Господи, подари нам завтра!

КАМНИ

Автобус подкатил к вокзалу, когда летние ленивые сумерки уже опустились на землю. В окно были видны небольшая площадь, решетчатый навес, увитый густым плющом, одноэтажное кирпичное здание с пышным цветником под окнами. От всего веяло покоем и уютом. Водитель высунулся из кабины: «Пшыстанок, пани». На станции было тихо и малолюдно. Влюбленная парочка да примостившийся на скамье возле дома старик, который то ли спал, то ли подремывал. Пройдя через площадь, мощенную цветными мраморными плитами, я заглянула в окошко кассы. Пожилая женщина, не отрываясь от вязания, приветливо кивнула мне:

– Слухам пани.

– Пшэпрашем, – робко обратилась я, с трудом нанизывая чужие слова, – где здесь хотел «Эуропа»?

Она улыбнулась:

– То близко. В гурэ. — И махнула полной рукой.

– В гурэ? — неуверенно переспросила я.

Женщина мельком посмотрела на меня, покачала головой и, отложив в сторону вязание, вышла из своей каморки на крыльцо:

– Пани тшеба идти до замку. – Она показала в ту сторону, где узкая улочка начинала круто карабкаться вверх.

Лишь тут я заметила высящиеся на горе башни. Окруженные высокой зубчатой стеной, они словно нависали над окрестными домами, что лепились у их подножья.

– Пани здалека? — с любопытством спросила женщина.

– Так, – коротко ответила я, – бардзо дзенькуе.

И, перебросив сумку через плечо, быстро пошла.

Улица уже готовилась ко сну. Гремя железными шторами, хозяева меленьких лавчонок запирали их на ночь. В домах зажигались огни. В сумерках казалось, что серая стена замка движется мне навстречу. Я шла, всё убыстряя шаг – вот-вот должно было окончательно стемнеть. У ворот замка, к которым, словно к устью реки, стекалось несколько улиц, в нерешительности остановилась. Огляделась. Вокруг – ни души. И мне стало не по себе. Но в тот же миг за моей спиной раздался задыхающийся хрипловатый голос:

– Просто, пани. Просто (прямо).

Где-то в отдалении послышались тяжелые шаркающие шаги. Я пошла вперед. Улица, круто вильнув, вдруг засияла неоновым светом реклам, оглушила шумом машин и маленького оркестрика. Казалось, я попала в другой город. «Хотел Эуропа», – с облечением прочитала яХ мерцающие разноцветными огнями Хбуквы и толкнула тяжелую дверь. За конторкой сидел худощавый рыжеволосый мужчина.

– Фирма «Полония» заказала для меня номер, – сказала я попольски с запинкой.

– Мы ждали пани, – засуетился он, взял ключ и, выйдя из-за конторки, повел меня вверх по скрипучей деревянной лестнице.

Даже в тусклом свете старомодных ламп, подвешенных к потолку на почерневших цепях, были видны облупленные рамы картин и проплешины ковра. Несколько раз под моей ногой, сухо потрескивая, оседал паркет.

– Прошэ бардзо, – портье распахнул передо мной дверь, – пани тут будет комфортно. Номер люкс. Лучший в нашей гостинице. – Он бесшумно исчез.

Я вошла и огляделась. Широкая деревянная кровать с резными высокими спинками занимала чуть ли не весь номер. В углу, отгороженном шаткой ширмой с продранным в нескольких местах блеклым шелком, стоял умывальник. Его мраморная чаша была в трещинах. Из позеленевшего крана мерно капала вода. Подойдя к окну, откинула пахнущую пылью портьеру. На противоположной стороне улицы были видны парусиновые зонтики, освещенные мягким светом разноцветных фонарей. Под ними за белыми круглыми столиками сидели люди. Легкий ветерок играл фестонами зонтов и листвой деревьев. Слышался тихий говор, приглушенный смех. На миг почудилось, что в этом городке люди живут покойно и счастливо.

Внезапно кольнуло острое чувство зависти. Захотелось хотя бы ненадолго окунуться в эту праздную, беспечную жизнь. Но дорожная усталость взяла своё. «Завтра, завтра», – шепнула я. Уже в постели, в полудреме вдруг всплыл задыхающийся надтреснутый голос: «Просто, пани. Просто», то затихающие, то приближающиеся шаркающие шаги. «Быть может, мне показалось?» – подумала я. Сон скомкал эту мысль и отодвинул в потаенный закоулок памяти.

На другой день, закончив служебные дела, пошла осматривать крепость. Меня кружило по запутанным горбатым улочкам, где дома, украшенные обветшавшей лепниной и гербами, льнули к серым крепостным стенам, словно ласточкины гнезда. Между ними высились поросшие травой и худосочными, низкорослыми деревцами угрюмые полуразрушенные сторожевые башни. На одной из них была прикреплена мраморная доска. Переступая с камня на камень, я подошла ближе. Стертые, блеклые буквы с трудом можно было разобрать. И тут раздался этот надтреснутый голос:

– Пшэпрашам, пани, ктура година?

Я обернулась. В нескольких шагах от меня стоял старик. Худое горбоносое лицо, высокий лоб с большими залысинами, пряди седых волос, небрежно свисающих на засаленный ворот ношеного пиджака.

– Пшэпрашам, пани, ктура година? — нерешительно повторил он, напряженно всматриваясь в моё лицо.

Машинально взглянув на часы, ответила и добавила смущенно:

– Прошэ бардзо, но я не мувэ по-польску.

Его блеклые голубые глаза блеснули, а тонкие губы изогнулись в любезной улыбке:

– Инглиш? Франсе? Дойч?

Я отрицательно покачала головой. Не отводя своего странного взгляда, он осторожно, вкрадчиво обронил:

– Идиш?

Я сдержанно кивнула и добавила по-русски:

– Очень плохо. Только отдельные слова.

В тот же миг лицо его просияло:

– Значит, не ошибся!

Он порывисто шагнул мне навстречу. Осторожно взял под локоть:

– Пани дозволит?

И когда я с его помощью выбралась на серый булыжник улицы, как-то старомодно приосанился, сдвинул стоптанные башмаки:

– Разрешите представиться – Ицхак Зибуц.

Я назвала свое имя. Старик радостно засмеялся:

– Это библейское имя. Да, библейское. – И склонился над моей рукой.

Мне стало неловко. В далекой юности я стеснялась и необычного своего имени, и своего еврейства.

– Цэлую рончки пани, – пробормотал он, странно захлебываясь.

Потом выпрямился. Достал из кармана мятую, грязную тряпицу, промокнул ею глаза и торопливо произнес:

– Моя фамилия пани ничего не говорит, но Зибуцы в этом городе живут уже восемь веков.

