Гранды. Американская сефардская элита

21. «СОВСЕМ ДРУГОЙ СОРТ»

Тефарды в Новом Свете могут мечтать о титулованных предках в плюмажах, гербах и с драгоценными мечами, которые были поэтами, философами, врачами, судьями, астрономами и придворными в самые славные времена Испании. Но были и сотни тысяч других евреев, тоже сефардов, но с менее изощренными претензиями, которые происходили от еврейских портных, сапожников, кузнецов и точильщиков ножей. К моменту принятия эдикта о высылке эти семьи не могли позволить себе огромные взятки, которые требовали инквизиторы, чтобы их вместе с имуществом отправили в прибыльные северные порты Голландии, Бельгии и Англии. Будучи бедными, они не могли позволить себе стать маррано, которые должны были жить за счет взяток. Будучи бедными, они также не обладали утонченностью и самообладанием, необходимыми для двойной жизни маррано. Наконец, бедные и неискушенные, они не обладали способностью к адаптации, которая позволила бы им принять гиюр.

Этим евреям ничего не оставалось, как отдать свои деньги и дома и бежать. Некоторые бежали в северную Африку. Другие отправились на восток, через Средиземное море, в Турцию, где приняли приглашение султана, или на острова Родос и Мраморное море, или в Салоники и на полуостров Галлиполи — туда, где евреи знали, что с ними будут хорошо обращаться, поскольку эти земли все еще находились под властью мусульман.

Там, на задворках истории, перед сефардами словно захлопнулась гигантская дверь, оставив их застывшими во времени. Они были бедны, необразованны, жили тесными маленькими общинами своих единоверцев, горды, мистичны, днем работали крестьянами, рыбаками, мелкими торговцами, а ночью возвращались к своим кострам, молитвенникам, вечерами пели канты и романсы на чистом средневековом языке. Будучи «гостями» мусульман, они считались отдельным и самостоятельным народом, которому разрешалось сохранять свои религиозные и культурные обычаи, а также свой странный язык. Ведь они не говорили на кастильском языке, как испанские евреи из высшего сословия. Они говорили на ладино — иудео-испанской смеси, которая по звучанию напоминала испанский язык, но содержала много слов и выражений на иврите и была написана еврейскими буквами. В Испании ладино помогал им сохранять конфиденциальность некоторых деловых операций. Теперь же он просто служил для того, чтобы еще больше изолировать их от окружающего мира.

В то время как реформистский иудаизм перестраивал еврейскую жизнь, угрожая свергнуть традиционную ортодоксию, эти евреи ничего об этом не знали. До них не доходили слухи о европейских погромах, как и о любом проявлении антисемитизма. В то же время они оставались яростными и гордыми испанцами и были убеждены, что когда-нибудь их снова попросят вернуться в Испанию. Покидая Испанию, главы семей брали с собой ключи от своих домов. Теперь ключ от la casa vieja — старого дома — передавался от отца к сыну, десятилетия сменялись поколениями, а поколения — столетиями. У этих евреев была своя логика, объясняющая причину их изгнания из Испании. Они решили, что это наказание Господне. Как и ветхозаветные евреи, они пострадали за то, что не смогли в достаточной мере следовать иудейским заповедям. Они были недостаточно набожны, не исполняли все буквы талмудических законов. И вот, в то время как евреи других стран модернизировали и либерализировали свои взгляды, практику и ритуалы, сефарды двигались в противоположном направлении, не только к большей набожности и более интенсивному мистицизму, но и становились гиперритуальными, более ортодоксальными, чем ортодоксы, и их пути были практически непостижимы для других.

В синагогах женщины сидели не только отдельно от мужчин, но и за тяжелыми занавесками, чтобы не отвлекать мужчин от молитвы. Домашняя жизнь сефардов в таких форпостах, как Родос и Салоники, стала в значительной степени сосредоточена вокруг обеденного стола, где приготовление и подача пищи были формализованным дополнением к религии; действительно, трапеза, ванна и молитва были своего рода триединством жизни сефардов Старого Света. Большую часть дня мать проводила в своей кочине, работая у плиты и готовя для своей семьи такие традиционные испанские блюда, как паэлья, пастелитос кон карне, спината кон аррос. Если в дом заходили гости, хозяйка дома, какой бы бедной она ни была, должна была настойчиво угощать их — вином и ореховым печеньем, или крендельками с кунжутом, или яйцами, запеченными в скорлупе несколько дней подряд, пока белок не приобретет медовый оттенок. А отказ от предложенной пищи считался высшей формой оскорбления.

В этих сефардских семьях царил мужской мир. Мужчину дома называли el rey — король, а его сыновей — los hijos del rey, и обращение с ними было соответствующим. Мужчины в тюбетейках и платках подавали еду первыми, а женщины ждали их, принося блюдца с теплой водой и полотенца между блюдами, чтобы мужчины и мальчики могли вымыть и вытереть руки за столом. Женщина могла нафаршировать виноградными листьями, сорванными с неизбежной виноградной беседки, посаженной у каждой двери, но именно мужчина должен был сходить на рынок за мясом, найти лучшие баклажаны, помидоры, шпинат и рис. Также считалось правильным, чтобы муж контролировал процесс приготовления пищи женой, подсказывал и критиковал, периодически пробовал и дегустировал, возможно, даже сам брал ложку, чтобы добавить немного тертой гвоздики или орегано, если считал это необходимым. Жена никогда не обижалась на такое обращение со стороны мужа, потому что каждая хорошая сефардская женщина знала, что самое страшное наказание, которое мужчина может применить к женщине, — это отвергнуть приготовленную ею еду, оттолкнув от себя тарелку.

Субботняя трапеза особенно была окружена правилами и ритуалами. Все поколения семьи собирались за патриархальным столом, на котором расстилалась жесткая белая скатерть, специально предназначенная для субботы, и трапеза проходила с соблюдением строгой формальности. Все, что использовалось в субботу, хранилось в специальном месте. Даже субботняя одежда хранилась отдельно от повседневной. Каждое блюдо должно было быть приготовлено в своей традиционной посуде, подано на своем блюде и съедено со своей тарелки. Лук нельзя было смешивать с чесноком, а мясные блюда — с рыбой, молоком или яйцами. Даже нитки разного происхождения — льняные, хлопчатобумажные и шелковые — не могли использоваться в одних и тех же тканях, если они должны были быть принесены или надеты в субботу. Нарушением субботних правил считалось ношение на себе даже носового платка.

Сефардские женщины были хранительницами секретов эндуркоса — древней народной магии, которую евреи вывезли с собой из Испании. Эндуркос считался белой магией — он использовался исключительно для лечения больных, и поэтому он не противоречил, а, скорее, дополнял и ортодоксальную медицину, и ортодоксальную религию. Ингредиентами эндуркоса были, в основном, травы и специи — соль, чеснок, гвоздика, орегано, майоран, мед, миндаль, халва, а его формы (песнопения, молитвы, песни на ладино, заклинания и жесты) традиционно находились в руках женщин, достигших возраста менопаузы и называемых тиас или «тетушками».

В сефардской общине Старого Света тиа — это женщина, имеющая большое значение. Иногда ее вызывают для помощи врачу, чтобы она координировала свою работу с его. Или ее вызывают, когда врач сделал для пациента все, что мог, и обычной медицины уже не хватает. В этом случае тиа должна получить полную власть, и часто первое, что она делает, — выпроваживает всех из дома, чтобы всецело посвятить себя пациенту. Она может начать лечение с заваривания крепкого чая из мяты или майорана по известным только ей рецептам, затем следует строгий режим питания, регулярное купание пациента и чтение древних заклинаний тиа. Излечение может занять несколько дней или даже месяцев, прежде чем различные демоны, черти и злые духи (или buena gente — «хорошие люди», как их осторожно называют) будут изгнаны из тела пациента, и работа тиа будет завершена. За услуги тиа никогда не взимается плата, поскольку ее искусство — это одновременно и дар, и поэтому она должна его отдавать.

К тиа можно обратиться и по менее важным вопросам, чем жизнь и смерть. Например, турецкий леденец может быть прописан тиа для инфицированного пальца. Сахар со стола на празднике Рош Ха-Шана считается лекарством от бесплодия у бездетных женщин. Чай из майорана или душицы, по мнению тиа, излечит и от бессонницы, и от испуга. Сахар в воде — простое средство от «плачущих детей». При тяжелых случаях бессонницы чай ставят за окном жертвы и оставляют на три дня, в течение которых жертва не должна прикасаться к огню. По истечении этих трех дней она должна встать рано утром и быстро выпить чай до завтрака. Старики в этих сефардских общинах выполняют эту процедуру регулярно, раз в месяц, и поэтому не испытывают проблем со сном, если только помнят, что ее нельзя проводить, когда в доме находится ребенок, у которого еще не прорезался зуб. В противном случае сглаз упадет на ребенка. Если же сглаз все же случится, то его часто можно развеять, бросив в огонь гвоздику или подбросив на ветер соль и произнеся при этом увещевания с именами Иакова, Исаака, Авраама и Моисея.

Для защиты от сглаза на спальни детей навешивают гирлянды из зубчиков чеснока, а молодым людям советуют носить чеснок с собой на счастье. Женщины постарше с той же целью носят с собой голубые и янтарные бусы из Святой Земли, нанизанные на шелковые нити. Для первого визита маленького мальчика в новую семью важно, чтобы он взял с собой что-нибудь сладкое — миндальное печенье, возможно, а в карман положил что-нибудь серебряное, чтобы визит был удачным. И так на протяжении веков, в бесконечно сложном узоре ритуалов, традиций, тайн и магии. Например, в 1960-х годах государство Израиль начало операцию «Волшебный ковер», которая должна была доставить евреев-сефардов в Израиль из Йемена и Северной Африки. Но евреи отказались лететь. Ситуация зашла в тупик, пока кто-то не вспомнил слова Исайи: «Я понесу вас на крыльях орлиных». Успокоившись, евреи согласились сесть в самолет.

В то же время эти евреи-сефарды были яростно независимы, горды до черствости, презрительно относились к христианам и «сказкам» христианства, были преисполнены чувства повышенной религиозности и высшего предназначения.

В полуфеодальном мире Османской империи эта «потерянная» сефардская жизнь могла продолжаться непрерывно, без изменений, ее трайбалистские предписания и привычки передавались из поколения в поколение. Дом был своего рода святыней, и для сына покинуть родителей и уйти в мир иной было самым страшным проступком. Можно было поверить, что ничто не может нарушить эти неизменные устои. В начале 1900-х годов в США приехала горстка авантюрных молодых людей из Греции и Турции, которые в письмах друзьям и родственникам рассказывали о еврейских миллионерах с автомобилями, яхтами и особняками, возглавлявших банки и корпорации. Началась эмиграция. С началом Первой мировой войны эта струйка переросла в значительный поток. Затем, по окончании войны, революция в Турции ознаменовала конец эпохи. Евреи десятками тысяч хлынули из стран Ближнего Востока и Леванта, а в скором времени к ним присоединились евреи из Северной Африки. В Нью-Йорке они искали сефардские синагоги и находили элегантные заведения, которые были старейшими синагогами в Америке, все еще контролируемыми аристократическим, хотя и несколько ослабленным еврейским истеблишментом. Считая, что имеют на это право, эти евреи свернулись калачиком на одеялах и подстилках в углах синагог, пока не смогли найти себе пристанище, и последствия для существующей общины были катастрофическими. Это была конфронтация, произошедшая примерно 450 лет спустя, двух потоков — двух социальных классов, по сути, сефардов, и эти две группы столкнулись друг с другом с силой, напоминающей столкновение. Вот эти люди греческой и турецкой внешности (с кожей, потемневшей от многих поколений под средиземноморским солнцем, плюс определенное количество межнациональных браков) утверждали, что они двоюродные братья Лазарусов, Кардозо, Натанов, Сейшасов и Леви. Это были люди бедные, невежественные, суеверные, исповедовавшие экзотическую форму иудаизма, которую никто не понимал, говорившие на языке, который звучал «хуже идиша», некоторые из них — например, евреи Северной Африки — действительно жили в пещерах.

Для старых американских сефардов — бостонских браминов, развлекавших свой маленький круг друзей и родственников за чаепитием, за чашками из хрупкого фарфора, со старинными серебряными ложками, под потемневшими семейными портретами предков-революционеров в напудренных париках и кружевных воротничках, — приезжие были словно примитивы с другой планеты. Никто не знал, что с ними делать. Они были, прямо скажем, позором для семей, привыкших считать себя самыми великими людьми в Америке.

Раввины общины в целом тщетно пытались объяснить своим общинам этих восточных чужаков, равно как и объяснить чужакам существующую общину — ее настроение и структуру. Это было бесполезно. В одной из проповедей того времени даже было отмечено, что пища, приготовленная на масле, не менее питательна, чем приготовленная на сливочном масле или растительном жире, поскольку вновь прибывшие сефарды продолжали готовить на оливковом масле и даже намазывать его на хлеб, что другим евреям казалось варварством. Сефардские общины еще больше раскололись, поскольку старожилы с определенной точностью отмечали, что они происходят от испанского еврейского дворянства, в то время как новоприбывшие происходят от него.

Левантийская эмиграция ХХ века также изменила традиционные места расположения сефардских общин. До этого времени сефардские общины существовали в основном в старых восточных городах — Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии, Чарльстоне, Саванне. Многие из вновь прибывших оседали в Нью-Йорке, благодаря чему сегодня в Нью-Йорке проживает самое большое количество сефардов среди всех американских городов. Но многие другие устремились на запад. Многие греческие евреи были рыбаками, и их привлекали рыбные рынки таких городов, как Портленд и Сиэтл. Другие устремились в южную Калифорнию. Сегодня вторая по величине сефардская община находится в Лос-Анджелесе. Третье место занимает Сиэтл, куда почти без изменений переехала еврейская община Родоса.

В Соединенных Штатах ближневосточные сефарды решительно пытались сохранить свой старый замкнутый образ жизни, придерживаясь удобств ритуала и тайн эндур, а также тесной семейной структуры, которой они пользовались на протяжении веков. Но вскоре после приезда они были переселены из нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда, возобладали законы об обязательном образовании, дети стали общаться в школах и на детских площадках не только с другими евреями, но и с представителями других этнических групп, что неизбежно сказалось, и довольно быстро начался знакомый процесс американизации. Грани старых различий стали стираться и размываться. Сефарды стойко сохранили свой особый ритуал, песни и молитвы, но приукрашивание старого мира неуклонно исчезает. Лишь немногие старики понимают теперь обряды эндурков, и даже заветный ключ от «дома вьеха» превратился в очаровательный анахронизм. Эти евреи уже не рассматривают всерьез возможность возвращения к золотому веку Испании.

Наверное, самой большой потерей стал ладино. Это всегда был аморфный, некодифицированный язык, написанный, как иврит, справа налево и знаками, похожими (но не совсем похожими) на иврит, и научиться говорить на нем было все равно что научиться играть на музыкальном инструменте по слуху. Устный ладино игнорирует все правила грамматики и орфографии, а письменный ладино их просто не замечает. Пишущий на ладино может использовать грамматические правила, или условности, любого западного языка — французского, испанского, итальянского или даже английского. Ладинские слова даже странным образом появляются в ивритских текстах, как это случилось, когда американский профессор иврита в Калифорнийском университете, читая «Шулхан Арук Каро», обнаружил слово empanada, написанное ивритскими буквами. Ни в одном словаре иврита он не смог найти слово «эмпанада». В конце концов он выяснил, что эмпанада — это блюдо, которое готовят сефардские евреи Салоники, представляющее собой запеканку из рубленого мяса и рыбы, запеченную сверху со слоем пирожковой корочки. В испанских словарях эмпанада определяется как пирог с мясом.

Новые переселенцы с Ближнего Востока быстро начали вводить в ладино английские слова и американские выражения, что еще больше усложнило его расшифровку. Одним из самых странных примеров такого рода является ладинский глагол abetchar, означающий «делать ставки», который произошел непосредственно от американизма «I betcha». Появились такие выражения, как Quieres abetchar? что означает «Ты хочешь поспорить?», и Yo te abetcho, что означает «Я поспорил с тобой». Глагол «парковаться» стал в новом ладино глаголом parkear, а глагол «ездить» — drivear. Поэтому Esta driveandro el caro переводится как «Он ведет машину», а «Он паркует машину» — Esta parkeando el caro.

Так подорванный гротескными вторжениями из господствующего языка и постепенно забытый детьми при переходе в англоязычные школы, ладино, не имея ни газет, ни даже словаря, превратился в экзотический язык, такой же редкий, как журавль-кликун, сохранившийся лишь в памяти немногих раввинов и учителей. Нет сомнений, что еще через несколько поколений он практически исчезнет.

Левантийские сефарды, в большом количестве приехавшие в Америку в 1920-1930-е годы, возможно, были бедны, необразованны и верили в сглаз. Но, как и другие иммигранты других эпох, они в значительной степени сумели вырваться из нищеты, воспитать себя, избавиться от невежества и парахиализма, и в целом могут претендовать на столь же хорошую репутацию в США, как и любая другая группа. В Лос-Анджелесе несколько темнокожих сефардов стали чистильщиками обуви. Через несколько лет у чистильщика обуви появилась мастерская по ремонту обуви, а еще через несколько лет — сеть магазинов. В Сиэтле рыбак из Греции стал консервировать рыбу, и ко второму поколению его консервный завод превратился в крупную фабрику. К тому времени, когда эти сефарды начали отправлять своих сыновей и дочерей в американские колледжи и университеты, в Америке сформировался целый ряд новых ценностей среднего класса. Хотя брак с христианином все еще считался недопустимым, для дочери уже не было позором выйти замуж за тедеско — немца, особенно если он был богат. Когда это случилось недавно, одна сефардская мать показательно заметила: «Ну, по крайней мере, он американец, и, по крайней мере, не черный».

Влияние на старые общины в старых городах — «Ширит Исраэль» в Нью-Йорке, «Микве Исраэль» в Филадельфии — было, тем не менее, продолжительным. Между двумя сефардскими направлениями установилось перемирие, которое в лучшем случае было непростым. Анни Натан Мейер была несколько раздосадована, когда одна нью-йоркская светская дама вдруг сказала ей: «Вы так прекрасно говорите по-английски! Сколько времени прошло с тех пор, как ваши родители приехали в Америку?». Она тут же достала миниатюрные портреты колониальных предков с обеих сторон семьи. Про одну из прабабушек, украшенную кружевами, миссис Мейер кокетливо сказала: «Она очень похожа на Марту Вашингтон, не правда ли?». Когда посетительница, смутившись, сказала: «О, но я думала, что вы еврейка», миссис Мейер махнула рукой и сказала: «Эти люди совсем другого сорта».

А когда великий раввин «Ширит Исраэль» Давид де Сола Пул подошел к одной из прихожанок и спросил ее, почему, если в течение многих лет он видел ее на вечерних пятничных службах, то теперь видит не чаще двух раз в год, в дни святых праздников, женщина с тоской ответила: «Это не то же самое. Я смотрю вокруг в синагоге и вижу только незнакомых людей».