Когда прибыли на Гревскую площадь, Мари-Мадлен не выказала ни малейшего страха при виде эшафота и костра.
— Ну что ж, мадам, - сказал палач, - следует проявить мужество. Одно дело - добраться сюда, беседуя с этим господином, - он указал на аббата Пиро, - и совсем другое - выстоять до конца, не потеряв самообладания.
Он произнес это чисто по-человечески, хотя сам тоже нервничал. Волнение публики ничего хорошего не предвещало: палач боялся, что промахнется, и его освищут, а то и намнут бока. Но метким ударом он, напротив, мог сорвать аплодисменты. Гийом обрадовался, что суд пощадил маркизу и не стал приговаривать ее, как отцеубийцу, к усекновению кисти. Сама же она вдруг ощутила предсмертную тоску и попросила разрешения сходить до ветру. Привыкший к подобным просьбам Гийом жестом указал место за эшафотом. Мари-Мадлен присела на корточки и опросталась, с таким громким шумом выпустив газы, словно испустила дух, а затем привстала, покачиваясь над теплым зловонием, и подтерлась крестьянской юбкой - больше было нечем.
К подножию эшафота подошел секретарь парламента, который объявил, что в ратуше собрались члены следственной комиссии, готовые выслушать показания, буде мадам де Бренвилье пожелает их дать. Она спокойно отреклась от клеветы, возведенной на Брианкура и Дегре, присовокупив, что созналась во всем, и прибавить ей нечего. Пока палач приставлял к эшафоту лестницу, Мари-Мадлен решительно поблагодарила аббата Пиро и весьма учтиво попросила не оставлять ее, пока не отрубят голову. Бедняга не смог ответить из-за душивших слез. Тогда, слабым кивком показав, что готова, маркиза поднялась по лестнице, приволакивая раненую ногу.
Она ступила на эшафот, где ее ожидал Гийом, будто на сцену, выставляя себя на всеобщее обозрение, хотя с ее точки зрения сценой была сама Гревская площадь - с ее крашеными домами, остроконечными черепичными крышами, измазанными бычьей кровью кабачками и большими фонарями у въезда на улицу дю Мутон.
Маркиза вспомнила перерезанные глотки, сваренную человеческую голову в сосуде, отрубленную кисть Клода Ле-Пти, приходившую по ночам Прекрасную Ириду и задумалась, бегают ли обезглавленные люди, подобно обезглавленным уткам? В памяти всплыла история о головах, которые ползали по земле, слизывая собственную кровь. Маркиза взглянула на целое поле бестелых голов - нелепое и необозримое капустное поле.
Повернувшись лицом к Сене, напротив большого креста, Мари-Мадлен преклонила колена на куче гревского песка - с какого еще песчаного берега? Она слегка увязла в мягкой холодной массе - в своей единственной и столь недолговременной могиле. Аббат Пиро произнес сакраментальную формулу отпущения грехов: они оба напрочь забыли про корзину с вином.
Гийом разорвал верх рубахи, обнажив еще красивые плечи Мари-Мадлен. Она застыдилась лишь после того, как палач распустил ей волосы, а затем обстриг их сзади и по бокам. Он вертел ее головой во все стороны - порой довольно грубо, больше получаса потратив на стрижку и бритье, поскольку в тот день выпил для храбрости. Публика усмотрела в этой медлительности бесчеловечную жестокость, заколыхалась, зароптала, разразилась поношениями, хотя нельзя было точно сказать, адресовались ли те Гийому или вызвавшей эту жестокость смертнице. Волосы Мари-Мадлен падали из-под ножниц, рассыпаясь по плахе меховым ковром, шерстью диковинного зверя. Вскоре их продадут цирюльнику, который сделает из них великолепный гигантский «бинетт» - тот самый, что уже год спустя наденет маршал Люксембург в день победы Месье над принцем Оранским в Касселе[174].
Стемнело, и горизонт заволокли сернисто-желтые и аспидные полосы, пересекаемые вороньими стаями. В душный воздух поднялся речной туман, и вскоре запахло грозой. Все окна внезапно вспыхнули - то ли в последних отблесках заката, то ли в первых отсветах свечей. Пиро затянул «Salve Regina»[175], и толпа в унисон подхватила. Послышался слабый похоронный звон.
Прежде чем Гийом закрыл повязкой полные слез лазоревые глаза, Мари-Мадлен в последний раз обвела ими вокруг, увидела небо и крыши - только и всего. Захотелось еще разок помянуть Сент-Круа, с которым они когда-то катались вдвоем по земле - в незапамятные, затерянные века, но времени больше не было.
Отворотом рукава Гийом вытер капли пота со лба, перекрестился и схватил меч. Аббат услышал глухой удар. Мадам де Бренвилье держала голову прямо, пару секунд та еще оставалась на шее, но затем упала, и смертницу накрыло журчащим пунцовым плащом до пят. Хрупкое красное тельце пошатнулось и рухнуло на кучу песка. Гийом снова вытер лоб и повернулся к Пиро:
— Меткий удар, не правда ли, сударь?.. В таких случаях я вверяю судьбу Господу, и он всегда помогает. Я думал об этой даме дней пять или шесть: она не выходила у меня из головы. Теперь закажу по ней шесть панихид.
С этими слов палач схватил корзину с шиноном, откупорил бутылку и отхлебнул большой глоток вина.
***
Не зря Гийом отхлебнул вина.
— Мой дорогой Гийом, ты голоден?
— О нет, Мадам, я съел с утра паштет...
Казнив Мари-Мадлен (надо же хоть кого-то убить), Хемлок отхлебывает большой глоток виски с запахом горелого торфа -бурлящую воду.
Бунгало с плетеными креслами, тиковыми столами, чеканными латунными подносами, коллекцией туземного оружия на пыльной стене и впрямь выглядит уродливо. Здесь не только все видно, но и слышно. Слышны монотонный тягучий напев пошлости, бой вестминстерских часов и голоса боев, доносящиеся, как встарь, с кухонь. Единственная архитектурная достопримечательность бунгало - прямоугольный закуток, расположенный в северном углу веранды и захватывающий холл, от которого он отделен лишь четырьмя колоннами из красного дерева, увешанными зеркалами. Матовая древесина, темные папоротники сырости на позеленевшей амальгаме, тошнотворные кретоновые подушки в цветочек. Здесь-то Хемлок проводит большую часть времени и молча смотрит поверх парапета веранды в сад, где солнечный свет заливает резкой белизной мечевидные листья дерева ашоки и неутомимых пальмовых белок.
Не было никакого смысла переезжать отсюда на оставшиеся шестъ-восемь недель. Арендная плата умеренная, к тому же, как еще вчера заметил доктор Нал Нахар, нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди.
— Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Впрочем, это не исключает возможности феномена...
— Она любила бывать именно здесь?
— Да, как раз там, где вы сидите. Похоже, ей нравилось носить розовую одежду. Розовую и табачную... Мой отец часто видел ее здесь.
— Еще... при жизни?
— Ну, конечно, - смущенно отвернувшись, отвечает доктор Лал Нахар.
Ну, конечно. Что за вопрос! Хотя возможность «феномена» не исключена...
Старинный скрежет - предвестник вестминстерского звона. Хемлок встает и направляется внутрь помещения: в декабре сразу после захода солнца наступает ледяной холод. Сразу после захода солнца уже не сыскать боев, которые убегают от теней, шагов, скрипов, шорохов. Отражение Хемлок ненадолго ловят зеленоватые зеркала, потом ее закрывают деревянные панели. Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Тем более что умерла она вовсе не здесь, а в старом могольском каземате. 29 мая 1914 года она умерла без распятия и в помрачении ума.
***
— Прекрасный ростбиф с редисом! Что ты думаешь о прекрасном ростбифе с редисом, Эмма?
— Не далее, как этим утром, мадам, я видела ростбифы на рынке Леденхолл. И могу вас заверить, что они там на вес золота!
— Все нынче втридорога, бедная моя Эмма! Тогда, может, свиные почки?.. Или бараньи?.. Что скажешь?..
Засим последовал разговор о внутренностях и потрохах - с жалобными интонациями маменьки и грубым кокни Эммы, доносившимися в дверь столовой, где читала Августа. Девочка закрыла книгу в темно-зеленом холщовом переплете - трагедию «Ченчи» Перси Шелли[176]. Драматическое напряжение резко спало под натиском почек и окровавленной печени, палач обезглавливал уже вовсе не Беатриче, а овцу на скотобойне. Все это неприятно перемешалось с тем, что уже пару недель смаковала Эмма и о чем толковал весь Лондон. Августа вздрогнула, по коже побежали мурашки. Страх ждал только повода, чтобы выйти наружу, точно угри, вскакивавшие на лбу.
Было всего три часа дня, но уже вечерело: ноябрьский свет ложился тусклыми матовыми отблесками на обои с цветочным орнаментом, хромолитографию с Неаполитанским заливом, павлиньи перья, развернутые смехотворным излишеством над высокой керосиновой лампой, которую с тех пор, как провели газ, больше не зажигали, но оставили на всякий случай - из-за опалово-розового абажура.
Августу не на шутку испугали картошка с множеством глазков, которые следовало вырывать, вымачивавшиеся в уксусе мозги и звон посуды.
Она вышла на небольшую, крутую, как стремянка, лестницу, ведшую на площадку четвертого этажа, куда открывались двери ее комнаты и комнаты дядюшки Фреда. Поднималась девочка медленно. Она любила поболтать с дядюшкой Фредом, но тот просыпался лишь к чаепитию: маленькими глотками выпивал пару чашек, съедал один тост или вообще ничего не ел, так как целыми днями сидел голодным, рассказывал об Индии либо жестом показывал, что хочет остаться наедине со своей трубкой.
Аромат чувствовался уже на площадке, но на маленькой лестнице пахло только деревом и обойной бумагой, а затем вдруг вас обволакивало благовоние. Черновато-зеленый запах, проникавший из комнаты дядюшки Фреда, затапливал прихожую, просачивался под дверью и, словно гамак, убаюкивал Августу грезами. Запах обильного растительного сока, глубокое дыхание сырой земли - чистое и резкое, как аромат самшита под дождем, только загадочнее. Благоухание исходило от бамбуковой трубки с серебряным ободком: им пропитывались все книги, стоявшие в комнате дядюшки Фреда. Августа вдыхала его при чтении, читала при цветном освещении запаха, путешествовала по текстам, пробираясь сквозь запах, точно через сад с красноземом, где росли неведомые деревья и длинные мохнатые стебли с белыми чашечками, распустившимися в виде юбок. На ветках висели золотые луны и сидели птицы с человеческими лицами и переливающимся радужным оперением. Из храмов со скульптурами богов, светил, людей, зверей, заполняющих космическое пространство со всем, что было, есть и будет, доносилась музыка грохочущих волн. В этом мире, который Августа смутно различала сквозь ползучие пары, обитал ее дядюшка Фред, приветливый и худой, как скелет, уже многие годы не вставая с постели. Этим же запахом были насыщены рассказы о детстве, проведенном в Индии, где, как и его брат Джим, отец Августы, он родился. В той далекой стране никогда не приходилось скучать: над джунглями, где водились тигры, нависал бескрайний небосвод, никто не знал ни горя, ни оков, и когда мир казался таким прекрасным, что мальчик не мог уснуть, айя[177] с розоватокоричневыми руками капала ему на язык немного сока, уводившего в еще более восхитительный мир. В том-то мире дядюшка Фред и решил остаться навсегда.
Пока братья еще изучали медицину в Калькутте, Джим Гудвин выбрал для себя иной рай. О покойном маменька всегда говорила сконфуженно и неохотно, в осторожных парафразах воскрешая образ супруга, который, - «вследствие некоторых особенностей, при том, что определенные привычки способны вызвать критику начальства, ввиду того, что некоторые черты характера подрывают общественные взаимоотношения, и по причине ухудшения здоровья в результате того, что можно в известном смысле назвать чрезмерным стремлением к маленьким радостям жизни», - был вынужден уйти со службы и обосновался в Лондоне, где занимался независимой врачебной практикой (слава Богу, профессиональную репутацию он не потерял) и умер от какого-то «приступа», когда Августе едва исполнилось три года. Она не помнила отца и никогда не расспрашивала о нем дядюшку Фреда. Но сестра миссис Гудвин - тетушка Мёртл, жившая в той же квартире, - часто вспоминала страшного человека, который разгромил в пабе механическое пианино. “Это был весьма сомнительный паб, - продолжала тетушка Мёртл, - бесславная таверна «Агнец и флаг», куда порой наведывался призрак убитого матроса”. То обстоятельство, что тетушка Мёртл была лишена даже намека на подбородок, не только придавало ей сходство с гусем, но и наделяло ее слова исключительной серьезностью, отличающей любые реплики этой домашней птицы. Словом, Августа поняла, как следовало относиться к отцу.
Девочка зажгла газовую лампу подле фанерованного комода красного дерева, над которым висело зеркало, где отражалась комнатка четырнадцатилетней англичанки: с орнаментом из букетов, кумачовой кроваткой и «Памелой, или Вознагражденной добродетелью»[178] на стене. Отражалась в нем и сама хозяйка с округлой и компактной, точно яблоко, головой, узким веснушчатым лбом в тисках золотисто-каштановой шевелюры, толстоватым носом и болыиеватым ртом. Лицо покрывал незаметный пушок, в котором позднее будет застревать пудра, и вдобавок оно свидетельствовало о невероятной слабохарактерности. Прекрасно это сознавая, в минуты растерянности Августа умышленно напускала на себя твердый, решительный вид.
Комната не обогревалась, так что Августа закуталась в плед и продолжила чтение. Но буквы и строчки разбегались, она перестала понимать смысл слов, и, как нередко с нею бывало, странно растревожилась. Эти толки о потрохах, пересуды о почках... Весь город говорил обиняками, порой вслух, но ничего не уточняя. Зато уточняла Эмма, которая пересказывая сплетни с потрясающим лаконизмом и достойными прессы эффектами, давая изумительные ответы на косноязычные девичьи вопросы.
