Августа томилась от скуки, попутно строя планы, как уломать мужа. Она выдумывала ситуации, способные пробудить столь чуждые Эдварду амбиции, старалась внушить ему, что празднества по случаю коронации - благоприятная возможность завести профессиональные знакомства, подняться в обществе. Он едва слушал, затягиваясь черутом, продолжая читать газету и время от времени хмыкая.
Забеременев, Августа принялась грызть ногти с удвоенным неистовством. Она надеялась, что поедет рожать в Европу, но все вокруг, будто сговорившись, рекомендовали мирутских врачей. К тому времени она заметила, что Эдвард закладывает за воротник, и эта уверенность росла с каждым днем - особенно после рождения дочери, когда Фулхэм получил законный повод напиться до бесчувствия. Два дня он провалялся в постели с багровым лицом, открытым храпящим ртом, слипшимися от пота волосами и с тех пор решил, что впредь незачем скрывать свою невоздержанность от Августы, как он пытался делать поначалу. Их союз, скрепленный появлением ребенка, более не нуждался во внешних знаках приличия: Эдвард Фэрфилд Фулхэм окончательно погряз в алкоголизме и бюрократии.
Кэтлин не внушала матери ни любви, ни отвращения, так как Августа была озабочена лишь собственными проблемами. Неужели она станет просто Эдвардовой женой, как раньше была Джимовой дочкой?.. Августа отвергала эту жалкую участь, противилась ей всем своим существом, ночи напролет плакала от досады, а ее всхлипам аккомпанировал комичный оркестр шакалов и бычачьих лягушек.
***
— Придвинься к столу, X. Ближе... еще ближе, иначе твой йогурт... Ближе, говорю тебе... Впрочем, история с застрявшей в горле вставной челюстью - не шутка, такое случается сплошь и рядом, ты же знаешь... Да, нелепая. Да, несуразная. Придвинься впритык, я каждый раз прошу тебя об этом во время еды, взываю целую вечность: «Придвинься к столу, а не то компот...» Кричу из века в век... Всякий зубной протез «отвратительно комичен», да?.. Не я это сказала. Ну, придвинься же наконец к столу. Все эти казусы со вставной челюстью когда-нибудь меня добьют.
Облепленная недожеванной пищей челюсть со стуком падает в тарелку. Просто она плохо держится, отказывается выполнять свою функцию, валяется повсюду на мебели. Очки, без конца проверяемые, корректируемые и заменяемые, тоже не подходят больше для глаз. Ничего больше не клеится - ни-че-го. Долгие часы, проведенные в комнате ожидания у дантиста или офтальмолога; опаздывающие такси и потоки экскрементов, что обрушиваются в тот самый момент, когда звонит шофер; внезапно потерянные предметы, которые невозможно найти. Страхи тянутся нескончаемой вереницей. Отец одного из наших друзей впал в детство, стал агрессивно ревнивым и обвинял жену в том, что она якобы отдается каждому встречному. Болезнь как болезнь, но близким, наверное, очень тяжело ее выносить. Помнишь, X., еще три года назад это смешило нас? Какие мы были дураки.
***
— Кожа у девочки пепельно-бледная, - сказала миссис Корнелл. — Остается надеяться, что она окрепнет.
— Остается надеяться, что она не унаследовала здоровье своего дорогого отца...
— Остается надеяться, - прибавила миссис Янг, — что здоровье нашей дорогой миссис Фулхэм, которую я, к сожалению, вынуждена признать неимоверно тощей, - в общем, здоровье нашей милейшей миссис Фулхэм не слишком ухудшится в низине из-за жары.
— Увы, - возразила миссис Коттон, осуждающе взглянув на анжуйский пирог, который попыталась откусить выступающими резцами, — здоровье нашего дорогого мистера Фулхэма, видимо, тоже сильно ухудшилось...
— Гм, - согласилась миссис Корнелл.
— Гм, - подтвердила миссис Янг, вытирая платком губы.
— Да уж...
— Видимо, хлопоты...
— Разумеется, ведь если он не погасит долги (это лишь предположение, которое я никому не хочу навязывать), вполне возможно, его переведут в гарнизон второго класса или вежливо попросят выйти в отставку - не приведи-то Господь!
— О, это было бы весьма прискорбно! Такой страшной участи не пожелаешь никому - даже нашей дорогой миссис Фулхэм, хоть она всегда так сдержанна и необщительна...
— А тут еще пепельная бледность младенца... Пепельная бледность!
— Ах, дорогая, такое нельзя говорить вслух...
— Что поделать!
— А вот и сама миссис Фулхэм...
Они умолкли, наблюдая с веранды за Августой, чеканившей шаг под белым зонтиком, который заливал ее лицо рассеянным светом. Она была хорошенькая и даже красивая - возможно, ее красила какая-то трогательная беспомощность.
Добравшись до Уорвик-Роу, Августа увидела Эдварда. Тот ждал ее на крыльце, положив одну руку на перила, а в другой сжимая письмо.
— Фред умер.
Шагнув вперед, она медленно сложила зонтик.
— Когда?
Он протянул ей письмо, и, опустившись на первое попавшееся сиденье, Августа прочитала, как тетушка Мёртл принесла чай и сначала решила, что дядюшка Фред спит, но затем увидела, что поза неестественная, и позвала маменьку... Врач сказал, что смерть наступила, скорее всего, утром... Никто ничего не заметил: он всегда был таким скрытным - дядюшка Фред... Сердце, сказал доктор Бэкстер, сердце...
Эдвард сел напротив и, протянув через весь стол атрофированную руку, положил ее на ладонь Августы. Тут-то она и дала волю слезам: громко разрыдалась, точно крестьянка, утирая тыльной стороной ладони сопли и причитая надтреснутым голосом, который то повышался, то каскадом понижался.
В эту горестную минуту ей вдруг пришла в голову мысль, словно завещанная дядюшкой Фредом. Но высказала она ее только в следующее воскресенье, за чаем, словно сделав ход пешкой на шахматной доске:
— Я тут подумала, дорогой Эдвард, не лучше ли мне с Кэтлин пожить два-три годика в Лондоне? Это наверняка пойдет ей на пользу.
На улице мычала корова, странная метла, которую дворник крутил на веревке, поднимала над верандой облака пыли, Августа теребила чайную ложечку. Эдвард ответил вопросом на вопрос:
— А как ты обустроишь свою жизнь?
— Очень просто... Поселюсь в двух комнатах на чердаке... Этого вполне хватит.
— Это могло бы решить вопрос жилья, а остальное?.. Ты же знаешь, в данный момент я нахожусь в денежном затруднении... гм... в общем, неудачное вложение капитала... Не вижу, как я вам помогу, если вы будете жить в такой дорогой метрополии, как Лондон...
— Попутно сэкономишь на содержании айи...
Он рассмеялся:
— Это всего-навсего восемь рупий. Они даже не вносятся в счета.
— Но ты же не оставишь меня с малышкой без алиментов!
— Даже не думал. Просто хочется понять, что тебя вынуждает покинуть Индию?.. Ты собираешься отвезти Кэтлин в Англию, хотя в школу ей идти только через несколько лет... В чем же дело?..
Она избегала его взгляда, отвернувшись к сырой, кишевшей муравьями сахарнице.
— Я попрошу помощи у маменьки и тетушки Мёртл.
Он с сомнением покачал головой.
— Все было бы проще, Эдвард, если бы ты согласился начать новую жизнь в Великобритании... Нет, умоляю, не говори, что это невозможно, я уверена, что переезд вполне реален.
- Реален он или нет, - Эдвард повысил голос, - это совершенно не входит в мои планы. Я не хочу, и баста!.. Незачем к этому возвращаться.
Он встал из-за стола, заперся в своей комнате и вечером появился мертвецки пьяным. Августа никогда не поймет, что на кону стоял не только практический интерес, что несмотря ни на что Иннндхия была страной Эдварда - тем миром, который он всегда знал. Но Августа уже приняла твердое решение, на следующий день села за свой бамбуковый столик и сочинила письмо миссис Гудвин. Ответ не заставил ждать:
«Дядюшка Фред не оставил ничего, даже завещания - одни только долги. Мне пришлось все улаживать и взять на себя похоронные расходы. Мало того, этот ужасный человек с Доков св. Катерины пришел требовать деньги, которые задолжал ему дядюшка. Но он продал даже симпатичный лакированный шкафчик, что так любила тетушка Мёртл, поэтому не осталось ничего, кроме пары подушек, а шелк был полностью сожжен, не говоря уж о дырках от трубки - этой отвратительной штуки, которую пришлось выбросить... В том, что касается нас с Мёртл, твой план неосуществим: извини, но мы пересдали чердак вдове полицейского - вполне приличной особе, к тому же порекомендованной мистером Крамблом, который, пользуясь случаем, передает тебе привет. Люди, пожившие в Индии, с величайшим трудом возвращаются к европейским привычкам. Здесь нет ни удобств для размещения кого бы то ни было, ни целого полчища слуг, которое есть в твоем распоряжении там. Стоимость жизни значительно возросла, и без больших доходов положение будет чрезвычайно непрочным. Ведь никто не согласится работать гувернанткой в семье или где-нибудь еще - это же так унизительно. В Индии живут широко и беззаботно, и все, кто там побывал, страдают потом ностальгией - вспомни хотя бы капитана Смита...»
Августа горько усмехнулась: ничего не поделаешь, ровным счетом ничего - подчеркнуто трижды...
— Перец - это очень вкусно и полезно, - сказал Эдвард, поглощая маллигатони. — Забавная деталь - его даже считают противоядием от цикуты.
Он продолжал в том же духе, помянул лейтенанта, утром выигравшего сотню в крикет (мастерски, мастерски!), и рассказал об интереснейшей статье по политэкономии.
Августа отмалчивалась. Хотя пошлость Эдварда порой внушала ей жалость, какую обычно вызывает калека, Августа все же испытывала презрение - признак врожденной противоречивости, которую кто-нибудь другой, повнимательнее, тотчас заметил бы и в самой Индии с ее многорукими смешанными божествами.
— Не жди меня к чаю, Эдвард. Я хочу прогуляться.
Зимой она иногда брала напрокат слона. Еще издали слышался качавшийся в ритме ходьбы колокольчик, затем слон останавливался перед входом в сад и с треском вырывал пучки травы, придерживая их лапой и слегка отряхивая. Подсадив Августу в седло, махут[227] поднимал слона, после чего, схватив его за уши и поставив ногу высоко на хобот, одним махом вскакивал наверх.
— Маре... Маре...[228]
Слона окутывало облако пахнувшей сеном пыли, и копыта волочились по земле с шелковистым шорохом. Мерное движение под седельный скрип казалось медленным, тогда как в действительности слон шел быстро, обгоняя стада буйволов с крашеными зелеными и красными рогами, коров-арни и коз, пешеходов и мотоциклистов, женщин в сари цвета индиго с латунными кувшинами на головах. Вскоре они выезжали из города и продвигались вдоль деревушек, глинобитных хижин в зарослях, высоких деревьев сал с ибисами и грифами на ветках, мимо озер с отражавшимся одиноким силуэтом пастуха и табачного цвета людей, молча сидевших вокруг очагов с готовившейся на кизяках едой. Бескрайнее небо -точь-в-точь, каким его описывал дядюшка Фред, - над пыльными равнинами и саваннами, где на прогалинах валялись в примятой траве черепа ланей да челюсти кабанов.
— Шере, - лаконично командовал махут: слон фыркал и переминался с ноги на ногу, точно учуяв в воздухе едкий запах тигра.
Августа возвращалась, лишь когда на луга опускалась вечерняя мгла и заводил свои трели козодой. Словно повинуясь силе тяготения, солнце вдруг резко скатывалось по желтому небосводу, на котором жестикулировали черные деревья, а затем исчезало на каменистом дне мелкой дремотной реки. На небо мгновенно всходили Орион и Большая Медведица, и казалось, все звезды готовы обрушиться на землю.
— Ну вот и прошел еще один день, - неизменно говорил за ужином Эдвард.
Он не страдал от скуки, а напротив, приятельствовал с ней: о каком-либо сопротивлении даже речь не шла. Однако для Августы скука была самозванкой, которую она всячески прогоняла, но та и не думала отступать. Тем не менее, Августа упорно искала иллюзорные развлечения - то в книгах, то в составлении букетов. Гостей же побаивалась, остро чувствуя зачатки неприязни и подозрительности, порождаемых ее нервным возбуждением. Маленькую скоротечную радость приносили редкие письма да каталоги товаров, ну а Кэтлин так и не сумела привязать ее к себе. Августа безотчетно поджидала починщика с двумя макаками или дхоби[229], который носил на спине мешки белья, похожие на развевавшийся плащ, и, размахивая в вытянутой руке утюгом, пускался в нескончаемые истории, настолько запутанные и внешне бессмысленные, что они напоминали абсурдное волшебство сновидений. Порой из Кашмира приходили торговцы шелками, и их навьюченные огромными тюками верблюды объедали листья в саду или склонялись к подножию веранды. Расшитые серебряной нитью туники, переливавшиеся золотыми пальметтами покрывала, сверкавшие цехинами шапочки, крошечные, изгибавшиеся лепестками домашние туфли в блестках, пояса со звеневшими бубенцами, парчовые платья цвета сухой листвы, ниспадавшие цветочными каскадами шали, широкие подбитые ватой кафтаны - разделенные на поля, словно пейзажи, увиденные с горной высоты. Августа выбирала розовые и табачные шелка, которые странствующий дарзи, гениальный подражатель, кроил по английским образцам. Торговец игральными картами предлагал закругленные кожаные листы с золотыми оттисками, сложенные в сандаловую шкатулку, и, демонстрируя качество отпечатков, проводил ими по своим жирным волосам: золото не стиралось. Приходили заклинатели змей и бродячие артисты: одни показывали борьбу мангуста с коброй, другие - обезьян в одежде, расчесывавших свою паршу, а третьи заставляли танцевать ослепленных медведей. Но самое главное - торговцы диковинами и мирутские ювелиры, просившие разрешения продемонстрировать мемсахиб свои ценнейшие сокровища.
Августа не могла оторваться от пламенного ока пряжки.
— Из Агры, мадам, прекрасный образец могольских драгоценностей. .. Пятнадцатый век, великолепная эпоха... Я отреставрировал только застежку...