По-русски старик говорил бегло, ничуть не затрудняясь. Лишь легкий акцент да отдельные польские слова, которые изредка вставлял, выдавали, что этот язык для него не родной.

– Эта вежа была построена на деньги кагала. – Он кивнул в сторону башни. – Она так и называется: Жидовска. На табличке, – он показал на мраморную доску, – написано, что в двенадцатом столетии тут уже жили пять еврейских семей.

И словно для того, чтобы эта цифра прочно запечатлелась в моей памяти, он значительно посмотрел на меня, затем поднял вверх ладонь с растопыренными пальцами и повторил:

– Пять! Надеюсь, пани это интересно?

– Да, – коротко ответила я.

Теряясь под его пристальным взглядом, поддела носком туфли обломок камня.

– Время, пани, – вздохнул старик, – время всегда рушит. Эту табличку я поставил сразу после войны. Прошло всего пятьдесят лет, и она стерлась. – Опустив голову, глухо пробормотал: – Все старится. Нужны силы, деньги.

Он насупился и ушел в себя. Несколько шагов мы прошли молча. Внезапно он замер возле одного из домов:

– До войны тут была лавка художников. Её держал мой дядя. Он был не такой, как все Зибуцы. Немножко шлимазл (недотепа). Дружил с художниками, раздавал деньги налево и направо, ездил в Париж. – Старик улыбнулся. Затем глянул на меня исподлобья. – Наша семья была очень богата. Очень. Дома, фабрики. Но пришла эта власть. Пся крэв. И всё забрала. – На его худом лице заиграли желваки.

Однако тотчас опамятовался. С недоброй усмешкой обронил:

– Не мне вам рассказывать. Эту заразу занесло к нам с вашей стороны.

Я попыталась перевести разговор:

– Вы хорошо говорите по-русски.

Старик пожал плечами:

– Это был мой хлеб. Переводы. Экскурсии. Нужно было как-то зарабатывать. Язык знаю с детства. Людям моего круга давали хорошее образование. Вначале домашние учителя, потом гимназия, – на миг он запнулся, – и два года плена у вас, на Урале.

Заметив мое недоумение, жестко повторил:

– Да-да. Плена! Хотя считалось, что идет формирование польской армии. Нас держали в лагере. За колючей проволокой.

Мне с трудом удалось оттуда выбраться.

Зибуц вздернул подбородок, на его худой жилистой шее проступил острый кадык. Внезапно с запальчивостью воскликнул:

– Простите, пани! Но я ненавижу вашу страну. Здесь её мало кто любит. Слишком много горя принесла она Польше.

От его слов повеяло такой враждебностью, что мне стало страшно. Старик виновато посмотрел на меня:

– Простите великодушно. Ни в коем разе не хотел обидеть пани.

Да и какое отношение может иметь аидыше меншь (человек) к тому, что делалось в той бандитской стране?

– А вы к Польше? — с неприязнью бросила я.

Он горько усмехнулся, покачал головой:

– Теперь мне понятно, почему пани до сих пор не уехала из этой варварской страны.

– Это мое право, – резко оборвала я.

Но старик точно не слышал меня:

– Кажется, мы с пани одной крови. Наша несчастная любовь к чужой земле. Зибуц понимает, что это такое, – его голос дрогнул, – она держит за горло до конца дней, куда бы тебя ни забросило.

Он порывисто вынул из кармана серую тряпицу и вытер лоб:

– Я дорого заплатил за эту любовь. Уже ничего не исправишь.

Но пани должна знать. Что бы аид (еврей) ни делал – ему рано или поздно показывают на дверь. Так говорил мой отец. К сожалению, история это подтверждает.

– Прошу прощения, мне нужно в отель, – сухо сказала я, не глядя ему в лицо.

– Пани, кажется, остановилась в «Эуропе»? — осторожно спросил старик.

Я кивнула.

– Позвольте проводить пани? — и чопорно поклонился.

Он повел меня по узкой кривой улочке, то и дело учтиво подавая руку: «Позвольте, пани». По дороге остановился возле обветшавшего двухэтажного здания:

– До войны тут был хедер, библиотека. Всё это финансировали мы, Зибуцы.

И двинулся дальше неспешной стариковской походкой. Какоето время мы шли молча. Вдруг он отрывисто спросил:

– Пани надолго к нам?

– В конце недели уезжаю домой, – ответила я.

– Так быстро?! — неожиданно встревоженным голосом воскликнул Зибуц и озабоченно нахмурился.

Я с удивлением посмотрела на него. Он отвел глаза и смущенно улыбнулся:

– Пани разместили в номере семь? Так?

– Откуда вы знаете? — поразилась я.

– Когда-то это был самый комфортовы номер. Люкс. Там еще есть такие голубые ширмы?

Не дожидаясь ответа, с ненавистью выдохнул:

– Эта власть всё уничтожила. Вернее, сначала украла, а потом уничтожила. Ганувим (воры)! Эту ширму мой дед выписал из Японии. То был его хотель. На ступени сохранилась надпись: «Арон Зибуц». Вы заметили?

– Нет, – и в растерянности покачала головой.

Мы прошли под низким сводом арки к кованым воротам крепости, куда уже доносился шум города. Я с облегчением вздохнула:

«Еще несколько минут. Попрощаюсь – и всё».

Он остановился, взял мою руку и поднес её к своему морщинистому, плохо выбритому лицу:

– Дзэнькую, пани, – Голос его дрогнул. – Могу ли я встретится с вами завтра? — Старик просительно заглянул мне в глаза. — Пани будет интересно. Зибуц знает этот город как свою ладонь.

– Благодарю, но у меня мало времени. – Я неопределенно пожала плечами.

«Отчего он так навязчив?» – мелькнула тревожная мысль.

– Пани не скучно одной? – Старик натянуто улыбнулся.

– Я привыкла, – вырвалось у меня.

И тотчас пожалела о своей откровенности. Жизнь давно научила все беды и радости носить в себе. Его глаза блеснули любопытством.

– Разве пани живет одна? У пани нет детей?

– Есть взрослый сын. Но он далеко, – неохотно ответила и сделала чуть заметный шаг назад.

Что-то в этом человеке настораживало меня всё больше и больше.

– А муж? Родственники? — продолжал допытываться он.

– Извините, тороплюсь, – сухо сказала я, пытаясь высвободить руку.

– У Зибуца есть к вам серьезное дело. Очень серьезное. Но я должен присмотреться к пани. Получше узнать, – глухо произнес он.

Я решительно вытянула пальцы из его ледяной ладони.

– Пани обиделась или просто боится?

Старик торопливо, бессвязно забормотал:

– Вас послал сам Б-г. Кажется, мои молитвы наконец дошли до его уха. Когда увидел, как пани сошла с автобуса, сразу подумал: «Ицхак, гиб а кик ауф дизе аидише ойген (посмотри на эти еврейские глаза)».

