Господи, подари нам завтра!

1.

Сапожника Бера Ямпольского знала вся округа. Дом, в котором он чуть ли не полвека занимал комнату с выходом на тротуар, был расположен на шумной улице. Жизнь здесь начиналась с рассветом и затихала ближе к полуночи. Улица пронзала окрестность, словно стрела. Её острие упиралось в сердце южного города – базар, а другой конец – в спуск, ведущий к морскому порту. Здесь, на маслянистых прибрежных волнах, покачивались лодки, а линию горизонта разрезали контуры кораблей. Цвет их сливался с пеной волн, бьющихся о волнорезы. И в ветреную погоду из порта в город, карабкаясь в гору, неслись запахи моря и водорослей.

– Ай, яй, яй! Какое я упускаю место! Отдаю комнату просто за бесценок. Это ваш фарт, – приговаривал дряхлый шапочник, дрожащей рукой пересчитывая золотые монеты царской чеканки, которые получил в уплату за комнату от еще молодого тогда Бера, – сколько сейчас набежало сюда людей с узлами!

Бер сам понимал, что ему неслыханно повезло. В ту пору местечки двинулись в путь, спасаясь от погромов и круговерти революции, бросая на произвол судьбы дома и хозяйства. В его родной Каменке на пепелищах остались лишь немощные и больные.

– Может, набавите? – шапочник глянул на тощие котомки, на две рыжие детские головенки, с любопытством выглядывающие изза юбки молодой широколицей женщины с ребенком на руках, большая клетчатая шаль, в которую была закутана, уже не могла скрыть ее выпирающего живота, и вздохнул, – пусть будет по-вашему. Я вижу, ждете ещё прибавления. Семейка у вас, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но здесь, с вашим ремеслом, вы всегда заработаете на кусок хлеба. Сапоги – это не шапка, которую можно носить всю жизнь, а потом еще передать по наследству. Правда, новая власть – как кот в мешке. Неизвестно, что такое и с чем его едят. Но бедный человек живет надеждой. В добрый час, – и шапочник растроганно прослезился.

Нельзя сказать, чтобы час был добрый. Времена стояли лихие.

Советская власть, крепчая, не обходила стороной и Бера. Его не раз пытались склонить к работе на фабрике. Но он угрюмо и стойко отбивался, прикрываясь порядком обветшавшей от времени бумагой, где выцветшими чернилами с витиеватыми писарскими завитушками и округлыми ятями было написано, что Берка Ямпольский, рядовой такого-то полка, раненый в битве под Львовом и представленный за свое геройство к Георгиевскому кресту, освобождается от армейской службы подчистую по причине утраты здоровья. Иногда в качестве доказательства Бер задирал рубаху. И тогда обнажалась сильная мускулистая грудь, густо поросшая черным курчавым волосом. Под левой ключицей поросль внезапно обрывалась, открывая глубокую впадину шрама. Но скорее всего советскую власть впечатляли не справка и не следы боевого крещения, а нечто более существенное: пара хромовых голенищ, кожаные подмётки или просто бесплатно поставленная латка на прохудившемся сапоге.

– Я еще не видел на своем веку такого начальника, чтобы он любил разгуливать босым по улице, – ядовито ронял Бер и гнул свою линию, стуча молотком с утра до вечера, не выходя при этом за порог своей квартиры.

Прямо у входа, в тамбуре, зажатые между двумя дверьми, стояли сапожный верстак и старый битый шашелем шкаф, где на полках ровными рядами выстроились колодки, банки с ваксой и краской. Скоро окрест уже не было человека, башмаки которого не побывали бы в руках Бера. Суровый неразговорчивый он коротко кивал посетителю, брал с верстака огрызок мела и, размашисто нанося на подошву понятную лишь ему одному закорючку, отрывисто называл цену. Тонкий нос с горбинкой, круглые карие глаза, полуприкрытые лёгкими веками, посадка головы – всё придавало ему выражение зоркого орла. В своей видавшей виды простецкой кепке, в брезентовом переднике, надетом поверх старой кацавейки, сидя на низком сапожном стульчике, Бер умудрялся выглядеть величественно и неприступно. Он терпеть не мог пустых разговоров, ограничиваясь чаще всего характерными похмыкиваниями. Но его жена, Рут, умела различать в этих звуках десятки оттенков. И это была лишь часть безбрежной науки замужества, которую она безуспешно пыталась передать трем дочерям:

– Мужчина есть мужчина, – внушала им Рут, – женщина должна знать, как с ним обращаться. Умей сказать «да» и умей сказать «нет» – всему своё время. Знай, когда можно выпустить слово на волю, а когда придержать в клетке. Умей не просто выслушать, но и поддакнуть. А главное, вовремя скажи «Бом!». От этого корона с головы не свалится, – при этих словах Рут насмешливо поджимала полные губы, вкладывая в короткое словечко «Бом» весь суровый опыт жизни с замкнутым и крутым Бером: уловки умолчания, показной покорности и скрытых наступлений.

– Скажи «Бом», – учила она, – а когда пожар кончится, делай как считаешь нужным, – и Рут победно раздувала ноздри и без того широкого носа.

Дочери в ответ насмешливо улыбались. А младшая – Симка даже раздражалась:

– Мама! Оставь свои местечковые штучки. Сейчас другое время!

Рут, качая головой, недоверчиво цокала языком:

– Это время, то время. Мужчина был и остаётся мужчиной.

Дочерям казалось, что всё на этой земле началось с их рождения.

Они хотели делать свои ошибки, петь свои песни и лить свои слёзы.

Что могла сделать Рут, видя как дети тянутся к огню жизни, лезут в самоё пекло без оглядки? На её долю выпадали лишь утешения и боль. «Свои руки не подложишь», – говорила она себе. А в тяжелые дни, исподлобья глядя на своих детей, угрюмо роняла:

– Я вам зла не желаю, но пусть ваши дети будут такими как вы, – при этих словах её водянисто-серые глаза наливаясь голубизной и обретали цвет летних долгих сумерек.

Что бы не происходило в семье, всё вначале обрушивалось на Рут.

Плохие вести дети несли прежде всего ей, матери. И лишь потом, улучив нужный момент и тщательно просеяв слова, она сообщала об этом Беру, смягчая всё, что можно улыбками и шуточками. Обычно, Бер раздраженно обрывал её:

– Хватит! – бледнел и, едва дослушав до конца, уходил.

Казалось, дом, вместе с посетившей его бедой, становился для него невыносимым.

Рут пожимала плечами, шепча вслед: «Нужно уметь жить не как хочется, а как есть».

Когда Бер возвращался, она принимала пальто из его рук и, глядя снизу вверх в его бархатные карие глаза, ласково, словно у малого дитя, спрашивала: «Чаиньки?» И тотчас подносила в его любимом тонком стакане с серебряным подстаканником крепкий душистый чай. В постели, целуя Бера перед сном в висок, примирительно шептала: «Что ты хочешь?

Разбойничье время, и люди – разбойники». Но, по ночам, закрыв глаза и притворяясь спящей, думала – «всему виной необоримая, дикая кровь, текущая в жилах Ямпольских, которую все дети унаследовали от отца. И те, что были рождены рыжей Леей – первой женой Бера, и двое других – рожденных ею, Рут, схожи между собой своей строптивостью, упрямством и безрассудной жадностью к жизни. «Все семь удовольствий они хотят сразу», – жаловалась она Богу.

О том, каков был Бер в молодости, Рут могла только догадываться. От местечка Озерко, где жила ее семья, до Каменки было не меньше трех дней пути. И хоть состояла с Ямпольскими в каком-то дальнем запутанном родстве по материнской линии, но увидела Бера в первый раз шестнадцатилетней. Ему уже подкатывало к тридцати, что по понятиям местечка означало первую ступеньку к старости, к тому же был вдовец с двумя детьми. Но Рут через свата передала своё «да». Что решило дело? То ли карие бархатные глаза под прямыми стрелами черных бровей, то ли густые усы и Георгиевский крест, то ли нищета и скудость многодетного дома её отчима – Рут никому не сказала. Даже матери, хотя та слезами и угрозами пыталась свернуть ее с этого пути. При этом в ход шли предания, сплетни, слухи – все, что передавалось из поколения в поколение, из уст в уста. Будто один из Ямпольских – коробейник, во время турецкой войны прибился со своим товаром к казакам, да так и остался с ними навсегда, до конца своих дней. Мало того, надел их жупан, взял в руки саблю и сел на коня. А другой – после Кишинёвского погрома, ушел к этим разбойникам, что против царя. Да и сам Бер не из тех, кого можно назвать ягнёнком. Наверняка, если бы не покойная жена – рыжая Лея, которая повисла со всеми своими болячками у него гирей на шее, давно подался бы в Палестину, где живет его брат Нисон, или в Америку к другому брату – Гиршу. А их отец! Это позор семьи! Бросил своё дело на Бера и ходит по местечкам со скрипкой и каким-то фонарём. Показывает Стену Плача и гору Сион.

Уговаривая Рут, мать металась по комнате. Куталась в клетчатую шаль. В последние годы на неё валились беды одна за другой: вдовство, неудачное новое замужество и, вдобавок, эта поздняя беременность. Из-за неё она сгорала от стыда перед всем местечком, но особенно перед дочерью-невестой. А теперь ещё эти Ямпольские на её голову.

– Ты лезешь в петлю. Ты не понимаешь, какая это семья. Неприкаянные. Бродяги. В их жилах течет кровь сумасбродов. Сколько раз люди говорили его отцу: «Алтер, почему вы ходите по чужим людям? Что, сын отказывается вас кормить? У него же, нивроку, своя мастерская, хорошее дело!» Но старик смеётся: «Я хочу иметь свою копейку. И потом мне скучно сидеть дома. Я уже своё отсидел». Ты молодая, – причитала мать, – ты не знаешь, что такое непутевый род. От этого нет спасенья.

Но Рут настояла на своём и поздней осенью переехала в дом Бера Ямпольского. Через два месяца ей по живой почте передали от матери клетчатую шаль, пятьдесят копеек на дорогу от Каменки до Озерка и горячую просьбу приехать хоть на недельку, посмотреть на новорожденную сестричку Гелю. Рут в ответ покачала головой. У нее на руках была немалая семья – только за стол садилось семеро, не считая её самой.

В придачу к Беру, Рут получила чудаковатого свёкра Алтера, двух девочек-погодок, одна из которых оказалась огонь, а другая – плакса, и трёх подмастерьев. Всех нужно было накормить, обстирать и обиходить. Одна доченька Тойба чего стоила! В первый же день Рут была ни жива, ни мертва от её криков.

– Что ты хочешь, мой цветочек? – лепетала она, склоняясь к ребенку и гладя её спутанные рыжие кудри.

– Козочку, – низким басом отвечала Тойба, молниеносно запихивая за щеку кусок сахара, с помощью которого новоиспеченная мать хотела купить мир в семье.

Рут еще не знала, что у Ямпольских сахар – сахаром, а козочка – козочкой. Как показала жизнь, Тойбу не так легко было переломить – не удалось это ни одному из трёх мужей, первый из которых был маляр, второй – чекист, а третий – старый большевик, прошедший через царскую и сталинские ссылки. Всех этих трёх мужчин, которых Рут знала и, наверное, трижды по три, о которых лишь подозревала, таких разных по характеру и возрасту, роднило одно – беззащитность перед несгибаемой волей Тойбы. Рут это испытала на себе в первую же ночь, проведенную под соломенной крышей дома Бера Ямпольского. Под утро, сломленная криком Тойбы, она вывела из хлева маленькую беленькую козочку. Заслышав призывное меканье, Тойба свесила голову с печки и радостно засмеялась. В её бархатнокарих, как у Бера, глазах не было ни слезинки. Рут заснула лишь на рассвете под дробный перестук маленьких копытец о земляной пол.

«Эта девочка будет моим нарывом», – мелькнула вещая мысль, и она провалилась в сон. Но едва рассвело, как явился Бер, который в первую же ночь ушел спать в мастерскую.

– Кушать, – коротко бросил он.

В сенях послышались шаги подмастерьев. Рут испуганно заметалась между столом и печью. Так она начала тянуть лямку своей замужней жизни. День заполняли заботы по дому и дети. Дети! Такие разные во всём и такие несгибаемые в своих капризах и желаниях. Там, где старшая, Тойба, брала казацким нахрапом, там младшая, Мирка, добивалась заливистым плачем. Каждый день приносил что-то новенькое: обе были переменчивы как ветер в поле. Вчера желанной добычей могла быть кость с обеденного стола, отданная дворовой собаке, а завтра – звёздочка с неба. И были ещё неусыпные взоры Леиной родни, от которых Рут не знала куда спрятаться.

Бер не вникал ни в детские капризы, ни в мелочи бытия. Его жизнь как полноводная река растекалась по трём руслам: мастерская, голубятня и ярмарка. В своей маленькой – на четыре верстака сапожной мастерской, вместе с мальчиками-подмастерьями, не разгибаясь с утра до вечера, шил сапоги. Лишь изредка бросал взгляд через подслеповатое окошко во двор. Там, рядом с домом, высилась несуразная голубятня, слепленная им из горбыля и обрезков тёса.

Раз в день, перед закатом, выпускал на волю двух вяхирей, и шеи их отливали на солнце металлическим блеском. Была еще пугливая золотая голубка с бледно-желтым восковым клювом и округлыми коралловыми глазами. Страсть к голубям настигла Бера уже в зрелом возрасте, после того как овдовел, и это повергло местечко в страшное недоумение. Хоть мать его первой жены из самых добрых побуждений, дабы спасти от позора близкий ей род, прозрачно намекала, что золотистая голубка не кто иная как душа покойницы Леи.

В конце недели бытиё Бера обретало ту завершенность, ради которой он работал, не покладая рук. По воскресеньям он спозаранку выезжал на ярмарку, чтобы продать сапоги, закупить новую кожу и дратву – для мастерской, зерно – для голубей, муку, фасоль и лук – для семьи. Не обделял Бер и себя, заглядывая на часок к русской женщине Дусе. Его жизнь, после смерти Леи, текла по раз и навсегда заведенному порядку. И то, что Рут появилась в ней, было просто необходимостью: детям нужна была мать, а дому – хозяйка. О чём думал Бер, глядя на её приземистую крепкую стать, на полные коротковатые ноги? Она совсем не была похожа на его Лееле, золотую птичку, тонкую, с пышными рыжими волосами. Быструю как на ласку, так и на гнев, приправленный острым словцом и насмешкой.

При виде Леи, в теле Бера загорался жгучий огонь. Они были вместе всего три года. За три года она подарила ему двух дочек и сто ночей счастья. А потом была черная бездна. После смерти Леи он чувствовал себя выгоревшим дотла, старым и бесконечно уставшим от этой жизни, в которой всё главное уже свершилось: он познал войну, счастье и смерть. Осталось только доживать. И кто будет рядом Рут или другая, – всё равно. А что Рут некрасива – даже к лучшему. Значит, душа его Лееле будет спокойна. Ведь она всё видит с того света и никогда не простит ему измены. Русская женщина Дуся в счёт не шла. Это была всего лишь отдушина, которая нужна каждому мужчине. «Должна же быть у Бога хоть капля справедливости, – думал Бер, – и если я не буду сгорать по этой Рут, то она проживет долго.

Потому, что там, где нет большого счастья, там не должно быть и страшного горя». Он исподтишка пристально смотрел на её скуластое лицо с широким носом и блекло-серыми глазами. Случалось, их взгляды скрещивались, и тогда её взор вспыхивал таким сияющим небесно-голубым светом, что его охватывало неясное, давно забытое, глухое волнение. Это раздражало Бера, выводило из себя. Он хмурился и уходил прочь. Ведь рядом были немые свидетели, упорно державшие сторону покойной Леи: стол, печь, ухват, а главное – супружеская кровать, покрытая лоскутным одеялом. Кровать, где всё начиналось и всё кончилось. И две золотые девочки. Их рыжие кудрявые головки ещё пахли руками Леи.

И Рут гасла. Её глаза снова подёргивались серой осенней дымкой, на лице застывала вымученная улыбка. Непосильный груз соломенного вдовства гнул к земле. Она горбилась, словно для того, чтобы скрыть от Бера свою полную грудь, становилась еще более неуклюжей и будто меньше ростом. «Так хочет мужчина», – говорила она себе, впадая в тихое отчаяние. Казалось сквозь эту каменистую почву не пробиться ни одной травинке. Что ей оставалось? Надеяться и ждать своего часа.

Весной, едва подсохли дороги, старик Алтер, не обращая внимания на косые взгляды Бера, начал собираться в путь. Рут напекла ему в дорогу коржики. И он уже с котомкой за плечами, беря узелок с едой из её рук, покачал головой:

– Моя доченька! Бросай зерно в землю. Придёт час – и зерно станет хлебом.

В канун Песаха Леина сестра увезла девочек к себе, в соседнее местечко, а подмастерья разошлись по домам. И они с Бером впервые остались вдвоём.

Всю неделю Рут перетряхивала дом от подпола до чердака, шпарила крутым кипятком горшки, чистила до блеска посуду, мыла, стирала, белила. Бер хмуро слонялся по двору, гонял голубей. А когда пришел сейдер, они сели за стол, Рут зажгла праздничные свечи, и Бер начал читать Агаду. Они вкушали горький марор, пили сладкое вино. Рут, не сводя сияющих глаз с мужа, тихо подпевала ему: «Мы много чудес сделали этой ночью». И свершилось то, чего боялась и ждала долгие месяцы – она стала, наконец, его женой. Теперь Рут не ходила – летала по дому. А в канун Шавуот, когда жарила блинчики с творогом, её внезапно охватил непреодолимый приступ тошноты. Она выбежала на крыльцо и тихо опустилась на ступеньку.

– Что случилось? – всполошился Бер, выскочив из мастерской.

После смерти Леи больше всего в жизни начал бояться всяких болезней. Рут виновато улыбнулась в ответ. Но Бер обо всём догадался сам. И чем грузней становилась её походка, чем больше округлялся живот, тем холодней и яростней делался его взгляд.

Из-за этой женщины, не устояв, он осквернил свою преданность золотой птичке Леиле. Бер возненавидел голос Рут, её полные сильные руки, её широкоскулое лицо. Ему казалось, что она обвилась вокруг него с ласковостью шелковой петли.

А когда подошло время ей рожать, Бер начал собираться в путь.

– Куда? – спросил отец, сам незадолго до того вернувшийся из странствий.

– Пойду по деревням как ты, – дерзко бросил Бер, подхватив мешок с сапожным скарбом и парой чистого белья.

– Береле! Не приведи Бог, ты стал бродячим сапожником? Или я тебе не оставил дом? Дело? Может быть, ты уже поставил на ноги своих детей? А на кого бросаешь новую заботу? – и старик кивнул на живот невестки.

Бер хмуро посмотрел на него и шагнул за порог. Рут молча стояла, прислонясь к печке.

– Ха, – сказал старик Алтер и криво, через силу усмехнулся, – мой сын не понимает, что вчера – это вчера, а сегодня – это сегодня.

Ты должна быть умней.

Бер бежал из собственного дома, не оглядываясь. Подальше, подальше от этой женщины с виду такой покорной и мягкой как воск свечи, но такой опасной в своём желании приковать его к себе навек. И всёму виной его похоть, против которой он оказался бессилен. Рассудочный голос нашептывал ему: «Это твоя жена! Зачем ты ввёл её свой дом? Нанял бы за несколько грошей старую Ципойру, чтоб она вела хозяйство – и дело с концом!» И от сознания своей вины перед этой женщиной ему становилось еще горше.

Пройдёт не один год, пока Рут смирится с этими внезапными побегами и отлучками Бера. Она, умеющая тянуть лямку изо дня в день, не уклоняясь ни от мелких повседневных забот, ни от больших бед, научится провожать его с улыбкой. Но всякий раз, едва за ним закрывалась дверь, как Рут насмешливо поджимала губы и шептала про себя:

– Нужно уметь жить не как хочется, а как есть.

Бер вернулся внезапно, без предупреждения. Первое, что увидел, открыв дверь своего дома, это была Рут, сидящая на супружеской кровати. Рядом с ней лежал спеленатый ребёнок. Налитая грудь была открыта – готовилась к кормлению. А её коротковатые полные ноги упирались в деревянную резную скамеечку – ту самую, которую он купил Лее, когда она родила их первенца, Тойбу. Увидев его, Рут смутилась, прикрыла грудь руками. Он кивнул, точно отсутствовал всего час-другой, мельком посмотрел на крохотное красное личико ребёнка.

– Девочка? – сухо спросил Бер. Предчувствовал, что не заслужил сына у Бога. Но сердце отчего-то дрогнуло.

– Доченька, – прошептала Рут.

– Корми! – отрывисто сказал Бер и вышел во двор, чтобы не видеть ни эту резную скамеечку, ни испуганного лица Рут.

Его взгляд скользнул по двору, задержался на голубятне и утонул в июньском безоблачном голубом небе. «Что ты делаешь со мной, Лея! Или отпусти меня, или забери к себе. Я на всё согласен», – кричала его душа. И Лея ответила звенящим от слёз голосом:«Ты мошенник, Бер! Ты хочешь сидеть на двух стульях сразу – любить меня и спать с этой Рут, молодой, здоровой – кровь с молоком. Когда ты завёл шиксу[1] Дусю, я промолчала. Но теперь, Бер, я молчать не буду».

В чём счастье бедного человека? В том, что он не может отдаваться печали. Ибо зерно уже в земле, дитя зачато, хлеб в печи, и колесо жизни пущено в ход. А чтобы оно вращалось – нужно трудиться, не покладая рук.

Девочку назвали Симой. Чернявая, смуглая, с явно проступающей горбинкой на крохотном носу – она была точной копией Бера.

– Смотри! – старик Алтер подозвал сына и разжал крохотный кулачок. Миру явился короткий, толстый и чуть отогнутый вбок большой палец руки. Этот мясистый, с укороченной верхней фалангой палец, был отличительным знаком семьи Ямпольских, – вылитая папочка на долгие ей годы. Возьми её ! Подержи свое дитя!

Бер равнодушно взял ребёнка на руки. Но Тойба и Мирка, скатившись с печи, вцепились в отца. Две пары детских глаз, горящих непримиримой женской ревностью, впились в него. И он поспешно положил ребёнка на кровать.

Всё снова покатилось по проторенной колее. Рут занималась домом, детьми, хозяйством. Бер работал, не разгибая спины. Только теперь по воскресеньям всё реже заглядывал к русской женщине Дусе и, совсем потеряв интерес к голубям, отдал их одному из подмастерьев. Жизнь стала для него однообразной и скучной как сукно солдатской шинели, которую он относил три года. Дикая тоска навалилась на него и давила день и ночь, словно надгробная плита. Тоска рода Ямпольских. Она приходила как хозяйка, селилась в их душах, опустошая жизнь, точно саранча опустошает поле. И мир в эти дни казался им бескрайней пустыней.

– Сколько ты себе ещё будешь мотать кишки? – спросил однажды отец, – Б-г тебе этого не простит.

И точно. Наступил Пурим, а вместе с ним на семью Ямпольских обрушилось несчастье.

Времена стояли смутные, не было ни прежнего размаха, ни веселья этого праздника. Но всё же накрывались столы, и пили ровно столько, чтоб можно было еще отличить «Да здравствует Мордехай!», от «Да сгинет Аман!». Дети разносили милостыню бедным и больным. А из Галиции забрели бродячие артисты, друзья старого Алтера. Но едва успели умолкнуть трещотки, как Сима заметалась в жару.

Бер, все еще во власти праздничного хмеля, не придал этому значения. Но когда следом свалились Тойба и Мирка, стал чернее тучи.

Врач бессильно развёл руками: «Дифтерит».

Тёмная ночь опустилась над Бером Ямпольским. Как всегда в часы испытаний ему становились невыносимы стены его дома, а работа валилась из рук. Теперь в мастерскую он заходил лишь для того, чтобы выпить стопку, другую водки, которую держал для серьёзных заказчиков. Однажды Алтер презрительно вздернул седые брови:

– Мой сын стал пьяницей?

Бер в ответ лишь обжёг отца взглядом, и старик виновато опустил голову. В местечке все говорили, что это его друзья-артисты занесли из Галиции заразу.

Беда упала на Бера как камень с небес, и он согнулся под её тяжестью. Слоняясь целыми днями по улицам, изредка наведывался на своё подворье, заглядывал в душную комнату с занавешенными окнами, где похудевшая Рут встречала его бледной улыбкой и всегда хорошей новостью: «Нивроку, съели по ложке бульона». «Кажется, немного упал жар». И он отступал к двери.

А на улице была весна. Отдохнувшая за зиму земля, одуряюще пахла новой зарождающейся жизнью. И то, что в такую пору ангел смерти снова стучится в его дом, казалось Беру высшей несправедливостью. «Оставь хоть одну!» – молил он Б-га. «Но кого? – слышалось ему в ответ, – Тойбу, Мирку или Симеле?» «Ты хочешь отдать моих золотых девочек?!» – яростно вскидывалась Лея. Её пронзительный голос так ясно звучал в ушах Бера – казалось протяни руку и дотронешься до неё. «Нет, нет, нет», – шептал Бер, сломленный своим бессилием.

И свершилось чудо. Когда вдоль забора раскрылись десятки сияющих солнц мать-и-мачехи, Рут вынесла девочек во двор. Всех трёх. Бледных, остриженных наголо, шатающихся от слабости. Но всех трёх.

С этого дня старик Алтер начал снова собираться в путь. Но не по ближайшим местечкам и фольваркам. А в далёкую Палестину.

– Я дал зарок, – отвечал он всем, кто его пытался отговорить. – Б-г уже сделал своё дело – спас моих внучек, теперь я должен сделать своё – добраться до Иерусалима. Мне всё равно скоро умирать.

Какая разница – здесь или там? Кто знает, может мне суждено увидеть могилу царя Давида и Стену Плача. И потом у меня там сын Нисон.

Мы не виделись десять лет.

Бер провожал отца на бричке до самого города. Они долго ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. Но едва впереди замаячила высокая каланча станционной водокачки, старик, покосившись на спину балагулы, сказал:

– Бер, с этой советский властью дела не будет. Попомнишь моё слово. Люди ещё не понимают, что они для неё – как кирпичи, доски или гвозди, из которых эта власть хочет построить дом без окон и дверей. И народу ей понадобится много, потому что она ещё не раз будет всё ломать и перестраивать. Беги, пока ворота открыты.

– Здесь я у себя дома, – пожал плечами Бер, – а сапоги нужны при любой власти.

– Думаешь, если тебе повесили на грудь эту цацку – Георгиевский крест, ты стал своим? – покачал головой Алтер, – глубоко ошибаешься. В Гайсине евреи тоже себя считали своими. И в Проскурове, и в Житомире, и в Тульчине. Это всё до первого погрома. Ну, давай прощаться. Что передать твоему брату Нисону?

– Будет невмоготу, пусть бежит обратно. Дома и стены помогают, – Бер упрямо вскинул подбородок.

– Каждый из рода Ямпольских думает, что он провидец, – отрывисто засмеялся Алтер, – я рад, что теперь у тебя на одну заботу меньше, – и ткнул в себя пальцем.

После выздоровления детей Бер вдруг обнаружил, что Лея, отступая шаг за шагом, начала уходить из его жизни. То ли смирилась, наконец, с Рут – разве не эта женщина отбила её детей от разящего крыла ангела смерти? То ли просто разлюбила Бера Ямпольского, беспомощного и жалкого перед лицом беды. Кто знает? Но однажды Бер положил руку на плечо Рут:

– Ты высохла и стала за это время как ветка, – тихо сказал он.

Дверь, ведущая в его душу, запертая прежде на семь кованных запоров и замков, со скрипом приотворилась с тем, чтобы впустить Рут с её серыми пасмурными глазами цвета хмурого осеннего неба.

«Так уж водится, – невесело про себя усмехался Бер, – на смену праздникам приходят будни, а на столе вместо белой халы – кусок черного хлеба. Мои праздники кончились». В душе его не было ни ярости, ни бунта. А только смирение и благодарность судьбе, которая послала ему эту женщину.

К Рут неслышно подкралась привязанность мужчины из рода Ямпольских. Эта ноша была под силу не каждой женщине. Беспричинные взрывы гнева, за которыми скрывались страх и омерзение перед этой безумной жизнью, суровое молчание, разящие насмешки. Но ведь были и ночи, когда, казалось, что на неё с неба падают звёзды. И тогда она босая, с пересохшим ртом, вырвавшись из рук Бера, бежала в сени, чтоб глотнуть из ведра ледяной колодезной воды и пригасить жар, от которого умирала и воскресала её плоть. Иногда на людях, почувствовав на себе жадный, призывный взгляд Бера, она заливалась краской и, закусив пухлую губу, опускала глаза. Страх сжимал её сердце. Кого боялась она прогневать своим счастьем?

Людей? Б-га? Или недобрых сестёр покойной Леи?

Но разве не блаженны смертные – мужчина и женщина, творящие для себя рай в аду этой жизни?

2.

Придёт час. Подрастут её дочери с тем чтобы навсегда отпасть одна за другой от родительского дома. Вот тогда Рут с горечью убедится, что никто из них, даже Симка, в которой течёт её кровь, никто не перенял её главного дара – быть женой мужу своему.

На Тойбу, правда, никогда не было особой надежды. Едва её первый жених, маляр, переступил порог, как Рут подумала: «Тут дела не будет». И Бер, хорошо знавший свою породу, сразу отрезал:

– Тойба, это не для тебя. Этот человек – ни рыба, ни мясо. Тебе, с твоим характером, нужны хороший кнут и крепкие вожжи.

Но дочь заартачилась, стала на дыбы.

– Я хочу, – сказала Тойба.

И Рут поняла, что так тому и быть. Даже прикрикнула на Бера:

– Молчи! Будет так, как суждено. Или девочка просто убежит из дома с первым попавшимся бродягой.

– Пусть бежит, – процедил Бер, – двери открыты. Я никого силой не держу.

А Рут принялась за дело. Она забросила дом и села за машинку, строча целыми днями заготовки для сандалий. Из-за этих сандалий они натерпелись потом страха, сбывая их через перекупщика. Но все обошлось. И у Тойбы было такое приданное, что ни одна из трех Леиных сестёр, приехавших по такому случаю, и перетряхнувших первым делом сундук с приданным, оценивая каждую вещь своими рыжими рысьими глазами и ощупывая каждый шов руками, испещренными золотом веснушек, – ни одна не нашла к чему бы придраться. А когда молодые поженились, Рут сняла им комнату, солнечный бельэтаж. Первое время не могла нарадоваться на Тойбу. Дочь стала тихой, ласковой и не сводила глаз со своего мужа. Каждый день после работы они приходили в отцовский дом обедать и, глядя на их сияющие лица, Рут тихо молилась: «Боже, пошли им счастья!». Бер молчал, хмыкал. Но однажды вспылил:

– Перестань кружить вокруг них как карусель. Сядь и успокойся. Это им поможет как мёртвому припарка.

И, действительно, между молодыми вдруг что-то поломалось.

Тойба начала фыркать по любому поводу, вставлять чуть ли не в каждое слово, обращенное к мужу, ядовитую шпильку. Маляр крепился, молчал, опустив голову. Только уши у него становились того же цвета, что флаг советской власти, который Рут заставляла Бера вывешивать в окне в дни всех революционных праздников. Рут понимала – долго это тянуться не может. И как-то, подгадав под обеденный перерыв, направилась к Тойбе на швейную фабрику. Они сидели в сквере. Тойба уже с жадностью вонзила мелкие белые зубы в сочную грушу-бере, которую ей принесла Рут.

– Доченька, это может плохо кончиться. Ни один мужчина не будет терпеть такое. Ты играешь с огнём! – мягко начала Рут.

Но Тойба побледнела, вскочила со скамейки и закричала в голос:

– Какой огонь! Мама, о чём ты говоришь?! Это холодная кузница. Там не бывает огня! – каждая её веснушка пылала жаром.

Сердце Рут глухо ахнуло и покатилось куда-то вниз. Она поняла, что это конец, Бер был прав.

А потом наступил черед Мирки. И вначале тоже всё было хорошо. Хотя, глядя на Боруха, Миркиного жениха, Рут усомнилась, что он – худой, узкоплечий, сутуловатый может быть балагулой и заниматься извозом. Бер сразу пригвоздил новоиспеченного жениха:

«Лапша». Но ей хотелось верить в хорошее. И она, не говоря мужу ни слова, нашла путь к нужным людям, навела справки. Ей сказали, что да, этот человек имеет коня и площадку. От радости душа Рут взмыла к небесам: в ту пору это означало верный достаток.

И снова в ход пошли сандалии. Опять Рут, выбиваясь из сил, строчила на машинке, а Бер стучал молотком с утра до вечера. И снова были страхи и волнения с товаром, потому что при этой власти даже дышать стало опасно – не то что заработать лишний грош. Снова был сундук с приданным. Снова нагрянула рыжая родня Леи. Но прошло полгода после замужества Мирки, и Рут с ужасом поняла – судьбу не обманешь. Как обнажается берег после отлива, так стала ясна история Боруха Кобыливкера. На него, тихого конторского служащего, и площадка, и конь свалились по наследству – от родного дяди из Шепетовки. Будь Борухова воля, он бы сбыл всё это добро на следующий же день после похорон дяди. Потому что его руки, не знавшие в своей жизни ничего тяжелее ручки с пером и молитвенника, начинали дрожать при виде всех этих постромков, вожжей и шлеи. А как чудесно было бы просто прожить эти деньги! Уйдя со службы, он мог бы целыми днями, сидя на кушетке, листать сидур и комментарии к Талмуду. Но рядом была мама Рейзл, которую всю жизнь жгла мысль: «Если бы я родилась мужчиной!» Владевшая когда-то маленькой лавчонкой, в которой управлялась одна пока новая власть не освободила ее от этих хлопот, она яростно доказывала: нельзя менять на деньги то, что может принести еще большие деньги. Вдобавок вокруг все твердили: «Человек должен ценить свой фарт». Откуда было знать его святой душе, как оскорбляет людей чужая удача! Правда, двоюродный брат, учившийся в комвузе, услышав про площадку, расхохотался:

– Скоро твоя лошадь сгодится только на то, чтобы разбрасывать для воробьёв яблоки из-под хвоста. Через пару лет у нас в стране столько будет машин, что нельзя будет спокойно перейти через улицу.

Но мама Рейзл презрительно сощурилась и процедила в пространство:

– Скорее рак свистнет! – с советской властью у неё были свои счеты. В старинном, почерневшем от времени комоде вместе с метрикой сына и справкой о смерти мужа она всё еще бережно хранила купчую на скобяную лавку.

– Мужчина должен иметь свое дело, – твердо сказала она.

И Борух, подчинившись, снял синие нарукавники и бросил контору. Теперь с утра до вечера он ездил между портом и складами, перевозя мешки, брёвна, тюки. Его окружали грубые люди, которые пили водку и сквернословили. Скоро он стал неизменной мишенью их шуток. Тому было несколько причин: его субтильность, набожность и положение холостяка. Изменить первую было не в его силах – узкоплечесть и тонкокостность он получил в наследство от матери. Набожность в нем воспитал отец. Но со свободой неженатого человека Борух решил покончить стремительно и бесповоротно.

Когда робких людей охватывает приступ смелости, они совершают такие безумные поступки, которым потом сами удивляются до конца своей жизни. Так случилось и с Борухом, когда он женился на Мирке. Но через полгода вся его решимость зажить новой жизнью куда-то улетучилась. Он скис, начал кашлять и потеть по ночам. Ему, привыкшему к тихой возне с бумагами и счётами – днем – и к узкой железной кровати с белым девичьим подзором – ночью, стало невмоготу тянуть двойной непосильный груз: балагульство и супружество. Вот тогда мама Рэйзл, испугавшись не на шутку, стала внушать, что как то, так и другое, ему вредно.

А тут запретили частный извоз. Начали забирать коней и площадки. Их передавали то в подчинение городского исполкома, то приписывали к железной дороге. Но они везде были обузой. Никто не хотел возиться ни с овсом, ни с дегтем для смазки колес. Биндюжники от ярости скрипели зубами. Самый строптивый из них – Зюня с Малого переулка начал подбивать на бунт. Были назначены время и место – Круглая площадь. Борух понимал, что не создан ни для революций, ни для заговоров. Но Зюня сказал:

– Если какая падла решила не прийти, то пусть мажет пятки и тикает с этого города.

Была ранняя осень. Прихваченные словно ржавчиной листья платанов неслись по сизому булыжнику мостовой, подгоняемые ветром. Борух надел теплое пальто и обмотал шею шерстяным шарфом.

Он раздумывал – не поддеть ли ещё отцовскую вязанную жилетку, в конце концов пар костей не ломит. Именно в этот миг в квартиру ворвалась Рэйзл:

– Куда собрался?! – и, не дожидаясь ответа, выкрикнула, – на Круглую?! Не пущу!

– Мама, кто тебе сказал? – пробормотал пораженный Борух, осторожно пытаясь протиснуться к выходу.

Но мама Рэйзл его опередила. Рухнув на пол, на коленях подползла к порогу и, раскинув руки крестом, легла на половик:

– Ты выйдешь через эту дверь, только переступив через труп своей матери: из Бердянска уже прислали войска.

– Беги! Малый переулок 7. Зюня Фанштейн, – Борух подтолкнул Мирку к выходу.

Она, как была в домашнем легком платьишке, с резвостью горной козочки перепрыгнув через щуплую маму Рэйзл, помчалась словно ветер. И Зюня исчез из города. Остальные даже не вышли за ворота своих подворий. Круглая площадь весь вечер была пустынна. Сумрачно, тускло горели редкие фонари. В подворотнях, тихо переговариваясь и сторожко выглядывая на улицу, стояли вооруженные люди. Через месяц всем биндюжникам, включая Зюню Файнштейна, выдали квитанции о добровольно сданном имуществе в пользу рабоче-крестьянской власти. Так бесславно пали биндюжники – оплот былой вольницы. Город насторожился и притих.

Лишь только Борух остался в выигрыше от всей этой истории.

Пройдут годы. И мама Рэйзл признает, что это было самое удачное дело сына. Оно принесет неслыханный дивиденд – Зюня с Малого переулка подарит Боруху и маме Рэйзл вторую жизнь. Он выведет их из гетто и возьмет к себе в партизанский отряд. Но до этого далеко: полтора десятка лет, три пятилетки. А пока Зюня отсиживался у дядьки на лимане, и Остатки опавшей листвы ещё шуршали под ногами прохожих, а бытие Боруха уже вошла в старое русло – он снова поступил в контору, надел синие сатиновые нарукавники. А заодно забыл дорогу к пылающему жаром Миркиному цветку жизни.

Мирка растерянно заметалась. Но Тойба, к тому времени уже надкусившая сладкое яблоко свободной любви, быстро её успокоила. И как в детстве, крепко взяв за руку, повела в новую, вольную жизнь. Рут попыталась вмешаться, умоляя Мирку выждать и не рвать всё с корнем.

– Ты еще молодая, не знаешь, что у мужчин бывает по-разному, сегодня – так, а завтра – эдак, – потупясь и розовея от смущения, втолковывала она дочери, – и нужно всегда быть рядом, нужно ложиться в одну постель, под одно одеяло.

Эти слова подействовали на Мирку, точно удар хлыстом:

– Лучше положи меня сразу в могилу, мама! И дело с концом.

Рут поняла, что уговоры бесполезны. На Мирку напал приступ безрассудного упрямства, из-за которого в детстве её прозвали: «Ни тпру, ни ну».

– Перестань причитать, мама! – единственное, что слышала теперь от неё Рут.

И она отступилась, вырвав небольшую передышку:

– Поклянись, что ты пока не уйдёшь от Кобыливкеров. Не надо зря расстраивать папу. Бог даст, у вас ещё все наладится.

– Клянусь, – вытолкнула из себя Мирка, – а сейчас иди домой, мама, и дай мне жить.

Теперь Рут оставалось делать вид, что её глаза и уши закрыты.

Пусть всё идёт – как идёт. Главное, чтоб в семье был покой, а для этого Бер ни о чём не должен догадываться. Но разве такое утаишь?

Он стал еще угрюмей и молчаливей, чем обычно. Иногда ярость, клокотавшая в нём, прорывалась наружу:

– Это всё твои фигли-мигли, – бросал он, обжигая взглядом, – ты распустила их.

Рут, пригнув голову, беззвучно говорила: «Бом!» и старалась быть тише воды, ниже травы. Но это не помогло. Опять начались его отлучки в деревню, якобы за варом и щетиной для дратвы. Хотя по воскрессеньям на базаре этого добра было завались. Но она согласно кивала головой и, закрывая за ним дверь, бормотала в полголоса:

– Наш папочка хочет прогуляться, – вкладывая в эти слова смирение перед обстоятельствами жизни. Рут выпускала Бера на волю, как он когда-то выпускал в небеса своих прирученных голубей, твёрдо зная, что они обязательно вернутся.

От дочерей Рут уже ничего хорошего не ждала, хотя Сима была ещё не замужем. Но что толку, когда вокруг неё крутились только безбожники и иноверцы, когда она с утра до вечера пропадала то в школе, то в доме молодежи.

– Я в твои годы, – пыталась образумить её Рут, – семью на себе тащила.

– Разве папа это ценит? – вздергивала плечами дочь, – нет, я хочу жить по-другому.

Вскоре она задумала уехать в Москву.

– Почему сразу не в Америку? – насмешливо спросил Бер, узнав о намерении дочери, – что такое? Разве твой папа – не Ротшильд?

– Мой отец – лишенец, – дерзко отрезала Симка, – я хочу учиться дальше, стать строителем. Но меня даже на рабфак не берут. Из-за тебя мне все дороги закрыты!

– Скажи за это спасибо своей советской власти, – Бер недобро усмехнулся.

Сняв с сапожной лапы туфель, в гневе на свою несдержанность швырнул его на пол. Сколько раз давал себе слово не говорить с детьми об этой власти! Зачем портить им жизнь? Ведь выбора у них нет и не будет. Разве не лучше жить в неведенье? Но сорвавшись, уже не знал удержу, – по-твоему, я должен горбатить на фабрике, а мне за это, как собаке, будут кидать черствый кусок хлеба?

Рут заметалась между ними. Оттолкнула Симку:

– Опомнись! Как у тебя язык повернулся сказать такое отцу?

Но было уже поздно. Бер вскочил со стула, выпрямился во весь свой немалый рост и, сжав кулаки, двинулся к дочери:

– Передай своей власти – не дождётся! Скорее сдохну, чем буду ей служить!

И Сима, собрав вещи в фибровый чемоданчик, уехала в Москву.

На вокзале Рут попыталась дать ей завернутые в платочек деньги:

– Прошу тебя, возьми! И если будет плохо, приезжай! Отец тебя уже простил.

Сима в ответ упрямо вздёрнула подбородок с ямочкой и убрала руки за спину:

– Мама, ты не понимаешь какие это деньги! Я ни копейки не возьму из них!

Рут с вокзала еле доплелась до дома. Увидев её, Бер хмуро сказал:

– Ну что? Проводила ? Не беспокойся, скоро вернётся. Придёт коза до воза.

Рут в ответ лишь покачала головой. Кто-кто, а уж она-то знала Ямпольских: «Норовистость и упрямство – испытание, которое пало на этот род. Им всегда тесно в своём доме. Они просто рвут куски от этой жизни. И сделаны на одну колодку».

Теперь всё чаще её взгляд задерживался на самом младшем из детей – сыне Науме. Он принадлежал к той половине человечества, к которой Рут относилась с уважительным снисхождением, хотя поступки мужчин зачастую казались ей безумными и жестокими.

Но в ту пору Рут считала, что не дело женщины их судить.

Зачинали они Нюмчика в пылу и страсти. И когда родился сын, Бер ошалел от счастья. А Рут с первого дня душой почувствовала, что это дитя принесёт в их дом немало хлопот. Увидев короткий большой палец на его руке, она подумала: «Будет вылитый Ямпольский».

И верно, мальчик, чем старше, тем больше становился похож на отца: такие же круглые карие глаза, та же горделивая посадка головы и тот же нрав – неукротимый и своевольный. А тут еще Бер, который не знал для него слова «нет». Рут старалась относиться к сыну так же, как и к дочерям. Тем более, что с рождением Нюмчика, Тойба лишилась покоя. Она ревновала Бера и Рут. Ябедничала по пустякам. И называла брата не иначе как «ваш любимчик». Все это беспокоило Рут.

– Зачем ты его балуешь? Почему не приставишь к своему делу? – начала наседать она на мужа, едва мальчик подрос, – эти вожатые, пионеры до добра не доведут.

Бер кивал головой, давно решив про себя: «Мой сын должен вырасти в согласии с этим миром и властью. Ему здесь жить. Хватит того, что я мечусь как неприкаянный». И потому в ответ на все нападки Рут только посмеивался:

– Хочешь дружить со свиньями – хрюкай!

Но когда Нюмчику исполнилось тринадцать лет, Рут добилась своего – Бер соорудил ему верстак и усадил рядом с собой. Только теперь она поняла, что такое Ямпольские. Нюмчик, точно норовистый конь, рвался на волю из упряжи, а Бер налегал на вожжи. Вначале шутя, играючи, а после изо всей мочи, но к кнуту не прибегал.

Они словно мерялись силами: кто – кого. И Рут со страхом смотрела на эту опасную игру, которая длилась целый год. Когда перевалило на второй, Нюмчик исчез. Вся семья была поставлена на ноги.

Обошли больницы и морги. Оставалось одно – заявить в милицию.

Но Бер сказал: «Нет!». Он не доверял этой власти и боялся её, в какую бы форму она не рядилась.

Прошла неделя. В доме стояла погребальная тишина. В глухом постукивании сапожного молотка слышалось что-то кладбищенское. Рут и дочери не смели проронить ни слова. Бер каменно молчал. В один из таких вечеров раздался стук в дверь. На пороге стоял Нюмчик, а за ним – мужчина в галифе, гимнастерке с петлицами и военной фуражке. Он подтолкнул Нюмчика, и они вошли в комнату.

Рут было рванулась к сыну, но Бер остановил её.

– Где был? – медленно, словно через силу, спросил он.

Мальчишка стоял, опустив голову.

– Что молчишь? – мужчина тронул его за плечо и, не дожидаясь ответа, весело сказал, – с поезда его сняли. Говорит: «Хочу научиться играть на гармонике и стать клоуном». Чуть ли не до Кавказа добрался. К цирку задумал прибиться.

– К цирку? – выдохнул Бер, и брови его изумленно поползли вверх.

– Дедушка Алтер ему кланялся, – злорадно вставила Тойба.

Раздался оглушительный удар, на щеке Нюмчика расцвёл багровый цветок отцовской ярости:

– Лёгкой жизни захотел? – Бер снова размахнулся, но Рут повисла у него на руке.

В глазах Нюмчика не было ни слезинки, только – ненависть.

– Запомни, папа, – глухо произнёс он, когда дверь за военным захлопнулась, – еще раз тронешь пальцем, и я доведу тебя с твоими сандалиями до тюрьмы.

– До тюрьмы? – точно эхо повторил Бер, и лицо его стало серым, – клянусь, я сдохну, но больше не сяду с ним за один стол, – пробормотал он сквозь зубы и выскочил на улицу, оттолкнув от себя Рут.

Так было положено начало войне между мужчинами рода Ямпольских. Ей суждено было продлиться четверть века и кончиться тем, чем кончаются все войны – смертью, слезами и пепелищем.

С этого дня жизнь Рут превратилась в ад. «И нашим, и вашим», – так называла она эту новую жизнь. Теперь страх не оставлял её ни на минуту. А бояться было чего. Три причины гнали от неё по ночам сон. Проклятые сандалии, выручка от них так и не принесла счастья дочерям. Георгиевский крест, который Бер упрямо держал на виду у детей. И лишенство – чью позорную печать несла семья Ямпольских. Любой из этих причин было достаточно, чтобы Бера посадили.

В эту пору хватали по поводу и без повода – всех подряд, и тюрьмы были переполнены. От переживаний Рут не находила себе места и ни на миг не оставляла Нюмчика и Бера вдвоем. Враждой пахло в доме Ямпольских. И было достаточно взгляда или неосторожного слова, чтобы вспыхнул раздор. Через месяц Нюмчик определился в фабрично-заводское училище.

– Буду слесарем, – твёрдо сказал он и переселился в общежитие.

Раз в неделю Рут наведывалась к нему, забирала грязное бельё, носила домашнюю стряпню. Бер хранил ледяное молчание, точно не замечал ни исчезновения сына, ни воскресных отлучек жены.

Через год Нюмчик объявил, что получил паспорт и теперь он – Николай Борисович Вольский. От этого известия у Рут всё поплыло перед глазами.

– Ты больше ко мне не ходи, – услышала она словно издалека голос сына, – я написал заявление, что порвал с семьёй.

– Как ты мог это сделать? Что я скажу папе? – прошептала Рут.

– Для тебя главное отец! А обо мне подумала? – губы Нюмчика по-детски задрожали. – Хочешь, чтобы я сидел за верстаком с утра до ночи, провонялся кожей и ваксой, стал отщепенцем, как он? Теперь передо мной все дороги открыты. Я смогу, наконец, поступить в комсомол, пойти учиться. Чем я хуже других?

Но Рут уже не слушала его. Она шла домой, не разбирая дороги.

И когда, открыв дверь, встретилась взглядом с мужем, не сдержавшись, заплакала.

– По ком ты льёшь слёзы? У нас что, покойник? – со злобой закричал Бер. – Я всё знаю. Забудь его! Забудь! И он, и Симка – одного поля ягоды. Мы вырастили врагов в собственном доме! – в голосе Бера послышалось клекотание.

Рут заметила его припухшие покрасневшие веки. Он отвернулся, пряча от неё лицо:

– Пришло письмо от твоих, из Озерка. Скоро приедет твоя сестра Геля. Мама просит, чтоб мы её пристроили к какому-нибудь делу, – сказал глухим, надтреснутым голосом и взялся за работу.

«Ты виноват в том, что твои дети пошли по этой дороге! Что они видят вокруг себя? Почему не увез их отсюда? Думал – ты здесь свой?

Испугался, что нужно будет начать сначала, пожалел нажитого добра? Но разве не пришлось всё бросить и бежать из Каменки после погрома?» – беспощадно казнил себя Бер.

3.

Геля, как и Рут, была некрасива. То же широкоскулое лицо, те же бесцветные глаза. Но всё оживало, играло ямочками и искрилось лишь только губы Гели изгибались в улыбке. Наверняка она знала это. Когда девушке двадцать, она знает о себе многое. Иначе откуда это веселье с утра до вечера? Этот смех, будоражащий мужские души?

С её приездом в сумрачной тиши комнаты Ямпольских, где к этому времени остались только Рут и Бер, запел неумолчный ручей.

– Ша! Бер любит, чтоб было тихо! – пугалась и шикала на сестру.

Но скоро заметила как смягчается его суровое лицо, как дрожат губы, едва сдерживающие улыбку. И взмолилась: «Боже! Может, это Твой подарок? И через неё в дом войдёт мир и покой? Мне уже невмоготу жить в этом склепе!» Есть натуры, в которых всегда кипит жизнь. Быть может, это дрожжи Господа Б-га, чтоб не закисли и не заклёкли люди на этой земле?

Геля освоилась в городской жизни быстро и основательно: укоротила и заузила платье, сшитое местечковой портнихой, обрезала косу и поступила ученицей в мужскую парикмахерскую. Неторопливую Рут эта стремительность ошеломила:

– Что ты мечешься как в лихорадке? Куда мчишься, закусив удила? Твоё от тебя не уйдёт. И зачем тебе целыми днями крутиться среди мужчин? Это не дело для девушки, – пыталась она остановить сестру.

Но та в ответ лишь заливалась смехом, потряхивая кудряшками перманента. «Всё оттого, что у неё ни о ком не болит голова, – думала Рут, – мои дочери и она – уже тесто другого замеса. Они умеют жить для себя». Рут жила лишь своим домом, по-прежнему выгадывая каждую копейку, как делала все годы, когда за стол садилось полдюжины ртов.

– Кому это нужно? Думаешь, тебе кто-то скажет спасибо? – горькая усмешка кривила рот Бера, – для кого стараешься? Лучше подумай о себе. Приоденься. Купи пару приличных платьев. Посмотри на себя – ходишь как старуха.

Но Рут лишь отмахивалась:

– Зачем? Что я – девушка на выданье?

Однажды Бер достал из своего тайника кусок мягкой, как шелк, и черной, как южная ночь, кожи:

– Настоящее шевро! Хочешь я сошью тебе лодочки на выход?

– Мой выход на базар и обратно, – пожала плечами Рут, но тут же всполошилась, – опять приходил Купник?

Этого ехидного старика с длинным лошадиным лицом и плаксивыми глазами, этого торговца краденным, умудрившегося пережить все власти, ни на день не изменяя своей профессии, она боялась как огня.

– Зачем ты с ним имеешь дело?! В нашем доме не хватает цурес?!

Мало тебе тех несчастий, что уже есть?!

Рут умела молчать. Но стоило ей почувствовать опасность, как она с преданностью дворового пса бросалась на защиту покоя в своем доме. Обычно Бер посмеивался и отступал. Но в этот раз взъярился:

– Что ты вечно дрожишь? Здесь можно честно заработать только на тарелку супа! Почему я должен считать всю жизнь эти гроши! А когда жить? Скажи мне, когда? Или я родился только для того, чтоб стучать молотком?

Он вскочил с низкого сапожничьего стула и, как был в брезентовом переднике, выбежап на улицу. Вышагивал квартал за кварталом, а в мыслях было только одно: «Отец ведь тебя предупреждал, что тут жизни не будет. Почему ты его не послушал? Понадеялся на себя. На свои руки. Нужно было бежать, куда глаза глядят. Теперь не вырваться». С кем мог поделиться своей болью? Рут твердила своё: «Смирись». А дети выросли, и оказалось, что все четверо – чужие люди.

Угрюмый и подавленный Бер вернулся домой лишь к полуночи.

Ворочался, долго не мог уснуть. А под утро приснился сон. Будто он притаился на чердаке своего дома в Каменке. Из слухового окна видна дорога и скачущие всадники в высоких смушковых папахах с красными лычками. Гогоча во все горло: «Пляшить, жиды, пляшить!», они гонят шомполами и саблями от синагоги к реке горстку старых евреев в талесах. Он вскидывает ружьё и целится в казака с пышными черными усами. Невесть откуда взявшаяся Лея, вдруг крепко обхватывает его за шею: «Они убьют тебя! Что будет тогда с моими девочками?!» Он хочет крикнуть: «Отпусти!» Но голос его не слушается.

Бер проснулся и долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь распутать клубок, в котором тесно переплетались явь и видение. После погрома в Каменке этот сон преследовал его. И вдруг почувствовал дуновение воздуха. Сквозь неплотно смеженные ресницы увидел склоненное над ним лицо Рут, её полные губы, сложенные трубочкой. Подув на него, прошептала: «Опять этот сон? Перестань себя есть поедом. Уже под пятьдесят, но ты хуже грудного ребенка. Я не имею с тобой ни минуты покоя» Когда переваливает за половину жизни, мужчина становится перед выбором: снова, пусть ненадолго, вернуться в молодость, или, покорно старясь, ждать смерти.

Беру захотелось вновь стать юношей. Тонкошеим, худым и неуклюжим, осторожно трогающим Леины белые колени в крупных брызгах золотых веснушек. Потому что если жизнь невыносима, если дети не удались, годы прошли даром, значит нужно, пока не поздно, вернуться назад и всё начать сначала.

А Рут жила своими мелкими хлопотами хозяйки и большим горем матери. По воскресеньям, нагрузив едой две плетёные кошелки и завязав в платочек сэкономленные за неделю деньги, она выходила из дома. Вначале направлялась к старшей. К Тойбе, с которой никогда нельзя было угадать, замужем ли она. И если да, то как долго это протянется.

– Мамуся пришла! – кричала Тойба, бросаясь ей навстречу, по пути сметая со стульев и спинки кровати мужскую рубашку, майку – всё, что могло свидетельствовать о её неправедной жизни. Рут делала вид, что ничего не замечает. Она пила спитой чай, у Тойбы никогда не хватало денег на еду: весь её заработок на швейной фабрике в первый же день уходил на помаду, крем от веснушек и пудру рашель. Слушая болтовню дочери, кивала головой, как китайский болванчик, украдкой оглядываясь и отмечая про себя задвинутый под кровать мужской ботинок или скомканный носок. А сердце её ныло от боли. Мешая ложечкой чуть подкрашенный кипяток, Рут искоса смотрела на осиную талию Тойбы и неслышно молилась: «Готыню, прошу Тебя, пусть она станет, наконец, матерью. Пусть родит хоть байстрюка. Быть может, тогда в ней затихнет этот пожар!» Потом чашки сдвигались в сторону. Тойба расстилала белый лист бумаги, и Рут, с трудом читавшая по слогам, с благоговением смотрела на дочь. А та, по-детски склонив голову набок, старательно выводила: «Дорогая сестра Симочка! У нас все живы, здоровы!» «Ай-яй-яй, – плакала душа Рут, – так погубить себя. Дать закопать живьём. Кому нужна была эта учёба? Послали, как последнюю каторжанку, в Сибирь, на какую-то стройку. Ни кола, ни двора. Даже подушку с собой взять не захотела. Ходит, одетая, точно биндюжник, – в ватнике и сапогах. Вокруг одни иноверцы. За кого она там может выйти замуж? А годы идут. Боже, образумь этих Ямпольских».

– Мама, что дальше? – нетерпеливый голос Тойбы возвращал Рут к действительности, она сглатывала тяжелый комок:

– Пиши, что скучаем и ждем. Папа тоже.

От Тойбы Рут уходила налегке, с пустыми кошелками. Лишь на дне одной из них лежал конверт с письмом. Она держала путь на Раскидайловскую, к Мирке. Но, не доверяя свою драгоценную ношу ни одному почтовому ящику в городе, делала по дороге крюк и заезжала на главную почту, где вручала конверт смуглой весёлой девушке в окошке, чем-то неуловимо похожей на Симу.

Приближаясь к двору, где жили Кобыливкеры, Рут внутренне подбиралась. Мирка, застряв под кровом этой семьи, жила среди них как вражина, строго соблюдая закон – ни мира, ни войны. Рут, вступая на порог этого дома, чувствовала себя смущенно и неуверенно. Обычно, дверь ей открывала Рейзл, у которой при виде родственницы появлялась на губах кислая улыбка. Но Рут делала счастливое лицо:

– Шалом, сватья! Мир вам! – она здоровалась с фальшивой радостью, осознавая – мира здесь не было и не будет, возможны лишь краткие перемирия. И в этом была та высокая дипломатическая ложь, без которой не могут обойтись послы враждующих держав.

– Что тебе сказала эта ведьма? – настороженно встречала её Мирка.

– А что она может мне сказать? – Рут деланно безразлично пожимала плечами.

И тогда Миркино лицо прояснялось. Она коротким клевком целовала Рут и усаживала на кровать – единственное, что ей принадлежало в этом доме.

– Ну как дела? – спрашивала Рут, доставая из тайников своей одежды узелок с деньгами и протягивая его дочери.

– Нет, мама, нет! – горячим шепотом начинала отнекиваться Мирка, поминутно оглядываясь на дверь и отталкивая руку Рут.

– Не морочь голову, – она засовывала узелок под подушку, – солить мне их, что ли? Папа с Божьей помощью зарабатывает, на еду нам хватает, что еще нужно в нашем возрасте? – Рут хотелось долго и обстоятельно говорить о своей жизни, о боли и тревоге, которые гложут её.

– Но обида переполняла Миркину душу, и она перебивала мать:

– Вчера эта ведьма… – вступала Мирка, и её глаза загорались недобрым огнём.

Рут слушала, качая головой: «Боже! Что за жизнь у моей девочки.

Своим врагам не пожелаю. Эта Рейзл – настоящий казак в юбке.

Хлебом не корми – дай только помахать шашкой. Она ни на миг не спускает глаз с этого недотёпы Боруха и командует им как хочет, – даже в его супружеской постели. Конечно, Мирка тот еще фрукт. Я свой товар знаю. Но надо же как-то жить. Надо смириться с тем, что есть». И она делала робкую попытку смягчить Миркино сердце:

– Мирелэ! Золотце! Я тебя прошу! Пусть всё горит ясным пламенем! Какое тебе до нее дело? У тебя есть свой муж, свой примус, своя кастрюля. Сегодня ты сварила бульон, завтра борщ. От кого ты зависишь? Кто-то тебе может сказать «да» или «нет»?

– Не говори глупости! Какой борщ? Кому я буду готовить? – взмывала, словно коршун, Мирка. – Эта ведьма внушила Боруху, что с его слабым желудком ничего нельзя есть из моих рук. А для себя мне ничего не нужно? Ты же знаешь мою работу.

– Да, да, – торопливо кивала Рут, – благодарение Богу ты всегда сыта.

Миркина работа была предметом тайной гордости Рут. Иногда она нарочно возвращалась с базара кружным путём, чтобы на минутку заглянуть в городскую столовую, где Мирка в белом туго накрахмаленном халате и кружевной наколке сидела за кассой. Рут любовалась, глядя на ловкие пальцы дочери, мгновенно отсчитывающие сдачу. Но её пугали приветливые улыбки, которыми Мирка одаряла знакомых посетителей. «Слишком много мужчин вокруг. Так недолго и до греха при таком муже». Но тут ничего нельзя было поделать. Рут умела смиряться с тем, что преподносила ей жизнь. Тем более что на бочку дёгтя одна-другая ложка мёда все-таки перепадала. Нужно было только верить, надеяться и ждать.

Это многолюдие, точно прибой, накатывающий на стеклянную будочку, где восседала Мирка, принесло однажды и отступника Нюмчика. Со временем он стал заглядывать сюда всё чаще и чаще.

Постепенно Мирка вошла в курс его дел. И Рут, затаив дыхание, собирала драгоценные крохи: «Говоришь, пришел в новых ботинках? Берёт первое и два вторых. Уже начал зарабатывать!» И совсем была на вершине счастья, когда дочь ей однажды сказала:

– Мама, наш Нюмчик вечерами учится. Скоро будет учителем младших классов.

Но в одно из воскресений Мирка, опустив глаза, пробормотала:

– Мама, ты должна поговорить с Гелей!

– Что такое? – вскинулась Рут.

– По-моему, между ней и Нюмчиком ладится дело.

– Дело? – не поняла вначале Рут, хотя вещунья-душа, забилась в тревоге.

– Как бывает между мужчиной и женщиной, – стеснительно выдавила дочь.

– Не может быть! – вскрикнула Рут.

– Тихо! Эта ведьма подслушивает! – Мирка выразительно кивнула на дверь.

– Они же близкие родственники! И потом Нюмчик – еще дитя.

Она старше его! – Рут казалось, что небо медленно опускается ей на плечи.

– Ты мне это говоришь? – яростным шепотом ответила дочь, – скажи это своей сестричке!

Рут поплелась домой. Всю долгую дорогу её мучила мысль: «Не дай Б-г, если узнает Бер!» Поднявшись на крыльцо, она заглянула сквозь застекленное крохотное окошко в тамбур и увидела Гелю.

Босая, раскрасневшаяся, она сидела на табурете для клиентов. Её юбка была задрана выше колен. Рука Бера лежала на белой, полноватой, как и у Рут, но без единой синей прожилки, ноге. Вначале Рут не поверила своим глазам. Когда вошла, Бер смутился и хрипло сказал:

– Так быстро ?!

– А ты хотел, чтоб там, где я была, меня и похоронили? – отрезала Рут с дрожанием в голосе и, не глядя на сестру, прошла в комнату.

За её спиной раздался смущенный смех Гели, и тотчас всё затихло. «Где были твои глаза, Рут? – спросила она себя, – как ты могла пройти мимо шевровых лодочек и блестящих, словно паюсная икра, лаковых туфелек, которые Бер сделал для неё своими руками?! Мимо его нового костюма-тройки, сшитой у самого Фингера?! А эта борода, которую он раньше сам кромсал ножницами?! Теперь нет недели, чтобы не заглянул к ней в парикмахерскую. От него одеколоном за версту несёт. О чём ты думала, Рут?» Она прошлась по комнате.

Постояла у окна.

«Но разве я приставлена сторожем к честности моего мужа? – внезапно вырвалось у неё, и Рут приложила ледяные ладони к пылающим щекам. – Прочь! Прочь от этого позора!» Кинулась к сундуку, отбросила крышку и вытащила древнюю клетчатую шаль. Расстелив её на полу, стала собирать свои вещи. В этот миг Рут не думала, куда бежать и как жить дальше.

– Что случилось? – она услышала шаги Бера, но даже не обернулась, – ты ждешь старьёвщика? – с неловкостью в голосе пошутил он, перебрасывая мостик примирения. «Как ей объяснить, что я устал от этой жизни, от себя самого, – подумал Бер, – а Геля – это отдушина. Игра в молодость и счастье». Он молча смотрел на Рут.

Ей хотелось крикнуть ему: «Ты – изменник!». Но пересилила себя и тихо сказала:

– Я ухожу. Мне здесь нечего делать.

– Ты выкидываешь коники, словно молодая девушка, – фальшиво засмеялся Бер.

Рут почувствовала, что её, точно щепку, подхватило и понесло в тёмный омут ярости:

– Почему я всю жизнь должна давиться чужими объедками? Твоя милостыня для бедных стоит у меня все годы, как кость в горле, – прошлые обиды всколыхнулись в памяти, и гнев окрасил её глаза в цвет грозового неба.

– Что ты болтаешь? – Бер в изумлении отшатнулся, такой он её видел впервые.

– Ты ввёл меня в свой дом, как кладбищенскую нищенку. Ты мне дал то, что у тебя осталось от покойной Леи. И я молчала. Но теперь…

Бер подскочил, схватил её за плечи и тряхнул изо всей силы:

– Закрой свой чёрный рот. Клянусь землёй и небом, – опамятавшись, оттолкнул от себя, криво усмехнулся, – мне смешно слушать тебя.

– Наконец-то ты научился смеяться, Бер. Это моя сестра тебя заразила? – Рут презрительно кивнула на дверь, отделявшую комнату от тамбура.Там царила настороженная тишина. «Нюмчик», – вдруг вспыхнуло в её сознании. И она в запале со злорадством выкрикнула:

– Ты слишком рано родился, Бер! У неё есть помоложе. И там уже всё сладилось.

Он застыл, точно окаменел, лишь тугие желваки играли на смуглом лице. Потом окинул её ненавидящим взглядом и, круто повернувшись, выскочил из дома. Рут громко засмеялась вслед, а когда затихло эхо железных ступенек, вышла в тамбур. Геля стояла, прижавшись спиной к шкафу.

– Ну, – Рут, тяжело ступая, вплотную подошла к сестре, – ну, – повторила с угрозой, – что за собачью свадьбу ты здесь затеяла?

– Не сходи с ума, – прошептала Геля трясущимися губами, – подумай своей головой, зачем мне нужен твой Бер? Он же старик!

Рут пронзила обида за мужа.

– Значит, тебе больше нравятся молоденькие мальчики? Например, Нюмчик? – глухо сказала она.

Лицо Гели стало пунцовым:

– Да, мы муж и жена. – Лицо Гели стало пунцовым, но клянусь! – она прижала руки к высокой груди, – клянусь мамой! Мы скоро распишемся.

– Вон! – тихо сказала Рут.

Геля быстро, по-воровски, собрав свои немудреные пожитки, ушла к какой-то подруге. И Рут её не остановила. Поздним вечером Бер вернулся домой. Окинул взглядом комнату, недобро усмехнулся и, ни слова не говоря, лёг спать. Но не в супружескую постель, не на кровать, украшенную блестящими никелированными шарами, а на кушетку, с обтёрханной на углах обивкой, когда-то купленную для Нюмчика, а потом перешедшую к Геле.

В тот год Бер почти забросил работу. Он всё время норовил ускользнуть из дома. Рут молчала, крепилась, словно не замечая ни его частых многодневных отлучек, ни его новой жизни. Внешне всё шло, как прежде: по пятницам он оставлял на этажерке деньги на недельные расходы, она стирала, готовила, убирала и вершила сотню мелких, кропотливых и незаметных глазу дел, на которых держится дом. Между ними не было ни ссор, ни стычек. Они жили под одной крышей, словно чужие люди. Рут носила всё в себе, не говоря дочерям ни слова. Однако те догадывались, о многом узнавая за её спиной. А если не так, то почему опускали глаза и смущенно умолкали, едва речь заходила об отце? Но однажды обе прибежали запыхавшись.

– Мама, Нюмчик и Геля завтра женятся! – с порога крикнула Мирка, – он ей всё простил. Они на днях уезжают в Фастов. Нюмчику дали направление. Будет работать учителем.

Рут в ответ лишь кивнула, а сердце сжалось и подпрыгнуло к самому горлу.

– Теперь у вас с папой всё наладится. Мама, умоляем тебя, поставь крест на этом деле. Скажи: «Бом», – Тойба просительно заглянула ей в лицо, – ты же сама нас учила.

– Идите домой, – строго сказала Рут и села у окна в ожидании Бера.

Он пришел за полночь, когда её сморил сон. Заслышав скрип двери, она вскинулась.

– Ждёшь? – спросил он, Рут почувствовала запах вина. – Думаете, конец Беру Ямпольскому? Нет, это не конец, ибо посеявший ждёт всходов, – и громко рассмеялся.

«Сколько же можно терпеть этот позор, эту пытку?» – подумала Рут. В эту ночь она твёрдо решила уехать к Симке.

– Надолго? – спросил равнодушно Бер, услышав эту весть.

«Навсегда», – хотела отрезать Рут, но лишь уклончиво ответила:

– Посмотрим.

И хотя на дворе стояло знойное лето, она упаковала пальто и шаль. Бер, казалось, не замечал её сборов. После женитьбы и отъезда молодых, он почти не выходил из дома. Иногда брался за работу, но у него всё валилось из рук. И тогда ложился на кушетку, часами пристально вглядывалась в потолок.

В первых числах июня, когда у Рут уже были билеты на поезд, пришло письмо от Симы. «Мама и папа, – писала она мелким четким почерком, – поздравьте! Я вышла замуж. Мой муж , Менахем Штернис, родом из Вильно. По специальности – музыкант, но сейчас, временно, работает на стройке подсобником. Не волнуйтесь, если от нас долго не будет писем. Нам, возможно, придётся переехать, поэтому в гости вас пока не зовём. Хочется повидаться, но Менахима сильно укачивает в дороге».

– Что это? – испуганно спросила Рут, когда Бер кончил читать письмо.

– Нашла с кем связаться ! С литовским евреем, – со злобой выкрикнул он, – наверняка, сосланный! Раньше у неё был отец-лишенец, а теперь еще и муж. Наша дочь из тех лошадок, котрые готовы нестись сломя голову хоть к черту на рога, только бы не стоять на месте.

«Как все Ямпольские», – с горечью подумала Рут.

4.

Война с немцами, которая началась так внезапно, стремительно прорывалась на юг. В первых числах июля Бер хмуро сказал:

– Нужно бежать! – и начал укладывать в мешок свой сапожный скарб.

– Зачем? Через месяц все кончится, – заупрямилась Мирка, боясь потерять свое место за кассой.

И тут мама Рэйзл, впервые за все годы женитьбы сына, стала на сторону невестки:

– Мирка права. Бежать? Куда? Зачем? Бросить всё на разграбление? А как быть с врачом? Вдруг Боруху станет плохо? Нудельман наблюдает мальчика с рождения. И главное – чего бояться? Допустим, придут немцы. Ну так что с того? В 18 году они тоже пришли, навели в городе порядок. У моего папы в те годы была табачная лавка, – Рэйзл приосанилась, – вы же знаете, у нас в семье всегда было свое дело…

– Вы решили остаться? Опять открыть свою скобяную лавку?

Продавать смерти гвозди и лопаты? – оборвала её Тойба, – дело ваше, почему бы и нет? А мы хотим жить! – и метнула на сестру грозный взгляд, – не будь дурой. Собирайся!

Кому как не Тойбе было знать, что нельзя медлить ни минуты.

Накануне сосед по коммуналке Тимошка, живший с женой Нюрой и двумя маленькими дочками в самом конце длинного, как кишка, коридора, прокрался, как обычно, к ней ночью в одних носках. Эти игрища длились у них уже около года, и Тойба начала подумывать о замужестве, но Тимошка молчал. Тойбу это молчание жгло огнем, хотя знала: Тимошка не из многословных. Но не век же ей любоваться на эту деревенскую растетёху Нюрку, как она без стыда и совести два раза в месяц разворачивает на виду у всей коммунальной кухни Тимошкины пайки?! Помешивая пшенную кашу, Тойба бросала косые взгляды на баночки паюсной икры, балыки, истекающую соком муаровую скумбрию, нежную желтизну сливочного масла, розово-телесную ветчину. И под ложечкой у неё зарождалось тихое упорное жжение. Наконец, она решила спросить напрямик – да или нет. И если нет, то пусть больше не приходит. Ведь у неё тоже есть свой план жизни. Она хочет иметь семью и достаток. Тойба готовилась к разговору не первый день. И когда Тимошка открыл дверь, решительно приподнявшись, оперлась о подушку. «Сегодня или никогда», – сказала она себе. Но Тимошка не прыгнул, как было заведено у них, с размаху в постель. Да так, чтоб тугая панцирная сетка, противясь его весу, вначале гневно подбросила обоих вверх, а потом долго колыхалась, надсадно стонала и скрипела, покоряясь силе и ритму движения их тел. Этой ночью он, рывком стянув с неё одеяло, отрывисто сказал:

– Танюха! Беги, предупреди папку с мамкой! Чтоб завтра вашего духа здесь не было. И Тойба поняла: нужно бежать. Потому что Тимошка, Тимофей Кулик, который на службу ходил в штатском в большое серое здание на площади, по праздникам – надевал гимнастерку со шпалами в петлицах и стоял на парадах рядом с трибуной.

Под напором Тойбы и Бера Мирка нехотя собрала узел с вещами. Ночью началась бомбежка. Вихрь страха подхватил и понёс семью Ямпольских вместе с толпой беженцев по дорогам и просёлкам, точно колючее перекати – поле по голой степи.

В начале зимы, после многих месяцев странствования, после подвод, теплушек и деревенских розвальней, наконец, осели на Урале, в бревенчатой избе на окраине небольшого городка. Бер тотчас принялся за работу. Казалось, внезапно разразившееся несчастье вернуло его к жизни. Опять, как в прежние времена, он сидел за своим верстаком, не разгибая спины с утра до вечера. И Рут боялась вымолвить лишнее слово, чтобы не нарушить непрочный мир. Теперь за её стол, как в первые годы их совместной жизни, садились не только они с Бером, но и две дочери – Тойба и Мирка. Осенью к ним прибились Геля с сыном. Когда Рут увидела на пороге сестру, в первый миг не узнала. Грязная, оборванная беженка с котомкой за плечами и ребёнком на руках – много таких стучалось в ту пору. Но, разглядев, ахнула, потащила в дом. И лишь в сенях подумала о Бере: «Боже мой! Что я делаю?» Он, увидев Гелю, вспыхнул, но тотчас нахмурился:

– А, ты! – и ушел в работу.

Оставшись один на один с Рут, хмуро спросил :

– Как она нас нашла?

– Не знаю, – солгала Рут.

Хотя сама, едва лишь осели, начала слать письма Симке, пытаясь разыскать Гелю и Нюмчика. И не только Симке, но и всем соседям, близким и дальним родственникам. Тойба и Мирка безропотно при свете коптилки писали под её диктовку и носили письма на почту, утопая по колено в сугробах.

– Не приваживай. Пусть снимет угол. И без неё тесно, – не слушая оправданий жены, отрывисто бросил Бер.

Геля поначалу была сумрачна, плакала по Нюмчику, которого с первых дней войны взяли на фронт. Но после оправилась, пришла в себя, поступила на завод кладовщицей и повеселела.

– Долго твоя сестра будет у нас крутиться? – хмуро спрашивал Бер.

– Потерпи немного, – покорно кивала Рут, – ты же знаешь, как тяжело здесь найти квартиру. А с ребёнком – и подавно. Никто не хочет беспокойства.

А ночами молилась:

– Боже, смягчи его душу. Не ради себя прошу – ради кровинки моей, мальчика.

Видно, молитва её была услышана. Со временем Бер смирился и даже начал иногда тетёшкать мальчика, которого стал называть на свой лад, Эля, хотя в метрике черным по белому было написано Элем, что означало: Энгельс, Ленин, Маркс. И опять взгляд Бера всё чаще останавливался на Геле. Та, рассеянно улыбаясь, отвечала лёгкими и вроде бы случайными прикосновениями.

– Ластится, как кошка, – шипела Тойба, а Мирка бросала испепеляющие взоры.

Рут все это видела и понимала – рано или поздно грянет гром.

Чего боишься – сбывается. И мысль становится словом, а слово – делом.

В дни, когда позволяла погода, Рут ходила на почту. Подслеповатый трахомный почтальон – татарин не вызывал у неё доверия, хоть письма Тойбе от Тимошки приходили регулярно, чуть ли не каждую неделю. Но Рут чудилось, что почтальон перепутал адрес или просто ленится тащиться на другой конец городка. Возвращалась домой с тяжелым сердцем. Нюмчик после нескольких писем вдруг затих. А в 43 и Симка перестала писать. Душа Рут была полна тревожных предчувствий.

Однажды, приближаясь к дому, услышала шум. Из открытых окон доносились голоса Тойбы и Мирки. Обе сразу умолкли при ее появлении. Рут подумала, что свершилось самое ужасное. Страх сковал её тело, она замерла на пороге, прислонясь к косяку двери. И тут, словно вырвавшись из плена, мимо сестры поспешно проскользнула Геля. Рут горько засмеялась. Потом выглянула в окно. Геля топталась у крыльца – видно, дожидалась Бера, который с утра уехал в райцентр за дратвой.

– Мама, – закричала Тойба, – я больше этого не потерплю.

– Тимошка сделал из тебя просто праведницу , – насмешливо проронила Рут.

Она собрала Гелины вещи. Взяв узел подмышку, она подошла к мальчику, минуту – другую подумала, потом погладила его по голове и решительно шагнула в сени. Открыв дверь, подала сестре через порог её вещи: «Уходи!» Геля хотела что-то сказать, но Рут перебила её:

– Только никогда больше не клянись мамой! Я получила письмо от Колкеров, они пишут, что мама погибла, она вынула из кармана мятый конверт, положила его на узел и вошла в дом, захлопнув за собой дверь.

Беру ничего не сказала. И он, вернувшись, даже не обмолвился о Геле. Точно её никогда и не было в этом доме. А Эля остался в семье.

С каждым днём в нем проступало всё большее сходство с Бером.

Иногда, глядя на мальчика, Рут делала свои нехитрые женские подсчеты. Каждый раз получалось то так, то эдак – и нетерпимым огнем жгли слова Бера: «Ибо посеявший ждёт всходов». Но она не позволяла ревности сжечь свою душу до тла: «Разве дитя повинно в грехах своих родителей?» Ребенок часами сидел подле верстака, играя сбитыми истончившимися подковками, деревянными шпильками и обрывками дратвы. То и дело окликал Бера: «Папа». И Бер – гневливый, суровый и молчаливый Бер – был нежен и терпелив с ним, словно женщина.

Он купил на базаре простенькую дудочку. Мальчик тотчас пристрастился к ней. Вскоре Бер привез из райцентра губную гармошку.

– Сколько ж ты заплатил за неё? – ахнула Рут.

– Пусть учится, – скупо проронил Бер.

Теперь в доме с утра до вечера пиликала гармоника. Иногда Бер подпевал густым низким басом. И столько было лада, согласия в этом пении, что сердце Рут смягчалось, словно оттаивало. Она не встревала в их дружбу. Единственное, что позволяла себе, это изредка поправлять мальчика:

– Это не папа, это твой дедушка.

Бер, казалось, не слышал. Однажды, не вытерпев, она сказала ему:

– Мальчик должен знать, кто его отец.

– Рут посмотрела на сомкнутые губы мужа, и дикая мысль обожгла её:

– Может, ты надеешься, что Нюмчик не вернётся?! Кличешь на него беду? Нахохлившись и пригнув голову, она двинулась на мужа.

Но на полпути остановилась и, блестя потемневшими от гнева глазами, грозно сказала, – смотри, Бер, если мой сын не вернётся, я прокляну тебя!

И не было ночи, чтобы не молила Бога простить её детей – Симку и Нюмчика, от которых не было никаких вестей: «Готыню! – беззвучно шептала она, когда семья, наконец, засыпала, – прости их.

Я понимаю, мои сын и дочь согрешили, отойдя от Тебя. Но от этого они не перестали быть евреями. Они просто плохие евреи, – убеждала Рут Б-га, – Ты ведь и сам видишь, Господи, как много среди нас заблудших. Но я знаю моих детей. Рано или поздно они вернутся к Тебе. Ты увидишь. Может, к тому времени меня уже не будет на свете. Но они придут к тебе. Пусть их грехи падут на мою голову.

Зачти всё плохое мне!» У неё были свои сложные счёты с Б-гом.

А утро приносило с собой заботу о хлебе насущном, тем более что Бер снова замкнулся и ушёл в себя. Теперь он часто сидел, сложа руки, глядя невидящим взором через окно на улицу, застроенную бревенчатыми избами. Вскоре Рут почувствовала – в дом тихо скребётся голод. И тогда, не спрашивая мужа, взяла с его верстака пузырёк клея, рашпиль, куски резины и пошла к почте. Теперь она целыми днями сидела на ступеньках крыльца, расстелив перед собой газету, на которой раскладывала свой нехитрый инструмент. Её никто не гнал. И скоро народ потянулся к ней со своими рваными, стоптанными калошами. За работу расплачивались кто чем мог – ломтем хлеба, кружкой молока, парой – тройкой картофелин. Бер, казалось, ничего не замечал. Однажды, прошел мимо, точно чужой, упрямо глядя себе под ноги.

5.

После войны они вернулись в родной город. Рут первым делом оббежала всех соседей и знакомых, в надежде, что они что-то знают о Нюмчике и Симе. Но люди лишь сочувственно отводили глаза. И Рут почувствовала, что родник надежды почти иссяк в её душе. Под вечер садилась на скамеечку около дома, жадно вглядываясь в лица, проходящих мимо людей.

Однажды возле неё остановился мужчина в домотканой свитке и бараньей папахе. Молча протянул руку за подаянием.

– Откуда ты? – почти машинально спросила Рут.

Она теперь всем задавала этот вопрос, а сердце начало глухо частить в приступе слепой материнской надежды.

– Из Молдавии. Крестьянин, – чуть помедлив, ответил нищий.

И хоть Рут не поверила ему, рука мужчины была гладкая, без мозолей – рука, не знавшая ни мотыги, ни лопаты, но все же вынесла кусок мамалыги и кружку воды. Он пил не спеша, искоса поглядывая на неё. Потом плеснул остаток воды на ладонь, обмыл лицо и глухо спросил:

– Как зовут тебя, хозяйка? За кого мне молиться?

– Молись за моих детей, – ответила Рут, – Симу и Нюмчика.

Мужчина бросил на неё испытующий взгляд :

– Ты слышала когда-нибудь имя Менахим Штернис?

– Да, – прошептала Рут, – это мой зять. Муж моей дочери Симки.

– Держи, – быстрым ловким движением мужчина вытащил откуда-то из-под свитки сложенный вчетверо лист бумаги.

Рут не успела опомниться, как он уже исчез.

– Письмо! – она вбежала в комнату и кинулась к Беру, – письмо!

– Что?! – Бер выхватил у неё из рук листок и принялся жадно читать.

– Час от часу не легче, – пробормотал он и тяжело опускаясь на стул. – Это от Симки. Она с мужем выехала в Польшу, а оттуда нелегально – в Палестину.

– Живы! – Рут казалось, что сердце её вот-вот выскочит из груди от радости, – может быть, найдут твоего брата Нисона. Он их приютит на первых порах.

– Замолчи! Ты думаешь только о своих детях Симке и Нюмчике – лицо Бера исказил гнев. Бессилие и страх перед этой властью давно сломили его, не оставив и тени удали того Берки Ямпольского, что когда-то в бою под Львовом поднял в атаку целый взвод. – А что будет с Тимошкой? Его же выгонят с треском! Он у них давно на заметке!

Умом Рут понимала: муж прав – после развода с Нюрой и женитьбе на Тойбе на Тимошку косилось не только начальство, но и многие сослуживцы из его ведомства. В другое время она бы даже одобрила его осмотрительность, но теперь это вызвало у нее лишь ярость и презрение. И оттого стало еще нестерпимей находится с ним под одной крышей, дышать одним воздухом! Случалось, глядя в склонённую над верстаком спину Бера, желала ему смерти. Иногда он оглядывался и, перехватив её ненавидящий взгляд, опускал голову. Но больше всего пугало Рут внезапно вспыхнувшая в ней неприязнь к мальчику.

И однажды она не сдержалась:

– Почему ты ни с кем из детей так не нянчился?! Что они слышали от тебя? Насмешки! Угрозы! Упрёки! Я завидую Лее – она не дожила до такого позора, а будь жива, ты и её бы не пощадил! Кто тебе этот ребёнок, что ты с ним так носишься?! Внук? Сын? Или то и другое вместе? – Рут злорадно засмеялась.

– Ты !.. – выдохнул Бер и в гневе отбросил молоток в сторону. – Ты решила устроить мне Судный день, женщина?! – он затряс кулаками перед её лицом. Но, заметив испуганный взгляд мальчика, тотчас опамятовался и презрительно бросил, – я не хочу слышать твое мяуканье. Или оставишь Элю в покое, или убирайся из дома.

Вот тогда Рут сняла угол у Поли ? рябой одинокой старухи, торговки рыбой. Вооружившись клеем, рашпилем и резиной, она пошла работать на базар. Поначалу было боязно – в это послевоенное строгое время на базар чуть ли не каждый день обрушивались милицейские облавы. Раздавалось несколько пронзительных свистков – и мешки, тюки, корзины – всё это куда-то уволакивалось, пряталось, исчезало. Ряды пустели. Рут в испуге застывала, не зная, то ли бежать, то ли, оставаясь на месте, ждать неминуемого штрафа, ведь она работала без патента. Однако Поля не только дала ей кров, но и научила сложной науке – жизни базара.

– Не бойся милиции и начальства! Почти с каждым можно поладить. У всех дети, семьи. Весь вопрос в цене. Главное, чтоб у человека совесть была, – наставляла она Рут, – беда, когда на уме одни прынцыпы. С такими тяжелехонько – им мало что нужно для жизни и люди для них – тьфу! Для них их честность – это всё. И носятся они с ней, как с писаной торбой. Днём и ночью она жрёт их поедом.

Возьми Турина – при нем боятся дышать. Но такая у него работа – рано или поздно найдется человек, который его купит. Хоть я с этим человеком в долю не иду. Турин из тех, кто свою честность дорого продаст. Мало того, ещё и руку, с которой будет кормиться, при случае укусит. Потому что ненавидит всех. И считает – нет ему ровни.

Забери у него честность, и что останется? Один пшик.

Директора рынка Турина боялись. Его внезапные, стремительные ревизии, его неприступность и неподкупность держали в страхе весь базар. От мясников до сторожей – всех, кто кормился вокруг этого хлебного места. В галифе, выгоревшей гимнастерке, с офицерской планшеткой через плечо, плечистый, приземистый, Турин с утра до позднего вечера маячил между рядов или сидел в своем крохотном кабинетике, листая акты и накладные. Ходили слухи, будто во время войны был танкистом, вроде бы горел, но чудом спасся – оттого все лицо в страшных рубцах и шрамах. Жил Турин один, без семьи, был нездешним. Родом был откуда-то из-под Киева. Через год его забрали в исполком, где он быстро пошел в гору и вскоре под его началом оказались директора всех фабрик и заводов города.

Но в ту пору Рут это было не интересно. С его уходом базар, вздохнув с облегчением, вновь ожил и забурлил. Казалось, почва – жирный чернозем и воздух, настоянный на запахах моря и степного ковыля, были неиссякаемыми источниками деловитости и жизнестойкости горожан.

Скоро у Рут появилось на базаре своё место и добрая слава. Многим, особенно инвалидам и старикам, она чинила в долг или вовсе бесплатно. И к ней потянулись со всего города. Обычно работала допоздна, до густых сумерек, а утром чуть свет снова была на базаре.

Назад Бер её не звал и вообще старался обминуть десятой дорогой.

Дочки жалели, приглашали к себе, но она твердо стояла на своем:

– Мне и так хорошо. Не хочу путаться в вашей жизни.

– Мама, не позорь меня, – взрывалась Тойба, теряя терпение, – как мне объяснить Тимошке, почему ты ушла из дома.

– Не знаю, – равнодушно пожимала плечами Рут, – придумай что-нибудь.

– Может, вернёшься? – уговаривала Мирка, – Геля взяла мальчика к себе.

– Ваш отец умер для меня. – Рут сумрачно смотрела на них. – Идите. Я должна работать.

«Откуда это во мне? Неужели я стала такой же жестоковыйной как все Ямпольские?» – ужасалась себе Рут. Работа стала для неё единственной ниточкой, связывающей с миром. Её домом теперь был базар – с его рядами зелени, пахнущими огородом и утренней свежестью укропа, с молочным корпусом, источающим дух сытости и довольства. Её семьёй стали снующие люди, торгующие разной мелочью старухи – такие же одинокие и бесприютные, как она сама.

Они приходили сюда в любую погоду, цепляясь за это бытие морщинистыми высохшими руками, в которых держали ветхие, отжившие свой век вещи.

В один из осенних слякотных дней Рут сидела, нахохлившись, закутанная в клетчатую шаль. Сеял мелкий дождик и отсыревшая фуфайка камнем давила на плечи. Уже смеркалось, когда к ней подошел человек в потрёпанной румынской шинели. Рут по привычке скользнула взглядом по ногам – точнее, по единственной ноге: калоша, подвязанная верёвкой к онуче, деревяшка и костыль.

– Может, завтра? Сегодня уже темно, – Рут вскинула глаза, – перед ней стоял седой мужчина. Ей почудилось – старик, – или тебе срочно?

– Мамочка! – услышала Рут.

И, прежде чем успела осознать, из горла её вырвалось хриплое:

– Сынок! Мальчик мой!

В тот вечер она вернулась в свой дом, ведя Нюмчика за руку, точно ребёнка. Бер, увидев их, побледнел, отпрянул от двери.

– Вот и я, папа, – глухо сказал Нюмчик и грузно сел на свою кушетку.

Бер подошел к нему, Нюмчик попытался встать.

– Сиди, – Бер прижал к груди голову сына. – Ему почудилось, время повернуло вспять. И его сын Нюмчик – не солдат, вернувшийся с войны, а мальчишка-подросток, прибежавший с улицы.

А Рут замерла, сцепив руки – ей казалось, что всё это сон. «Что стоишь? Ему помыться нужно. Грей воду!», – услышала она, словно издалека голос Бера и бросилась разжигать плиту, таскать со двора воду, готовить ужин. А на уме было одно: «Геля!» Наконец, Рут решилась и, улучив минуту, подозвала Бера:

– Беги к ней, – сказала шепотом, – живая или мертвая, чтоб была здесь вместе с мальчиком и всеми своими бебехами.

С этого дня в её душе поселилась птица радости. Она будила её среди ночи своим щебетом. И Рут, затаив дыхание, прислушивалась к тихому посапыванию за ширмой, где обосновалась семья Нюмчика. «Готыню, – возносила она молитву благодарности, – неужели для того Ты водишь нас по бескрайней пустыне горя, чтобы мы знали цену счастью?» – и смотрела бессонными глазами в тёмную ночь.

Ей казалось, что её жизнь теперь лишь только начинается. Она не чувствовала ни груза прожитых лет, ни горечи прошлых обид. « Всё теперь будет хорошо, – шептала Рут как заклинание, – больше я не буду тебе надоедать, Готыню, своими просьбами. Главное, Ты мне вернул его живым».

Через неделю Нюмчик, надев сапог Бера и, начистив его до зеркального блеска, пошел устраиваться на работу. Он не вернулся домой ни вечером, ни утром следующего дня. Рут нашла его через трое суток около пивной. Нюмчик валялся в грязи. Увидев её, заплакал пьяными слезами:

– Они сказали мне: «Вы поменяли фамилию, но вы – еврей, а евреев в лагерях расстреливали в первую очередь. Как вам удалось уцелеть? И где потеряли ногу? Говорите, в партизанском отряде на территории Словакии? Но у вас нет свидетелей».

Рут привела его домой. Помыла и уложила спать. Через неделю он снова пошел устраиваться на работу и снова пропал. Это продолжалось год. Наум ходил из кабинета в кабинет, стучал протезом, доказывая своё право быть учителем.

– Ты кончишь тюрьмой, – однажды сумрачно процедил Бер, – эта власть считает себя самой справедливой на свете. Она не прощает, когда ей под нос тычут её дерьмо.

И снова Рут тревожила Б-га своими мольбами: «Готыню! Неужели моему сыну суждено умереть как последнему пьянице под забором». Она даже решилась без ведома Тойбы поговорить с Тимошкой. Но тот смутился и начал отнекиваться:

– Мама, не просите. Я не помощник вам в этом тёмном деле.

– Оставь его! – кричал Бер, каждый раз, когда она приволакивала сына домой.

– Сколько ты будешь с ним носиться? Хватит! – пламенела от гнева Тойба, с детства не прощавшая брату родительской любви.

А Нюмчик продолжал искать справедливости, снова и снова обивая пороги, снова и снова выслушивая: «Мы не можем допустить вас к детям!» Потеряв всякую надежду, запил и переселился в развалюху на окраине, прибившись к своему бывшему однополчанину, ослепшему после контузии. Опять, как в прежние времена, Рут спешила к нему, неся через весь город полную кошелку домашней стряпни. Робко постучавшись, открывала скрипучую щелястую дверь хибары, её обдавало смрадным спертым воздухом. При виде матери Нюмчик свирепел, гнал её домой. А Геля так ни разу к нему не наведалась, а вскоре снова ушла на квартиру. И до Рут дошли слухи, что с кем-то сошлась.

Через год Нюмчик внезапно опамятовался.

«С этой властью у меня всё кончено!» – сказал он и сел за сапожный верстак. Рут угрозами и посулами опять вернула Гелю в свой дом. Бер молчал, точно каменный. Рут металась между ними, пытаясь сгладить все углы. Забросив ремесло, взялась за хозяйство. Готовила ли еду, мыла ли, стирала – каждую минуту вслушивалась в голоса мужа и сына. Но в душе понимала, что под одной крышей этим двум мужчинам из рода Ямпольских не ужиться. И дело не только в Геле. Хотя и в Геле тоже. А если нет, то почему Бер ночью, едва заслышав шорох за ширмой, вставал и, громко шаркая ногами, начинал ходить по комнате?!

– Что ты сторожишь их? – однажды не выдержала Рут, – они муж и жена перед Б-гом и людьми. Или решил всю оставшуюся жизнь стоять со свечкой у их постели? – и язвительно засмеялась.

Бер ничего не ответил. Лишь обжёг ненавидящим взглядом.

Вот тогда Рут решила разрубить этот узел. На помощь пришла рябая Поля.Через неделю жилье для Нюмчика и Гели было найдено. Комната с выходом на улицу, и место удачное – возле вокзала.

Хозяин, старый горбун с мятым морщинистым личиком, бывший часовщик, запросил столько, что у Рут голова закружилась. Она начала было торговаться, но горбун твердо стоял на своем:

– Если б не Полина – я бы с вами не связывался. Мне от таких квартирантов – одно беспокойство и риск. Опять же дворника, участкового, управдома – всех надо подмазать. Так что ни рубля не уступлю. И плата – за год вперед.

Теперь нужно было раздобыть деньги. И Рут пошла к Купнику, к этому вору и пройдохе, который даже во время войны умудрялся обделывать свои гешефты. К тому самому Купнику, к которому, будь её воля, не подпускала бы Бера и на пушечный выстрел.

– Мадам Ямпольская? – Купник, галантно пододвинув ей стул, стал расспрашивать о Бере и детях. Но Рут сразу приступила к делу и назвала цифру, – что вы! Откуда? Я – бедный человек, – начал отнекиваться Купник, – если даже и имею что-то на черный день, то не могу рисковать последней копейкой. Кроме процентов мне нужны гарантии.

– Гарантии ? – Рут на миг растерялась. – Но вы же знаете нас столько лет.

– А вдруг завтра ни с того ни с сего вы надумаете уехать в Биробиджан?

Купник рассыпался мелким смехом. Глаза Рут обрели цвет стального клинка:

– Послушайте, Купник, вы за свой грош найдёте меня не только на краю земли, но и на том свете. Мало того, еще выставите счёт за дорогу в обе стороны. А что до гарантий, то сами знаете, чего они стоят. Я о партии сапог, которые вы продали румынам в 43 году. Говорят, вы клялись, что они в них дойдут до Москвы. Но оказалось, что это сапоги для покойников. Они разваливались прямо на ходу, через сотню шагов.

– Мадам Ямпольская! Что вы несете? – лошадиное лицо Купника побледнело и стало ещё длиннее.

– Разве вы после этого не скрывались от румын в отряде биндюжника Зюни Файнштейна? – деланно удивилась Рут, – ходят слухи, вы заплатили за это царскими червонцами, Зюня купил на них еду и оружие для отряда. И отряд продержался до прихода наших.

– Враньё! – закричал Купник, – кто вам это наплел? Ваша семья в войну отсиживалась в эвакуации.

– Слухами земля полнится. Вы ещё не забыли Боруха? Он делал взрывчатку. А его мать Рэйзл? Она куховарила в отряде. Вы пытались её подкупить, чтобы зачерпывала погуще и побольше. Это моя родня – зять и сватья, – Рут расхохоталась в лицо растерявшемуся Купнику.

– Приехали и честных людей черните! – взвился он, – а мы здесь боролись, жизнью рисковали.

– Вы действительно рисковали, торгуя в отряде лекарствами изпод полы, – усмехнулась Рут, – насколько я знаю, это таки да плохо кончилось, – Зюня вас с треском выгнал. Но перед этим приказал раздеть догола, и вы бежали по улицам, навстречу нашим войскам, прикрыв срам рукой.

Школа базара многому научила Рут. И Купник, не выдержав осады, скрепя зубами сдался, хотя процент заломил грабительский. Но Рут летела домой как на крыльях.

Через день Нюмчик с семьёй переселился на Вокзальную улицу, а Рут снова схватилась за своё ремесло и начала отрабатывать долг, дрожа над каждой копейкой и понукая Бера, который не то потерял интерес к работе, не то просто начал сдавать. В ту пору ему уже перевалило за шестьдесят.

– Помнишь, как кричал по утрам на свою клячу Борух: «Или ты тронешься с места, или сдохнешь!»? – однажды невесело усмехнулся Бер. – Мне кажется, что эта кляча – я, а ты всё тычешь мне в бок кнутом и приговариваешь: «Работай, работай, Бер!»

– Человек работой искупает свои грехи, – Рут отодвинула в сторону сапожный крой и начала простёгивать стельку. Последнее время, едва отдышавшись от базара, хваталась за пошив домашних тапочек, – работа – это искупление греха перед Всевышним, перед близкими и родными. Как еще можно искупить грехи?

– Я знаю? – глухо пробормотал Бер. – Но если так, то стучать мне молотком до второго потопа. Ты этого хочешь, Рут?

Она засмеялась, лицо её порозовело и в рамке выбившихся изпод круглого гребня волос вдруг показалось Беру молодым и красивым. Он подумал, что Рут из тех женщин, которые обретают красоту к старости, словно яблоко, набравшее сок. «А ведь на неё, наверняка, заглядываются», – шевельнулась ревнивая мысль.

Рут, которую Бер когда-то взял за руку, чтобы вести по дороге жизни, теперь шагала так уверенно, так широко и размашисто, что сам он едва поспевал за ней. Она каким-то безошибочным чутьем, сохраняя себя, выбрала тактику приспособления к этому миру, полному опасности и страха. Он же чувствовал себя опустошенным и безразличным ко всему. Казалось, силы, отпущенные ему природой, уже на исходе. Метания, глухое сопротивление этой безумной власти, погоня за молодостью исчерпали его чуть ли не до дна. Он познал свои победы и свои поражения. И теперь ему хотелось тихо дожить отпущенные годы и достойно встретить смерть.

ТЫ, взымающий долги наши, получаешь их с человека с ведома и без ведома его.

Дела Наума быстро пошли в гору. Он не только сам расплатился с Купником, но еще купил себе коверкотовый костюм и кепку-шестиклинку, Геле – габардиновый плащ, а мальчику – матроску. По тем временам это было признаком большого достатка, и Рут оставалось лишь радоваться счастью сына. Тем более, что по его настоянию Геля уволилась из парикмахерской. Рут возликовала: «Теперь она будет всё время у него на виду – вести хозяйство, смотреть за ребёнком». Но вместо этого сын послал жену разносить по домам починенную обувь и собирать заказы. Это нововведение, до которого не додумался ни один сапожник в городе, сразу принесло ему хорошую славу и уйму заказчиков.

А потом исчез старик, хозяин квартиры. Геля сказала, что горбун приболел, затосковал и уехал насовсем к дочери, оставив им ещё одну комнату. Это была неслыханная удача, потому что в городе, после войны, каждый квадратный метр жилой площади был едва ли не на вес золота. Люди ютились в подвалах и на чердаках. Самовольные пристройки лепились к домам, как ласточкины гнезда. Чуть ли не каждая комната, разделенная тонкими фанерными перегородками, давала приют нескольким семьям.

– Дорого старик заломил? – спросила Рут.

В ответ Геля утвердительно кивнула. Вскоре Наум, как инвалид войны, выхлопотав ордер, стал законным хозяином обеих комнат. А в конце августа мальчику купили скрипку и послали в лучшую музыкальную школу города, где учились одни вундеркинды и дети высокого начальства. Это насторожило Рут:

– Зачем тебе лишние разговоры? – пыталась она урезонить Нюмчика, – хочешь музыку – пусть будет музыка. Найми человека. Разве нельзя учить мальчика дома? Ты не знаешь, какие люди вокруг?

Они готовы из зависти утопить любого в ложке воды.

Нюмчик вздёрнул плечами:

– Почему Тимошкины дочери могут ходить в эту школу, а мой сын – нет? – в голосе его прозвучала застарелая неприязнь.

– Что ты цепляешься к Тимошке? Каждый живет как может, – занервничала Рут, пытаясь не в первый раз гасить тлеющие угли враждебности между зятем и сыном.

– Угу, – со злой усмешкой сказал Наум, – я на фронте воевал с немцами, он – в тылу с бабами; сейчас я сапоги тачаю людям, а он им дела шьёт, – и вдруг победно усмехнулся, – мне теперь плевать на него. Видишь эти лаковые туфельки? Они сделаны по мерке. Отгадай, кому я их завтра отнесу? Жене самого Турина!

– Турина?! – ахнула Рут, – разве он женат?

– Да. Уже около месяца. Привез себе панночку с родины.

– Откуда ты его знаешь? – начала допытываться Рут у сына, – он ведь к себе и близко никого не подпускает.

Наум стал было отнекиваться, мол, пошутил. Но Рут была неотступна. И он с неохотой процедил:

– До войны соседями были. Он в Фастове был механиком машинно-тракторной станции. А я с его невестой в одной школе работал. Потом встретились в окружении, под Смоленском. Попали в плен. Нас погрузили и повезли в лагерь. Ему по дороге удалось бежать, мне – нет, – Наум посмотрел исподлобья и махнул рукой, – а – а, хватит, не хочу опять ворошить.

– Остановись! Что ты затеял! – вскинулась Рут, – сегодня он возьмёт эти туфли, а завтра испугается и продаст тебя с потрохами.

– Поздно ему пугаться. Он ведь это дело с пленом скрыл. Когда увидел меня, чуть дуба не дал, – недобро усмехнулся Наум. И вдруг вспылил. – Я – не мальчик! Хватит меня учить! А ты держи язык за зубами. Смотри, не проболтайся отцу!

Но Рут и не пыталась делиться своими опасениями с Бером. Когда речь заходила о Нюмчике, он или угрюмо отмалчивался, или с яростью резал:

– Пусть живет своим умом!

А тут ещё рябая Полина, встретив однажды Рут, кивнула на свою кошелку и, будто, невзначай сказала:

– Вот передачку Егору-горбуну собрала: сальца, чесночка, пряничков. Письмо прислал. Пишет: «Оголодал. Еле ноги таскаю». И помочь некому. Один как перст на этом свете.

– А дочь? Он ведь к дочери перебрался! – удивилась Рут.

– Тюрьмой зовется его доча, – отрезала Полина.

– За что ж его? – выдохнула Рут.

– А кто знает? – пожала плечами Поля. – Разное болтают. То ли часы немцам чинил, то ли золотишком подторговывал. То ли не поладил с кем. Да ты у своих спроси, – со значением посмотрев Рут в глаза, пропела льстивой скороговоркой:

– Люди говорят, сынок твой силу набрал. Егор кланяется ему, – и пошла, не оглядываясь.

Рут застыла, словно оглушенная, глядя, как высокая жилистая фигура Поли мелькает среди базарной толпы. А потом, не чуя под собой ног, кинулась к сыну.

– Что вы со стариком сделали?! – выкрикнула Рут, увидев сестру.

– Какое тебе дело?! – втянув её в комнату, прошипела Геля, – твой сын ногу потерял на войне, а Егор во время оккупации как сыр в масле катался. Разве это его квартира? Он её при немцах захватил.

Здесь Коганы до войны жили. Я знала их дочь. Она у нас в парикмахерской себе перманент делала, – но тут послышались неровные шаги Нюмчика, и она сказала будничным голосом, – чай будешь пить?

В ответ Рут лишь горестно покачала головой.

6.

Было начало шестидесятых. В стране повеяло духом вольности.

И город насторожился. Старики, чудом пережившие революцию и погромы, войну и голод, прямые потомки купцов, моряков, ремесленников и прочего свободного люда, населявшего в былые времена этот портовый город, опасливо гадали, долго ли это протянется.

Они давно похоронили и надежды, и юность. А вместе с ними – прошлое города, построенного по плану эмигранта из Франции, истосковавшегося в этой дикой бескрайней степи по изысканности Пале Рояля и Тюильри. Но минувшее не умерло. Оно притаилось в старых названиях пляжей, улиц и предместий. Оно ждало своего часа в обветшавшей лепнине родовых гербов, в завитках чугунных решёток, отлитых и доставленных кораблями во времена процветания из Италии, в чашах давно иссякших фонтанов. Но главное – оно не иссякло в крови горожан, чьи предки пристали к этому берегу в поисках лучшей жизни. И когда настал час, пробудилась память о былом достатке и воле. О временах изобилия порто-франко и забубенных годах нэпа. Город очнулся. Забурлил. Как корни акаций и платанов, напитавшись соками тучного чернозёма, по весне пробивают броню асфальта, так один за другим начали появляться артели и кооперативы. Лотки и будочки запестрели расписными деревянными ложками, обливными глечиками, разноцветными женскими заколками, дешевыми брошками, бусами и той бесценной мелочевкой, без которой в хозяйстве как без рук. Кто были эти первопроходцы, поверившие в новый порядок? Наследники жизнелюбов, авантюристов и любителей легкой наживы. Трудяги, в ком играла сила, в ком власть так и не смогла вытравить дух свободы и стойкую ненависть к подневольному хлебу.

Наум с его неуёмностью кинулся в самую стремнину нового времени. Весть об этом в родительский дом принесла Тойба:

– Вы только посмотрите, что придумал ваш любимчик, – она протянула Беру листок из школьной тетрадки в косую клетку.

«Обувь – любая. Починим за час. Качество – экстра. Заходьте до нас», – вслух прочитал Бер, и его брови недоуменно поползли вверх.

Тойба выхватила листик:

– А как вам нравится эта подпись? – «Артель «Вольный ветер», – она язвительно засмеялась. – Все столбы обклеены этими бумажками. Очередной фортель Нюмчика. Он собрал со всего города сапожников-инвалидов войны, договорился с кожевенной фабрикой на брак и обрезки – все, что раньше вывозили на свалку. Его артельщики сидят на самых бойких местах. И уже начали чинить обувь за такую смехотворную цену, что другим сапожникам просто нечего делать – материал-то у артельщиков даровой! Люди теряют из-за него кусок хлеба. Но Нюмчику – море по колено. Он никого не боится. Спрашивается, почему? – Тойба подбоченилась.

– Это твой брат, – попыталась образумить ее Рут.

В ответ Тойба только зло прищурилась:

– Мама, он один такой умный? Тимошка правильно говорит, ктото его прикрывает.

– Что ты болтаешь?!

Но Тойбу было не остановить:

– Мама, он деляга. Такие, как Нюмчик, сейчас живут припеваючи, а честные люди не могут свести концы с концами. Увидите, скоро он доберется и до вашего района. От бедности Тойба теперь считала от бедности каждую крупинку в супе. Её зарплаты приемщицы в швейном ателье едва хватало на неделю. А Тимошка в эти бурные времена, внезапно потеряв прежнюю службу, а вместе с ней погоны, оклад и паек, с трудом определился на литейный завод подсобным рабочим. Сам он относился к перемене судьбы безропотно, с пониманием. И считал делом временным:

– Сейчас начальство как бы в дурачка играет. Всю мелкую карту, вроде меня, сбросили, а козыря придерживают и выжидают. А потом как шарахнут! Вот тогда посмотрим, чья возьмет, – пытался объяснить он Тойбе.

Но для неё любое выжидание и промедление было хуже смерти.

Её пылкий характер требовал действия. Тойба рвала и метала, грозя веснушчатым кулаком :

– Власть называется! Распустила, дала свободу. Раньше этот сброд пикнуть не смел.

Бер, как всегда, молчал, лишь изредка одергивал Тойбу:

– Не лезь в эти дела. Ворон ворону глаз не выклюет. Все они одним миром мазаны.

И помни, если у кого-то убудет, тебе не прибавится. Довольствуйся тем, что имеешь.

А Рут проклинала тот день и час, когда одолжила у Купника деньги: «Знала, что нельзя брать у вора. Вот они и принесли в дом несчатье». Хотя положа руку на сердце, понимала – дело не в Купнике, а в необоримой беспокойной крови, текущей в жилах Ямпольских. И чуяла: главная беда впереди.

А тут ещё Геля, быстро войдя во вкус больших денег, купила себе каракулевую шубу с муфтой, золотые часы и завела привычки богатой женщины: на базар ходила в полдень, покупала самое отборное, не торгуясь, и ездила на такси. Вдобавок ко всему в доме появилась приходящая женщина, на которую переложила всё хозяйство. А что это лишние глаза и уши – об этом не думала. Ведь не она, а Нюмчик подставлял свою голову.

– Нюмчик ещё пожалеет, что влез в это дело. А Геля не пропадет.

Она не из таких, – злобствовала Тойба, у которой и в добрые времена не было такого достатка. Ведь на Тимошке висела ещё одна семья, и все свои доходы он скрупулёзно делил поровну.

– Геля как курица, ей бы только под себя грести! – вторила сестре Мирка, – разве у неё когда-нибудь болела душа за Нюмчика? А он доиграется! – причитала она.

Рут из последних сил пыталась примирить своих детей.

– Оставь их в покое, – урезонивала она Мирку. – Живи своей жизнью. Чего тебе теперь не хватает?

Именно в эти неспокойные времена Мирка, наконец, обрела мир и счастье под кровом мамы Рэйзл, хотя квартира Кобыливкеров теперь больше смахивала на склад. Во всех её углах, даже в супружеской спальне Мирки и Боруха, топорщились тугие мешки, набитые семечками подсолнечника. А в воздухе витал необоримый дух маслодельного завода. Мама Рэйзл, притихшая было после мытарств военных лет, внезапно вновь воспряла духом. Бросив всё хозяйство на Мирку, она на трёх неистовствующих примусах и чадящем керогазе жарила крупные граненые полосатые семечки. Ранним утром, когда рассвет крался неслышно по крышам ещё спящего города, у дверей квартиры Кобыливкеров выстраивалась очередь старух с полотнянными мешочками, сшитыми из старых простыней и наволочек. Семечки южного сорта «Первомайка», которые мама Рэйзл продавала мелким оптом, были лучшие в округе. Среди них никогда не было пустых или прошлогодних, высохших или прогорклых. Она взвешивала наполненные мешочки на позеленевших от времени весах, орудуя медными гирями, чудом уцелевшими во всей этой мировой круговерти, принимая взамен мятые рубли. И старухи расползались по городу. Прихватив из дома маленькие стаканчики с утолщенным дном, складные стульчики и старые учебники внуков для бумажных фунтиков, они садились у своих ворот и торговали семечками мамы Рэйзл. Сама она в это время металась по городским и фабричным столовым, где за бесценок скупала у посудомоек и поваров объедки и остатки. Городской дурачок Минька, нанятый ею на условиях сдельной оплаты, погрузив бидоны с этим добром на тачку, развозил его по домам Слободки, района, где жили крепкие хозяева. Здесь в пристройках и сарайчиках, пользуясь внезапной слабиной власти, они завели поросят, кур, гусей и другую живность. Все эта бурная деятельность, включая оптовую закупку «Первомайки», начисто отвлекла внимание мамы Рэйзл от сына. И Мирка, впервые за время супружества, почувствовала себя женой и хозяйкой. В ней даже затеплилась надежда стать матерью. Как ни странно, мама Рэйзл стала её верным союзником. Каждый месяц пронзительный взгляд свекрови вонзался в Мирку. Но та виновато опускала глаза. И тогда мама Рэйзл кидалась к двери супружеской спальни сына:

– Сколько я ещё могу ждать?! – грозно вопрошала она Боруха, – у меня есть штука бязи. Я приготовила её на пелёнки своему внуку.

Но, видно, мой сын хочет, чтобы мне пошили из неё саван, – и, стуча маленьким кулачком по косяку, начинала причитать, – где мой интерес в жизни? Зачем я бьюсь, как рыба об лёд?! Зачем разрываюсь между семечками, старухами и помоями?! Я родила тебя, ты – мой капитал. Но где процент на этот капитал?! Где мой внук?!

Обычно Борух отмалчивался, но иногда из спальни доносился его придушенный крик:

– Не садитесь мне на шею, мама! Имейте терпение! Не торопите меня!

И тогда Рэйзл отскакивала от двери с проворством юной девушки.

Она хорошо помнила, как в 43 году с криком: «Не садитесь мне на шею! Не торопите меня!» Борух выскочил из закутка, где начинял бутылки гвоздями и зажигательной смесью. В руке у него была граната.

– Ну, кому тут невтерпёж ? – тихо спросил Борух.

И командир отряда Зюня, биндюжник и матерщинник, попятился назад:

– Тю! Сказился, чи що? – крикнул он, осторожно плюнул себе под ноги и ушел.

С этого дня на Боруха уже никто не смел наседать, тем более что взрывчатка, изготовленная им никогда не подводила. «В конце концов , – успокаивала себя мама Рэйзл, ретируясь на кухню к семечкам и примусам, – мальчик знает, что он делает».

Одни, покоряясь времени, подлаживаются к нему. Другие, словно лихие наездники, пытаются его взнуздать, подстегнуть, направить по своему пути. И лишь самые мудрые не верят времени, даже когда оно улыбается им. Они не забывают о его разрушительной силе.

И настал час, когда Наум пришел к Беру и сказал:

– Папа, я хочу, чтобы ты начал работать в моей артели. На примете есть надёжный инвалид. Сделаю ему патент. Посажу на твое место, ты будешь за ним присматривать, а выручка – поровну. Милицию, исполком беру на себя. Они у меня теперь здесь, – и он похлопал себя по карману, не замечая как у Бера начало багроветь лицо.

– Зачем мне эти фигли-мигли? – Бер с показным равнодушием пожал плечами, едва сдерживая гнев, – или ты считаешь, что я уже не могу зарабатывать себе и маме на хлеб с маслом?

– Кто говорит о хлебе с маслом? – досадливо передёрнул плечами Наум, – вопрос о деле. Разве ты не видишь, что клиенты уходят от тебя? В твоей округе уже правит балом Ничипорук.

– Ну и что? – вмешалась Рут, – работы всем хватит. Или ты считаешь, что дети Ничипорука не должны кушать?

– Пусть о них болит голова у Советской власти, – отрезал Наум.

– Мне нужно укрепиться здесь, и тогда все главные точки города будут у нас, и мы сможем диктовать цены.

– Кто это «мы»? – язвительно спросил Бер. – Лично мне ни к чему эта канитель. А тебе всё ещё мало денег? Ты хочешь откусить больше того, что можешь проглотить. Смотри, не подавись!

– При чём тут деньги? – Наум откинулся на спинку стула и с раздражением бросил, – я что, могу есть за семерых или носить сразу семь костюмов? Разговор идет о деле. Оно требует размаха. Нельзя останавливаться на полпути. Иначе дело рано или поздно умирает.

А насчет денег ты здорово ошибаешься, папа. Деньги нужны для дела.

Деньги – это свобода. У тебя таких денег никогда не было. Ни денег, ни власти над людьми. Твои три сопливых деревенских подмастерья не в счет. Тюкал ты молотком с утра до вечера, перебивался с хлеба на воду. Показывал советской власти всю жизнь кукиш в кармане. Но плевать она хотела на тебя.

– Ну и ну! Посмотрите на этого фабриканта! На этого нового Бродского! – перебила Рут и с деланной беззаботностью рассмеялась, словно весь опасный разговор был как просто шуткой.

Но Наум упрямо наседал:

– Так что, ты решил папа? Сколько ты еще можешь работать?

Год, от силы два! И место окончательно уйдёт от меня. Или я должен буду за него втридорога переплачивать, чтобы сковырнуть Ничипорука.

– Хватит! – закричал Бер. – Ты пришел меня хоронить?

– Я пришел с тобой поговорить о деле, папа, – ответил побледневший Наум.

– Слышишь, – Бер повернулся к жене, – этот кацап Колька Вольский называет меня папой. Меня, жида Берку Ямпольского, – привстав со стула рывком сорвал с головы замусоленную кепку, – ай, яй, яй! Какая честь! – и вдруг завизжал пронзительным тонким голосом: – Мать покрывает тебя! Думаете, я не знаю о Турине?! Иди, донеси на меня! Законопать в тюрьму как этого горбуна Егора! Тогда это место станет твоим.

Наум недобро сузил глаза:

– Ты меня Туриным не попрекай. Такие, как он и Тимошка, всю жизнь толкали меня на дно. Вначале из-за того, что я сын евреялишенца, потом из-за того, что с войны вернулся. Что мне делать?

Водку пить?! Валяться под забором?! Пробовал – не мое это. Я работать хочу. Мне свобода нужна. Те, кто никогда не считал меня ровней – теперь кормятся из моих рук, я их с потрохами купил. Если уж жрать свинину, так чтоб по подбородку текло. Не я, так другой бы нашелся. Они продажные. И горбун той же породы. Жадность его сгубила. Хотел из меня сделать дойную корову. Но сейчас другое время.

– Время делают люди, – устало сказал Бер, – а люди не меняются. Как были зверьём , так и остались. А тебе в любом времени тесно будет. Главное для тебя – быть на виду, и для этого ты никого не пожалеешь: ни себя, ни свою семью, ни отца с матерью. С отребьем связался! И меня в этих делах запутать хочешь?!

Страх перед этой властью внезапно охватил Бера, и злоба, словно огонь, вспыхнула с неистовой силой.

– Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! – он начал выталкивать сына за порог.

– Бер! Опомнись! – вскрикнула Рут.

Но было уже поздно. Двое мужчин из рода Ямпольских стояли друг против друга, сжав кулаки. В их глазах полыхали ненависть и ярость.

– Папа, ты всю жизнь считал, что тебе не будет сносу, – прохрипел Наум, – но ты уже старик. Твоя песенка спета. Думаешь, все эти годы я был слепой? – он недобро рассмеялся. – Нет! Просто на многое закрывал глаза. Теперь я с тобой поквитаюсь за всё, Бер Ямпольский! – и вышел, гулко хлопнув дверью.

Наум сдержал слово. Через месяц на противоположной стороне улицы, как раз против окна Бера Ямпольского, появилась фанерная будка. На одной её стороне, обращённой к базару, красовалась кокетливая женская туфля, на другой – узконосый кавказский сапог. А над всем этим великолепием вилась размашистая надпись «Ремонт с ноги. Срочно и дёшево». Рут первая увидела эту будку.

Произошло это ранним майским утром, когда она, проснувшись, подошла к окну и подняла железную волнистую, как стиральная доска, штору, которую Бер опускал на ночь. В первый миг ей почудилось, что это продолжение сна. Словно пытаясь отгородиться, она с силой потянула штору вниз. Та опустилась с мягким рокотом. Рут, сжавшись, стояла в кромешной тьме.

– Что случилось? – донёсся до неё осипший со сна голос Бера.

Он встал с постели, зашлёпал босиком по полу и отстранил её от окна.

Штора с тихим визгом снова взмыла вверх. В дверях будки в рабочем комбинезоне стоял Наум.

– Ну, что молчишь? Радуйся! – недобро усмехнулся Бер, – теперь целыми днями ты сможешь любоваться на своего сыночка!

Несколько дней Бер ходил чернее тучи. Подолгу где-то пропадал. Но однажды пришел откуда-то со своим старым потрёпанным чемоданом и когда открыл его, Рут ахнула – чемодан был доверху наполнен сапожным кроем.

– Где ты это взял, Бер? – тихо спросила она, – опять у Купника?

– А хоть бы и так, – ответил Бер, раскладывая на столе крой.

– Ты решил стать на старости лет вором, Бер? Ты не знаешь, чем всё это может кончиться? – устало сказала Рут.

– Мне эта кожа досталось даром? – взвился Бер. – Это твой сын подкупил всех и берёт её со склада даром. А я заплатил втридорога.

У кого я украл? – он стукнул по столу кулаком. – У государства? А почему оно мне не продает эту кожу? Потому что знает, я один сделаю из неё туфли лучше, чем вся их фабрика. Посчитай, сколько раз это государство обокрало меня! Разве каждый месяц они не выворачивают мои карманы – налоги, заёмы, патент! Не считают каждый кусок хлеба, который кладу в рот? А что я получил взамен? Свободу? Достаток? Я не хозяин себе! Всю жизнь проработал! Покажи, что нажил! А теперь ты хочешь, чтобы подбирал крошки со стола этого выродка?! – Бер бросил яростный взгляд на сапожную будку за окном. – Твой сын думает, что купил эту власть. Нет! Сам с потрохами ей продался, – Бер обдал её горячим прерывистым дыханием.

Рут молча потупилась. Разве могла она ему рассказать правду о своём унижении и позоре? О том, что бегала к сыну и Геле на Вокзальную? Плакала, умоляя закрыть эту злостную будку. Но Нюмчик упрямо стоял на своём: «Мама! Не проси! Я слишком дорого заплатил за это дело, чтоб бросить всё на полпути». У самой двери начал поспешно совать ей в сумку мятые пятерки и трешки. «Хочешь откупиться? – тихо спросила Рут, отталкивая его руку, – ты привык откупаться, Нюмчик! Теперь вся твоя жизнь – это только деньги.

Ты знаешь, что все сапожники города боятся тебя и не хотят с тобой иметь дела?» Он отшатнулся: «Кто тебе это сказал? Отец?!»– «Какая разница?» – уклончиво ответила Рут и вышла, не прощаясь.

А Бер снова, в который раз, начал новую жизнь – жизнь подпольного сапожника. Он снял вывеску «Ремонт обуви», и вынес из тамбура свой сапожный скарб. Днём слонялся по дому, отсыпался.

Но едва на улице начинало темнеть, как наглухо закрывал ставни в тамбуре, опускал железную штору и принимался за работу. Иногда, проснувшись на рассвете, Рут слышала, что кто-то тихо скребётся в дверь. Сквозь полусмеженные веки видела, как Бер поспешно укладывает в чемодан несколько пар румынок, коротких щегольских ботиночек, отороченных меховой опушкой, от которых женщины в ту пору сходили с ума. Потом до неё доносились приглушенный шепот, чуть слышная возня, тихий звон дверной цепочки, щелканье замка. И Бер снова возвращался в комнату. Обычно, садился к столу и, помусолив палец, пересчитывал деньги. Затем, тщательно обернув их газетой и перевязав бечевкой, прятал в ящик кухонного стола. Никогда ни в чем не доверявший власти, Бер не признавал сберегательных касс. Рут, не поднимаясь с постели, притворялась спящей. Но Бер, чувствуя на себе её взгляд, наливался раздражительностью и злобой.

– Что опять не так? – хмуро спрашивал он, – другие женщины работают и поют, а ты кушаешь и плачешь! Скажи, чего тебе не хватает?

– Покоя, – тихо роняла Рут.

Всё это тянулось больше года. Однажды Рут чуть ли не лицом к лицу столкнулась с на улице с сестрой. Она хотела пройти мимо, но Геля схватила её за руку:

– Послушай, сколько Нюмчик будет подставлять свою голову изза Бера? Сколько будет его выгораживать? – глаза Гели от волнения переливались небесной голубизной, – ему уже сказали: «Мы вас ценим, но или ваш отец кончит это дело, или мы возьмёмся за него».

Рут вырвала свою руку из цепких пальцев Гели:

– Иди, сообщи ему это сама! – Ты с ним хорошо знакома.

– Забудь об этом! Мне просто всегда его было жалко. Что я могла сделать? Он ходил за мной по пятам. Он не давал мне прохода. Ты это видела! – голос Гели дрогнул, и она прижала сжатые кулаки к высокой груди.

– Ты перепутала, Геля! Я – не Нюмчик! Передо мной не надо плакать и каяться, – презрительно засмеялась Рут и пошла, не оглядываясь.

А поздним вечером того же дня пришел взволнованный Купник.

Они о чём-то долго шептались с Бером. Уходя, Купник кивнул Рут:

– Сапожники нашего города просили передать вашему сыну, что они рады бы молится за его здравие, да только не знают какому Богу.

Он ведь у вас, кажется, русский? – лицо Купника сморщилось в злобной ухмылке.

После его ухода Бер, не говоря ни слова, начал лихорадочно собирать в чемодан обрезки кожи и заготовки.

– Приготовь мне деньги и бельё, – отрывисто приказал он.

– Куда собрался? – бросилась она к мужу, но он, поведя плечом, резко отстранился от неё, – неужели поверил, что Нюмчик – доносчик? Это же наш сын!

– Женщина, – прохрипел Бер, – ты прожила жизнь зря. Ты не знаешь, на что способны люди, когда спасают свою шкуру. Эта власть поймала твоего сына на крючок и затребовала его душу, – в дверях он кивнул на мешок с сапожным скарбом, – вынеси на базар. Продай. Мне больше не понадобится. Я своё отработал. И чтоб дома не было лишней копейки. Спрячь деньги у Мирки.

Домой Бер вернулся через несколько дней – похудевший, осунувшийся. Казалось та пружина жизни, глубоко спрятанная в его натуре, внезапно сломалась, а вместе с ней надломился и сам Бер.

Он как-то быстро и заметно начал стареть. Лето прожил словно неприкаянный: вставая чуть ли не на рассвете, тотчас уходил из дома и возвращался лишь к вечеру, когда южная, темная, как загустевшие чернила, ночь, опускалась на город.

– Где ты ходишь целыми днями ? – однажды упрекнула его Рут.

Он исподлобья посмотрел на неё:

– Хочу научиться жить беззаботно как граф Потоцкий. Гуляю, смотрю, как другие люди живут…

Внезапно выкрикнул с раздражением:

– Спроси, тебе весело, Бер?

Рут послышались в его голосе слёзы. Она потянулась, было, к нему. Но он, резко оттолкнув её, лёг на кушетку и повернулся лицом к стене.

Однажды днём, когда Бера не было дома, прибежала Тойба. Пылая искрами веснушек, закричала:

– Мама! Я видела сегодня горбуна! Он ходит по базару и просит милостыню!

Это было время реабилитаций и амнистий. И потому Рут с показным безразличием пожала плечами:

– Ну и что? Сейчас многие возвращаются!

– Тимошкин друг говорит, что горбуна посадили по доносу Нюмчика! Это позор для всей семьи! А папа! Он стал как тень. Клянусь!

Эта будка больше не будет здесь стоять! Я своими руками порубаю её на куски, – она метнула испепеляющий взгляд на противоположную сторону улицы через открытое окно.

– Сядь и успокойся! Не подливай масла в огонь. И не болтай, чего не понимаешь. Мало ли что говорят друзья твоего Тимошки. У них самих рыльце в пуху, – строго прикрикнула на неё Рут, стараясь не показать всей сумятицы, что творилась в её душе.

– Тимошку не трогай! Я его в обиду не дам. Это человек кристальной честности. Ты всех чернишь. Тебе своего сыночка нужно выгородить, – с внезапной злобой воскликнула Тойба, – потому что он тебе родной!

И, перегнувшись через широкий подоконник, зычно крикнула на всю улицу:

– Нюмчик! Кацап! Не прячься! Выходи! Я хочу плюнуть в твою бесстыжую рожу!

На глазах Рут рушилось то, чему она посвятила всю свою жизнь – её семья.

Едва за Тойбой захлопнулась дверь, Рут кинулась к кухонному шкафчику. В верхнем ящике, под клеенкой, поверх которой были набросаны алюминиевые вилки с недостающими зубцами, обломки точильного камня и обрывки стертой наждачной бумаги, ещё оставалось несколько пачечек денег. Она выбрала наощупь самую тощую из них. Сорвала бечевку и бумагу. Не пересчитывая, положила в карман и, прихватив кошелку, кинулась на базар. Ещё издали увидела нескладную фигуру горбуна. Было жарко, но он был в рваном ватнике. На голове топорщилась ушанка. У ног, на расстеленной в пыли газете, лежала коробка. На дне её – горстка монет.

– Подайте, кто сколько может, – выпевал горбун гнусавым дребезжащим голосом.

Поравнявшись с ним, Рут тихо сказала:

– Здравствуйте, Егор! – и вынула из кармана деньги, – возьмите!

Это вам!

Горбун отшатнулся, закинув голову, посмотрел на неё, крохотное мятое личико покрылось испариной. Придерживая шапку рукой, кинулся бежать, задыхаясь и выбрасывая вперед негнущиеся ноги. Её рука с деньгами повисла в воздухе.

– Выживают человека из города. Не дают спокойно помереть, – послышался за спиной Рут чей-то голос.

Не оборачиваясь, она побрела к воротам базара.

К концу осени Бер совсем сдал. Он почти ничего не ел и целыми днями молча лежал на кушетке, вперившись в потолок. Лишь иногда в полдень, с трудом опираясь на палку, выходил в тамбур и долго стоял там, пристально вглядываясь в подслеповатое окошко. Однажды Рут, подкравшись, выглянула из-за его плеча на улицу. Она увидела как из будки появилась Геля с сыном. Всё ещё по-юношески долговязый и нескладный, посадкой головы и походкой мальчик разительно походил на Бера. Он был одет в темный костюм и белую рубашку с вольно, по-щегольски приспущенным галстуком. В одной руке нес скрипку в добротном, обтянутым кожей футляре, в другой – букет роз. Они шли, о чем-то оживленно переговариваясь. Геля помахивала пустыми обеденными судками. Рут почувствовала, как в душе её шевельнулась глухая ревность. «Эта мука кончится только со смертью Бера», – подумала она и тут же испугалась своей злобной мысли.

– Зачем ты следишь за мной, женщина? – не оборачиваясь, тихо сказал Бер, – неужели каждая минута моей жизни должна принадлежать только тебе?

– Наверное, сегодня у Эли был концерт. Хочешь, я позову их? – пересиливая себя, виновато спросила Рут.

– Зачем? – устало ответил Бер и медленно поплёлся к кушетке.

Натянув одеяло до подбородка, закрыл глаза и чуть слышно, словно во сне, пробормотал:

– У каждого своя жизнь и своя смерть.

7.

Бера хоронили в первых числах января. На улице дул резкий пронизывающий ветер, сыпал сухой мелкий снежок. Люди, стоящие у свежевырытой могилы, прятали лица в поднятые воротники, зябко ёжились, переступая с ноги на ногу, чуть слышно переговаривались.

Рут повернулась к синагогальному служке:

– Начинайте!

Он смущенно потупился на миг, а потом, пригнувшись к её уху, сказал:

– Этот мужчина хочет прочитать кадеш. Говорит, что сын покойного, – служка деликатно кивнул в сторону Наума, что стоял поодаль с непокрытой головой и, бросал на мать умоляюще-настороженные взгляды, комкал в руках каракулевую шапку.

– Рут, очнувшись от горестных мыслей, машинально окинула взором Нюмчика.

На миг этот человек в длинном добротном кожаном пальто показался ей чужим. Но через секунду их взгляды скрестились, и отвернувшись, Рут хрипло хрипло ответила:

– У покойного не было сына. Это кладбищенский нищий. Начинайте!

Сегодня чаша твоей жизни полна до краёв, но придёт час, она опустеет до дна. И тогда ты возопишь: «За что, Господи?» Теперь, когда Рут осталась одна, она старалась как можно реже выходить из дома. А если уж приходилось, то шла потупившись, стараясь ни на кого не глядеть. Ей всюду чудились насмешливые, косые взгляды и шепот за её спиной: «Посмотрите – это его мать». Рут сжигал стыд за Нюмчика.

Со смертью Бера между нею и дочерьми пролегло отчуждение.

Изредка и ненадолго забегала вконец измотанная Мирка, потерявшая голову от долгожданного материнства. Близнецы, мальчик и девочка, росли болезненными и капризными. А Тойба начала избегать Рут. Проходя мимо, стучала в окно, и когда Рут выглядывала, махала ей рукой: «У меня всё в порядке, мама».И тут же исчезала.

Но по её лихорадочно блестевшим глазам, по её нервной весёлости Рут понимала: с дочерью происходит что-то неладное.

Под Новый год Тойба принесла торт и вино. Вместе с ней пришел грузный седой мужчина, много старше её. Суетливо разлив вино по рюмкам, Тойба с гордостью посмотрела на него и торжественно сказала:

– Мама, выпей за наше счастье. Это мой муж Лев Вениаминович. Персональный пенсионер и преподаватель истории партии.

Человек кристальной честности.

Ошеломленная Рут молчала. Тойба, не давая никому проронить ни слова, сообщила скороговоркой об извилистом пути его жизни, пролегшим через царскую и сталинскую ссылки, о заслугах, о взрослых детях от первого брака. А через полчаса скомандовала:

– Лева, нам пора. Завтра у тебя лекция. Тебе нужно пораньше лечь спать.

Он послушно поднялся, она тщательно закутала его горло шарфом, надела на него меховую шапку с опущенными ушами, подала пальто. В дверях небрежно бросила:

– Через месяц переезжаем. Лёве дали отдельную двухкомнатную квартиру в самом центре.

Рут из окна долго смотрела им вслед. Всё происходящее она воспринимала теперь отстраненно, без прежней боли и горечи. На душе у неё было пусто и пасмурно. Часами бессознательно перебирала десятки мелких вещей, которых изо дня в день касались руки Бера: потёртый на сгибах кошелёк, щипчики для сахара, старый потемневший от времени подстаканник, серебряную луковицу карманных часов. «Ну, Бер, – про себя шептала она, покачивая головой – ты всё-таки добился своего. Ты ушёл от меня. Но скажи, в чём моя вина? Разве я не служила тебе все эти годы? Разве не обвилась вокруг тебя, как плющ? Но ты никогда не считал меня ровней себе ни в постели, ни в жизни. Ты всегда лишь терпел меня рядом с собой. Ты молчал, но я это видела по твоим глазам, я это чувствовала по твоему дыханию. Иногда мне кажется, что ты, Бер, навсегда остался мальчиком, которому не под силу оказалась моя любовь. Да, да, Бер, ты – мальчик. Помнишь, как любил гонять голубей, как заглядывался на ярмарке на красивых девушек, как убегал из дома? Взрослые мужчины так себя не ведут. Я думаю, будь жива Лея, тебе и с ней стало бы скучно. Потому что ты терпеть не мог будней, ты любил только праздники. И не вздумай отнекиваться, Бер! За те годы, что мы провели с тобой под одной крышей, я узнала тебя как свои пять пальцев. Странно. Но к Геле я теперь тебя совсем не ревную. Знаешь почему? – губы Рут сложились в хитрую усмешку, – наконец, поняла, что Геля – это я. Просто ты слишком долго примерялся, приглядывался ко мне. А когда опомнился – моя молодость уже ушла».

Случалось, она произносила вслух то или иное слово и вздрагивала от неожиданности, пугаясь своего голоса, отчетливо звучавшего в тишине комнаты. «Ты совсем рехнулась, Рут», – говорила она себе. Лихорадочно выдвигала ящик стола, сбрасывала туда вещи и запирала его на ключ. Теперь, когда она не должна была готовить, стирать, обихаживать больного, день казался бесконечно длинным и пустым. Иногда она подходила к окну. Но взгляд неизменно упирался в сапожную будку, и тогда в душе вспыхивала ярость. «Посмотри, Бер, – беззвучно кричала она, – посмотри на дело рук твоих: наш сын стал чужим человеком! Кто стравил нас? Кто ожесточил его сердце? Кто подтолкнул на путь позора и несчастья? Ты! И не говори, что во всем виновата эта власть! Молчишь? Я знаю, тебе нечего сказать, Бер! Тебе самому жизнь была не в радость. Не твоё это было время. А приноравливаться ты никогда не умел. Ни к людям, ни к временам». Рут окидывала безучастным взглядом комнату, садилась на кушетку и, сложив руки на коленях, ждала наступления вечера. Она рано ложилась спать, поздно и с трудом поднималась с постели. И, обращаясь к Богу, уже ни о чем не просила, а только жаловалась: «Ты сам видишь, Готыню, что значит прожить жизнь среди этих Ямпольских. Я знаю, в любви отдыха не бывает. Но я устала любить их, Готыню».

После смерти Бера, Наум посадил в будку вместо себя какого-то инвалида. И с той поры появлялся лишь изредка. Однажды, когда уже смеркалось, Рут увидела как сын направляется к сапожной будке. Ей почудилось, что он стал хромать еще больше, и жалость пронзила её. Она долго ждала, когда он, наконец-то, выйдет. Рут хотелось ещё раз проводить его взглядом. Но, так и не дождавшись, уснула, прикорнув на подоконнике. А когда проснулась среди ночи, в будке горел свет. Узкий луч пробивался через ставни на улицу, погруженную во тьму. Было так тихо, как бывает только заполночь, когда всё погружено в глубокий сон. Ей стало не по себе. Выйдя из дома и неслышно перейдя через дорогу, Рут прильнула к щели между ставнями. При тусклом свете лампочки она увидела Нюмчика и Турина, сидящих друг против друга. Их разделял низкий верстак.

Турин пересчитывал деньги. Потом, собрав в пачку, подровнял её и положил в карман.

– С завтрашнего дня мы не знакомы, – донесся до Рут его резкий голос.

– Что случилось? – вскинулся Наум, – ты хочешь больший процент? Думаешь, я все кладу себе в карман? Смотри, во что нам обходится материал и работа, – взяв обрывок бумаги и карандаш, начал поспешно писать на нём.

– Оставь свои расчеты. Они теперь не нужны! – резко оборвал Турин – Но я запустил пошив кошельков и сумок из обрезков кожи.

Первая партия уже пошла в продажу. Это будет золотое дно, – напористо произнес Наум.

– Знаю. Мне сообщили. С размахом работаешь, парень. Но ты ничем не рискуешь. По тебе все равно давно уже плачет тюрьма. А у меня – партийный билет, служба…

– Нет! Я так просто свое дело не отдам! – хрипло произнес Наум. – И будка оформлена на меня. Я здесь хозяин и никуда отсюда не уйду!

– Хозяин! – хмыкнул Турин. – Забыл, кто ты есть?! сегодня ты – хозяин, завтра – арестант. Всё! Сворачивайся! По старой дружбе даю месяц сроку! – Турин встал, резко отодвинув стул, и Рут отпрянула от будки.

Остаток ночи она проворочалась в постели. Сон сморил лишь под утро. И приснился Бер – молодой, красивый, веселый. На руке у него сидела сизая голубка. Её оперение в свете солнца отливало стальной синевой. А когда пристально вгляделась, то увидела, голубка – это она, Рут.

С этого дня начала собираться в последний путь. Перестирала и перегладила бельё, до блеска начистила кастрюли, перетряхнула шкаф и кладовку. Только антресоли, как и при жизни мужа, оставила нетронутыми. Бер строго-настрого запрещал домашним копаться в его вещах. И когда дом засиял чистотой, села у окна, опершись грудью на подоконник. Она вглядывалась в идущих людей. Ей не хотелось ни о чём думать. Казалось, душа замерла в ожидании своего часа. Внезапно её сознание обожгла мысль: «Рут, ты готова покинуть этот мир. А кто поможет твоему сыну? На чьи плечи хочешь ты переложить свою заботу? На плечи Господа Бога? Но разве нет у него другого дела кроме Ямпольских?» Ночью жители квартала проснулись от огненного зарева – горела сапожная будка. Пламя то затихало, то принималось бушевать с новой силой. Рут глядела из окна тамбура на полыхающий огонь.

Потом прошла в комнату, села на кушетку: « Теперь ты доволен, Бер?

– прошептала она и поднесла ладони к лицу. На неё пахнуло сладковатым запахом керосина, – видишь наконец и я стала настоящей Ямпольской, хотя мой большой палец остался таким же как прежде», – и Рут горько улыбнулась.

Когда будка догорела почти дотла, приехали пожарные, а следом прибежал и Наум. Грузно припадая на протез, он заметался вокруг пожарища, выгребая из золы остатки обгоревшего скарба. Рут долго смотрела на него через полуотворенное окно. Потом, накинув на плечи древнюю как мир, клетчатую шаль, вышла на улицу. Кожа ещё дымилась и удушливо воняла.

– Нюмчик, – негромко окликнула она сына, и поманила его в дом.

Он вошёл в дом, бессильно опустился на кушетку. Рут подала ему чай в подстаканнике Бера. Наум пил, и по его лицу, испачканному копотью и сажей, текли слёзы.

– Это от дыма, – сказал он, и вдруг с яростью крикнул, – они у меня поплатятся!

– Кто «они»? – потупясь прошептала Рут, – Посмотри, – она кивнула в угол, где валялась ветошь, куски пакли и стояла старая жестяная канистра. Когда-то, еще до войны, с этой канистрой она посылала Нюмчика на соседнюю улицу, в керосиновую лавку.

Наум ошеломлённо молчал. Потом лицо его скривилось словно от боли, подстаканник выпал из рук, и стакан покатился по полу, расплёскивая чай.

– Ты? – выдохнул Наум. – Ты?

Он подскочил к матери, сжав кулаки.

– Я знаю, тебе больно, – она покачала головой и провела рукой по его лицу, – может быть, ещё повезёт, и придет твоё время. Но сейчас отступись. Ты никогда не будешь среди этих людей своим. В тебе другая кровь. И это хорошо. Скоро я уйду. Папа зовет меня к себе. Это последнее, что я могла сделать, чтобы остановить тебя.

Минуту-другую он смотрел на неё, яростно играя желваками. И вдруг устало сказал:

– Наверно, ты права, мама.

Рут умерла во сне, с четверга на пятницу. В самый канун Песах.

Потому-то всё делалось в страшной спешке и сумятице. И только на кладбище, глядя на растерянное лицо сына, слыша громкие всхлипывания и причитания Тойбы, Наум осознал происшедшее.

Он стоял, угрюмо глядя себе под ноги. Потом бросил взгляд на осунувшуюся и внезапно постаревшую жену. И его пронзило: «Как похожа на маму. В юности я так тосковал по дому. Наверно поэтому, увидев её, потерял голову. Но мама всегда отдавала себя, ничего не требуя взамен. Если что-то принимала от нас, то только, чтобы не обидеть. А у Гели на первом месте она сама». Мирка застыла, повиснув на руке Боруха, между полузапахнутых пол пальто выпирал её острый живот. Мама Рэйзл, распростав руки как крылья, прижимала к себе двух внуков. Дряхлый раввин в старом плаще дрожал на пронизывающем весеннем ветру. Мутная капля то и дело повисала на кончике его носа. Он вытирал её скомканной тряпицей, переступая с ноги на ногу. « Мама!» – вдруг отчаянно вскрикнула Мирка и упала на колени на ещё не оттаявшую землю.

– Рождение и смерть. Всё крутиться вокруг этого, – пробормотал раввин, глядя на Мирку, – дитя входит в жизнь со сжатыми кулаками – оно верит, быть этому миру в его руках. Старики уходят с раскрытыми ладонями – с собой туда ничего не возмешь, – он закрыл глаза, собираясь с мыслями, дернул себя за кадык и выкрикнул срывающимся охрипшим фальцетом, – о чем вы плачете, дети Израиля?! Возрадуйтесь, глядя на судьбу этой женщины! Она прожила отпущенный ей срок. И, подводя итог её жизни, мы можем сказать: вот достойнейшая из жен, вот преданнейшая из матерей!

На следующий день Наум и Тойба пришли в опустевший родительский дом – с тем чтобы разобрать вещи и освободить квартиру.

Вместо Мирки явилась мама Рэйзл. Она была настроена воинственно. Переступив через порог, сразу же громко заявила:

– Вещи делим по числу наследников, – видя, что Тойба готова взвиться, срезала её, – я слышала, вы теперь замужем за старым большевиком. Мне всегда казалось, таким людям ничего не нужно – ни мебель, ни пасхальный сервиз. Их интересует только революция, – и решительно открыв буфет, она начала выгружать посуду, приговаривая, – бедная Рут! Нет большего горя для матери, чем неудачные дети. Мало ей было цурес с ними при жизни! Так сейчас, в раю на золотом кресле, она должна лить слёзы, глядя на них, – повернулась к Науму, – что вы сидите? У вас дом – полная чаша. Льется через край. Возьмите себе что-нибудь на память и идите домой.

Он покорно кивнул и полез на антресоли. Когда-то здесь было владение Бера. И Рут, и детям запрещалось не только копаться , но даже открывать дверцы. Нюмчик достал чемодан. Там в беспорядке лежали остатки старого сапожного инструмента, колодки, агатовые куски вара, обрывки серой дратвы, обрезки кожи и большая жестяная коробка из-под печенья, где Бер хранил квитанции об уплате налогов. Потом снял со стены оправленную в рамку старую фотографию, где Бер и Рут чинно сидели на стульях в окружении четырех детей. Тойба хотела было воспротивиться, но Наум хмуро посмотрел на неё и твердо сказал:« Больше мне ничего не нужно».

Подхватил чемодан, сунул за пазуху фотографию, сухо попрощался и ушел. Дома, буркнув Геле: «Не заходите ко мне», запер дверь спальни на крючок. При свете настольной лампы долго рассматривал фотографию. Внезапно коротко, отрывисто выдохнул. И вдруг заметил, что плачет: по небритым щекам, поросшим за эти несколько дней седой жесткой щетиной, текли слёзы. По-детски шмыгнув носом, не раздеваясь, лег в постель.

Ночью, словно от удара, проснулся. Захлебываясь, тихо взвыл.

«Я никогда не знал как распорядиться собой и глушил себя всю жизнь работой как водкой». К сердцу подкатила дикая удушающая тоска – проклятие рода Ямпольских. Он до смерти боялся этих приступов. Стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, встал, начал копаться в чемодане, перебирая сапожный скарб. В кармашке нашел красные стеклянные шарики, мешочек с песком и дробью, свинцовую биту.

«Боже мой! Все эти годы папа хранил мои игрушки! – и раскаянье обрушилось на него, – он так любил! Что развело нас? Откуда ненависть и злоба? Разве причина в Геле? Эта женщина не стоит того. Может быть, всё дело в моей необузданности? В моем диком характере? Я хотел верховодить в этой жизни. И ради этого перешагнул через всё. Отрекся от самого себя». Он глухо всхлипнул.

Вновь машинально нырнул в кармашек. Вытащил маленький сверток, замотанный в тряпицу. А когда развернул, то увидел Георгиевский крест на почерневшей от времени ленте. И тут же всплыло в памяти, как мальчишкой, безмерно гордясь этим знаком отцовской храбрости, выкрал его из шкафа и, приколов к рубашке, явился на на сбор отряда. Вожатая Зина, голубоглазая и курносая, учинила ему допрос перед строем:«Где взял?!». Он, почуяв неладное, соврал, что нашел. « Дети, смотрите! – звонко крикнула Зина, – такие ордена царь раздавал своим подлым наймитам !» «Я начал стесняться тебя, папа, – прошептал Наум. – Только на фронте, в окопе, понял, что ты был не робкого десятка, но что мог поделать? Метался, пытался вырваться. Потом сдался. Эта подлая власть поймала тебя в капкан. А я? То же самое случилось и со мной.

Разве не хотел быть честным? А стал своим среди подлецов и поддонков. Видно, самое тяжкое – война с самим собой. Здесь нет ни тыла, ни передышки, ни укрытия. Здесь нет ни орденов, ни медалей…» Он открыл жестяную коробку. Начал перебирать и раскладывать квитанции, сортируя их по годам:«Собирал эти злосчастные бумажки. Хранил их, оправдываясь перед всякой швалью за каждый заработанный своим горбом рубль. А они с сытыми харями указывали как тебе жить!» – Наум задохнулся от гнева.

На самом дне коробки лежал конверт без обратного адреса, обклееный диковинными марками. Наум вынул из него листок бумаги, исписанный мелким четким почерком. «Здравствуйте, мои дорогие! Боюсь навлечь этим письмом на вас беду, но не могу удержаться. Прошло столько лет – от вас никаких вестей. У нас уже трое сыновей. Все в твою породу, папа». Наум перевернул лист: письмо было без подписи. Он начал внимательно перечитывать его. «Если это не опасно, пошлите весточку по адресу: Тель-Авив, ул. Алленби 13. Дедушка до последнего дня вспоминал и молился за вас… Не смею надеяться… Но если кто-то надумает, то сделаем всё, что в наших силах. Вы, конечно, поняли о чем я пишу». На почтовом штемпеле отчетливо виднелась дата: письмо было трехлетней давности.

«Папа получил его за год до своей смерти, – и перевел взгляд на фотографию, взятую им из родительского дома, – неужели Симка?» – прошептал он, глядя на диковатую девочку с тугой косой, перекинутой через плечо.

В эту ночь Наум решил повернуть жизнь в новое русло: бежать куда глаза глядят от пут ненавистной ему власти, от Турина, от грязи, в которой барахтался столько лет.

– Это мой последний шанс, – сказал он Геле, – пока в силах, хочу начать всё сначала. Но здесь у меня жизни не было и не будет.

Это не моё.

Она не перечила, зная его упрямство и строптивость. Надеясь, что одумается. А Нюмчик начал действовать. Он написал письмо и послал по указанному адресу. Ответ совершенно обескуражил его.

На казенном бланке крупными буквами было напечатано: «Укажите точные имя, фамилию, год и место рождения, согласно метрике, всех членов семьи, кто намерен репатриироваться. Укажите имя, фамилию и год рождения, а также степень родства того, к кому вы едете. Если таковых нет, поставьте прочерк. Письмо вышлите по адресу: Рига, ул. Ленина 7, Петрову» Наум долго думал, что бы это могло означать. А потом решился. И махнул через всю страну в Ригу.

По указанному адресу оказалось какое-то учреждение по обмену жилплощади. Петрова там никто не знал. Пожилая женщина с усталым лицом предложила оставить письмо:

«У нас иногда такое бывает. Люди меняются, переезжают. Почта попадает к нам».

Она посмотрела Науму в глаза и, отвернувшись, зашелестела бумагами. Наум оставил письмо. Через месяц пришел вызов с печатью. И он понял, что участвует в игре, правила которой ему неизвестны. Но это не остановило его. Он твердо решил уехать.

И тут Геля неожиданно стала на дыбы.

– Нам там нечего делать. И ты никуда не поедешь! Это искалечит мальчику жизнь. Концерты, конкурсы – ему всё перекроют.

Столько лет учебы, труда. Из-за твоей блажи он должен стать учителем музыки в сельской школе? Не будет этого! Я всё узнала. Ты не получишь от меня развода, а без развода разрешения на выезд не дадут. Мы прожили вместе почти четверть века.

– Не вместе, а рядом, – перебил Наум.—Ты любила себя, я – себя!

– он с раздражением глянул на жену, и вдруг кольнуло: «Как похожа на маму!».

– А кто в этом виноват ?! Ты! У вас порода такая, – вспыхнула Геля.

– Хватит! – оборвал Наум, – я отработал на вас двадцать один год. Три раза по семь. Теперь свободен. Хотите, поехали вместе. Не хотите – уеду один. Думайте, – глянул исподлобья и отрезал, – хотя тебе не советую. Там нужно хребтину ломать. Ты не из таких. Постарайся устроить свою жизнь здесь. Я не против. А развод дашь, никуда ты не денешься. Не дашь, всё равно уеду. Для меня это дело решенное.

Когда сын пришел домой, он положил на стол конверт и прихлопнул ладонью:

– Это вызов в Израиль. Я уезжаю. Не уговариваю. Думай сам.

Неизвестно выпустят ли. Не знаю, что ждет тебя там. Но помни: дорогу тебе стелили мои деньги. Учителя, репетиторы – ни в чем не было отказа. Тебе не нужно было заботиться о хлебе насущном. Ты способный, но не талантливый. Для твоего дела этого мало.

– Папа, ты помешан на своих деньгах и ничего не понимаешь в моем деле, – Эля отстраненно, холодно посмотрел на Наума и отрывисто добавил: А мама? О ней подумал?!

– Не тебе судить! – оборвал его Наум, – У нас свои счеты.

– Ты ни с кем не можешь жить в согласии, – вспылил сын, – даже с самим собой. Но в твоем возрасте уже пора угомониться, папа.

– Ха, – криво усмехнулся Наум, – в моем возрасте мужчины в нашей семье начинают всё сначала. Ты вспомнишь мои слова. У тебя это ещё впереди.

Наум подал документы. Потянулись месяцы томительного ожидания. Отказ пришел спустя полгода, в канун октябрьских праздников. И начались хождения по канцеляриям и кабинетам. Он вкладывал в это всю свою неуемную энергию и топил в неустанных хлопотах тоску рода Ямпольских. В большом сером здании на площади, где двадцать лет назад ему твердили о его еврействе, теперь втолковывали и совестили, что негоже русскому человеку покидать родину. В конце концов открыто начали грозить тюрьмой, намекая на артельные дела. И тогда он решился. Вечером, подкараулив Турина у его дома, оттеснил к газетному киоску:

– Слышал новость? Колька Вольский умер! – оскалился в ухмылкею. – Давай наново знакомиться. Наум Ямпольский. Жид чистой воды. Или меня выпустят из страны, или пойду с повинной.

Мне ходу назад нет и терять нечего, все равно живу, как в тюрьме. А ты рискуешь многим. Так что решай…

… В конце лета Наум получил разрешение на выезд. До границы его провожал сын.

Всю дорогу они обменивались ничего незначащими словами. Но когда остались считанные минуты, сын, крупно сглатывая от волнения, торопливо заговорил:

– Папа, ты родился в еврейской семье. Но ведь жизнь прожил как русский человек. Что тебя гонит в Израиль? Антисемитизм? Но где ты видел систему без изъянов? И как ты себе представляешь страну, где собрались бывшие изгои? Это пороховая бочка! Раздор, борьба за власть! Что тебя туда несет? Зачем всё время себя испытываешь?

– Не бойся за меня, сынок. Не переживай. Я битый, как-нибудь выкручусь, – Наум бережно коснулся ладонью щеки сына и, ощутив колкую щетину его плохо выбритого подбородка, чуть не заплакал от тоски и страха перед разлукой. Он через силу улыбнулся, – насчет музыки я был не прав, сынок. Хорошо, что у тебя есть за что держаться в этой жизни. Но помни, на песке замок не строят. И знай – евреем может быть лишь тот, кто на это согласен. Трижды подумай, прежде чем взвалить на себя этот камень. Старайся жить легко.

Жалею, что я не могу тебя этому научить.

Ему хотелось сказать что-то важное, что могло бы уберечь сына от ошибок и метаний. Но очередь тронулась с места. И его понесло, как щепку в водовороте. Толпа приперла к железному барьеру. Молодой солдат открыл турникет, отсчитал пять человек. Наум попал в их число. Он поставил на оцинкованный прилавок свой багаж. Таможенник небрежно ткнул пару раз баул, где были сложены носильные вещи Наума. А затем начал нехотя копаться в чемодане, перебирая колодки, мотки дратвы, сапожный инструмент.

– Золото, бриллианты, валюта, ордена имеются? – он сурово посмотрел на Наума.

– Нет. Но если не веришь, ищи. Это твоя служба, парень, – Наум кивнул на скарб.

– На полный досмотр, – процедил сквозь зубы побагровевший таможенник.

Наум кое-как побросал скарб в чемодан, и его повели длинными извилистыми коридорами. В комнате, за письменным столом, углубившись в какие-то бумаги, сидел майор с худощавым непроницаемо-строгим лицом. Наум протянул документы. Майор их небрежно перелистал.

– Ничипорук! – крикнул майор, и в дверь вошел сержант-сверхсрочник, – осмотреть!

– Раздевайтесь догола, – приказал сержант и подтолкнул Нюмчика к ширме.

Наум, ни слова не говоря, закатал штанину, отстегнул протез и швырнул его на стол майора. В комнате повисла тишина.

– Ничипорук, выйди! – чуть слышно сказал майор.

– Есть! – козырнули сержант с солдатиком и скрылись за дверью.

– Забери это! – майор брезгливо кивнул на протез, обутый в зеркально начищенный ботинок, – что в чемодане?

– Сапожный инструмент, – Наум откинул крышку.

Майор бросил взгляд на его руки с несмываемыми следами вара и порезов.

– Что за народ! – он внезапно стукнул кулаком по столу, – вечно мутите воду! Притворяетесь своими, но внутри-то у каждого – наблюдатель и вражина. Вы умеете делать деньги из воздуха. Вас топчут, а вы всё равно рветесь к власти, цепляясь друг за друга! Вы как бурьян – повсюду!

– Ты прав, майор, – перебил Наум, – мы живучи и неистребимы. Мы умеем делать деньги из воздуха, но мы умеем и работать, как проклятые! Когда падаем – грязнее грязи, но когда возносимся, хотим ухватить звезду с неба. На меньшее не согласны. Сотни путей находим, чтобы добиться своего. И многим из нас наплевать – праведные они или нет.

– Ты там ещё поплачешь кровавыми слезами, – майор швырнул через стол документы.

– И это правда, майор. Но мне не впервой, – усмехнулся Наум.

– Катись к такой-то матери! Ничипорук, – и надсадно крикнул, – Ничипорук, проводи к поезду.

Наум вошел в пустое купе, уложил вещи, сел и закрыл глаза. «В 42-ом году в вагоне для скота, под конвоем меня насильно увозили отсюда. А теперь сам, по своей воле покидаю эту страну», – мелькнула горькая мысль. Поезд тронулся. Он прильнул к окну. На душе было тревожно и муторно: «Может быть, мальчик прав? Что связывает с евреями меня, Кольку Вольского? – и тут же возразил сам себе, – разве этот отъезд не мой личный исход из Египта?» Он провел рукой по лицу, вздохнул. Задернул на окне шторы. Запер дверь на задвижку. Достал чемодан, разложил на столике инструмент. Отстегнул протез, зажал его между ногой и культей. Поддев подошву ботинка, оторвал её у носка. Вынул из специально сделанной выемки Геогиевский крест. Подышал на него. Протер краем салфетки.

Сунул в нагрудный карман и прошептал: «Мы ещё повоюем, папа».

Fort Lee, июль 2003 г.