Не может быть!.. Августа ненавидела Эмму с ее непристойной улыбочкой и жесткими мутными зрачками, которой так нравилось сеять смуту в душе девочки.
— У меня есть все газетные вырезки. Я вам дам их - только нужно уметь читать между строк, мисс Августа, надобно обладать воображением...
Она выжидающе, словно что-то вынюхивала, следила за лицом Августы. Отвращение боролось с любопытством, а страх и так был всегда уверен в победе.
— Будьте поосторожнее! Покамест страдали только девицы легкого поведения, но Джек может переключиться (и наверняка переключится) на жертв иного рода - детей, молодых девушек... Как знать?.. Зарубите себе это на носу, мисс Августа.
Девочка стыдилась того, что внимательно слушает рассказы Эммы обо всех этих ужасах, но понимала, что не в силах заткнуть уши. Ей хотелось узнать как можно больше. На прошлой неделе произошло еще одно зверское убийство: зарезали, расчленили и выпотрошили Мэри Келли - грешницу из неназываемого мира, грязного, подлого и порочного, который даже невозможно себе представить.
— Да, мисс Августа, кромешный ад! Отрезал нос и уши, вспорол живот и грудную клетку, удалил печень и выложил на правой ляжке... Органы... ну, вы понимаете... нижние органы, откуда течет кровь, как обычно, вырезал, а груди, сердце и почки разложил на столе... В прошлый раз он убил Кейт Эддоуз, послал комиссару Ласку кусок почки и написал, что остаток пожарил и съел...
Августа провела по лицу рукой, словно отбросив вуаль. Девочка отгоняла от себя все эти мысли, но вместе с тем не хотела расставаться со столь непривычными образами. С некоторых пор она не ела ничего, кроме овощей, но не могла довериться матери или тетушке и не смела заговорить о Джеке с дядюшкой Фредом. Августа скрывала свой страх, неодолимое влечение, тревогу и время от времени незаметно листала трактаты по анатомии, некогда принадлежавшие отцу, а теперь расставленные в глубине дядюшкиного книжного шкафа. Там встречались цветные рисунки с вырезанными частями телами, изображенными во всей красе. Самое ужасное - сознавать, что внутри у тебя точно такие же органы!
— Я сохранила газеты, мисс Августа... «Пенни», «Иллюстрейтед Тайм», «Иллюстрейтед Пейпер»... Достаточно взглянуть на гравюры, чтобы додумать все остальное... Двойное убийство 30 сентября и убийство в Миллерз-корт! Ах, Джек, мы еще нескоро тебя забудем...
***
— Я хочу, чтобы после смерти мое тело кремировали...
— Не говори, X... Замолчи, прошу тебя.
«Тело положили в костер, и когда оно сгорело, а прах развеялся, народ стал собирать обугленные кости. Те, что не смогли подобраться к эшафоту, видели над головой преступницы ореол и впоследствии называли ее святой. Аббат Пиро твердил об этом каждому встречному...»
— А если обязательно нужна могила, я хочу, чтобы она осталась заброшенной... Никакой надписи - ничего...
— Замолчи, умоляю тебя... И ничего не бойся...
Кто там еще говорил «ничего не бойся», тогда как было множество причин для страха?.. X.?.. Хемлок?.. Ничего не бойся, я с тобой...
— Когда я умру...
— Прошу тебя, когда умрешь, являйся ко мне. Я родилась в доме с привидениями и сама кишу призраками.
***
Они занимали четвертый этаж и часть чердака в темном, чопорном кирпичном доме на углу Брайд-лейн - прямо за церковью. В окна виднелась лишь верхушка дерева, но стоило свернуть за угол, и вы сразу попадали на шумную Флит-стрит с переполненными knifeboard-omnibuses[179], траурными шапокляками кебов, стремительно мчавшимися двухколесными экипажами, крытыми брезентом повозками и большими тачками с баранами, которых привозили фермеры из Кента. Люди шагали очень быстро и в ненастье соприкасались зонтиками, образуя длинную колышущуюся кровлю - наподобие той, что составляли из щитов римские легионеры. Под каждым окном висели огромные таблички из черного фаянса с золотыми именами производителей спиртных напитков, механических игрушек, канцелярских принадлежностей, искусственных цветов или хирургических инструментов - в частности, тех, что изготавливал мистер Крамбл. Когда зимними вечерами Августа возвращалась из школы, улицы сверкали всеми своими фонарями, зажженными окнами, глянцем, лужами, и один лишь туман затапливал их желтым бульоном.
В такие вечера все звуки словно замирали, и вдалеке едва угадывался рев кораблей да изредка шум погони на невидимых улочках. Верхние этажи домов исчезали во тьме, захваченные ничейной территорией, выкраденные из мира живых, и, поднимая взор, Августа, словно в кошмаре, видела вместо фасада непроницаемую пустоту. Девушка проворно поднималась по лестнице с чугунными перилами, перескакивала через ступеньки, опасаясь, что не успеет добраться до своей двери, и умирала от страха при мысли о случайной встрече с мистером Крамблом.
Домовладелец мистер Уильям Крамбл жил на третьем, но часто наведывался на верхние лестничные площадки. Этот кривобокий старик неизменно носил охотничью фуражку с двойным козырьком, нависавшим над розовыми надменными глазами, словно ослепленными ярким светом. На загаженной ист-эндской улице он владел небольшой фабрикой хирургических инструментов, куда отправлялся ежедневно, нередко прихватывая пачки проспектов, которые оставлял у него под дверью печатник. Эти проспекты с кричащими иллюстрациями приводили Августу в ужас, но, не в силах удержаться, она мимоходом их подворовывала, а затем, обливаясь от волнения потом, склонялась над листками, представляла, как мистер Крамбл следит в замочную скважину (Августа могла поклясться, что встречалась с похотливым взглядом его розовых глаз), и накрывала ладонью с обгрызенными ногтями рисунок акушерских щипцов либо скальпеля из шеффилдской стали высшего качества, скидка шесть процентов за дюжину. Застраховавшись от любых неожиданностей, Августа рассматривала добычу: ее воображение и невежество шли нога в ногу рискованными путями. Под конец девочка прятала листок в старой тетради по арифметике.
Она училась в маленькой частной школе, где ни с кем не водила особой дружбы. Августа была хорошим товарищем, средненькой ученицей, пела в приходском хоре и была записана в теннисный клуб. Она любила историю, географию, баллады Теннисона, читала тайком романы и плакала от умиления перед полотнами Уильяма Холмана Ханта[180]. Ну а математические правила стали внушать ей относительную уверенность, с тех пор как она усвоила алгебраический метод Эммы: множимое показываем на пальцах левой руки, множитель - на пальцах правой, складываем на обеих руках числа, превосходящие цифру пять, прибавляем к сумме нуль, затем перемножаем оставшиеся пальцы и складываем результат в виде десятичных дробей. Миссис Гудвин утверждала, что полученные Эммой результаты были правильными.
— Если умело взяться за дело, обязательно достигнешь цели, - говорила Эмма.
Миссис Гудвин одобрительно кивала и с понимающим видом поглядывала на девочку, чье малодушие распознала очень рано: вот уж и впрямь «Джимова дочка»...
Столь же рано Августа почувствовала и материнскую неприязнь. Девочка могла бы почерпнуть в ней огромную силу, но так и не сумела: зародыш энергии оказался слишком хилым, и одиночество замкнуло свой круг с мягкостью бархата. Об отце Августа не скорбела, тетушка Мёртл для нее практически не существовала, а дядюшка Фред одиноко бродил по дворцам опийного мака. Что же касается умершей пару лет назад бабушки, она никогда не проявляла каких-либо нежных чувств, потому образ вечно серьезной дамы в неизменной шляпке с фиалками и с расправившей крылья роговой стрекозой оставался в детских воспоминаниях расплывчатым и зыбким. Августа хорошо помнила только каникулы в Танбридж-Уэллсе да прогулки по Лоуэр-уок с ее бело-золотыми кондитерскими, где продавались мятные сливки. Бабушка жила на окраине города, в неприметном доме: в памяти от него сохранился лишь сад.
Сад был чрезвычайно тенистым и словно покрытым кровлей с видневшейся в просветах синевой. Ноздреватая, поросшая жирным мхом почва, в которой увязали ноги, полого спускалась к едва шептавшему, а вовсе не рокотавшему либо журчавшему ручейку. На этом лягушачьем болотце росли кресс-салат, рогульник, ряска, кудрявая мята, плакун-трава и вероника. Меж дрожавшими от течения листьями и синими, как морская пучина, тенями пробегали безукоризненно матовые саламандры, покрытые цехинами и золотыми лунами. Когда садилось солнце и дрозды прилетали охотиться на слизней, со дна ручья поднимались длинные нитки жемчуга, который лопался на поверхности, изборожденной водяным пауком, зигзагами убегавшим от курносых русалок. Лягушки с раздувавшимися шеями, приютившиеся на руках неряшливых баб, оставляли на камнях влажные следы, которые горячий воздух впитывал, точно промокашка.
Августе было лет шесть, когда она провалилась в воду по пояс. Девочка кричала, барахталась, увязала по щиколотку в иле. Плача, она ухватилась за крепкое, словно трос, цветущее растение. То была ядовитая цикута, чей отталкивающий запах пропитал руки: крайне опасная водяная разновидность, зловонная трава, которая, тем не менее, выручила ее из беды, так как Августа дотянулась по стеблю до суши. Малышка вернулась домой продрогшая, измученная, но даже после того, как она приняла теплую ванну и надела свежее белье, зловоние никуда не исчезло и на долгие часы поселилось в ее ночных сновидениях. Впрочем, с течением времени зловещая сторона происшествия изгладилась, и Августа вспоминала лишь о своей победе.
— Гусси!.. Чай дядюшки Фреда...
Августа взяла протянутый тетушкой Мёртл поднос и поднялась на чердак. Дядюшка Фред сидел впотьмах, и на бледных подушках выделялся его смешной силуэт.
— Уже светает, - словно извиняясь, сказал дядя.
Августа вслепую поставила поднос и зажгла газовую лампу, которая залила комнату холодным светом, резко отделившим бледные поверхности от тяжелых теней.
— О чем ты думаешь, дядюшка Фред? - спросила Августа, когда он поставил чашку.
Этим вопросом она порой вынуждала его нарушить молчание. Если дядюшка был в настроении, он говорил весьма пространно, а она слушала, сидя на вытертом кожаном пуфе и подпирая ладонями подбородок.
— Мы приходим в этот мир вовсе не для того, чтобы разгадывать загадки. Наша задача - даже не пытаться их разгадать. Огромная разница! Что касается загадки британского презрения к тем, кто слишком долго прожил в Индии (под словами «слишком долго» я подразумеваю краткий срок, позволяющий перенять обычаи, лексикон, жестикуляцию, а вовсе не ту вечность, что требуется для глубокого и всестороннего знакомства с подлинной Индией), признаюсь, я изучал природу этого презрения, но, увы, безуспешно...
В свойственной ему витиеватой манере дядюшка обрисовал трудности, с которыми по возвращении в Англию сталкиваются бывшие чиновники, офицеры и даже купцы - все, кого с горькой насмешкой именуют «набобами».
— За то, что они отвыкли от туманного Альбиона... Их считали социально низшими - да, вот подходящее определение, и поскольку их нигде не принимали, в старину они открыли Восточный клуб...
Дядюшка считал время не беспрерывным потоком, а неотделимой от бесконечности вечностью: 1888-й год был неразрывно связан с древними веками, когда над морской фауной властвовал трилобит, а открытие в прошлом столетии клуба символически совпадало по времени с возникновением кембрийского наутилуса, который покрывал неисчислимые расстояния, пробираясь сквозь океанскую тьму, где беспрестанно мигрировали фосфоресцирующие медузы. Бесполезно пытаться размежевать это монолитное пространство-время, эту вечность, не способную ни увеличиться, ни уменьшиться, которую наивные астрономы тщетно пытались измерить своими гномонами и астролябиями. Лишь одно обстоятельство мучительно напоминало дядюшке Фреду о заурядности Брайд-лейн - абстиненция. Докурив окалину, выскоблив дно всех своих баночек и коробочек, он впадал в агонию и забивался в самый дальний угол кровати, буквально влипнув в стену. Дядюшка трясся в ледяном ознобе, потел и корчился в судорогах, с набитым липкой слюной ртом, хныкал и распускал сопли. Вместе с тем он проявлял терпение и, еле слышно вздыхая, неподвижно дожидался старой пергаментной куклой, одетой в дырявый шелковый плащ в подпалинах от шальных искр. Он тотчас оживал, едва заслышав, как трещала лестница от шагов «Мадрасси с Доков святой Катерины» - очень тучного и грязного человека, который круглый год носил бесформенное твидовое пальто и с невыразимой быстротой говорил фальцетом на почти невразумительном английском. Этот голос, ввинчивавшийся буравом на стальном наконечнике, доносился на лестничную площадку и отвлекал занимавшуюся уроками Августу, яростно нарастая и лишь изредка затихая. Внимательно прислушиваясь, Августа различала и тихий шепот дядюшки Фреда. Через пару минут Мадрасси с такой силой распахивал дверь, словно хотел сорвать ее с петель, и, вдруг остановившись на площадке, доставал из кармана банкноты, которые еще раз пересчитывал, слюнявя палец над отвисшей фиолетовой губой. Августа видела гостя в приоткрытую дверь - жирного и мерзкого в своем твидовом пальто с натянутыми на грушевидном животе прорезями для пуговиц. Проверив сумму и сунув деньги в портфель, сгорбленный Мадрасси быстро спускался на четвертый и просил Эмму его выпустить. Миссис Гудвин и тетушка Мёртл делали вид, будто не замечают поставщика дядюшки Фреда, но он нередко встречал в коридорном зеркале их презрительные взгляды. Хотя Августе Мадрасси тоже не нравился, она все же мирилась с его присутствием, понимая, что без него не обойтись, а Эмма демонстративно проветривала помещение.