Ограненный изумруд был вставлен в широкую золотую оправу с подвешенной серой жемчужиной грушевидной формы.
— Она и впрямь очень красива, но не могли бы вы сбросить цену?
— Ах, мадам! Только из уважения к вам я и так запрашиваю льготную цену! Клянусь всем, что для меня свято: я никак не могу просить меньше... Поймите, я сделал огромную скидку, из-за того что пряжка разрознена... Подобные украшения, так же, как и серьги, всегда парные, ведь ими закалывают шарф на обоих плечах... Вот так, видите?.. Вторая либо сгинула в пучине веков, либо оказалась в другой части света... Кто знает?
Сгорая от стыда за свою непомерную расточительность, Августа не смогла устоять перед соблазном. Она поскребет по сусекам и заплатит в четыре захода, а Эдварду скажет, что нашла пряжку на базаре. Это большая удача, ведь в Европе такое сокровище уже ни за что не купить!
В шесть лет Кэтлин Фулхэм была застенчивой девочкой с очень слабым зрением и боялась медведей, которых вожак заставлял плясать у садовой калитки, даже если айя смеялась и хлопала в ладоши. Узнав, что, вопреки обычаю, ее не отправят в Англию, а оставят с родителями, Кэтлин обрадовалась и в то же время расстроилась: обрадовалась, что ей не грозит неизвестность, а расстроилась, что не увидит страну, где в усеянных маргаритками лугах резвятся ягнята и где на Рождество все покрыто мягким, словно вата, снегом - точь-в-точь как в альбомах. Отца она очень любила, но разговаривал он с ней редко. Мать никогда не ругала ее, но и не лелеяла: если дочка подходила, Августа аккуратно ее отпихивала - мол, и так жарко. Но Кэтлин была очень похожа на мать, не считая более светлых, отливавших медью волос. Девочка носила крахмальные штанишки, крахмальные нижние юбки, большие белые платья из крахмального линона, спускавшиеся колоколом от шеи и перехваченные на талии фаевым поясом, который завязывали бантиком на спине. Тропический шлем закрывала гигантская шапочка из крахмального батиста, очень быстро опадавшего от сырости блином. Кэтлин всегда носила белые чулки и опойковые ботинки с ободранными носками, но изящества ей прибавляли перчатки. Она любила играть одна в саду или, реже, с другими девочками вываривать цветы, чтобы получить желтую краску, где они вымачивали носовые платки, ленты и даже клочки бумаги. Этой же краской, оставлявшей на детских платьицах невыводимые пятна, индийцы окрашивали саваны покойников, которых относили к погребальным кострам.
Кэтлин отличалась весьма живым воображением и каждый вечер с большим трудом засыпала. Едва айя уносила лампу, под кроватью оживал Ногоед, который откусывал ступни встававшим по ночам неразумным детям. Кэтлин прислушивалась: не скребется ли о жалюзи чья-то когтистая лапа? Не пытается ли проникнуть в комнату Лесовик - черный косматый призрак, способный защекотать ребенка до смерти? Она оставалась наедине со своим страхом, а Августа - со своим.
После полудня время тянулось еще медленнее и однообразнее из-за пения copper-smith[230]: Кэтлин гладила кухонных котят, хотя ее кусали блохи, или сооружала странные алтари, которые не посвящала никому, а просто украшала розетками из гальки. В 1907 году, по окончании муссонов, Кэтлин поступила в школу мисс Райс - очаровательной пожилой дамы с кривоватым ртом, мягким характером и неизменной веселой искоркой в левом глазу. Кэтлин очень быстро научилась читать и вскоре увлеклась книгами. Она любила басни, рассказы, и ей нравилось декламировать стихи. Очень наблюдательная, как и многие близорукие, Кэтлин не только была послушной девочкой, но и мудро пользовалась своим положением ребенка. От Эдварда она унаследовала определенный прагматизм и потому не мечтала о невозможном: так, например, ей никогда не хотелось завести пони. Хотя, возможно, дело было просто в страхе...
В тот день миссис Коттон устроила чаепитие на террасе своего садика, расположенного на углу Эспланады. Августа приняла приглашение (хотя для нее это было нечто из ряда вон) и, сидя у балюстрады, слушала полковника Бирса, который объяснял, как индийские принцы дрессируют каракалов, гепардов и орлов для охоты на антилоп. Желая продемонстрировать практическое знакомство с предметом, полковник вдавался в отталкивающие подробности, и Августу вновь затошнило, как когда-то в юности при одном упоминании потрохов. Она нередко видела, как пепельно-аспидные грифы метались с распушенными шеями над едва заметной падалью, валявшейся в листве или сухом тростнике, под зыбким перьевым куполом, который усеивали «зайчиками» пробивавшиеся сквозь ветки солнечные лучи. Побледнев, Августа положила маленькую пакору обратно в тарелку и постаралась сменить тему. Вдоль балюстрады прошмыгнула ящерица. На другом конце террасы, которая гудела от разлетавшихся во все стороны фраз, слуга Коттонов объяснял бою, какие неряхи эти европейцы, ведь если они никогда не отхаркиваются, значит, глотают всю свою грязь. За кустом шумно приземлилась стая каркающих галок, а слуги, окликая друг друга («тс, тс, тс»), разносили чай и сандвичи. Полковник Бирс, обожавший всевозможные ужасы, приступил к лекции о секте тхугов, которые под видом безобидных купцов убивали людей во имя богини Кали[231].
— Эти изверги щадили только музыкантов, прокаженных и женщин... Я имею в виду индийских женщин... Расчленяли тела, чтобы те скорее разлагались... Клали в мешок и бросали в реку... Просто жуть, но мы видали и не такое... Лишь семьдесят лет назад лорд Бентинек и сэр Уильям Слимен сумели их разгромить... Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям - не больше часа... Они никогда не изменятся.... Это же Иннндхия...
Она вспомнила дядюшку Фреда, который никогда не наблюдал часов. Иннндхия... Фантасмагория. Дядя Фред смотрел на все сквозь пахучий дым из своей трубки - дворцы из розовой молассы, мраморные фонтаны... Августа тоже слышала речи и гул голосов, словно сквозь какую-то пелену. Отпив чая, она пошевелила пальцами на скатерти, ногой под столом.
Тощая нога неестественно изгибалась, и на плюсне, прикрытой большой квадратной пряжкой, явственно проступали жилки. Стальная пряжка с зеркальными пирамидальными гранями, доходившая до подъема ноги, спускалась к союзке туфли-лодочки из красновато-коричневой кожи с бронзово-пурпурным отливом. Пятка выгибалась с неожиданной чрезмерностью, после чего переходила в прямую линию и становилась вогнутой - как у туфелек рококо, а затем, словно раскаявшись и внезапно опомнившись, искривлялась назад, касаясь пола и напоминая в профиль вопросительный знак. Поднимаясь вдоль хрупкой, худосочной, как у ребенка, а потому волнующей лодыжки, взгляд вскоре натыкался на двойную ниспадавшую юбку из шифона табачного цвета, сквозь который просвечивало персиковое шелковое белье - так первые заморозки приглушают яркость лепестков. Далее - прослойка камчатной скатерти, пара перчаток на краю стола, свесивших языки над полом, и, наконец, запястья, овеянные дыханием того же табачного шифона, загадочное четырехугольное декольте и повернутая голова.
Проходя под балюстрадой, лейтенант Генри Ловелл Уильям Кларк из Индийской медицинской службы замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть ступню, лодыжку, юбку и неожиданно повернувшееся к нему компактное круглое личико в тени огромной полупрозрачной шляпы, украшенной шелковыми розовыми розами.
— Какое сегодня число? - рассеянно спросил слуга боя, расставлявшего чашки на подносе.
— Тринадцатый лунный день, - ответил тот.
Небесное чудище сначала пожирало луну, а затем мало-помалу ее изрыгало, после чего преследовало дальше, чтобы снова сожрать. Оно уже проглотило зимнюю, летнюю и муссонную луны. Всю ночь по крыше с металлическим грохотом барабанил дождь, сплетавший завесу из толстых канатов и журчавший в оврагах. К утру зловоние сточных вод стало нестерпимым и, достигнув апогея, мгновенно рассеялось, словно сыграв свою роль до конца.
Августа проснулась, чиркнула спичкой и, взглянув на часы, поняла, что пора вставать. Она вспомнила сон, который видела еще в Лондоне: теперь он приснился ей вновь, пусть и с некоторыми отличиями. Августа вошла в большую комнату с множеством смятых постелей. Постели были старинные: отчетливо виднелись пологи, балдахины, перевернутые подушки и даже стенные обои над изголовьями кроватей. На обоях изображалась растительность, которая вскоре развернулась лиственным пейзажем, а каждая из кроватей оказалась фигурой, лежавшей на перроне вокзала - распростертой мраморной скульптурой под балдахином с могольской башенкой. Августе захотелось убежать, но, повинуясь загадочному устройству комнаты, усыпальница закрылась деревянной дверью, чья защелка чуть не впилась Августе в запястье, и в сумраке засаженного деревьями вокзала угадывались тайком подстерегавшие силуэты. Она заметила, что дверь заперта на очень древние, огромные засовы типично индийской формы. Августа отодвинула эти запоры, которые скользнули в железных скобах, и собралась наконец выйти наружу, но кто-то демонстративно задвинул засовы обратно - она заметила только руку. Внезапно проснувшись в холодном поту, Августа задумалась над тем, что же означали эти видения и не ошибалась ли Глэдис Гамильтон, считая их бессмысленными миражами?
Выйдя в сад, Августа Фулхэм увидела, что мир преобразился: небосвод высоко поднялся над деревьями, а чистый свежий воздух предвещал осень. Скоро прибудут рождественские каталоги. Скоро все заполонят мириады невесть откуда взявшихся зеленых мух - упертых, взбудораженных, садящихся везде и всюду. Скоро домá затянет дымным шлейфом от костров. И скоро Августа внесет последний платеж за пряжку.
Осенний ветер быстро высушил дороги и тропинки, леса приобрели сиреневый оттенок. Августа возобновила прогулки верхом на слоне, и поскольку она никогда не звала с собой других мемсахиб, те постоянно шушукались с понимающим видом. За ней следили, но ничего не обнаруживали - разве что очередной приступ нервного возбуждения.
Слон размахивал хоботом, обрывал на ходу листву и переходил вброд наллы[232], забрызгивая наездницу грязью.
— Что там наверху? - спросила Августа.
— Храм Шилы-Деви[233], мемсахиб, - ответил махут и неопределенно махнул рукой, словно предупреждая об опасности.
Августа еще не знала, кто такая эта Шила-Деви, величаемая также Мумба-Деви, Кали-Мата, Кали-Дурга: имен у нее было столько же, сколько рук, и ей ежедневно приносили в жертву черную козу.
Обычно Августа сторонилась храмов из-за непристойных изображений и воришек-обезьян, но в этот раз ей вздумалось осмотреть небольшое святилище, выдолбленное в скале на середине крутого подъема. За скользкой от затхлой воды и растоптанных цветов площадкой находился порог - символическая межа, отделявшая внешний мир от сакрального. Перистиль двора украшали фрески с изображением богини - с десятью головами, двадцатью руками и ногами, синими лицами, ожерельями из человеческих голов, испепеляющими взорами. Решетка отделяла распростершихся верующих от святая святых - слабо освещенного грота, напоминавшего декорацию для восковых фигурок. В глубине почти невидимая большая кукла поблескивала в свете лампы металлическими глазами. Монотонные песнопения возносились вместе с парами ладана, сгущаясь в ожидании жертвоприношения. Само по себе присутствие Августы было кощунственным и возмутительным, дело пахло скандалом: обнаженный садху с выцветшими волосами направился к огромному глиняному кувшину, а зазвонивший пару минут назад серебряный колокол мало-помалу затих. Перед алтарем бесшумно рассыпали лепестки, и тогда Августа вышла из храма - без спешки, но и без промедления.
— Мемсахиб, - воскликнул махут, - наконец-то вы вернулись...
Пройдя полпути, он сказал:
— Шила-Деви любит человеческие жертвоприношения... Еще двадцать лет назад...
Августа побледнела. Двадцать лет... «Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям - не больше часа...»
— С меня довольно!.. Вечно ворчишь, ноешь, и вдобавок такая скупая, что кормишь в час по чайной ложке. Да еще и ужасной бурдой...
— А сколько ты мне выделяешь на хозяйство? Где мне, по-твоему, брать деньги?
— Замолчи!
— Все деньги уходят на твоих баб, а я... я... я... это с меня довольно каждые полтора месяца новая на примете строишь из себя сердцееда донжуана великого обольстителя а эти приглашения на обеды загородные прогулки все тратишь на свои наряды сапоги помаду а я покупаю уцененный рис и ругаю прислугу а они требуют рупии они воруют а мне самой-то где брать деньги?
— Замолчи, я сказал!
Он замахнулся, чтобы влепить ей пощечину, но жена была выше, и над ним нависла ее голова с прической «бриошь» и злобным взглядом за овальными линзами пенсне.
— Адха сир[234]!
Пощечина все-таки прогремела, миссис Джойс Кларк пронзительно вскрикнула, пенсне взвилось в воздух, после чего разбилось вдребезги на полу.
Генри Кларк выбежал из комнаты, и решетчатые створки навесных дверей еще долго качались ему вдогонку. Он снял с рогов антилопы тропический шлем, сел на велосипед и покатил в сторону больницы. Сегодня он опять опоздает.
Генри Кларк, среднего роста и красивого телосложения, выглядел моложе своих сорока четырех лет. Его слегка матовая кожа была лишь слегка грубее средиземноморской, а неправильность черт искупали ослепительная улыбка и живой горящий взгляд. Он познакомился с Джойс - санитаркой из больницы Калькуттского медицинского колледжа - еще студентом, и плодом их двадцатидвухлетнего брака стали трое детей и полнейшее взаимное отвращение. Миссис Кларк изливала душу каждому встречному. Стремясь забыть о семейных неурядицах, лейтенант Кларк коллекционировал любовниц, но его коллекция была передвижной и напоминала, скорее, временную выставку. Что же касается детей Гарри, Уолтера и Мод, всем им было в районе двадцати, и они открыто поддерживали мать. Поначалу Генри Кларк от этого страдал, но затем, постепенно свыкшись с их желчной неприязнью, всегда первым упоминал о ней с напускным безразличием. «Мало того, что дети меня терпеть не могут, так еще и строят против меня козни», - обычно говорил он, пожимая плечами. Описание бедственной супружеской жизни вызывало сочувствие, и он широко этим пользовался в личных целях.
