Игры политиков

Внесение раскола в ряды неприятеля, натравливание врагов друг на друга — испытанная военная и политическая стратегия. Вошедшая в обиход еще со времен Римской империи, она обнаруживает особенно тесную связь с электоральными проблемами.

Несмотря на хваленую двухпартийную систему, принятую в США, треть наших президентов в прошлом веке не получили на выборах большинства голосов избирателей, ибо часть их оттягивали от основных претендентов третьи и четвертые партии. Именно так было на трех последних выборах (а на самых последних — большинство проголосовало против!).

Как следует разделять врагов, дабы взять над ними верх? Как заставить противника сделать ложный, самоубийственный шаг?

Хотя общее между Авраамом Линкольном и Ричардом Никсоном лишь то, что оба были президентами-республиканцами и оба победили, не набрав большинства голосов, и тот, и другой добились победы, внеся смуту в ряды соперника. Но делали они это прямо противоположным способом. Линкольн, готовясь к избирательной кампании, занял твердую позицию по вопросу о рабовладении частично для того, чтобы расколоть демократов и ослабить их ряды. Никсон, напротив, не занял по вопросу о войне во Вьетнаме никакой позиции, дав тем самым и без того расколотым демократам еще больше увязнуть в полемике и оставив себе свободу рук, что и привело его в Белый дом.

Третий случай — Дьюи против Трумэна в 1948 году — убеждает в том, что разделение не всегда приводит к победе. Когда левые отошли от Трумэна из-за его позиции по отношению к коммунизму, а правые раскололись в связи с его нападками на расизм, Трумэн только выиграл от этих противоречий. Он использовал отступничество как слева, так и справа, для того чтобы подчеркнуть свою независимость и верность принципу. Вот оборотная — созидательная — сторона несогласия: оно может стать необычным оружием в погоне за властью. Именно так его использовали Честный Эйб, Хитрый Дик и Человек из Индепенденса.

ПРИМЕР ДВЕНАДЦАТЫЙ – УСПЕХ ЛИНКОЛЬН РАСКАЛЫВАЕТ ДЕМОКРАТОВ И ПРИХОДИТ В БЕЛЫЙ ДОМ

Величайший в истории Америки президент едва не проиграл. За этого радикала по ключевому для страны вопросу о рабовладении проголосовало всего 40 процентов избирателей. Стало быть, шестеро из каждого десятка голосовали против. И победил Линкольн лишь потому, что демократы с Севера и Юга раскололись на две фракции.

И этот раскол был отнюдь не случаен. Он стал результатом потрясающего по силе хода, рассчитанного и осуществленного Авраамом Линкольном — не только величайшим президентом всех времен, но и одним из лучших мастеров политической стратегии.

23 апреля 1860 года демократическая партия собралась на свой съезд, чтобы назвать имя кандидата в президенты США. Восемь лет не впуская в Белый дом посторонних и занимая его 24 года из последних 32, демократы в лице своих вождей понимали, что победы можно добиться, сохранив единство рядов. Но этому не суждено было свершиться. За два дня до открытия съезда делегации восьми южных штатов — Джорджии, Алабамы, Миссисипи, Луизианы, Флориды, Северной Каролины, Арканзаса и Техаса — торжественно заявили, что будут настаивать на принятии прорабовладельческой платформы, и пригрозили выходом из партии в случае, если их требование будет отвергнуто.

Единый кандидат партии, сенатор от Иллинойса Стивен Дуглас, занял более умеренную позицию: смысл его предложения сводился к тому, что жители каждого штата или территории сами решат, запрещать или сохранять рабовладение. Большинство делегатов согласились с таким подходом, и тогда южане покинули съезд. Произошло это 30 апреля, а 18 июня, собравшись в Балтиморе, они провозгласили кандидатом в президенты действующего вице-президента Джона Брекенриджа — уроженца Кентукки и апологета рабовладения.

При таких обстоятельствах успех будет сопутствовать республиканцам — в этом их лидер Авраам Линкольн из Иллинойса был убежден твердо. У него, пишет биограф Дэвид Херберт Доналд, «практически не было сомнений в победе республиканцев на президентских выборах, если, конечно, удастся сплотить партию, привлечь на свою сторону подрывные элементы».

Линкольн не ошибся в своем политическом прогнозе. В борьбе с расколотыми демократами он привлек на свою сторону все северные штаты за исключением Нью-Джерси, где победил Дуглас, которого, в свою очередь, на Юге побил Брекенридж. Таким образом, набрав всего 40 процентов голосов, Линкольн стал президентом — исключительно благодаря расколу в рядах соперника.

Как же ему удалось этого добиться?

В период смуты, предшествовавшей Гражданской войне, демократическая партия правила страной и сохраняла собственное единство, оседлав конька по имени «рабство». Президенты-демократы Франклин Пирс в 1852 году и Джеймс Бьюкенен в 1856-м выиграли по одной простой причине: оба были северянами, но мыслили, как южане. Пирс, выходец из Нью-Хэмпшира, и Бьюкенен, выходец из Пенсильвании, не скрывали своих «южных» симпатий. Прозванные «размазнями» за свою слабую, безвольную политику, они, как ни странно, годами умудрялись сохранять общенациональное и внутрипартийное единство именно благодаря двусмысленности и невнятности своих действий.

Уступив в палате представителей Северу с его превосходящим по численности населением, Юг связывал свои надежды сохранить рабовладение с голосованием в сенате, где свободные и рабовладельческие штаты имели одинаковое количество мест. Но по мере того, как в результате миграции на западе осваивались новые территории, это равновесие утрачивалось.

Страхи южан поумерились после того, как благодаря усилиям Генри Клея были достигнуты Миссурийский компромисс и Компромисс 1850 года, по которым страна разделялась по 36-й параллели северной широты: по одну сторону свободные штаты, по другую — рабовладельческие.

Но в середине 1850-х годов это согласие заколебалось: будущий оппонент Линкольна на сенатских, а затем и президентских выборах Стивен Дуглас, ведущий деятель демократической партии того времени, начал кампанию за то, чтобы вопрос решали путем голосования сами жители каждой территории, как только она получает статус штата. Эта идея, поименованная «народным суверенитетом», или правом новых штатов, взрыхлит почву для Гражданской войны и вызовет раскол демократической партии, что, в свою очередь, приведет Линкольна в Белый дом.

Впервые озвученная в законе Канзас — Небраска, принятом конгрессом в 1854 году, теория народного суверенитета вызвала поначалу мини-исход, когда в стремлении решить вопрос своими личными голосами на территорию Канзаса хлынули, поспешно упаковав чемоданы, люди и с Севера, и с Юга. Когда стало ясно, что миграционную гонку и, стало быть, любые справедливые выборы выигрывают северяне, южане прибегли к мошенничеству и насилию. Исключив северян из процесса голосования, они воспользовались так называемой лекомптоновской конституцией, согласно которой рабовладение на территории признается законным.

Возмущенный этими увертками, Дуглас заклеймил ле-комптоновскую конституцию, что оттолкнуло от него некоторых былых почитателей с Юга. Бывший губернатор Джорджии Хершел Джонсон заявил в 1858 году, что если Дуглас станет президентом, «произойдет это вопреки позиции Юга».

Тем временем, выведенные из себя тактикой рабовладельцев, антирабовладельческие силы действовали столь же жестоко и бесчеловечно, сколь их оппоненты. Аболиционисты во главе с Джоном Брауном напали в Канзасе на поселенцев с Юга, и, когда Север оказался вынужден сражаться в лице Канзаса со всем Югом, доктрина народного суверенитета ударила бумерангом по своему создателю, Дугласу. «Лекомптоновский кризис оставил наследие партийных дрязг и местнической ненависти, от которых страна никогда уже не избавится, — пишет историк Роберт Йоханссен. — А Дуглас оказался главным восприемником этого наследия».

Линкольн, со своей стороны, возражал и против компромиссов Клея, и против народного суверенитета Дугласа; он утверждал, что любой вновь образованный штат должен быть объявлен свободным. По его мнению, конституция страны исключает освобождение рабов, надо принимать специальную поправку. В то же время во власти конгресса поставить условием вхождения в Союз нового штата запрет в нем рабовладения. Таким образом, надеялся Линкольн, по мере того как в Союз будут входить все новые штаты, ненавистный институт отомрет сам собой.

Юг, чувствуя, что проигрывает сражение на общенациональной арене, полностью перевернул вещи с ног на голову, когда председатель Верховного суда Роджер Тейни (рабовладелец) объявил печально знаменитое решение по делу Дреда Скотта. Семью голосами против двух Верховный суд постановил, что Дред Скотт, беглый раб с Юга, проживавший как свободный человек на Севере, может быть на законных основаниях схвачен своим бывшим хозяином и возвращен в рабство, на Юг. Этим же решением отменялась как неконституционная линия раздела, объявленная в Мис-сурийском компромиссе. Что-де касается рабов, то это просто форма собственности, ничего более, а конституция обязывает каждый штат уважать собственность граждан другого штата. Ни штат, ни территория не могут воспрепятствовать кому бы то ни было вернуть раба под свою юрисдикцию и держать его в неволе. По логике решения суда выходило, что требовать, чтобы гражданин освободил своего раба лишь на том основании, что он переехал в свободный штат, так же несправедливо, как отказаться от мебели или домашних животных, которых он мог взять с собой.

Решение по делу Дреда Скотта стало для аболиционистов с Севера последней каплей, переполнившей чашу. Пока она не была пролита, они могли успокаивать совесть надеждой на то, что по мере вхождения в Союз все большего количества нерабовладельческйх штатов рабство будет отмирать. Но решение суда делало вполне реальной перспективу сохранения рабства навечно, притом не только на Юге, но и во всей стране.

Судебное решение раскололо демократическую партию надвое. Президент Быокенен его поддержал — более того, он тайно стоял за этим решением, бессовестно подталкивая к нему Тейни и его коллег, — и предпринял шаги к насильственному введению рабства в Канзасе. Сенатор Стивен Дуглас и другие лидеры демократов настаивали на уважении принципа народного суверенитета.

На одном совещании в Белом доме, оказавшемся роковым, Бьюкенен потребовал от Дугласа поддержать его позицию в деле Дреда Скотта. Сенатор от Иллинойса заколебался — возможно, его останавливали антирабовладельческие настроения, царившие в родном штате, — и Быокенен объявил ему политическую войну, притом на почве все того же Иллинойса. Раздражение его оказалось так велико, что он даже уволил начальника почтового ведомства одного из графств штата и назначил на его место давнишнего противника Дугласа.

Вот на этом-то фоне адвокат из Иллинойса и бывший конгрессмен-виг Авраам Линкольн и решил бросить вызов грозному Дугласу в борьбе за место сенатора от штата Иллинойс. Случилось это в 1858 году, и яблоком раздора оказалось, естественно, рабовладение.

Быть может, Линкольн и собирался как-то обернуть себе на пользу столкновение Дугласа с Быокененом, но вообще-то он вынашивал куда более амбициозные планы. Цель его состояла не столько в том, чтобы победить Дугласа на выборах в сенат, сколько выбить его из будущей президентской гонки.

План Линкольна состоял в том, чтобы, используя распространенное в этом северном штате отвращение к институту рабства, понуждать Дугласа занимать в борьбе с ним все более крайние позиции. Обрушиваясь со всей силой на саму систему, обрекавшую человека на неволю, Линкольн, таким образом, приглашал Дугласа следовать тем же путем. Если тот заглотит наживку, то, возможно, победит на сенатских выборах, но зато утратит всякие надежды на поддержку южан, которая окажется решающей на выборах президента, грядущих всего через два года.

Отвечая на вопрос, что способствует успеху в политике, Линкольн заметил, сколь важна «способность выявить причину, которая повлечет за собой определенное следствие, и затем начать борьбу с этим следствием». Причиной в данном случае оказалась отмена рабства. Следствием — левая позиция, занятая в связи с ней Дугласом, и далее раскол в демократической партии, который и будет использован на президентских выборах 1860 года.

Опытный адвокат, Линкольн, подобно гроссмейстеру, умел рассчитывать комбинацию на несколько ходов вперед, что и было продемонстрировано в ходе дебатов с Дугласом.

Когда Линкольн бросил ему перчатку, демократы легкомысленно ее подняли, позволив таким образом противнику поставить ловушку. Дебютный план Линкольна заключался в том, чтобы завлечь Дугласа в западню, остро выступив против рабовладения с нравственной точки зрения. Еще до начала дебатов Линкольн по ходу выступлений в Чикаго и Висконсине говорил о своей «ненависти к институту рабства» и решимости «навсегда с ним покончить».

Столкнувшись с сенатором Дугласом напрямую, он прежде всего провел четкое различие между своей позицией по этому вопросу и позицией оппонента. Именуемый порою «черным республиканцем», Линкольн воспринимал рабство «как зло — моральное, социальное и политическое зло».

Адресуясь к несогласным, Линкольн говорил: «Если среди нас есть люди, которые не считают институт рабовладения злом… они попали не в свой дом, и им следует оставить нас [то есть республиканцев]».

Своего оппонента Линкольн представлял человеком двуличным, стремившимся угодить и нашим, и вашим — и тем, кто за рабство, и тем, кто против. «Он ведь так и на заявил, что люди, живущие на территориях, могут отменить рабство», — обвинял Дугласа Линкольн. Он представлял дело таким образом, что призывы к народному суверенитету равноценны попыткам играть сразу за две команды, что это просто способ узаконить рабовладение под видом защиты свободы.

Принцип народного суверенитета Линкольн всячески высмеивал. «Всякий… волен распоряжаться собою и всем, что к нему относится, по собственному разумению». Так говорит нам Дуглас. «Но если кто-нибудь захочет превратить своего соседа в раба, ни этот последний, ни кто-либо другой даже и возразить не имеет возможности». Вот, заключает Линкольн, и весь вам народный суверенитет.

Историк Уильям Бэринджер писал в 1937 году, что Линкольн «призывал демократов, которым ненавистно рабство, трезво взглянуть на подлинную суть учения о народном суверенитете, каковой есть не что иное, как иллюзия, оставить Дугласа и выступить в поддержку единственной реальной антирабовладельческой силы, иными словами — республиканской партии».

Линкольн усиливал мощь атак, обвиняя Дугласа в легкомыслии подхода к столь серьезному вопросу, как рабовладение. Утверждая, будто законы о рабстве ничуть не отличаются от законов, регулирующих продажу спиртного или собственности, Дуглас подрывал свои моральные позиции. «Подобного рода объективность, — говорил Линкольн, — представляется мне прикрытием подлинной поддержки рабства, которое я не могу не ненавидеть. Я ненавижу его, потому что рабство означает чудовищную несправедливость». Основное различие в позициях обеих партий, заключал Линкольн, должно искать в их моральной оценке рабства.

Дугласу было трудно отразить обвинения Линкольна… Не будучи рабовладельцем, сенатор, однако же, едва ли не демонстративно отказывался осудить институт рабовладения. Энергично готовясь к участию в президентской гонке, Дуглас понимал, что не может позволить себе терять голоса южан, — без них кандидату от демократической партии и мечтать о победе не приходится.

Но Линкольн, не отступая от проблемы ни на шаг и не давая сопернику ни минуты покоя, всячески провоцировал его. По словам Дэвида Заревски, он «открыто признавал, что, ставя этот вопрос во главу угла, стремится переманить на свою сторону тех избирателей, которые сейчас поддерживают Дугласа». Знаменитые дебаты Линкольн — Дуглас начались 15 октября 1858 года в Алтоне. «Любой может обнаружить в кругу своих сторонников тех, кто считает рабство корнем всех зол, — говорил Линкольн. — Но когда рассеется туман, окутывающий суть дела, станет ясно, что преимущество тут на стороне республиканцев». Понимая, что вызовет недовольство южан, Дуглас тем не менее считал необходимым принять вызов Линкольна. В конце концов Иллинойс — северный штат; рабство здесь было поставлено вне закона уже более полувека назад. Как же тут смолчать, как не ответить на выпады, которые возобновляются изо дня в день?

В ходе второй дуэли, состоявшейся 27 августа того же года во Фрипорте, Иллинойс, Линкольн буквально прижал соперника к канатам, требуя четких, недвусмысленных ответов.

«Могут ли жители территорий запретить у себя рабство?» — спрашивал Линкольн.

«Могут», — отвечал Дуглас.

«А могут ли, — настаивал Линкольн, — жители какой-либо из американских территорий законным образом и против воли граждан США, живущих в другом месте, запретить рабство у себя дома, не дожидаясь превращения территории в штат и принятия конституции штата?» Иными словами, поддерживаете вы решение по делу Дреда Скотта или нет?

Дуглас попался на крючок — и в результате лишил себя всяких шансов на президентских выборах. Вот его ответ: «Хочу со всей определенностью заявить, что, с моей точки зрения, жители территории могут законным образом отменить у себя рабство, не дожидаясь принятия конституции штата». Иными словами, вердиктом по делу Дреда Скотта можно пренебречь. «Не важно, — продолжал Дуглас, — какое решение примет Верховный суд, если поставить перед ним абстрактный вопрос, законно или незаконно, согласно конституции, рабство на территории; в любом случае жители могут законным образом ввести либо запретить этот институт».

Быть может, эта позиция помогла Дугласу выиграть выборы в сенат, но она стоила ему места в Белом доме. Предваряя издание текста дебатов Дуглас — Линкольн, Д. Заревски пишет, что «победа дорого стоила Дугласу. Его ответ на второй вопрос Линкольна во Фрипорте, — да, несмотря на решение по делу Дреда Скотта, территории не обязаны вводить у себя рабство, — был воспринят экстремистами с Юга как откровенный отказ от прав, добытых с таким трудом. Ничего нового в позиции Дугласа не было, но впервые он был вынужден столь полно и подробно излагать ее перед общенациональной аудиторией. В результате в нем признали не адвоката рабовладения, но деятеля, равнодушного к проблеме распространения рабства, и этого было достаточно, чтобы крайние из руководства демократической партии вычеркнули Дугласа из своих списков. В 1860 году они, лишь бы не выдвигать Дугласа, пойдут на раскол партии и обеспечат Линкольну избрание».

Той же точки зрения придерживается и Карл Сэндберг. Он отмечает, что ответ Дугласа «вызвал бурю протестов на Юге и оттолкнул от него много друзей из демократической партии, которые хотели бы укрепить свои позиции там же, на Юге».

В общем, Линкольн использовал участие в сенатских выборах и дебаты с оппонентом по вопросу о рабстве так эффективно, что последний мог забыть о своих президентских амбициях. Борьбу за сенат Линкольн проиграл, но он загнал противника в угол и стопроцентно обеспечил республиканцам победу в будущей схватке за Белый дом.

Действительно ли Линкольн рассчитывал игру на несколько ходов вперед, когда атаковал Дугласа своими вопросами во Фрипорте? Действительно ли он думал, что, заставляя его высказываться о рабовладении, на самом деле вынуждает выбирать между Капитолием и Белым домом? Кто знает?

Кард Сэндберг пишет: «Линкольн обговаривал вопросы, которые он собирался задать во Фрипорте, со своими советниками заранее. Они рекомендовали ему воздержаться от главного. Но он не согласился — «слишком велики ставки в этой игре; сражение 1860 года стоит сотни таких вопросов». Он считал, что ответ Дугласа вызовет раскол в партии демократов и в будущей президентской гонке станет на одного участника больше».

Другой биограф Линкольна, Дэвид Херберт Доналд, считает эту версию неправдоподобной, даже «мифической». Как бы то ни было, Линкольн не мог не понимать, что, вынуждая соперника занять четкую позицию в деле, по которому тот всегда предпочитал высказываться уклончиво, он подрывает его политическое здоровье и лишает поддержки, с одной стороны, на Юге, с другой — в Иллинойсе.

Два года спустя, когда те же соперники сошлись в борьбе за президентский пост, стало ясно, что вопрос о рабстве все еще остается самым болезненным для демократов. Выступая в Норфолке, Виргиния, Дуглас только усугубил свои трудности: он заявил, что избрание Линкольна — это еще не повод для отделения южных штатов. А если они все же поставят этот вопрос, то что? надо применить силу? Ответ Дугласа еще больше способствовал утрате его популярности на Юге: «Долг президента заключается в том, чтобы приводить законы в действие, и ему следует использовать все свои возможности для того, чтобы правительство обеспечивало главенство закона и подавляло любое на него покушение».

Йоханссен пишет, что «норфолкская доктрина» Дугласа немедленно вызвала резкий протест на Юге, где в ней услышали призыв к нарушению прав штатов. Его вновь обвинили в предательстве, и радикалы с Юга использовали его заявления как повод для еще более энергичных призывов к отделению». Одна вашингтонская газета писала, что Дуглас окончательно перешел на позиции республиканской партии… Его речь в Норфолке, говорилось там далее, «содержит беспрецедентно резкие выпады и угрозы, направленные в адрес Юга».

Высказывания Дугласа только порадовали сторонников вице-президента Джона Брекенриджа, который окончательно решил начать борьбу за выдвижение от демократов на широкой платформе в пользу интересов Юга. Именно там он предполагал получить главную поддержку, однако же его сторонники рассчитывали, что резкие высказывания Дугласа против отделения заставят объединиться в его поддержку и избирателей из северных штатов, ибо только так можно избежать гражданской войны. В конечном итоге Брекенрид-жу и его последователям удалось расколоть демократическую партию, и он принял участие в президентских выборах как кандидат ее сепаратистского южного крыла. На Юге он победил во всех штатах, но на Севере безнадежно проиграл. Этот раскол и сделал Линкольна президентом США.

Его гамбит оправдался — быть может, еще более убедительно, чем он рассчитывал. Представляя партию меньшинства, Линкольн понимал, что для победы он должен ослабить большинство; вынудив Дугласа сдвинуться влево, он обнаружил, что достиг даже большего: нарушил единство демократической партии.

Всячески извиваясь, лишь бы не попасть в расставленные ему Линкольном сети, Дуглас попытался было умиротворить Юг поддержкой платформы Брекенриджа, который заявил: «…все вопросы, относящиеся к рабству, должны быть изъяты из ведения конгресса — жителям территорий следует предоставить право самим решать их». Но этот шаг явно запоздал. Южане уже твердо решили выступить против Дугласа, заклеймив его еретиком и предателем традиционных ценностей демократической партии. Им нужен был кандидат, отстаивающий право территорий вводить и защищать рабовладение. Все чаще они угрожали расколом, если национальный съезд партии откажется поддержать их позицию. Дуглас сделался слишком либерален для Юга. Один южанин заклинал: «Если придется выбирать между Дугласом и расколом… пусть будет раскол, это меньшее из двух зол».

30 апреля 1860 года, после того, как съезд принял платформу, основанную на дугласовской идее народного суверенитета, делегаты от Алабамы, Миссисипи, Луизианы, Южной Каролины, Флориды, Техаса и Арканзаса покинули зал заседаний. На следующее утро к ним присоединилась делегация Джорджии. Демократическая партия разделилась надвое.

Демократы-южане собрались в Балтиморе, чтобы выдвинуть своим кандидатом Брекенриджа, а Дуглас тем временем пытался собрать на Юге хоть какие-то крохи в свою поддержку. Но южная пресса уже окрестила его «союзником Линкольна», что представляется довольно забавным, если учесть, что эта фраза прозвучала как раз в то время, когда «союзники» сошлись в дискуссии, равной которой по остроте уже не будет в американской истории. В одной газете, выходившей в Миссисипи, можно было прочитать, что «Югу следует ощетиниться перед лицом агрессии со стороны Линкольна и Дугласа». Та же газета писала, что, по слухам, Джеф-ферсон Дэвис (будущий президент Конфедерации южных штатов) рекомендовал своим избирателям в Миссисипи «приветствовать Линкольна и Дугласа виселицами, учитывающими лишь разницу в росте между ними». Когда Дуглас завершил свое предвыборное турне по Югу, со страниц другой газеты (из Алабамы) прозвучало последнее предупреждение: «Дуглас правильно поступил, направив свои стопы на Север. Ведь есть у нас на Юге районы, где за его высказывания ему могли бы задрать пальто, привязать к ближайшему дереву и подвесить вниз головой».

До суда Линча дело не дошло, но на президентских выборах Дуглас потерпел поражение во всех южных штатах. Линкольн торжествовал победу, достигнутую за счет раскола в стане демократов, образованию которого он столь много способствовал. Во Фрипорте Линкольн разделял. На выборах 1860 года он пожал плоды этого разделения.

Каков же стратегический урок этого политического маневра? Когда встречаешься с соперником, который хочет перемахнуть через забор, не дав лошади шпоры, попытайся выбить его из седла прямым вопросом. Он не сможет уйти от ответа, как не смог это сделать Дуглас во Фрипорте. Не позволяй ему спрятаться за обтекаемыми фразами. Займи твердую позицию сам и заставь оппонента сделать то же самое.

Более столетия спустя Ричард М. Никсон избрал противоположный путь, внося раскол в ряды противника. Если Линкольн спровоцировал дискуссию о рабовладении, то Никсон привел противников в замешательство, сознательно избегая ясности в своих публичных высказываниях и позволяя таким образом аудитории истолковывать их как угодно. Скрывая свое подлинное отношение к войне, продолжавшейся во Вьетнаме, Никсон сумел заставить демократов полемизировать друг с другом и таким образом проложил себе дорогу в Белый дом.

ПРИМЕР ТРИНАДЦАТЫЙ — УСПЕХ НИКСОН ДЕЛАЕТ КАПИТАЛ НА РАЗНОГЛАСИЯХ ДЕМОКРАТОВ, КАСАЮЩИХСЯ ВЬЕТНАМА, И ПОБЕЖДАЕТ НА ВЫБОРАХ

Авраам Линкольн расколол оппозицию, действуя мужественно и прямо. Его твердая и честная позиция в вопросе рабовладения лишила оппонента возможности вилять и уходить от ответа.

Но честность — не единственный способ борьбы с противником. В 1968 году Ричард М. Никсон доказал, что бессовестный политикан тоже может достичь успеха — хотя бы краткосрочного, — перекрашиваясь, как хамелеон.

Никсон, этот трубадур «холодной войны» и несомненный «ястреб», добился избрания, ибо сумел даже демократов убедить в том, что во Вьетнаме он — голубь, не позволив тем самым оппонентам объединиться вокруг Хьюберта Хамфри. В этой кампании, отмеченной разного рода увертками и откровенным обманом, Никсон сумел настолько запутать свою позицию по Вьетнаму, что демократы капитулировали и допустили его победу.

Голубиные маневры Никсона прекратились в тот самый момент, как он добился своей цели. До того, на протяжении двух десятков лет он вел себя как яростный, нескрываемый противник коммунистической экспансии. И после победы на выборах он расширил американское участие во вьетнамской войне и затянул ее, удвоив урожай, собранный на полях боев старухой с косой.

Разлад оппонентов в подходе к Вьетнаму — вовсе не заслуга Никсона: точно так же, как Линкольн, он расколол демократов в подходе к институту рабовладения. Но он использовал эти разногласия, обострил их и добился избрания, прикинувшись тем, кем на самом деле не был, — умеренным во внешнеполитических делах.

В 1940-е годы мало кто мог сравниться с Никсоном на антикоммунистической ниве, что лишь подчеркивает его позднейшее лицемерие. Еще только вступая в 1946 году в борьбу за место в палате представителей с тогдашним конгрессменом Джерри Вурхисом, Никсон играл на страхе американцев перед коммунизмом. Во времена, когда Иосиф Сталин расширял Советскую империю за счет Восточной Европы, Никсону удалось изобразить своего оппонента приверженцем красных — и убедительно выиграть.

В качестве новоизбранного конгрессмена он лишь укрепил свою репутацию, работая в комитете по антиамериканской деятельности. Когда уважаемый дипломат, один из помощников Рузвельта на Ялтинской конференции, Олджер Хисс, давая показания перед комитетом, отрицал свою приверженность коммунизму, именно Никсон взялся уличить его во лжи. В этом он преуспел, Хисс был приговорен к пяти годам тюремного заключения, а Никсон стал фигурой национального масштаба.

Используя это «достижение», Никсон повел борьбу за избрание в сенат. Оппонентом его была Элен Дуглас, жена известного киноактера Мелвина Дугласа… Утверждая, что Дуглас «красная до оборок нижнего белья», Никсон говорил, что «если бы правили бал такие, как она… Олджер Хисс все еще определял внешнюю политику Соединенных Штатов». В прокоммунистических симпатиях Никсон обвинял и Элен Дуглас, и государственного секретаря Дина Ачесона, и даже президента Гарри Трумэна. Видя, куда он клонит, Элен Дуглас заявила: «БОЛЬШОЙ ОБМАН. Его придумал Гитлер. Его усовершенствовал Сталин. Никсон его использует». Но это ей не помогло. Никсон побил ее и стал сенатором США от Калифорнии.

Когда республиканцы в 1952 году выдвинули на пост президента героя войны Дуайта Эйзенхауэра, борьба Никсона против коммунизма, получившая широкое освещение в прессе, принесла ему кандидатство' в вице-президенты. Продолжая разыгрывать красную карту, Никсон обрушился на фаворита демократов Эдлая Стивенсона. Он сам пишет в мемуарах, какой успех имела одна фраза, брошенная им в адрес последнего: «Я назвал Стивенсона выпускником «колледжа трусов —- сдерживателей коммунизма» имени Дина Ачесона». Противопоставляя неукротимого Эйзенхауэра Стивенсону, Никсон говорил, что «президент в хаки лучше президента в розовой сорочке производства госдепартамента». Антикоммунистическая риторика Никсона способствовала победе республиканцев с преимуществом в 10 процентов. Впервые за последние двадцать лет они вернулись в Белый дом.

Свою антикоммунистическую истерию Никсон продолжал и в 1960 году, когда в борьбе за президентское кресло с Джоном Кеннеди призывал к жестким мерам против кубинского диктатора Фиделя Кастро. Но, проиграв выборы с микроскопическим разрывом, а затем и потерпев неудачу в борьбе за пост губернатора Калифорнии, Никсон неожиданно оказался в политическом тупике. Убедившись в том, что зажигательное красноречие больше не приносит очков, он поспешно двинулся в сторону политического центра.

На протяжении последующих нескольких лет Никсон вел взвешенную и рассчитанную кампанию по продаже публике «нового Никсона», уже не того угрюмого агрессора, которого публика разлюбила, а пресса возненавидела. После убийства его заклятого врага Джона Кеннеди Никсон перечитал — и переписал — страницы истории их взаимоотношений и поведал прессе, что на самом-то деле они с Кеннеди были друзьями. «Я поддерживал с ним дружеские отношения, точно так же, как он вел себя дружелюбно с любым сенатором-республиканцем. Для одних он был президентом, для других другом, для третьих молодым человеком. В моих глазах он был и то, и другое, и третье, а помимо того — исторический человек».

После победы Джонсона над Голдуотером Никсон приступил к самостроению; теперь он работал над новым обликом — обликом умеренного республиканца. В ежемесячной колонке, которую Никсон вел в 1965 году, он предостерегал республиканцев от «расчета на голоса расистов — это золото для дураков. Республиканцам-южанам не следует подниматься на борт тонущего корабля расовой несправедливости. Пусть лучше южане-демократы, которые плыли на нем, идут ко дну». А ведь тот же самый человек некоторое время спустя прибегнет к «южной стратегии», предполагающей как раз опору на белое большинство за счет утраты голосов черных.

Ну а пока Никсон терпеливо ожидал даже более соблазнительной возможности — предстать перед публикой в облике умеренного в отношении к войне во Вьетнаме, в которой Америка увязала все глубже и глубже. По возвращении президента Джонсона со встречи в Маниле, которая знаменовала новый виток в эскалации войны, Никсон вопрошал: «Сколько еще солдат — в дополнение к уже воюющим 46 тысячам — собираемся мы послать во Вьетнам в 1967 году?» Вопрос, как ему того и желалось, повис в воздухе, оставив впечатление, что человек, его задавший, — противник войны.

Попавшись на крючок, Джонсон обрушился на Никсона. Позволяя себе подобные высказывания, говорил он, хорошую службу своей стране не сослужишь. В данном случае, едва ли не впервые, пресса встала на сторону Никсона, укрепив уже бытующую версию о том, что в отношении к Вьетнаму он занимает более либеральную позицию, чем Джонсон. Как пишет близкий Никсону Эрл Мазо, отбивая его нападки, Линдон Джонсон «в одночасье перевел Никсона из ранга одного из республиканцев в ранг республиканца номер один».

Разумеется, со стороны Никсона подобная критика была чистейшей воды лицемерием. В конце концов именно воспоминания о том, как Никсон и другие республиканцы травили Трумэна за то, что тот «отдал» Китай коммунистам, в немалой степени побудили Кеннеди и Джонсона вмешаться во вьетнамские события. «Я был твердо убежден, — говорит Джонсон, — что если бы мы допустили коммунистов в Южный Вьетнам, в этой стране разразилась бы бесконечная национальная свара — свара ужасная и разрушительная, которая подорвала мое положение как президента, смела мое правительство и нанесла ущерб нашей демократии. Я был твердо убежден, что Гарри Трумэн и Дин Ачесон потеряли почву под ногами в тот самый день, как Китай захватили коммунисты. Я считал, что утрата Китая сыграла крупную роль в возвышении сенатора Джо Маккарти. Я также считал, что все эти проблемы, вместе взятые, — ничто в сравнении с тем, что может случиться, если мы потеряем Вьетнам…»

Попытки Никсона в преддверии 1968 года предстать перед публикой в облике умеренного либерала убедительно свидетельствуют о его личных способностях к мимикрии, но не меньше — о непредсказуемой политической атмосфере середины 1960-х, когда традиционные представления и стандарты рассыпались буквально на глазах. Пока президент-демократ все глубже увязал в войне, которая не может кончиться победой, а количество американских солдат во Вьетнаме — вместе с количеством жертв — все возрастало, Никсон, этот провербальный антикоммунист, оставался в тени. Не мешая Джонсону самому вить себе веревку для виселицы, он тщательно избегал участия в любых дебатах, которые могли бы подорвать гибкую позицию, необходимую для победы на грядущих выборах. В течение первых шести месяцев 1967 года Никсон не произнес ни единой речи. Он разъезжал по Европе, подальше от линии огня, и встречался с разными политиками, в том числе и с папой Павлом VI.

Но попозже, примерно к октябрю того же года, Никсон был готов вновь погрузиться в военные воды. В статье «Азия после Вьетнама», опубликованной журналом «Форин эф-фейрз», Никсон высказался о войне даже с большим скепсисом, нежели обычно. Он утверждал, что затянувшийся конфликт исказил азиатский пейзаж в глазах американцев. «Вьетнам, эта маленькая страна на самой оконечности континента, занял весь экран нашего сознания, но карту Азии он отнюдь не исчерпывает». Намек ясен: Вьетнам не стоит того, чтобы за него воевать.

Согласно опросам общественного мнения, Никсон лидировал в кругу претендентов-республиканцев и продолжал заниматься политической самораскруткой. Так, он отправил «открытое письмо» гражданам Нью-Хэмпшира, в котором много говорилось о необходимости национального единства. Встав в позу миротворца-целителя, Никсон проповедовал: «Нация сталкивается с большими трудностями… Выбор, перед которым мы стоим, куда значительнее различий внутри лагеря республиканцев или лагеря демократов, он значительнее даже межпартийных разногласий… В эти критические годы Америка нуждается в новом руководстве… Полагаю, за четырнадцать лет, проведенных в Вашингтоне, я нашел ответы на некоторые вопросы». Что это за ответы (а равно вопросы), Никсон, впрочем, умолчал.

Он упорно педалировал тему «единства», что позволяло ему уходить от прямых высказываний по тем или иным конкретным проблемам. Никсон использовал это слово в качестве такого же инструмента, какой использует психиатр-фрейдист, нарочно глядя на пациента непроницаемым взглядом и позволяя ему таким образом толковать его так, как это нужно ему в эмоциональном плане. Для левых «единство» означало конец остракизму, которому подвергались студенты-пацифисты, и стирание границ, проведенных войной. Для центристов «единство» означало прекращение эскалации боевых действий, с одной стороны, и отказ от уничтожения повесткой о призыве — с другой. Для правых «единство» означало победу в войне и расправу с внутренней оппозицией.

В борьбе за центр Никсон выдавал свое неброское предвыборное поведение за республиканский третий путь — более умеренный, нежели тот, которым следует голдуотеров-ски-рейгановское крыло партии, но менее либеральный, чем рокфеллеровский. Наилучшим образом эту позицию определил спичрайтер Никсона Рэй Прайс: «Никсон ни консерватор, ни либерал. Он центрист». «Ястреб» перелетел в гнездо, расположенное в центре.

Главным противником Никсона в рядах собственной партии был губернатор Мичигана Джордж Ромни, поначалу лидировавший в гонке. Умеренный республиканец, он, однако же, быстро уступил бровку, неосторожно признавшись, что подвергся «промыванию мозгов» накануне инспекционной поездки во Вьетнам. Другой соперник Никсона, Нельсон Рокфеллер, был в глазах консерваторов слишком либерален в домашних делах и слишком консервативен для либералов в отношении к Вьетнаму. Не встречая серьезного сопротивления, Никсон выигрывал одни предварительные выборы за другими и обеспечил себе выдвижение задолго до открытия партийного съезда. Выступая перед его делегатами, он повторил призыв к единству, мало что сказав о том, на каких принципах оно может быть построено. «Мы победим, потому что в пору, когда Америка взывает к единству, уничтоженному нынешней администрацией, республиканская партия, пройдя через оживленные дебаты вокруг выдвижения кандидатов в президенты и вице-президенты, стоит сегодня перед нацией как монолит… Партия, которая может достичь внутреннего единства, способна объединить и нацию».

В конце 1960-х американцам больше всего хотелось найти кандидата, который положит конец кровопролитию во Вьетнаме и на американских улицах, в студенческих городках. И когда Никсон заявил о своих претензиях, они уже настолько устали и настолько жаждали вздохнуть с облегчением, что, забыв о всяческих сомнениях и оговорках, перешли на его сторону. Не вглядываясь сколь-нибудь серьезно в прошлое Никсона, избиратели, возмущенные неспособностью нынешнего президента положить конец войне во Вьетнаме, готовы были проголосовать за кого угодно, только не за Джонсона.

Демократическая же партия тем временем занималась саморазрушением. Личный авторитет Джонсона сильно упал, но партийная машина оставалась под его контролем. В результате большое количество демократов — противников войны почувствовали себя обделенными, у них не было своего кандидата. Роберт Кеннеди, чьи постоянные антивоенные выступления делали его естественным соперником Джонсона, держал паузу, убежденный, что вызов действующему и вновь идущему на выборы президенту обречен на провал.

В образовавшийся вакуум вступил или, скорее, въехал на рысаке миротворец донкихотовского типа сенатор от Миннесоты Юджин Маккарти. Человек скромный, глубоко религиозный, с философским складом ума, он, поначалу казалось, не может составить конкуренцию такому мастеру политической стратегии, как Линдон Джонсон. Но после того, как январское наступление северовьетнамцев подбросило в военную топку новую порцию дров, Маккарти неожиданно вырвался вперед. На глазах у изумленной страны он получил на первичных выборах в Нью-Хэмпшире более 40 процентов голосов — результат для практически неизвестного политика совершенно неправдоподобный, особенно если учесть, что показан он в борьбе с действующим президентом.

Вдохновленный успехом Маккарти, в борьбу наконец-то вступил — на антивоенной платформе — Роберт Кеннеди. В этой ситуации Джонсон быстро отступил в тень. Через две недели после того, как Кеннеди объявил о своем решении, Джонсон, ко всеобщему удивлению, снял свою кандидатуру.

После этого в гонку вступил нарастивший мускулы вице-президент Хьюберт Хамфри. Некогда кумир американских левых (в ту пору сенатор Хамфри активно участвовал в борьбе за гражданские права), он затем подмочил свою либеральную репутацию, поддержав линию босса, сделавшего его в 1964 году вице-президентом, на эскалацию войны. Теперь Хамфри вышел на арену в качестве представителя партийной верхушки, дабы остановить Кеннеди.

Но его кандидатура вызвала отторжение со стороны антивоенно настроенной молодежи, всячески поддерживавшей Маккарти и Кеннеди. От этой борьбы выигрывал только Никсон, наблюдавший за ней с предельным вниманием. «Как-то раз, — пишет он в мемуарах, — Хамфри, которому не давала договорить враждебно настроенная аудитория, едва не расплакался прямо перед телевизионными камерами».

Демократическая партия находилась в состоянии свободного падения, ее тянули на дно годы непопулярной войны, и ко всему прочему она неожиданно лишилась бесспорного лидера. Оказавшись правее Юджина Маккарти и Роберта Кеннеди, Хьюберт Хамфри неожиданно превратился в глазах избирателей из идеолога либерализма едва ли не в «ястреба».

Ясно отдавая себе отчет в том, что в любом непосредственном соревновании с Кеннеди он неминуемо проиграет, Хамфри решил воздержаться от участия в первичных выборах; тяжесть борьбы он перенес на съезд, где рассчитывал на поддержку делегаций, контролируемых партийными боссами. Поскольку в большинстве штатов тогда еще не было законов, требующих непременного участия в «праймериз», победить можно было и без них. Напротив, участие могло привести к поражению.

Линдон Джонсон, чье стремление довести дело во Вьетнаме до победного конца приобрело к этому времени маниакальный характер, поджаривал своего протеже на медленном огне, требуя в обмен на поддержку все новых выступлений в защиту войны. Без Джонсона же не видать Хамфри партийных боссов, а без боссов нечего и думать о выдвижении. Хамфри оставалось только подчиниться.

В апреле 1968 года в Мемфисе был застрелен Мартин Лютер Кинг. В боли, отчаянии, гневе поднялась вся черная Америка. Беспорядки возникли во множестве американских городов, некогда мирные районы превратились в поле сражения. Кровавые побоища придали новый смысл никсоновским призывам к единству, в сложившейся ситуации они приобрели едва уловимый оттенок расизма — мол, перед лицом черного протеста должна объединиться белая Америка.

Два месяца спустя положение сделалось еще хуже — в Калифорнии, где он праздновал победу на ключевых по своему значению первичных выборах, был убит Роберт Кеннеди. Пока нация вновь пребывала в трауре, Хамфри, который, напоминаю, не снизошел до участия в первичных выборах, договорился с партийной верхушкой о поддержке на съезде в Чикаго.

Когда стало ясно, что демократы, несмотря на массовые протесты против войны, делают выбор в пользу выдвиженца Джонсона, студенты, которые всегда были движущей антивоенной силой, вышли на демонстрацию в непосредственной близости от зала заседаний. Нация в ужасе наблюдала за тем, как полиция избивает дубинками, пинает, ломает кости, травит газом, запихивает в машины мирных в общем-то, хотя и шумных, демонстрантов. Происходящее лишний раз подтвердило, что раскол, возникший в демократической партии в ходе первичных выборов, — дело серьезное, быстро его не ликвидируешь.

Никсон же по-прежнему не выказывал сколь-нибудь явного отношения к войне, предпочитая изрекать банальности. В ответ на вопрос о Вьетнаме, заданный в мае 1968 года, он невнятно проговорил что-то об «утрате иллюзий», а затем, тщательно выбирая выражения, высказался следующим образом: «Мы просто не можем… и далее нести тяжелейшее бремя помощи малым странам, повергшимся нападению изнутри или извне, без поддержки других народов… Нужен новый договор о коллективной безопасности, по которому страны того или иного региона берут на себя основную ответственность за оказание помощи соседней стране, не адресуясь к Соединенным Штатам…» Уточняя свою позицию по Вьетнаму, Никсон, пишет Джонатан Айткен, автор одной из книг о нем, «незаметно перестал говорить о расширении военных действий ради достижения победы. В нерядовой речи, произнесенной в Хэмптоне, Нью-Хэмпшир, он говорил о поисках «почетного мира» (важный семантический сдвиг от привычного сочетания «победный мир»)»…

Некоторые намеки на ту же тему содержались и в съездовской речи Никсона. «Я горжусь тем, что администрация, в которой я работал, положила конец одной войне и в течение восьми лет удерживала страну от участия в других войнах», — заявил он. Имеющий уши да услышит.

Никсон всем и каждому давал понять, что хочет положить войне конец, но умышленно уходил от разговора о том, каким именно способом. Еще в марте 1968 года он во всеуслышание объявил, что у него есть план окончания войны, однако раскрыть его не пожелал. Это было знаменитое — хотя и двусмысленное — заявление. Пресса утверждала, что на самом-то деле Никсон употребил выражение «секретный план»; Херберт Пармет, автор книги «Никсон и его Америка», возражает, ссылаясь на некие свидетельства, будто не сам кандидат высказался таким образом, а его интервьюер, беседовавший с Никсоном в Нью-Хэмпщире во время предвыборной поездки. Но это не важно — страна была убеждена, что у Никсона в загашнике что-то имеется.

Он что, блефовал? Историк Джеймс Хыомз полагает, что, хотя недоброжелатели утверждают, что это была «всего лишь циничная предвыборная уловка», план действительно существовал, хотя раскрывал его Никсон только своему ближайшему окружению. Суть его заключалась во «вьетнамизации» войны путем постепенного вывода американских войск». В конце концов так Никсон и поступил — только вывод оказался слишком уж постепенным, война затянулась еще на четыре года.

Впоследствии Никсон вспоминал, что «план его вовсе не был секретным. Вместе того, чтобы читать по губам, лучше читать документы… в будущем нам следует поставлять оружие, обеспечивать иные виды помощи, а людские ресурсы они должны обеспечивать сами. Это и есть вьетнамизация».

Но даже если план и не был секретным, то отыскать его следы в гуттаперчевой мякине разглагольствований о единстве было нелегко.

Почему же американцы мирились с подобной неопределенностью? Потому что все мы пребывали в тяжелой растерянности. Убийства Кинга и Кеннеди, военные жертвы, витавшее в воздухе чувство национального раскола — раскола едва ли не революционного, — все это порождало почти невыносимый страх. За пять лет американцы потеряли любимого президента, а преемник его вызывал такую отчужденность и антипатию, каких нация не испытывала со времен Герберта Гувера и Великой депрессии. Джонсон посылал во Вьетнам все новые и новые подкрепления, и журналисты, подчеркивая растущий разрыв между народом и главой государства, все чаще говорили о дефиците доверия.

В этой смутной атмосфере, решил Никсон, единственный способ завоевать симпатии публики — это намекнуть на возможность решения ключевой проблемы, не раскрывая при этом сути.

Если Линкольн расколол демократов, открыто и недвусмысленно осудив рабство, Никсон использовал силу подтекста. Занятая Линкольном четкая либеральная позиция по ключевому для Америки той поры вопросу заставила его оппонента Стивена Дугласа сдвинуться влево, что оказалось неприемлемым для демократов-южан. С другой стороны, тактика умолчания позволила Никсону переместиться в центр, предложив американцам нечто вроде умеренной альтернативы явно «ястребиной» политике Джонсона и Хамфри.

Между тем в рядах демократов возник еще один раскол — справа. Обозленные либерализмом Джонсона и Хамфри в подходе к гражданским правам, выведенные из себя судебными решениями, направленными на интеграцию школьного образования, белые расисты с Юга и ничуть не менее их зараженные расовыми предрассудками «голубые воротнички» — индустриальные рабочие с Севера, выступили в поддержку независимого кандидата — губернатора Алабамы Джорджа Уоллеса. Он прославил себя еще в 1963 году, когда попытался не допустить десегрегации университета Алабамы. «Стычка, случившаяся в университетском городке, — пишет один исследователь, — в одночасье превратила Уоллеса в фигуру общенационального масштаба». Выступая теперь на президентских выборах в качестве независимого кандидата, он оттянул дополнительные голоса у демократов, и без того растерзанных на фракции.

Пока Никсон тихой сапой, по-прежнему не высказываясь о Вьетнаме прямо, внедрялся в сознание избирателя, демократы-центристы с яростью набросились на беднягу Хамфри, обвиняя его в продолжении безумной и безнадежной войны…

Казалось, ему лучше вообще рта не раскрывать — что ни скажет, то невпопад. В сентябре 1968 года высказывания вице-президента о Вьетнаме вызвали резкий отпор со стороны государственного секретаря Дина Раска скорее всего с подачи Джонсона. По словам одного журналиста, Хамфри в попытках хоть как-то дистанцироваться от вьетнамской политики администрации все больше напоминал «человека, чьи пальцы пристали к липучке».

Отчаянно пытаясь объединить растерзанную в клочья партию, Хамфри апеллировал ко всем влиятельным людям — Теду Кеннеди, Джорджу Макгаверну, Эдлаю Стивенсону. Но его не оставляли в покое левые. Журналист Теодор Уайт, взяв у него интервью, обронил: «У этого человека нет ни малейших шансов, — и добавил: — штаб-квартира демократической партии в Вашингтоне напоминает обитель печали».

30 сентября 1968 года Хамфри произнес в Солт-Лейк-Сити речь, транслировавшуюся по телевидению. В ней он заявил, что в случае избрания прежде всего положит конец войне. Прекращение бомбардировок территории Северного Вьетнама, чего требуют левые, продолжал он, «приемлемый риск, если речь идет о достижении мира». «Нью-Йорк таймс» назвала эту речь «соломинкой, за которую могут ухватиться голуби».

От дебатов с соперником Никсон уклонился, что привело демократов в ярость. «Ричардом — цыплячье сердце» обозвал его Хамфри. Воодушевленный благоприятным в целом восприятием своей вьетнамской речи, он посылал сопернику вызов за вызовом, но тот стоял на своем. «Я принял твердое решение, — вспоминает Никсон, — не втягиваться в споры. В основе его лежал не страх, но соображения целесообразности. Естественно, мой отказ сделался центральным пунктом предвыборной кампании Хамфри». Выступая только на тщательно подготовленных площадках вроде «городских встреч» с четко прописанным сценарием, Никсон пропускал мимо ушей незапланированные вопросы и не давал ответов, которых хотел бы избежать.

Ну а репортеры, почему они-то не донимали Никсона? Дело в том, что в конце 1960-х пресса была иной, куда более пассивной, чем сегодня. Репортеры позволяли держать себя на коротком поводке; средства массовой информации еще не усвоили уроков последующих лет, когда стало ясно, что кандидатов можно вынудить отвечать на неприятные вопросы.

В поездке по штатам Среднего Запада Никсону бросилась в глаза девушка с плакатом: «Верните нас друг другу». Искушенный политик, он ухватился за эту возможность и начал снова и снова повторять эти слова. Их простодушие только укрепляло его давний призыв к единству.

Особенно полезен Никсону оказался Джордж Уоллес, ставший для разочарованных демократов чем-то вроде альтернативы партии их отцов. Наверняка он лишит Хамфри многих голосов, особенно на Юге, где миллионы избирателей традиционно и в общем-то бездумно отдают свои голоса демократам.

Тщетно Хамфри и те демократы, которые сохранили верность старым идеалам, пытались убедить людей, что умеренность Никсона — это чистое мошенничество. Сенатор от штата Мэн Эдмунд Маски — напарник Хамфри в президентской гонке, вопрошал: «С каких это пор вы заделались таким прогрессистом, господин Никсон? Ведь всю свою жизнь вы только и знали, что сопротивлялись прогрессу и боролись с ним. Вы называли мою партию партией предателей… Он сражался с Гарри Трумэном. Он сражался с Рузвельтом. Он сражался с Кеннеди и Стивенсоном. Он сражался с Линдоном Джонсоном… Наш господин Республиканец утверждает, что он друг рабочих. Это новость. Что ж, если он друг рабочих, то, уверяю вас, Скрудж — это Санта-Клаус».

Отбивая атаки Хамфри, Никсон затеял цикл, состоявший из десяти вечерних радиопередач. В серьезном, едва ли не профессорском тоне Никсон рассуждал о таких предметах, как пособия, молодежь, образование, вооружение, мир. Это была продуманная демонстрация образцов «нового Никсона». И следа не осталось от той агрессивности, которая отличала его в прежних кампаниях. Никаких нападок, никаких резких высказываний. «Единство» — вот пароль; только одна у кандидата забота — пролить бальзам на раны людей. И лишь в свете тяжкого похмелья, что будет сопровождать весь срок его президентства, лишь с возникновением психологического комплекса «с нами либо против нас», что в конце концов вынудит отставку Никсона, станет ясно, сколь лицемерной была его кампания 1968 года.

Доведенный до отчаяния тщетными попытками демократов прищучить увертливого Никсона, президент Джонсон задумал преподнести республиканцам сюрприз. 31 октября 1968 года, за три дня до выборов, он объявил о своем решении полностью прекратить бомбардировки Северного Вьетнама. Это был, мягко говоря, сильный ход. Даже Никсон был потрясен: «Я подумал про себя: не знаю уж, какие последствия это будет иметь для Северного Вьетнама, но меня он достал здорово. Тогда мне показалось, что судьба выборов решена. Неужели вся предшествующая работа была проделана лишь для того, чтобы в последний момент под нее подвел мину ныне действующий президент, отказавшийся к тому же от борьбы за переизбрание?»

Впрочем, у Никсона был готов ответ, ведь его блестящий советник на протяжении всей предвыборной кампании и будущий государственный секретарь Генри Киссинджер предупреждал о возможности такого развития событий. И Никсон поспешил задействовать разработанный план.

Уже на протяжении многих лет, с тех самых пор, как генерал Дуглас Макартур использовал первую же представившуюся возможность перенести корейскую войну в Китай, антикоммунисты в Азии доверяли республиканцам больше, чем демократам. Лучше других знала историю этих взаимоотношений Анна Шенно, китаянка, вдова генерала Клера Шенно, немало сделавшего для насаждения в Китае антикоммунистического режима.

Весной 1967 года Никсон пригласил ее на должность своего помощника по южноазиатским делам. Херберт Палмер пишет, что «из телеграмм южнокорейского посла в Вашингтоне, перехваченных Национальным агентством по безопасности, явствует, что, тайно действуя через Анну Шенно, Никсон всячески пытался отговорить южнокорейского президента Тхиеу от участия в каких бы то ни было мирных переговорах. Сайгону, настаивал он, следует повременить до формирования новой американской администрации, которую должен возглавить он, Никсон… Это была борьба, — продолжает он, — Никсон отвечал ударом на удар, он стремился к победе, и ход кампании перевешивал любые иные соображения».

Разгадав замысел Никсона, президент Джонсон дал ФБР указание о прослушке телефонов Анны Шенно. Но что бы там ни удалось выяснить, свидетельства наружу так и не выплыли, ибо, признав, что они используют прослушку в интересах предвыборной борьбы, демократы поставили бы себя «в неловкое положение».

Поняв, что Никсон не заинтересован в достижении согласия с коммунистами, Тхиеу стал всячески затягивать мирные переговоры, выдвигать новые условия и т.д. Помощники Никсона утверждали, что прекращение бомбардировок возымеет эффект бумеранга. Сам Никсон на предвыборном митинге в Техасе заявил, что «перспективы достижения мира выглядят сегодня менее радужными, чем еще несколько дней назад». А перспективы избрания — наоборот.

Никсон сумел увернуться — пуля просвистела мимо. Хамфри ненадолго вырвался вперед, но после того, как Южный Вьетнам отверг предложения северян и переговоры зашли в тупик, Никсон вернул себе лидирующее положение. В качестве последнего удара он выдвинул обвинение, будто прекращение бомбардировок позволило Северному Вьетнаму «наладить переброску продовольствия по тропе Хо Ши Мина, а наши бомбардировщики не имели возможности этому воспрепятствовать».

Никсон победил, хотя и с незначительным преимуществом — 43,3 процента голосов против 42,66, поданных за Хамфри. Уоллес набрал 13,5 процента. Тем не менее, не сумей Никсон использовать разногласия в стане противника, вообще никакой победы не было бы. В 1860 году Авраам Линкольн затянул своего оппонента налево, вбив клин между ним и рабовладельческим Югом. В 1968-м Ричард Никсон расколол демократов и, якобы переместившись в центр, спокойно выжидал, наблюдая затем, как правая рука борется с левой. Чем определеннее Линкольн выражал свою ненависть к рабству и приверженность Союзу, тем левее вынужден был перемещаться Дуглас в погоне за голосами северян, но это делало его кандидатуру неприемлемой для Юга. Ну а Никсон, напротив, построил свою предвыборную стратегию на неопределенности. На самом-то деле он был преисполнен решимости продолжать бомбардировки и вести войну до победного конца. Но чтобы переманить на свою сторону вконец запутавшихся либералов из демократического лагеря, он почел за благо не обнародовать свои истинные намерения.

Поведение Никсона на выборах 1968 года обнаруживает темные стороны политики, а именно: манипуляция и обман становятся порой эффективным инструментом в игре «разделяй и побеждай».

ПРИМЕР ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ — НЕУДАЧА ДЬЮИ РАСКАЛЫВАЕТ ДЕМОКРАТОВ, НО ТРУМЭН ВСЕ РАВНО ПОБЕЖДАЕТ

Не было еще в американской истории претендента на место в Белом доме, который бы столкнулся с таким же серьезным расколом в своей партии, как Гарри Трумэн в 1948 году. Сам же он об этом впоследствии и поведал. Наследник коалиции, сложившейся на идеях рузвельтовского Нового курса, Трумэн, однако же, уже в самом начале президентской гонки обнаружил, что партия его разделилась на три фракции. Слева — либералы. Они его бросили и выступили в поддержку Генри Уоллеса, бывшего вице-президента в правительстве Рузвельта. Справа — расисты с Юга. Они его тоже бросили — в пользу молодого губернатора Южной Каролины Строма Тер-монда. А в центре оставался один Гарри Трумэн.

И тем не менее он удержался, умудрившись обернуть раскол в партийных рядах преимуществом. Лишенный флангов, он на все сто процентов использовал центр — и победил на выборах 1948 года, оторвавшись от соперника на два миллиона голосов.

Как ему это удалось? Этот раскол стал результатом продуманной политики республиканцев. Вознамерившись подорвать коалицию, не пускавшую их в Белый дом на протяжении последних 16 лет, они выработали стратегию, чем-то напоминавшую стратегию Авраама Линкольна в его борьбе с Дугласом. Кандидат республиканцев Томас Е. Дыои и его партия пытались использовать свою непримиримую борьбу с коммунистами, окопавшимися дома, в Америке, для того чтобы загнать Трумэна настолько далеко вправо, чтобы он потерял поддержку левого крыла своей же партии.

Левые действительно повернулись к Трумэну спиной и встали под знамена Генри Уоллеса; в этих условиях Трумэну, чтобы привлечь на свою сторону либералов, пришлось занять во внутренних делах, особенно по вопросу о гражданских правах, откровенно популистскую позицию. Но против него, бедняги, оборачивалось буквально все. Выступления в защиту гражданских прав нравились афроамерикан-цам и либералам, но настолько отталкивали демократов с Юга, что они также, подводя мину под партийное единство, встали на сторону диксикратов во главе с Термондом.

Таким образом, все было, кажется, подготовлено для торжества республиканцев. И тем не менее Трумэн, ко всеобщему удивлению, победил. Его ряды были расколоты не меньше, чем у Стивена Дугласа или Хьюберта Хамфри, и все же ему удалось добиться переизбрания. Он не только пережил раскол, он вырос на его дрожжах.

Каким же образом?

Говоря коротко, раскол способствовал очищению партии, и это сыграло на руку претенденту. Свободный от необходимости считаться с расистами с Юга, Трумэн мог открыто и эффективно апеллировать к чернокожим, живущим на Севере. Свободный от необходимости считаться с прокомму-нистически в большинстве своем настроенными левыми, он мог нападать на Сталина и противостоять Советам, что лишало республиканцев их старших козырей. Раскол, с которым столкнулись Дуглас и Хамфри, расстроил их ряды и подорвал решимость. Раскол, с которым столкнулся Трумэн, лишь укрепил его позиции.

Принося в 1945 году президентскую присягу, Трумэн не мог, разумеется, в полной мере считаться преемником колосса Рузвельта. Ведь даже на посту вице-президента этот практически неизвестный стране политик пробыл лишь немногим более месяца, который осталось прожить Рузвельту после последнего избрания.

Невысокий, неприметный, необразованный — он даже колледж не окончил, — Трумэн, ко всему прочему, был наделен резким и скрипучим голосом, остро контрастировавшим с глубоким баритоном Рузвельта. По радио он звучал отвратительно, а ведь именно радио стало техническим средством, обеспечившим Рузвельту живой контакт со страной. Первые годы трумэновского президентства оказались чистой катастрофой.

В целом конец Второй мировой войны породил экономический бум, однако на первых порах и ненадолго в стране воцарился хаос. С отменой военных ограничений на зарплаты и контроля над ценами вырвались на свободу сдерживавшиеся до того силы инфляции, и Трумэн, по его собственным словам, оказался «в самой продолжительной и самой дорогостоящей в американской истории профсоюзной осаде». Забастовки подрывали ключевые отрасли промышленности: угольную, сталелитейную, автомобильную. В 1946 году забастовали скотопромышленники, требуя повышения цен на продукцию, и в стране начал ощущаться дефицит мяса. Уступая давлению домохозяек, Трумэн в октябре 1946 года отпустил цены на мясо, и это вызвало новый виток инфляции.

Последним ударом стала майская (1946) забастовка железнодорожников, парализовавшая всю страну. Гнили зерно и продукты. Люди оказались лишены средств передвижения. Даже дочь Трумэна, поехавшая на спектакль в Нью-Йорке, «вынуждена была одолжить машину», чтобы вернуться в Вашингтон.

Растерявшийся президент обратился к конгрессу с просьбой разрешить призвать бастующих железнодорожников в армию. А когда профсоюз в конце концов поддался давлению власти, его лидеры — а вместе с ними сама Элеонора Рузвельт — заклеймили Трумэна как штрейкбрехера. Поклявшись отомстить, А.Ф. Уитни, руководитель Братства машинистов, выразил господствующее в Америке убеждение в неспособности Трумэна руководить страной. «Из продавца в магазине президента не вылепишь», — бросил он в лицо бывшему галантерейщику.

За границей дела обстояли еще хуже — Сталин одну за другой прибирал страны Восточной Европы — Польщу, Румынию, Венгрию, Болгарию, Чехословакию, Югославию и Албанию. Американцы всерьез начали опасаться угрозы со стороны заморского коммунизма, да и левой заразы дома. Республиканцы сообразили, что на призраке домашнего коммунизма, если им с толком распорядиться, можно нажить неплохой политический капитал.

По правде говоря, в демократической партии Франклина Рузвельта было немало поклонников коммунизма, что, в общем, неудивительно. Великая депрессия 1930-х годов изрядно подпортила облик капитализма. Экономика Советской России, как представлялось издали, развивалась стремительно, особенно на фоне застоя на Западе. О «фабрике смерти», которую Сталин устроил у себя дома и которая поглотила 20 миллионов человеческих жизней, слухи eщe не просачивались. Ну а героическое сопротивление Советского Союза гитлеровским армиям только добавило ему симпатий в США.

Тем не менее постоянно возрастало и количество людей, всерьез опасавшихся коммунистической экспансии. Республиканцы почти сразу же начали размахивать жупелом угрозы слева, заявляя, что поклонники коммунизма занимают руководящие позиции в правительстве США и Трумэн даже не пытается от них избавиться. Не прошло и нескольких месяцев после его инаугурации, как американский посол в Китае Патрик Херли подал в отставку — это было в ноябре 1945 года, — мотивируя свой шаг тем, что госдепартамент благоволит китайским коммунистам.

По словам Дэвида Маккалоу, автора биографии Трумэна, страну охватила красная паранойя. Республиканцы обвиняли Трумэна в «проведении политики умиротворения русских за рубежом и насаждении коммунизма дома». Сенатор-республиканец Роберт Тафт заявил, что «демократическая партия мечется между коммунизмом и американизмом, потому ее внешняя политика не может не быть слабой и противоречивой, что превращает США в посмешище перед лицом всего мира».

Рейтинг Трумэна стремительно катился вниз и упал до 32 процентов, после того как демократы потерпели на выборах в конгресс 1946 года самое сокрушительное за последние двадцать лет поражение. Республиканцы теперь контролировали обе палаты законодательного органа, не говоря уже о большинстве губернаторских постов. Их вероятный претендент на президентский пост Томас Дьюи был переизбран губернатором штата Нью-Йорк беспрецедентно большим числом голосов.

Воодушевленные успехом в использовании красного призрака, республиканцы продолжали наступление. Комитет по антиамериканской деятельности, которым теперь энергично руководил вновь избранный конгрессмен Ричард Никсон, не давал ни минуты покоя ни себе, ни другим, всячески подогревая страхи перед коммунизмом внутри и снаружи. По словам биографа Никсона Нортона Смита, Дьюи призывал соотечественников вести себя перед лицом сталинской агрессии в Восточной Европе «подобно трезвомыслящим американцам, а не мягкосердечным олухам».

Его любимой мишенью сделался Трумэн, которого Дьюи обвинял в пассивности перед лицом советского экспансионизма. Коммунисты, говорил он, наступают по всем фронтам; трагический факт заключается в том, что слишком часто наше правительство ведет себя так, будто утратило веру в саму нашу систему равных возможностей для всех, и вместо того, чтобы остановить коммунизм, поощряет его». Предупреждая об угрозе коммунизма изнутри, Дьюи говорил, что «коммунисты и их попутчики заняли в нашем правительстве видные места».

А ведь Дьюи был умеренным. Лидер правого крыла республиканцев сенатор Тафт представлял фракцию изоляционистов. Журнал «Форчун» точно охарактеризовал его как «одного из тех многочисленных американцев, в глазах которых другие страны выглядят просто диковинными краями со скверным водоснабжением, разноцветными фантиками — денежными купюрами — и людьми, которые говорят на непонятных языках».

После того как Трумэн согласился с одним журналистом, который охарактеризовал работу комитета по антиамериканской деятельности как отлов «красной сельди», республиканцы набросились на него с новой силой. И не без успеха. Популярность Трумэна начала падать, и многие объясняли поражение демократов на выборах 1946 года эффективной кампанией республиканцев, которые всячески обвиняли своих оппонентов в мягкотелости перед лицом мировой коммунистической угрозы.

Парируя эти упреки, Трумэн двинулся вправо и в марте 1947 года издал указ о лояльности государственных служащих и учредил так называемую Программу безопасности; согласно этим установлениям, служащие, не прошедшие проверку на «лояльность», могут быть уволены. Оправдывая принятие такой программы, Трумэн никак не связывал ее с обвинительными речами республиканцев. «Я совершенно не беспокоюсь по поводу возможного проникновения коммунистов во власть, — говорил он, — но мне не нравятся люди, которые, работая на правительство Соединенных Штатов, выказывают лояльность кому-то еще».

За четыре ближайших года проверке подверглись три миллиона государственных служащих, тысячи были вынуждены уйти, хотя формально уволили всего 212 человек. Кларк Клиффорд, один из помощников Трумэна, говорил впоследствии, что, с точки зрения его босса, страх перед коммунистическим заговором — это «чушь собачья», но «политическое давление достигло такой силы, что с ним приходилось считаться». Шаги, предпринятые Трумэном, возымели желаемый эффект, оказав на правых умиротворяющее воздействие; автор журнала «Тайм» Фрэнк Макнотон писал, что «республиканцы теперь воспринимают Трумэна всерьез… указание очистить государственную службу от подрывных элементов встретило отклик в конгрессе и лишило его политических противников крупного козыря… Республиканцы начинают понимать, что Трумэн — это далеко не слабак».

Но с другой стороны, действия Трумэна оттолкнули от него либералов — на что республиканцы, несомненно, и рассчитывали. Левые отнеслись к его крену вправо с большой подозрительностью. И без того недовольные жесткими мерами Трумэна в отношении забастовщиков, они начали сомневаться, заслуживает ли этот человек их поддержки.

Тем временем Трумэн стал испытывать все большую настороженность и вести себя более агрессивно по отношению к подлинному носителю коммунистической угрозы — самому Сталину. После краткого — по следам закончившейся войны — потепления Трумэн, подобно большинству американцев, разочаровался в Сталине. Видя, что Советы хотят еще больше расширить свою империю за счет Ирана, Греции и Турции, Трумэн решил проявить твердость. «Мне надоело нянчиться с Советами, — взорвался он однажды. — Они понимают только один язык: «а сколько у вас дивизий?»

Его биограф отмечает, что отношения с Россией пошли под откос буквально «в одночасье». Трумэн понимал, что остановить сталинскую агрессию можно, только стукнув кулаком по столу. Оказия представилась в Греции, где бушевала спровоцированная Советами гражданская война. По воспоминаниям Трумэна, «Югославия, Албания и Болгария — северные соседи Греции, ведомые Советами, подталкивали ее к формированию коммунистического правительства».

Чтобы остановить дальнейшее продвижение коммунизма, Трумэн принял решение оказать Греции и Турции крупную военно-экономическую помощь. Выступая 12 марта 1947 года перед обеими палатами конгресса, Трумэн сказал: «Тоталитарные режимы питаютс…. бедами и нуждой… свободный мир с надеждой смотрит на нас в ожидании поддержки своей свободы».

Остановленные в Греции Советы усилили давление на союзников в Берлине. Этот город — бывшая столица Германии, разделенная после войны на демократическую западную часть и коммунистическую восточную, расположен в самом сердце Восточной Германии. В его западную часть продовольствие приходилось перебрасывать из Западной Германии через Восточную.

Теперь же, явно пытаясь поставить Западный Берлин на колени и для того уморить его голодом, Сталин запретил эти переброски. Трумэн решительно заменил наземный транспорт воздушным. Самолеты с предназначенным для жителей Западного Берлина продовольствием, топливом и другими предметами первой необходимости взлетали каждые пять минут. Как ни странно, но авиалифт заработал, и Советы вновь оказались посрамлены.

Но жесткая линия Трумэна в отношениях со Сталиным — в придачу к программам лояльности и безопасности — оказалась слишком тяжелой пищей для левого крыла партии. Из ее рядов вскоре выделился деятель, способный бросить вызов Трумэну, — Генри Уоллес.

С самых первых шагов в политике он связал себя с Новым курсом. В 1930-е годы Уоллес был министром сельского хозяйства и принимал самое активное участие в разработке программ, которые путем сокращения производства и поддержки ценового уровня фактически спасли американских фермеров от банкротства. Убежденный либерал, Уоллес был одним из самых популярных членов рузвельтовского кабинета.

После того как Джеймс Гарнер, рузвельтовский вице-президент, начиная с 1933 года выступил с критикой некоторых шагов Рузвельта, тот исключил его из предвыборного списка, заменив на Уоллеса, который, в свою очередь, четыре года спустя уступил место Трумэну. То есть, не уступи Рузвельт давлению умеренных демократов, оставь он в правительстве Уоллеса, именно он, а не Трумэн стал бы по смерти Рузвельта президентом США, и послевоенный мировой порядок выглядел бы, вне всяких сомнений, иначе.

Уоллес был настолько раздосадован отставкой, что постепенно и чем дальше, тем больше начал подпадать под влияние коммунистов. По мере того как Трумэн все решительнее противостоял Сталину в Европе, Уоллес выказывал все больше признаков недовольства такой политикой.

Вскоре он заявил об этом в открытую. В 1946 году Уоллес, все еще остававшийся министром торговли в администрации Трумэна, выступил на митинге в Мэдисон-Сквер-Гарден с критикой жесткой политики президента в отношении Советов. «Чем неуступчивее мы будем с русскими, — говорил Уоллес, — тем неуступчивее они будут с нами». Став мишенью нападок со стороны других членов правительства, Уоллес подал в отставку.

Его разногласия с Трумэном все усиливались. На призыв президента к конгрессу оказать помощь Турции и Греции и остановить тем самым расползание коммунизма, Уоллес ответил острокритическим выступлением по радио, которое финансировалось группой людей, называвших себя прогрессивными гражданами Америки. «В мире голодно и ненадежно, — говорил Уоллес, — и люди всех стран требуют перемен. Американские военные займы их не остановят… Америка сделается самой ненавистной державой во всем мире».

В апреле 1947 года Уоллес был в европейской поездке, в ходе которой продолжал критиковать трумэновский план оказания помощи Греции и Турции. Вернувшись в Соединенные Штаты, он назвал политику президента, известную как доктрина Трумэна, «причудливым сочетанием политики силы и международного саквояжничества» и добавил: «Я не боюсь коммунизма».

«Холодная война» набирала обороты, и, выступая в Лос-Анджелесе, Уоллес намекнул на возможный разрыв с Трумэном. «Если демократическая партия отступит от идеалов Франклина Рузвельта, — заявил он, — я без колебаний выйду из партии». И вот настал его миг: на собрании, состоявшемся 18 октября 1947 года, группа профсоюзных лидеров приняла решение выдвинуть Генри Уоллеса наряду с генеральным секретарем американской компартии Юджином Деннисом кандидатом в президенты США от третьей партии.

Помощники Трумэна, на которого нападали и республиканцы, и левые, обдумывали ответные ходы. Консервативно настроенные элементы вроде министра финансов Джона Снайдера рекомендовали сдвинуться вправо и уже оттуда атаковать республиканцев. А либералы во главе с Кларком Клиффордом, напротив, подталкивали Трумэна влево, дабы вернуть симпатии тех, кто в противном случае переметнется к Уоллесу.

Трумэн колебался. «Оказавшись чем-то вроде каната, который все постоянно перетягивают на свою сторону, — пишет Ирвин Росс, — он позволял увлекать себя то в одном, то в другом направлении, в зависимости от меры прилагаемого усилия, целесообразности и дружеских отношений». А Клиффорд вспоминает, что «большинство членов кабинета и лидеры палат советовали Трумэну торопиться медленно, склоняясь при этом чуть вправо. Они ориентировались на Боба Тафта. Мы же толкали Трумэна в противоположную сторону».

Президент начал поглядывать налево. Собственно это соответствовало его естественным либеральным устремлениям, а тут еще рядом оказался земляк Клиффорд — энергичный толкач. К этому времени он уже набрал изрядный политический вес, сделавшись самым доверенным советником Трумэна. Клиффорд всячески рекомендовал президенту либерализовать экономику, провести реформу в области гражданских прав и назначить людей с передовыми взглядами на высокие посты в правительстве.

Поворотным моментом стало 19 ноября 1947 года, когда Клиффорд подготовил для Трумэна сорокатрехстраничный меморандум, содержавший призыв занять твердую позицию левого толка. Высказывая предположение, что Генри Уоллес станет кандидатом от третьей партии, Клиффорд писал, что «с точки зрения коммунистов, особенно в отдаленной перспективе, им нечего терять и, напротив, можно много приобрести, если очередным президентом США станет республиканец. Лучший способ достичь этого — распылить голоса, контролируемые независимыми и профсоюзами, между президентом Трумэном и Уоллесом, обеспечив таким образом избрание кандидата-республиканца».

Учитывая участие в гонке Уоллеса, предсказывал Клиффорд, «независимый и прогрессивный избиратель поддержит баланс сил». Однако же, продолжал он, либералы, «если не приложить крупных усилий, горой за Трумэна не станут».

Центральным пунктом президентской программы, считал Клиффорд, должны стать гражданские права. Черный электорат сосредоточен в ключевых северных штатах, и потому, заключает Клиффорд, «если что и удерживает баланс сил, то именно голоса негров».

Начиная с 1860-х годов откровенно расистская позиция демократов на Юге, а также память об Аврааме Линкольне заставляли черных отдавать свои голоса республиканцам; однако же энергичные заигрывания Рузвельта с афроамери-канцами (хотя жесты его носили по преимуществу символический характер) изменили соотношение сил, многие чернокожие перешли на сторону демократов.

Тем не менее, предупреждал Клиффорд, республиканцы во главе с Дьюи вполне могут вернуть маятник в прежнее положение, особенно учитывая «неутомимую работу последнего в штате Нью-Йорк, где он всячески обхаживает черных… а также настойчивые попытки провести через местное законодательство антидискриминационный акт». Клиффорд обращал внимание и на то, что в частной беседе босс демократов в Нью-Йорке Эд Флинн уверенно заявил, что штат — с его наибольшим во всей стране количеством голосов выборщиков — отдаст свои симпатии Дьюи. И это не просто слова, ведь Флинн контролирует черный итальянский электорат в штате.

«Черные на Севере, — продолжал Клиффорд, — готовы сегодня вернуться в привычную гавань — к республиканцам, и если администрация не предпримет энергичных мер для улучшения их нынешнего положения, с голосами черных можно проститься».

Но в своих расчетах Клиффорд допустил крупную ошибку, возымевшую немалые последствия. Он не учел, что либеральная позиция по вопросу о гражданских правах может вызвать дополнительное брожение в демократической партии, оттолкнув от нее южан. «Невозможно представить, — писал он, — что какие бы то ни было сколь угодно «либеральные» шаги, предпринятые администрацией Трумэна, возмутят южан настолько, что они затеют бунт. Юг традиционно может считаться вотчиной демократов».

Знаменитые последние слова!

Следуя совету Клиффорда, Трумэн занялся гражданскими правами. В памятном обращении к конгрессу (2 февраля 1948 года) он настаивал на принятии «всеобъемлющего пакета законов в области гражданских прав, отвечающих нуждам сегодняшнего дня». Трумэн считал необходимым законодательно положить конец судам Линча и сегрегации на транспорте, учредить государственные комиссии по гражданским правам и по выработке справедливых правил найма на работу, реально обеспечить право граждан на голосование и многое другое.

Реакция Юга была мгновенной и чрезвычайно нервной. Губернатор Южной Каролины (он и поныне является сенатором США) Стром Термонд назвал выступление Трумэна «самой скандальной президентской речью во всей политической истории Америки» и заверил, Что она породит движение «за права штатов».

Трумэн предпочел не обращать внимания на выпад Термонда. «Трубадуры «белого превосходства», — писал он впоследствии, — сразу же пустились в демагогию». Южный бунт распространялся стремительно. Через несколько дней после выступления Трумэна во Флориде состоялась конференция губернаторов южных штатов, на которой Филдинг Райт, губернатор Миссисипи, предложил сформировать «политическую конференцию Юга» — нечто вроде альтернативы общенациональной демократической партии. На обеде демократов в Литтл-Рок, штат Арканзас, сотни участников, услышав в репродукторах голос Трумэна, встали и покинули зал приемов. Четыре дня спустя, 23 февраля 1948 года, члены оргкомитета конференции губернаторов Юга во главе с Термондом единодушно пришли к выводу, что предложения президента носят антиконституционный характер и нарушают права штатов.

В ответ на замечание одного журналиста, что «Трумэн всего лишь следует платформе, которую поддерживал Рузвельт», Термонд ответил: «Да, но Трумэн относится к ней всерьез».

Термонд обратился к председателю демократической партии Макграту с призывом использовать все свое влияние, чтобы не допустить рассмотрения в конгрессе «чрезвычайно противоречивого законодательства в области гражданских прав, которое чревато расколом страны». Макграт отказался. Губернаторы южных штатов пришли в совершенную ярость и дали понять Трумэну, чтобы на них он отныне не рассчитывал. Некогда монолитный Юг покинул «лавку».

Когда же Трумэн потребовал, чтобы в платформе демократической партии его предложения по гражданским правам нашли четкую поддержку, раскол стал неизбежен. «Я отдавал себе отчет, — вспоминает Трумэн, — что утрата «монолитного Юга» чревата большими неприятностями… Я понимал также, что стоит мне отказаться от своей программы в области гражданских прав, как все встанет на свои места, но я никогда не обменивал принципы на голоса и изменять себе не собирался… независимо от того, какое воздействие это может оказать на исход выборов».

По воспоминаниям руководителя избирательного штаба Дьюи Херба Браунелла, впереди была гонка с четырьмя участниками — республиканец против трех демократов.

Раскол в стане соперника случайным не бывает. Это всегда результат твоей собственной стратегии и твоих собственных действий. Любое действие встречает равное по силе противодействие. Своими нападками на коммунизм домашнего разлива республиканцы вынудили Трумэна сдвинуться вправо, что оттолкнуло от него Генри Уоллеса и других либералов. Затем, чтобы вернуть симпатии левых, Трумэн занялся гражданскими правами. Это, в свою очередь, привело к разрыву с южанами. Демократическая партия напоминала снаряд, взорвавшийся от точного попадания республиканской ракеты.

Повторилась ситуация, возникшая в середине XIX века, когда Линкольн боролся с Дугласом.

Но урок президентской кампании Гарри Трумэна заключается в том, что раскол в собственных рядах можно обратить себе на пользу.

Большинство политических обозревателей поставило на Трумэне крест. Но сам он понимал, в чем состоит ошибка его оппонентов: они не учитывают, что возникшие разногласия делают его сильнее, очищая ряды сторонников. Не пользуясь компрометирующей поддержкой коммунистов, с одной стороны, расистов — с другой, Трумэн получил полную возможность безоговорочно высказываться в пользу свободы и справедливости как дома, так и за рубежом.

«Победа, добытая без опоры на крайних радикалов в партии и монолитного Юга, была особенно ценна, — вспоминает Трумэн. — У политиков вошло в привычку говорить, что они дорожат каждым голосом, но я был счастлив стать избранником демократов, не зависящих ни от леваков, ни от южного блока».

С помощью Клиффорда Трумэн выработал новую стратегию, которая помогла ему залатать дыры в партии. Даже не пытаясь переманить на свою сторону поклонников Уоллеса, что потребовало бы смягчения антикоммунистических мер, или найти общий язык с Югом, что означало бы отступление от позиции по гражданским правам, Трумэн двинулся средним путем, поглядывая то в одну, то в другую сторону. Законодательство в области гражданских прав он использовал, чтобы привлечь либералов, антикоммунистические меры — чтобы задобрить консерваторов.

Это была не такая уж хитрая политика, просто вынужденные шаги Трумэн превратил в преимущество. Занимаясь проблемами, которые поставила перед ним судьба, Трумэн одновременно начал формировать и новый электорат взамен ушедшего. Если Дуглас пытался успокоить южан, возмущенных перспективой отмены рабовладения, если Хамфри пытался каким-то образом договориться с либералами, маневрируя вокруг вьетнамских дел, то Трумэн понял, что ни с Уоллесом, ни с Термондом договориться не удастся.

Чтобы вернуть себе левых, Трумэн во внутренней политике стал на сторону либералов, что и советовал ему в своем меморандуме Клиффорд. В июне 1947 года Трумэн наложил вето на принятый республиканским конгрессом закон Тафта — Хартли, дававший президенту право приостанавливать забастовки на так называемый примирительный период. Конгресс преодолел президентское вето, однако на стороне Трумэна остались симпатии профсоюзов. А они-то и стали в конце концов решающими в преодолении либерального недовольства, вызванного антикоммунистическими программами и установлениями Трумэна.

Не оставлял он своим вниманием и фермеров. Аграрный блок, составляющий важную часть демократической коалиции, твердо поддерживал политику Рузвельта в годы депрессии, но в 1937 году начал склоняться в сторону республиканцев. К ноябрю 1946 года этот процесс, по свидетельству одного историка, завершился, и господствовало твердое убеждение, что на ближайших президентских выборах фермеры Среднего Запада будут голосовать за кандидата-республиканца.

Но Трумэн знал, как достучаться до их сердец, — надо лишь погрозить пальцем старому пугалу — Уолл-стрит. «Реакционеры с Уолл-стрит, — говорил Трумэн, — не довольствуются деньгами… Они хотят власти… они жадны до привилегий… стратегия республиканцев состоит в том, чтобы поссорить фермера и индустриального рабочего, втянуть их в междоусобицу, так, чтобы большой бизнес захватил власть, подчинил себе страну, запер на амбарный замок, превратил в большую биржу… Это чистое жульничество. Это старый политический фокус: не можешь убедить — сбей с толка. Но на сей раз такая шутка не пройдет».

Таким образом, не мудрствуя лукаво, Трумэн заполучил голоса фермеров. «Можно анализировать цифры до скончания века, — говорил впоследствии Дьюи, — но результат будет один: мы потеряли голоса фермеров, которые были у нас в 1944 году, и потому проиграли выборы».

И все же никакие голоса фермеров не помогут, если Трумэн не победит в Нью-Йорке. «Начиная с 1876 года, — писал в своем меморандуме Клиффорд, — ни один кандидат, за вычетом Вудро Вильсона, не выигрывал общенациональные выборы без поддержки Нью-Йорка». Между тем кандидат-республиканец был губернатором штата Нью-Йорк, губернатором популярным, и это еще больше осложняло положение. А когда стало ясно, что приверженцы Уоллеса не поддержат Трумэна, шансы на победу в этом ключевом (и либеральном) штате сделались и вовсе призрачными.

Клиффорд подчеркивал, что дело решат голоса черных. И тут вновь выяснилось, что именно перебежчики, которые, казалось, пробили брешь в трумэновском корабле и едва не пустили его на дно, сыграли ему на руку. Свободный ввиду отступничества Термонда от необходимости умиротворять расистов с Юга Трумэн получил возможность в полный голос говорить о гражданских правах.

Едва ли не все местные отделения демократической партии в Южной Каролине, Миссисипи, Алабаме и Джорджии стояли на стороне Термонда, и Трумэну больше не было никакой нужды заигрывать с правым крылом своей партии, по крайней мере по расовому вопросу. Блок распался, его уже не восстановишь, и можно было начинать борьбу за голоса черных на Севере.

Другой ключ к нью-йоркскому замку — голоса большого количества избирателей-евреев. В свете намерения ООН учредить в ближайшее время государство Израиль Клиффорд энергично рекомендовал Трумэну признать его, как только будет принят соответствующий акт.

Бывшие, нынешние и будущие госсекретари и министры обороны США Джордж Маршалл, Дин Ачесон, Роберт Ло-ветт и Дин Раек — четверка политических деятелей, прозванных впоследствии «мудрецами», — были решительно против. Руководители госдепартамента, вспоминает Клиффорд, «делали в 1947—1948 годах все от них зависящее, чтобы предотвратить, нейтрализовать или хотя бы отложить те или иные решения президента по палестинскому вопросу».

Следуя мудрому совету Клиффорда, Трумэн первым признал государство Израиль — это было 14 мая 1948 года, как раз в начале выборной кампании. Через три дня примеру американцев последовал Советский Союз. «Признание Израиля, — отмечает Херб Браунелл, — укрепило поддержку Трумэна в рядах либералов, в том числе и тех, кто склонялся к Уоллесу».

Участие последнего в выборах освобождало Трумэна от необходимости заигрывать с леваками в собственной партии, демонстрируя лояльность Советскому Союзу. Теперь президент мог разговаривать со Сталиным жестко и пожинать плоды такого разговора дома. «Республиканская пропаганда, — пишет Клиффорд, — неустанно твердила, что советскую экспансию в Европе следовало бы остановить уже давно… и сделать это не позволила только позиция, занятая президентом Трумэном в Потсдаме».

Жесткая антисоветская позиция, рассуждал Клиффорд, поможет Трумэну отбить атаки республиканцев и обернуть себе на пользу саму тему коммунизма. «По этому вопросу страна и так объединена вокруг президента. Чем хуже оборачиваются дела… тем сильнее становится ощущение кризиса. А во времена кризиса американцы тянутся к своему президенту». Трумэновский. антикоммунизм выбил из рук республиканцев оружие, с помощью которого они победили в 1946 году на выборах в конгресс.

В общем, тот самый разброд в партии, что, казалось, неизбежно потопит Трумэна в 1948 году, чудесным образом помог ему удержаться на плаву. Имея все возможности спокойно протянуть руку черным, евреям и фермерам дома, выступить против Советов за рубежом, Трумэн сумел выгодным для себя образом перештриховать политическую карту и сколотить новую коалицию, которая и приведет его в Белый дом.

Каков же урок? Помимо всего прочего, он состоит в том, что расколотую партию можно объединить новым, более плодотворным способом. Политическая оппозиция способна подорвать любое согласие, но разумное и творческое по духу руководство может вернуть симпатии бывших союзников, переписав условия договора.

Политики, раскланивающиеся во все стороны, лишь бы сколотить ту или иную фракцию, часто оказываются в стесненном положении. Так было и с Трумэном накануне выборов 1948 года. Но его опыт убеждает, что даже исключительно опасное на вид политическое расслоение может послужить во благо, особенно е.сли в результате удается избавиться от крайних элементов в собственном лагере. Если бы не коммунизм вкупе с расизмом, Трумэн никогда бы не получил такой свободы маневра.

Иначе говоря, он не позволил друзьям остановить себя. И хотя по дороге кое с кем пришлось расстаться, удвоенной преданности тех, кто сохранился, оказалось более чем достаточно для победы.

А Трумэн не просто победил, он испытывал удовольствие от борьбы. Его немало удивила предвыборная платформа республиканцев, предполагавшая увеличение пенсий по старости, равную с мужчинами оплату труда для женщин, запрет на налоги с участия в опросах общественного мнения (способ не допустить к избирательным урнам черных), принятие антидискриминационного закона по найму, уменьшение цен на жилье, поддержку небольших семейных ферм. Учитывая сопротивление республиканского конгресса именно этим мерам, Трумэн счел такую программу чистейшим лицемерием.

Он так и выразился — блеф. После съезда республиканской партии Трумэн созвал специальную сессию конгресса, предложив ему оформить собственные установки в виде закона.

Вспоминает Браунелл: «Кларк Клиффорд… разработал для Трумэна мудрую стратегию. Он улавливал большую разницу между умеренной, интернационалистской позицией Дьюи и гораздо более консервативной, изоляционистской позицией лидеров конгресса. Именно учитывая это обстоятельство, Трумэн начал свою президентскую кампанию с созыва чрезвычайной сессии конгресса, находившегося под контролем республиканцев, на которой призвал принять законы, основывающиеся на умеренно-республиканской платформе. Конгрессмены, естественно, встали на дыбы».

«Оборачиваясь назад, — продолжает Браунелл, — следует признать, что именно жесткая позиция лидеров конгресса сильно повредила республиканцам… Они настолько привыкли к борьбе с Рузвельтом, что… установки их носили сугубо негативистский характер». И даже когда стало вполне очевидно, что необходим более конструктивный подход, лидеры большинства не смогли сдвинуться с места.

Совершенно неожиданным для него образом у Трумэна сменились оппоненты. «Начинал он соревнование с Дьюи, а отнюдь не с конгрессом, — пишет Браунелл. — Но раскол в рядах республиканской партий (либерализм Дьюи против консерватизма лидеров конгресса) позволил ему представить противную партию в черном свете, подогревая старые подозрения насчет ее гуверовских и вообще реакционных устремлений. В центр кампании стали не собственные идеи и предложения Трумэна, а ложные шаги 80-го конгресса США, — грустно продолжает этот приверженец Дьюи. — Именно они позволили ему занять наступательную позицию».

На чрезвычайной сессии конгресса, заключает Браунелл, «Трумэн предстал главным образом как популист — он натравливал бедных на богатых, фермеров — на Уолл-стрит». Не испытывая после бегства Термонда надобности задабривать консерваторов в рядах собственной партии, Трумэн мог себе позволить начать охоту за либералами. Он нашел свою дорогу.

Вот, стало быть, еще один урок предвыборной борьбы Трумэна: выбирай себе противника. Зачем тратить все время, нападая на конкурента, на того, кто непосредственно препятствует твоему возвышению? Сообразив, что либерала Дьюи побить будет нелегко, Трумэн направил свои стрелы против конгресса. В 1996 году ту же тактику примет на вооружение Билл Клинтон — самые ядовитые свои стрелы он припасет для спикера палаты представителей Ньюта Гинг-рича, хотя номинальным его оппонентом будет Боб Доул. И не важно, что Гингрич не участвует в гонке, это слишком соблазнительная мишень, чтобы ею не воспользоваться. А Доул остался где-то в стороне.

Если Трумэн вел свою кампанию грамотно, то Доул — совершенно бездарно. После того как, легко победив Хэрол-да Стессона из Миннесоты, Дьюи во второй раз стал представителем своей партии на президентских выборах, перспективы его выглядели прекрасно. «Мы считали, что Дьюи победит, — вспоминает Браунелл, — основываясь при этом не столько на силе республиканцев, сколько на слабости демократов. Трумэну предстояло справиться с собственными проблемами». На вид разрыв с Термондом и Уоллесом мог показаться для демократов роковым, в лагере Дьюи торжествовали. «На деле противная партия выдвинула не одного кандидата, а трех, и мы считали, что эта раздробленность обеспечит Дьюи победу».

Но Браунелл явно недооценил способность своего фаворита проигрывать выигранные партии. Если раскол в собственном стане заставил Трумэна собраться и отдать борьбе все силы, то Дьюи полемика между правыми конгрессменами и умеренно-либеральным крылом партии, напротив, расслабила. Раскол не только «не позволил партии выбрать твердый курс во внешней политике, но и спровоцировал… возникновение республиканской альтернативы Новому курсу и справедливому курсу в политике внутренней».

Возникшая междоусобица оказалась не единственной проблемой республиканцев. Другая — сама личность Дьюи. Клиффорд считает стиль его выступлений «усыпляющим», сами выступления «слабыми». Его собственные советники судят еще строже. Со своими усами, пишет Браунелл, «Дьюи походил на дьявола, и многие видели в нем зловещую фигуру». Панически опасаясь заразиться, Дьюи терпеть не мог рукопожатий — уже одно это должно убить президентские амбиции в зародыше. «Он был откровенен со всеми» — откровенен до прямолинейности, даже до грубости. Он был высокомерен и самоуверен. «Жена его не любила политику и хотела, чтобы и муж не занимался ею».

Когда Дьюи по совету Браунелла отправился на тихоокеанское родео, где ему предстояло избавиться от укоренившегося в сознании избирателя образа денди с Уолл-стрит, он появился перед народом в котелке, который сам по себе символизировал принадлежность высшим кругам общества. «Вот и встретили его вместо аплодисментов, на которые мы рассчитывали, — пишет Браунелл, — недовольным ропотом, и содержание его блестящей речи, посвященной фермерам, прошло мимо ушей собравшихся».

Пока Дьюи прилагал титанические усилия, лишь бы избежать любых контактов с представителями рода человеческого, Трумэн разъезжал по стране, что называется, без галстука и произносил импровизированные речи, в которых камня на камне не оставлял от оппозиции. Его поезд останавливался на таких крошечных полустанках, где надо свистеть кондуктору, если хочешь выйти. Отсюда знаменитое название турне — «только позови». Говорил Трумэн (а всего он за тридцать три дня произнес семьдесят одну речь) ясным, доступным языком, демонстрируя людям свой ум и самого себя и толкуя о вещах, с их точки зрения, немаловажных.

Дьюи же, с другой стороны, по свидетельству историка Джорджа Майера, «следовал классической стратегии не говорить ничего, что могло бы вернуть в родные пенаты две отколовшиеся фракции демократов. Он ограничивался общими местами, ни к чему не обязывающими призывами к национальному единству… и вообще искал убежище в молчании». При этом Дьюи был настолько убежден в победе, что еще 9 августа 1948 года писал матери: «Не решил пока, как обустроить Белый дом к переезду семьи».

Назвав как-то Дьюи «женихом в центре свадебного торта», острая на язычок Элис Рузвельт-Лонгсуорт, дочь всеми почитаемого президента Теодора Рузвельта, сделала его предметом всеобщих насмешек. В этом замечании точно схвачен образ надутого привереды, республиканца с Уолл-стрит; в нем словно нашли выход скрытые сомнения насчет этого кандидата, которые испытывала вся страна.

Трумэн же с каждым днем становился все агрессивнее. Он яростно наскакивал на Уоллеса и Термонда, обзывая отступников с Юга «твердолобыми», а сторонников Уоллеса — «представителями презренной горстки коммунистов». Впрочем, уоллесовские «прогрессисты» и без того вскоре разбежались каждый в свою сторону, ибо коммунистические симпатии кандидата размыли у него почву под ногами. По утверждению Майера, под конец его поддерживали только «те профсоюзы, где было сильно влияние коммунистов, и разрозненные группки интеллектуалов, выступавших за более либеральную политику в отношении Советского Союза. «Коммунисты, — замечает руководитель объединенного профсоюза автомобилестроителей Уолтер Ройтер, — самая лучшая обслуга в мире… Они пишут вам речи, они думают за вас… в этом и состоит беда Генри Уоллеса».

Последней каплей, переполнившей чашу, стало сравнение коммунистов с ранними христианами — Уоллес уподобил их христианским мученикам, — сравнение, которое, наверное, удивило бы львов в клетке. Но ему и этого, видно, показалось мало — Уоллес еще больше ослабил свои позиции, призвав американское правительство уйти из Берлина и формально признать компартию. На фоне беспардонной сталинской агрессии в Европе никто всерьез не отнесся к заявлению Уоллеса, будто ответственность за развязывание «холодной войны» несет американский империализм.

По мере того как Уоллес сдвигался все дальше влево, трумэновская тактика заигрываний с либералами становилась все более эффективной и лишала кандидата прогрессистов политической привлекательности. Президентская программа расширения гражданских прав, его умелая интрига в конгрессе явно подрывали тезис Уоллеса, согласно которому между двумя крупнейшими американскими партиями нет сколько-нибудь существенного различия.

Либералы еще теснее сплотились против Уоллеса. Международное объединение работниц текстильной промышленности выступило против Уоллеса как кандидатуры, «инспирированной коммунистами». Рейтер высказалось о нем более милосердно — «пропащая душа». Ведущий журнал либеральной интеллигенции «Нэйшн» заметил, что «донкихотовская политика Уоллеса может только сыграть на руку Дьюи, ибо она раскалывает ряды демократов».

Опираясь на результаты опроса общественного мнения (51 процент респондентов убеждены, что партию Уоллеса поддерживают коммунисты), Джордж Гэллап выразил уверенность, что «именно это является одной из причин того, что третьей партии Уоллеса так и не удалось рекрутировать сторонников».