В воскресенье после службы заняться было нечем - особенно, если шел дождь. Удалившись к себе в комнату, Августа оскверняла день Господень тем, что скрещивала шерстяной ворс на квадратном гобелене с изображением маленького спаниеля, сидящего на квадратной подушке, где, если обладать маломальской фантазией, вполне можно было разглядеть еще одного маленького спаниеля, сидящего на подушке с изображением еще одного маленького спаниеля, - и так до бесконечности. Задумка насмешила Августу: фантазия преображала ее вселенную, точь-в-точь как преображала вселенную дядюшки Фреда его трубка. То было великое, возможно, даже единственное искупление, которого они могли ожидать, так как собственное положение всех обескураживало. Жили они малым, перебивались крохотными пенсиями да крошечными рентами, на всем экономили - бедные, как церковные мыши, и скаредные, как муравьи, но маменька никогда бы не отдала Августу в секретарши или телеграфистки. «Никогда», - угрюмо твердила маменька. А что потом? Потом ей, конечно, подыщут хорошего мужа - серьезного человека. Августе хотелось понять, как они это сделают? «Впереди еще куча времени, - твердила маменька, - торопиться некуда. В пятнадцать лет еще слишком рано об этом думать».
Но Августа уже думала. Она влюбилась в одного из тех прекрасных кавалеров, что гарцевали на своих рысаках у Сент-Джеймсского дворца. Человек носил одежду от «Дживс», жил на Мейфэр, часто бывал в «Атенеуме» и даже в закрытом клубе «Уайте»[181]. Человек подарил ей карету «викторию» с рыжеватой кожаной обивкой, бриллиантовую диадему, большие накидки из выдры и горностая. Но, подобно Джеймсу Бруку[182], о котором до сих пор рассказывали фантастические истории, человек был подлинным авантюристом, носившим такой же галстук, как у герцога Йоркского, - авантюристом, воплощавшим в себе всю поэзию мира, героем в коротких штанах цвета хаки с неизменно острыми, как бритвенное лезвие, складками, благоухавшим ирисами охотником на тигров. Нет уж, никто из молодых людей, встреченных ею в теннисном клубе или приходском хоре, не обладал и никогда не будет обладать подобными достоинствами.
Августа отложила гобелен. Надо бы заштопать черные чулки, но сегодня ведь воскресенье: до нее доносился сильный и чудесным образом обновлявшийся запах. Тенистый пальмовый сад, где обитали существа с золотистой кожей и синими волосами, оттененными цветами гибискуса. Она пересекла лестничную площадку и тихонько постучалась.
Дядюшка запрокинул голову на подушки, и его кадык казался каким-то диковинным предметом, зачем-то положенным на тощую шею орехом. Белая каемка между веками и странная полуулыбка, не адресованная никому, балансировавшая на грани забытья, легкого изумления перед столькими красотами.
— Место называлось Калео-Део - «Божье озеро», небо там оборачивалось страусовым веером, прелестной, радужной перламутровой раковиной, покрытой мелкими облачками с размываемыми ярким светом границами. Несмотря на его высоту, до него можно было дотянуться рукой: небо становились рекой, скалой и лицом -моим собственным лицом с поющими клеточками. По ночам небо превращалось в сад с желтыми фруктами, а порой - в разорванное сари, натянутое против светивших сквозь дыры солнц. В Калео-Део...
Он купался в Божьем озере, погружался в Божественный покой и сам становился этим Божественным покоем. Изредка возвращаясь, вспоминал мир вещей, обыденных форм, ворошил детские воспоминания.
— В жаркий сезон мы добирались до прохладных холмов на слонах или носилках-дули. Как приятно было лежать, вытянув ноги под хлопчатобумажным покрывалом! Ходьба убаюкивала, и ты мало-помалу засыпал с опахалом в руке, не сводя глаз с алого паггари дуливалы[183]. Как привольно было в огромных волшебных садах или на руках у нежной прекрасной айи!
Талли, талли баджа баба,
Учха роти шчат банайя...[184]
Каждый день мы садились на пони, которую вел сайс[185], и рукоплескали, когда на праздник Дасара, отмечаемый в честь победы добра над злом[186], в иллюминированном небе взрывались фигуры демонов из папье-маше.
На свадьбе магараджи Чандигарха под звуки барабанов торжественно проходили триста тридцать три слона в попонах из золотой парчи, каждый нес в своей хауде[187] аристократа с ларцом драгоценностей и благовоний, а вослед им двигалось множество великолепно одетых всадников. Гремели фанфары, и пажи размахивали большими опахалами с серебряной бахромой: кружевные дворцы из розового камня, сверкавшие зеркалами галереи, мраморные фонтаны в садах, благоухавшие ладаном храмы, прибытие вице-короля и парад всех полков Индийской армии, жемчуга величиной с орех, верблюжьи караваны черными силуэтами на золотом небе, шелка и пряности, душистые плоды на подносах с клуазонне[188], дивные колонны могольских башенок, позвякивание браслетов на лодыжках... В древности Шах-Джахан[189] приказал высечь в камне такие слова: «Если и есть на земле рай, то находится он здесь»... Рай... Индия... Дядюшка Фред произносил: Инндхия - как и все, кто пробыл там столь долгий и столь краткий срок, равнявшийся вздоху дремлющих веков.
Погрузившись в экстаз, непередаваемое блаженство, Августа слушала, не переспрашивая и не перебивая. После того как дядюшка Фред умолкал, она еще некоторое время не шевелилась, а затем, ничего не говоря, выходила. Позже, когда в голове кружились образы, Августа упоенно ныряла в эту райскую Индию, однако назойливый голос возвращал к реальности Брайд-лейн. Надо почистить сливы, отполировать столовое серебро (дюжину разрозненных приборов, отнимавших уйму времени) или, например, сходить за покупками, а то и повторить недоученный урок. Занятие всегда найдется. Пока Августа лущила горох или метила белье, приходилось расстаться с Индией - бесценным, но хрупким и непрочным миром, который исчезал перед наступлением обыденности. Тогда оставались лишь пережитые ею образы - ее собственные воспоминания. Первый школьный день, когда другая девочка дернула ее за волосы. Сад в Танбридж-Уэллсе, падение в ручей и стойкий запах ядовитой цикуты. Украденные проспекты и анатомические атласы. То ли двух-, то ли трехдневная поездка в Брайтон - ах да, парки, гостиницы, палисадники с рокайлями перед коттеджами и миндально-голубой Королевский павильон с куполами и минаретами-перцедробилками[190]. «Какое великолепие», - восторженно думала она, не узнавая Самарканд, возведенный Полишинелем. В Брайтоне можно было снять чулки и ходить по воде босиком, усесться в плетеной нише и смотреть на пляж, на полосатых купальщиков, прокатчиков биноклей и парасолей, продавцов сдобы с накрытым салфеткой решетом, размахивавших колокольчиками торговцев kippers[191].
Jack the Ripper
Stole a kipper
And put it in his father's slipper[192].
Противный голос заставил Августу вздрогнуть. Джек по-прежнему оставался вездесущим и, хотя уже полгода нигде не появлялся, успел насквозь пропитать атмосферу, притаившись в каждом углу.
Jack the Ripper
Stole a kipper
And put it in his father's slipper.
Две маленькие ухмылявшиеся девочки сидели на песке невдалеке от Августы и пели, не обращая на нее никакого внимания. Девочки были похожи, как две капли воды: обе в тяжелых белых платьях и гигантских шляпах с воланами, окружавших головы нимбами. В черных чулках и с недовольными усталыми рожицами они от скуки подбрасывали куклу, выряженную в такое же платье. Августа отметила, что голова у куклы пряничная, туловище - из шевро, а черные молескиновые ботинки с загнутыми внутрь носками украшены красным фетром. То ли песенка, то ли сами девочки вызвали у Августы дурноту, которая усилилась, едва она увидела, что у куклы грубо обрезаны волосы: ее явно хотели не подстричь, а изуродовать.
Jack the Ripper
Stole a kipper...
Непривычная пустота подготовительных обрядов оплела девочек своим коконом, окружила пространством, сотканным из ожидания, неизвестности и предвкушения злодейства. Августа встала и подошла к тетушке Мёртл, вязавшей в соседней нише.
— Я совершила страшную-престрашную ошибку: нужно было убавить петли раньше, - сказала тетушка, подняв лицо рождественского гуся, предвидящего свою участь. — И кажется, пора уже возвращаться, - завернув вязанье в белую тряпку, прибавила она.
Когда Августа вернулась за шарфом, девочки уже ушли, а на плетеной кабинке слабо покачивалась кукла, повешенная на корсетной тесьме. Искромсанные волосы торчали желтоватой паклей (кукле, наверное, было больно), а расплавившиеся от ужаса стеклянные глаза вытекли. У глубоко потрясенной Августы затряслись коленки, и она без единого слова пошла вслед за тетушкой Мёртл. Этот эпизод не сумели вытеснить из памяти ни костяная ручка для пера со вставленной под лупой панорамой Брайтона, ни подаренный матерью ларчик с ракушками. Повешение куклы, маленькие зловредные девочки и песенка о Джеке загадочно соединились с надменными розовыми глазами мистера Крамбла, словно это сочетание было уготовано с давних времен и весьма желательно. В ту минуту Августа даже не пыталась разобраться, чувствуя лишь уверенность где-то в темных тайниках души, куда не проникал солнечный свет: нечто скрытое и вместе с тем явное, наподобие грязных намеков Эммы.
— Ты опять выросла, Августа, на церковный праздник тебе нужно сшить новое платье. Миссис Миллиган как раз вчера говорила, что у Браунсона есть саржа по очень сходной цене.
— Ну маменька, летом в сарже слишком жарко, - с отчаянным вызовом перебила Августа, заранее зная, что партия проиграна.
— Чтобы ты могла носить платье и в межсезонье. А если отлакировать и заново украсить твою соломенную шляпку...
— Мисс Кэтнэч...
— Боже упаси! - встряла тетушка Мёртл. - Всем известно, что у мисс Кэтнэч совершенно непомерные цены!
«Когда-нибудь я буду одеваться в розовое, - подумала Августа, -много розового и, возможно, табачные оттенки...»
На церковном празднике она была одета хуже всех. Августе хотелось обновить свое первое длинное платье, но из-за экономии на материи обшитая тонким тройным басоном саржевая юбка-колокол едва доходила до икр («Как и подобает в твоем возрасте», - сказала маменька). Кофточка с басками и галстук из машинного кружева элегантности не добавляли. Громогласно вопия о пережитых муках, шляпка вернулась обратно жесткой, с помятыми ворсистыми примулами для скрытия гребня: она не налезала на голову, будто норовя упорхнуть. Девушка украдкой придерживала этот строптивый блин, вцепившись рукой в безысходном отчаянии. К счастью, перчатки были новые: Августа их не снимала, поскольку они прикрывали обгрызенные ногти. Она ловила на себе (или ей просто так казалось) ироничные взгляды и, как всегда в подобных случаях, вспоминала, что приходится дочерью доктору Джиму Гудвину - разжалованному из ИМС[193] пьянице, который однажды разгромил в пабе механическое пианино. Она вдруг задумалась, испытывал ли он стыд, страдал ли от позора, презрения окружающих, и впервые почувствовала к этому незнакомцу братское сострадание. Августа краснела за него, за себя, а еще из-за жары и сдавливавшего шею ноттингемского галстука.
Дверь гостиной вела во дворик дома священника, где в тени двух чахлых вязов высился стол. В жарком воздухе ранней весны разливался кисловатый запах лимонада, зной угрожал кувшинчикам сливок и большим кускам масла, украшенным редиской. С деревьев сыпались крошечные паучки, которые затем дрыгали лапками среди размякших тостов, всех присутствующих смешил фокстерьер преподобного отца Маккормика, и архангельской трубой гудел голос миссис Робертс, который, впрочем, не смог заглушить изреченную Глэдис Гамильтон возмутительную нелепость:
— Он проглотил во сне вставную челюсть, застрявшую в горле...
Кто-то кашлянул, неприятно подтвердив мысль об удушье, но положение спас голос миссис Робертс, загремевший с новой силой: тут же возобновился гул, оттеняемый негромким звоном бокалов и чашек.
Августа тотчас представила, как несчастный (без сомнения, старик) насмерть подавился злополучным зубным протезом, но это вовсе не шокировало ее: напротив, девочке показалось, что фраза Глэдис Гамильтон прозвучала весьма непринужденно. В самом деле, подобные реплики можно себе позволить, только если ты очень хорошо одетая блондинка, дочь крупного торговца каучуком и, не принадлежа к данному приходу, явилась сюда просто для перемены обстановки. Августа подошла к Глэдис:
— Знаете, у нас один родственник проглотил свой стеклянный глаз... Он положил его в стакан с водой... Нет, я хотела сказать, с виски, для дезинфекции...
— И что случилось потом?
— Желудочное расстройство.
— Так я и думала... Хотя историю со вставной челюстью я только что сочинила от скуки... Недурно, правда?
Гамильтоны жили в Хаммерсмите - на неоготической вилле, куда Августу с тех пор часто приглашали. В виде исключения маменька разрешила ей в одиночку ездить на омнибусе. Ведь дочь могла завязать у Гамильтонов знакомства, которые, вероятно, пригодятся ей в будущем, потому экономические различия не станут помехой, если только искусно лавировать.
На несуразной хаммерсмитской вилле было весело: зимний сад над рекой, позолоченные клетки, битком набитые попугайчиками, лакированные шкафчики с инкрустациями из поделочных камней, изображавшими бабочек и цветы. Экспортные круглые столики на одной ножке, сплошь заставленные гротескными статуэтками, драконами, фарфоровыми вазами, откуда торчали букеты торнелий и папоротников. Повсюду китайские марионетки, ткани с рельефной вышивкой, индийская бронза, яванские батики - целый ворох пестрой экзотики, оставшейся с тех времен, когда сын от первого брака, Джордж, управлял латексными плантациями в Пенанге.