Статус евразийца, вкупе с заурядными способностями, помешал ему добиться высокого положения, и потому он работал ассистентом хирурга в Индийской медицинской службе. В гарнизонном госпитале Мирута лейтенанта Кларка ценили за нерадивость, идеально гармонировавшую с небрежностью коллег и подчиненных. Хотя некоторые врачи и относились к своей работе серьезно, они вовсе не собирались устраивать дворцовый переворот, а всего-навсего старались сгладить последствия чужой халатности.
Генри Ловелл Уильям Кларк был чрезвычайно обидчив: его недреманное тщеславие могло сравниться только с его гордыней. Несмотря на отсутствие ироничной дистанции, с которой мы обычно наблюдаем за собой, он был приятен в обхождении, что объяснялось желанием нравиться. Способность нравиться придавала ему вес в собственных глазах, служила гарантией и неопровержимым доказательством его высоких достоинств. Но она была еще и важным стимулом для любовных похождений, обусловленных тягой к разнообразию, новизне, переменам, беспрестанными попытками самоутверждения, а, возможно, и стремлением к реваншу у человека, для которого навсегда закрыты двери британских офицерских клубов. Англоиндийский клуб, конечно, поуютнее, да и члены его относятся к чистокровным индийцам с беспощадным расизмом, но положения это не меняло, и, что гораздо хуже, оно не становилось от этого менее двусмысленным. «Только для европейцев» или «Только для индийцев» - гласили большие дощечки над скамьями и на стенах приемных. А как же англоиндийцы с их обидным прозвищем «двенадцать ан в рупии»?..[235]
***
Как далеки те времена, когда от Х. веяло лихорадочным риском, хотя, в отличие от Хемлок, X. ненавидит приключения и решается на них неохотно, с поразительным мужеством. Теперь же их помыслами владеет страх. Хемлок боится быть связанной по рукам и ногам. X. ужасается при мысли об опасностях, которым случайно подвергнется Хемлок. Неожиданно встреченный в индийских джунглях тигр брызжет слюной и рычит в каких-нибудь трех метрах. Она чудом спасается от эбеновых разбойников на развалинах голландского форта Уджунг-Панданг. При купании в Скранге ее чуть не уносит течением. Безумные мотоциклетные гонки на безымянных дорогах суматранских возвышенностей. Авантюризму Хемлок в крови, она пропитана им до мозга костей. С этим ничего не поделаешь. X. в растерянности: если когда-нибудь она исчезнет навсегда, как отреагируют люди, ухаживающие в ее отсутствие?.. Разумеется, она составила завещание, но суть не в этом: знать, что она не вернется - все равно что заранее осиротеть или слепым заблудиться в лесной чаще. X. дрожит и пускает слюну. А что делать Хемлок, если она однажды окажется в таком же состоянии, как я?
— Снова отправляться в путь - в высшей степени безответственно, это чистой воды эгоизм, это просто неслыханно, - резким, решительным фальцетом говорит один из волнующихся за X. Вздохи. Чьи-то физиономии на углу. Многозначительные взгляды. Нравоучения. Разумеется, за спиной у Хемлок. Но, будучи наиболее заинтересованным лицом, X. никогда не читает нравоучений. Точь-в-точь как Хемлок, X. терпеть не может проповедников, миссионеров, святош, благонамеренных консерваторов и любит повторять, что без изрядной доли цинизма жизнь была бы невыносимой.
Однако нельзя отрицать, что X. роковым образом приближается к затянувшейся развязке. Они вспоминают начало болезни, сравнивают этапы ее развития. Поначалу - странные симптомы, ненормальные жесты, вывернутая наизнанку одежда, мучительные гримасы, провалы в памяти. Они думали, что это возрастное. Но все оказалось не так просто, и Хемлок помнит первые жуткие часы, когда болезнь проявилась открыто. Хемлок снова видит, как X. подскакивает и обреченно выгибается на кровати, выбрасывает ноги к потолку, невнятно вскрикивает, бьет себя кулаком в грудь (да-да, точно так же, как Гэван Кэхир О'Бирнс) - в гулкую, полую, жалкую грудную клетку. Час за часом - необузданные, отчаянные движения, пока прописанные лекарства не приносят, наконец, покой - точнее, мрачное оцепенение, унылое блуждание во мгле. Но света вполне хватает, чтобы друг друга видеть, хватает сознания, чтобы еще изредка разговаривать, - словом, хватает сил для страданий. Хемлок вновь переживает собственное горе, тоску-да, именно душащую тоску, ощущение катастрофы, сопровождавшее приступ, который случился как назло в гостинице. Затем долгое и запутанное обследование, больничные коридоры, лица специалистов, томография, при которой Хемлок видела мозг X. на экране компьютера, а врач показывал пальцем пораженные участки, которые мало-помалу рассасывались и с неумолимым ходом времени должны были исчезнуть бесследно.
Лекарства - розовые пилюли, зеленые драже, двухцветные капсулы во всевозможных цветовых сочетаниях (были даже полосатые и со спиралями) - более или менее помогали X. в течение двух лет. Медикаментов все больше, дозы все сильнее, результаты все незначительнее. Что-то вроде беспрерывного крещендо. Каждодневная эскалация. Уныние прибывало, как вода в реке - медленный, но сильный поток уносил старые воспоминания и приносил новые страхи.
Так как Х. проявляет огромную силу воли и все вокруг пытаются помочь, Хемлок сдерживает данное маркизу слово и в самом деле разрабатывает систему, которую, правда, приходится без конца совершенствовать и улучшать, но теперь болезнь развивается столь стремительно, что уже чувствуется неминуемое поражение: скоро все рухнет. Не люби Хемлок X., было бы гораздо легче. Возможно, было бы легче, если бы Х... Но — увы...
Кто не отверг вас, сопряженных вместе,
Порожний череп и застывший смех?[236]
***
— Мисс Кэтлин кашляет, - грустно сказала айя, — ее лихорадит.
Августа почувствовала раздражение. Если Кэтлин заболела, скажут, о ней плохо заботилась мать. Но зачем же тогда нанимать айю?
Она склонилась над кроваткой, где лежал апатичный ребенок с нездоровым блеском в глазах: по пепельно-бледной коже текли ручейки пота, оставляя улиточьи следы.
— Хамида, отправь Гур Бакша за доктором Монро.
— Доктора Монро нет на месте, мемсахиб, он поехал за город на охоту.
— Тогда за врачом из гарнизонного госпиталя.
Хоть Августа и заметила его тогда под террасой, но не запомнила, а уж он-то узнал ее в первую же секунду и, ненадолго задержав взгляд на лице, перевел его на ноги Августы, в то утро обутые в простеганные ботинки из белого шевро. Завязанные бантиком широкие шнурки не закрывали костлявую стопу полностью, и под ними виднелись несколько миллиметров запыленного язычка. Больше всего на свете Генри Кларк любил худые женские ножки в европейской обуви.
Августа показалась ему необычайно милой - ему приглянулись отливавшие синевой волосы, горящий взор и мягкий приятный голос. Он снова пришел на следующий день и потом еще через день. Без труда подыскивая предлог, Кларк приходил даже после того, как Кэтлин выздоровела.
— Кларк - превосходный врач, а хорошие врачи на вес золота, - говорил Эдвард Фулхэм. - Пусть он евразиец, зато отличный доктор... Говорят, они с женой живут, как кошка с собакой, но какое нам до этого дело?
Занимая промежуточное положение между средним классом и высшими слоями подчиненных, Фулхэмы могли позволить себе свободу, недоступную ни тем, ни другим. Конформизм Эдварда, проистекавший, главным образом, из страха перед новшествами и осложнениями, не способствовал развитию расистских предрассудков, поэтому он любезно согласился сыграть с Генри Кларком в шахматы и не отклонил приглашения в клуб унтер-офицеров и вспомогательного состава, где были представлены все оттенки кожи.
Клуб располагался в длинном красном здании с верандой на самом краю, и над нею была надстроена огромная внутренняя лестница. Большую гостиную украшали знамена, спортивные трофеи и ветви. Столы были заставлены цветочными композициями, разноцветными рисовыми скульптурными изображениями зверей, памятников и даже людей, которые сверкали крошечными свечами, а переполненные глянцевитыми лакомствами корзины из просвечивающего сахара поблескивали драгоценностями в неярком свете маленьких индийских ламп. Игра света превращала банальное клубное веселье в неземную феерию, потустороннее волшебство. Эти многокрасочные засахаренные фрукты, эти розовые и голубые торты - вычурные и потрясающие, словно гопурам[237], где хотелось отыскать все тридцать три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три божества вместе с их шакти, сплетающихся в запутанных объятьях, залитых желе и украшенных фруктовой массой; эти ослепительные сладости, перемигивавшиеся с изумрудной пряжкой Августы; наконец, эти сооружения, которые казались вовсе несъедобными, - вот она, истинная суть праздника, его причина и цель. Неслышно размыкая круг повседневности, они воплощали в себе невозможное и непредвиденное.
В этой половинчатой среде столь строгие в Индии правила старшинства отходили на задний план, а после обязательного тоста за здоровье ее величества свойственное незнакомым людям смущение совершало неожиданный пируэт.
Сюда никто не приходил в штатском: мундиры цвета хаки резко выделялись среди букетов из платьев палой листвой. Даже зимой жесткие воротники размягчались уже после нескольких танцев: их тайком переодевали в темном, точно склеп, гардеробе, где старый дворецкий предлагал картонную коробку с целым ассортиментом запонок, клипсов и английских булавок.
Миссис Кларк почти не танцевала - кавалерам не охота было выступать в роли носильщиков. А миссис Фулхэм, напротив, танцевала хорошо, и ее без конца приглашали. Она пообещала все вальсы доктору Кларку и чувствовала себя счастливой в своей телесной оболочке, в камчатном пастельно-розовом платье и юбке, обшитой бахромой из бежевой синели: пришитое к кайме кольцо позволяло во время танца придерживать мизинцем шлейф. Веер из розовых страусовых перьев напоминал небо Бамни-Дадара, а кремовый шарф наполовину прикрывал худые плечи, от которых она словно жаждала избавиться. Августа собрала волосы в пучок на греческий манер, скрепив их пастельными лентами, подчеркивавшими золотисто-каштановый цвет. Летом кожа лоснилась от пота, но в остальное время Августа казалась слишком сильно напудренной, покрытой бархатным пушком - будто персик или восхитительное лакомство, хотя слой и выглядел толстоватым.
Оркестр заиграл вальс «Веселая вдова», и танцплощадка заполнилась людьми.
Нас пленяет,
Опьяняет
Дивный миг...
Августу унесло порывом ветра, закружило в вихре - для нее существовали только движение, музыка и Генри Кларк.
Чуда упоенье
И безумья страсть...
Розовый восторг: розовая-прерозовая - пастельно-розовая музыка, чайная роза, розоватый персик, обожаемый служанками слащавый цвет - цвет счастья, который всегда так любила Августа. Душевный, райский оттенок: ярко-розовый, эйфорический, линялый, пошлый, идиотский, китчевый, дешево-претенциозный, семейносентиментальный - цвет, которым подкрашивают на афишах солдатские щеки, цвет младенца Иисуса, розовый-прерозовый...
Дивный миг и впрямь опьянил Августу: пошатываясь, она побрела к стулу, а к концу вечера вышла одна на веранду. Огромные звезды, точь-в-точь как в рассказах дядюшки Фреда, напоминали фрукты в саду. Унылый хор шакалов то монотонно нарастал, то затихал. Вокруг сновали слуги с подносами и лампами. Доносились приглушенные, словно окутанные облаками, обрывки мелодий. Ночь была холодная, и Августу пробил озноб. Внезапно откуда ни возьмись появился Генри Кларк. В темноте блестели только его глаза и зубы.
— По ночам ветер дует с севера, - сказал он, положив на плечи молодой женщины чрезвычайно горячую руку.
Тошнотворный, бредовый страх, порой засыпавший, а затем вдруг опять пробуждавшийся с новой силой, похоже, отступил навсегда. Мимолетный, вполне объяснимый испуг, вызванный огромными насекомыми за глиняными кувшинами в ванной или ползущими по веранде змеями, обладал совсем иной природой. У него были конкретные причины, его можно было описать, сопротивляться ему или даже с ним жить, если не хватит сил одолеть. Но другой страх, глубокий и смутный, который рыскал Джеком-Потрошителем или отбрасывал тень на брайд-лейнской лестнице, обитал в вагонных проходах, в храме Кали, пронизывал вымачивавшиеся в воде бараньи почки и иллюстрации анатомического атласа, - этот подлинный ужас исчез, улетучился. Его полностью вытеснило вожделение, и в душе Августы больше не осталось места для чего-либо еще.
Поначалу она пыталась бороться с этой одержимостью - из порядочности по отношению к Эдварду, вызывавшему сострадание, но прежде всего потому, что она знала о репутации Генри Кларка и его бесчисленных романах. Августу не терзала совесть из-за миссис Кларк, хоть ее и шокировали издевательства, которым та, по слухам, подвергалась. Августа пыталась подавить страсть, но вместе с тем даже не думала от нее отказываться, надеялась обрести спокойствие, пережить приключение и беспрерывно плакала.
Она заказала в Дели новые книги, а тем временем перечитывала старые, открывала наугад и вскоре со вздохом захлопывала. Ей попался под руку Дюма-отец:
«Сент-Круа обладал счастливым складом ума: открытый всему, что могло принести радость, он нередко радовался чужому счастью, в нравственных же вопросах проявлял такую гибкость, что готов был пойти даже на убийство. Обидчивый, влюбчивый и бешено ревнивый, сам он вовсе не стремился соблюдать верность...»
Она задумалась, вдруг вспомнив прочитанную когда-то фразу: «Она умерла так же решительно, как и жила...» Но кто умер и почему?.. Августа забыла. Она подошла к зеркалу, сжала губы, дерзко взглянула себе в лицо. Нужно просто захотеть. Но чего?.. Для начала следует хотя бы понять, чего хочешь...
На следующий день, чуть только Эдвард ушел в контору, в аллее заскрипел песок, а потом затрещали деревянные ступени веранды. В тот же вечер, округлив глаза от нескрываемого веселья, старый доктор Монро спросил жену:
— Знаешь, что я сегодня видел?
— Нет, дорогой.
— Тотчас после ухода мистера Фулхэма явился лейтенант Кларк, а ушел он только перед самым возвращением хозяина. Добавлю, что миссис Фулхэм и лейтенант Кларк не остались сидеть на веранде, а вошли в дом. Понимаешь, что это значит?
— Конечно, дорогой.
Августа пыталась опомниться и, вступив в обстоятельную переписку, доказывала, что отношения следует разорвать. «Необъяснимое опьянение нашими безумными желаниями... Мимолетное помрачение...» Она обязана выполнять свой долг, а Кларк - свой. Он ответил, что волноваться не о чем - скоро путь расчистится. Не понимая, что он имеет в виду, Августа настаивала на необходимости расстаться, чего добилась бы намного успешнее, если бы просто перестала отвечать на письма. Но было уже слишком поздно, и чем упорнее она возражала, тем безнадежнее подпадала под власть Кларка. Тогда, желая успокоить собственную совесть, Августа объяснила все гипнотическим влиянием, оказываемым на нее и даже на Эдварда, хотя и сама толком не понимала, что имеет в виду. Все страшно запуталось: их троица увязла в викторианском болоте, в стоячих водах, в трясине зловонных разлагавшихся запретов.
Воскресным утром Кларк явился без предупреждения, когда Фулхэмы завтракали на веранде. Похоже, его удивило и даже поразило, что он застал Эдварда.
— Вы еще здесь?.. У вас в конторе полно работы...
Фулхэм поднял брови, хотел было что-то возразить, но промолчал.
— Сегодня же воскресенье, - сказала Кэтлин.
— Вероятно, вы правы, - промямлил Эдвард.
Кларк молча смотрел на него, Августа молча смотрела на Генри Кларка.
— Но сегодня же воскресенье, - повторила Кэтлин.
Эдвард размешал сахар в чашке. Вопреки настояниям Кларка, он твердо решил не брать его сыновей на службу и будет стоять на своем. Хотя бы в этом вопросе...
— У меня столько работы, что лучше пойти и закончить ее...
Августа не проронила ни слова, грузно встала и направилась в гардероб. Казалось, у нее на затылке выросли глаза.
Генри Кларк уселся на место Эдварда и отодвинул недопитую чашку. Кэтлин не отводила от него взгляд.
Положение менялось - изменился и тон писем, с тех пор как Августа признала безоговорочную победу страсти. Однако Августа не оставляла надежды выковать прочную цепь и уговорить Генри расстаться с Джойс, уехать из Индии и начать новую жизнь в курортном городке на берегах Ламанша. Она мысленно рисовала идиллические картины, напоминавшие пейзажи с картонных коробок. Пляж с плетеными нишами и полосатые силуэты купальщиков. Проходящие под террасой прокатчики биноклей и утопающие в гортензиях балконы. Отличный кабинет врача в Брайтоне или Истборне, солидная клиентура, сладкая жизнь.
— Сладкая жизнь в Дели - ну, кто бы сомневался, - сказала миссис Кларк, открывая на столике для бриджа коробку карт с брайтонским видом. Ее гостьи подобострастно закивали, фыркая от удовольствия.
Перевод был намечен на конец года, но Генри Кларк пообещал Августе, что будет часто ее навещать: расстояние в тридцать восемь миль не станет помехой для свиданий. Они ежедневно обменивались банальными, но вместе с тем необычными письмами, в которых сентиментальная восторженность Августы, выражавшаяся в избитых фразах типа «твоя до гроба» и т.п., счастливо уживалась с непременной заключительной просьбой порвать письмо. Однако Генри ничего не рвал: он решил соблюдать осторожность и, однажды пойманный в ловушку самой Джойс, не хотел, чтобы это когда-нибудь повторилось. Если Августа готовит какие-либо неприятности, письма смогут его обезопасить, и потому они бережно хранились в конвертах, на которых Генри надписывал дату собственного ответа, после чего раскладывал их по пачкам на дне металлического ящика. В то же время Августа сжигала письма любовника, приговаривая: «Так-то лучше». Правда, и она не удержалась от того, чтобы сохранить одно на память.
Августа опасалась, что стажировка в Дели, вероятно, была лишь временной и что скоро Кларка отправят куда-нибудь еще. Августа воображала Бенгалию или Ориссу, смутно предвидя конец их романа и предвидя, что не хватит сил продолжать его на расстоянии. Хоть Августа и знала, что Генри на каждом шагу ее обманывает (сам он охотно сравнивал себя с мотыльком, порхающим с одного цветка на другой), ей хотелось верить его любовным признаниям. Тем не менее, оставался еще Эдвард.
Пусть даже он особо их не стеснял, с ним так или иначе приходилось считаться. Правда, в случае болезни Эдвард мог провести некоторое время в госпитале. Но это так, к слову... Просто была такая вероятность. Это вовсе не означало, что нечто подобное обязательно произойдет. Впрочем, кто знает... Августа не помнила, кому пришла в голову эта мысль - ей или Генри. Она пришла Генри.
Поступательное движение, плавное вступление на преступный путь, самоочевидность, но Августа, несмотря ни на что, нервно вздрагивала. В этот самый момент Кларку и сообщили, что пора готовиться к отъезду в Агру.
«Тонизирующий порошок», как она иносказательно его называла, регулярно прибывал в запечатанных пакетиках.
«Любимый, я подсыпаю его при каждой удобной возможности, но все напрасно: кажется, это даже идет Эдварду на пользу...»
В другом письме:
«Такими темпами это растянется на сотню лет... Ты не думаешь, что нам нужно как-нибудь ускорить исход дела?»
Накануне перевода в Агру Генри и впрямь должен был подыскать что-нибудь другое.
— Триста шестьдесят рупий в месяц, - воскликнула Джойс. — Будем надеяться, и на хозяйство чуть-чуть перепадет!
Кларк закружился в вихре кипучей деятельности. Он мечтал убрать с дороги не только Эдварда, но и Джойс, эту безмозглую истуканшу с тремя прихвостнями по бокам - живыми символами осуждения и вражды.
Наклонив зеленый абажур, он отыскал в обтянутом полотном блокноте нужное имя: «Лаборатория доктора Боуза, Калькутта, Амхерст-стрит, 43...» а затем написал своим мелким врачебным почерком заказ на алкалоиды, мышьяк, гельземина гидрохлорид и превосходный химикат с торговым наименованием «навала». Целый арсенал! Там будет видно. Он рассмеялся и закурил биди[238] (Кларк делал это только наедине с собой). Слышалась возня в соседних комнатах, где складывали вещи. Перевод все усложнит, расстояние до Мирута увеличится в пять раз, и отныне каждый приезд станет настоящим путешествием.
— Вот только переберемся в Агру, и жизнь сразу наладится, - успокаивала Мод Кларк, обнимая мать.
Агра была гарнизоном первого класса, с хорошими гостиницами, приличными клубами, комфортабельными бунгало. Там можно даже полюбоваться волшебным мавзолеем: говорят, весьма впечатляет в лунном свете.
Кларки прибыли в конце февраля, когда уже чувствовалось приближение лета, и поселились в шумном неспокойном городе, который некогда основал на берегах Джемны прибывший из центрально-азиатских степей воин Бабур[239].
Повар Бибу только что отсыпал специи, которыми собирался приправить тандури из цыпленка, уже разрезал на четыре части лук и покрошил имбирь, когда бой сообщил, что с ним хочет поговорить сахиб.
— Сахиб?.. Со мной?..
С каких это пор господин сам отдает распоряжения повару? Наспех вытерев руки, Бибу направился в комнату Генри Кларка.
— Если кому-нибудь проболтаешься о том, что я сейчас скажу, ты покойник. Уяснил?
— Да, сахиб.
— Вот два пакетика. Первый высыпь в чай мемсахиб, а второй высыплешь завтра.
— Что это, сахиб?
— Обычное слабительное... Просто мемсахиб отказывается его принимать... Ты только не подумай невесть что... Не получится в чай - подсыпь куда-нибудь еще... Но только обязательно мемсахиб... Если все пройдет успешно, дам тебе пятьдесят рупий, но если проболтаешься... Понял?..
— Да, сахиб.
Бибу понял даже слишком хорошо и сразу после ухода лейтенанта отправился прямиком к мемсахиб, все рассказал, передал пакетики и, решив уволиться в тот же день, немедленно потребовал расчет.
Белый порошок слегка заискрился на ладони Джойс.
— Мама, нужно отдать его для анализа доктору Линтону, - предложил Уолтер Кларк.
— Надо хорошо вымыть руки, - сказала Мод. — Спаси и сохрани...
Они умолкли и призадумались, вспомнив, что матери частенько нездоровилось и при этом ее сильно рвало.
— Вот и остались мы без хансамы! - воскликнула миссис Кларк. - А ведь Бибу так виртуозно готовил тандури из цыпленка!.. Господи, как досадно!..
Генри прислал Августе фиалковые атласные туфли с острыми носками: плиссированный вырез с черной фаевой оборкой выгибался драконьим хребтом до самого подъема стопы. Это была вовсе не обувь для порядочной женщины, а украшение гулей, которые с костями и корзинами на головах разгоняют своими воланами кладбищенский смрад; туфли, подходившие для Пляски смерти; лодочки беспощадной Локусты, оплакивавшей собственных жертв.
Августа попыталась предаться тем же грезам, что и дядюшка Фред, но ей подсунули базарное зелье - сырой, недоваренный в грязной воде и, конечно же, непроцеженный алкалоид, от которого ей стало очень скверно. Какие-то грезы ее все же посетили, но от засевших глубоко внутри отвращения и страха на поверхность поднимались только мучительные образы. «Я погибла, - порой твердила про себя Августа, - погибла безвозвратно». А еще она писала письма:
«22 мая. Ты не думаешь, что наша переписка будет представлять опасность, если нас разоблачат?..
23 мая. Для тебя есть новости. Вчера я подсыпала полную дозу, но он велел унести чай обратно, сказав, что у него подозрительный привкус. Значит, ялапин легко выявить. Любимый Генри, неужели судьба ополчилась против нас и все наши старания тщетны?.. Я так расстроилась! Не столько за себя, сколько за тебя. Как, по-твоему, следует поступать впредь? Уверена, что любовь непременно подскажет выход...
26 мая. Твое предложение смешать кротоновое масло с касторовым меня не привлекает. Может, найдешь что-нибудь другое? Средство без вкуса и запаха?..»
Ялапин, кротоновое масло, касторка: Кларк решил спровоцировать смертельную диарею? На самом же деле горе-медик стряпал снадобья наобум.
«27 мая. Ты уверяешь, что жребий брошен и ты твердо решил добиться меня любой ценой, а я помогу тебе довести дело до конца, во что бы то ни стало...
17 июня. После обеда Эдди четыре раза вырвало. Всю ночь он страдал симптомами холеры... Говорит, мол, от чая и ланча страшная изжога. Лишь мы с тобой знаем причину... Ах, дорогой бачха, я не в силах смотреть на его мучения...
18 июня. Он очень ослаб, весь день пролежал в постели, жалуется на боли в желудке, сильную мигрень, приливы крови к голове...»
Приливы крови к голове. Приливы крови. К голове. Стоял летний месяц ашадха, пора инсультов. Аккурат на прошлой неделе скончался от кровоизлияния в мозг их сосед - сержант Максвелл. Инсульт. Инсульт. Инсульт... Августа вспомнила, как при переходе через Красное море умер кок.
«3 июля. Думаешь, после возвращения с гор я смогу вызвать у него те же симптомы?..»
В кои-то веки Эдвард изъявил желание провести три недели в горах, Августа предложила поехать в Шимлу, но там располагась дача вице-короля и жизнь была слишком дорогой для Фулхэмов, поэтому они ограничились Массури. Сразу по прибытии к прочим недугам Эдварда добавилось воспаление глаз. Он часами сидел на одном месте в темных очках, и непонятно было, спит он или молча подглядывает. Застывшая Августа наблюдала за ним, не говоря ни слова. Они напоминали двух рептилий. Тем временем их знакомый, лейтенант Браунинг, скончался от кровоизлияния в мозг во время путешествия на поезде. Инсульт. Инсульт...
«Когда мы уедем из Массури, дорогой Генри...» Она заметила недоверие Эдварда, который вдруг перестал брать еду у нее из рук и питался исключительно какао, которое умел готовить сам. Подсыпать порошки и подливать жидкости становилось все труднее.
— Эти туфли на тебе... Ты что, считаешь меня слепым или слабоумным?.. Если это не прекратится (ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду), так вот, если это не прекратится, я пущу тебе пулю в лоб, а потом застрелюсь сам.
— Глупости...
После возвращения в Мирут она написала:
«18 июля. Право, не понимаю, как с ним до сих пор не случился инсульт, ведь созданы все условия: глаза наливаются кровью, лицо багровеет...»
Одновременно Августа пыталась выяснить, испытывают ли боль при кровоизлиянии? «Я не хочу, чтобы он сильно страдал, Генри-бачха, только не это!..»
Из Агры доставляли гельземин - крайне редко используемый в медицине депрессант, который в специально рассчитанных дозах замедляет сердечную деятельность, затрудняет дыхание, вызывает крайнюю слабость и частичный паралич. Именно эти симптомы проявились у Эдварда Фэрфилда Фулхэма, осмотренного после возвращения в Мирут капитаном Кином - главным врачом военного госпиталя, а затем срочно доставленного в гарнизон №1 для лечения инсульта. Капитан Кин судил обо всем предельно просто, но его коллега капитан Уэстон по мере возможности старался применять дедуктивный метод Конан Дойля (кстати, тоже врача, да еще и спирита). Уэстона трижды вызывали к Эдварду Фулхэму, он внимательно выслушал жалобы на чай и все блюда без исключения, записал общую картину болезни, догадался об опасениях пациента и как бы мимоходом подытожил:
— Будь у вас враги, я бы подумал, что вас травят мышьяком... Но, помилуйте, с какой стати?..
«Генри-бачха, с четырех часов его уже вырвало восемь раз, еще раз в девять, а потом двенадцать раз между десятью и одиннадцатью. Сейчас он заснул...»
Шамкавшего, угрюмого Эдварда еще летом выписали из госпиталя, но предостерегли от рецидива, ведь жара пока что не спадала. Доктор Монро видел, как с наступлением темноты сосед гулял по саду, подрезал растения, наблюдал за китайским голубями, поворачивался лицом к облакам - с пристальным вниманием и какой-то собачьей грацией, которой никогда у него прежде не замечали, словно преобразилась сама его глубинная сущность. Доктор Монро также видел, как, отбрасывая куцую тень на садовый песок, приходил лейтенант Кларк, как Августа встречала его у крыльца веранды со светской улыбкой, но с трагической вестью во взоре: широко открытые глаза под нахмуренными бровями, раздутые кобыльи ноздри и безмолвно шевелившиеся уста. «Ну и ну», - доктор Монро качал головой, перебирая в уме догадки и подозрения.
«...чтобы сымитировать симптомы инсульта, вызванного жарой. Я подсыпаю в маллигатони - он отлично перебивает вкус...»
Не прошло и недели после возвращения, как Эдварда забрали обратно в госпиталь. Состояние его даже ухудшилось: в перерывах между приступами рвоты он бредил, стучал себя кулаком в безобразно раздувшийся живот и смутно намекал на врагов, якобы желавших его смерти. Нередко Эдвард лежал в прострации с закрытыми глазами, а затем, вдруг резко выйдя из оцепенения, пытался сесть и, как безумный, оглядывался вокруг, при этом его парализованные ноги нервно тряслись.
— Далее - алкоголизм, - говорил капитан Уэстон. — Далее - врожденный дефект левой руки. Далее... разумеется, неизвестные нам факторы... В последнем случае делать выводы сложно...
Майор Палмер задумался.
— Почем знать?.. Нервная система - головной мозг и так далее -полностью разрушена... Но это может растянуться еще надолго.
— Он получил разрешение на переезд в Великобританию, с оплатой всех расходов для него самого и его семьи?
— Так точно. Но слух об увольнении по причине общего паралича ложный. Официально его отправили в отставку из-за «непригодности к службе по причине общей слабости».
Пару недель тому Эдвард сделал все возможное, чтобы вернуться в Великобританию, но теперь, в беспокойном тумане собственных мыслей, внезапно спохватился. Захлебываясь ячменным супом, которым пытался его накормить санитар, и потоками собственной слюны, Фулхэм изрыгал обвинения: он отказывался возвращаться в Англию, где лорд Дерби, королева Мэри с приспешниками из Адмиралтейства поклялись уничтожить его и уже готовили для этого свои яды. «Зрачки и впрямь странно расширены, - размышлял санитар, - хотя, конечно, ни королева Мэри, ни приспешники из Адмиралтейства...»
В ту пору Эдвард стремительно менял решения: делал вид, будто уезжает, затем неожиданно передумывал, а немного спустя опять воодушевлялся. Едва на чем-либо остановившись, он тут же раскаивался, но, дав задний ход, вскоре снова совершал прежний шаг.
«Ах, дорогой Генри, если б я только предвидела все эти неудачи, все эти проволочки, я бы никогда не стала покушаться на его несчастную жизнь... И боюсь, что нам с тобой придется безропотно смириться с судьбой - так, будто мы никогда и не встречались...»
Чувствуя, что на этом свете свободы уже не видать, Августа вновь заговорила о необходимости расстаться. Но когда Генри Кларк получал письма, в которых приводились эти сомнения, его страсть разгоралась еще сильнее. Он представлял себе замшевые ботики цвета шампанского с головокружительными каблуками, длинные голенища, обшитые таким же черным, как союзка, блестящим кожаным кантом, и шелковые шнурки с обтрепанными кончиками. Кларк написал об этом без обиняков, и Августа размякла, оттаяла, потеряла от желания голову. Сам же Генри решил ускорить события: Фулхэмы должны переехать в Агру, где он подыскал им подходящее жилье. В письме от 5 октября 1911 года (единственном, что Августа забыла уничтожить), он изложил свой план и призвал на помощь Господа - инстанцию, к которой часто обращалась и она сама.
Джойс застыла на пороге комнаты, как вкопанная, не в силах оторвать взгляд от Генри. Она смотрела на мужа в упор: тот был в дезабилье, с обнаженным безволосым, слегка матовым торсом - отливавшие синевой волосы растрепались, когда он сбрасывал рубашку, валявшуюся теперь на полу. Джойс видела босые ступни и смуглые ноги, на которые спускались плиссированные оборки ба-
тистовых панталон с завязанной бантиком светло-розовой шелковой лентой. Ткань слегка раздувалась над коленом - на худосочных бедрах Генри Кларка, томно очерчивая бедра Августы, - сминалась и комкалась в промежности, пропитанная его и ее испариной. Они соприкасались второй кожей, покрывавшей первую, пропитанной тонким слоем пота и выделений.
— Вон отсюда!
Без единого слова Джойс захлопнула дверь. Подобного она даже вообразить не могла.
В тот же день Кэтлин случайно заметила в руках матери незнакомое нательное белье. Она лишь увидела, как исказилось лицо Августы - странное, пугающее выражение, с которым девочка никогда прежде не сталкивалась. Кэтлин бесшумно удалилась: она очень рано наловчилась оставаться незамеченной, хотя ее никто этому не учил, и хотя никто ей этого не говорил, поняла, что мелькнувший предмет мог принадлежать только лейтенанту Кларку.
Эдвард Фулхэм лихорадочно суетился и постоянно твердил (впрочем, каждый знал о его привычке повторять все по несколько раз), что его отвезут в Агру, чтобы добить там окончательно. Проведывая мужа, миссис Фулхэм действительно говорила об Агре и заверяла, что переезд пойдет ему на пользу.
— Агра меня погубит, - вздыхал бедняга, вцепившись в руки санитара.
— Да нет же, - убеждал лейтенант Кларк, порой приходивший его навестить.
По правде говоря, обстряпать дельце в Агре было гораздо сподручнее: Фулхэмов там никто не знал, так что скоропостижная смерть Эдварда не породила бы досадных слухов и не привлекла бы внимания властей. Почти смирившийся с судьбой Эдвард сильно ослаб, и санитарам пришлось нести его до машины на руках. Пока ждали на вокзале ночного поезда, Эдвард еще раз повторил, что не хочет уезжать из Мирута, но, когда его втаскивали в купе, оставался внешне спокойным.
Прибыли на рассвете. Опять вокзал - пожизненная обитель индийских бедняков, место на краю света, где факиры изрыгали десятки бильярдных шаров, влезали по подброшенной в воздух веревке, заклинали манговое дерево, протыкали стержнем себе язык. Путешественники побрели по красно-белому, точно туша в мясной лавке, городу с терзавшими зрачок колоннадами, башенками в могольских шлемах, реальными поверхностями и воображаемыми пространствами, где линии перспективы соединялись в подвижные геометрические фигуры, которые непрерывно дробились на закручивавшиеся кривые, похожие на молодой цветок хлопчатника, строение хромосомы или траекторию океанских течений. Невероятный город, зыбкий и бесплотный, точно хрупкая раковина, которую, казалось, можно пройти насквозь, был при этом жестоким, и в его атмосфере витало что-то подозрительное, пугающее.
Кларк снял для Фулхэмов бунгало на Меткаф-роуд, 9. Оно принадлежало профессору Сафдару Нахару, жившему на противоположной стороне улицы с двенадцатью детьми: самого младшего слуги всегда носили на руках, у него было только одно ухо, а вместо второго - лишь отверстие без ушной раковины. Этот изъян необъяснимым образом зачаровывал, и когда младенец устремлял на гостя непроницаемый взор обсидиановых глаз, приходилось подгибать воротник, чтобы тот не закрывал обнаженное жерло у виска.
Бунгало было ничем непримечательным, за исключением того, что сюда часто наведывались привидения. Это казалось его неотъемлемым свойством, и профессор Сафдар Нахар, изо всех сил старавшийся прослыть человеком порядочным, учитывал эту местную особенность при определении размера арендной платы. Солнце заливало ослепительной белизной мечевидные листья дерева ашока и неутомимых пальмовых белок, но сад не был таким уж засушливым, пусть там и тянулись длинными рядами растения в горшках и перевешивались через забор судорожно горбившиеся акации.
Все комнаты сообщались между собой и просматривались из конца в конец, но были при этом большими и довольно темными. Ванная из серого бетона - не такая деревенская, как в Мируте, - непосредственно примыкала к жилому крылу и напоминала казарменный нужник. В столовую с извращенной старательностью снесли все предметы роскоши - обитые малиновым плюшем продавленные стулья плесневели вокруг огромного поддельного чиппен-дейловского стола, над которым от дуновений панкхи взметалась пыль. Единственной архитектурной достопримечательностью бунгало был прямоугольный закуток, расположенный в северном углу веранды и захватывавший холл, от которого его отделяли лишь четыре колонны из красного дерева, увешанные зеркалами. Древесина поблекла, а на позеленевшей амальгаме выросли темные папоротники сырости. Плетеные кресла с подушками в цветочек, тиковые столы, латунные подносы с чеканкой, коллекция местного оружия на стене дышали ветхостью и унынием. С первого же дня прямоугольный закуток стал излюбленным местом Августы.
***
Доктор Нал Нахар часто приходит пить чай с жилицей и любит вспоминать, как в ночь после приезда Фулхэмов его отцу приснился зловещий, пророческий сон. Однако в ту самую минуту, когда Хемлок ждет интересных подробностей, он всегда прерывает свой рассказ, словно опасаясь, что придется сдать дом с привидениями еще дешевле. Конечно, его отец именно так и поступал, но времена-то изменились. Словом, доктор внезапно умолкает и откусывает печенье, а Хемлок устремляет испуганно-зачарованный взор на темную дыру без ушной раковины, зияющую между прядями.
Хемлок знает, что теперь доктор Лал Нахар охотно перейдет к конкретным фактам, достоверным сведениям и преподнесет образ Августы, какой ее видел из сада напротив старый профессор, когда она сидела на том самом месте, которое теперь занимает Хемлок.
— Она садилась там, в закутке веранды - всегда на одном и том же месте, надевая огромные шляпы, похожие на люстры, окутанные газом. Либо одна, либо с девочкой, но они никогда не разговаривали. Казалось, миссис Фулхэм терпеливо чего-то дожидается... А потом у нее начались проблемы с деньгами. Так, она рассталась с изумрудной брошкой, приобретенной, кстати, в Индии... Словом, мой отец купил ее по весьма приличной цене, и позже это украшение вошло в приданое моей сестры Шушмы... Миссис Фулхэм сидела неподвижно целыми днями - так ее и застал инспектор Смит, когда в сопровождении констебля Хусейна и двух сержантов пришел с обыском. Отец был в саду и видел, как она встала - белая, точно смерть, и вошла вслед за полицейскими в бунгало... Ну и, конечно же, письма... Разразился ужасный скандал - об этом продолжали судачить, даже когда я стал юношей.
Ничего не отвечая, Хемлок старательно чистит шику-уродливый фрукт, похожий на сваренную и замороженную картошку, - и размышляет: что если это не Августа, а Эдвард неясно маячит в ночных зеркалах и скрипит половицами? Ведь именно здесь его настигла смерть. Хемлок даже знает, в какой комнате - в той, ко-торой она избегает, выбрав спальню Кэтлин. С кровати действительно хорошо просматриваются бывшая комната Фулхэмов и часть столовой, какими их видела девочка.
Доктор Лал Нахар ждет, пока Хемлок подаст голос.
— Если долго сидеть без движения, прилетят галки - проверить, не умер ли ты и можно ли чем-нибудь поживиться, - наконец произносит она.
***
Было еще очень жарко, но уже появились зеленые зимние мухи.
— Какая духота, я задыхаюсь, - стонал Эдвард. — Ты наверняка перепутала лекарства, Августа... Смилуйся, Господи!.. Лучше бы я остался в госпитале...
Отныне его жизнь висела на волоске, 10 октября 1911 года, в половине восьмого, миссис Фулхэм принесла мужу еду, он пожелал остаться в саду один, и она ушла ужинать вместе с Кларком и Кэтлин. Керосиновая люстра отбрасывала на стол круг света, оставляя столовую в темноте. Кэтлин тоже было жарко - под перкалевым платьем ее бросало в пот после каждой ложки горячего супа. Девочка заметила, что мать с Кларком почти не едят.
— Отнесу ему десерт, - сказала Августа.
— Хочешь, я отнесу?
— Не стоит, я сама.
Оставшись наедине с Кларком, Кэтлин поглядывала на него украдкой. Его глаза провалились в темные ямы - ей даже вспомнились изображения черепов. Августа вернулась и села.
— Еще компота, Кэтлин?
На столе валялись крошки, а на скатерти появилось большое пятно от карри - заметив его, Августа поставила сверху тарелку.
— Кажется, сегодня ему совсем худо.
Вестминстерские колокола сначала откашлялись, а затем прозвонили.
— Восемь часов, - произнес Кларк.
— Да, уже восемь...
После ужина Эдварду стало еще хуже - началась сильная рвота, которая продолжалась больше часа. «Так и есть, - твердил он про себя, - так и есть...» Но что же это?.. Как там говорил капитан Уэстон? «Будь у вас враги, я бы подумал, что вас травят мышьяком... Но, помилуйте, с какой стати?..» Тсс!.. Что значит, с какой стати? Чтобы освободить помещение!.. Сволочи, они хотят от меня избавиться!.. Стало быть, скоро свадьба?..
Кэтлин вернулась в свою комнату, откуда хорошо видела лежавшего отца. Он что-то крикнул, но она не разобрала слов, и тут же к нему зашел Генри Кларк. Девочка слышала, как отца еще раз вырвало: лейтенант по-прежнему находился подле больного. Затем Кларк вернулся в столовую и шепотом побеседовал с Августой. Кэтлин давно уже не верила в Ногоеда, а потому бесшумно встала и отправилась к отцу.
Эдвард сказал, что умирает, велел слушаться и как бы между прочим спросил, где мать, но когда Кэтлин вызвалась сходить за ней, стал заклинать не делать этого.
— Не зови ее... Не надо... Ей-богу...
Снова улегшись в постель, девочка заметила, что Кларк выдвинул ящик стола, достал красную коробку, вынул оттуда шприц для подкожных инъекций и пакетик с белым порошком. Высыпав порошок в стакан, налил туда воды и набрал раствор в шприц, который затем отнес в комнату Эдварда. Кэтлин четко видела, как Генри трижды воткнул иглу - в руку, в плечо и в область сердца. Вдруг на пороге вырос отцовский слуга Букш.
— Не след этого делать, сахиб!.. Не след!
— Замолчи!.. Ты ничего в этом не смыслишь... Нужно разогреть тело, а то он весь закоченел...
Кларк ушел к Августе, а девочка, услыхав странные звуки, возвратилась к отцу. Хрипы вскоре прекратились, и слышались только ритмичный скрип панкхи, львиная зевота развалившегося на полу панкхавалы, невнятный уличный шум и проходивший мимо духовой оркестр (флейты, ситары, барабаны), который на время заглушил коровье мычание. Кэтлин вернулась в спальню.
Кларк отправил Букша с запиской к доктору, жившему рядом с клубом, однако не уточнил адрес, и не знавший города слуга долго в растерянности блуждал.
Со своей кровати Кэтлин видела, как лейтенант пощупал руку покойника:
— Преставился, - только и сказал Кларк, вернувшись в столовую к Августе.
Она же не проронила ни слова - даже не вскрикнула. Кларк вышел и сел на велосипед, но вскоре остановился, заметив Букша, который в замешательстве бродил вдоль фасадов.
— Ты отнес записку, которую я тебе дал?
— Как бы я это сделал, сахиб?
— Иди домой: сахиб Фулхэм умер.
Через десять минут после прихода слуги лейтенант вернулся вместе с капитаном Данном и, сделав вид, будто не знает о смерти Эдварда, заявил, что просто зашел его «проведать».
Замерев у стены, Букш смотрел и слушал. Съежившись в постели под противомоскитной сеткой, бледная Кэтлин тоже смотрела и слушала.
Капитан Данн из Медицинской службы Королевской армии рвал и метал. Он ужинал в клубе, когда вошел Кларк и уговорил сходить к больному другу. Как будто нет других врачей, и как будто сам он не врач!.. Данн подошел к кровати, где лежал мужчина, которого он никогда прежде не встречал. Тело еще даже не остыло.
Кларк не стал объяснять, от какой болезни умер Фулхэм, и лишь попросил капитана подписать свидетельство о смерти, которое сам же только что и составил.
«Удостоверяю, что мистер Э.Ф. Фулхэм, три месяца тому разбитый общим параличом, перенес рецидив и скончался от остановки сердца в 9:20 утра, го октября 1911 года.
Г.У.Л. Кларк Г.Г. Данн, МСКА».
Все оказалось легко и просто, но Августа в соседней комнате обгрызла ногти до крови.
Кэтлин дрожала. Она позвала мать и, не дождавшись отклика, пошла ее искать. В туалетной комнате горела лампа, отбрасывая яркие отблески на Августу и Генри: они были в белом - цвет невинности и мышьяка. Неподвижные, словно манекены, они стояли друг против друга, с подсвеченными снизу лицами.
— Вернись в постель, Кэтлин.
— Мне страшно, мама...
Кларк грубо схватил ее за плечо:
— Мы сейчас пойдем туда, где по-настоящему страшно...
Она поняла, что он говорит о смерти, и с вызывающим видом вскинула подбородок:
— Я пойду с вами. Я не боюсь...
Она действительно пошла вслед за ними в комнату, где по обе стороны от кровати Эдварда стояли две свободные. Кларк улегся на одну прямо в одежде, Августа с дочкой наспех разделись и нырнули в другую постель. Простыни отсырели. Кэтлин видела профиль отца, закрытые глаза, широко распахнутый рот, запавший скошенный подбородок - черепашья морда. Глядя на него, она и уснула.
На следующий вечер Эдварда Фулхэма похоронили на Лагерном кладбище. Ни летом, ни зимой с этим здесь не мешкали, ведь в Индии все наступает внезапно - и сумерки, и смерть.
Она выбрала надгробие из розового песчаника с неоготическим фронтоном - дороговатое, но мраморщик его очень нахваливал. «Я еще никогда не была такой счастливой, - писала она Генри, - никогда не знала подобного счастья...»
Оставалось лишь терпеливо дождаться смерти Джойс Кларк. Разве Генри не обещал «расчистить путь»? Он каждый вечер приходил к Августе, проявлял нежность и ревность, не в силах вынести даже присутствия Кэтлин. Говорил, что не хочет делить Августу ни с кем, и ей это льстило, несмотря на слухи о его давней связи с некой мисс Виде.
Ждать - значит, не шевелиться, спрятавшись в закутке веранды, чтобы тем самым заслужить подарок судьбы. Едва Кэтлин уходила в школу мисс Роксаны и мисс Вивьен Нэш, Августа устраивалась на плетеном диванчике и начинала прислушиваться к нервной дрожи, от которой с недавних пор замирало сердце, или устало наблюдала, как слуги расстилали на солнце рис и муку, прогоняя личинок. Она больше не читала, а лишь наугад пролистывала хорошо знакомые книги:
«Тело положили в костер, и когда оно сгорело, а прах развеялся, народ стал собирать обугленные кости. Те, что не смогли подобраться к эшафоту, видели над головой преступницы ореол и впоследствии называли ее святой. Аббат Пиро твердил об этом каждому встречному...»
Августе казалось, что слуги и особенно Букш как-то странно смотрят, будто им не терпится задать какой-то вопрос. Но никто ничего не спрашивал - все прошло на удивление гладко. Оставалось только ждать. Нужно доверять Генри, пусть даже в металлическом ящике с письмами Августы хранились и письма других женщин. Ведь именно ей отвез он этот сундук, перстень с печаткой и часы.
Августа Фулхэм отличалась поразительным простодушием. Она ни на секунду не усомнилась, что хранение ящика - лишь временная мера предосторожности. Как только Джойс будет ликвидирована, а все возможные подозрения окончательно отведены, Генри обязательно заберет письма обратно. Он объяснил, что к нему уже проникал грабитель, и потому хотелось быть уверенным, что переписка спрятана в надежном месте.
Ждать... Августа с радостью уехала бы из бунгало, где по ночам скрипели половицы. Изредка, с лампой в руке или сгрудив ладонь над пламенем свечи, она останавливалась перед зеркалами, в которых по вечерам часто отражались незнакомые взгляды - лазоревые, темно-винные, желтые глаза... Затем мало-помалу обрисовывалось ее собственное лицо - как всегда, круглое и компактное: узкий веснушчатый лоб в тисках золотисто-каштановой шевелюры, толстоватый нос и большеватый рот. Внезапно Августа вздрагивала от неотвратимого звона вестминстерских колоколов, предваряемого старческим скрежетом. В декабре после захода солнца тотчас наступал ледяной холод. После захода солнца уже не сыскать боев, которые разбегались от темноты, шагов, скрипов, шорохов. Зеленоватые зеркала ловили Августу, а затем резко отпускали, бросая на милость деревянных панелей. Слава Богу, скоро пробьют часы, и из школы приведут Кэтлин.
— Ты думаешь, дорогая Роксана, она понимает всю серьезность своих заявлений?
— Убеждена, ведь она очень умная девочка.
— Боже мой!.. Что же делать?..
— Абсолютно ничего, если хочешь знать мое мнение... Незачем поднимать шум, раз ничего нельзя изменить. Не говоря уж о том, что пострадает репутация школы.
Мисс Вивьен Нэш кивнула: с давних пор она беспрекословно подчинялась сестре. Мисс Вивьен протянула руку к чайнику, чтобы наполнить чашки из голубого фарфора.
Миссис Джойс Кларк протянула руку к чайнику, чтобы наполнить чашки из голубого фарфора.
— Очень вам благодарна за предостережение, мисс Виле. Право, я уже и сама догадывалась о подобной выходке, ведь мистер Кларк - отпетый негодяй. Избавиться от меня - как вам это нравится?.. Да уж, надо быть начеку.
Мисс Виле нервно поправила завитки желтой пакли, выбившейся из-под тока с торчащей эгреткой.
— Возможно, вам также известно, что они с братом собираются продать дом, доставшийся по наследству от отца-индийца, и хотят выручить за него не менее шести тысяч рупий...
— Да что вы говорите?.. Не может быть!.. Нет, не известно... И что же мистер Кларк намерен делать со всеми этими деньгами?
Мисс Виле пожала плечами. Их роман с Кларком как раз подошел к концу, и она горевала после разрыва.
— Не думаю, что вы или ваши дети увидят из них хотя бы рупию, миссис Кларк. Право же, это очень маловероятно.
— Значит, все достанется потаскухе Фулхэм! Он уже уволок к ней драгоценности и полный ящик писем... Нет, он не знает, что я об этом знаю... Как же мне опротивел этот брак! Неясно только, удерут ли они вдвоем или, возможно, она рассчитывает остаться в Агре?.. Хотя, наверное, я сама уеду вместе с детьми, ведь моя жизнь в опасности... В любом случае спасибо, что предупредили... Нет-нет-нет, не за что - право же, это я должна вас благодарить...
Обе одновременно встали, при этом у мисс Виле обнажились идеальные тонкие ноги и прелестные маленькие стопы в лодочках из малинового крепа, с украшенной фальшивыми аметистами округлой пряжкой и замысловатым бантом в виде крыльев голубки.
Лейтенант Кларк трепался налево и направо о том, что хочет убрать с дороги Джойс, и этот секрет полишинеля открыто обсуждался в клубах: «Его безумное бахвальство... Помните, когда я завел речь о терапевтических свойствах мышьяка, он сказал, что все зависит от дозы... Его жена приучена к ядам, ведь она съела их такое количество, которое убило бы десятерых мужчин... В мае... Мол, в печенках уже сидит... После отставки Бальфура...[240] Явился ко мне и так прямо и сказал: сидит в печенках... Как раз на праздник ее величества в Дели... Дескать, в печенках уже сидит, и при первой же удобной возможности... Много раз пробовал, но безуспешно... Перед отъездом в Индор я написал миссис Кларк и попросил о встрече - хотел предупредить, но в последний момент струсил, да у меня ведь и не было доказательств... Пойдет бить окна, как суфражистки... Если вы внимательно меня слушали, он никогда и не утверждал, что намерен жениться на миссис Фулхэм, а говорил только, что влюблен в нее... По уши... Но китайское мороженое-фри... Сейчас ведь строятся Ворота Индии... Инннндхия...»
Абдул Латиф радовался тому, что спереди еще осталось два зуба - синий и каштановый. Ему бы ни за что не прокормить девятерых детей и кривую жену, не работай он хитмагаром[241] и не приноси домой объедки из больничной столовой. Там-то лейтенант Кларк его и завербовал - прислуживать на кухне и подавать на стол за шесть рупий в месяц, которые миссис Кларк платила из своего кармана. Желая, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, а также зная о сомнительной репутации лейтенанта, Абдул Латиф не стал увольняться из госпиталя, где заручился поддержкой безвестного заместителя.
Абдул проработал у Кларков чуть больше трех месяцев, когда его вызвала к себе миссис Фулхэм. Она сидела с лейтенантом, но обратилась к Абдулу сама. Давний разговор с Бибу повторился слово в слово - с точностью до жестов.
— Я дам тебе пятьдесят рупий...
— Нет, мемсахиб... Не хочу.
— Кретин!.. Тебе нечего бояться... Вот и лейтенант-сахиб полностью согласен...
— Все равно... Не хочу...
Он ушел, посасывая бурый и синий зубы, забеспокоился и с тех пор больше не мог прислуживать миссис Кларк. Абдул сослался на то, что в госпитале слишком много работы, однако хозяйка настояла, и, в конце концов, он остался.
Абдул размышлял, лежа на койке, вдоль которой стояла этажерка, заставленная аптечными пузырьками, красными свечами, пакетами с пряностями, спичками, религиозным фигурками и латунными мисками. На глинобитных стенах висели корзины, белье на гвоздях, мотки троса и набор железных колокольчиков, так что трудно было рассмотреть отдельные части грубо намалеванного охрой бога Ганеши и стилизованный узор с Искандером верхом на павлине[242]. На земляном полу кучей-малой резвилась детвора, а мать варила в котелке чечевицу, сидя на корточках перед очагом.
Абдул Латиф всеми силами пытался сосредоточиться. Он не знал, как поступить, и не смел ни у кого спросить совета. Как-то вечером, когда он готовил в больничной ламповой светильники для ужина, пришел лейтенант и передал ему пакетик с порошком.
— Я растер его вчера ламповым стеклом. Подсыпь миссис Кларк.
Абдул Латиф согласился, а мемсахиб после этого захворала, хотя и не слишком сильно.
— Получишь пятьдесят рупий, если миссис Кларк серьезно заболеет. Повторяю: се-рьез-но.
Теперь это был крупный, тяжелый и блестящий, как сахар, порошок. Абдул Латиф испугался, и тогда лейтенант рассердился не на шутку:
— Не хочешь?.. Ну, ладно...
В это время Общественное медицинское управление как раз решило уволить негодных к воинской службе младших больничных сотрудников, и на следующий день имя Абдула Латифа попало в черный список. В отчаянии он рассказал миссис Кларк, что лейтенант пытается разжаловать его после восемнадцати лет службы. Миссис Кларк была женщиной отзывчивой, пусть иногда и поднимала крик по малейшим пустякам. Она обещала поговорить с сахибом, но, главное, убедила Абдул Латифа обратиться к майору Бьюкенену из ОМУ и даже дала денег на писаря. Когда майор ответил, что Абдул Латиф может остаться в госпитале, тот ушел от миссис Кларк, испугавшись дьявольского искушения.
Абдул рассчитывал, что его наконец оставят в покое, но как-то вечером его вызвала миссис Фулхэм: лейтенант Кларк был с нею и на этот раз.
— Я дам тебе не пятьдесят, а сто рупий... Что скажешь?
Слуга нерешительно переминался. Сто рупий - большие деньги.
— Мне нужно подумать...
И вот теперь он думал - в первую очередь, о сотне рупий, которые постепенно материализовались перед глазами, словно для того, чтобы он ими завладел, они должны были сначала завладеть им. С наступлением темноты Абдул вышел из дому и отправился на базар Лалкурти.
Лабиринт Лалкурти разительно отличался от ярко освещенных базаров, где туристы покупали медные чеканки, изготовленные в Бирмингеме, или самаркандские ковры, прибывшие прямиком с Петтикоут-лейн. Путаница заваленных отбросами темных пещер и смрадных дворов, словно высеченных из глыб тухлятины, тупики и ловушки с множеством углов и закоулков, логова из отрепья и трухлявых досок, облезлые картонки и несмываемая грязь - вся эта чудовищная архитектура, кишевшая насекомыми и сизыми крысами. Там, посреди усеянной мухами мясной шквары, гниющих кожевенных отходов, извлеченных из мусорных куч остатков и кусков, составлялись заговоры и замышлялись убийства. Здесь умели расшифровывать послания по взаимному расположению чапатти[243]; продавали толченое стекло и бамбуковую пыль, вызывавшие кишечное кровотечение и смерть; держали в корзинах свернутых кольцами кобр и загнанных с помощью колдовства в бутылки демонов; и здесь же предлагали свои услуги наемные убийцы - пестрая когорта презренных негодяев, готовых на любые злодейства. Таких, как Сукха.
Сукха, человечек в грязном дхоти, с табачного цвета кожей, один из миллионов себе подобных, родился в этом же лабиринте и всегда находил здесь пропитание. Прячась, как за шторой, за висящим тряпьем, Сукха выслушал рассказ Абдула Латифа и пообещал ответить на следующий день. Ответ его был четким и ясным:
— За сто рупий не могу - маловато...
Абдул Латиф повел Сукху к миссис Фулхэм, но она как раз вышла с лейтенантом. Сидя на корточках в саду, двое мужчин подстерегали парочку, а затем терпеливо дождались, пока Августа и Генри поужинали. Кларк жестом показал, что можно будет поговорить, как только уляжется прислуга, и пригласил обоих соучастников в столовую уже почти в десять часов.
— Деньги вперед, сахиб, и я все сделаю.
— Нет, ты получишь их только после того, как выполнишь задание.
— Нет, так не пойдет...
— Я подожду тебя здесь и тут же заплачу, когда закончишь.
— Вы могли бы сразу отдать деньги Абдулу Латифу...
— Ни в коем случае, - вмешалась Августа. — Абдул Латиф с тобой не справится, если ты вздумаешь отнять деньги силой.
Так они спорили до самого рассвета и никак не могли прийти к согласию. Когда Августа просила говорить потише, они перешептывались с присвистом, шипя друг на друга в полутьме, точно змеиный выводок.
***
Август. Точнее, его конец, когда были зачаты X. и Хемлок. Meсяц избытка, зенита, безумного опьянения ароматом канталупы и запахом молодой подмышки, который источает базилик, но уже и месяц конца, предвестник всевозможных изъянов. Лето пожирает себя - катоблепас[244] нашей жизни занят самоедством. Природа еще ликует, но гшин ее уже перерастает в похоронное карканье. В августе содрогнулась в кратере лава, которая затем погребла под собой Кракатау, в августе забурлил вулканический ил, затопивший Помпеи, а с омраченных красноватым дымом небес низринулись горящие заживо птицы и раскаленные лапилли[245]. Августовские катаклизмы. Яростный бред Беатриче Ченчи. Конец. Содрогания.
Душевные содрогания, содрогания всех душ в пору августовских гроз. Душевные содрогания X. Хемлок пообещала не уезжать слишком далеко. Нужно съесть вместе еще немного соли - так надо.
«А тень груши под окнами все шире и гуще. Что за остинато[246] сопровождает пение всей нашей жизни?..»
— Ты много об этом думаешь... Эти слова написаны тобой, X., но ведь тогда тебе думалось об этом иначе?..
— Мы всегда думаем об этом слишком мало...
— Верно... Но что бы ни таилось на дне в миг нашего зачатия - кервель или цикута, все сводится к одному... Как писал Ли Бо: «Смерть грустна, но грустна и жизнь».
***
«Меня отравили», - стукнуло ей в голову на рассвете, после того как рвало всю ночь. Наверное, Джойс... Или кто?.. Она упрекнула себя, что на долю секунды заподозрила Генри, и даже дошла в своем раскаянии до истерики. Как она только могла!.. Чем загладить теперь это минутное недоверие?.. Пару дней спустя Августа заметила в себе какие-то перемены, снова вспомнилось некогда пережитое, а после забытое. На скулах появились коричневые пятна - как в ту пору, когда она ждала Кэтлин. От неожиданности даже захватило дух. Августа не готовилась к этому, но, поставленная перед фактом, смирилась: еще одно связующее звено с Генри, в любом случае - козырь, способный ускорить ход событий. А Кларк, пусть и не показывал свои чувства открыто, по крайней мере, сохранял самообладание. Всегда есть время подумать.
Абдул Латиф снова сходил к Сукхе и посоветовал взять деньги у лейтенанта Кларка сразу, как только выполнит работу, поскольку сам он хотел уехать в Дели. Сукха заявил, что ничего не станет делать, пока ему не заплатят вперед. В тот же вечер, услышав от Абдула Латифа об отъезде, Кларк запретил ему покидать город:
— Ты еще ничего не сделал...
Августа настаивала по-своему:
— У меня больше нет сил ждать, Генри-бачха, - обнимая его, часто говорила она.
Однажды он заметил щербинку в зубе, пошутил насчет брачного венца и на следующий день договорился о новой встрече в бунгало на Меткаф-роуд.
— Слушай внимательно, Сукха. Сегодня после десяти вечера я пойду в госпиталь и передам Абдулу Латифу деньги. Понимаешь, что это означает? Это означает, что все нужно сделать сегодня ночью.
Сукха кивнул и пообещал привести подручного - некого Мохана, наторелого в подобных делах.
В приоткрытую дверь Кэтлин очень хорошо увидела его жест. Она уже легла и сама не понимала, во сне все происходит или наяву. Снова этот страх...
— Ваша братия без конца требует деньги, - угрюмо сказал Кларк.
— Это был последний раз, сахиб. Ладно, все будет сделано сегодня ночью...
Августа посмотрела на него исподлобья:
— А что мне сказать дочке, если завтра утром она спросит, кто ты?..
— Ну... Скажите, что я дарзи...
Кэтлин не знала этого человека, но узнала голос невидимого Абдула Латифа, который часто приносил записки от Кларка. Когда вошла Августа, девочка притворилась спящей и, прищурившись, следила за тем, как мать выдвигает ящик стола и берет оттуда деньги. Индийцы вышли в сад и по акациям перелезли через стену. После их ухода лейтенант спросил Августу:
— В какую дверь постучать?
— В главную.
— А где будут спать слуги?
— Где обычно.
Они ушли из столовой, и Кэтлин вскоре заснула.
Выйдя из госпиталя, Кларк и Абдул Латиф заметили Сукху, который ждал их, опираясь на велосипед. Прежде чем уйти, Кларк показал ему шесть соверенов и десять рупий.
— Ну, теперь-то вы дадите мне деньги, сахиб? - спросил Абдул Латиф.
— Нет, а то другие отберут... Я улажу все позже... Знаешь, когда они будут у меня?
— Когда зайдет луна, сахиб.
Генри Кларк направился на вокзал, сообщив, что вернется к двум часам утра.
Ночной вокзал был безлюден, если не считать закутанных в лохмотья бездомных, спавших на платформах. Сидя в крохотном черно-желтом кабинете, заместитель начальника вокзала Митчелл подрёзал фитиль коптившей лампы. Тотчас стало светлее, а за стеклянной дверью блеснул белый мундир. Яркое освещение кабинета контрастировало с тусклыми ветрозащитными лампами, которые, покачиваясь над перроном, отбрасывали на лицо мужчины беспокойные тени. Митчелл увидел, что он тоже евразиец.
— Я пришел встретиться с другом, который должен проезжать здесь на делийском экспрессе.
— Делийский экспресс прибывает в двенадцать пятьдесят.
— Я знаю... Еще только десять минут одиннадцатого, верно?.. Взгляните на часы: десять часов десять минут... Видите?
— Хотите войти и присесть?
— С удовольствием, спасибо...
Он с порога представился - лейтенант Генри Кларк из Мед службы, затем сел, вступил в разговор и с самого начала повел себя так, словно пришел в гости. Обрадовавшись возможности пообщаться, Митчелл вскипятил на спиртовке воду для чая.
— Возможно, вы знаете моего друга хотя бы по фамилии? -спросил Кларк. - Мистер Мензис - знаменитый чемпион мира по шахматам... Нет?..
— К сожалению, нет... Еще чаю?..
Ситуация казалась Митчеллу странноватой. Почему мистер Кларк пришел с таким огромным запасом времени? Почему он болтает без умолку?
— Мистер Мензис - замечательный человек... По пути из Бомбея в Каунпур... На делийском экспрессе... В двенадцать пятьдесят, говорите?..
Митчелл встал и показал расписание, напечатанное на пожелтевшей, засиженной мухами бумаге. Неожиданно время замедлилось, в воздухе повис пресный запах стирки. Пламя лампы вновь задрожало, и Митчелл успокоился: можно заняться подрезкой фитиля - утешительной рутиной, позволившей снять неловкость. Негромко засвистел чайник.
— Скоро полночь, - сказал Кларк.
Наконец, хрипло пыхтя, выдыхая пар из ноздрей и прожигая огненно-красным взором темноту, прибыло железное чудище, и весь вокзал наполнился едким запахом нагретого металла и раскаленного угля. Опаловый луч света пересек толстую дымную струю, которой паровоз окатил балласт. Большинство лежавших вскочили и побежали вдоль пути, предлагая бетель, сигареты, различные отбросы, гороскопы, свежие и перезрелые фрукты, напитки в бидонах. Несколько пассажиров сошли с поезда - их тут же проглотила ночь. Митчелл помахал флажками, подудел в жестяную трубу. Он потерял лейтенанта Кларка из виду, но в целом не было причин сомневаться, что тот действительно встретился со своим другом мистером Мензисом - чемпионом мира по шахматам, направлявшимся на делийском экспрессе из Бомбея в Каунпур.
Жюли была желтой и флегматичной: ей не разрешали выходить из сада, опасаясь нападения или домогательств бродячих псов. В ту ночь она проснулась от шагов Абдула Латифа, и теперь, запертая в заброшенном курятнике в глубине сада, изумлялась своему новому положению. Жюли вздохнула и негромко прорычала, после чего забилась в угол и смиренно уснула.
— Отец еще не вернулся, - сказала Мод, одевая ночную рубашку.
Джойс как раз заплетала косы. Наконец она взглянула на большую серебряную луковицу в изголовье: пол-одиннадцатого... Обычно Генри Кларк возвращался к десяти после ужина у миссис Фулхэм. Джойс Кларк равнодушно пожала плечами и легла в постель.
Мод с матерью занимали длинную комнату в конце веранды, с двумя выходившими в холл окнами, между которыми стояли рядышком две кровати. Как правило, Кларк входил в холл через веранду (ее дверь никогда не запиралась на ключ) и направлялся в свою комнату, где в изножье кровати спала Жюли.
Мод внезапно разбудил чей-то вопль. Она вскочила и при свете повернутой вполоборота ветрозащитной лампы увидела туземца, стоявшего подле кровати с оружием в руке. Затем крик повторился, но вылетел он уже из ее собственного горла, порвав слизистые и заполнив собой весь мир. В тусклом свете Мод успела разглядеть, как взломщик убежал вместе с темнолицым человеком в светлом тюрбане.
Снова раздался ее вопль, и в полумраке эхом откликнулись какие-то другие хрипы, крики, призывы. Дрожа, как лист, Мод насилу зажгла свет. Джойс Кларк полусидела на подушках: череп расколот надвое, лобная кость отстала, и в щель виднеется краешек мозга, брызжут потоки крови.
— Не оставляй меня... Не оставляй, - захлебывалась несчастная.
Мод закричала, сжимая в руках лампу и уставившись на вскрытый череп. Ноги стали, точно в кошмаре, свинцовыми, и, точно в
кошмаре, чья-то рука затрясла дверь, задрожала щеколда: кто-то пытался войти! Внезапно Мод поняла, что это отец, насилу сдвинулась с места, добралась до двери веранды и открыла ее, даже не удивившись тому, что она заперта.
— Папа... Грабители... Они убили маму...
Кларк подошел к кровати и склонился над умирающей:
— Джойс!.. Кто это был?.. Ты кого-нибудь узнала?.. Кого?..
Но она уже впала в кому, и Генри Кларк с облегчением распрямился. Циферблат серебряной луковицы показывал ровно два часа. На стекло брызнула капля крови.
Еще до трех Кларк прибыл в отель «Лорис», где проживал майор Бьюкенен из ОМУ, который тотчас спустился, весь взъерошенный и расхристанный.
— Бандиты только что убили мою жену.
Глаза майора превратились в два чужеродных тела, с превеликим трудом удерживавшихся в орбитах. Ошеломил его не столько сам факт (в Иннндхии подобные казусы не редкость), сколько форма изложения.
Забрав по пути констебля Хусейна, двое мужчин еще застали вызванного Мод ассистента хирурга, который оказывал миссис Кларк первую помощь. Слуги молча наблюдали, а Жюли вдруг затянула заунывную песню, которую помнит каждая собака.
Когда поутру прибыл инспектор Смит, на обагренных подушках еще лежал левый мизинец, аккуратно отрезанный между первой и второй фалангой. Не предпринималось никаких действенных мер. Люди топтались в лужах крови и наследили по всему бунгало. На пару секунд миссис Кларк, похоже, очнулась, попыталась что-то сказать, но фраза потонула в зловещем урчании. К одиннадцати часам утра Джойс Кларк скончалась.
Около одиннадцати часов утра Кэтлин сидела у крыльца веранды, выкладывая розетки из гальки. Ночью она слышала, как в дверь постучали, мать встала и открыла. Девочка тотчас узнала голос лейтенанта Кларка, говорившего, правда, странным тоном: мол, к ним ворвались бандиты и напали на его жену.
— Как она сейчас? - спросила мама.
— Ничего... Череп расколот... Мозги видно... У тебя нет чего-нибудь выпить?
Кэтлин услышала звон стекла, а затем лейтенант ушел.
Рано утром явился туземец, которого она уже видела как-то вечером в столовой.
— Это портной, - сказала мама и пошла за чем-то в свою комнату.
Кэтлин приблизилась к мужчине:
— Это неправда, ты не дарзи... Я отлично знаю, кто ты...