«Аидише ойген!» Я невольно отшатнулась. Пересилив растерянность, вытолкнула из себя:

– Разве вы вчера были на автовокзале?

Он кивнул и опустил темные тяжелые веки:

– Вот уже пятьдесят лет хожу туда. Там моя синагога. Там молюсь за всех усопших. А с тех пор как понял, что дни мои сочтены, хожу туда каждый день. Знаете зачем? —наклонившись, таинственно прошептал. – Жду честного, надежного еврея.

Он проницательно посмотрел на меня. И вдруг закатился лающим, захлебывающимся смехом:

– Пани сейчас подумала: «Ненормальный старик». Верно?

– Что вы, – смутилась я. Он угадал мою мысль.

– Это бывает, – снова засмеялся Зибуц, – обо мне в городе многие так думают. А весной один еврей из Вильно прямо сказал: «Ду ист мишигинер альтер ( ты – сумасшедший старик)». – Всё ещё улыбаясь, он заглянул мне в лицо и настойчиво спросил: – Так пани дозволит мне завтра зайти до неё в хотель?

– Нет, – вырвалось у меня.

Губы его обиженно дрогнули. Я смешалась и покраснела:

– Быть может, лучше встретимся здесь? Часов в пять?

– Дзэнькуе, пани! Бардзо дзэнькуе.

Он с достоинством поклонился и пошел, шаркая разбитыми туфлями. На согбенных плечах, точно на перекладине, болтался неумело залатанный на локтях пиджак.

«Как сказал этот старик? Аидише ойген». Я порывисто достала из сумочки черные очки. Нерешительно повертела их, прикрыла глаза и надела. Прохладные металлические дужки покойно легли за уши.

…Невесть откуда вдруг пахнуло кислым духом деревенской избы.

И тотчас смутным пятном выплыло бледное, осунувшееся лицо моей тети Сони, её пышные светлые волосы, закрученные в тугой узел.

Она прижимала к себе сверток, откуда доносилось слабое покряхтывание.

– Сейчас, сейчас, майне киндэрэ (мое дитя). Сейчас!

Тетка начала суетливо расстегивать надетые одну поверх другой кофты. Через минуту раздалось мерное почмокивание.

– Это ещё счастье, что у меня не пропало молоко, – глухо пробормотала она. – Знаешь, вчера приснился сон, будто к нам в дом ворвались какие-то люди и забрали ребенка.

– Соня, прошу тебя! Замолчи! — резко оборвала её мама, – ты мешаешь своими разговорами.

Я почувствовала, что в ней закипает раздражение. Она дернула меня за плечо:

– Сиди ровно! Не вертись!

В её руке тихо повизгивали ножницы.

– Я думаю, сон в руку. Твоя затея со стрижкой ничего не даст.

Посмотри на её глаза. Это типично аидише ойген, – словно не слыша маминого окрика, тихо тянула Соня. – На днях Лукерья мне говорит: «Сиротка-то ваша не русская, видать! И зачем вы её при себе держите? Сейчас время такое лихое, своих бы деток уберечь.

Сбудьте её куда-нибудь от греха подальше».

– Сколько можно повторять одно и то же! Я это сто раз слышала. Замолчи наконец! Прикуси свой поганый язык! — тонко вскрикнула мама.

В нашем закутке повисла опасная тишина. Было слышно лишь отрывистое лязганье ножниц. Изредка с хозяйской половины доносилось заливистое похрапывание глухой бабки Лукерьи. «Опять ссорятся, – с тоской подумала я. Внезапно пронзило: – А ведь это они из-за меня».

Я невольно съежилась, почувствовав на себе пристальный взгляд тети Сони. И в тот же миг меня ослепила острая боль.

– Мама! – сорвалось с моих губ. — Мама!

– Опять?! — Мама схватила меня за подбородок и наклонилась к моему лицу. — Забудь это слово! Забудь! Никто не должен знать, что ты моя дочь. Запомни! Мы подобрали тебя по дороге. Ваш эшелон разбомбили.

– Увидишь. Мы все погибнем из-за неё, – донесся из темного угла голос тетки.

– Соня, смотри! Кровь! — Мама начала лихорадочно ощупывать мою голову. – Тебе больно? Скажи где?

Её шершавая рука пробежала по моему лбу и затылку, а затем на миг замерла в маленькой, беззащитной ямке, где ещё совсем недавно начиналась моя тугая иссиня-черная коса.

– Соня, – отрывисто скомандовала она, – дай йод. Я поранила ей ухо. Майнэ мэйдэлэ. Майнэ унглюклихэ мэйдэлэ (моя несчастная девочка). – Мамины сухие губы осторожно коснулись моего виска. — Йод! Соня! Давай быстрей йод, – подгоняла мама.

– Йод? — с запинкой переспросила тетка. – Но там осталось совсем немного. Всего несколько капель. На самом донышке. Только для ребенка. Ты же знаешь, у неё никак не заживет пупок.

– Только для ребенка? — злобно прошипела мама. —Значит, моё дитя для тебя мусор? Завтра же моей ноги тут не будет. Посмотрим, как ты здесь выживешь одна.

– Не говори глупостей, – устало, словно из последних сил прошелестела тетка, – у тебя нет денег. Куда ты пойдешь? Немцы уже совсем близко.

– Близко? — в бессильной ярости, словно эхо, повторила мама.

— А из-за кого мы застряли на этом полустанке? Из-за кого нас ссадили с поезда? — Она с силой оттолкнула меня и, зажав в руке ножницы, мелкими шажками, точно крадучись, начала подступать к тетке, которая, мигом подхватившись, попятилась к черной бревенчатой стене.

– Ты же сама видела. Ребенок горел словно в огне. – Тетка судорожно прижимала к себе сверток, заслоняя его своим телом.

Кубарем скатившись с высокой лавки, я бросилась между ними.

Секунду-другую мама пристально смотрела на меня, точно не узнавая. Потом бессильно разжала кулак. Ножницы с лязгом упали на пол.

Через несколько дней, проснувшись среди ночи, я увидела колеблющееся пятно света. «Отчего так поздно не спят?» Бабка Лукерья берегла керосин – и мы укладывались, лишь только начинало темнеть. Я бесшумно скатилась к краю лежанки. Две светлые головы склонились над столом. На нем был расстелен мамин жакет.

– Не кромсай почем зря, из этого для неё нужно выкроить пальто и капор, – невнятно произнесла мама, перекусывая нитку.

– Просто счастье, что моя девочка пошла в нашу породу. – Тетка низко склонилась над столом, и голос её был едва слышен.

– Посмотри, как косо идет у тебя шов, – с раздражением сказала мама. – И прекрати нести ерунду. Меньше разговоров – больше дела.

Осталось совсем мало времени. К следующей неделе все должно быть готово. Я уже договорилась насчет саней. Нас обещали подвезти.

– Так быстро? На следующей неделе? — испугалась тетка. – А крестик? Вы не можете никуда тронуться без крестика!

– Я уже все сделала, – сумрачно отрезала мама.

Отблеск огня упал на её лицо. И над ним вспыхнула корона золотистой косы.

– Может, ещё подождать? — нерешительно предложила тетка. – Нехорошо разлучаться в такое время. И потом, что мне сказать Лукерье?

– Выкручивайся, как можешь. Ты сама этого хотела, – с ненавистью бросила мама.

Я, крадучись, отползла назад, в душную темноту лежанки. Осторожно ощупала ухо. Оно уже почти совсем не саднило…

… Сорвав с себя темные очки, бросила их в сумочку, отрывисто щелкнула замком и быстро, едва не сбиваясь на бег, пошла по улице. «Сколько можно мусолить одно и то же? Хватит копаться в этой истории. Наверняка у мамы не было другого выхода. А тут еще Соня!

Она мертвого поднимет из могилы своим нытьем». Мне почудились за спиной шаркающие шаги. «Не смей оглядываться. Опять этот несчастный старик! Наверняка все, что наговорил – сущий бред». Я еще больше ускорила шаг. У входа в отель невольно замешкалась. На сбитых каменных ступенях черным мрамором были выложены буквы: «Хотел «Эуропа» Арон Зибуц». «Значит, это правда!

— Пораженная, я застыла на секунду, но тут же одернула себя: — Тебе что до этого!» Решительно ступив на букву «З», толкнула тяжелую дверь. Но едва войдя в номер, тотчас кинулась к хрупкой суставчатой ширме. В свете догорающего летнего дня на бледном, выцветшем, почти белесом шелке неясно проступала гора. Ствол одинокой, изогнутой чуть не до земли сосны был обезображен грубым швом. Видно, кто-то наспех, небрежно сшил место разрыва.

– Ганувим (воры)! — невольно сорвалось с моих губ, но я тотчас спохватилась. — Запомни, – твердо сказала вслух, — завтра в пять ты запрешься в номере и никуда не выйдешь!

«Вдруг он заявится в гостиницу?» Представила нищенски одетого Зибуца, робко переминающегося у стойки, высокомерную усмешку наглого портье. И мне стало не по себе. «А будь этот Исаак не еврей, а поляк, турок или грек? —шепнул насмешливый голос.

— Ты бы тоже так рвала из-за него душу? Что связывает тебя с ним?

В конце концов, какое тебе дело до него? До всех остальных евреев мира? Ты же ненавидишь эту местечковую привычку – цепляться друг за друга и от любого шороха сбиваться в стадо, как овцы. Разве ты не решила – жить сама по себе?» На другой день в пять часов подошла к воротам крепости. Старик уже ждал. Все в том же заношенном пиджаке, в тех же стоптанных башмаках. Но шею его подпирал высокий, очевидно, пожелтевший от времени воротник когда-то белой рубашки, под ним темнела строгая черная бабочка. Он сдержанно поздоровался и протянул маленький букетик фрезий:

– Пани, наверно, голодна? Тут есть близко небольшая тихая ресторация. Можно выпить рюмку хорошего вина. – Зибуц светски улыбнулся. – И потом, польская кухня славится. Поляки, как и евреи, любят хорошо поесть.

– Благодарю вас, я спешу, – сухо ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.

И тут Зибуца словно подменили:

– Сегодня пани не должна спешить. Дело, о котором я вам говорил, требует времени.

Он капризно сжал губы, и я невольно, несмотря на уже вскипающее раздражение, усмехнулась про себя. О, как мне знакомо это еврейское упрямство. Эта необузданная стремительность паводка, готового смести любую преграду на своем пути ради достижения призрачной цели. Все или ничего!

– Нет! Нет! Пани должна пойти со мной в ресторацию. Если мы договоримся, этот день станет для нас праздником. Я хочу угостить пани. Мы должны посидеть за одним столом. Поговорить. Пусть пани не думает, у меня есть много долляров.

Зибуц суетливо полез в карман, вытащил пачку зеленых купюр.

Заметив мой настороженный взгляд, вздернул подбородок:

– Это есть чистые деньги. Мне их прислал человек из Америки.

Я присматриваю за еврейскими памятниками. Видите ли, – он на миг запнулся, – Ицхак Зибуц здесь остался единственный еврей. — По его губам скользнула жалкая улыбка.

Холодок пополз по моей спине:

– Где же все остальные?

Он пожал плечами.

– Кого убили немцы, кого — братья поляки, остальные умерли или убежали. Разве вы не слышали, что здесь было в шестьдесят восьмом году? — Старик сумрачно посмотрел на меня. — Все бросали. И уносили ноги.

– А ваша семья? Дети? Внуки?

Господи! Прости меня. Разве мы знаем, что творим? Мне так хотелось уличить его во лжи. Припереть к стенке. Его правда была нестерпима. Она вонзалась в мою душу точно острый шип. «Неужели меня ожидает та же участь?» Я пристально посмотрела ему в глаза, словно пытаясь заглянуть в свое будущее. Он смущенно пожал плечами:

– Ицхак Зибуц есть старый кавалер (холостяк). Мы с моей Рахел так и не поженились, – И, виновато рассмеявшись, опустил голову. Потом опять вытащил серую тряпицу. Начал комкать её. — Видите ли, это долгая история. Пани чужой человек. Но пани должна ведаць. Иначе она не поймет. Дело в том, – он на миг запнулся, – дело в том, что на мне кровь и проклятие. Я погубил всю свою семью.

Старик заговорил быстро и сбивчиво:

– Нет, нет. Я не ищу себе оправдания. Но нужно было знать несчастный характер моего отца. Суровый, запальчивый, как спичка.

Все в доме страдали от его характера. Теперь, когда я уже много старше его, понимаю, что больше всех страдал он сам. Но тогда, в юности, – голос Зибуца дрогнул, – я ненавидел его, как злейшего врага.

Сколько помню себя, отец разговаривал со мной с какой-то скрытой насмешкой. Словно я был недостоин родиться в его семье. В детстве изо всех сил пытался заслужить его любовь. Но когда вырос, начал отвечать ему тем же. И не было случая, чтобы он сказал: «Черное», а я в ответ не сказал:«Белое». Будто кто-то толкал меня изнутри. Моя бедная мама! Она крутилась между двумя огнями. И ничего не могла поделать. Мы жили в одном доме, обедали за одним столом, обменивались пустыми словами, но каждый в любую минуту был готов к худшему. Зибуц очень болтлив, правда? — внезапно отрывисто произнес он. – Но когда долго носишь в себе. И вдруг попадается человек… — Он беспомощно улыбнулся.

– Нет, нет! Что вы! — потупившись, не глядя на него, ответила я.

– Это случилось летом. До начала войны оставались считаные месяцы, — продолжал Зибуц. — Мы собрались в доме дедушки на субботний обед. Ждали отца. Он вошел, размахивая листом гербовой бумаги. Это был сертификат на въезд в Палестину. К тому времени англичане уже перекрыли пути для беженцев. «Как тебе удалось? Это просто чудо, — закричала мама и прослезилась от радости. – Мы спасены. Нужно срочно готовиться к отъезду». Она кинулась всех целовать. За столом говорили только о Палестине. Я молчал. Сама мысль о бегстве претила мне, казалась позорной. В те годы я считал себя скорее поляком, чем евреем. Отец это знал. Мы не раз спорили с ним. «Отступник!» – кричал он в гневе по-польски, как бы показывая, что его сын не достоин даже родного языка. Теперь понимаю — он мучался. Но в тот вечер, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, я все больше и больше накалялся. И вдруг отец громко произнес: «Хватит нам греться у чужого костра радостей и печалей.

Это время не для глупых слов и поступков». Вначале никто ничего не понял. Лишь только мама, сразу почуяв неладное, положила руку на мое плечо. Я часто думаю, что толкнуло его при всех затеять этот опасный разговор? Хотел предостеречь меня? Или просто потерял голову от волнения и удачи? Быть может, то была судьба? Но я воспринял это как вызов. Между нами завязался спор. Вы видели когда-нибудь, как летом горит сухой лес? —неожиданно оборвал себя Зибуц. — Ничто уже не могло нас остановить. Ни уговоры мамы, ни окрики деда. На следующий день я записался волонтером в польскую армию. Потом война, отступление, плен. — Старик махнул рукой.

— После войны наша старая служанка Франя рассказывала, что они ждали меня до последнего дня. Мама наотрез отказалась уезжать. — Зибуц на миг умолк. Потом улыбнулся своей жалкой, дрожащей улыбкой. — Не мне вам говорить. Вы сами знаете, что такое аидише момэ (еврейская мама).

– Да-да, – поспешно кивнула в ответ…

… – С кем ты здесь останешься? Соня уже уговорила твоего мальчика. Он едет с нами. И тут ничего не поделаешь. Еще год, два. И он все равно отошел бы от тебя. Ты еще этого не знаешь, но когда дети взрослеют, они становятся чужими.

Задрав вверх голову, мама попыталась поймать мой взгляд. «Знаю, мама! Уже знаю». Мне так хотелось поделиться своей болью. Но, сцепив зубы, упорно глядела в пол, словно для того, чтобы лучше запомнить её больные, отекшие ноги.

– Оглянись вокруг! Все давно уехали. Кацы, Горелики, Заксы. — Мама загибала один за другим сухонькие морщинистые пальцы. — На нашей улице мы остались последние. — Она дернула меня за руку.

— Что молчишь?

Внезапно цепко схватила за локоть и потащила по длинному извилистому коридору:

– Не упрямься. Еще есть время. Можно все оформить, и ты поедешь с нами.

– О чем ты, мама? — слабо сопротивлялась я её натиску.

Из-за поворота раздался высокий голос тети Сони:

– Женя! Где тебя носит? Пиши! Простыни махровые – пять штук, простыни льняные – двадцать. Пиши! Кому я диктую? Стенке?

Мама рывком распахнула белую высокую дверь. Тетя Соня обернулась и, смерив меня взглядом, процедила:

– Смотрите, кто пришел! Наша шикса (иноверка). Явилась не запылилась.

– Нам нужно серьезно поговорить, — храбро начала мама, и я заметила, как жалко у неё дрожат щеки.

– Поговорить? – деланно удивилась тетя Соня. Я перехватила испуганный мамин взгляд. — О чем говорить? – все больше и больше раскаляла себя тетя. – Я давно раскусила эту штучку! Она из тех, кто умеет устраиваться в жизни. Знаешь, для чего она разводит эти свои турусы на колесах?

И тетя, передразнивая меня, закатила глаза, сложила губы бантиком и перешла на фальцет:

– Что я там буду делать? Я умру от тоски!

Затем Соня повернулась ко мне, словно только сейчас заметила мое присутствие, и театрально засмеялась:

– Ну скажи, что ты любишь Родину. Что ты готова жить до конца своих дней среди этого быдла и стоять часами в очередях за буханкой хлеба. Ну скажи что-нибудь! Скажи! — Внезапно ударила кулаком по столу. — Да ты просто трусишь! Не хочешь рисковать! А зачем? Пусть две старухи поедут, устроятся, обживутся, а потом явишься на все готовенькое. А сейчас багаж, документы, билеты – все на их плечи. Только смотри, не просчитайся. — Тетя бросила на меня гневный взгляд и подбоченилась. — Кстати, хочу тебя обрадовать — твой мальчик решил ехать с нами.

Я стояла, не проронив ни слова. Внезапно Соня накинулась на маму:

– Опять глаза на мокром месте! Хочешь совсем ослепнуть? Мало ты пролила из-за неё слез во время войны? Не бойся! Через полгода эта цаца примчится как миленькая.

Я отступила в коридор и плотно закрыла за собой дверь.

– Ты не должна обижаться. Соня смертельно устала. Обещай еще раз все хорошенько обдумать. Помни, ты остаешься здесь совершенно одна. — Задыхаясь, мама, наконец, нагнала меня.

– Я привыкла одна, — отрывисто бросила я в полутьму коридора, нащупывая холодную ребристую головку английского замка.

– Зачем ты так? —упавшим голосом прошептала мама и тихо всхлипнула.

– Не нужно! Слышишь? — и прижала к себе хрупкое старушечье тело. — Оставайся здесь со мной.

– Здесь? — с ужасом вскрикнула мама. — Ты ничего не понимаешь. Ты была еще маленькая, когда началась война, — залепетала она. — Я тоже тогда никуда не хотела уезжать. Но Соня настояла и оказалась права. Твой отец, светлая ему память, с трудом посадил нас в последний эшелон. Если б не Соня…

– Что произошло между вами? Почему мы с тобой уехали от бабки Лукерьи? – внезапно вырвалось у меня.

– От бабки Лукерьи? — повторила она растерянно. – Кто тебе рассказал?

– Я помню, мама. — и в упор посмотрела на неё.

– Что ты помнишь? Что?

– Крестик на шее. Сани. Снег. Сильный мороз. Ты толкала меня: «Не спи, Маша! Не спи!» Меня тогда звали Машей. Ты все время твердила: «Тебя зовут Маша Кулешова».

Мама резко отпрянула:

– Не может быть! Прошло столько лет!

– Всего лишь полвека, — натянуто улыбнулась я. — Из-за чего вы поссорились? Из-за меня?

Мама сникла под моим взглядом:

– Какое это теперь имеет значение? Важно, что все мы выжили…

… Я напряженно смотрела на беспрестанно шевелящиеся, бесцветные губы старика. И вдруг неожиданно для себя спросила:

– Вам приходилось когда-нибудь ездить зимой в санях?

– Зимой? В санях? — Седые брови Зибуца изумленно поползли вверх. — Цо пани мувэ? Не разумем.

От удивления он перешел на польский. Потом нахмурился:

– Боюсь, вы похожи на мою Рахел. Она тоже всегда думала о своем. То, что было ядром всей моей жизни, ей казалось всего лишь никому не нужной скорлупой. Рахел считала, что я — жестокий человек. — Он испытующе посмотрел, словно призывая меня в судьи.

— Да, я не хотел иметь детей. Я просто боялся. Этот безумный мир.

Эта власть, — он на миг запнулся. — И потом, мой характер. Чем старше становился, тем всё больше и больше чувствовал, что становлюсь похож на своего отца. «Нет! — сказал я себе. — Это счастье не для тебя, Ицхак!» Рахел не могла меня понять, — внезапно с раздражением вскрикнул Зибуц. — Ей хотелось кого-то пеленать, нянчить, кормить. А тут начались отъезды. Она решила все бросить и попытаться устроить свою жизнь там. В последние месяцы мы часто ссорились. Она плакала: «Зачем ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж? Разве тебе нужна семья? У тебя есть твои камни!» Произнеся последнее слово, Зибуц вдруг замер. Потом властно схватил меня за руку:

– Идемте. Здесь недалеко.

Старик шел так быстро, что я с трудом поспевала за ним. Куда делось его шарканье, его шажки – маленькие, робкие, словно нащупывающие твердую почву под ногами. Петляя дворами, вывел к заброшенному пустырю, заросшему пышными высокими кустами боярышника. Неподалеку высились многоэтажные дома. Оттуда доносился приглушенный шум машин. Где-то в стороне была дорога. Здесь царила тишина, словно мы оказались за городом.

– Уже близко, — кинул старик через плечо.

Я все больше и больше отставала от него. Ноги путались в густой колкой траве.

– Здесь!

Зибуц остановился возле невысокой гранитной глыбы, достал свою серую тряпицу. Что-то нашептывая и сокрушенно качая головой, начал тереть невидимое глазу пятнышко. Я украдкой огляделась. Через весь пустырь от глыбы по направлению к шоссе, на равном расстоянии друг от друга, виднелись приземистые гранитные столбики.

– Что это?

Зибуц словно очнулся.

– Тут их выстроили в колонну и повели этой дорогой в газовни, — он махнул в сторону столбиков.

– В газовые камеры? — переспросила я, ощущая знобящую пустоту в груди.

Лицо старика оставалось спокойным и бесстрастным.

– Потом – печь, — будничным тоном продолжал Зибуц, — а пепел – в яму. Сейчас мы пройдем с вами по этому пути, и вы увидите это место.

– Давайте в следующий раз, — малодушно взмолилась я. — Вы, наверное, устали.

– Это была моя работа. Я водил здесь экскурсии. — Он бросил на меня проницательный взгляд. – Там мой дом. Мы зайдем. Поговорим о деле. Времени осталось очень мало. Вам скоро уезжать. Следующего раза, сами понимаете, может не быть. — И пошел, не оглядываясь, словно осознавая свою власть надо мной.

Мы завернули за угол и оказались перед крохотным домиком, вросшим чуть ли не до половины в землю. Он стоял, зажатый между высотными домами. Казалось, присел на корточки. В палисаднике высилась белая мраморная стена, испещренная сверху донизу крупными квадратными буквами. Дворик был обнесен невысоким покосившимся штакетником.

– Муй маенток (имение), — невесело усмехнулся Зибуц.

– Что здесь написано? — Я угрюмо кивнула на мраморную стену.

Он повернулся к ней лицом, достал из кармана очки. Одна дужка была привязана грязной тесемкой. Повертел их в руках и, не надевая, начал нараспев:

– Мишпаха (семья) Коган, мишпаха Вайсман, мишпаха Зибуц.

—внезапно оглянулся. — Наверное, это грех. Я не написал здесь имен. Но тогда бы все не вместились. Тут, — он шаркнул ногой по земле, – больше двух тысяч семей, – и повторил по-еврейски: — цвай таузенд.

– Вам нужно отдохнуть, — шепнула чуть слышно.

Старик рассеянно кивнул. Внезапно оживился:

– Как вам мои камни? — приосанился. — Конечно, нужно было бы повыше. Но у меня было совсем мало пенёндзув (денег)! И потом, кто же знал, что камни, как старые люди, с годами врастают в землю? А сколько потратил сил! — Он прикрыл глаза. — Ездил! Выбирал! А как торговался! Из-за каждого гроша. Ведь у меня не было прежнего богатства. Но, думаю, в грязь лицом не ударил. — Он надменно усмехнулся. — Разве вы где-нибудь видели такое?

И эта усмешка покоробила меня.

– Как можно жить в таком доме? Ступать по этой земле?

Он сразу сник и печально посмотрел на меня:

– Вы правы. Как низко мы пали по сравнению с другими народами. Даже самое малое можем заполучить лишь путем хитрости и обмана. Я купил этот кусочек земли якобы для домика. Слепил хибарку. И поставил камень. Но у меня не было другого выхода. После войны эта власть разрушила еврейское кладбище. Долгое время был пустырь. А теперь там построили автовокзал.

– Автовокзал? – словно эхо повторила я.

На мгновение все поплыло передо мной. «Так вот отчего такая буйная зелень. Вот откуда мощенная мраморными плитами площадь!» Мы вошли в дом. Старик придвинул мне единственный стул и засуетился:

– Что пани желает? Чай? Кофэ?

Не дожидаясь ответа, подошел к старому шкафчику, скрипнув дверцами, достал две чашки и исчез за перегородкой. Я сидела, боясь шевельнуться. Будто издалека доносилось шарканье ног, тихий шорох, едва слышная капель воды.

«Уходи быстрей отсюда», — шепнул рассудочный голос.

Я порывисто встала со стула. И в тот же миг из-за перегородки выскочил Зибуц. Казалось, все это время он чутко прислушивался, подстерегая каждое мое движение.

– Найн, найн! Вы не уйдете! — Он захлебнулся. Медленно перевел дыхание. — Выслушайте. Прошу вас. Вы – честный человек. Зибуц не зря прожил столько лет. Он знает людей. Зибуц хотел бы иметь такую дочку. Я уже говорил. Весной сюда приезжал аид (еврей) из Вильно. Я его пригласил в ресторацию. Ведь чтобы узнать, с кем имеешь дело, достаточно вместе пообедать. Вы бы видели, как он ел – как настоящий хозэрэм (свинья)! Хватал с блюда самые лучшие куски. Пил рюмку за рюмкой, до тех пор, пока не увидел дно. Я понял – все труды этого человека ради его рта, и желания этого человека ненасытны. И тогда решил: «Нет, Ицхак! Такой еврей тебе не нужен».

«Так вот почему он так настойчиво звал меня в ресторан», — подумала я.

– Зибуц выбрал вас. — Старик умолк. Казалось, собирается с силами.

Внезапно он побледнел и медленно, торжественно произнес:

– Ицхак Зибуц решил вам подарить этот дом и землю. — Он взял меня за руку. — Это очень дорогой подарок. Земля стоит больших денег. Но у меня есть условие. — Он кивнул на какие-то бумаги, разложенные на простом дощатом столе. — Да! Условие! — повторил Зибуц. — Вы никогда не сможете продать эту землю. И вы должны будете следить за памятниками. Для этого я вам оставляю счет в банке. — Старик сурово посмотрел на меня. — Помните! Только на памятники!

Глаза его лихорадочно блестели. Лицо нервно подрагивало. Я отшатнулась. Чуть было не выкрикнула: «Нет!» Но лишь крепче сжала губы…

… Мама напряженно смотрела перед собой.

– Ты только не сердись. Хочу тебе сказать одну вещь. Если здесь что-нибудь начнется, не выходи на улицу без темных очков. Твои глаза тебя выдадут. Обещаешь?

– Хорошо, мама, — покорно ответила я.

Едва вышли из автобуса, она сразу же вынула из потрепанной соломенной сумочки старинный китайский зонтик: на голубом фоне – белые пагоды, с треском раскрыла его. От августовской жары её лицо было в бисеринках пота.

– И поклянись! Поклянись моим здоровьем, что если тут…

– Успокойся, мама. — Поднырнув под зонтик, я поцеловала её в щеку.

Она порылась в сумочке и вытащила вчетверо сложенный лист бумаги.

– Это список. Здесь указаны аллея и место. Начнем с дяди Кимы – он прямо у входа. Потом подойдем к бабушке с дедушкой, потом к моей школьной подруге Рае Гутман – это по той же аллее, потом к папе.

Наморщив лоб, мама долго перечисляла далеких и близких родственников.

– Кажется, никого не забыла? — Мама заглянула в список, который держала перед собой.

Мы стояли в чахлой тени полузасохшего старого дуплистого клена.

– И ещё, — сказала она безжизненным тусклым голосом. — Конечно, не дай Б-г, но может случиться, что у тебя не будет денег на цветы. Знай – это не нужно. По нашему обычаю цветы не приносят. Главное – подойти, постоять хоть пару минут. И положить камешек. Ты не перепутаешь? Это очень важно — камешек.

– Хватит, мама, — мягко перебила я её. — Смотри, Соня идет.

Тетя ещё издали замахала нам рукой, другой — прижимала к груди громадный пестрый букет.

– Такое пекло! — Как всегда в последнее время, она была раздражена и взвинчена. — Только давайте быстрей! Ещё куча дел. — И бросила на нас нетерпеливый взгляд.

– Сегодня быстрей не получится. Я должна со всеми попрощаться, — твердо ответила мама, — и не смей меня подгонять!

В её выцветших глазах вдруг вспыхнули прежние, давно забытые искры гнева. Она повернулась ко мне и протянула список:

– Ну, веди. Сейчас мы с тобой проверим, сможешь ли ты найти всех наших.

Мама взяла меня под руку и пошла, не оглядываясь, словно мы с ней были только вдвоем.

Перед нами высилась давно небеленная, облупившаяся во многих местах стена кладбища. Железные кованые ворота были распахнуты настежь..

… Старик исподлобья смотрел на меня. Я каменно молчала. Внезапно он крепко сжал мои пальцы. И боль вернула меня к действительности.

– Нет! — вытолкнула я из себя.

– Нет?! — Старик вскинул брови и отрывисто засмеялся. — Это хорошо, что вы сказали: «Нет». Вы даже себе не представляете, как долго я ждал человека, который скажет «нет». Этот мошенник, этот гешефтмахер из Вильно сразу ухватился. К счастью, вы оказались другим человеком. — Он ласково заглянул мне в лицо. – А теперь давайте поговорим серьезно. Вы должны взяться за это дело.

– Нет, — повторила я твердо.

– Вот как! Зачем же пани называет себя еврейкой? — Зибуц окатил меня холодным взглядом.

– Это не зависело от меня. И потом, какая разница? Человек есть человек.

– Вот как! Тогда подойдите сюда! — Он подтолкнул меня к висевшему на стене маленькому зеркальцу. — Посмотрите внимательно. Разве эта женщина не плод с древа Израилева? Кто вам дал право захлопывать за собой дверь в еврейство? Или, быть может, пани выкрест? Я видел таких. Они ходят в костел. Целуют ксёндзу ручку.

Но все вокруг знают, что они – выкресты! Слышите? Все! — Он гадливо передернулся.

«Выкрест? Вот оно что! Веревочка с крестиком! Но это было так давно». И, непроизвольно положив руку чуть ниже ямки на шее, где когда-то болтался нательный крестик, я пробормотала:

– Все люди.

– Но если пани безразличен её народ, то почему не изменила ему?

Почему не взяла себе другое имя? – Губы Зибуца сложились в презрительную усмешку. – В конце концов, за деньги можно сделать всё!

Я пожала плечами. Мне хотелось лишь одного – вырваться из этого дома. Старик, не дожидаясь ответа, высокомерно прищурился:

– Понимаю, пани хотела остаться честной. Вы предали наши страдания! — вдруг выкрикнул он, и в его блеклых голубых глазах мелькнула ярость.

«Почему людей объединяют лишь боль, ненависть и страх перед грядущей опасностью? Они сбивают их в стадо овец». – На меня навалилась нестерпимая безысходность.

– У каждого народа своя судьба, – угрюмо ответила я.

– Мне жаль пани. У пани, кроме самой себя, никого в этом мире нет. Вам не страшно одной? — И требовательно посмотрел на меня, словно пытаясь познать мою истинную суть.

Неприязнь к старику нарастала с каждым его словом. «Этот человек хочет разобрать тебя на части, точно игрушку. Потрогать все твои рычажки и пружинки. И только для того, чтобы заставить делать то, что считает нужным».

– А вам? — уже не скрывая неприязни, спросила я.

Мои слова его озадачили.

– Страшно? — медленно произнес он. — Да, вначале было страшно. Но потом понял, что не один. Они всегда со мной. Иногда ловлю себя на том, что разговариваю с ними, советуюсь.

Зибуц кивнул на пол. Мне стало жутко. Я шагнула по направлению к двери.

– Одну минуточку. — Не спуская с меня глаз, старик быстро подошел к столу. Лихорадочно вороша бумаги, вкрадчиво спросил: — Неужели пани совсем не интересуют деньги? Я имею в в виду настоящие деньги, долляры, а не эти разноцветные фантики, злотые. – И помахал в воздухе сотенной польской купюрой.

– Как вы смеете? — вспыхнула я. — Вы хотите меня купить?

Он залился высоким пронзительным смехом.

– Так и знал. Вы, русские евреи, такие. Никто из вас не знает, зачем пришел в этот мир. Ничего за душой. А гордости как у пана Потоцкого. Кто был ваш дед? Портной? Продавец рыбы?

– Сапожник, — с вызовом отозвалась я.

– Голытьба. Молоток и колодки. — Зибуц снова засмеялся. — Это сразу видно. Женщина два дня в городе и ни на грош себе ничего не купила. Где ваши украшения? Кольца? Серьги? Вы не знаете, что могут дать деньги. У вас их никогда не было. На то, что я оставлю, вы безбедно проживете до конца своих дней. Я с того света не могу проверять ваши счета! Сколько людей хотело бы быть на вашем месте! Этот аид из Вильно…

– Чем вы торгуете? — сдавленно выкрикнула я. — Мелкий лавочник!

Он ошеломленно посмотрел, потом взгляд его скользнул к маленькому окну. Через грязное стекло была видна задняя, бугристая сторона памятника. Она позеленела от сырости и заросла мохом.

Из глаз старика выкатилось несколько мутных капель. Они медленно поползли по впалым щекам, по длинному тонкому носу.

– Вы не смеете так говорить. Тут приезжал большой начальник.

Предлагал квартиру, деньги. Я им сказал: «Найн! Зибуц не продает пепел евреев». В этом городе все ждут моей смерти. Когда-то здесь была окраина, а сейчас – центр. Им нужна эта земля. И они свое дело сделают.

Он наклонился, и я почувствовала тяжелый запах больного, старого человека.

– Эти люди следят за мной. Перехватывают мои письма. Они подкупили доктора, у которого лечусь. Он прописал порошки, но мне от них с каждым днем всё хуже и хуже, — выкрикивал он тонким прерывистым голосом. — Недавно приснился отец. Сказал, что скучает без меня. И я понял — мои дни сочтены. Теперь у меня нет выбора. Слишком долго тянул.

Я стояла, вжавшись в косяк. Наконец хрипло выдавила из себя:

– Мне нужно подумать.

– Гут, — прошептал старик и настежь открыл дверь.

Поздним вечером следующего дня кто-то постучался ко мне в номер.

– Пани дозволит? — У порога стоял портье. — Письмо от пана Исакия.

Двусмысленно улыбаясь, он протянул конверт:

– Пан в кавярне.

Портье показал в сторону окна, из которого были видны разноцветные зонтики кафе.

– Хочу вам поведать, — продолжал портье, мешая русские и польские слова, — пан Исакий немножко странный. — Он прищурился и покрутил пальцем у виска, словно ввинчивал в стену шуруп. — В городе все про это знают. Он вжэ обяцал пани наследство?

– Так, — растерянно пробормотала я.

Портье коротко хихикнул:

– Пан Зибуц часто цепляется до приезжих. Весной приезжал пан из самого Вильно…

– Бардзо дзянькуе, — перебила я его.

Портье бесшумно выскользнул за дверь. Я торопливо надорвала конверт. Из него выскользнула записка. Старомодным витиеватым почерком на плотной глянцевитой бумаге была выведена всего лишь одна строчка: «Осталось три дня. Я жду. Ицхак Зибуц». Прячась за занавеской, я бросила быстрый взгляд на площадь. Кафе ещё работало, но посетителей почти не было. Официант, не торопясь, собирал в тележку грязную посуду и скатерти. И тут я заметила Зибуца.

Он сидел за крайним столиком, подперев голову рукой и глядя в упор на мое окно. «Конечно, старик не в своем уме. Сбивчивая, торопливая речь. Беспокойный взгляд. А главное – его дом! Запустение и убожество! Как раньше не догадалась? Ведь всё было ясно с первого же дня!» Я быстро отступила вглубь комнаты.

Теперь каждый день после работы, нигде не останавливаясь, бежала прямо в гостиницу. Но все равно то и дело сталкивалась с Зибуцем. Он облюбовал скамейку прямо у входа в отель. Обычно сидел, перекинув нога на ногу. Но ни разу за всё это время не сделал даже попытки со мной заговорить. Встречаясь взглядом, сдержанно кивал, тотчас отводя глаза.

В последний вечер я рано легла спать и сразу же уснула.

Но среди ночи внезапно проснулась, словно кто-то толкнул меня.

Я открыла глаза. В номере было темно.

Створки приоткрытого окна тихо поскрипывали от порывов ветра. «Наверное, будет дождь», – мелькнула полусонная мысль. Не зажигая света, встала и подошла к окну. Город спал. Как в первый день, с завистью подумала о чужой праздной, покойной жизни. Внезапно в тусклом свете фонаря заметила за крайним столиком неясный силуэт. «Да ведь это Зибуц!» Отпрянув, сама не зная зачем, лихорадочно задернула портьеру. «А ведь ты отлично знаешь – старик в здравом уме». Я стояла, прислонившись к стене и затаив дыхание.

«Что с того? – мелькнуло в сознании. – Почему я должна взваливать на свои плечи еще и этот груз?» Я слегка отодвинула портьеру, и меня охватило смятение — Зибуц сидел на том же месте. Лихорадочно напялив халат, метнулась к двери и щелкнула замком. Но тотчас замерла в нерешительности: «Наверняка на ночь отель запирается. Значит, придется будить портье». Я представила его глумливую, недобрую усмешку и снова застыла, прижавшись к притолоке.

Когда вновь осмелилась выглянуть на улицу, человека за столиком уже не было.

Утром следующего дня пришла на вокзал. Автобус уже был на остановке. Стараясь смотреть прямо перед собой, быстро вошла в салон, села на свое место и прикрыла глаза. Но вот наконец дверь с шипением закрылась. Я украдкой оглядела площадь. Зибуц сидел на краешке скамьи. Не то спал, не то подремывал. Внезапно поднял веки. На мгновение наши взоры скрестились. Он равнодушно, точно мы были незнакомы, отвел взгляд. Я рывком приподнялась. «Подождите!» – чуть было не сорвалось с моих губ. Но в тот же миг автобус резко тронулся. Меня отбросило назад.