Гуситское революционное движение

Глава седьмая Гуситское революционное движение в историографии

Зденек Неедлы, указывая на то принципиальное значение, которое имеет для чешских историков оценка гуситского революционного движения, писал: «О чешском историке можно сказать так: «Скажи мне, как ты судишь о гуситстве, и я скажу тебе, кто ты»[234]. Действительно, отношение к гуситскому революционному движению было и остается надежным мерилом прогрессивности историков, критерием их классовой и политической позиции.

В сочинениях основателя чешской буржуазной историографии Франтишека Палацкого ясно отражаются взгляды молодой чешской буржуазии того периода, когда она еще только вступала на историческую арену. Тогда, в середине XIX века, буржуазия была прогрессивным общественным классом, боровшимся за ликвидацию старых феодальных привилегий. Поэтому и в своей работе «История чешской нации в Чехии и Моравии» Палацкий дал высокую оценку гуситскому революционному движению. Однако Франтишек Палацкий отнюдь не одобрял насильственные революционные действия гуситов. Это видно, например, в оценке значения смерти Жижки: «Поэтому смерть его, которая рано или поздно должна была повлечь за собой падение демократии в Чехии, следует, тем не менее, расценивать как факт положительный и благоприятный для страны, поскольку эта смерть избавила ее от жестокой борьбы за дело, которое не имело достаточных корней и оснований в духе своего века»[235]. Как мы видим, с точки зрения Палацкого борьба с эксплуататорами никак не могла послужить образцом, достойным подражания. Неумолимая классовая борьба не могла быть примером для буржуазии. «Буржуазии выгоднее, чтобы необходимые преобразования в буржуазно-демократическом направлении произошли медленнее, постепеннее, осторожнее, нерешительнее, путем реформ, а не путем революции»[236]. Для Палацкого гораздо важнее те революционные требования, которые выдвигали народные массы, нежели их революционная борьба. Исходя из идеалистического взгляда на исторический процесс, Палацкий прежде всего видел в гуситском движении его религиозную, нравственную и идеологическую сторону. Чешскому народу, по мнению Палацкого, предстояло «сломать узкие рамки средневековых представлений и незыблемых убеждений, какими бы спасительными они ни казались; он помог человеческому духу найти беспредельный путь прогресса, вместе с большей свободой обрести также и большее достоинство»[237]. В оценке Палацкого звучит не только вдохновенная похвала духовной отваге гуситских деятелей, но и гордость по поводу того, что именно в чешском народе возникли столь замечательные идеи. Подчеркивая национальное значение гуситства, Палацкий действовал вполне в духе буржуазного национализма, характерного для чешской буржуазии в тот период, когда она боролась с немецкой буржуазией за рынки и за власть. Однако по мнению Палацкого к насильственному решению споров можно было прибегать только в том случае, «если бы Чехии из-за ее новых убеждений грозили насилия и полная гибель»[238]. Палацкий полагает, что в жестоком опустошении чешских земель революцией была виновата не «чешская партия реформ», а реакция, по вине которой реформация переросла в революцию. Несмотря на то, что в связи с гуситским движением на Чехию обрушились тяжкие бедствия, это не умаляет его гигантского значения. «Какие бы бедствия ни сопутствовали реформации в начальный ее период, она была в целом благотворна, явилась существенным фактором в ходе мирового прогресса, ее нельзя недооценивать и не следует проклинать»[239]. В своих сочинениях Палацкий затронул и социальную проблематику гуситства. Он четко разграничивает гуситскую Прагу и Табор: «Там преобладало дворянство, ученые магистры, городской патрициат и люди, от них зависимые; здесь города, земане, крестьяне — вообще демократический элемент»[240]. Однако это социальное деление не стало для Палацкого методологически исходным пунктом его изложения, что находится в полном соответствии с его идеалистической концепцией, согласно которой исторический процесс есть процесс развития идей. Гуситский «демократизм» Палацкий считал возрождением духа «старославянской демократии»: «Только гуситские войны дали ей новый стимул, воскресили ее не только для самопознания, ной для перестройки и новой деятельности»[241]. В этом духе нужно понимать и данную Палацким известную оценку Липан: «На могиле демократии разрастался феодализм, и чем дальше, тем неодолимее»[242].

Хотя Палацкий и не мог полностью раскрыть революционный смысл гуситства, тем не менее его оценка послужила основой для последующих работ по истории Чехии прогрессивных историков. «История» Палацкого научила чешский народ с еще большим уважением и любовью относиться к гуситскому революционному движению.

Палацкий потому дал столь высокую оценку гуситству, что он, как уже говорилось, писал в тот период, когда чешская буржуазия только выходила на политическую арену. Однако как только буржуазия стала господствующим классом, страшащимся роста рабочего движения, энтузиазм историков перед славным гуситским прошлым явственно ослабел. О том, что буржуазия меняет свои позиции, свидетельствовала уже работа Томека. В своей «Истории города Праги» Томек собрал большой материал, до него не опубликованный. Однако он воздержался от оценок гуситского революционного движения, он изображал течение событий в их последовательности, не устанавливая их внутренней связи и не определяя исторического значения. В тех же случаях, когда у него проскальзывает какая-либо оценка, обнаруживается его лицо консервативного австрийского университетского профессора. Желивский и его последователи для Томека — «пражский сброд»[243], а Жижка — не смелый и гениальный руководитель революционных армий, а благоразумный политик, сторонник порядка: «Как человек, заботящийся всегда о сохранении государственного порядка, враг неразумного безвластия, он с самого начала стремился вместо свергнутого государя установить нового, то есть сохранить королевскую власть; только король должен был быть из другого рода»[244].

В период империализма буржуазия, поскольку главная цель ее заключалась в том, чтобы устоять в борьбе с пролетариатом, стремилась предать забвению гуситские революционные традиции, которые неизменно вдохновляли народ на борьбу против эксплуататоров. Теперь в интересах буржуазии было показать, что гуситское революционное движение представляло собой наивысшее несчастье Чехии, повлекшее за собой разложение, беспорядок, опустошение и истощение нашей страны. Именно такую задачу поставил перед собой Иосеф Пекарж, стремившийся в своей четырехтомной книге «Жижка и его время» показать «пагубный лик» революции. Основной идеей Пекаржа, исходящего из идеалистического, иррационалистического понимания истории, является утверждение, что положение простого народа в догуситский период неуклонно улучшалось и что, не будь революции, все классы общества стали бы жить в мире и содружестве друг с другом; однако мечтатели и религиозные фанатики, типа Желивского и Жижки, «из гордости» раздули революционный пожар, превративший цветущее чешское королевство, этот чудесный сад, в пустыню, в прах и развалины. Вместо того чтобы улучшить свое положение, «сумасшедшие» крестьяне и беднота сошли с пути «просвещенных реформ» и жестокими методами были излечены от своей революционной горячки. Из всего сочинения Пекаржа вытекало: «рабочие, не бунтуйте, ибо с вами будет то же, что с гуситами!» Не следует забывать, что книга Пекаржа была написана в 1927–1934 годах, когда после временной стабилизации капитализма весь империалистический мир был охвачен глубоким кризисом, вызвавшим обострение классовой борьбы. Под руководством Коммунистической партии Чехословакии рабочий класс организовывал мощные забастовки и демонстрации против буржуазии. Коммунистические журналисты и публицисты постоянно говорили рабочим о необходимости классовой борьбы. Наоборот, Пекарж в интересах контрреволюции старался замутить чистый источник революционных традиций. Контрреволюционной позицией Пекаржа определялась и та оценка, которую он дал отдельным деятелям гуситского революционного движения. Вывернув наизнанку концепцию Палацкого, Пеадрж выступил также против утверждений Томека. Для Пекаржа Жижка — не что иное, как обычный «разбойник», который был одержим бредовой идеей «божьего закона» и не колебался проливать потоки крови ради ее осуществления. Идеи таборитских хилиастов Пекарж с высоты своего величия именовал плодом «горячки времени»: «Хилиастический бред как массовая болезнь мог продолжаться только несколько месяцев»[245]. Подобно тому как в современной политической жизни Пекарж прочно занял позиции поддержки господствующего класса, так и в его работе о гуситском движении все его симпатии также на стороне господствующего класса, церковных и светских феодалов. Каждый шаг народных масс он расценивает с антинародных, контрреволюционных позиций, кровавое поражение революции, Липаны, для него не национальное несчастье, а один из счастливейших дней в национальной истории Чехии. 27 мая 1934 года Пекарж опубликовал в «Народной политике» статью, в которой так оценил значение Липан: «Скажу вкратце, что день победы объединенных чешских партий над войском таборитов и «сирот» — счастливый день нашей истории»[246]. Сочинение Пекаржа, благодаря своим антинародным и контрреволюционным тенденциям ставшее идеологической опорой чехословацкой реакции, было в период оккупации использовано нацистами для борьбы против исторической концепции Палацкого.

Но и по сочинениям историков другого лагеря буржуазной историографии, выступавших против Пекаржа, наш народ не мог составить правильного взгляда на историю гуситского революционного движения. Идеалистическая концепция истории и здесь мешала подлинно научному исследованию. Ф. М. Бартош в многочисленных отдельных работах о Яне Гусе, продолжающих и развивающих сочинение В. Новотного, дал высокую оценку гуситским мыслителям и теологам, однако он придавал слишком большое значение «заимствованию идей». Р. Урбанеку, который произвел тщательный анализ и собрал обильный материал, также не удалось дать целостный очерк гуситства. Все эти историки положительно оценивали гуситов, однако эта оценка относится прежде всего к представителям бюргерской оппозиции (особенно к Якоубеку из Стржибра). Представителей революционной бедноты и крестьянства, особенно таборитских хилиастов, они понять не могли.

Зденек Неедлы, всегда тесно связанный с широкими народными массами, все свое внимание уделил именно народу, его значению и роли в гуситском движении. В «Истории гуситской песни» предметом исследования Неедлы стали чувства и мысли гуситских «божьих бойцов». Если до сих пор историки уделяли главное внимание господствующему классу и вождям движения, то Неедлы обратился к массам революционного народа. «История гуситской песни» — это не только монография о гуситской музыкальной культуре, это серьезный труд о всем гуситском движении. Заслугой Зденека Неедлы является то, что он оценивал гуситство не только как религиозное и национальное движение, но прежде всего как грандиозную социальную битву. Еще в 1914 году Зденек Неедлы писал: «То, что гуситство долго рассматривалось только с точки зрения чисто религиозной, было исторической ошибкой, мешавшей оценить гуситство во всей его прекрасной жизненной полноте. В этот период социальные отношения имеют не меньшее значение, чем отношения культурные и национальные»[247]. В своей книге Неедлы сделал успешную попытку охватить все стороны гуситского революционного движения во всей их конкретности. Если буржуазная историография хотела представить Гуса упрямым средневековым теологом, то в работах Неедлы он — революционер, своей мученической смертью призвавший народ бороться до конца за исправление общества. Неедлы показал его подлинное лицо — лицо борт за права широких народных масс. Неедлы показал, что гуситское революционное движение было периодом национального подъема; как мы уже говорили, он считал, что по отношению ученого к гуситскому движению можно судить о его политической позиции. Ученый, преданный народу, ученый, вся деятельность которого была тесно связана с устремлениями широких трудящихся масс, пришел к выводам, близким марксистскому пониманию исторического процесса. Работы Неедлы о гуситстве показывают, что путь ученого-демократа, тесно связавшего свою судьбу с народом, приводит его к научному социализму.

В работах К. Маркса и Ф. Энгельса содержатся только отдельные замечания о гуситстве. Тем не менее эти замечания свидетельствуют о глубоко научной оценке классиками марксизма гуситского революционного движения. Исторический материализм, научное мировоззрение самого прогрессивного общественного класса — пролетариата, — разоблачает все фальсификации и извращения буржуазной историографии. К. Маркс впервые указал на то, что гуситское движение было вовсе не религиозной реформацией, а классовой битвой. Из его многочисленных пометок в «Хронологических выписках»[248] ясно видно, на чьей стороне его симпатии. Так, например, изложение гуситских побед он сопровождает одобрительными восклицаниями «браво». Сравнивая Яна Гуса с революционером Гарибальди, Маркс достаточно ясно показал, какое место в мировой истории отводит он вождю чешского народа. Употребляемые им выражения, такие, например, как «сторожевые псы», «псы-патеры» по отношению к церковникам, «сброд» по отношению к немецким крестоносцам, доказывают его резко отрицательное отношение к врагам гуситов. Отдельные замечания Маркса служат научным критерием для оценки гуситства, Ф. Энгельс в своей работе «Крестьянская война в Германии» дал научное объяснение основным проблемам истории гуситства. Проводя гениальную параллель между 1848 годом и немецкой крестьянской войной, Энгельс раскрыл внутренний смысл революционных движений в период феодализма. Он указал, что при научном объяснении этих революционных движений нельзя ограничиваться изучением той формы, которую они принимают, что необходимо сквозь покров религиозности разглядеть истинную классовую сущность движения. Борьба против церкви не была религиозной борьбой — это была борьба против крупнейшего феодала, против тех, кто создавал феодальную идеологию и стремился ореолом святости окружить феодальный строй: «Ясно, что при этих условиях все выраженные в общей форме нападки на феодализм и прежде всего нападки на церковь, все социальные и политические революционные доктрины должны были по преимуществу представлять из себя одновременно и богословские ереси. Для того чтобы возможно было нападать на существующие общественные отношения, нужно было сорвать с них ореол святости[249]. Ф. Энгельс показал, что революционные движения в период феодализма вытекали из классовых противоречий, углублявшихся в течение XIV и XV веков. Для научного объяснения гуситского революционного движения чрезвычайно важен был и тот факт, что Энгельс разграничил в гуситстве два течения. Он совершенно ясно противопоставил друг другу чашников и таборитов и, не останавливаясь на их различиях в области идеологии, указал на различие классовых интересов, которое отделяло бюргерство и низшее дворянство от крестьянства и бедноты.

Принципиальные методологические указания Маркса и Энгельса означали переворот в историографии гуситства. На основе этих высказываний можно воссоздать подлинно научную историю гуситского революционного движения, извлечь полезные уроки из этой славной главы ранней чешской истории. По стопам классиков марксизма шли и коммунистические публицисты, которые в ряде статей показали, что гуситское революционное движение может служить образцом и примером для рабочего класса и всего трудового народа в его борьбе за лучший общественный строй. В своих статьях Йосеф Гакен, Карел Крейбих, Ян Шверма и Курт Конрад указывали, что гуситское движение было классовой битвой против феодалов, призывали народ следовать примеру гуситов, вставая на защиту гуситских революционных традиций от клеветнических нападок буржуазной историографии. Для Клемента Готвальда традиции гуситского революционного движения неразрывно связаны с политической борьбой за права трудящихся. В период оккупации к чешскому народу летели из Москвы ободряющие слова Клемента Готвальда. Готвальд прямо указывал на пример победоносной борьбы гуситов против иноземных крестоносцев. Гуситский призыв «Врага не бойтесь, на число не глядите, бейте врага беспощадно!»[250] в устах Клемента Готвальда означал не только глубокую оценку роли гуситства — это был пламенный боевой призыв к борьбе с нацистами. Готвальд дал высокую оценку гуситскому революционному движению. «Наши бойцы за свободу против немецких оккупантов шли по стопам Табора. В духе традиций Табора и национального возрождения мы строим и наше новое народное государство»[251]. Чешские и словацкие трудящиеся, сбросившие иго капитализма, под знаком гуситских революционных традиций ведут борьбу за социализм.