Промолчав, тот прикрыл свою ненависть двойным пологом смуглых век. Потом Кэтлин увидела, как мать вручила человеку пачку банкнот:
— Исчезни... Тебя уже разыскивают...
В это же время Мод Кларк писала одному из своих дядьев:
«Она умерла насильственной смертью - ее убили двое туземцев, ворвавшихся в ночь на воскресенье... Они ничего не взяли... Дорогой дядюшка, если бы ты был здесь, я рассказала бы тебе, как все произошло... Боюсь, добром это не кончится...»
Она постоянно думала о том, что сказал отец, когда она приводила подробности для рапорта полиции:
— Ты не должна ничего говорить, Мод... Я изложу собственную версию событий.
Мод запомнила все странности: дверь была заперта на засов, Жюли исчезла и даже не залаяла, а потом вдруг случайно оказалась в переполненной людьми комнате. Конечно, все это очень подозрительно.
Произвели вскрытие. По мнению судебно-медицинских экспертов, человек, нанесший удары саблей, совершил умышленное убийство и действовал с уверенностью профессионала. На допросе двое сыновей Кларка упомянули о нескольких попытках отравления, а также назвали имя так и не найденного Абдула Латифа. Тучи сгущались. Словно пытаясь их разогнать, толпами повалили свидетели, рассказывавшие все, что знали или случайно подсмотрели. В госпитале и в клубе вспоминали, с каким нескрываемым отвращением лейтенант Кларк говорил о своей жене. Всем было известно о его любовных похождениях - в первую очередь, о романе с миссис Фулхэм, к которой он ходил каждый день, и об их переписке. На допросе мисс Виле изъяснялась пространно, с явной горечью в голосе. Доктор Линтон открыто заявил, что порошок, который дети Кларка принесли ему для экспертизы, оказался чистейшим мышьяком. А инспектор Смит, решив разыскать мистера Мензиса, очень скоро выяснил, что знаменитый шахматист еще пять лет назад скончался в Великобритании.
Шевелюра инспектора Смита напоминала низко вьющиеся волосы на коровьем лбу, большие голубые глаза и тяжелые красные щеки придавали ему совершенно дурацкий вид, и под покровом этой мимикрии, не привлекая к себе внимания, он предавался изучению фактов, кропотливо приводимых в запутанную систему, наподобие сообщающихся сот. Довольный своей идиотской внешностью, инспектор старательно запинался при разговоре, то и дело поглядывая на собственные башмаки. Смит обладал интеллектом с тройным или даже четверным дном, и, будь он католиком, из него бы вышел неплохой иезуит. Женившись, к несчастью, на девушке с четкой дикцией и засушливой промежностью, инспектор находил утешение в своей профессии, которая целиком и полностью его удовлетворяла, и отдавал ей всю свою энергию, с огромным интересом натыкаясь на бесконечные сюрпризы.
Служивший в силах резерва инспектор Смит не спеша направился к лейтенанту Кларку - расспросить о взломщиках.
— А где вы находились в ночь с 17-го на 18 ноября, мистер Кларк?
— По обыкновению ужинал у подруги - миссис Фулхэм. А затем отправился на вокзал, где должен был встретить своего старого знакомого мистера Мензиса...
Уткнувшись носом в блокнот, Смит старательно записал.
— А куда следовал мистер Мензис, проезжая через Агру?
— Из Бомбея в Каунпур: он проезжал через Агру на делийском экспрессе... Без десяти час... Сам я пришел слишком рано, и до прибытия поезда мы беседовали с помощником начальника вокзала, который может это подтвердить.
— Ясно... Не показался ли вам мистер Мензис встревоженным или подавленным?
— Нисколько. Да и с какой стати?
— Да, разумеется... Удалось ли вам опознать похищенные грабителями предметы?
— Пока нет... Точнее... Пропала только простыня с моей кровати. Но, кажется, прислуга нашла ее в углу - свернутую в комок.
— Гм... В котором часу вы вернулись домой?
— В два.
— А... Вы посмотрели на часы?
— Да... Совершенно случайно.
— Можете рассказать, как все произошло?
— Меня удивило, что дверь заперта на ключ. Я крикнул, и мне открыла дочь. Она была вся в слезах и сказала, что в дом проникли грабители и напали на мою жену. Она полусидела в кровати, с проломленным черепом... Кошмар...
— Когда вы вернулись, собака была дома?
— Конечно... Как всегда... Жюли обычно такая бдительная -ума не приложу, почему именно в этот раз...
— К тому же вы звали?
— Не помню... Я был так потрясен... Затем пошел в отель «Лорис» за майором Бьюкененом.
— Гм... Как вы думаете, у миссис Кларк были враги?
— Не знаю... Но должен признаться, у моей жены был трудный, придирчивый характер... Она без конца осыпала упреками прислугу, распекала за каждую мелочь...
— Дело житейское, - сконфуженно вздохнул инспектор Смит, прежде чем попрощаться.
В тот же день он сел в поезд до Мирута и наведался в госпиталь, хотя заранее был уверен, что не найдет там искомого. В самом деле, все бюллетени Эдварда Фулхэма словно испарились - инспектор обнаружил лишь карточку с расплывчатыми диетическими предписаниями. Это не явилось для него неожиданностью, к тому же его агенты недавно разыскали Абдула Латифа, прятавшегося в одной из окрестных деревень.
Отчаянно скучавший профессор Сафдар Нахар смачно облизался и поправил очки, чтобы лучше видеть, что происходит на другой стороне улицы. Отбрасывая короткие тени (уже было начало двенадцатого) по аллее прошагали инспектор Смит в костюме цвета хаки, констебль Хусейн и два сержанта. Пожалев, что нет подзорной трубы, профессор все же сумел рассмотреть бледную, как полотно, миссис Фулхэм, следившую за их приближением. Затем они кратко переговорили и все вместе вошли внутрь.
Августа знала, что все уже решено, но по-прежнему отказывалась в это верить и, не в силах что-либо придумать, задыхалась от собственного бессилия. Она всегда черпала мужество лишь в отчаянной смелости слабых.
— Гм... Миссис Фулхэм... Не хочу причинять вам беспокойство. .. но... гм... У меня ордер на обыск... Если позволите...
Его помощники тотчас засуетились, стали открывать стенные шкафы, рыться в ящиках стола, листать бумаги. Смит рассеянно наблюдал большими голубыми глазами, словно это не имело ровным счетом никакого значения. Они вошли в комнату Августы, где сквозь закрытые жалюзи просачивался сине-зеленый свет, и, приподняв белое пикейное покрывало, Смит сам наклонился и заглянул под кровать.
— Что это там, миссис Фулхэм?..
— А, пустяки... Просто сундучок, к тому же он не мой.
— Чей же?
— Мистера Кларка.
— Ясно... Что ж... гм... Придется его открыть.
— Нет!... Ни в коем случае... Он заперт на ключ!
— Сейчас посмотрим.
— Нет, нет!... Не трогайте его до завтра... Пока не сходят за ключом к мистеру Кларку...
— В этом нет нужды. Мистер Кларк арестован... Сержант, взломайте замок.
Перед глазами повисла черная пелена, ноги подкосились, но Августа успела добраться до диванчика и грузно рухнула на него. Инспектор взглянул на связки писем, и ему показалось, что конверты подписаны одной рукой.
— Нам придется все это отнести суперинтенданту полиции, миссис Фулхэм, и я попрошу вас пойти вместе с нами... Хотя бы для того, чтобы проследить за соблюдением законности, хорошо?
Она с трудом встала и машинально последовала за ним.
— Не забудьте свой шлем, миссис Фулхэм, - напомнил Смит, едва они дошли до двери.
«Я поймал ее в ловушку, - подумал инспектор, - но с какой досадной легкостью! Надеюсь, судьи примерно ее накажут, дабы другим женам было неповадно... Ведь почем знать... Каждый муж должен внимательно следить за тем, чем его кормят».
Их уже поджидала машина, а соседи подглядывали в просветы между пластинками жалюзи.
— Я догадывался: у меня было видение, - заявил профессор Сафдар Нахар, посадив на колени младшего сына - того самого, без ушной раковины.
Вся британская община ликовала, но вместе с тем скорбела: увы, увы, увы. Нечасто можно получить столько пищи для перессудов. Один лишь мраморщик, считавший весь мир обустроенным кладбищем, недоумевал: выходит, ему никто не заплатит за неоготическое надгробие из розового песчаника?
— Упакуй вещи мисс Кэтлин, - сказал слуга Букш айе, - я отвезу ее к учительницам.
— Может, не надо?.. Что скажет мемсахиб, когда вернется?
— Мемсахиб вернется еще не скоро, уж поверь мне... Делай, как я сказал.
Кэтлин смотрела на них, прислонившись к зеркальной колонне из красного дерева. Новую опору своей независимости она обретет в любви, в которой ей так долго отказывали.
— Делай, как сказал Букш, айя. И не забудь положить в мой чемодан почтовой бумаги.
Из бильярдной доносился приглушенный стук шаров, в отдалении чей-то голос монотонно рассказывал историю, а поблизости шуршала скрипучая панкха.
Товарищ прокурора Ормрод взболтнул виски на дне бокала, после чего повернулся к майору Бьюкенену, сидевшему на углу стойки.
— Судя по ходу расследования, нас ожидает показательный процесс. Все уже в сущности доказано, не считая нескольких чисто психологических загадок. Правда, отдельные мне представляются неразрешимыми... Наивность Кларка просто непостижима!.. Как он мог впутать в свою затею столько народу?.. И главное: как мог забыть, что туземцы из низших каст обычно практикуют шантаж?.. Такое чувство, что он намеренно отсек любые шансы на успех.
— Смит говорит, что отрывки, отмеченные в некоторых книгах лейтенанта, весьма красноречивы с правовой точки зрения.
— Ну еще бы!.. В «Основах судебной медицины» и «Медицинской юриспруденции» старательно подчеркнуто все, что касается хронического отравления мышьяком и действия гельсемина, не говоря уж о выписках, относящихся к симптомам инсульта и их искусственной стимуляции. Недурно, правда?.. Уверяю вас, суд примет это во внимание, особенно после эксгумации Фулхэма. Кстати, как продвигается работа майора О’Мира?
— Тело Эдварда Фулхэма опознано, и произведено вскрытие. Внутренние органы, особенно кишечник и сердце, на удивление хорошо сохранились, что, видимо, говорит в пользу мышьяка. Симптомы, от которых страдал Фулхэм в последние месяцы жизни, полностью совпадают с симптомами интоксикации, учитывая, что мышьяк давали маленькими дозами и в течение длительного времени. Но следует дождаться результатов химического анализа, поскольку эти симптомы могут быть также вызваны алкалоидами Belladonna, stramonium, hyoscyamus - словом, каким-нибудь растением рода дурман, если вы понимаете, о чем я...[247]
— А как же цикута? Неужели она уже вышла из моды?.. Давненько о ней не слыхать.
— Не волнуйтесь... В каких-нибудь отдаленных деревнях...
Бьюкенен негромко гоготнул и отпил виски.
— Но она ведь тоже изрядная дура, верно?.. Только вообразите: хранить у себя дома уличающие письма и даже не уничтожить их!.. Но при этом непрестанно просить любовника их сжечь!
— Да, но ключ-то от сундучка был у него.
— Она прекрасно знала, что внутри.
— Несомненно.
— Так в чем же дело?.. Невероятно...
— Но, не дай он ей ключа...
— В любом случае, теперь, когда арестованы все соучастники убийства миссис Кларк, в воздухе запахло виселицей. Особенно после обнаружения у лейтенанта Кларка жидкостей и порошков... Ах, да... Кой-хай!.[248] Неси уж всю бутылку.
В тот вечер суперинтендант полиции Уильямсон вернулся домой поздно. Целый день он разбирал письма из металлического сундучка, и у него разболелись глаза. Но еще сильнее ныли душа и сердце. С ужасом и одновременно с завистью заглянул он в те бездны, куда сам не бросился бы ни за что. Он спрашивал себя, не загубил ли собственную жизнь - не ту, обыденную, связанную с карьерой и семьей, а другую - настоящую, животную и даже растительную, жизнь клеточек и соков, струящихся внутри нас темными реками? Не принес ли он ее в жертву Короне, некогда внушенному идеалу и Дженнифер, беспрестанно твердившей о школе, детях, бережливости? Если ничем не рисковать, то никогда не познаешь и величественного падения в преисподнюю. Уильямсон формулировал эту мысль несколько иначе, сам до конца не осознавая, но, тем не менее, ощущая ее - уставшими глазами и надломленной душой.
— Какая гадость, Смит, какая гадость, - только и сказал он инспектору, когда тот повесил новый замок на сундучок. Но, вернувшись домой, Уильямсон почему-то грубо оттолкнул от себя детей, накричал на жену. Терзаемый образом Августы Фулхэм, он не смыкал глаз всю ночь и без конца ворочался с боку на бок.
— Поместите ее не в самое гадкое место, сержант... Не самое гадкое, но надежно охраняемое, ясно? - приказал инспектор Смит.
— Да, сэр, но для мемсахиб ничего не предусмотрено...
Этот случай всех застал врасплох, хотя в старой красной крепости с разукрашенными дверьми было полно тюремных камер. Та, в которую привели Августу, была ледяной: высокое и узкое, словно бойница, окно без ставен, куда не могла пролезть даже кошка, впускало зимний холод. Совершенно пустая комната. В отвращении от сального пола, Августа сначала решила все время оставаться на ногах. За ней ведь обязательно придут и переведут в не столь отталкивающее место... После того как она простояла два часа, ноги распухли, бедра заныли, а в поясницу словно вогнали железный лом - наконец Августа сползла на пол и прислонилась спиной к стене. Вдруг захотелось помочиться, и, когда не нашлось никакой посудины, ее охватила паника. Августа принялась стучать в дверь, молотила кулаком по огромной обитой гвоздями створке, плакала и звала, а затем смиренно присела на корточки в самом темном углу, еще не зная, что по наклонному полу вся моча стекает в огромную лужу посредине. Августа вспыхнула от стыда, но едва камера погрузилась во тьму, отчаяние сменилось страхом. Захотелось сдохнуть, и чтобы одновременно сдох ребенок Генри. Она со всей силы била себя в живот, пока, наконец, не уснула - продрогшая и сломленная.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги