Господи, подари нам завтра!

СВАТОВСТВО

Спит Фаня на коротком, узком диванчике, что примостился у самой двери. Спит вполглаза, словно воробей на чуткой ветке. Едва рассветёт, едва шаркнет на улице дворницкая метла – она уже на ногах. Кулёчки, баночки, мешочки – всё еще с вечера аккуратно уложено в корзину. Базар есть базар. Разве угадаешь, что он тебе может преподнести: удачу или обман?

Частенько, вернувшись домой и разложив на кухонном столе свои небогатые покупки, Фаня впадает в ярость. Она начинает проклинать базар, не забывая ни одной его будки, ни одного навеса, ни одного оцинкованного мясного прилавка, ни одной изрубленной и посыпанной крупной солью колоды. «Провалитесь в тартарары! Горите синим пламенем! Это не базар – это притон для фармазонщиков и грабителей! А рубщики? Это же разбойники с большой дороги. Не успеешь оглянуться – уже без гроша в кармане. А что в кошелке? Пучок вялой моркови, десяток тухлых яиц. Ноги моей больше там не будет!» Но проходит день, другой – и снова с вечера снаряжается корзина.

Чуть свет бежит Фаня мимо сонных домов, крепко зажав в руке потёртый кошелёк. Ещё издали слышен торжественный звон цепей, лязг замков, скрип железных ворот. Базар протирает глаза.

Въезжают первые грузовики, фургоны, подводы. По рядам разносят ящики, мешки, корзины. На прилавки выкладывают пунцовые тугие помидоры, тёмно-лиловые, словно выкупанные в густых чернилах баклажаны, цветущие нежным румянцем абрикосы. Фаня охватывает всё это на бегу цепким, оценивающим взглядом. «Быстрей, быстрей», – торопит она себя. Быстрей, пока горластые перекупщицы не взяли власть в свои руки. Быстрей, пока еще спят франтихи – дачницы, простофили-приезжие, мотовки-курортницы. Все – кто не знает цены копейке. Быстрей, пока правит великий закон базара – почин.

– А что на почин? – занозисто вскидывается первый покупатель.

И даже самый неуступчивый, прижимистый рубщик безропотно кивает. Чаша весов с гирями подпрыгивает вверх. Конечно, приварок не Б-г весть что: пашинка, косточка, подребёрок. Но закон есть закон: первый покупатель – всегда праздник. А где праздник, там нет места мелочному расчету. В противном случае не видать тебе удачи до конца дня.

Бежит Фаня вдоль прилавков, кружит, словно коршун, выискивая добычу. И лишь только дюжий мужик в рыбацких сапогах открывает проволочный садок – она уже рядом.

– Почем? – Фаня безошибочно выхватывает самую большую рыбину. «Килограмма два с хорошим гаком, – прикидывает она, – нафаршировать – пальчики оближешь. Но он сейчас столько заломит, что в глазах потемнеет». Её тонкие губы, расцвеченные алым бантиком помады, заранее складываются в скорбную улыбку. Она поддевает точным, скупым движением жаберную щель, и ноздри её густо напудренного мясистого носа хищно вздрагивают:

– Вчерашний улов, – сурово рубит Фаня и небрежно кладёт рыбу на прилавок.

Но тотчас, словно лишь любопытства ради, небрежно спрашивает:

– Сколько же вы хотите за свою мелочь? Так чтоб продать, – со значением роняет она. И тут же язвительно добавляет: – Час на жаре – и эту рыбу уже можно будет выбросить на помойку.

– Фанечка! Ты? – Кто-то дёргает её за руку.

Фаня оборачивается и цепенеет. Перед ней стоит золовка. Грузная, в ярком, узком для неё платье с громадной брошкой на пышной груди. Она вся излучает радость от неожиданной встречи:

– Люба моя ! Сердце моё! – Закинув полную руку Фане на плечи, золовка прижимает её к себе. – Как здоровье? Как Вовчик? Как Мусенька? Что вы не заходите?! Ни слуху ни духу.

Слова стремительно сыпятся, словно горох из рваного мешка.

– Все живы, здоровы, слава Б-гу, – холодно бросает Фаня, пытаясь вырваться из объятий золовки.

«Такую рыбу упустила из-за неё», – с досадой думает она.

– Вас не слышно и не видно. – Потная рука золовки, не желая насовсем расстаться с Фаней, неохотно скользит по её плечу с тем, чтобы тут же впиться в пуговицу платья. – Я уже думала, не дай Бг, что случилось, не про нас будь сказано. Хотела уже сегодня забежать.

– Кажется, почта и телефон еще работают, – неласково роняет в ответ Фаня.

«Пропал сегодня базар. Пропал. – Тоска накатывает на неё от этой мысли. – Как мне надоели эти Вольфсоны. Та ещё семейка!

Что она, что мой дорогой муженёк, что моя золотая дочурка». Глаза Фани мечут голубые молнии. Но вырваться и уйти – об этом и разговора быть не может.

– Как дела у Мусеньки? – Уцепившись за пуговицу, золовка ласково притягивает к себе Фаню.

– Послушай, Геня. Что ты у меня спрашиваешь? Спроси сама у своей племянницы. Или вы уже не знакомы? Она же вся в своего папочку! Из твоего брата тоже каждое слово нужно клещами тянуть.

– Фанечка! Солнце моё! Что ты сердишься? Ты же знаешь, Мусенька мне как родная дочь. Ваше горе – моё горе. Но зачем сходить с ума? Конечно, девочка уже, невроку, в возрасте. Что же теперь делать? Руки на себя наложить? Что с того, что ей уже хорошо под сорок? Ты же знаешь мою соседку Софу. Она уже трижды, не про нас будь сказано, разведённая. А сейчас, смотрю, у неё опять какойто новый шмындрик крутится.

– Что ты мне вечно тычешь в нос свою Софу? – взрывается Фаня.

– Софа туда, Софа сюда. Двух слов связать не может твоя Софа.

Она хоть школу кончила или только по коридорам прошлась? Как у тебя язык поворачивается сравнивать с ней нашу Мусю? Твоя племянница до тридцати лет себе сушила мозги. Аспирантура, интернатура, диссертация, еще какая-то холера. У неё же не было времени на себя в зеркало посмотреть. Другие девочки как девочки. Шляются, гуляют, в подоле приносят. А у этой только книги на уме. Черт её знает, что ей теперь нужно. Стыдно людям в глаза смотреть!

«Если бы не твой большой нос, который ты всюду суёшь! Если бы не твой ангельский характер, – думает золовка, – у девочки давно уже были бы муж и куча детей. Но Б-же упаси сказать это тебе в глаза. Пух и перья полетят от этого человека. – Геня качает головой, тяжело вздыхает. – Да, моему брату не позавидуешь!» Она смотрит на поникшую невестку. В этот миг Фаня похожа на тощую, вконец замотанную пичугу.

– Ну что ты себя терзаешь? – Геня сочувственно вздыхает.

И тут словно огонь вспыхивает в Фане. Она вздёргивает подбородок и непримиримо режет:

– Твоя племянница тот еще фрукт! Вся в своего папашу. А твой брат – известный цадик. Он ни одной буквы не пропустит, чтобы не прочитать. Книги, газеты, объявления – всё идёт в ход. Крупный чтец! И она такая же. Капля в каплю! И вот они собираются вместе и чи-та-ют. – Фаня поднимает вверх указательный палец. – Поверишь, в доме становится тихо, как на кладбище. Скажите кто-нибудь хоть слово! Нет! Они, видите ли, очень заняты. Они читают!

Они – грамотные! Веришь – за весь вечер не с кем словом перемолвиться.

– Слушай, Фаня! – перебивает её Геня. – Ну что ты лезешь в бутылку? Они такие, какие есть. Их уже не переделаешь. Тебе скучно? Так пригласи к себе на квартиру клезмер (оркестр) или хор казаков.

Она начинает смеяться мелким рассыпчатым смехом. Тело её трясётся, колышется, рвётся на волю из узкого платья, но, заметив грозный взгляд невестки, она тотчас умолкает.

– Смешочки тебе? – Фаня грозно сдвигает подведённые брови.

– Подожди, – Геня ласково наклоняется к ней, – не кипятись.

У меня есть на примете человек. Умница. Красавец. Тоже врач. Конечно, до нашей Мусеньки ему далеко как до неба, но врач. По ушам.

Правда, играет на скрипке. Единственный сын. Его родители имеют отдельную квартиру на бульваре. Он уже таки да, не молодой.

Но для Муси это пара, в добрый час.

– Квартира? Нам чужая квартира не нужна! Я дочку в приймачки не отдам! У неё есть своя комната. Вовчик не хвор жить и в проходной. А я всё равно весь день на кухне толкусь.

В Фане внезапно вспыхивает надежда. Она видит себя у плиты.

В большой кастрюле тихо кипит куриный бульон с фрикадельками. Ведь накормить надо, невроку, пять человек: трое взрослых и, главное, двоих маленьких. Вот они сидят за столом – мальчик и девочка. Её внуки – кудрявые, большеглазые. Одним словом – вылитые Вольфсоны. Что ни говори, а красотой эту семейку Б-г не обидел. Другое дело умом.

– Слышишь! – Геня дёргает её за руку.

Фаня вздрагивает: «Б-же мой! О чём ты мечтаешь? Ты же знаешь, это счастье не для тебя!»

– А тётя? Знаешь, где живёт родная тётя этого человека? – Чёрный глаз Гени таинственно подмигивает, и она кивает куда-то вдаль, словно намекая на ту часть света, где обретается тётка.

– Нам это ни к чему, – мгновенно вспыхивает Фаня. – Ты, видно, забыла о своём братце? Ему тут всё нравится. Ему тут мёдом намазано. «У меня здесь всё своё, – говорит он, – стол, стул, чайник. Я здесь родился, я здесь умру». Он же почётный железнодорожник – большое цебе. Ему два раза в год дают ветеранский паёк: дохлую курицу и килограмм пшена. Как ты думаешь, что будет делать без него эта власть? Кому она еще сможет всучить свою протухшую жар-птицу?

– Да, да, да, – согласно кивает Геня. А где-то внутри, у самого горла, подкатывают опасные слова. Наконец она решается: – Слушай, сюда, Фаня! Я про этого человека. У него есть одно «но».

Её взгляд начинает смущенно ускользать, и Фаня тотчас настораживается:

– Что же это за «но»? Пьёт, играет в карты или, не про нас будь сказано, припадочный?

– Побойся Б-га, Фаня, что ты говоришь? Типун тебе на язык.

Врагу своему такого не пожелаю, не то что родной племяннице.

Ничего страшного. Ты только не волнуйся. Но он уже был женат.

– Где же его жена, если это не секрет? – Скрипучий голос Фани становится мягким и нежным.

«Ах, что будет, что сейчас будет? Кругом же люди! – думает Геня.

– А это не женщина, это – тайфун, цунами. От неё всего можно ожидать. – Она спрашивает у себя: – Какая сила тебя толкает, Геня?

Откуда берётся смелость? Почему тебе нужно больше всех? Вовчик, Вовчик, головой об стенку готова биться твоя сестра, только чтоб тебе было хорошо». И, собравшись с духом, выпаливает:

– Бросила его жена. Бросила его, бросила грудного ребёнка и уехала в Москву с каким – то артистом. Он уже пять лет один растит мальчика.

«Чтоб тебя черти бросали сто раз в день, – думает Фаня, – если бы не люди, я бы тебе показала и артистку, и скрипку, и твоего красавца».

– Ну спасибо тебе, Геня, за такое сватовство. У нас пока еще не горит. Крыша на голову не падает. И спешить некуда. Ждали столько лет, подождём ещё. Надевать себе петлю на шею нам не к спеху. Будь здорова! – говорит она, вырывая свою пуговицу из цепкой руки золовки.

Решительно подхватывает корзину. Но что может остановить теперь Геню, когда она наконец решилась? Нет такой силы на свете!

Быстрым движением бросившись вперёд, она вновь хватает Фаню за пуговицу.

– Нет, Фаня, постой! Ты говоришь, некуда спешить? Конечно, некуда. Где сорок, там и пятьдесят. Где ей теперь взять холостяка?

Где, я тебя спрашиваю? Если у тебя есть – покажи мне его. Люди плюют на все эти забобоны и женятся, и живут, и ещё как живут! Ты же умная женщина. Ты же смотришь телевизор. Почему Ира Форсайт могла выйти замуж за вдовца, а Мусенька не может? Если эта артистка от него убежала, так это всё равно что она умерла. Фаня, не бери грех на душу! Не бери. Мы все не вечные. Останется девочка одна как пень, хорошо ей будет? Куда она пойдёт? К кому? А не дай Б-г заболеет, кто ей подаст стакан воды? Может быть, это её счастье, Фаня, откуда ты знаешь? Тем более что Вовчик не против. И девочка тоже.

Геня чувствует, что сболтнула в запале лишнее, и на миг замирает. Но слово – не воробей.

– Значит, вы уже всё решили без меня? Что же ты здесь фиглимигли разводишь? Делайте что хотите и как хотите. Моя покойная мама была права, когда говорила мне перед свадьбой: «Фейга, птичка моя, одумайся! Ты идёшь в сумасшедший дом!» Лицо Гени багровеет от ярости. «Это мы сумасшедший дом? Что ж ты так ухватилась за этого растяпу Вовчика? Сидела и ждала бы принца на белом коне. Можно подумать, что от женихов у тебя двери не закрывались. Скажи спасибо, что хоть этого дуралея женила на себе». Но затеять скандал здесь, на людях, где тебя все знают?

Нет! Фаня этого не дождётся. И, взяв себя в руки, Геня холодно бросает:

– В общем так, человек придёт к вам в субботу на обед. Ничего не готовь особенное, просто обед.

Но разве родился тот, кто может командовать Фаней?

– Знаешь, Геня, ты со своим братом, конечно, можешь выдавать мою дочь за многоженца. Но как принимать людей – я знаю не хуже тебя.

И, круто повернувшись, Фаня помчалась в сторону мясных рядов.

«Ах язва! Ах сумасшедшая женщина! И как это бедный Вовчик её терпит столько лет! – Геня долго смотрит вслед невестке. – Была худой как спичка, такой и осталась. Злость её сжирает. – И, покачав головой, не спеша плывёт к трамвайной остановке. – По правде говоря, вышло не совсем удачно, – думает она, – но худо-бедно я её подготовила. Вовчик и Мусенька мне еще спасибо должны сказать.

Сами бы вовек не решились».

Когда Фаня вошла во двор, муж сидел на балконе с газетой в руках. Увидев жену – вздрогнул. Поспешил ей навстречу:

– Ну как сегодня базар, Фанечка?

– Что ты хочешь знать? Почём сегодня картошка? Или невесты?

– Голос Фани шипит и пенится от злости, как масло на сковороде.

– Какие невесты? Что с тобой? Что за муха тебя укусила?

– Что за муха? – Фаня поджимает губы. – Твоя дорогая сестричка – вот кто эта муха! За кого ты хочешь отдать свою единственную дочь? Что, у тебя хлеба для неё нет? Или крыши над головой?

– Фаня, опомнись! Что ты такое городишь? Как только у тебя язык поворачивается? Она же его любит!

– Скажи мне, пожалуйста, когда это она успела полюбить, если ни разу еще его не видела? – Фаня, словно кошка, подманивающая неразумного мышонка, смотрит на мужа.

А он, не замечая подвоха, простодушно выпаливает:

– Как не видела? Что ты несёшь? Они же вместе работают!

– И родная мать узнает об этом последней? – фейерверком взвивается Фаня. – Конечно, кто я для вас? Большой начальник? Близкая родственница? Если завтра умру – вы и ухом не шевельнёте.

Вообще могли бы мне ничего не говорить. Приводите сюда этого разводного с его байстрюком. Приводите. А я лягу в гроб. Заодно отпразднуете и свадьбу, и похороны. Одним махом. Дешевле обойдётся, – кричит она уже чуть ли не в голос.

Он укоризненно качает головой. И выходит во двор, осторожно прикрыв за собой дверь,.

Через полчаса на балконе появляется Фаня. В руках у неё таз с бельём. На шее висит монисто из прищепок. «Ну и тяжеленные же эти чертовы пододеяльники, – думает она, – конечно, этот бездельник мог бы и помочь. Но просить его об этом? Ни за что! Скорее камни заговорят человеческим голосом». – Она украдкой из-за белья бросает взгляд во двор, на лавочку, где сидит муж, вперившись в газету.

– Фанечка! Вы убиваете себя этой стиркой. У вас же не бельё, а снег, – слышится снизу голос дворничихи Кати. – Оно же сияет!

Кате скучно. Жарко. Хочется с кем-нибудь поговорить. Но Фаня и бровью не ведёт. Ей сейчас не до досужих разговоров. Ярость в ней клокочет как кипяток: «Так я ему и поверила, что он читает. Небось кошки на душе скребут. Смотрит в рот своей дорогой дочурке, а она им вертит, как хочет. Её слово для него закон. Только и слышно: «Мусечка туда, Мусечка сюда». А у этой Мусечки в голове ветер гуляет. Конечно, в своём деле она таки да, большой спец, люди к ней едут со всего города, но в жизни – ни бум-бум».

– Всё-таки домашняя стирка – это домашняя стирка, – тянет свое Катя.

Фаня берёт пустой таз и уходит, так и не проронив ни слова. «Чёрта лысого с тобой поговоришь. Тоже мне, врачиха недоученная. Только шкуру шпрыцем дырявить можешь», – думает дворничиха.

Через несколько минут во дворе слышится яростный стук ножа.

Фаня взялась за обед. Она режет, кромсает, отбивает, а думает, конечно, только об этой дурёхе Муське. «Нечего сказать, нашла добро. То-то боится показать его людям. Ладно уже, чёрт с ним, что был женат. Но воспитывать чужого ребёнка? Такой хомут на шею одевать. Кто ей за это скажет спасибо? Еще неизвестно, что из него вырастет. Чужая кровь – это чужая кровь!» Фаня внезапно замирает на месте: «Б-же мой, Фейга, что ты несёшь? – шепчет она. – Какая чужая кровь! – И припечатывает рот ладонью, словно боясь, что кто-то услышит её. – А Мусечка?! Ты забыла, как после войны вы три года искали свою девочку по детдомам? Где у тебя доказательства, что это твоя дочь? Где, я у тебя спрашиваю? Наверняка она погибла вместе с мамой. Катя своими глазами видела, как их гнали к Яру. Девочке исполнился год, когда началась война. Вовчика забрали на фронт в первую же неделю. А потом и тебя. Даже не дали сдать последний экзамен – хирургию. Какой ты запомнила её? Синие глаза, чёрные волосы. А куда же девалась родинка на левой руке? Б-же, Фейга, ты совсем рехнулась! При чём здесь родинка? Какая разница? Родинкой больше, родинкой меньше. Главное, когда девочка увидела тебя в первый раз, она так крикнула: «мама», что стёкла задрожали. А Вовчик заплакал, как женщина».

Несколько минут Фаня стоит, прикрыв глаза, затем стремительно перегибается через подоконник:

– Вовчик, слышишь? Хватит читать. Хватит! Оторвись хоть на минутку от своей газеты. Они там уже всё решили без тебя. Иди звони своей бестолковой дочери. Скажи, чтобы в субботу этот человек без мальчика не приходил. А потом сбегай, купи полсотни орехов. Я испеку штрудель для ребенка. И смотри мне – никаких газетных киосков и книжных магазинов! Одна нога здесь, другая там!