Императорский покер

РАУНД ПЯТЫЙ Раунд шпионов и своевольных дам (Что ни раздача, то блеф) В ОТРАВЛЕННОМ САДУ АМУРА

Четвертый раунд императорского покера был последним, который "бог войны" выиграл. Пятый, управляемый Амуром — был предпоследним из тех, которые он не проиграл. Этот пятый, в котором фигурами были шпионы в штанах и платьях, накладывался на все предыдущие и все последующие, являясь, собственно говоря, раундом дополнительным, зато самым длительным, поскольку он шел все время, с самого начала до самого конца императорского покера.

Шпионы, которые действовали против Бонапарт, в пользу России, были людьми весьма трудолюбивыми и не удовлетворялись всего лишь одной ставкой. Чаще всего, они были одновременными агентами Вены и Петербурга, Берлина и Петербурга или же Лондона и Петербурга, или даже всех четырех столиц вместе. Но врожденная скромность не позволяла им сообщать своим работодателям, что они сидят на нескольких стульях одновременно, то есть — что свои находки они продают различным разведкам.

Именно таким трудолюбивым тузом был двойной агент (Лондона и Петербурга), Уильям Барре, англичанин из гугенотов, который служил в российском военном флоте. После десяти лет службы он попал к французскому послу в Копенгагене, Грувелю, и был выслан им в 1795 году с секретной миссией в Варшаву. Через два года российской разведке удалось ввинтить Барре (правда, ненадолго) на пост "secrétaire particulier" при… воюющем в Италии Наполеоне! Но это было еще при царе Павле.

При Александре российских шпионов, работавших против Франции, вербовали, в основном, в кругах французской эмиграции, то есть, роялистов, сторонников изгнанного Революцией графа прованского Луи де Бурбона, который не признавал Бонапарта и называл себя королем Франции, Людовиком XVIII. Классическим примером был граф Вернегю, работавший в Риме. Но наиболее драматическим, неожиданным и буквально-таки легендарным примером был граф д'Антрег, работавший в пользу Вены (время от времени) и Петербурга (на постоянной основе), а потом еще и Лондона. Удивительным было то, с какой легкостью удалось этому человеку привлечь к сотрудничеству выдающихся людей из непосредственного окружения Наполеона.

Людовик Эммануэль Анри Александр де Лонэ, граф д'Антрег, политик, bon-viveur (повеса — фр.) и путешественник (объездил весь Ближний Восток), но прежде всего, авантюрист и талантливый интриган, родился в 1753 году в Монпелье. Как практически всякий французский аристократ, он ненавидел чернь, разрушившую Бастилию и лишившую головы Людовика XVI. Потому-то он эмигрировал и начал войну против Республики. Работа эта была тяжелой и опасной (хотя и не лишенная своих прелестей), а граф д'Антрег не любил потеть задарма, даже ради идеи. С российской разведкой он установил плодотворные отношения в 1793 году через испанского посла в Венеции, Лас Касаса, который свел его с царскими послами в Генуе (Лизакевичем) и в Неаполе (Головкиным).

Агенты, поставлявшие д'Антрегу информацию, до сих пор неизвестны, мы знаем только их псевдонимы. Во время итальянской кампании Наполеона (1796) д'Антрег получал регулярные отчеты из штаба Бонапарта (!) от "генерала Буларда"[67], а в 1798–1799 годах его "кротом" в Париже был таинственный высокий чиновник французских Министерств Иностранных Дел и Финансов с псевдонимом "Ваннелет"[68]. 27 мая 1797 года французская жандармерия даже прихватила д'Антрега в Триесте, причем, с портфелем, полным шпионских бумаг, но в награду за сдачу всех тайн (во время личной беседы с Бонапарт) и небольшую услугу (необходимо было подделать документ) французы — еще не ориентирующиеся, с каким асом имеют дело — организовали ему "побег" в Швейцарию.

Что, черт подери, делало со всем этим Тайное Бюро (Cabinet Secret) Наполеона, организованное уже в мае 1796 года вместо разведывательной службы генерального штаба и штабных разведок отдельных генералов? Данная структура, действующая под руководством бывшего командира кавалерийского полка, Жана Ландре, имела на своем счету крупные разведывательные и контрразведывательные успехи, а так же успешно проведенные провокации. Тогда почему же Бюро не расшифровало "Буларда" и "Ваннелета", не обезвредило д'Антрега раз и навсегда? В общем, дело мутное, загадочное, фактом же остается то, что как раз арест д'Антрега стал концом карьеры Ландре. Подозрительно долго держал он в своих руках портфель шпиона с упомянутыми бумагами. Разгневанный Бонапарт поначалу осудил начальника Тайного Бюро на пятнадцать суток тюрьмы, потом, правда, приказ отменил, но Ландре пришлось подать в отставку.

Зато д'Антрег спокойно вернулся к своим занятиям. Сведения о французской армии и о ситуации в Париже, которые, благодаря нему, попадали в Петербург, были очень ценными, вот только критерий полезности, как нам известно, для царя Павла не являлся чрезвычайной ценностью — все решали его личные предпочтения и переменчивые настроения. Именно в момент такой вот "мигрени" Павел посчитал своего агента "сволочью", и д'Антрегу незамедлительно было направлено сообщение о том, что его с работы увольняют. К его счастью, случилось это 12 марта 1801 года, всего лишь за одиннадцать дней до "апоплексического приступа" императора. Сообщение об убийстве монарха дошло до д'Антрега раньше, чем еле ползущее письмо с "расчетом", и вот тут месье граф дал доказательство своего хитроумия. Рассчитывая на то, что про "изгнание с работы" мало кто помнит (принимая во внимание бардак, царивший тогда в Петербурге, это было оправдано), он сделал вид, будто ничего не знает о смерти царя, и отослал в Россию письмо без даты, в котором… униженно благодарил за предлагаемую ему награду в размере трехсот тысяч рублей, прибавив, что из идейных соображений не может принять столь крупной суммы, и что даже за меньшие деньги и далее станет тщательно выполнять свои обязанности.

Этот красивейший блеф удался, и д'Антрег остался на службе российской разведки, а царь Александр уже 27 апреля 1801 года удвоил ему жалование до шестисот дукатов. Хорошо оплачиваемый, пользующийся покровительством таких величин, как очередные вице-канцлеры Панин и Куракин, а так же министр иностранных дел Чарторыйский, д'Антрег удвоил усилия и через несколько лет, в момент коронации Наполеона, достиг чуть ли не вершин шпионского успеха. Ему удалось перекупить нескольких французских дипломатов, в том числе секретаря французского посольства в Вене, своего старого знакомого, Посуэля. С тех пор вся секретная корреспонденция между Парижем и французским послом в Австрии, Шампаньи, равно как и вся идущая через Вену — к примеру, на Константинополь — перестала быть тайной для Петербурга. Д'Антрег имел своих корреспондентов в штабе французских оккупационных войск в Ганновере, еще он иногда пользовался слишком откровенными высказываниями ничего не осознающих (похоже, не осознающих) приятелей, французских генералов Дюма и Суше. Его дядя, де Баррал, был епископом в Мо, а старый знакомый, Стефан Межан, генеральным секретарем префектуры округа Сены — не исключено, что они поддерживали с ним контакты. В 1802 году двое сыновей его агентов, Дукло и Дельмас, стали членами (весьма вероятно, что благодаря его тайной протекции) Законодательного Собрания.

Проживал он в Дрездене, руководя здесь российским шпионским центром. Наполеон не знал о разведывательных успехах д'Антрега, зато он прекрасно знал, что д'Аетраг — вдохновитель и автор нацеленных в него памфлетов, потому он неоднократно требовал от Саксонского дома выдать ему интригана. Те отказывали, время Аустерлица и Иены еще не пришло, в связи с чем они еще перед Бонапартом не тряслись. Из Дрездена зашифрованные рапорты д'Антрега мчали в сумке специального курьера через Берлин до ближайшей российской почтовой станции (Радзивилув) и дальше, прямиком на стол князя Чарторыйского. В 1804 году этих рапортов было уже так много, что Чарторыйскому пришлось принять на работу группу дешифровщиков.

Величайшим, обросшим легендами и до настоящего времени сгоняющим сон с век историков успехом д'Антрега была вербовка двух агентов, точнее: агента и агентессы, в самом Париже, на высших ступенях чиновной иерархии и в ближайшем окружении Наполеона. Этих агентов в рапортах, отсылаемых в Петербург, д'Антрег называл "Парижским знакомым" и "Парижской знакомой". Французские исследователь много бы отдали, чтобы иметь возможность поближе подружиться с этими "знакомыми".

"Парижская знакомая" в реальности была интимной приятельницей д'Антрега — и вот тут мы вступаем в райский сад Амура, в котором полно шпионящих и жарко любящих женщин. Это была придворная дама времен "ancien régime", участница фривольного кружка дам, окружавших Марию-Антуанетту в Версале. Д'Антрег начал с ней спать где-то около 1788 года, но, поскольку одновременно он спал с первой певицей Оперы, мадам Сен-Юбер, и с "прекрасной Генриеттой, крестьянкой Мари Андре — дамам стало как-то тесно. Первой за борт вылетела наивная пастушка. В 1790 года дама из Версаля овдовела, и тут-то певицу, тоже вдову (после месье Сен-Юбера), охватил ужас. Она мобилизовала все силы и первой затащила д'Антрега к алтарю, за два дня до завершения года.

Через двенадцать лет после того, в сентябре 1802 года, таинственная аристократка возобновила контакт, на сей раз письменный, со своим давним любовником. Уже долгое время она вновь была замужем, причем, на ком-то высокопоставленном, так как имела доступ ко двору Наполеона во дворце Тюильри; ежедневный к Жозефине Бонапарт, и несколько более редкий — к самому Первому Консулу.

Историки, например, Леонс Пинго, предполагают, что "Парижская знакомая" была одной из дам двора Жозефины, которая обожала изображать из себя монархиню типа Марии-Антуанетты и любила окружать себя старой родовой аристократией. Во всяком случае, связи этой женщины с Бонапарт были столь близкими, что старый дрезденский лис с места предложил ей сотрудничество. Придворная охотно согласилась, хотя — что интересно — нельзя было сказать, будто бы она Наполеона ненавидела (она считала его гарантом общественного спокойствия и своего личного успеха), зато терпеть не могла… его врагов, роялистов. Быть может, Бурбоны, которым она когда-то служила, чем-то допекли ей, поскольку в качестве условия sine qua non для сотрудничества она потребовала, что ни одного слова из ее донесений не будет передано разведке роялистов.

С 1803 года "Парижская знакомая" регулярно присылала обширные рапорты в Дрезден. В них было больше придворных сплетен, чем серьезных политических или военных сведений (главным источником информации для нее была тетка Жозефины, мадам де Копонс), но не следовало пренебрегать даже интимными мелочами двора — ведь на их основе можно было составлять злобные памфлеты против корсиканца. А кроме того, даже из второстепенных, на первый взгляд, политических сведений петербургские специалисты могли делать ценные выводы.

"Парижская знакомая" была русофилкой, и свое предательство объясняла влюбленностью в царя Александра, которого называла "ангелом". Д’Антрег тут же начал подпитывать данное чувство, и время от времени посылал агентессе описательные портреты "ангела". Но вот описательного портрета или хотя бы имени "Парижской знакомой" мы не знаем и, похоже, никогда уже не узнаем.

Гораздо более ценными были рапорты "Парижского знакомого". Он тоже, похоже, был весьма высоким чиновником военной и административной службы Наполеона, а поскольку был человеком по-своему бескорыстным, очень богатым, и деньги для него не имели значения («Этот человек, состояние которого достигает двух миллионов, заявил, что никогда не примет чего-либо от царя Александра» — слова д’Антрега), а еще потому, что он был весьма критичным в отношении сплетен и тщательно отбирал информацию, очищая ее от плевел — его донесения имели первоклассное значение. Известны имена некоторых его помощников, например, братьев Симон, сотрудников военного бюро (!), сам он, однако, был крайне осторожным и не позволял себе откровений, которые бы раскрывали его личность. В Дрезден он посылал рапорты, начиная с 1802 года. Кстати, он знал "Парижскую знакомую" и выставил идентичное, как и она, условие: если хотя бы какая-то мелочь из его донесений попадет в руки эмигрантов-аристократов, корреспонденция незамедлительно будет прервана.

Если говорить точнее, под псевдонимом "Парижский знакомый" скрывались два человека, отец и сын, который после смерти родителя продолжал его дело. Детективы-историографы во Франции буквально "встали на голову", чтобы расшифровать личности этих изменников[69]. Усилия были предприняты воистину убийственные, поскольку на руках имелись лишь обрывки обрывков, тени теней доказательств, практически ничего, несколько предположений, и во внимание можно было принимать десятка полтора, а то и несколько десятков человек. И все-таки, похоже (повторяю: похоже) маску с двойного лица удалось сорвать. Вероятно, им был Ноэль Дару, а после его смерти кто-то из его сыновей, Пьер или Марциал Дару.

Наверняка же о "Парижском знакомом" мы знаем, что он был комиссаром по поставкам и интендантом в армейской администрации. Ноэль Дару (1729–1804) был комиссаром, интендантом, работал в военной администрации и обоих своих сыновей направил подобным образом: Пьер стал комиссаром и генеральным интендантом, Марциал — интендантом и заместителем инспектора по вопросам кадров в армии. Другое дело, относительно которого нет сомнений, это факт, что первый "Парижский знакомый" скончался "летом 1804 года". Ноэль Дару умер 30 июня 1804 года!

Что же касается его наследника, то почтенного по природе и не слишком-то талантливого Марциала следует, скорее всего, исключить. Выходит, Пьер Дару. Так точно, правая рука Бонапарт, Пьер Антуан Ноэль Бруно граф Дару (1767–1829)! Он считался одним из самых верных товарищей Наполеона и, пользуясь его благожелательностью, в головокружительном темпе поднимался по ступеням карьеры. Начинал он как простой интендант, чтобы посредством полученного в 1801 году поста генерального секретаря в военном министерстве (там работали братья Симон!) добраться до вершины — до должности генерального интенданта императорского двора и Великой Армии (с 1806 года) и члена имперского Государственного совета (1811). Восхищались его феноменальным трудолюбием (Дару называли «рабочим волом») — в этом плане он соперничал с самим Наполеоном и даже с Бертье. Он мог не спать ночь за ночью, никакая работа не была способна его «стереть», короче, самый настоящий перпетуум мобиле. Наполеон считал его "человеком исключительной честности" (так он высказался о нем на Святой Елене).

Предпосылки:

1. Известно, что "Парижский знакомый" имел глубокие связи с семейством д’Антрега в Монпелье. Пьер Дару, точно так же, как и д’Антрег — родился в Монпелье!

2. Известно, что д’Антрег в 1796–1798 годах имел подозрительные контакты с интендатурой так называемой Итальянской армии. Генеральным интендантом итальянской армии был Пьер Дару, в то время как его отец работал тогда в главном интендантстве в Париже[70].

3. «Парижский знакомый»-сын уведомил д’Антрега, что, благодаря собственным должностям, имеет большие возможности добывать ценные сведения, чем его отец. Пьер Дару работал на более высоких постах, чем Ноэль Дару.

4. Главные агенты «Парижского знакомого», братья Симон, работали в военном министерстве в то время, когда Пьер Дару был там начальником отдела и генеральным секретарем.

5. Наверняка, у Пьера Дару имелся опыт в шпионском ремесле (а может и любовь к нему). Когда была раскрыта его переписка 1798–1799 годов, стало известно, что в этот период он шпионил за поляками, Косцюшко и Домбровским, в Отейле. Шимон Ашкенази написал о Пьере Дару в своей фундаментальной работе "Наполеон и Польша": "Это был только лишь на первый взгляд гибкий, неутомимый администратор, суровый и не имеющий собственных интересов служака, грозный усердный чиновник (…) В действительности же, похоже, это был никем не раскрытый хитрец, которого никто не смог раскрыть в течение жизни и до самой смерти…".

6. Оба, и отец, и сын Дару, были очень богаты, что не может нас удивлять, поскольку в те времена ни на каком ином месте нельзя было обогатиться сильнее, как на должности армейского интенданта или поставщика.

У французов, скорее всего, уже нет сомнений, что супер-изменниками, спрятавшимися под маской «Парижского знакомого» были месье Ноэль и Пьер Дару. Среди всего прочего, это нашло отражение в одной из лучших биографий Наполеона, написанной выдающимся французским наполеоноведом, Лефевром[71]. Но стопроцентной уверенности иметь нельзя — на горячем их никто не поймал.

Я и сам посвятил много времени, исследуя эту увлекательнейшую загадку в пятом раунде императорского покера. Возможность провокации со стороны французской разведки (такие голоса были[72]) я отбрасываю — в рапортах "Парижского знакомого" уж слишком много важных сведений и имен. Разыскивая — я нашел, как мне кажется, доказательство, перечащее критикам гипотезы об измене Дару и дополнительные предпосылки, которые данную гипотезу подтверждают.

Ее критики утверждают, будто бы первый "Парижский знакомый", указывая в письмах к д’Антрегу свой возраст, сам эту же гипотезу ниспровергает — указанный возраст не совпадает с возрастом Ноэля Дару. Минуточку, месье, он этим возрастом жонглировал. В письме от 14 февраля 1804 года на одной странице он указал, что ему пятьдесят четыре года, а несколькими страницами далее, что шестьдесят три. А вот теперь и предпосылки. Просмотренные мною рапорты второго "Парижского знакомого" написаны очень красивым французским литературным языком. Пьер Дару был известным и признанным писателем, автором нескольких исторических трудов (например, "Истории Венеции"), литературных работ (например, поэмы “La Cléopide”) и переводов Горация. Дело другое — близким приятелем Пьера Дару был знакомый д’Антрега, генерал Матье Дюма. И, наконец, третья, некий психологический фактор: как заявил прекрасно знавший его и работающий в его конторе кузен Пьера Дару, Стендаль (ну да, автор «Красного и черного») — Дару-младший, этот трудоголик и верный спутник "бога войны", буквально "болезненно боялся Наполеона"! Так вот — если из страха работаешь на кого-то сверх собственных сил, если это превращается чуть ли не в болезненное состояние, тогда ты ненавидишь этого «кого-то», и уж наверняка не любишь. Это самая очевидная реакция, буквально биологическая, и не нужно быть психоаналитиком, чтобы это понимать, И все же, несмотря на все это, не надо считать, будто бы нам до конца понятно, что и где в этой загадке красное, а что черное.

Правда, выигрыш в этой раздаче не принес Александру ожидаемых выгод, поскольку все усилия д’Антрега Наполеон разрушил своим мечом под Аустерлицем и под Фридландом, хотя с точки зрения престижа здесь имелось болезненное поражение императора французов. Что же касается самого д’Антрега, то перед Тильзитом он был уволен из российской разведки своим заядлым врагом, министром Румянцевым, перешел на службу к англичанам, осел в Лондоне и там же был убит в 1812 году в результате взаимных расчетов после неудачи операции "Шахматист"[73].

То, что «Парижских знакомых» не расшифровали и не стали на их след, навечно останется одним из величайших провалов наполеоновской контрразведки. Ефим Черняк верно написал, что "Наполеон был не только единственным и наиболее выдающихся военачальников в истории, но и как организатор разведки он на голову превышал большую часть своих противников". Но здесь напрашивается следующее наблюдение: если наполеоновская разведка и вправду была действенной машиной, то контрразведка справлялась гораздо хуже. Французы сгорали в ходе добычи информации о противнике, и им не хватало огня для противодействий шпионам неприятеля.

Понятное дело, нельзя сказать, будто бы контрразведка Бонапарта вообще не предпринимала усилий с целью обезвредить д’Антрега. Ну так что с того, если д’Антрег тут же об этом узнавал. Осенью 1804 года в Дрездене появился французский офицер из армии Ганновера, полковник Саго, со специальной миссией. Он связался с тремя своими агентами: Пелагрю, Брюгсом и поляком Забеллой. Но каким образом его деятельность могла принести хоть какие-то результаты, если уже в декабре того же года "Парижская знакомая" передала д’Антрегу… содержание рапорта Саго в парижский центр? Содержание этого рапорта предоставила ей мадам Копонс.

У российской контрразведки успехов было не больше, но у русских, по крайней мере, имелись конкретные, направленные подозрения. Адам Чарторыйский приказал д’Антрегу спросить у "Парижского знакомого", являются ли шпионами французский консул в Москве, Лессепс, прусский дипломат, Ломбард и драгоман Фонтон. Удивительная вещь — "Парижский знакомый" вообще не ответил на этот вопрос, полностью его проигнорировал.

На вопрос, является ли французским шпионом граф Тадеуш Лещиц-Грабянка, знаменитый в XVIII веке "Король Нового Израиля", российская контрразведка ответила сама себе. Речь шла об одном из наиболее любопытных "одержимых" мошенников перелома столетий, родившемся где-то в 1740–1745 году предшественнике и своего рода духовном отце другого обманщика, Товянского[74], который сыграл столь значительную и мрачную роль в среде Великой Эмиграции. Грабянка — мистик, теософ, масон, алхимик, иллюминат, спиритист, каббалист, визионер, объявленный (самим собой) творцом нового Царства Божьего, польское дитя из пробирок Сведенборга и Калиостро (которого, кстати, принимал у себя дома в гостях) — где-то около 1786 года основал в Авиньоне мистическую секту под названием "Новый Израиль" она же "Новый Иерусалим" она же "Народ Божий", продвигая доктрину, выведенную из идеологии Сведенборга, Сен-Мартена, еврейской Каббалы и других откровений того же самого типа. Он назвался королем как раз этой секты, желал добыть для нее весь мир и учредить его столицу в Иерусалиме, а поскольку всегда и везде хватает наивных людей, жаждущих чуда, адептов его было во всех уголках Европы множество, вот только с собственным семейством у него были сложности, так как не мог он собственных сыновей убедить в этой чуши — те ни за какие коврижки не позволили папочке оттянуть их от чистого католицизма.

В качестве "Короля Нового Иерусалима" Грабянка много ездил по Европе (понятное дело, с целью укрепления влияния секты); подобного рода поездки с духоподъемным подтекстом — это превосходное алиби для каждого шпиона. После визита в Лондон (приблизительно в 1803 году) он прибыл во Львов, а с Украины направился в Санкт-Петербург (1805), где его, как любопытную новинку расхватывали по салонам, приемам и т. д. Это праздничное действо по налаживанию контактов с российскими высшими сферами в 1807 году грубо прервала царская полиция, арестовав Грабянку, формально: за сектантство, но, как утверждает Муромцев, который столкнулся с Грабянкой в Петербурге, повсюду шептали (наверняка в результате утечки из кругов политиков или контрразведчиков), якобы Грабянка "был агентом или шпионом Наполеона"[75]. И вот тут свершилось самое настоящее чудо в исполнении арестованного: а именно, комиссар, который должен был за ним следить при домашнем аресте, просто сразу же подвергся буквально гипнотическому воздействию "Короля Нового Израиля", из надзирателя за заключенным он тут же стал его почитателем и позволил тому уничтожить (или же сам уничтожил) все компрометирующие документы! (это нам известно из текста другого российского автора, Лонгинова, опубликованного в 1860 году). Творились и другие "чудеса". Не арестовали никаких иных сообщников, хотя как минимум один человек из секты был шпионом, как утверждает в своих воспоминаниях Теодор Лубяновский. "Дело было затушевано, благодаря заступничеству влиятельных лиц" (Муромцев), сам же Грабянка, посаженный в Петропавловскую крепость, совершенно неожиданно умирает в камере (в октябре 1807 года) от ритуальной в подобных случаях "апоплексии". Какой яд был использован, мы не знаем, но то, что он был использован — это тайна полишинеля.

Все упомянутые выше "чудеса" свидетельствуют о том, что вокруг Грабянки велась беспардонная война двух разведок, российской и французской, и хотя нам не известно, по приказу французской или российской разведки (скорее, второе, возможно, речь шла об уничтожении следов, ведущих к "влиятельным людям", которые опасались раскрытия или компрометации), тот комиссар, давший себя "очаровать" мистику и уничтоживший компрометирующие документы, сделал это — следует признать, что русские бдительность в данном деле проявили.

Зато они не подозревали женщин, и это было ошибкой. Ведь французы пользовались услугами российских предателей, роялистских эмигрантов, но прежде всего — услугами озорных и своенравных дам, которые умели выдать из себя все самое лучшее, а из признаний любовника выбрать все самое интересное.

Французам было прекрасно известно хобби Александра, который неустанно изменял своей постоянной любовнице, Нарышкиной (говоря по правде, следует добавить, что та не оставалась перед ним в долгу). Царь в течение недели мог "любить" несколько женщин. Палеолог: "В его объятиях млели по очереди: прелестная госпожа Жеребцова, красивая супруга купца Бакарата, божественная мадемуазель Муравьева, фрейлины княжны Екатерины и множество других женщин". Придворным сутенером царя был последующий придворный мистик, князь Александр Голицын, "сообщник его сладострастных забав", считавшийся "мастером в устройстве любовных свиданий (…), находившим наиболее вкусные кусочки, которые потом умело догрызал, когда те были уже надкусаны Его Царским Величеством" (Годлевский[76]).

Буквально сумасшедшим вниманием Император Всея Руси дарил актрис, поскольку считалось, будто бы они более всего умелы в искусстве Амура (после, понятное дело, проституток, с которыми ему встречаться было как бы и не к месту), а более всего — актрис французских, ибо те считались украшением своего сословия. И этим как раз пользовалась французская разведка, высылая с берегов Сены в Петербург труппы комедиантов.

У Наполеона были похожие предпочтения, причем, ему было легче, так как проживал он на берегах Сены. Вообще-то, император весьма интересовался театром и постоянно о нем помнил — в 1812 году их далеких подмосковных снегов он отослал в Париж новый устав «Комеди Франсез». Из всех известных парижских актрис, танцовщиц и певиц, которые не прошли через альков Бонапарта, можно упомянуть лишь мадемуазель Мезере и мадемуазель Гро, поскольку те осчастливливали своими прелестями его братьев: Люсьена и Иосифа. Зато с радостью этим занимались дамы и господа: Браншу, Мафлеруа, Роландо, Дюшеснуа, Жорж, Бургуан и Грасини. Жорж и Бургуан стали значительными фигурами в пятом раунде императорского покера, а верхом пикантности здесь был факт, что Александр, которому этих дамочек подсунули, радостно потреблял плоды из райского сада, надкушенные перед тем его партнером.

Не существует — точно так же, как и в случае отца и сына Дару — документальных свидетельств шпионской деятельности мадемуазель Бургуан, но, как известно, с самых древних времен деятельность шпионов покрыта вуалью тайны, которую иногда невозможно распутать, ибо таковыми являются характер и специфика данной профессии. Так что двигаться необходимо среди предпосылок. А в данном случае они весьма интересны.

Молоденькая актриса Théâtre-Français Мария Тереза Стефания Бургуан (1785–1833), известная своим бьющим в точку остроумием и подходящим телом (повсюду ее называли "источником наслаждения"), в первых годах XIX века была любовницей знаменитого химика, министра внутренних дел Франции (с 1801 года), Жана Антуана Шапталя графа де Шантелу, которого она сама, в свою очередь, ласково называла "папашей-клистиром". Девица должна была благодарить его за все, поскольку среди самых различных талантов ей не хватало только лишь сценического. В эксклюзивный коллектив Французского Театра она попала по приказу месье министра, который одновременно приказал журналистам воспевать "выдающиеся роли" своей любимицы. Несмотря на то, что известная всем развязность мадемуазель Бургуан была способна устыдить даже должностных сотрудниц не слишком приватных уголков Пале Рояля, ослепленный Шапталь был свято уверен в ее хрустальной морали, а все сплетни считал подлыми нападками на ее безупречную добродетель.

Как-то раз в 1804 году Наполеон устроил следующее представление во дворце Тюильри. Он приказал Шапталю прийти в одиннадцать часов вечера, чтобы оговорить какие-то государственные дела, и одновременно, через камердинера Констана пригласил к себе в спальню мадемуазель Бургуан. Минут через пятнадцать совместной работы «бога войны» и министра, в кабинет вступил Констан и, указывая пальцем на двери в спальню (те, якобы, даже были приоткрыты, и в них, вроде как, появлялась фигура актриски) сообщил:

— Сир, мадемуазель Бургуан уже там и ждет…

Наполеон на это ответил:

— Скажи, что я сейчас приду. Пускай начинает раздеваться.

Шапталь побагровел, поднялся со стула, дрожащими руками собрал свои бумаги и, не сказав ни слова, покинул кабинет. Часом позднее, еще до того, как Наполеон вышел из спальни, в Тюильри доставили письмо, в котором министр внутренних дел отказывался от своего поста и требовал немедленной отставки.

Историки не совсем согласны относительно подробностей той сцены и относительно того, отстранил ли Наполеон мадемуазель Бургуан еще тем же вечером или только лишь пару недель спустя. Это уже значения не имеет; фактом остается, что отстранил довольно настоятельно, и что это ее ужасно задело, доведя до состояния ярости. В одно мгновение она стала злейшим врагом Наполеона и в течение последующих нескольких лет публично забрасывала его изысканными оскорблениями, насмехалась над его телом и мужскими достоинствами, да попросту шипела и плевалась, словно рассерженная кошка.

А теперь давайте подумаем. Зачем Наполеон устроил отвратительный спектакль в Тюильри? Если он желал избавиться от своего министра, то мог бы сделать это более прилично, одной росписью, и обычно так и поступал, не обязательно объясняя причины. Вот-вот предстояла коронация (упомянутый вечер состоялся уже после того, как Сенат объявил Наполеона императором), и монарх, похоже, не собирался устраивать глупости перед лицом такого момента; впрочем, он всегда был человеком достаточно серьезным в отношениях с правительством, и бессмысленное шутовство его натуре как-то не было свойственно. Кроме того, он любил и ценил Шапталя. И все же, преднамеренно организовал это представление родом из клоаки. Вот именно, преднамеренно… Давайте вспомним слова Черняка: "Он был выдающимся организатором разведки".

А теперь подумаем вот о чем. При этой сцене присутствовало трое: Наполеон, Шапталь и Констан. Ну да, еще мадемуазель Бургуан. Шапталь не стал бы хвастаться унижением. Констан и Бургуан не осмелились обмолвиться хотя бы словечком без разрешения Наполеона: он, чтобы не утратить золотоносной должности первого камердинера монарха, она — чтобы по-дурацки не закрыть для себя доступ в первое ложе Франции. И все же, на следующий день весь Париж говорил об этой сцене и гоготал. Кто все это записал и позволил хохотать? Мадемуазель Бургуан тем более не желала бы сама рассказывать, что ее бесцеремонно выкинули из упомянутого ложа. Но и об этом Париж знал. Скромное обаяние преднамеренности.

Теперь задумаемся над третьей загадкой. Каким чудом мадемуазель Бургуан было позволено несколько лет жить в Париже или ездить в турне по Франции и окидывать императора французов вульгарными ругательствами и насмешками? Это был совершенно беспрецедентный случай во всей истории Ампира. Гораздо более сдержанные и не столь раздражающе фрондировавшие мадам Рекамье и де Сталь были по полицейскому приказу выброшены из столицы без права возврата, вторую даже осудили на изгнание из Франции. Можно ли все это объяснять их подозрительными политическими связями? А мадемуазель Бургуан была гораздо хуже, она прямо заявляла, что корсиканца следует свергнуть с трона. За что-либо подобное можно было моментально обеспечить себе пропитание за государственный счет в Темпле, Консьержери, Фенестрелле или иной тюрьме. И все же, даже чувствительная к слухам полиция оставалась глухой к воплям актрисы, хотя слышали их в самых отдаленных уголках Европы. В том числе и на берегах Невы.

И под конец давайте рассмотрим последнюю, уже четвертую проблему из секретов фривольной дамочки, которая, хотя и была развратной, полной дурой не была — это подчеркивают все, кто о ней писали. Так вот, 27 сентября — 14 октября 1808 года в Эрфурте состоялась вторая «встреча великанов», которая удивила всю Европу. Чтобы превратить это рандеву в праздник, Наполеон привез в Эрфурт самых лучших французских актеров, в том числе… и мадемуазель Бургуан. Ругающую его публично, ненавидящую, ядовито насмешничающую мадемуазель Бургуан! В этом моменте следует заметить, что интрига была шита уж слишком белыми нитками, и удивиться тому, что российская контрразведка этого не заметила. И все же французам номер удался, Александр попался на крючок[77].

Мадемуазель Бургуан уже в ходе первого представления в эрфуртском театре строила царю столь "сладкие глазки", что опьянила его мгновенно. И здесь нечему удивляться — девица и вправду была привлекательной. Как вспоминал потом в своих записках Констан: "Она делала все, что только могла, чтобы подпитать то восхищение монарха". Понятное дело, Констан не знал, что она делала все, что ей было приказано, царь же, в свою очередь — "хитрый византиец" — не знал, что ему обо всем этом думать. И потому решил провести зондаж партнера. Если бы Наполеон пожелал подсовывать ему эту красотку, это было бы подозрительным. Но Бонапарт прекрасно понимал, что струна практически готова была лопнуть, и усилия нескольких лет пойдут коту под хвост. Так что он посоветовал интересующемуся мадемуазель Бургуан "брату":

— Я бы не советовал ухаживать за ней, Ваше Императорское Величество.

— Почему?… Она, что, не согласится?

— Отнюдь, наверняка выразит согласие, причем охотно и еще сегодня. Завтра отсюда высылают почту, и через пять дней весь Париж уже будет знать, как сложено Ваше Величество, причем, от макушки до пальцев на ступнях! А кроме того… я забочусь о здоровье Вашего Императорского величества. Словом, желаю Вам победить это искушение.

Александр на минутку задумался и буркнул:

— Из всего этого я делаю вывод, что Вашему Императорскому Величеству эта красивая актриса не нравится…

— Ничего подобного, — ответил на это корсиканец. — Сам я ее не знаю, повторяю лишь то, что о ней говорят.

Эта беседа состоялась в спальне француза, во время туалета, в ходе которого Наполеону помогал Констан. Александр, понятное дело, рискнул, не обращая внимания на оговор и предполагаемую болезнь, уверенный в том, что его "брат" пытался его отговорить, питая нелюбовь к мадемуазель Бургуан. Он пригласил новую любовницу в Петербург, где та оставалась в течение нескольких лет, завоевывая сценические успехи к зависти российских актрис, и альковные успехи — к зависти госпожи Нарышкиной и успехи в оскорблениях (она все так же продолжала проклинать Наполеона) — к радости, вне всяких сомнений, французской разведки.

Правда, с этой гипотезой можно было и не соглашаться, вспоминая, что во время Ста Дней мадемуазель Бургуан, вновь пребывавшая во Франции, открыто заявляла о своей привязанности к Бурбонам, но кто только не делал этого в те времена? Не следует забывать и то, что к тому времени она была любовницей Бурбона, герцога де Берри. Когда после Ватерлоо Бурбоны вернули себе власть, и герцог де Берри нашел себе новых обожательниц, наша героиня перестала вопить ("Энтузиазм убеждений в этот момент в ней ослаб", — написал Фредерик Массон). Здесь имеется бесчисленное количество возможных комбинаций, в конце концов, мы имеем здесь дело с женщиной.

На тот случай, если бы кто-то сомневался в гипотезе о шпионской деятельности мадемуазель Бургуан — еще одна предпосылка. Так вот, после возвращения актрисы из России, где она нападала на Наполеона сколько было возможно, Наполеон… пригласил ее в Дрезден вместе со всей труппой "Комеди Франсез"! Это случилось в 1813 году, так, по крайней мере, утверждал находящийся рядом с императором Констан.

Второй подобной наполеоновской Матой Хари, по моему убеждению, была мадемуазель Жорж (1787–1867). Наполеон увидел эту красивую блондинку в конце ноября 1802 года в "Комеди Франсез", в спектакле "Ифигения в Авлиде", в роли Клитемнестры, и без труда (понятное дело, через Констана) затянул ее в Сен-Клу, где тогда пребывал. С этими делами у него никогда проблем не было, женщины липли к нему, словно пчелы к варенью. Если бы Наполеон под Ватерлоо погиб, к его гробу выстроилось бы тысячи две вдов.

И липли они к нему не только лишь потому, что он был "полубогом", но и ради его щедрости. Случайные наложницы на одну ночку в ходе военных кампаний на утро получали в подарок две сотни луидоров, хотя сам он прекрасно знал, что тем же самым девицам его офицеры дают, самое большее, двадцать франков. Здесь свою роль играли лишь чувства и великодушие, самих этих женщин он никак не уважал. Никогда он не брал их силой, никогда не принуждал к близости, его восхищали редкие проявления девственности и целомудрия. В Вене он как-то заметил в толпе влюбленно вглядывающуюся в него девушку. Он считал, будто бы знает, в чем дело, тем более, что девушка охотно согласилась прийти к нему в комнату. Но уже после нескольких слов сориентировался, что "это дитя" даже не догадывается, с какой целью ее пригласили, и что ее влюбленность была самым обычным восхищением императором французов. Он еще какое-то время побеседовал с ней и приказал проводить домой, одарив замечательным приданым (двадцать тысяч флоринов!).

Мадемуазель Жорж не была столь добродетельна, но и не стала банальным мимолетным приключением для Наполеона. В течение двух лет Бонапарт был опьянен ею, встречался с ней раза по три в неделю, что — принимая во внимание объемы его работы — было частотой, достойной внимания, и хорошо свидетельствовало об искусстве актрисы и за пределами сцены.

Сама она была дочкой владельцев небольшого театра в Амьене. Звали ее Жозефиной Маргаритой Веммер[78]. Став актрисой, она взяла себе сценический псевдоним Жорж. Весь театральный Париж делился на сторонников ее и сторонников мадемуазель Дюшеснуа, в зрительном зале даже случались драки. Перед Наполеоном, ее наиболее выдающимися любовниками были Люсьен Бонапарт и польский князь Сапега. "Бога войны" раздражали ее уродливые ноги, зато все остальное этот недостаток выравнивало — "голова, плечи, тело достигали, можно сказать, вершины совершенства" (Массон). По сравнению с Наполеоном она была излишне массивной, "величественно скульптурной".

Мадемуазель Жорж играла трагические роли — сам он в театре больше всего любил исполнительниц трагических ролей. Нравились ему и женщины типа "маленький котенок". Рядом с ним актриса была как раз такой. Она позволяла раздевать себя словно ребенка, тряпочка за тряпочкой, что доставляло ему неподдельное наслаждение. Ласкала она его с несравненным очарованием. В конце концов, он уже не мог без нее выдержать и приказал устроить рядом со своим кабинетом в Тюильри комнату для нее. Альбер Сильвен был прав, утверждая, что во время знакомства с мадемуазель Жорж "сексуальный аппетит Бонапарт переродился в волчий голод". Он называл ее “chére Georgina” или “ma bonne Georgina”.

Их великий роман прервала ревность Жозефины и приближающаяся коронация. Папа не помазал бы откровенного развратника. Мадемуазель Жорж должна была уйти. В признании, которое она сама сделала Александру Дюма, толика правды была:

— Он покинул меня, чтобы стать императором.

А когда Наполеон уже стал императором, и когда длительное время они не встречались, чувство погасло, он решил сыграть ею — подарить "брату". Конечно, эта женщина была самым красивым троянским конем в истории.

Историю обусттроили перед самой встречей в Эрфурте (похоже, французскую разведку тогда охватила некая мания — это была уже сплошная дамская массовка), и точно так же неуклюже, как "высылку" мадемуазель Бургуан. Но вот для российской контрразведки такой розыгрыш был довольно хитроумным. 11 мая 1808 года, сразу же после премьеры "Артаксеркса", мадемуазель Жорж тайно покинула Париж в компании переодетого женщиной балетмейстера Оперы, Дюпорта. Поводом были наказания, которые им, якобы, угрожали за разрыв контрактов. Они отправились прямиком в Россию, по приглашению ее любовника, Бенкендорфа, с которым актрису познакомил российский посол в Париже, Петр Толстой. В Петербурге она, "naturellement", стала любовницей Александра, но весьма часто заключала в собственные объятия и других царских придворных и офицеров.

Сразу же после начала российско-французской войны 1812 года Жорж выехала из России. Наверняка ее отозвали, опасаясь, что пребывая в Петербурге в ходе захвата французами российских земель, она будет подвергаться репрессиям. Александр желал ее удержать, и тогда-то между ними должен был состояться такой вот диалог:

Александр: — Мадам, я устрою специальную войну с Наполеоном только лишь за то, чтобы удержать вас.

Жорж: — Но, сир, мое место сейчас не здесь, а во Франции.

А: — Замечательно, следуйте тогда за моей армией, и вы попадете на родину самым кратчайшим путем.

Ж: — Тогда уж лучше мне подождать земляков в Москве, сир. Это будет скорее.

Вполне возможно, что это был так называемый "ответ на лестнице", но Жорж имела право считать, что, благодаря ее сообщениям, у земляков будет облегчена задача.

После возвращения из России она пережила повторный роман с "богом войны" — в 1813 году в Дрездене. Вечно элегантный камердинер Констан в своих мемуарах облек это в чрезвычайно тонкую форму: "У императора, немилосердно измученного ежедневной работой, возникало желание послать за мадемуазель Ж. после представления какой-нибудь драмы. После этого два-три часа, но никогда более, он проводил в своих частных апартаментах".

Сама мадемуазель в своих "Воспоминаниях" утверждала, будто бы всегда была верна Наполеону. Что она под этим понимала? Ведь каждый знал, что она не была верна в спальне — даже во время их двухлетнего воркования она спала с красавчиком-денди, Костером де Сен-Виктором, о чем сплетничал весь Париж. Вне всякого сомнения, она имела в виду службу Отчизне. Бонапарт не был уверен в ее сексуальной верности (вроде как, он столкнулся с Костером в дверях ее дома), но вот в преданности — полностью. И тут он не ошибался. После Ватерлоо Жорж хотела сопровождать его на Святую Елену, но не получила на это разрешения. Не будучи верной Наполеону, она всегда оставалась верной Императору.

Имеются любопытные предпосылки для поддержания этого тезиса. Во-первых, еще во времена Ампира ходили слухи, что Наполеон послал собственную любовницу в Россию, чтобы та свергла с трона противницу Франции, фаворитку Нарышкину. Во-вторых, в 1815 году мадемуазель Жорж предложила Наполеону бумаги, раскрывающие измену министра полиции, Фуше. Не знаю, что это были за документы, и как на них отреагировал Бонапарт, но сам факт обладания ими был доказательством того, что актриса была связана с французской разведкой. А в-третьих, мне известно, почему она ненавидела Фуше.

Чтобы пояснить это, нам следует чуточку отступить назад во времени, к ее последнему любовнику до "бога войны". Им был князь Александр Сапега, камергер Империи, бравый поляк, путешественник, авантюрист и личный приятель Жозефины и Наполеона, частый гость Тюильри, Малмезона и Сен-Клу. Императора он любил и был верен ему до смерти. И он совершенно не разгневался на то, что у него отбили Жорж, совсем даже наоборот, "услужливо передал ее влюбчивому Бонапарту" (Ашкенази). И далее оставался к ней весьма щедрым. Сапега — и это самое главное — всю жизнь был французским шпионом. Он работал на антирусский отдел в Тайном Кабинете Савари, так что воюющий с Савари любыми методами (это была типичная конкурентная борьба двух разведок) Фуше при первом же случае посадил его за решетку. Только лишь после вмешательства Жоржины, Наполеон, который ни о чем не знал, приказал Фуше немедленно освободить Сапегу. До самого конца Ампира Сапега неустанно организовывал шпионские и провокационные антироссийские операции. Известно и то, что он всегда сохранял дружеские отношения (с взаимностью) с мадемуазель Жорж. Достаточно?

Жоржина, подобно Сапеге, до самого конца жизни вспоминала императора с любовью. Хотя скончалась она во времена Второй Империи в нищете, все равно, прожила она целых восемьдесят лет в спокойствии духа, в отличие от иных театральных увлеченностей корсиканца (к примеру, на Грассини напали дорожные грабители и изнасиловали; Роландо сгорела живьем).

Давайте вспомним — как мадемуазель Бургуан, так и мадемуазель Жорж начали свою работу в царской спальне в 1808 году. Но в том же самом году, похоже, должны были стартовать и другие француженки, те самые, которые шпионили в пользу России. Откуда же, в противном случае, взялись бы такие предложения в коротюсеньком эссе Фредерика Массона "Наполеон и женщины":: "Какую роль сыграли женщины в отношении российских дипломатов, начиная с 1808 года? Какую роль очертил им Талейран? Каким образом — путем интриг и обширной корреспонденции — постепенно поощрили чужие державы к образованию коалиции? Какие из них произнесли предательские слова и привели к заключению примирения против Франции? Вот проблемы новейшего времени, которые для многих умов являются истиной, но для разрешения которых до сих пор нет еще достаточных доказательств".

И так вот, продираясь сквозь чащобы отравленного шпионажем сада Амура, мы возвращаемся в Эрфурт, к игре, которая имела там место, и одновременно встречаемся с шпионом Талейраном. Но обо всем по очереди.

Встреча в Эрфурте, а вернее: громадный съезд европейских князей и властителей, являвшихся статистами для Наполеона и Александра, буквально плавился, неустанно купаясь в бассейне нашего сада. Абсолютное преимущество было, естественно, не у двух "великанов", но у радовавшихся повторной встрече Мюрата с великим князем Константином, а так же у их нового приятеля, Иеронима Бонапарте. По сравнению с этой троицей, оба императора были всего лишь квакерами.

Оргии, еженощно устраиваемых троицей И-К-М были настолько занимательными, что днем никто их не видел, они спали сном трудяг, а даже если и видели, то в состоянии похмелья, и предпочитающих сидеть, а не стоять. Констан, описывая все это, указал два имени, к императорскому братцу же отнесся в соответствии с этикетом, называя его "выдающимся лицом": "Великий князь Константин вместе с князем Мюратом и другими выдающимися лицами ежедневно устраивали гулянки, на которых хватало всего, а хозяек дома представляли некоторые их дам. И подумайте, сколько мехов и бриллиантов вывезли те из Эрфурта!".

Похоже, это и вправду были ужасно разгульные parties, если даже богобоязненный камердинер, который многие ампирные интимные события и скандалы описал так, словно собирался включать в книжки для дошкольников, на сей раз позволил себе высказаться, понятно, типичным для своих писаний метафорическим языком ("представляли хозяек дома"). В одном только патриот-бонапартист Констан солгал: вмешивая в режиссуру развязных встреч за столом Константина, который там был всего лишь гостем. Королем всех этих пьяных безумий был Иероним Бонапарт (1784–1860), который такимобразом — не исключено даже, что неосознанно — играл роль, назначенную ему французской разведкой.

Сексуальные оргии и всяческие затеи из царства непристойных выходок были стихией Иеронима. Родился он с талантом ко всему этому, как Леонардо — с талантом к изобретательству. Иероним Бонапарт, самый младший брат Наполеона, был Леонардо эротики, проявив в этом плане громадные способности и постоянно заставая общество врасплох новейшими своими изобретениями. По этой причине Наполеон сердился на него, но все прощал и, в конце концов, женил его (1807 г.) на герцогине Екатерине Вюртембергской, одновременно сделав его королем Вестфалии.

Вестфальский двор во времена Иеронима славился тем, что мужья там крайне редко получали приглашения на балы, зато супруги всех придворных и сановников постоянно получали от короля какие-нибудь бриллиантовые "компенсации" и "награды" (все это весьма быстро привело к финансовому краху королевства), и что даже наиболее либеральные матери боялись посылать на балы своих дочерей. Изобретения, увидевшие дневной свет (а точнее — ночной) в Касселе (столице Вестфалии), Иероним впоследствии демонстрировал в других столицах. В 1812 году в Варшаве вино совершенно не пользовалось спросом, дело в том, что разошелся слух, будто бы пребывающий как раз тогда на берегах Вислы король Вестфалии купается со своими дамами в вине, которое затем купцы выкупают и разливают по бутылкам. Прощаясь с Константином в Эрфурте, Иероним спросил:

— Скажи, чего ты хочешь, чтобы я прислал тебе из Парижа?

— Даю тебе слово, что не желаю ничего, — ответил великий князь. — Твой брат подарил мне красивую саблю, я весьма удовлетворен, и ничего больше не хочу.

— Но хоть что-нибудь я должен тебе прислать тебе, мне это доставит большое удовольствие.

— Ну ладно. Пришли мне шесть тех девиц из Пале-Рояль.

Иероним свое слово сдержал. Зная характер франко-российских отношений в то время и серьезность игры, можно ли иметь какие-либо сомнения, что эта "посылка" была тщательно отобрана, вышколена и запрограммирована французской разведкой? Ну а на полях можно было бы поразмышлять над извечной изменчивостью людских капризов и радостей. Ведь тот же самый Константин впоследствии "приказывал гулящим головы брить". Происходило это уже после падения Империи, когда многие шпионские делишки периода Ампира вышли на свет Божий, и, быть может, этот парикмахерский энтузиазм Константина был местью дамам легкого поведения за специальную посылку из Парижа.

В Эрфурте дам "представлявших честь дома" старательно контролировал агент номер один наполеоновской разведки, правая рука и заместитель Савари на посту начальника Тайного Кабинета, эльзасец Карл Людовик Шульмайстер (1770–1853). Этот человек, которого специалисты считают наиболее выдающимся во всей истории асом стратегической разведки, на своем счету уже имел огромные достижения в качестве крупной фигуры в императорском покере — в частности, в 1805 году, перед Аустерлицем, переодевшись в мундир австрийской армии, он проникал в штаб-квартиру Кутузова и даже принимал участие в секретном штабном совещании! Против русских он действовал еще в 1806–1807 годах на территории Кёнигсберга. Терпеть не могу повторяться, потому за его достаточно исчерпывающим жизнеописанием отсылаю читателей к другой моей книге[79]. А в этой же нас интересует Эрфурт.

В Эрфурте Шульмайстер, официально исполнявший обязанности начальника службы охраны съезда и обоих императоров, негласно подкладывавший царю в постель своих агентесс при посредничестве цепочки Иероним — Мюрат — Константин, потерпел поражение, в его карьере совершенно не имевшее прецедента. Даю слово советскому исследователю, ранее уже мною цитируемому, Ефиму Черняку, который, на основании российских источников, заявил: "Очередные любовницы Александра в Эрфурте были сотрудницами, которым платил Шульмайстер. Но этот присутствующий всегда и везде, неустанно следящий за царем шпион Наполеона пропустил одну встречу Александра, а точнее: не узнал и не догадывался, о чем на этой встрече шла речь".

А была это встреча Александра с Талейраном. Шульмайстера оправдывает только лишь тот факт, что при оживленных дипломатических контактах в Эрфурте (в принципе, как раз ради этого народ туда и съехался), встреча царя с бывшим министром иностранных дел Франции, а ныне своеобразным политическим консультантом Бонапарт, никого не могла возмутить. Зато возмутительным было содержание этой беседы. Поскольку измена Талейрана в Эрфурте является частью шестого раунда императорского покера (раунда актеров и изменников), так я ее и изображу вместе со всем эрфуртским съездом. Сейчас же давайте присмотримся к этой чистой воды шпионской деятельности Талейрана, которую он начал в… каком году? Это очень трудно сказать. Во всяком случае, уже "Парижский знакомый" пользовался сведениями, получаемыми от министра, с тем только, что не известно, платил ли он за них или попросту добывал в дружеских беседах.

В качестве платного агента российской разведки на постоянной основе Талейран работал в 1808–1812 годах. Вплоть до 28 января 1809 года, когда Бонапарт, узнав о каких-то шахер-махерах Талейрана, ужасно отругал его в Тюильри и удалил от себя — Талейран еще был влиятельным французским дипломатом, и этот краткий период можно рассматривать как политическое сальто-мортале (впоследствии Талейран все пояснял высшими интересами Франции, которую, по его мнению, агрессивная внешняя политика Бонапарта только губила), что можно, естественно, объяснить при очень большой доле доброй (доброй к изменнику) воли. Но даже если принять за чистую монету его мотивацию, то после 28 января 1809 года, когда Талейран уже утратил всяческое влияние на дела государства, очень сложно его действия называть как-то иначе, кроме как самым обычным шпионажем.

Потому прошу не удивляться, что слова на постоянной основе я написал без кавычек. Да, да, этот великий французский политик был рядовым российским агентом, он был попросту "трудоустроен", как это лапидарно заметил австриец Меттерних в письме от 7 марта 1809 года другому австрийцу, Штадиону. У него были свои псевдонимы ("кузен Генри", "Анна Ивановна", "книготорговец", "красавец Леандр", "юрисконсульт" и другие), которыми в своих рапортах называли его сотрудники российской разведки, имел он и свое жалование, относительно которого Талейран вечно спорил, требуя повышения. Его контактным ящиком в Париже был советник российского посольства, Карл Васильевич Нессельроде. В свою очередь, Нессельроде, чтобы обмануть французскую контрразведку, отсылал рапорты в Петербург не на руки канцлера Румянцева, а графа Сперанского, только лишь от которого те попадали на стол к царю[80]. В свою очередь, указания из Петербурга для "Анны Ивановны" в Париже приходили — в соответствии с пожеланием Талейрана, выраженном в его письме царю от 10 февраля 1809 года — на руки некоего Дюпона (до настоящего дня мы не знаем, кто скрывался под этим псевдонимом).

Отставленный, то есть отодвинутый от самых подлинных источников информации, Талейран всего лишь полтора десятка недель сотрудничества с российской агентурой имел что продавать — из памяти. Потом ему пришлось поискать новый источник, кого-нибудь, кто был в правительстве. Его выбор мог пасть только лишь на министра полиции, Жозефа Фуше, подобного ему самому ренегата. Он втянул Фуше в сотрудничество (Фуше получил псевдонимы: "Наташа", "председатель и "Бержьен") и, благодаря этому, мог и далее информировать графа Нессельроде о состоянии французской армии, равно как и о политических ходах Наполеона. Работа была аккордной, оплачивалась поштучно. За одно сообщение "кузен Генри" получал от трех до четырех тысяч франков. Но шпионская компания была не слишком-то солидной фирмой, поскольку те же самые сведения продавала Австрии, а когда удавалось: российские секреты сплавляли австрийцам, ну а австрийские — русским.

Крах наступил довольно быстро, летом 1810 года, когда французская военная разведка (Савари и Шульмайстер) напали на след подозрительных политических махинаций Фуше. Правда, здесь речь шла о секретных контактах с Лондоном, и министру даже удалось отвести от себя обвинения в измене, но вот на след его сотрудничества с Россией Тайный Кабинет не напал, но тут Наполеон 3 июня того же года лишил Фуше его поста. Обеспокоенный Нессельроде через три дня отписал в Петербург: "уход "председателя" сильно усложняет мне работу, поскольку именно от него наш юрисконсульт получал передаваемые мною сведения (…). Предвижу, что все это, к сожалению, отразится на моей корреспонденции".

И он угадал, уход "председателя" по имени "Наташа" и по фамилии "Бержьен" весьма сильно отразился на этой корреспонденции. И вообще, жизнь в Париже без "Наташи" на министерском кресле стала чертовски опасной и для Талейрана, и для российских дипломатов. Новый министр полиции и всех разведок (до сих пор — как нам известно — Тайный Кабинет конкурировал с министерством Фуше и наоборот), Жан Мари Рене Савари герцог Ровиго (1774–1833), преданный Бонапарту сердцем и душой, имел собственное хобби, заключавшееся в том, что только лишь в исключительных проявлениях хорошего настроения он не прибивал сразу же схваченных на горячем врагов императора, а пожизненно упаковывал их в подвал Подобного рода приливы случались с ним редко, в связи с чем игра сделалась уж слишком опасной для осторожного по своей природе "юрисконсульта".

Савари был умелым шпионом, и потому Наполеон, сразу же после заключения тильзитского трактата, сделал его своим первым представителем в Петербурге. Это была переходная миссия, типично шпионская, и она принесла плоды. Хотя перед ненавистным "жестоким псом корсиканца" тут же закрылись двери всех петербургских салонов, а дипломаты и столичное общество демонстративно игнорировали Савари, тот узнал, что было нужно, и после своего возвращения в Париж (24.01.1808) убедил Бонапарта в том, что в Тильзите Александр играл большую комедию, чем они предполагали, и что Россия о чем-то договаривается с Австрией и Англией у Франции за спиной.

Савари как министр полиции был крайне бдительным, тем не менее, Талейрану удалось выслать через Нессельроде несколько донесений. Самое важное из них, возбудившее в Петербурге громадное беспокойство — от 5 декабря 1810 года. Тогда Талейран доносил, что Наполеон окончательно решил восстанавливать великую Польшу ("он намерен бросить войска на Вислу и восстановить Польское Королевство"), возвратив ей некоторые территории, в том числе и всю Галицию, за которую Австрия получит взамен Далмацию и города Триест с Фиуме. Откуда старый лис почерпнул данную информацию (а она во всех мелочах была подлинной) — мы не знаем. Но можем догадываться. Жизненный девиз Талейрана звучал: "Faire marcher les femmes", что в свободном переводе означает: все устраивать через женщин. Вы вспоминаете тот мрачный вопрос Массона относительно французских изменниц: "А какую роль отвел им Талейран?".

Таким вот образом мы вновь возвращаемся в отравленный сад Амура. В марте 1812 года шпионская карьера Талейрана пришла к концу. Вот уже несколько месяцев ему все труднее было добыть что-то ценное на продажу, а за мусор русские не желали платить. Именно в марте князь Куракин (российский посол в Париже) написал Румянцеву, что "юрисконсульт" уже не может рассчитывать "на новый, столь же обильный урожай". Впрочем, для Петербурга это было очевидно уже в январе того же года.

Российская разведка совершенно не опечалилась этим, поскольку в Париже уже длительное время работала новая российская разведывательная сеть, да еще и как работала! Талейран не мог бы и мечтать о получении столь фантастически ценных сообщений, которые поступали в Петербург в этой раздаче пятого раунда. Одним из существенных элементов данной раздачи была скандальная любовь двух сестер "бога войны" и красивого полковника, который был козырной картой царя.

Этому баловню женщин, любимому флигель-адъютанту Александра I, было в ту пору всего двадцать пять лет, но он уже был гвардейским полковником. Следовательно, это должен был быть парень способный, причем, способный на все, и именно так оценил его царь-батюшка, сделав из него своего "человека — на все руки мастера". Звался он Александром Ивановичем Чернышевым (1785–1859), и последние четверть века своей жизни он провел на посту министра иностранных дел Империи. Но перед этим, будучи совсем еще сопляком, он принял участие во множестве военных кампаний (начиная с весьма плохо закончившейся аустерлицкой), и едва он перевалил на третий десяток, как Александр уже начал использовать его в качестве личного курьера в самых ответственных миссиях; в качестве своего чрезвычайного посланника, как свое "ухо и глаз" там, куда эти глаз и ухо следовало направить.

В 1809 году, когда Австрия посчитала будто бы пришло самое время, чтобы "набить корсиканскую рожу" (слова одного из венских дипломатов) "узурпатора", развалившегося на троне в Париже, и объявила ему новую войну — Россия изображала из себя союзницу Франции и ввела свою армию на территорию австрийской Галиции. Правда, армия эта совершенно не воевала с австрийцами, зато трудолюбиво мешала армии князя Понятовского в освобождении этой территории, но все это весьма красиво называлось так, что Россия помогает своему французскому приятелю в борьбе с Веной. К тому же еще, чтобы еще сильнее подольститься к Бонапарт, царь робко спросил, а не мог бы его "брат" на время этой вот кампании приять в свое военное окружение нескольких молодых российских офицеров, ибо, где же еще, как не под крылом величайшего военачальника всех времен, обучаться те искусству воевать? Наполеон выразил согласие, и царь прислал к нему "учиться" трех офицеров во главе с Чернышевым.

Молодой и задиристый Чернышев с места понравился "богу войны". Его штабным офицерам — уже несколько меньше, хотя, по своему обычаю, он всех очаровывал и кадил всем ладан:

— Можете мне верить, потому что я люблю ваш народ, даже тогда, когда мы сражаемся друг с другом. Я предпочитаю вас австрийцам (…) Ваш народ обладает энергией, у каждого француза имеется душа, честь и амбиции. И мне это очень нравится!

Французы глядели в косые, прищуренные глаза молодого человека и не знали, что думать об этом неожиданном обожателе, которого император осыпал похвалами и даже наградил после Ваграма (битвы, в которой Австрия потерпела страшное поражение) крестом Почетного Легиона.

Через полмесяца после Ваграма, 23 июля 1809 года, Чернышев вернулся в Петербург и месяцем позднее, 21 августа, Александр выслал его снова в Австрию с двумя письмами. Первое из них, врученное адресату 1 сентября в венском дворце Шёнбрунн, предназначалось "брату". В этом письме царь радушно распространялся о своей дружбе к "Monsieur mon frére" ("Мои дела находятся в руках Вашего Императорского Величества. Со всей открытостью доверяюсь дружбе, которую питает ко мне Ваше Императорское Величество"), речь же в письме шла лишь о том, чтобы Наполеон не увеличивал этой — как он это шикарно определил — "ci-devant Pologne" (бывшую некогда Польшу — фр.) (кстати, просьба эта исполнена не была, и в тот год Бонапарт весьма заметно увеличил площадь Герцогства Варшавского).

Второе письмо Чернышев завез в венгерский замок Дотиш, где проживал разбитый император Австрии, Франц. Правда, в этом письме черным по белому говорилось, что Россия — союзник Франции и Австрии помогать не может, но Чернышев успокоил Франца устным посланием от царя: временно они обязаны так писать, но, потерпите, а там поглядим, кто возьмет верх.

С той поры полковник Чернышев был постоянным связником между Наполеоном и Александром и делал это с рвением врожденного кавалериста. Кто-то подсчитал, что за неполные четыре года он преодолел по этому маршруту более десяти тысяч миль! Как-то раз он преодолел расстояние из Петербурга в Байонну (на берегу Бискайского залива) и назад, то есть, почти семь тысяч километров, за тридцать четыре дня! Для тех времен это было рекордным достижением, и только лишь доверенный курьер Бонапарт, Мусташ, мог бы с ним сравниться. Чернышев делал это столь регулярно, что в Париже, в котором пребывал чаще, чем в Петербурге, его называли "почтальоном".

А еще его называли там же "красавчиком Чернышевым" ("Le beau Tchernitcheff"[81]), ибо — как заверяла в своих воспоминаниях мадам д'Абрантес — был он настолько красив, что перед его магнетической силой не могла устоять ни одна из женщин. Германский герцог Карл де Клари-эт-Алдринген, развлекавшийся в Париже в 1810 году, характеризовал его таким образом: "Талия стиснута словно карикатура всех российских силуэтов, фигура привлекательная, но выражение лица калмыцкое; зовущие глаза, буйные волосы локонами, тщеславный, пустой и завоевательный, в белом мундире, шляпа с громадным султаном — вот каким был этот самый пожиратель сердец".

Чернышеву, который поселился в Париже в доме на улице Тетбу, пожирание сердец служило не одним лишь физиологическим возбуждениям — скорее уж, для добычи шпионских сведений, поскольку, как он сам признавался царю: "Женщины в Париже играют большую роль". Калмыцкие губы и глаза были там чем-то настолько экзотическим, что на дам действовали словно наркотик. "Наверняка, не все умирали из любви к нему, ер все были им опьянены…" — написала герцогиня д'Абрантес, которая, похоже, и сама была им опьянена.

Очень скоро, с "красавцем полковником" на звезды начала заглядываться "женщина, муж которой знал самые сокровенные тайны императора". Нам не известно точно, кем была эта дама. И наверняка это не была красивейшая из сестер Наполеона, Полина Боргезе, неизлечимая нимфоманка, роман которой с Чернышевым ни для кого не был тайной — ее муж "сладкий Камилло" (князь Боргезе) был настолько законченным идиотом, что император не доверил бы ему даже тайны покроя своего воротничка. Скорее, то могла быть вторая сестра Бонапарта, жена маршала Мюрата, Каролина, которая тоже провела несколько астрономических сеансов с Чернышевым. Но все это одни лишь предположения, точно так же это могла быть супруга какого-либо иного сановника, так как у "красавца полковника" во французской метрополии был целый гарем из женщин голубых кровей.

Чернышев старался производить впечатление служаки — исполнителя курьерских поручений, донжуана, после исполнения казенной службы не интересующегося ничем, кроме балов, любовных приключений и… изучения математики. Ну ладно, на балах он был занят до полуночи, любовью занимался после полуночи, а ведь нужно было еще каким-то не вызывающим подозрения способом заполнять время от восхода до захода солнца. Поэтому полковник отыскал некоего профессора математики, брал у него уроки и считал, что там самым обманывает французов. Ему и в голову не могло прийти, что это он сам может быть объектом действий, которые на современном жаргоне можно определить как "сделать из кого-то фраера".

Организованная им разведывательная сеть была истинным шедевром. Так это, по крайней мере, оценили на берегах Невы, и подобное мнение до сих пор разделяют многие историки. Чернышев поставлял целые мешки подробнейшей информации о численном состоянии, вооружении, снаряжении, дислокации, маневрах и настроениях во французской армии, что вызывало в Петербурге самое настоящее восхищение. Очень часто это были копии оригинальных документов из парижского военного министерства. В 1811 году направляющийся в Варшаву новый французский посол, барон Людовик Биньон, случайно наткнулся по дороге на направлявшегося по той же тракту Чернышева. Биньон впоследствии описал это так:

"Встретились мы еще на первой станции. Я заметил, судя по груди этого российского типа, что за пазухой у него было полно, по всей видимости, бумаг. По этой причине я сделал ему комплимент, превознося до небес его курьерское рвение. Невинное вежливое замечание должно было его ужасно смутить, так как через несколько дней мне стало известно, что эти столь тщательно скрываемые бумаги содержали сведения о состоянии и расположении наших войск, купленные им у одного чиновника из военного министерства (…) Россия тогда, пусть и находилась в состоянии мира с Францией, всеми способами пыталась получить сведения о военном состоянии своего нынешнего союзника, в котором предчувствовала завтрашнего врага. Подобные коварства настолько практиковались в отношениях одних держав с другими, что я и не вспоминал бы о вышеуказанном случае, даже если бы он был связан исключительно с российским посольством. Пускай бы постоянные агенты или их секретари, такие как господа Обриль, Нессельроде и Крафт, время от времени пользовались продажностью негодяев, чтобы получить сведения, необходимые России — я не смел бы этого осуждать, ибо каждая сторона пользуется правом на ответный ход. Но, по крайней мере, позиция месье Чернышева была не такой. Ведь это был не обычный кабинетный курьер, но доверенный посланник между двумя императорами, перевозящий корреспонденцию от одного монарха другому. Подобная миссия включает в себе нечто, исключающее даже тень подозрений, и в то же время обязывающее к скрупулезной деликатности. Подобный гонец может быть, в конце концов, посредником обоюдных откровенных и благожелательных отношений, в чем-то приязненных, даже если бы в кабинетной политике уже намечалась некая неприязнь. Поступок месье Чернышева тем более был достоин осуждения, что бросал нелестный свет не только на российское посольство, но и на более достойную особу…".

Это достойное сожаления проявление наивности месье Биньона отбрасывает довольно-таки нелестный свет на его дипломатические способности, но это никак не может быть предметом нашего интереса. Им же является "le beau Tchernitcheff", который часто путешествуя через Варшаву имел прекрасную возможность для "рекогносцировки" перестраивавшихся в то время в форсированном порядке польских фортификаций, в особенности — Праги (в ее отношении он подал подробный рапорт) и Модлина. По дороге он собирал и донесения царских агентов в Польше. В дневнике генерала Юзефа Зайончка за 1811 год мы находим две любопытные заметки. Под датой 16 апреля: "Министр полиции дал мне знать, что некий Тышка подозрителен, якобы он российский шпион, и что его должны были выслать из Модлина в Варшаву. Поскольку паспорт у него был выдан в Петербурге, с ним следовало поступать с некими политесами, но ему сообщили, что он обязан незамедлительно покинуть королевство".

Одним из множества достоинств Чернышева была превосходная память. Он мог повторить царю каждое слово из двухчасовой беседы с Наполеоном, а подобных бесед император с "почтальоном" проводил достаточно много. Были они весьма дружескими, Бонапарт вскипел всего лишь раз. Он спросил, каковы намерения России, а Чернышев ответил, будто бы от канцлера Румянцева слышал, что если бы Польшу и Ольденбург (германские территории, занятые французами несмотря на протесты Петербурга) бросить в один мешок, хорошенько потрясти и выбросить — тогда франко-российская дружба была бы накрепко сцементирована. Это означало: "махнем" Ольденбург (для Франции) за Польшу (для России). Наполеон возмущенно воскликнул:

— О нет, месье, к счастью, Франции нет необходимости прибегать к столь радикальным мерам!

Но потом сразу же успокоился и продолжил дружески болтать с полковником (последний тут же молниеносно повернул оглобли и буркнул, что, по-видимому, плохо понял канцлера). Он ни в чем не обвинял его даже во время последней встречи 25 февраля 1812 года[82]. Разговаривали тогда они очень долго. Бонапарт дал ему четко понять, что знает все ("Я знаю, что здесь вы только лишь затем, чтобы собирать военные сведения, и что вы организовали разведывательную сеть"), предлагал все новые способы предотвращения близящегося конфликта и вручил письмо Александру.

В тот же самый день перепуганный Чернышев, полностью уверенный, что "его спалили", действительно сжег в камине все уже ненужные, компрометирующие документы и на следующее же утро покинул Францию со скоростью "аллюр три креста". На границе к нему никто не цеплялся, никто не обыскивал, позволив вывезти из Франции все, что ему хотелось. Ведь странно, правда? Но сейчас нам все станет понятно.

До настоящего времени исторические работы относительно деятельности Чернышева в Париже полны восхищений его шпионским искусством. Считается, будто бы он добыл бесценные сведения военного характера при достойной порицания наивности Наполеона и слепоте французской контрразведки, которая слишком поздно напала на след курьера, а доказательства добыла только лишь после отъезда полковника, в результате обыска его жилища. Это мнение поддерживается со времени тех событий. Даже великий историк-бонапартист, Мариан Кукель, зная, что наполеоновская разведка добыла секретные российские планы, которые император хранил в маленькой тетрадке ("livret") — допустил ошибку в своем труде "Война 1812 года", когда писал: "Российская "livret" императора, красиво оправленная в сафьян, с которой он выступил в экспедицию, по сути вещей была менее точной, чем купленные Чернышевым в Париже французские "Situations".

Только лишь анализирующие родимые источники российские исследователи с изумлением выявили, что здесь что-то не сходится. Пользовавшийся этими исследованиями Черняк был первым, который оценил Чернышева несколько иначе: "Чернышев, который впоследствии, во времена Николая I, сделал, благодаря своей угодливости серьезную карьеру, не был ни слишком уж понятливым и расторопным, ни столь уж проницательным сотрудником разведки. Интересным для нас оказывается и то обстоятельство, что данные о численности французской армии, добытые царским адъютантом, были весьма сильно заниженными! Это дает нам возможность предполагать наличие организованной Наполеоном сознательной провокации".

"Дает нам возможность предполагать". Так ведь здесь ничего и не нужно предполагать. Никто до сих пор не пробовал обосновать это подозрение, в связи с чем я сделаю это сам, и в этом не будет какой-либо великой заслуги — штука по-детски проста. Это мог давным-давно сделать всякий, кто, как и я, ознакомился с десятком мемуаров своей эпохи (в основном, Паскье, Савари и Бурьенна), а так же с "dossier Czernichef" в парижском Национальном Архиве (сигнатура F-7, 6575) и проанализировал их. Заключенные в них сведения буквально кричат об этом.

Для начала такая вот "мелочь", благодаря которой, только одной ею дело можно было и закончить. Свои донесения Чернышев основывал, и это аксиома, на французских военных документах, получаемых от подкупных сотрудников военного министерства. Тогда каким чудом взятые из этих документов данные о численности были "сильно занижены"? Неужто, уже одно это, не доказывает очевидным образом провокации со стороны Наполеона?

Но давайте пойдем дальше. Бонапарт прекрасно знал слишком жаркую страсть своей сестры Полины (он ее даже посылал лечиться к известным медикам, но от нимфомании даже сегодня сыворотки еще не изобрели), ругал ее за чрезмерную частоту наставления рогов дону Камилло, и каждого ее любовника, до которого ему только лишь удавалось добраться, незамедлительно отсылал в отдаленные военные аванпосты (в основном, в Испанию) или же, если это был не французский офицер — убирал каким-то иным способом. Ее романа с Чернышевым Наполеон "не заметил", хотя о нем сплетничал весь Париж. Странно.

Отношения между монархом-повелителем двух третей континента и самым обычным курьером были настолько сердечными, что императорский двор находился в постоянном изумлении. Наполеон приглашал Чернышева на обеды, на балы в Фонтенбло, на охоты; он желал все время иметь его рядом с собой, осыпал милостями, ласкал, гладил, хотелось бы сказать: усыплял. Полицейский крот Фуше в Гамбурге, Людовик Антуан Фовелет, прозванный Бурьенном, отметил в своих "Мемуарах": "Что для меня всегда было странным, это поведение Наполеона в отношении месье Чернышева (…) Наполеону сообщили про его секретные махинации, но он ни в малейшей степени не изменил своего отношения к нему, все так же относился к нему с такой же, как всегда, симпатией, окружая сердечной снисходительностью". Снова это: "странно". Только вот Бурьенн, который понятия не имел "а что же играется", пояснил это себе… любовью императора к покою и его великодушием! Обмен светскими поклонами с главой вражеской шпионской сети во имя любви к покою! Все "страньше и страньше".

В свою очередь из "Воспоминаний" начальника полиции и разведки, князя Ровиго (Савари), а прежде всего, из мемуаров префекта парижской полиции, Стефана Паскье, нам известно, что оно окружили Чернышева "опекой" сразу же по прибытию того "на брега Сены". Для этой цели, по приказу Наполеона и под протекцией министра иностранных дел Маре, создали специальную следственную ячейку, которой руководил специалист по наблюдениям за подозреваемыми, инспектор Фодрас. Финал должен был выглядеть следующим образом:

Сразу же после бегства "красавца полковника" в Россию, 26 февраля 1812 года, полиция обыскала его жилище, и — какая удача — хотя он сжег компрометирующие бумаги, один листочек нашелся. И на нем содержались тайны Великой Армии, подписанные буквой "М". Забрасывая документы оптом в камин, Чернышев не заметил, что данный листок упал на пол и скользнул под ковер. Листок отдали Савари, тот незамедлительно отправился к военному министру, Кларку, приказав ему собрать всех начальников департаментов, и спросил, не узнает ли кто-нибудь из них почерк. Никто из собравшихся почерка не распознал. Тогда у Савари родилась идея связаться с начальником генерального штаба, Бертье, и — вторая удача! — секретарь Бертье сразу же узнал почерк переплетчика военного министерства, некоего Мишеля. Мишеля арестовали вместе с сообщниками (Мозес, Саже и Салмон) и из него выдавили, что его связником с Чернышевым был портье российского посольства, австриец Вюстингер. Мишель написал под диктовку письмо связнику, договариваясь с ним встретиться в кафе. Вюстингер на встречу прибыл, и таким образом все рыбы попали в подсак, чтобы очутиться в тюрьме Ла Форс.

Даже пропуская тот факт, что, как Паскье, так и все другие полицейские эпохи постоянно лгали в своих мемуарах, затушевывая, умалчивая или переиначивая массу секретных розыгрышей наполеоновского времени (им неудобно было при Бурбонах хвалиться своей борьбой с врагами Наполеона — например, Савари практически вообще не упоминал о своей правой руке, Шульмайстере) — приведенная выше официальная реляция уже на первый взгляд пробуждает недоверие столькими "удачами! (скользнувший под ковер листок) и наивностями (изменник, подписывающийся первой буквой своей фамилии!), что ее спокойно можно посчитать сказкой и задать себе вопрос: а что с ее помощью пытались скрыть?

Ответ на этот вопрос дает содержимое досье № F-7 6575 парижского Национального Архива и описания в прессе процесса шпионов, который — как сообщила "Gazette de France" — начался 13 апреля 1812 года. Так вот, Вюстингеру никаких обвинений предъявлено не было, из него сделали лишь свидетеля (!), в качестве мотива такого решения указав на то, что он является иностранцем! Но это никак не помешало генеральному прокурору, месье Легу, заочно обвинить… Чернышева, словно бы тот был французом[83]!

Но все это мелочи по сравнению с приговором. Мишеля, который признался, что десять лет занимался шпионской деятельностью, приговорили к смертной казни, ему отрубили голову на гильотине. Зато Саже присудили к… дыбе (его еще поставили к позорному столбу, наказание родом из Средневековья!) и… к денежному штрафу, а вот Салмона и Мозеса — прошу внимания — признали невиновными! Невиновными признали военных шпионов, изменников родины, сотрудников военного министерства, за два месяца до начала войны с Россией, то есть во время, когда Савари без разговоров ставил под стенку сапожников, которые по пьянке распевали антинаполеоновские куплеты!!!

И вот теперь мы уже можем реконструировать эту клумбочку из отравленного сада Амура. Мишель был старым шпионом, сотрудничавшим еще с братьями Симон и с "Парижским знакомым". Французская контрразведка прекрасно знала об этом и "подкармливала" его под крупную игру. И эту крупную игру начал оборотистый тип, "le beau Tchernitcheff", устанавливая шпионские контакты под предлогом поиска преподавателей, и пытаясь использовать для этой цели собственных любовниц. Об этом узнали именно от них, и ему было позволено и дальше восхищать их силой степного самца, взамен же забирать подсовываемую ими чушь, одновременно наводя полковника на Мишеля. Салмон и Мозес следили за тем, чтобы через руки переплетчика не проходили аутентичные документы, а только лишь такие, в которых численное состояние Великой Армии было "сильно занижено". Вюстингер во всем этом блефе тоже наверняка принимал свое участие. Чернышеву позволили вывезти всю эту дезинформацию домой, ведь именно в этом и была суть операции. И это, похоже, и все по данной раздаче пятого раунда. Бонапарт, встретив на своем пути второго заглядевшегося в зеркало российского "прощелыгу", повторил номер с Долгоруовым, и превратил царского туза пик в ничего не значащую мелочь.

А теперь пора перейти к реваншу французской разведки за все усилия Петербурга. Два наиболее близкие к границам России центра направленных на восток наполеоновских разведывательных служб находились в посольствах в Стокгольме и в Варшаве. Наполеон, высылая Биньона в Варшаву, дал ему устные распоряжения, касающиеся антироссийского шпионажа, уточненные впоследствии в секретной министерской инструкции, а еще указал ему "контактный почтовый ящик" французских агентов в Петербурге. Этим почтовым ящиком был наш знакомый, неутомимый князь Сапега, подруга которого уже несколько лет праздновала театральные, сексуальные и разведывательные триумфы на берегах Невы. Дуэт Сапега-Биньон "вскоре развернул собственную агентурно-разведывательную сеть в замечательном стиле" (Кукель).

Понятное дело, что мы не знаем большинства французских агентов, действовавших в России и на пограничье. Очень хорошую работу выполняли трое: Тиард (сотрудник парижского министерства иностранных дел), Бельфройд (подпрефект в Тыкоцине) и генерал Ян Генрих Володкович. Весьма четким и производительным оказалось небольшое разведывательное агентство, организованное в правлении имения Чарторыйских в Тересполе — там были задействованы российские учащиеся курсов княжеских управляющих.

Тесно сотрудничающей с французами польской разведкой руководил поначалу начальник штаба армии Герцогства Варшавского, генерал Фишер, а затем генеральный инспектор кавалерии, генерал Рожнецкий. Его рапорты и добытые российские документы Наполеон анализировал лично с помощью министра иностранных дел Маре, а так же специального чиновника, прекрасно знавшего Россию и русский язык, Лелорна д'Идевилля. Рожнецкий достиг серьезных успехов, ему даже удалось завербовать агентов в российской армии, не исключая штабы, но ему не удалось перед самым началом войны получить полной картины в отношении боевой численности царской армии. Это сделал кое-кто другой — французский представитель в Петербурге, Лористон. Ему удалось купить не только подробные сведения относительно численности и размещения российских войск, но и типографские матрицы российских военных карт!

Русские не оставались перед французами в долгу. Они подкупали во Франции и по всей Европе кого только было можно; российский офицер Фигнер (знаменитый партизан в ходе войны 1812 года), переодевшись итальянцем, как-то пробрался в состав французской армии и даже завоевал доверие генерала Раппа… И таких примеров множество. Но продолжать не стоит. Тяжелые, глухие занавеси секретов скрывали и вечно будут скрывать ход этого раунда императорского покера. И потому-то его следует считать не имеющим победителя, не решенным. В покере не всегда и не каждая партия заканчивается чьей-то победой. Тайны — положите их на чашках весов — весят столько же.

Ну а отравленный сад Амура? Вы не поверите, дорогие читатели, когда я скажу, что в его чащобах имелись даже те две дамы, с которыми оба партнера проводили большее количество ночей во время игры.

Супруга Наполеона, Жозефина де Богарне, с момента брака с "богом войны" была на постоянной зарплате у Фуше и продавала ему даже письма от мужа. Это бесспорный факт. Зачем она это делала? Ради тряпок и бижутерии, которых ей все время было мало, хотя Бонапарт тратил на супругу громадные средства (ее вышитое золотом и обшитое каменьями коронационное платье стоило в девять раз дороже великолепной короны императора!), а потому уже — из страха перед разводом, который неумолимо близился. Фуше доносил ей о секретных комбинациях Бонапарта по данному вопросу, не уточняя, понятное дело, что сам является движителем этих же комбинаций.

Вы скажете: ведь Фуше был французом! Вы забыли, какими псевдонимами наделяла этого своего агента российская разведка. Сотрудничество "Наташи" с Жозефиной — это чудовищная язва на наполеоновской легенде.

В свою очередь, многолетняя (на все время продолжения императорского покера) наложница Александра, Мария Нарышкина, в девичестве Четвертинская, была платным агентом Меттерниха. В этом нельзя сомневаться, этот факт выявил один из немногих — как я уже упоминал — историков, имевших доступ к тайным архивам Романовых, и единственный, имевший доступ к самым секретным архивам: великий князь Николай Михайлович.

Вы снова скажете: так ведь Меттерних был австрийцем! Я еще не сообщил вам, что в эпоху Ампира практически вся австрийская разведка, коррумпированная по причине имеющего там своих людей эльзасского гения, Карла Шульмайстера, работала в пользу Франции! Потому-то, когда не осознававший суть дела посол Коленкур, донес Наполеону о длительности романа Александра с Нарышкиной, Бонапарт на это ответил:

— Ты не поверишь, дорогой Коленкур, как для меня это важно…

Таким образом, в двух императорских, первых спальнях Европы — тоже ничья. Ведь это же был сад, а в природе всегда царит состояние равновесия.