Игра на вылет

Фуйкова

Школьный коридор на перемене перед биологией: я сижу на теплом радиаторе, для проформы смотрю в тетрадь (все, естественно, я выучила уже дома) и согреваю свой девственный передок — и вдруг ни с того ни с сего бац!

— По-моему, Фуйкова со своим парнем, в натуре, вешает нам лапшу на уши, — говорит Мария так, чтобы я слышала.

Она стоит у соседнего окна с видом на асфальтированный двор и двумя пальцами — большим и указательным — обирает запыленные пеларгонии. Она на год старше меня, и у нее в отличие от меня парень реально есть: уже с прошлого года она встречается с Карелом. Она чуть принюхивается к своим пальцам, потом неожиданно оборачивается и смотрит мне прямо в лицо.

— Как, кстати, его зовут?

— Либор.

— А сколько ему лет?

— Двадцать три.

Мне удается справиться с паникой. Хотя подобные вопросы и угрожают самим основам моего гимназического существования, но в общем-то я к ним подготовлена.

— Значит, он где-то учится?

— Нет, — отвечаю спокойно, — не учится.

Профессия Либора у меня давно выбрана.

— А что же он тогда делает?

— Он электрик, — говорю я. — Врачи и юристы все вышли…

Мария мою попытку пошутить обходит молчанием и продолжает свой допрос.

— А где он живет?

— В Вршовицах, — отвечаю вежливо. — На площади Чехова. Сказать номер?

— Нет, спасибо.

Мы измеряем друг друга взглядом. Мария наконец отводит глаза. Качает головой.

— Ты просто заливаешь про него, sorry.

В глубине души я знаю, что она не думает ничего плохого — она просто не любит, когда кто-то врет ей в глаза. Она высокая, честная и практичная. Они с Карелом хотят пожениться, построить дом и родить двоих детей. Я пожимаю плечами.

— Впрочем, я понимаю тебя, — отвечаю я медленно, с улыбкой. — С моей-то физией, да? Какой парень посмотрит на девчонку с такой рожей, правда?

Этому фокусу я уже научилась: скажите вслух то, что другие о вас думают, и вы абсолютно их разоружите. Мария оторопело замолкает.

— Я знаю, что он не любит меня, — продолжаю я сдержанно. — Я не такая дура, чтобы думать, что могу ему нравиться.

Все девчонки закрывают тетради и во все глаза таращатся на нас. Я смакую эту тягостную духоту.

— Я знаю, что для него самое главное секс. Он всегда озабоченный, как арестант.

— Откуда ты знаешь? — выговаривает наконец Мария.

От ее агрессивности осталось лишь отвращение. Женский инстинкт подсказывает ей, что я совершенно бесстыдно вру, но доказать это она не может. Я же, напротив, способна сухо засмеяться. Я горда собой.

— Сужу по огромному мокрому пятну, что вчера в Гребовцах нарисовалось у него на джинсах.

Звучит это победоносно, но где-то в подкорковых извилинах мозга я одновременно сознаю свое убожество.

— Постой, он что, кончил в джинсы?! — вскрикивает Зузана.

Мария ухмыляется. Ева Шалкова под тонким пушком на щечках краснеет: она поднимает брови, на стройной шее начинает пульсировать артерия; она приоткрывает рот, и ее идеальные зубы влажно поблескивают. Будь я парнем, в ту же минуту попросила бы ее руки.

— Да. Причем мы даже как следует не начали… Я сказала ему, если уж так, пусть хотя бы выберет другую скамейку, потому что у нашей была сломана спинка и мне сзади ужасно впивались шурупы, только пока мы успели пересесть, он был готов.

Несколько подобных подробностей — и через минуту мне поверят все.

— А большое было? — прямодушно спрашивает Зузана.

Теперь уже все, кроме Марии, смеются.

— Пятно это! — кричит Зузана. — Как что? Как…

— Как пирог! — обрывает Мария, понимая, что она проиграла.

Выйдя из гимназии, на мгновение оборачиваюсь: выбегающие младшеклассники выглядят такими радостными, такими невинными. Воздух приятно свеж, и низкое послеполуденное солнце золотит оштукатуренный фасад школьного здания. Чувствует ли кто на улице, что за этой теплой краской может скрываться маленький ад?

Дохожу до дому и всё еще дрожу. Хотя я и отвела подозрение, но все висело на волоске. И главное: надолго ли? В моей жизни происходит что-то неотвратимое; желудок мой сжимает тягостный спазм. Наверно, так чувствовал себя Раскольников, но в чем таком страшном я провинилась? Я хотела быть как все остальные, разве трудно это понять? Возможно, я зашла слишком далеко, тем не менее после сегодняшнего мне ничего не остается, как идти еще дальше.

— Как было на работе? — спрашиваю я папу.

Домашние ритуалы словно спасательный канат.

Он лишь что-то буркнул, не отрываясь от телевизора, похоже, и у него был трудный день. Я прохожу в гостиную, становлюсь позади этого мерзкого, сарделькообразного вольтеровского кресла, в котором он, как всегда, сидит (профессию дизайнера я выбрала из-за повышенного давления…), и начинаю массировать ему замлевшую шею. Он сначала сопротивляется, потом сдается.

— Хоть бы скорее на пенсию, — говорит он. — Люди — скоты.

Я оставляю это без комментариев. Его взгляды уже не изменишь. Полемика бесполезна.

— Что было в школе? — спрашивает он автоматически, даже не посмотрев на меня.

В общем-то ничего, только едва не раскрылось, что я все еще девственница, хотя уже несколько месяцев убеждаю их в обратном.

— Две единицы — по чешскому и математике.

Наконец он оборачивается ко мне. Улыбка всегда делает его немного моложе и красивее. Иногда я спрашиваю его, почему он снова не женится или хотя бы не приведет сюда кого-нибудь? Я стараюсь его убедить, что ради меня он не должен оставаться один.

— Разве нам с тобой что-нибудь еще нужно? — отвечает он, и звучит это почти угрожающе.

— Нет. Мне ничего. Но если тебе что-нибудь нужно, тогда дело другое.

Папа подозрительно смотрит на меня, слово что-нибудь было слишком двусмысленным (игра в вышибалы дурь из моей головы не выбила).

— Мне вообще ничего! — завершает он наш разговор категорически.

— Тогда порядок!

— Или ты думаешь, что мне нужна еще одна дама в папильотках? — добавляет он следом.

Дама в папильотках. Отцовский универсальный образ женщины среднего возраста. Его высший аргумент, который уже ничем не опровергнешь. Кому нужна дама в папильотках?

— Хорошо, — хвалит он мои отметки. — А что будет на ужин?

— Суп с клецками, — говорю я с издевкой.

После ужина я закрываюсь в комнате. Лезу под кровать, куда прячу красивые картонные коробки (мне семнадцать, но я обнаруживаю в себе стародевичьи привычки!), вытаскиваю самую большую и раскладываю ее. На лицевой стороне — цветной оттиск, но изнутри она белая. Я беру ножницы, отрезаю обе длинные боковушки, потом вытаскиваю из ящика цветные фломастеры. Уже половина восьмого, а я должна до завтрашнего утра сотворить своего пока еще довольно расплывчатого парня: его фигуру, рост и вес, его волосы, глаза (карие? или лучше зеленые?), голос, походку. Я должна знать размер его рубашки и ботинок. Я должна уметь описать его родителей (что, если его мать будет какой-нибудь дамой в папильотках?), а если можно, то и прародителей. И еще его привычки и хобби: каким он занимается спортом, какое у него авто, во сколько по выходным встает и где проводит отпуск. Я должна знать его запахи и ароматы, марку его сигарет и имена коллег по работе. Я должна знать, храпит ли он по ночам. Надо ясно разграничить его достоинства и недостатки. Естественно, надо оценить, как он целуется, и решить, будем ли мы пользоваться презервативами. И еще придумать самые частые поводы наших ссор и способы, какими миримся. И все это я должна выучить назубок.

Короче, мне необходимо, чтобы эта неправдоподобная вымышленная фигура по имени Либор в моих будущих рассказах действительно ожила и Марии, и Тому, и всем остальным показала… что, собственно?

В каком я диком отчаянии?

Как дико мне нужен какой-нибудь настоящий Либор?