Миссис Гамильтон всегда одевалась в розовое, цедила слова сквозь зубы и никогда не сердилась. Она научила Августу многим полезным и забавным вещам: как быстро положить кусок за щеку, чтобы без затруднения ответить на заданный во время еды вопрос; в какой очередности представлять друг другу гостей; как грациозно подбирать юбки, садясь в экипаж; как глотать устрицы; как танцевать вальс; как раскладывать в сумочке предметы, чтобы мгновенно находить их в нужный момент; в каких случаях запрещается, а в каких, наоборот, рекомендуется краснеть. Что же касается истории с неудачно проглоченной челюстью, миссис Гамильтон называла ее «отвратительной шуткой», но охотно над нею смеялась.
Вечно в своем красно-буром маркизетовом платье и таком же темно-синем, как ее глаза, ковентрийском переднике, Эмма почти не менялась с годами и всегда со злорадным торжеством обсуждала соседские выкидыши, подозрительные кровотечения и катастрофические брачные ночи. Августа слушала служанку с тревогой.
Она больше не ходила в школу, по возможности избегала тяжелой работы, к которой пытались ее принудить мать с теткой, и часами читала у себя в комнате. Супруга преподобного отца Маккормика озлобилась, когда Августа отказалась участвовать в благотворительных делах прихода с чтением Библий и проповедью Евангелия обездоленным. Миссис Маккормик считала Августу Гудвин шлюшкой и мерзавкой, хотя употребляла подобные словечки лишь в снах, которые наутро старалась забыть.
Сама же Августа крайне редко забывала собственные сны - роскошные, наполненные черновато-зеленым запахом, который наполнял чердак, просачивался под дверями и пропитывал книги. Как-то раз Августе приснилось, будто она входит в большую комнату с множеством смятых постелей. Постели были старинные, и отчетливо виднелись пологи, балдахины, перевернутые подушки и даже стенные обои над изголовьями кроватей. Растительность на обоях вскоре развернулась лиственным пейзажем, а каждая из кроватей оказалась склепом с мраморными драпировками, колоннами и изваянными балдахинами, каменными подушками для отдыха распростертых скульптур. Августе захотелось убежать, но, подчиняясь загадочному устройству комнаты, усыпальница закрылась деревянной дверью, защелка чуть не впилась в запястье, а в зеленоватом сумраке деревьев угадывались неясные, тайком подстерегавшие фигуры.
— Не стоит придавать всему этому значение, - говорила Глэдис, когда Августа расспрашивала ее о возможном смысле своих видений. — Не следует верить в сны: папа считает их бессмысленными миражами.
После чего они затевали партию в крокет или выезжали в личном экипаже миссис Гамильтон, чтобы погулять по Гайд-парку и покормить уток на озере Серпентайн. Что же касается дядюшки Фреда, Августа могла спросить его о своих сновидениях лишь в самом крайнем случае. Ведь он говорил, что в некоторых снах, точно в ореховой скорлупе, заключена вся человеческая жизнь... А что означали изображения?.. Взгляды на портретах?.. Старый выцветший снимок отца?.. Или фотография Джорджа в гостиной Гамильтонов?.. Высокий молодой человек с мускулистым торсом, затянутым в тутуп[194], с закутанными в туземный саронг бедрами. Парень с красивым открытым лицом в обрамлении светло-русой бороды. Шикарный мужчина, обожающий риск...
И какое лицо у самой Августы? Она долго изучала свое округлое, компактное личико, веснушчатый лоб, который силилась скрыть под слоем пудры, но та лишь подчеркивала мягкий пушок, застревая между тонкими волосками. Толстоватый нос, большеватый рот. По-настоящему красивыми были только глаза: они увеличились и горели меж длинными ресницами темным огнем - стоя перед зеркалом, Августа любила придавать им отважный блеск, победоносное выражение.
— Ногти грызть не след, - говорила тетушка Мёртл, - это признак безволия.
Августа могла бы, конечно, возразить, что полное отсутствие подбородка тоже кое о чем свидетельствует, но промолчала и, лишь раздраженно вздохнув, вышла из комнаты и поднялась по крутой лесенке. Теперь она безошибочно угадывала по запаху, когда можно стучаться к дядюшке Фреду.
— Реки, широкие, как море, и с такими далекими берегами, что едва видна лишь кромка... Рыбачьи суда, длинные, изогнутые полумесяцем лодки и другие, с соломенными парусами, залатанными, точно плащ Арлекина, а за ними - большие пароходы, везущие джут в Калькутту... Порою реки так сильно сужались, что джунгли касались тебя ветвями, поглаживали на ходу... А иногда река протекала через болота, где вокруг - ничего, кроме неба... Небо... И равнины... Белесые, точно подернутые дымкой, и вдруг - яркое алое пятно дерева мохур[195]... Страна вечных матерей...
***
Сидя дома, Хемлок обычно каждый день гуляет в старинном ландграфском парке. Живописный пейзажный парк с вековыми ивами вокруг бассейна (эти ивы и бассейн - декорации Ахерона) повсюду обнаруживает признаки ветхости, вопреки юной густой зелени. Это замкнутый мирок, умозрительное построение, заполненное историческими фигурами полотно. В старину знатные дамы-пуританки надевали передники и двойными бантами плиссированных чепчиков, точно створками раковины, прикрывали по-деревенски розовые щеки. Дамы носили высокие корсеты, пахли свежевыглаженным бельем и кислым молоком. Аромат тисовых беседок был таким же, как сейчас, - терпко-сладким, темным и полным нежности, а в паре метров отсюда герр библиотекарь Гёльдерлин сочинял свой «Гиперион»[196]. Здесь играли на хорошо настроенном клавесине и праздничными вечерами стелили на пихтовый пол блекло-розовые ковры - такого же цвета, как розы, вянущие в сентябре на кедровой террасе, в игольчатом соборе с застоявшимися голубыми испарениями.
Парк изобилует бледными, угрюмыми цветками безвременника с ядовитыми чашечками для эльфов, страстно желающих стать смертными. Безвременник копирует весенний крокус, жеманничает с холодной грацией злокозненных детей, но пернатых ему не обмануть. Известна лишь история о том, как бедные девочки из старого города приготовили из него жуткие блюда: каждый, кто их отведал, умер, за исключением кукол. В отличие от парка при доме священника, ландграфский полон загадок и тайников. В одном из его уголков Хемлок даже обнаружила маленький вид цикуты, растущей кустиком у стены. Занятные растения. Смертельная доза - шесть-восемь граммов высушенных листьев, действие проявляется спустя три-шесть часов. Но, как и у всех токсичных растений, вирулентность зависит от времени сбора, метода сушки и выбранной части. Масетта кое-что в этом смыслила, Скрофа хранила секрет, дошедший из глубины веков, но Локусте он, наверное, уже казался чересчур примитивным.
Утром Хемлок заметила, как над цикутой низко склонилась девушка в отвратительном тирольском лоденовом пальто. Очевидно, она держала в руках садовые ножницы, но, заслышав шаги Хемлок, живо выпрямилась и отвернулась, точно уклонившийся от ветра сорняк. У девушки была круглая и компактная голова, похожая на яблоко, и узкий веснушчатый лоб в тисках золотисто-каштановых волос. Ее-то образ и всплывет перед глазами Хемлок, когда пару месяцев спустя доктор Лал Нахар попробует описать ей другую:
— Похоже, она любила носить розовое. Розовое и табачное... Отец видел ее здесь чуть ли не ежедневно, в его описании она представала, как живая. Круглая голова, напоминавшая плод, и веснушчатое лицо со странным пушком, обрамленное золотисто-каштановыми волосами, наползавшими на виски, на лоб... Будто когти или перья...
Через семьдесят с лишним лет после смерти Августы Хемлок снова встретит увиденную в парке девушку, но, почему-то смутившись, не расскажет об этом никому.
***
Джордж Гамильтон отправился вместе с семьей в Шотландию, и, сама себе в этом не признаваясь, Августа очень расстроилась, что ее не взяли с собой. Гамильтоны уехали на север на три месяца - путешествовать по горам, осматривать города, беззаботно гулять по побережью, и Августа уже знала, что по возвращении Джордж останется в Лондоне всего на три дня, после чего направится в Саутгемптон. Три дня - очень краткий срок, но за это время многое может произойти. Письмо Глэдис привело Августу в неописуемую радость: ее приглашали в Хаммерсмит на большой прощальный обед с танцами накануне отъезда Джорджа. Девушку охватило нервное возбуждение, предчувствие переломного момента и уверенность в том, что решается ее судьба. Она начала готовиться, комбинируя украшения, мечтая о новых туфлях, репетируя перед зеркалом позы, мобилизуя все свое обаяние и заранее разрушая его расчетливыми ухищрениями. Августа старалась даже не грызть ногти и смогла продержаться целую неделю! Ее угнетал медленный ход времени, но вместе с тем ужасала быстрая смена дней.
Проявив необычайную изобретательность, Августа выпросила у матери персиковое сатиновое платье и собственноручно выкрасила машинный гипюр в табачный оттенок. Она купила очень тонкие коричневые льняные чулки и бальные туфельки почти такого же цвета, как платье. Застегнула шарообразные пуговки корсажа, надела золотое колье, заплела красивые волосы в шиньон и положила в вышитую бисером сумочку, которую с массой предостережений одолжила тетушка Мёртл, надушенный лавандой носовой платок. Посмотрев в зеркало, Августа увидела, что она очень красивая. Красивая оттого, что решалась ее судьба. День и впрямь выдался судьбоносным.
Августа боялась опоздать, но не хотела прийти и раньше времени. Мать, тетушка Мёртл и Эмма похвалили ее наряд, она уже закрыла за собой дверь, как вдруг заметила тень на стене лестничной клетки. Красноречивый и вместе с тем неясный силуэт излучал ожидание, коварную терпеливость не то паука, не то крокодила. Вырезанная фигурка, пышущая угрозой и дрожавшая от злорадства. Силуэт охотничьей фуражки с двойным козырьком, похожей на головной убор человека, увиденного шесть лет назад в обществе девицы Эддоуз (в «Пенни» приводились показания свидетеля), всего за несколько минут до того, как констебль из Сити обнаружил на углу Майтер-сквер ее развороченный труп. Непрозрачная, плотная проекция, отягощенная неотвратимостью и бесповоротностью: замысел, который уже невозможно разрушить. Разве что пойти на попятный, быстро отступить к двери и запереться за спасительной створкой. Августа так испугалась, что даже не вскрикнула: язык онемел, когда тень на площадке вздрогнула из-за оклика. Августа боялась глубоко вздохнуть и сжалась до размеров собственного сердца, стучавшего в висках. К счастью, ключ еще торчал в замке, иначе она бы его не вставила. Задвинув наконец засов, девушка бессильно сползла на гранатовый цветочный узор ложновосточного ковра.
Когда она пришла в чувство, в приоткрытую дверь столовой все еще лился свет, а из кухни вместе со звуками обеденных приготовлений доносился голос миссис Гудвин, перемежаемый голосами тетушки Мёртл и Эммы. Августа с трудом встала и, шатаясь, поднялась по лестнице на чердак. Она упала на кровать прямо в одежде, не снимая даже перчаток: шляпка сползла набекрень, аромат золотисто-каштановых подмышек, оставивших огромные влажные ореолы на розовом сатине, смешался с затхлым запахом агонии - стародавним дыханием ужаса. От потрясения Августа забылась глубоким сном, очнулась только посреди ночи и лишь тогда сняла испачканную одежду. Ей не хватило сил даже расплакаться.
Гамильтоны сильно расстроились, что она не пришла, и немного обиженно утверждали, что Августа наверняка приглянулась бы Джорджу. И это была сущая правда, ведь он всю жизнь мечтал встретить грациозную девушку с круглой головкой, золотисто-каштановыми волосами, толстоватым носом, болыиеватым ртом и бархатистой кожей. Порою он на это еще уповал, но надежды постепенно таяли.
Утром следующего дня Джордж Гамильтон отбыл в Саутгемптон, чтобы затем отплыть в Пенанг, куда Августа не приедет к нему никогда.
Следуя прерафаэлитской моде, она гладко причесала волосы на прямой пробор, дабы скрыть пусть маленькие, но чересчур закругленные и смешные уши. Августа была нервной и экзальтированной, изводила себе бесконечным ожиданием. К двадцати трем годам фактически превратилась в старую деву, и взгляд ее был столь явственно жертвенным, что все мужчины в испуге разбегались.
В ее жизни ничего изменилось, не считая того, что зимой 1897 года Эмма начала харкать кровью и вскоре уехала в деревню умирать. На ее место Миссис Гудвин взяла Флоренс, которая говорила мало, но все вокруг себя крушила. Отношения между Августой и Гамильтонами, ослабившиеся за последние годы, почти совсем прервались, после того как Глэдис вышла замуж за йоркширского промышленника. Августа часто появлялась на людях - в надежде на встречу, которая изменит ее жизнь. В театре она довольствовалась дешевыми местами, на теннисе всегда видела одних и тех же партнеров, причем никто из них не заслуживал внимания, а на выставках и в художественных галереях можно завязать отношения лишь в том случае, если вы с кем-нибудь уже знакомы. Августа ощущала себя узницей и списывала собственные неудачи на Лондон, возненавидев этот бурый, пропахший угольной пылью город, похожий на беспрестанно шевелящегося спрута, который питался бесчестьем и скандалами (взять хотя бы тот случай пару месяцев назад, когда на одного литератора вылилось столько грязи).
Меньше всего изменился дядюшка Фред - застывший снаружи, но подвижный внутри, точно муар. Его образы по-прежнему плодили друг друга, а рассказы из одной отправной точки расходились в разные стороны. Надо было слышать, как он воскрешал в памяти Индию первобытных богинь, к которым возвращается все; овулирующих мокрых матерей; амниотические океаны и эмбриональные горы; матерей, восседавших на престоле и хранивших в рудниках изумруды; крылатых матерей, вызывавших бури; и змеевидных, с реками вместо туловищ; пожирающих и порождающих матерей; матерей вечных агап и бесконечных родов; слонообразных матерей скал и источников; матерей, носивших гирлянды из камней или являвшихся в облаках; матерей, рокотавших в лаве; вселенских русалок, развернувшихся венчиками лотосов и кольцами кобры. То были другие матери - вовсе не такие, как миссис Гудвин. Индия... Ах, Иннндхия...
Пытаясь хоть чем-то заполнить эти большие каникулы сердца, да и за неимением лучшего, Августа влюблялась то в тенора Стивена в роли Риголетто, то в Макса Грейвса в роли Макбета, а то и в Джорджа Александра, игравшего Джона Вортинга.
Шахматная партия, едва начатая в гостиной Синд-клуба двумя молодыми лейтенантами, не задалась с самого начала. Трудно было сосредоточиться на игре, когда в соседней комнате выступал майор Снеллер: его чревовещательный голос, пусть не такой уж сильный, пронизывал гортанным урчанием пространство, заглушая равномерный скрип панкхи[197], звон бокалов и шум суетливой беготни.
— Конечно, скандал пока еще не разразился, - мрачно цедил майор Снеллер, - но я вынужден признать, что угроза растет с каждым днем. Этого нельзя допустить, каждый из нас обязан отстаивать авторитет Великобритании, и, право же, помощнику инспектора воинского бухгалтерского учета не пристало влезать в долги, да к тому же в столь крупные - да к тому же у парсского ростовщика!
Хотя сами по себе долги не удивляли никого из членов клуба, которые, как правило, никогда не носили денег при себе и расплачивались векселями, игроки внимательно прислушались: участие парсского ростовщика значительно осложняло дело. Возможно, однообразие серых будней вскоре нарушит опасный скандал, зачинщиком которого, как всем известно, был Эдвард Фэрфилд Фулхэм?
Майор сделал паузу, чтобы глотнуть барра пег[198], о чем интуитивно догадались те, кто не мог его видеть: даже не расслышав реплику капитана Моллока, они вскоре поняли ее смысл по ответу майора.
— Атрофия руки - еще не повод являться к подчиненным в пьяном виде.
Очевидно, Моллок что-то возразил, поскольку чревовещание рассыпалось сбивчивыми, бессвязными обрывками, после чего, наконец, сложилось в членораздельное урчание:
— Тут вы правы, и этот факт необходимо принять во внимание: в самом деле, если семья покрыла себя славой во время столь серьезного события, как Восстание сипаев[199], ее прямых потомков можно разжаловать лишь в случае государственной измены, громкого скандала или явного мошенничества...
Голос умолк, но потом загудел снова, заглушая своими раскатами крики павлинов в саду.
— Кто знает: возможно, это было бы вполне разумным решением? .. Ведь если Фулхэм не станет влезать в новые долги, его доходов вполне хватит на содержание семьи, и, уже прослужив десять лет, он, вероятно, получит разрешение на женитьбу... Да, заплатить парсскому ростовщику... Остепениться... Энергичная супруга...
Панкха успела скрипнуть всего пару раз, когда майор Снеллер, голосом, доносившимся то ли из гулких катакомб, то ли из чрева библейского Бегемота, заявил о своем намерении направить Эдварда Фулхэма на путь к священным узам гименея.
Эдвард Фулхэм и сам подумывал об этом средстве: ему уже стукнуло тридцать четыре, и он вовсе не собирался оставаться холостяком. Единственная трудность - крайний дефицит потенциальных супруг. Фулхэм тянул время. Высокий и довольно смуглый (загар маскировал вызванную уж точно не минеральной водой эритему), он производил впечатление человека крепкого, хотя левая рука была тоньше и короче правой. Говорил мало, изрекая в основном банальности, и часто проводил рукой по желтым волосам, словно желая убедиться, что они все еще на месте. Уроженец Каунпора, где его отец поступил на службу во вспомогательные войска после победы при Лакхнау, Эдвард Фэрфилд Фулхэм всю жизнь, за вычетом учебы в Эксетерском колледже, провел в Индии и даже не представлял, что можно жить где-нибудь еще. Потому он раз и навсегда перенял англо-индийский уклад, варварские, но вместе с тем весьма запутанные обычаи и говор: этот мир нельзя было сравнить ни с одной другой цивилизацией - отставая от британских нравов на каких-нибудь сорок лет, он был тесно связан со средневековыми традициями моголов. Слабый писк грифов, обходы с визитами (при которых просто оставляли свою визитную карточку в специальной коробке), «клетки», иерархические правила, неожиданное прибытие окружного офицера, курение черутов на веранде и ежегодный Кубок Кадира на аллювиальных равнинах в окрестностях Мирута[200]. Ведь Эдвард Фулхэм обитал нынче в Мируте, где из-за малообщительного характера его определили в казначейство.
Конформист от рождения и, возможно, в силу заменявшего мудрость смирения, Эдвард Фулхэм нисколько не сопротивлялся угрюмо ворчавшему майору Снеллеру, который убеждал его жениться по случаю выхода в отставку.
Вольный год пролетел, как один день: поначалу Эдвард Фулхэм пьянствовал и удил рыбу в Соммерсете, затем курсировал по Бристольскому заливу, после чего, вдруг спохватившись, провел пару недель в Лондоне. Он делил время между покупками самого необходимого и поисками супруги, которую рассчитывал найти среди учащихся санитарок какой-нибудь больницы, так как ему сообщили, что это займет минимум времени, но затем вдруг забил тревогу и даже подумывал о «рыболовной флотилии»[201]. Хотя, в конце концов, почему бы и нет?..
— Да входи же, Гусси... Нет, ты нам не помешаешь...
В комнате еще царил полумрак, и темный силуэт Августы на секунду проступил на фоне освещенной лестничной площадки.
— Зажги, пожалуйста, свет, Гусси, и я познакомлю тебя с мистером Фулхэмом.
Свет распустился матовым тюльпаном, залив холодным голубым молоком лежавшего на белой кровати дядюшку Фреда в длинном плаще с подпалинами, стол с остатками чаепития, выцветшие и продавленные приземистые кресла. Столкнувшись лицом к лицу, Эдвард и Августа не заметили друг в друге ничего особенного или хотя бы привлекательного, но подумали об одном и том же. Эдвард промямлил что-то о старинных индийских знакомствах и расходящихся неисповедимыми путями судьбах. Подобно дядюшке Фреду, он тоже произносил: «Инндхия». Ну, и каково живется в Мируте? Да как и повсюду в Инндхии...
Августа понимающе кивнула: она досконально изучила эту жизнь - под звуки барабанов торжественно шествовали слоны в попонах из золотой парчи, а пажи размахивали большими опахалами с серебряной бахромой; кружевные дворцы из розового камня, сверкавшие зеркалами галереи, мраморные фонтаны в садах, благоухавшие ладаном храмы - венец всякого совершенства. Она молча грезила, но разговор у дядюшки Фреда и мистера Фулхэма не клеился: им нечего было друг другу сказать.
После ухода гостя Августа принялась корить себя за то, что так и не смогла блеснуть, терзалась мыслью, что снова упустила свой шанс, но на следующий день Фулхэм пришел уже с дорогущим букетом и попросил ее руки.
Миссис Гудвин испытала огромное облегчение. Джимова дочка - уже двадцатичетырехлетняя, некрасивая бесприданница, но, главное, дочь того самого Джима, что разгромил механическое пианино! Наконец-то миссис Гудвин избавится от ответственности (ведь в наше время ни в чем нельзя поручиться), наконец-то жить станет легче. Вырвавшись на волю, миссис Гудвин рассудила, что полезно съездить на море, ведь погода стоит превосходная, но загвоздка была именно в том, что столь позднее время года не подходило для отъезда Августы.
— С марта по конец июня Индия превращается в пекло, - сказал Эдвард, - а потом начинаются муссоны. Для первого знакомства это не годится.
— Как тактично, деликатно и уважительно с вашей стороны, Эдвард! - прощебетала тетушка Мёртл, а миссис Гудвин испугалась, не разрушит ли какая-нибудь случайность намеченный союз?
— До вашего отъезда еще две недели, Эдвард. Вы можете пожениться сейчас, а Августа приедет к вам осенью.
— Почему бы и нет? Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.
Они сдержанно усмехнулись, и в резком свете люстры лица показались масками. Если бы это зависело только от них, Августа с матерью тотчас занялись бы приготовлениями. Все делалось наспех, впопыхах: две недели спустя, за сутки до отплытия Эдварда Фулхэма, они обвенчались в церкви святой Бригиты - в лихорадочном, немного комичном темпе, напоминавшем инсценировку.
— Оставь нас, пожалуйста, на пять минут наедине, - попросила миссис Гудвин Флоренс, принесшую в картонке фату. Прыснув в руку, неряха вышла.
— Августа, доченька... Ты, конечно, не знаешь, что собой представляет брак?.. Гм, это довольно трудно объяснить на словах... В общем, ты должна положиться на божественное провидение... А в остальном доверься мужу... Что бы ни случилось, на все воля Божья...
Совет показался Августе непонятным, но прямолинейным - точь-в-точь как анатомические атласы или загадочно витиеватые рассказы Эммы.
Свадьбу сыграли в гостиных теннисного клуба, и она ничем не отличалась от церковных праздников, разве что херес был, пожалуй, чуть лучше. Молодожены изо всех сил пытались казаться радостными, хотя многие пришли в черном, а появление мистера Крамбла с траурным букетиком маргариток вызвало у всех неловкость. Одиннадцатилетней Мод Перкинс что-то шепнули на ушко, и она проревела весь вечер, упрямо не желая раскрывать причину. Разумеется, гости опрокидывали чашки, растаптывали на ковре торт, побледневших детей быстро уводили в уборную, а пожилые дамы со слезами на глазах вспоминали собственную свадьбу. Густо напудренной Августе все казалось сном - ни приятным, ни дурным, и ее покоробило, когда явно перебравший Эдвард шагнул к ней с бокалом в руке, чтобы сказать какую-то убогую любезность. «Я не хочу начинать с упреков, - подумала она - право же, не хочу». Но, едва они сели в поезд до Саутгемптона, Августа увернулась от его объятий.
Переночевали в номере гостиницы «Герб Гемпшира», где уже перестали топить, потому что наступил апрель, и простыни были ледяными. Эдварду пришлось несколько раз вставать, и все было так противно, что на следующий день Августа с огромным облегчением проводила взглядом мужа, который, стоя среди прочих мурашек на палубе черно-рыжего парохода, помахал ей сквозь дым и под рев сирены бессмысленным носовым платком.
Она махала бессмысленным носовым платком сквозь дым, под рев черно-рыжего парохода и смотрела, как ей подавали знаки крошечная маменька и тетушка Мёртл, стоявшие среди прочих мурашек на набережной. Августа отвечала только из вежливости, так как вниманием ее завладел оживленный порт: скользившие по рельсам вагонетки, тачки с тюками кофе, перевязанными джутовой веревкой, ссутулившиеся под весом чемоданов носильщики, суматоха, экипажи с фыркавшими лошадьми, которых подводили задом к наружному трапу.
Внезапно корабль тронулся и медленно отошел от набережной. Серые строения, ржавые доки, таможенные склады все больше отдалялись, громадные буквы на афишах складывались в имена, а город выделялся на затянутом копотью небе сиреневым силуэтом.
Маменька с тетушкой Мёртл растворились в темной полоске толпы, а девушку уже окружила другая толпа, обступив своим гулом, охватив своим возбуждением. Вокруг много говорили, много смеялись, немножко плакали.
К счастью, ее попутчица в последний момент заболела, и каюта была в полном распоряжении Августы Фулхэм. Слегка успокоившись, она задумалась и, равнодушно вспомнив Лондон, задалась праздным вопросом: часто ли она будет проводить здесь каникулы, ходить в Друри-лейн, где обитал призрак Человека в сером плаще на галерке, и прогуливаться летними днями по опаленной солнцем набережной Виктории с ее платановыми зачатками?
Августа взяла с собой громоздкий багаж, намереваясь еще пополнить его покупками в Порт-Саиде. В тропиках все следует умножать на два: чемоданы обивать железом, белые зонтики ставить на зеленую подкладку, подшивать широкие узорчатые капоры, надеваемые поверх непременного solar-topee[202]. Эдвард рассказывал, что к мужским курткам даже подшивают специальные подкладки, защищающие позвоночник при избыточном потоотделении. Если слишком сильно взопреешь, надо сразу выпить стакан подсоленной воды. Августа ничуть не удивлялась этому, представляя «жару» чем-то вроде европейского июльского зноя - не более того. Сидя на полу каюты, она перебирала свое приданое, поглаживая богатый второсортный гардероб: корсеты из тканого и мерсеризованного тика; расшитые гладью воротнички и высокие стоячие воротники с поддельными ирландскими кружевами; переда корсажей, горловины, манишки, карканы, жабо, берты, пелерины и накладки из греческого тюля; нижние юбки, обшитые тесьмой, басоном, шнуром, с четырьмя оборками, плиссированные и стеганые; короткие юбки из шотландской, черной и белой тафты; балайезы из фая и саржи цвета слоновой кости; рубашки дневные и ночные; нансу-ковые кофты с машинной вышивкой; оборчатые ночные колпаки; линон-батистовые, батистовые, перкалевые и прошитые туалеты; панталоны с продетыми розовыми лентами; пеньюары из нубийки и домашние халаты из зенаны, шелковые и вышитые чулки; замшевые перчатки с перламутровыми пуговицами, перчатки из искусственной замши на кнопках, длинные перчатки из белого шелка, ирландские перчатки сеточкой, перчатки из желтого шевро; бенгалиновые и крепоновые корсажи; болеро из шелковых оческов; и связанные дюжинами хлопчатобумажные носовые платки. В специальных коробках - канотье из рисовой соломки, флорентийские капоры, синельные токи, шляпки из ворсового фетра; затем зонтики с ручками из симили и рога, сизые парасоли из силезии, знаменитые зонтики от солнца на зеленой подкладке; веера китайского фасона; туфли-лодочки из бежевой замши; ботинки из лощеного меха козленка на шнурках, опойковые ботинки на пуговицах; ватники из кремового шелка с атласным бантом; вышитые по канве туфли без задников; и даже завернутый в синюю бумагу купальный костюм из белой фланели - с полосками кораллового молескина и маленькими пуговицами. Постельное белье лежало в трюме - в окованных железом ящиках. Все эти сокровища ее утешали: Августе нравилось смотреть с койки на канвовые сумки и чемоданы из вулканизированной фибры.
Путешествуя вторым классом на борту «Карфагена» - парохода компании «П. и О.»[203], Августа могла спокойно изучить военные и деловые правила установленной на борту субординации. Она быстро поняла, что подобная иерархия, вероятно, определяет любые взаимоотношения в Инндхии и что придется с этим смириться, но это не так уж сильно ее огорчило, ведь она кое-что смыслила в классах и кастах. Замужество избавило Августу от родового ярма, так что в миссис Фулхэм не осталось почти ничего от «Джимовой дочки». Августа черпала в этом относительную уверенность (к чему, конечно, приложила руку и миссис Гамильтон) и уповала только на будущее. На прощанье ее благословил дядюшка Фред: «Тата, - сказал он, - да пребудет с тобой Господь...»
«Карфаген» перевозил, в основном, англичан, возвращавшихся в Индию после долгого отпуска, первые экземпляры «рыболовной флотилии», а также несколько пар молодоженов. На вершине социальной пирамиды стояли военные и важные шишки из ИГС[204], а в ее основании помещались плантаторы и купцы с супругами, не считая всяческой мелюзги - нянек, гувернанток, барышень на выданье и т.п. Сами эти классы подразделялись на категории, чей статус отчетливо читался на лице стюарда, когда тот ставил перед пассажиром тарелку. Августа подметила невыразимое отвращение, с каким стюард грохнул перед ней суфле из семги с побегами спаржи, но тревожиться было не о чем: видимо, к обеду просто следовало надеть шляпку поэлегантнее. Повсюду мелькали токи с эгретками, опаловые броши, крупные жемчуга - всевозможные сокровища, купленные за бесценок во время предыдущих поездок в Индию. Августа горячо надеялась сорвать и свой куш.
При переходе Бискайского залива она не испытывала недомогания, хотя пароход яростно качался на волнах, а, напротив, пришла в изумление, вспомнив, разумеется, Теннисона, и решительным жестом вычеркнула из памяти хилую брайтонскую зыбь, продавцов копченой селедки и биноклей, а также омерзительных девчонок в ажурных шляпках с воланами, втихую повесивших куклу. Море здесь было другим: гибралтарские сирены, некое подобие торта на фоне ярко-голубого неба, безумное оживление на борту, взлетавшие вуалетки, наведенные подзорные трубы, болтовня, пояснения...
После полудня, когда игры на палубе прекращались из-за жары, время словно растягивалось. Матросы расставляли полотняные маркизы, а стюарды покрывали тиковыми чехлами кресла. Горизонт цвета индиго медленно поднимался и опускался. Августе нравилось наблюдать за суетой морских свиней или просто сидеть на палубе, обвязав волосы шарфом, который горизонтально развевался вдоль поднимавшихся и опускавшихся перил. Скулы немного розовели, веки слегка тяжелели. Как ни удивительно, она оставалась одна.
— «Ни одна любовь не устоит перед морской болезнью», как сказал Байрон, наверняка знавший в этом толк.
Она оглянулась на коренастого человечка, явно слепого на один глаз, с подстриженной бобриком бородой.
— Увы, Байрон был англичанином...
— Разумеется. А вы сами?..
— Ну, я-то ирландец!
Он гулко ударил себя кулаком в грудь.
Августа вспомнила, как ее сосед по столу, представившийся Гэваном Кэхиром О’Бирнсом, горячо критиковал закуски, дамские физиономии, правительство ее величества и абсолютно тошнотворное высокомерие, с каким гусары II-го полка вели себя в баре.
— Первая поездка в Индию, не так ли?
— Я еду к мужу в Мирут.
— Что ж, милая дама, полагаю, вы слышали, что стада слонов возглавляет старая самка или, как говорится, старая кляча?.. В британских общинах Индии все то же самое: общественное мнение формируется мемсахибами[205] преклонного возраста. Впрочем, им не уничтожить Индию... Подлинную Индию... Страну Кали... О да, вы откроете для себя родину язв и дерьма, шанкра и мух... Будете на каждом шагу застывать в остолбенении... Инннннндхия... Anus mundi...[206] Ха-ха-ха!.. Вы увидите весьма, весьма аппетитные вещи, милейшая дама! Но будьте осторожны: если вы отвергнете Индию, она вас не признает. Если вы не полюбите ее страстно (а любит она только так, и только так любят ее), то она вас убьет. Иннндхия...
— Убирайтесь, вы пьяны!
— Я просто хочу предостеречь вас от шока. От шока, понимаете, милая дама?
— Оставьте меня в покое.
Он очень моложаво рассмеялся, а затем рассказал о графине Десмонд - разумеется, ирландке, которая умерла в возрасте 121 года, свалившись с вишни, еще в XVI столетии. О’Бирнс упомянул о своей жене-туземке, девятерых детях, торговле индиго («я ведь самый обычный боксвала[207], дорогая дама»), сделал пару шутливых, бестактных намеков на королеву Викторию и под конец дал несколько советов.
— Кстати говоря, не воспринимайте то, что происходит на судне, слишком трагично: сношаются тут пылко, словно в борделе, но при этом задарма. Смиритесь с мерзкой рожей стюарда и с физиономией вашей соседки - все они жаждут отдаться парням из кочегарки...
Августа сдавленно вскрикнула.
— В этом нет ничего дурного, моя дорогая дама. В Инннндхии вы увидите и не такое! Уж в этом-то не сомневайтесь! Такого насмóтритесь!
Он направился к коридору, злобно и весело смеясь над собственными шутками, как свойственно людям его пошиба, а сконфуженная и оскорбленная Августа осталась сидеть, обмахиваясь сложенной газетой. Разговор оставил неприятный осадок, и, весьма старательно нарядившись к ужину, она весь вечер пыталась игнорировать соседа.
На следующий день Августа столкнулась нос к носу с Гэваном Кэхиром О’Бирнсом на узкой лестнице красного дерева.
— В Адене мы запасемся углем, а при переходе через Красное море кок умрет от удара, потому что так требует традиция. Это как пить дать! Кок окочурится - такая уж у него работа. За это ему и платят. Даже акклиматизироваться не надо. Вся закавыка в акклиматизации... Рассказать вам о скоропостижной кончине Джозефа Арчибальда Кокса, умершего от перитонита после двухмесячного пребывания в Индии, во время которого он только тем и занимался, что боролся с нищетой туземцев?.. Или о том, как миссис Идалия Грин, ненавидевшая в Индии буквально все - от климата и пищи до прислуги и пейзажей, отдала концы, пока ее везли на запряженной волами телеге в больницу Шимлы?.. Самое любопытное, что лучше всего акклиматизируются (или, точнее, с наименьшим трудом обвыкаются) кельты - нуда, наш брат, уроженец Корка и Лимерика, Тирконнела и Килкенни...
— Пропустите меня, - сказала Августа, втянув плечи и протиснувшись вдоль перегородки.
— Ну конечно, дорогая дама, с удовольствием! Пусть превратности нищеты, эмиграции, голода и войн или, наоборот, удивительный подъем по социальной лестнице сводят нас с другими народами, пусть мы роднимся со славянскими царскими домами, зажиточными евреями либо прусскими юнкерами, но мы всегда, всегда остаемся прорицателями - vates (вы ведь знаете латынь, дорогая дама?), мечтательными чадами алкоголя и зеленого дождя...
Августа захлопнула дверь своей каюты и, тяжело дыша, прислонилась спиной к полированному дереву. Она догадывалась, что о некоторых особенностях Индии дядюшка Фред умолчал, придется открыть их для себя самой.
Зашли в порт Неаполя - цвета сепии, кости и ярь-медянки, как на старинной хромолитографии в столовой. Осмотр Помпей с их крошащимися развалинами и разрушенными дворцами, заросшими под дождем мятой и цикутой, смутил Августу, топтавшуюся в туристическом стаде.
Восток начинался с Порт-Саида, где пароход штурмом брали коробейники на царапавших его бока баркасах. Сперва сверкала зубная и глазная эмаль, а затем перевязанные веревками руки поднимали на борт вожаков обезьян, торговцев сувенирами, иллюзионистов, юнцов, магов, продавцов непристойных открыток и фруктов. Они приносили с собой на корабль запахи, волнение, беспокойство - предвестия дальних стран.
В Порт-Саиде горбатый хиромант внимательно изучил ладонь миссис Августы Фулхэм, после чего молча скрылся, даже не попросив денег. В Порт-Саиде доводилось запирать двери от угольной пыли и воров. В Порт-Саиде существовал обычай: целыми компаниями ходить в эмпорий Симона Арца, чтобы купить там тропический шлем, без которого вмиг умрешь от солнечного удара: следовало всегда надевать его перед выходом на улицу. Августа выбрала парочку - оба обвязанные зелеными шелковыми шарфами, и еще ее уговорили купить платье из сюры[208] с застегивавшимися карманами. Гброда она практически не видела, но вечером слышала, как по коридорам шумно проходили возвращавшиеся из борделей подвыпившие мужчины.
Теперь палуба превратилась в грибницу из белых парасолей, и разряженные в муслин дамы усердно обмахивались. Оркестр назойливо играл вальсы Штрауса, потому что пассажиры танцевали, несмотря на жару. Августа дансинга избегала, боясь встретить там Гэвана Кэхира О’Бирнса, чьи пророчества не на шутку испугали ее: кок действительно умер от апоплексического удара при переходе через Красное море. Уж такая у него работа, за это ему и платили.
***
Их именины приходятся на один день - дополнительное связующее звено. С днем рождения, любовь моя. С днем рождения, душа моя, что же нам пожелать? - Мы не решаемся высказать свои пожелания. Мы желаем, чтобы все это оказалось просто дурным сном и мы бы вскоре проснулись. Мы желаем, чтобы все произошло очень быстро. Чтобы все было, как прежде. Желаем невозможного.
В детстве X. называет свои именины днем роз и вишен. Ровно через двадцать два года, в четверг, когда над каштанами тихонько шелестит атлантический дождь, рождается Хемлок. Час рождения - «Die Stunde der Geburt», каким его изобразил Альфред Кубин[209]: с каменной набережной исполинский краб, похожий на паука с огненным взором, пытается выловить в пруду лимба бессознательный зародыш, пока гомункул взлетает в небо или же, наоборот, оттуда падает. Итак, день рождения, совершенно случайная дата: почему же цикл зачатия и вынашивания должен был закончиться именно сегодня? Солнце в третьем знаке Зодиака, над небом властвуют Кастор и Поллукс - двойственность, двусмысленность, быть может, двуличность. X., а затем и Хемлок появились на свет среди мясного зловония и всех ужасов деторождения: как пишет один из отцов церкви, inter faeces et urinam nascimur[210]. Похоже, X. никогда не хватало любопытства или бесстыдства, чтобы расспросить родителей об этом событии, тогда как Хемлок, напротив, была осведомлена обо всех подробности, сопутствовавших ее рождению. От нее не утаили ни одной. Каминные часы сдавленно пробили семь, когда она вышла наружу, придушенная пуповиной, иупала вверх тормашками на окровавленную белую материю. Вот она - синевато-пурпурная, липкая, с наискось зажатой акушерскими щипцами головкой. Доктор Пижон говорит: «Девочка». В стекла беспрестанно бьется залетевшая в комнату мясная муха. Повсюду кровь, в каждом углу чаша с кипяченой водой. В каждом углу ноги поскальзываются на пробках из-под шампанского. Уже приносят первые букеты белой сирени и пионов - они как раз расцвели. Кто-то глубоко поранил палец. Роженица злобно кривится. Самое время проветрить. Дом оглашается шагами и эхом, в любом случае здесь обитают привидения, стены смеются и всхлипывают. Феи ничего не говорят расиновским языком, склонившись над колыбелью, не происходит никаких чудес. Лишь показывается плацента - стеснительная сестра и бедная родственница, изобилующая гормональными веществами, которую живо убирают, будто сверхкомплектного, да к тому же весьма неказистого близнеца. Все уже шепчутся, что Хемлок нанесла непоправимый ущерб. В комнате царит похоронная атмосфера. Всякое рождение - страница Куртелина, переписанная Октавом Мирбо[211].
Родители ужаснулись бы, знай они о будущей жизни собственного чада наперед, просмотри они кинопленку его бедствий и преступлений, наблюдай они за его дряхлением, медленной агонией и смертью. Покажи Лабель гороскоп Беатриче донне Эрсилии, бедная женщина закололась бы кинжалом или бросилась в Тибр. Знай Дрё дЮбре, что его малышка Мари-Мадлен будет втихомолку травить его восемь месяцев подряд, он бы пожалел, что произвел ее на свет. Предчувствуй миссис Гудвин и тетушка Мёртл, что Верховный суд Аллахабада приговорит «Джимову дочку» к смертной казни, они бы страстно желали обнаружить ее задушенный труп в углу лестницы или ее выпотрошенное тело на какой-нибудь фабрике хирургических инструментов. А если бы мать увидела X. в нынешнем состоянии, чего бы она пожелала? Какое бегство - вперед или назад - совершила бы Хемлок в каменную февральскую стужу?
Хемлок молча вспоминает всю жизнь X. и задумывается о своей. Труднее всего подытожить собственную. Хемлок лишь знает, что не будет следовать фактам, а заново переживет собственную судьбу - свой беспокойный, полный опасностей, драм и чудес жребий. И это все? «Даже зная обо всем заранее, будь это возможно, я бы прошла через все еще раз: успехи, поражения, ошибки, авантюры. Постаралась бы только быть поласковее с X. Поупражнялась бы в человечности». Ей бы высказать эту мысль вслух и тем самым обрадовать X, но она почему-то хранит сокровище при себе. Доброту, как и мускулатуру, за один день не нарастишь.
***
Жизнь на борту - прелюдия к ожидавшей в Индии феерии -Августе нравилась. Она впервые почувствовала себя свободной и планировала сделать все для того, чтобы присутствие Эдварда не выходило за допустимые рамки. Она рассчитывала обрести в нем скромную опору, при необходимости полезного советчика и, если удастся, социальный трамплин. Ну а правила игры надеялась освоить легко и быстро.
Пароход - театральное судно, праздничная гондола в парадном убранстве - воплощал фантастические чаяния тех, кто мечтал найти в Азии Эльдорадо и вести недоступный в Европе образ жизни. Новоиспеченные выпускники коллежей и военных академий, порой совершенно необразованные и лишенные всяких достоинств, помимо молодости, отважно поступали на службу в банки, полицию, медсанчасти или на промышленные предприятия. Они полагали, что будущий успех уже записан на небесах, так как принадлежали к народу завоевателей, властителей и господ. Они подчинялись только правительству, обладавшему правом вознаграждать и наказывать магараджей, прибавляя либо вычитая пушечные выстрелы из своих протокольных салютов. Словом, они были сахибами.
В утреннем октябрьском свете показались берега, бирюзовые лагуны с застывшими в тумане кокосовыми пальмами, а затем вдалеке - пепельный Бомбей оттенка запекшейся крови. Все вывалили на палубу. Почти никто не разговаривал. Берег стремительно приближался - кишевший, загадочный, похожий на сцену, где танцевали сумасшедший балет. Нельзя было даже шевельнуться, приходилось ждать, но, разумеется, все тотчас придет в норму в вестибюлях «П.&О.» Маневры казались поначалу нескончаемыми, затем вдруг все ускорилось, и Августу увлек поток высаживавшихся пассажиров. Внезапно она увидела Гэвана Кэхира О’Бирнса. Он был трезвым, без своих грубоватых манер и серьезно посмотрел на Августу.
— Поверьте, какая бы драма ни разыгралась в вашей жизни, главная роль достанется Индии, ну а вы будете всего-навсего статисткой.
Она уставилась на него, не понимая:
— Д-драма?.. Какая еще драма?..
Но он уже спускался по сходням.
Наконец-то Августа прибыла в Индию: самое страшное, что мы всегда получаем то, чего страстно желаем. Толпа понесла Августу вперед, и ее охватила паника при мысли, что она может разминуться с Эдвардом. Едва ступив на индийскую землю, Августа окончательно утратила зародившуюся на корабле уверенность, которую больше уже не обретет никогда.
Августа с трудом узнала Эдварда, так мало похожего на свою фотографию: Августа не успела запомнить его лицо, но успокоилась в его объятьях, хотя руки были неодинаковыми и ассиметричными. Горький аромат гирлянды бархатцев у него на шее уже перемешался со сложными запахами Бомбея.
— Как поездка, Августа?.. Отправиться осенью - и впрямь превосходная мысль... В жаркий сезон, даже на судах «П.&О.», в каютах невозможно спать: стюарды выносят койки на палубу - мужчины у левого борта, женщины у правого, а утром приходится поскорей убираться, пока матросы не пришли драить доски.
Августа решила про себя, что преувеличения - отличительная черта индийских британцев, и в ответ лишь улыбнулась. Она ощутила смутную тревогу и, пока Эдвард улаживал формальности, порадовалась, что рядом есть мужчина, так как внезапно почувствовала усталость и, словно сквозь дымку, смотрела на кипучую аморфную толпу, которая заполняла вестибюль подпрыгивавшими, точно карнавальные маски, лицами с глазами, носами и оскаленными ртами. Шляпы, тропические шлемы, тюрбаны - все это возникало, проносилось мимо, а затем исчезало. Если не считать носильщиков и прислуги, толпа все еще была европейская - с родными голосами и красками.
Эдвард решил переночевать в гостинице, а на следующий день отправиться в Мирут: его bearer[212] уже приказал доставить багаж Августы на вокзал. Сидя в тонге[213], она впервые смогла взглянуть на Индию.
Августа увидела бесформенную архитектурную массу - нечто вроде гигантского нагромождения обломков или неоклассического акрополя, состоявшего из старинных факторий с коринфскими капителями, в которых гнездились летучие мыши. Увидела картонные хибарки, лепившиеся к бокам дворцов с позеленевшими от плесени балясинами. Увидела пышные подъезды, внезапно рушившиеся грудами мусора, где кишели вороны и голые детишки. Увидела изъеденные ржавчиной трубы, сараи-развалюхи, беломраморные клýбы за пальмами, нескончаемые ряды лавок, открывавшихся прямо на улицу и набитых железками, едой, бурдой, тазиками и хлопчатобумажной пряжей, сломанными вещами, орехами бетеля, механическими устройствами, сандалиями из плохо выдубленной козьей шкуры. Увидела будки, где орудовали зубодеры, цирюльники, чистильщики ушей, хироманты, общественные писцы в грязно-белой одежде; увидела беспорядочное скопление хижин и конурок, загороженных огромными объявлениями, покосившимися дощечками с закругленными, словно пряжки, санскритскими буквами. Увидела бамбуковые шесты, откуда свисали красные, синие, розовые и фиолетовые ткани - яркие, словно цветы, посреди этой коричневатой серости. По обоим краям мостовой - узкие сточные канавы, через которые переходили по мосткам, выбираясь на выпуклый тротуар, тянувшийся вдоль фасадов. Улицу запруживали повозки, запряженные зебу, тонги, рикши, бродячие коровы, всадники, тележки, закрытые коляски, странные конусообразные носилки, тачки с громоздившимися на колоссальной высоте грузами, которые тащили склоненные до земли угрюмые тощие фигуры. Самой же земли не было видно - ее скрывала подвижная и словно разжиженная завеса, сквозь которую приходилось пробираться транспорту.
Гостиницу осаждали нищие. Этот средневековый народец составляли мумии с обрезанными культями; старческого вида дети, вместо одежды покрытые пылью и размахивавшие изувеченными конечностями; закутанные в лохмотья беременные скелеты; раздутые от водянки либо слоновьей болезни тела; раскачивавшиеся, точно тыквы, уродливые головы и головки не больше женского кулачка; колыхавшиеся на длинных пергаментных шеях ящеричьи или черепашьи лица; умиравшие, которые баюкали изможденных младенцев; прыгавшие на костылях калеки с буйными колтунами на головах; покрытые коркой гнойных струпьев поющие существа; слепцы с молочно-белыми глазами, и прочие - с шевелившимися на головах черными волосами, что на поверку оказывались копошащимися в ранах мухами. Среди них было много прокаженных, и они негромко покрикивали или хрипло бурчали: их иссиня-черную кожу с металлическим отливом ласкали желтовато-коричневые отблески - она была очень тонкая, туго натянутая, но при этом морщинистая, в маслянистых и серебристых разводах. Серебрился и лишай на физиономиях, словно припудренных мукой, а в черном рассоле между припухлостями хищно сверкали глаза. Эти люди, забившиеся в свои цилиндры, которые тащили гнусавые нищенские истуканы, были прокаженными испокон веков - еще до появления человека; они были прокаженными в шипевшей вулканической лаве, в глубинах кораллов и углеродов, внутри сомов и веками пузырившейся теплой известковой грязи.
Если нищие подходили слишком близко, деван[214] в алой одежде отгонял их дубиной. Августа не могла оторвать от них взгляд, точь-в-точь как когда-то, не в силах удержаться, слушала гнусности Эммы.
Она приняла сильную дозу снотворного и с трудом проснулась на следующий день. Да нет, Бомбей - это еще не Индия... Просто исключение, с которым пришлось столкнуться в первый же день... Какой ужас... Неприятные сюрпризы в пути... В Мируте все будет иначе...
Свежевыбритый Эдвард в белых тиковых брюках выглядел в целом неплохо, но Августу шокировало его безразличие к траурным ногтям боя. Она тотчас опомнилась, даже пыталась сыронизировать: чего же она ожидала? Но все равно, где оглушительное приветствие нарядных слонов, одновременно трубящих при появлении вице-короля?.. «Я акклиматизируюсь - со временем». Гэван Кэхир О’Бирнс твердил об акклиматизации, но приведенные им примеры доказывали, что акклиматизироваться нужно с бешеной скоростью - с самого первого дня, иначе будет поздно.
У почтамта чахлые коровы жевали пустые конверты, а на куполе Вокзала Виктории стояла с подъятой десницей Богиня Прогресса, поражаемая в ненастные летние дни всеми молниями Индры[215]. Августа судорожно цеплялась за руку Эдварда, который, как ни в чем не бывало, лавировал среди ужасного столпотворения, под неописуемый гвалт, сотканный из стука, криков торговцев водой, чаем, бетелем и сигаретами, смешения всевозможных языков. Мужчины в грязных дхоти[216]; женщины, нагруженные домашней птицей и детьми; люди с тюками в руках, корзинами на головах, махавшие сломанными зонтиками; сикхи в тюрбанах нежных расцветок; мусульмане в белых хлопчатобумажных пилотках и даже садху[217] со знаком Шивы[218] на лбу - все они приступом брали вагоны, взбирались на крыши, цеплялись за буферы, пока их не прогонял служащий, но через пару секунд умудрялись влезть снова. Поезд уже тронулся, а гроздьями висевшие на дверях дети кричали все одновременно и яростно просили милостыню; приходилось бить по пальцам, чтобы они наконец отцепились и рассыпались букашками вдоль железнодорожного полотна. Лишь когда окна закрыли втройне - стеклом, жалюзи и противомоскитной сеткой, Августа почувствовала себя в безопасности. А дверь?
— Не бойся, дорогая Августа, ни один индиец не посмеет проникнуть в купе, где сидят несколько европейцев...
— Кроме разбойников, которым не ведома подобная щепетильность, - встрял пожилой офицер, занимавший полку напротив.
В поезде не было вагона-ресторана, поэтому каждый велел своему слуге заранее запастись провизией. Августа и с этим смирилась, но состояние уборной повергло ее в смятение и растерянность. А желтые тараканы с зачаточными крылышками, позволявшими совершать огромные прыжки, показались неправдоподобными, точно крылатые драконы.
— Уж не знаю, как там организовано управление железными дорогами, - сказал Эдвард, - но в каком бы часу ты ни отправился и в какое бы место ни ехал, всегда прибываешь поздно ночью. Всегда!
— Это точно! - подтвердил пожилой офицер. — А можно ли поинтересоваться, где вы сходите?
— В Мируте.
— Ах, Мирут... Гарнизон первого класса. Весьма цивилизованный город, подлинная жемчужина... Вам повезло... Сам-то я пересаживаюсь в Каунпуре, а оттуда направляюсь в Пурву - гарнизон второго класса... Это у черта на куличках, в глухой мофусиле[219].
Августа отложила книгу и помолчала. После того как опустили жалюзи, стало совершенно темно, а когда их слегка приоткрыли, читать мешал солнечный свет, ложившийся на страницы длинными скачущими полосками.
До Мирута добрались около полуночи: вокзал из серого кирпича, качающиеся ветрозащитные лампы да красные отблески локомотивов. Никакого оживления. Между свернувшимися калачиком отверженными собаками и тощими узелками лежали закутанные в отрепье тела. Эти распростертые фигуры напомнили Августе огромный зал морга или какой-то зловещий дортуар, а в памяти внезапно всплыл тревожный сон с постелями, что оказались на самом деле могилами. Пришлось переступать через спящих: приподняв свои длинные юбки с той элегантностью, которой научила миссис Гамильтон, Августа направилась вслед за мужем к большой двери.
Она вдруг обессилела, окоченела и зябко укуталась в дорожное пальто, а затем экипаж умчал в темноту Августу Фулхэм, которая так никогда и не акклиматизируется: Индия всего лишь отучит ее от чувства меры и жалости.
Хотя бунгало на Уорвик-Роу было лишено роскоши и удобств, оно все же понравилось Августе, очарованной экзотической тигровой шкурой и неизменными латунными столиками с чеканкой. Она последовала примеру мемсахиб, которые с упорством насекомых кропотливо воссоздавали британский быт при помощи цветастого кретона, веджвудских безделушек и английских кресел, купленных в антикварном магазине, куда сбывали мебель отъезжавшие.
Бунгало развалилось на солнышке желтой собакой в засушливом саду, где нескончаемыми рядами тянулись горшки с хризантемами. Боковую веранду ласкали своей бахромой ветви баньяна, а обращенные на северо-восток высокие и просторные комнаты сохраняли прохладу. Кухни и помещения для прислуги скучились бесформенным барачным лагерем в тамариндовой роще, отбрасывавшей тень на груду мусора, где обитали сотни галок и куда изредка залетали грифы. Ну а соколы ловко выхватывали на бреющем полете жаркое либо куски домашней птицы у слуг, когда те переносили еду из кухонь в бунгало. В глубине сада стояло еще одно небольшое здание, освобожденное Эдвардом перед приездом молодой жены: жилище для бибби[220]. Этот домик с хлопавшими на ветру дверьми вскоре засыпало красной пылью. Августа не раз сталкивалась с девушками, которые закрывали лица подолом сари, тяжело и недобро поглядывая обсидиановыми глазами. Августа с удивлением заметила, что это ее задевает, хотя подобные вещи в сущности ее не касались. Гораздо сильнее Августу оскорбляли другие особенности. Например, ванная, вовсе на ванную не похожая: халупа с разошедшимися половицами, между которыми виднелась земля, и большими глиняными кувшинами, откуда ковшом черпали воду. В сливное отверстие часто вползали змеи и скорпионы, так что у Августы бежали мурашки по спине и поднимались дыбом волосы. Но больше всего она боялась огромных мертвенно-бледных пауков, гонявшихся по стенам за тараканами, и нашествия муравьев, которое невозможно было предотвратить - разве что опустить ножки мебели в блюдца с водой. Перед тем как вытереться полотенцем, Августа всегда тщательно его встряхивала, что очень смешило Хамиду, приносившую в старых бидонах подогретую на костре воду. В углу ванной помещался стульчак, обычно именуемый thunder-box - омерзительный ящик, который ежедневно опорожнял неприкасаемый (Августа подозревала, что термин thunder-box ввели задававшие здесь тон пожилые мемсахиб).
Августа развешивала английские пейзажи на грубо побеленных стенах с пятнышками крови от раздавленных москитов, пыталась бороться с плесенью на панкхе, откуда при каждом взмахе осыпалась зеленоватая пыль, а также с апатией панкхавалы, который, валяясь на полу, управлял опахалом при помощи шнурка, привязанного к большому пальцу ноги. В Индии все давалось с великим трудом, и все отбивало охоту. Там не было гостиной, а одна лишь веранда. Не было камина, а масло вечно горчило. Теперь Августа понимала, что никогда не обвыкнется, и вспоминала предостережения Гэвана Кэхира О’Бирнса. Индия непременно отомстит и погубит за то, что Августа не смогла ее полюбить: потаенный страх разрастался с каждым днем, точно опухоль.
Августа ненадолго увлеклась садом - источником радостей и хлопот, прогонявших тоску. Там росли желтые и оранжевые бархатцы с горьким ароматом, кориандры с синими цветками на уровне лица, разноцветные бугенвилии и мелкие помпончики агератума. Но Августу не удовлетворяли все эти ультрамариновые свинчатки, жакаранды, гигантские бавольники, деревья ашо-ка и серебристо-белые стеркулии, откуда доносилось воркование китайской горлицы с извилистым черным воротничком: ни одно растение не обладало теми пышными ветвями и венчиками, что распускались посреди чердачных запахов. Впечатление от сада портилось беспрестанным карканьем галок, и Августе стало вдруг не по себе, когда однажды вечером гриф обронил к ее ногам человеческую кость. Августа затосковала по европейским цветам. Она видела, как с наступлением жары гибли розы и зимние флоксы, как на лужайке никла и жухла love-grass[221].
Подлинно индийской погодой была жара. Словно выходя на театральную сцену, лето наступало без всякой предварительной весны. Поначалу Августа отказывалась в это верить. Солнце нещадно палило все лето - из года в год, к такому нельзя привыкнуть, и никто не мог приспособиться даже долгие годы спустя. Ночью спина прилипала к матрасу, Августа пыхтела в лужице пота, соленые струйки затекали в глаза, попадали в рот. Она спала в саду, под навесом из противомоскитной сетки, поставив рядом столик с кувшином воды или холодного чая и повесив вывернутые наизнанку домашние туфли на палку, чтобы не залезли насекомые или змеи. Жалобный хор шакалов вторил вою отверженных псов, но поблизости слышались негромкие страшные звуки, не поддававшиеся расшифровке. Сквозь тюль мерцали звезды.
Всю ночь Августа ждала того момента, когда небо начнет бледнеть и на рассвете подует свежий ветерок с Гималаев. Тогда она наконец засыпала, но вскоре пробуждалась от ожога: из-за горизонта поднимался огненный шар.
Смерть ассоциировалась вовсе не с холодом, а со знойным пеклом. Но люди все же пытались бороться, расставляя перед дверьми и вокруг веранды орошаемые водой соломенные щиты. Правда, вскоре они уже источали затхлый запах плесени, исполненный грусти замогильный дух. Целыми днями неистовствовали белый солнечный крик, черные тени, словно высеченные саблей, и атакующая духота: драма была уже не за горами.
«Драма?.. Какая еще драма?» - переспросила в тот раз Августа.
Задыхаясь в накрахмаленных нижних юбках и замшевых перчатках, она жадно припадала к сосцам воспоминаний: водянистая пена Танбридж-Уэллса, дождик над Брайд-лейн, окутывавший брайтонские пляжи туман, запотевавшие от холода стекла, сырые сквозняки, морской бриз, - но печь продолжала гудеть.
Беспощадный свет. Настойчивее, чем жара, проникал он под кожу, пронзал все тело своими иглами, загонял огненные стрелы через глаза прямиком в пламенеющий мозг. Прожигал насквозь закрытые веки, прокаливал радужную оболочку, спускался по венам, кровь в которых сворачивалась или, напротив, хлестала толстыми алыми струями из ноздрей. Это была пора инсультов.
***
Power-cut - перебой в электроснабжении, в Индии такое случается сплошь и рядом. Хемлок зажигает свечу. Проходя мимо зеркала, она видит лицо цвета слоновой кости - без теней, словно абсолютно плоское: волосы теряются в темноте, а рука смыкается над пламенем темной раковиной из розовых просветов, пурпурных следов, хрящей, цериевых лепестков, - практически наутилусом, только с пальцами и к тому же неизвестного биологического вида. Хемлок себя не узнает. В зеркале - незнакомка. У нее должны быть холодные лазоревые либо темно-винные глаза. Или ослиные, с нарочито бесцеремонным взглядом. Во всяком случае, не раскосые желтые глазки. Но вот она уже ушла, оставив Хемлок одну на темном фоне: свеча слабо озаряет серебристую седину. УХ. волосы намного седее. Как там говорит X. ?
— Что может быть неправдоподобнее смерти?
***
Говорить с подчиненными по-английски было не принято, поэтому Августе пришлось учить хинди с Мессуа - терпеливым, словно минерал, стариком, который красил бороду хной и объяснял массу вещей, но, пожалуй, самое главное - постоянное присутствие смерти: ведь Инннндхия была царством Кали, страной скоропостижной кончины. Потрясенная Августа сменила мунши[222] и редко отваживалась выходить из дому, с тех пор как встретила на улице продолговатую шафрановую хризалиду покойника - незнакомца, которого под бой тамбуринов несли на плечах к погребальным кострам, точно какого-то царя. Страшно даже представить, что старик Мессуа был прав. Но возможно даже, он был прав, когда утверждал, что у физической и метафизической вселенной единой разгадки нет, а есть лишь переводы на разные языки.
Все считали атрофированную руку Эдварда Фулхэма лишь удобным предлогом для того, чтобы не играть в поло, тогда как на самом деле он просто не мог позволить себе содержать пони. Но когда миссис Корнелл лукаво спросила Августу, на каком курорте она собирается провести жаркое время года, и получила неопределенный, путаный ответ, все вскоре догадались, что долг парсскому ростовщику так и не погашен. Вопреки требованиям зверской бережливости, почти все женщины из английских семей уезжали на лето в горы. Пока мужья томились в долинах, они могли вести в Шимле, Массури или Дарджилинге светскую жизнь, считавшуюся беззаботной.
— А на следующий год? - спросила после завтрака Августа. Не вынимая изо рта подкуренный черут, Эдвард раздраженно ответил:
— Откуда мне знать, что будет на следующий год? Я кто, по-твоему, прорицатель?
Она насмешливо улыбнулась, но ничего не возразила - как и в былые времена, когда тетушка Мёртл изрекала какую-нибудь несусветную чушь. Любуясь кавалерийскими офицерами британской армии, гарцевавшими на Эспланаде, Августа порой мечтала о том, что кто-нибудь из них, возможно, расцветит ее жизнь новыми красками. Это были настоящие чванливые снобы, которые жили в самых красивых домах и содержали необыкновенных лошадей. Иногда они проезжали мимо в ландо, фаэтонах или кабриолетах и появлялись в сопровождении иностранок с выправкой русских принцесс. Эдвард недолюбливал британскую кавалерию и с удовольствием повторял (ему доставляли удовольствие сами эти повторы), что офицеры индийской армии должны нести гораздо больше ответственности, нежели офицеры британской. После чего пускался в бесконечные рассказы о защите границ и подавлении восстаний - писал тусклыми, серыми красками батальные полотна из жизни Британской империи.
Августа слушала рассеянно, вполуха, сидя очень прямо на веранде: в этой-то позе ее и увидел сосед из дома напротив, доктор Монро - вышедший на пенсию пожилой врач, который настолько притерпелся к Индии, что уже не мог без нее жить.
— Гуси, мемсахиб, гуси...
Хамида подняла улыбчивое лицо к небу, по которому тянулись длинные острые клинья, каждый год прилетавшие из Сибири. Клик-клик-клик... Где-то в далекой вышине их крик оборачивался манящим голосом сирены - столь же нечеловеческим, как пение облаков или ангелов.
В воздухе висело предсвадебное ожидание. С наступлением муссонов Иннндхия обнажала свою вульву. Сначала обжигающее дуновение, поцелуй печной топки, от которого дрожала листва и надувались шторы, а затем вдруг небо прорывалось, обрушивая свои потоки, и весь мир затапливало наводнением: Шива оплодотворял отдавшуюся ему землю, разом распускались все цветы, земля превращалась в охряную жижу, уносившую тушки зверей и вырванные с корнем растения.
Поскольку балки и двери рассыхались от жары, в щели шириной с палец ручьями текла вода. Мебель накрывали листьями каучука, на полу расставляли тазы, и ходили по дому под зонтиками. Внезапно все вокруг начинало гнить.
Воздух наполнялся запахом грибка. В садовых аллеях, как на пружинах, прыгали жабы и лягушки, из нор выползали змеи и, темнея от дождя, ползали в траве. Появлялся вонючий маленький прусак - скромный, неяркий, но настырный, словно бедный родственник. Он падал в суп, заползал в простыни, украшал сандвичи, совершенно безобидный, пока его не прибьешь и он не отдаст богу свою зловонную душонку. Белая юркая джутовая моль без конца мучилась угрызениями совести, но стоило на свою беду ее раздавить, кожа вскоре покрывалась шершавой экземой. Жара была временем инсультов, а муссоны - порой гнойников и волдырей.
Все вдруг начинали чесаться - сначала украдкой, затем явственнее и, наконец, остервенело: на коже вскакивали бессчетные прыщики, наполненные не водой, а кислотой!
— Эх, - рассказывал доктор Монро, — я видел, как люди чесались, точно безумные, разрывали на себе кожу в клочья, и она свисала окровавленными лоскутьями. Я упрятывал таких в больницу.
А что прикажете делать?..
В больнице плохо разбирались в болезнях. Холера? Тиф? Малярия?.. В основном, малярия. Больного пичкали хинином и, если это была женщина, вскоре шушукались о выкидыше. Хинин заменил казацкий можжевельник, полынь и руту, затмил лекарственные травы Масетты и, словно полушка мандрагоры, помогал ребенку выйти из материнской утробы. Этот сезонный недуг отличал ту пору года, когда по городу громыхали карабины и завывали пристреленные псы.
Королева Виктория умерла, но еда вкуснее не стала. Колонисты либо пытались соблюдать подобие британской диеты, либо возвращались к неизбежному маллигатони[223], роковому, точно клизма, карри с курицей, сливкам с карамелью в пальмовом вине, а для затравки - и только для затравки - к неизменным тостам с анчоусом. Фрукты отдавали марганцовкой (гигиена превыше всего!), а в воде для обмывания пальцев плавали цветы гибискуса... Всегда... Порой хансама пытался превзойти самого себя и с пугающей виртуозностью готовил овсянку на розовой воде; извалянные, точно мумии, в сахаре зеленоватые барфи на козьем молоке, вонявшем козлом; истекавшие жиром пакоры и липкие папы[224] с отпечатками тигровых лап.
С самого первого дня Августа заметила, что слуги, перебирая рис, сморкаются в руку, но отказалась от напрасной борьбы. Августа попала в западню - в заточение, как некогда в Лондоне, с той лишь разницей, что теперь в ее темнице было крошечное окошко - надежда на возвращение в Великобританию. Возможно, Эдвард согласится начать новую жизнь, еще раз попытать счастья? Вместе с тем Августа чувствовала, что не следует торопить события, дабы не усугублять положение. Потягивая чай либо gimlet[225], она целыми днями читала все, что попадалось под руку, вздыхала да обмахивалась.
Августа прочла «Маркизу де Бренвилье» Александра Дюма-отца и была потрясена: она затрепетала, словно лягушачий зоб у поросшего цикутой ручья, когда-то давно в Танбридж-Уэллсе... Каким-то непонятным образом к ней возвращались старинные воспоминания... Образы, запечатленные на клеточном уровне, глубинные пласты сновидений. Голоса всех, кто с ней разговаривал, по-прежнему звучали в голове. Память была бумагой, сложенной сотню раз, и теперь Августа потихоньку ее разворачивала: лишь приоткрывая ломкие края, хрупкие створки, расстилала пергаментную поверхность, разглаживала ногтем этот палимпсест, еще немного его разворачивала, а затем снова складывала, чтобы приоткрыть чуть дальше.
Августа двигалась осторожно, вкрадчиво, постепенно вспоминая давнишние намеки, медленно точила камень - так термиты оставляют вещи, на первый взгляд, нетронутыми, но работа их становится явной, если приподнять чемодан, который вдруг рассыплется в пыль, или когда от сапог неожиданно отстанут подошвы. Августа была порасторопнее Эдварда - физически, конечно, слабее, но зато целеустремленнее. При этом она всегда видела лишь непосредственные препятствия и никогда не задумывалась над психологией противника. Так уж она была устроена - и не изменится до конца.
Эдвард противопоставил ей силу инерции, вытекавшую не столько из желания сопротивляться, сколько из довольства рутиной. Рутина была его дворянским достоинством, богиней, генеалогией, акрополем, освежающим оазисом имперскости. Эдвард не терял головы: его жалованье никогда бы не позволило жить в Лондоне с теми относительными удобствами, которых он добился в Индии: бунгало, пятеро слуг - маловато, конечно, но главное - это уважение и статус сахиба. Ну а служебные часы были недолгими и безмятежными.
Канцелярия воинской бухгалтерии располагалась в глубине сада, где жарился на солнце красный песок. В вытянутых зданиях с зелеными облупившимися жалюзи на окнах вечно царила дремота. Помимо доносившихся снаружи петушиных криков, там слышались только скрип перьев, скрежет панкхи, поднимавшей в воздух бумаги, которые забыли придавить галькой, да шаги босых чапрасси[226], приносивших папки или чашки переслащенного чая с серым молоком. Почти всю работу выполняли секретари, что не мешало Эдварду Фулхэму исправно получать 550 рупий в месяц, пусть даже его бесславная репутация не позволяла рассчитывать на повышение.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги