Императорский покер

РАУНД ЧЕТВЕРТЫЙ Раунд союзников и врагов (Все раздачи проведены в Тильзите) ПОЗОЛОЧЕННЫЙ ПАРОМ

Четвертый раунд императорского покера был самым кратким — продолжался он всего лишь шестнадцать дней — зато был он самым мирным и происходил в самой приятной атмосфере. В Тильзите.

Место под столик для обоих партнеров добыл один из пятичленного авангарда самых лучших кавалеристов Наполеона. Этими пятью сказочными "les beaux sabreurs" (прекрасными рубаками — фр.) эпохи были: Мюрат, Монбрен, Сен-Круа, Кольберт и Лассаль. Никто из них Ампир не пережил. Генерал Карл Луи Антуан де Лассаль (1775–1809), командующий легкой кавалерией Империи, считался самого умелого среди них в безрассудной храбрости и любовных похождениях (в этом плане он перебил даже самого Мюрата, соблазнив, между прочим, "красивейшую женщину Италии", маркизу де Сали, а так же жену брата начальника генерального штаба, Бертье!), что привело к тому, что спустя много лет после его смерти эту чудесную жизнь пытался копировать (и не безуспешно) польский генерал Болеслав Венява-Длугошевский[50].

Лассаль научил своих легкоконных воинов добывать все: самые тяжелые окопы, шанцы, стены — абсолютно все. При этом он применял ужасные воспитательные методы. Под Голымином его самая знаменитая во всей Великой Армии, так называемая Адская Бригада один-единственный раз в ходе своей карьеры заколебалась и отступила. Для Лассаля это было дно позора, поэтому наказание, которое он сам и придумал, было верхом всех наказаний. С каменной физиономией он завел всю бригаду под концентрированный огонь российских пушек, приказал им встать, словно на параде, с вынутыми из ножен саблями, и держал так добрый час. Сам он стоял во главе бригады, и пули убили под ним двух лошадей. От Адской Бригады мало кто остался в живых, но никогда потом она уже не дрогнула перед лицом врага.

Так стоит ли удивляться, что пятьсот гусар Лассаля, не сходя с седел, самим лишь пробуждающим страх видом, добыли в 1806 году наиболее мощную и лучше всего снабженную прусскую твердыню — Щецин, гарнизон которой насчитывал десять тысяч солдат, располагавших ста шестидесятью орудиями? Сам Наполеон потерял дар речи, узнав об этом, и он написал главнокомандующему кавалерии, маршалу Мюрату: "Если уж ваши гусары захватывают крепости, мне не остается ничего другого, как распустить инженерный корпус и переплавить осадную артиллерию".

Тем легче захватывал Лассаль меньшие местности, деревни, дворцы и т. д. В Италии он ворвался с горсткой своих людей в Виченцу только лишь затем, чтобы приласкать маркизу де Сали, а уже через полчаса прорубил себе путь к отходу, хотя австрийцы за это время забаррикадировали все выходы из города. В Перуджии он въехал верхом на второй этаж дворца Чезарини ("хватит шуток, господа, начинаются ступени!"), чтобы показать, на что способен французский улан.

В 1807 году, сразу же после Фридланда, Лассаль поскакал за врагом во главе авангарда погони и утром 19 июня захватил богом и людьми забытую дыру на берегу Немана, Тильзит. И через шесть дней там уже мог начаться четвертый раунд императорского покера.

Поначалу у царя Александра совершенно не было желания садиться за эту игру. Он желал продолжать предыдущий, кровавый раунд. Но тут встретился с оппозицией в своем ближайшем окружении. Во главе этой оппозиции встал его брат, тоже обожатель полек (он сходил с ума по нескольким из них, на одной — Иоанной Грудзиньской, женился), великий князь Константин Павлович.

Константин несколько хуже, чем его коронованный братец, перемещался по райскому саду Венеры, зато получше — по жестокому полю Марса, и потому не дал себя обмануть фальшивым рапортом Беннигсена про победу под Илавой Русской. Увидав же, как французские маршалы все так же лупят пятерых господ Б. при каждой их встрече, посчитал, что достаточно уже потекло русской крови только лишь потому, что царь не желает признать Наполеона императором и все время играет против него за счет усталой армии с ее недостатком оснащения и пищи. Если бы брат играл, выигрывая, Константин ничего не имел бы против того. Но царь позорно проигрывал уже второй раунд, чего сам еще не замечал, но что для многих было очевидным.

12 июня 1807 года в Тильзит, в котором остановился Александр, пришло сообщение о проведенной за день до того битве под Лидзбарком (Ли́дзбарк-Варми́ньский (польск. Lidzbark Warmiński), ранее Ге́йльсберг) — Даву, Сульт и Мюрат, подчиняясь дирижерской палочке "бога войны", нанесли Беннигсену громадные потери, и только лишь ночь помогла русским выскользнуть. На второй день после этого огорчительного известия Константин галопом прискакал в Тильзит, встал перед братом и не попросил — потребовал незамедлительного мира или, по крайней мере, перемирия. Царь, понимая, что еще не все потеряно, что Лидзбарк — это всего лишь временная неудача, решил отказать: война будет продолжаться, конец узурпатора уже близок. В этот момент Константин подумал, что его светлейший брат в стремительном темпе превращается в идиота, по образцу отца. Перед тем, как выйти, он приблизил свое калмыцкое лицо к лицу царя, с жестокостью прищурил глаза и выпалил:

— Слушайте, Ваше Императорское Величество! Если не желаете заключить мир, то прикажите лучше каждому солдату дать заряженный ствол и отдайте им приказ выстрелить Вам в башку! Результат будет идентичен, как и для последующей битвы, которая, вне всякого сомнения, откроет французам дорогу в глубины Вашей державы!

Константин не ошибся. На следующий день под Фридландом "бахвальство русских наконец-то было растоптано" (слова Наполеона), и до Александра наконец-то дошло, что его обманывали.

Только он все еще колебался, еще не мог переломить себя. Признать эту корсиканскую свинью, которую когда-то в чем-то даже любил за демократизм взглядов, но которая оказалась такой наглой и осмелилась сравниться с ним короной?! Какой позор, ужас! Попы как раз зачитывают по церквям, от Сибири до Тильзита, указ Священного Синода. Признать "воплощенного Антихриста"?! А кроме того, Барклай де Толли и еще один господин Б., министр иностранных дел Будберг, усиленно уговаривали войну продолжать. Аргументировали они достаточно логично: Бонапарт уже почти что обессилел, в то время как у России громадные резервы и громадные территории, настолько огромные, что если она затянет противника в свою глубину, тот потеряет разгон и сдохнет. Защищаться же можно и за Двиной, ожидая помощи Австрии, которая мечтает отомстить за Ульм и Вену и уже начинает приходить к мысли, что самое время "снова довериться судьбам войны".

Противниками же дальнейшего кровопролития были: Чарторыйский, Беннигсен, Строганов, Новосильцев, Попов вместе с франкофилами Куракиным и Константином. Они доказывали совершенно противоположные вещи — что болтовня о резервах, это банальное замыливание глаз, так как Россия не обладает какими-либо резервами, у армии же даже нет сил маршировать, она совершенно сломана духом ("Все охвачены таким страхом, словно вот-вот должен наступить конец света", — писал российский офицер Денис Давыдов). Что же касается Австрии, то бросить перчатку Бонапарт она сможет не раньше, через год[51]. Если же Наполеон вступит в глубину Матушки России и по своей привычке объявит свободу мужику, то массы подданных могут сорваться с места и напасть на господ с топорами. И этот аргумент обладал тяжестью лома.

Но, несмотря на все это, Александр колебался. И хотя сторонников продолжения войны была всего лишь горстка, а ее противники даже Нарышкину "зарядили" мирными текстами так, чтобы царь слушал данные предложения не только днем; несмотря на то, что офицерский корпус ворчал все громче, Александр никак не мог попрощаться со своей гордостью, а так же с памятью о несчастной прусской любовнице, для которой был "ангелом-хранителем" и которой пообещал сражаться с корсиканцем вплоть до победного конца.

Решил проблему Константин с помощью "азиатского лечебного средства", как назвал его один из умнейших писателей эпохи, тогдашний посол Сардинии в Петербурге, Жозеф де Местр. Константин был пруссофобом (он повторял, что, ненавидя Пруссию, "il était en cela bon russe" (он приносит пользу русским — фр.) и имел много общего с Мюратом, Ланном и Ожеро — та же самая плутовская фантазия, бесцеремонность и вспыльчивость. Видя опасно продолжающееся колебание брата (а время считалось тогда на часы — французская армия напирала вперед), сказал ему прямо, что "Ваше Императорское Величество поступило бы хорошо, если бы вспомнило судьбу собственного отца". Эта страшилка подействовала безупречно. Александр "вспомнил" и приказал князю Лобанову-Ростовскому осуществить шаги по заключению мира.

Именно тогда закончился третий раунд императорского покера, и одновременно стороны начали готовить карты для четвертого раунда. Александр, открыто объясняя Куракину свою покорность "инстинктом самосохранения", в письме отруганному за Фридланд Беннигсену заметил: "Ты должен чувствовать, сколько мне это все стоит". Поняв наконец, что он подставляет шею и французам, и своим офицерам, Александр поступил в соответствии с советом Фридриха Рюкерта, содержавшимся в "Die Weisheit des Brahmanen" ("Мудрость брахмана — нем.):

И если уж он должен это сносить — подумал он — то пускай уж будет продуктивно. Можно было вновь попытаться сыграть, но в этот раз чуточку иначе. Не удалось в профессиональном покере, так может удастся выиграть в покере для компании — за исключением лица — Пруссию, Турцию и что-то еще, в зависимости от обстоятельств, то есть — карт и торга.

Лобанов прибыл в Тильзит через три дня после занятия его Лассалем, 22 июня, и в тот же самый день торжественно было подписано франко-русское перемирие. В армии и в штабе царя сообщение об этом возбудило всеобщий энтузиазм. Таким образом, раунд обрел еще и музыкальное оформление, которое будет сопровождать его до самого конца, и вместе с тем игра вступила на мутные воды озера Покер, где было полно мелей, болотистых участков, предательских ловушек, обманчивых ветров, фальшивых приливов и отливов. А иначе быть и не могло, ведь игра шла о разделе Европы, а картами были крупные и мелкие страны, воеводства, повяты и даже отдельные порты с крепостями. Все эти страны, герцогства и княжества делились на дружеские и вражеские или же vice versa, в зависимости от того, с какой стороны стола глядеть. Так что играли союзниками и врагами, обмениваясь, тасуя, перемешивая. Как оно в покере и бывает.

Старшими картами в данном раунде были: Пруссия, Польша, Турция, Силезия, Бвлканы и множество других стран, а еще — так называемая Континентальная Блокада. "Польский вопрос", пускай для обеих сторон и не перворазрядный, всплыл уже в первой раздаче. А точнее, якобы всплыл, пренебрегая — как утверждают критики Бонапарт — его подлым отношением к полякам, которые за Францию рвали себе жилы вот уже десять лет, начиная с Легионов Домбровского. В беседе с Лобановым над картой Наполеон, вроде как, должен был сказать, указывая на Вислу:

— Вот граница двух империй. По одной стороне должен править ваш монарх, по другую сторону — я.

Эти слова практически все историки (единственное известное мне исключение — это Эмануэль Галич, который тоже не дезавуировал их окончательно[52]), приняли за добрую монету и посчитали основанием для клеветы на Наполеона утверждением, будто бы он собирался Польшу полностью ликвидировать. Наполеон не был святым Франциском Ассизским, и его есть за что пороть, но, черт подери, нельзя это делать на основании комичных сплетен, необходимо иметь тщательно документированные основания. Давайте приглядимся к этому основанию повнимательней.

Упомянутые слова известны исключительно из одного "источника" — от человека, который при разговоре не присутствовал (!) и написал их… спустя тридцать два года, в небольшой книжечке, цитируя, вроде как, за кем-то, кто ему их повторил. Этим человеком (автором книжки) был чиновник московского архива, Дмитрий Бантыш-Каменский. Что это была за книжечка? Банальный, выполненный по заказу и хорошо оплаченный панегирик в честь князя Лобанова[53]. Каменский поместил там предполагаемое высказывание Наполеона только лишь затем, чтобы сразу после него восхитить читателей переполненным честью, отвагой и гордостью острым ответом своего героя:

— Мой монарх будет неумолимо защищать интересы нашего союзника[54], короля Пруссии!

И это все; даже на расстоянии от этого всего несет глазурью и ложью, ибо, как показали потом тильзитские переговоры, Наполеону и в голову не приходило ликвидировать Польшу, у него имелись лишь различные концепции ее восстановления, и как раз ими он играл в данном раунде. Непонятным остается только одно: как такая запоздавшая более чем на четверть века бредня из уст агиографа, не имеющая абсолютно никакой документальной основы или какого-нибудь, одного-единственного подтверждения из уст лиц, присутствующих в Тильзите — французскими и российскими историками была принята в качестве факта. Вот как история превращается в кабаре, причем, гадкого качества.

Представленный выше феномен я указал в качестве классического примера. Таких предполагаемых антипольских высказываний и интенций Бонапарт историография отметила больше, но если бы каждое из них я желал оговорить столь же тщательно, эта книга утратила бы обаяние сообщения об игре двух выдающихся мужчин за покрытом зеленым сукном столиком Европы и превратилась бы в чисто научную монографию, чего сам я более всего желаю избежать. Не стану забирать у читателей времени, но вместе с тем предупрежу их быть повнимательнее к подобного рода штучкам с "источниками". Ну а теперь ad rem, то есть, "вернемся к нашим баранам", как это в салонном тоне оформляют наши друзья французы ("revenons à nos moutons").

Наполеон, желающий письменно припечатать свою позицию, а так же, которому надоела та война, которая так надоела его армии ("Хлеба и мира!), и которая вытягивала финансовые соки из Франции, охотно согласился на дальнейшие переговоры — переговоры о разделе, а точнее — "реформе" старого мира. Тем самым он попал в чувствительное место Александра. От своих шпионов он знал о том, что, находясь на этапе еще "детского" реформаторства, царь несколько лет назад пробовал договориться с Лондоном на тему "преображения Европы", но отвезенный Новосильцевым российский план на то время был настолько утопическим, что англичане лопались от смеха и отправили посланника пустыми фразами. Теперь он подсунул под нос то же самое пирожное: порежем вместе.

Александр, получив рапорт Лобанова, не находил себе места от восхищения и тут же написал князю:

"Сообщи императору Наполеону, сколь высоко я ценю все то, что он просил через Тебя сообщить, и как сильно я желаю, чтобы примирение наших народов исправило минувшее зло. Повтори ему, что вот сейчас я намереваюсь провести в жизнь свои планы, о которых постоянно думаю, и которые, наконец-то, выправят существующий в мире порядок".

Когда он закончил, то прочел написанное и перепугался. Не слишком ли многое сказано, не слишком ли откровенно? Александр перечеркнул первую версию и сформулировал проблему несколько отстраненнее:

"Сообщи императору, что сближение между Францией и Россией всегда было предметом моих желаний, и только лишь оно способно обеспечить счастье и покой всему миру. Предыдущее состояние вещей должно быть заменено совершенно новым общественным устройством. Я питаю негасимую надежду, что с императором Наполеоном легко удастся договориться, когда мы станем вести переговоры без посредников. Постоянный мир может быть заключен между нами уже в весьма короткое время".

"Без посредников". Это было недвузначное желание доверенного, личного разговора с корсиканцем — нет, уже с "императором Наполеоном". "De souverain à souverain" (как суверен с сувереном — фр.). Бонапарт ничего не имел против этого, совсем даже наоборот.

Сразу же после обоюдосторонней ратификации перемирия, великий гофмейстер двора Наполеона, генерал Дюрок, появился в штаб-квартире царя и оговорил формальные и церемониальные подробности встречи. Произошла она — памятный момент 25 июня 1807 года на реке Неман. Впервые оба партнера уселись за стол в буквальном смысле. И разговаривали, и правда, без посредников. Министры: Талейран (с французской стороны), а так же Куракин с Лобановым (с российской стороны) должны были ограничиться переносом на пергамент и подписанием того, что в мелочах задумали их монархи.

Неман разделял обе армии. Левый берег оккупировали французы, правый — русские. Чтобы ни одному из императоров не нужно было беспокоиться с переправой на другой берег, по приказу Наполеона генерал инженерии Ларибуасье построил посреди реки огромный плот, а точнее — паром, на котором стояли два шатра, один из которых павильонного типа, очень богатый. Для него были использованы самые дорогие материи, которые только удалось найти в Тильзите. Нейтральный "остров", который должен был стать символическим мостом между двумя императорами и двумя враждебными до сих пор народами, истекал золотом и пурпуром, слегка колышась — похоже, он был тронут от понимания важности события.

Зрители этого спектакля тоже были тронуты, причем так, что их сообщения о времени начала супервстречи на супервысшем уровне различаются в диапазоне пары часов: от одиннадцати часов сорока минут до четырнадцати ноль-ноль. Давайте примем, что в полдень от левого берега отплыла богато изукрашенная лодка с Наполеоном, которого сопровождали маршалы: Мюрат, Бертье и Бессере, а так же Великий Конюший Коленкур. В тот же самый момент от правого берега отошла столь же богато украшенная лодка с Александром, Константином, Лобановым, графом Левеном и генералами: Беннигсеном и Уваровым. На этих двух последних: убийц царя Павла I, французы поглядывали с полуулыбками.

На левом берегу, вытянувшись по стойке "смирно" стояли массы французских войск, с гвардией в первом ряду. На правом — только лишь Преображенский полк российской гвардии и немногочисленная царская свита. Денис Давыдов отметил у себя в дневнике:

"Речь шла о встрече с великим вождем, политиком, законодателем, администратором и победителем практически всей Европы, двукратный победителем нашей армии, который сейчас со своими войсками стоит на российской границе. Речь шла о встрече с человеком, обладающим странной властью над людьми, и необычным по причине своей небывалой интуиции (…) Мы собрались на берегу и увидели Наполеона, скачущего рысью между двумя рядами своей старой гвардии. Вокруг него звучали восторженные возгласы и доходили до нас, стоявших на другом берегу реки. Эскорт и свита Наполеона насчитывали не менее четырех сотен всадников. Великолепное зрелище заставляло забыть обо всем. Собравшиеся уставились на лодку, везущую этого замечательного человека, вождя, какого не было со времен Александра Великого и Юлия Цезаря, которых он столь сильно превышал разнородностью талантов и славой побед над культурными и просвещенными народами".

В связи с цензурой, Давыдов не мог описать состояние духа своего монарха, он лишь подчеркнул его нервность. Многие свидетели утверждали, будто бы царь был "неестественно спокоен".

Обе лодки одновременно пристали к парому. Монархи живо поднялись на палубу, подбежали друг к другу и начали сердечно обниматься под крики, доносящиеся с обоих берегов: "Да здравствует император Запада!" и "Да здравствует император Востока!".

Эти объятия и эти приветственные крики были исполнением мечтаний Наполеона — он был признан публично. Это позволяло ему немного остыть и начать партию в покер более хладнокровно, зная, что игра идет за границы и судьбы миллионов людей. Александр и сам был доволен, поскольку эти объятия вернули ему спокойствие, утраченное под Аустерлицем и под Фридландом. Да, его разбили, более того — разгромили на поле битвы, но в данный момент он приступает к новому раунду как полностью равный партнер, словно все предыдущие битвы не были завершены. Убежденный и не побежденный. Бонапарт сделал все, чтобы укрепить его в этом убеждении.

После приветственных объятий оба монарха вошли в шатер, чтобы провести там свой “tête-à-tête”. Запись той беседы нам не известна. До ушей окружения добралось лишь начало, прежде чем за монархами закрылась дверь.

— А за что мы, собственно, сражаемся? — задал риторический вопрос Бонапарт.

— Я ненавижу англичан не меньше, чем Ваше Императорское Величество и с охотой присоединюсь к вашим действиям против них! — с энтузиазмом ответил Александр.

— В таком случае: все в порядке, мир заключен, — принял решение Наполеон.

Таковы были слова. Но действительность была несколько иной. Мир еще не был заключен, и за него следовало сыграть в более чем десятке раздач, торгуясь за массу мелочей, такие, как, например, Пруссия или Турция.

Именно в тот самый день они и начали — в теплой атмосфере, пропитанной запахом ткани, из-за которой доносились шумы с обоих берегов реки, в той самой наполовину тишине, время от времени прерываемой взрывами приглушенного смеха Мюрата и Константина. Эти двое сошлись сразу же, с первого слова. А все потому, что им не нужно было взвешивать судьбы мира и порядка "новой" Европы, их интересовали проблемы актрисулек и собственные костюмы. Новое одеяние француза, понятное дело: фирмы "Мюрат", произвело на Константина огромное впечатление, который войну чувствовал «так себе», а вот армию — гениально.

Великий князь Константин Павлович (1779–1831) был фанатиком дисциплины, учений и муштры, в которых проявлялась вся его военная философия. Ибо он был "не слишком храбр по природе, а из всего опасного ремесла любил лишь внешние проявления войны, мундир и муштру, одним словом все, что занимает и поглощает время, не подвергая опасности. Нечеловеческая суровость, с которой он относился к солдатам, имела свой источник, как в его дикой натуре, так и в проявлении особого внимания к мельчайшим деталям. Небрежно застегнутый мундир, воротник, не достигающий предписанного размера или же превышающий их, в его глазах были проступками, заслуживающими самого сурового наказания. С огромной охотой придумывал он все новые унижения, а приговоры, присуждаемые за мельчайшие проступки, он разнообразил жестокими умерщвлениями плоти, выслеживанием семейных тайн, чтобы как можно болезненнее ранить тех, кто снискал его немилость[55]".

Взаимный "союз", который сразу же заключили Мюрат и Константин, опережая союз монархов, имел биологическую основу — в толпе нашли друг друга две идентичные натуры. Их непродолжительная связь в Тильзите стала символом столь же непродолжительного франко-российского братства по оружию. Мюрата мы уже знаем, так что продолжим описание портрета великого князя.

Константин был несравненным садистом, и совершенно идеально к нему ему подходили эпитеты, которыми клеймил его (не прямо) Мохнацкий[56]: "Это пугало для студентов, евреев и проституток, которым он заставлял брить головы (…) этот пункт в иерархии естеств средний, сомнительный и колеблющийся, между двумя конечностями у границы, за которой прекращается племя животных, а людской род только начинается — половина обезьяны, половина человека". Все это относилось к характеру, но точно так же и к физиономии, так как у царского братца было лицо обезьяны, причем, обезьяны разозленной, когда он впадал в гнев. А в гнев впадал весьма даже часто. Анетка из Тышкевичей Потоцкая вот как (весьма верно) описывала его:

"Константину хватало блеска или привлекательности, когда, контролируя себя, он старался нравиться. Многие уже перья описали его характер, сложенный из самым удивительным образом перемешанных противоположностей: несдержанность, вырождающаяся в ярость; доброта сердца, проявляемая иногда в самых дичайших взрывах; слабость характера, которая позволяла ним управлять; а вместе с тем — упорство и властная воля, которая не терпела возражений или каких-либо объяснений; ясность ума при рабском подчинении предрассудкам; отточенность манер и грубость привычек — одним словом: натура тигра в шкуре повелителя (…) По мере того, как ярость била ему в голову, физиономия его принимала дикое выражение, которое никак не соответствовало людскому лицу (…) Слова слишком слабы, чтобы описать то отвратительное выражение, которое появлялось тогда на его лице, в нем было нечто даже не от человека, а от дикого кота".

Великий князь с одинаковым интересом подвергал избиениям и издевательствам как собственных собак, так и слуг, и даже врачей. Как-то раз, вымыв руки, он приказал выпить воду из миски для умывания доктору Кучковскому, и за отказ посадил того в тюрьму. А больше всего издевался он над солдатами, унтер-офицерами и офицерами (из-за него многие офицеры покончили с собой), а поскольку был трусом — не трогал офицеров, которые его не боялись. Довольно часто он устраивал театр, предлагая оскорбленному им человеку удовлетворение в виде вызова на поединок, и всегда такой офицер отвечал, что уже само предложение является достаточным удовлетворением. Но однажды коса нашла на камень. Полковник Дунин заявил:

— Это слишком большая честь, чтобы ее отклонить!

И этим он отобрал у Константина всякое желание вызывать на дуэль.

А вот публично Константин "давал по мордасам" австрийскому канцлеру Меттерниху, прекрасно зная, что тот способен фехтовать исключительно словами[57].

Еще цесаревич обладал — и это следует честно признать — большим чувством юмора. Правда, весьма специфического. Вот один из множества примеров: выезжая из Слонима после гостей у какого-то шляхтича, пана Б., Константин крикнул ему из окна экипажа:

— Я там оставил вам памятку.

Пан Б. посчитал, будто великий князь имеет в виду золотую табакерку или что-то в этом роде, и бегом помчался в комнаты, которые занимал Константин, чтобы там, посреди пола обнаружить… причину ужасной вони, ударившей ему в нос еще в коридоре.

Ну, вот тут вы, уважаемые читатели, думаю, возмутились. Не той "памяткой" (в конце концов, не мое это дело), а тем, что я сравниваю Константина с Мюратом, да, сумасбродом, но, прежде всего, храбрым парнем и не садистом. Где здесь биологическое тождество? Таких видов близости было два. Во-первых, оба охотно обращались к портным ради собственных потребностей. Во-вторых, что более важно, оба были врожденными "плейбоями", и дамочки протекали у них между пальцев, как и денежки.

Вот тут уж была плоскость для взаимообмена опытом, и начали они его уже в первый день (на том же самом принципе Мюрат в Варшаве стакнулся с князем Пепи[58]). Правда, в Тильзите, если не считать горожанок, дам не было, так что они не могли организовать рафинированных оргий в любимом стиле (через год, в Эрфурте, они устроили все, что желали, только с удвоенной силой, поскольку в деле принял участие гений в подобных делишках, Иероним Бонапарт), но ведь человек и так не должен каждый день есть омаров, так что наша парочка кое-чего "попробовала" "на месте", давая обеим армиям повод для завистливых сплетен.

Но вернемся к покеру. Через час и пятнадцать минут разговора Александр с Наполеоном вышли из шатра, и их весьма обрадовал вид побратавшихся Мюрата и Константина — монархи посчитали это добрым предсказанием. Бонапарт одарил царского брата придворным комплиментом, на что Александр не остался в долгу и, признавая бравуру Мюрата, прибавил, что тон — достойный слуга величайшего вождя нашего времени. Помимо того, Наполеон поздравил Бенигсена, сложно сказать — за что, ведь наверняка же не за понесенные поражения? А может, за чувство юмора, показанное под Пултуском? В ходе той битвы в руки русских солдат попала группа французских маркитанток, поведение которых ничем не отличалось от поведения маркитанток любой армии мира. Бенигсен незамедлительно отослал их на восток с примечанием, что «посылает транспорт гувернанток для русских девушек»!!! Во всяком случае, все поздравляли друг друга и благодарили за все (на поздравления в адрес Беннигсена царь ответил поздравлениями в адрес Бертье). Идиллия раскручивалась на всю катушку.

На следующий день, в соответствии с пожеланиями Наполеона, царь перебрался в Тильзит, который был признан нейтральной территорией. Теперь они уже все время находились вместе. Прогулки под руку перед лицом обеих армий, парады, совместные поездки на экипажах, празднества, подарки, комплементы, обеды и ордена. Наполеон получил от Александра ленту ордена Святого Андрея Первозванного, а наиболее заслуженный по мнению французов русский гвардеец, Лазарев, "получил" от Наполеона орден Почетного Легиона, что увековечил своей кистью Дебре на висящей в Версале знаменитой картине: Лазарев целует держащую крест ладонь Бонапарта, а на фоне обнимаются Мюрат с Константином. Атаман Платов получил в подарок портрет "бога войны". Ну и так далее. Большое танго.

Два главных игрока данного представления, закрывшись в шатре, играли свой покер за куски Европы, но за границами парома были ласковы друг к другу, словно парочка любовников, и они все время старались очаровать один другого, "покупая" друг друга. Бонапарт со всей серьезностью рассказывает царю, как, однажды, он спал себе спокойнехонько под стенкой в Египте, и тут неожиданно стенка завалилась, не причинив ему ни малейшего вреда, всего лишь разбудила ото сна. И что оказалось? Наполеон увидел у себя в руке оригинальную, чрезвычайно красивую камею императора Августа. Такой вот знак судьбы! Александр тоже, со всей полагающейся серьезностью рассказывает, что ему тут же необходимо окружить себя министрами, в противном случае он полностью попадет под обаяние собственного брата. Ну да, царь теперь титулует теперь экс-"узурпатора" своим "господином братом" (“Monsieur mon frère”).

Во время прогулки верхом Александр указал на какой-то фрагмент пейзажа и спросил, как здесь можно защищаться и как следует атаковать. Наполеон терпеливо пояснил это "брату", а под конец сказал:

— Если я еще раз стану вести войну с Австрией, а дам вам, Ваше Императорское Величество, тридцатитысячный корпус, и под моими руководством вы научитесь воевать.

Александр почувствовал себя на седьмом небе — быть командующим корпуса у "бога войны" — это огромная честь, ведь уже тогда говорили вслух, что "при Наполеоне Цезарь и Александр Великий были бы всего лишь поручиками".

Они соблазняли один другого точно так же, как соблазняют женщин. Гротескным был весь этот бал в забытой дыре над Неманом, где два коронованных хитреца взаимно жались один к другому и закрывались в шатре, чтобы резать Европу, словно кусок свинины.

Так очаровали ли они себя взаимно? Ну конечно же, естественно. Давайте заглянем им через плечо, когда они пишут письма любимым женщинам. Наполеон писал из Тильзита императрице Жозефине: "Только что я познакомился с Александром, и мне это доставило большое удовольствие. Это очень красивый, добрый и молодой монарх, обладающий большей проникновенностью, чем я предполагал". Александр пишет сестрице Екатерине: "Господь спас нас. Из этого сражения мы выходим без жертв, даже с некоторым блеском. И что ты скажешь на все это? Все время я провожу с Бонапартом, целыми часами мы остаемся один на один. Разве это не какой-то сон?".

А как же было на самом деле? На самом деле, они и вправду были очарованы друг другом, для обоих все это празднество было прекрасным развлечением, они развлекались, играли, гордились собой, радовались как дети: Европа глядит на них, весь мир. Время текло для них словно какой-то золотой сон. Но оба оставались холодными политиками, и их нельзя было "купить" до конца, чтобы партнер по игре влюбился в тебя без остатка, лишая себя ума, словно пансионерка. Это был покер, а пансионерки в покер не играют.

Они любили один другого и ненавидели. Тайники двойственности людской души. Трудно сказать, кто из них больше поддался очарованию другого и насколько долго, уверенно мы можем сказать одно — днем, за пределами шатра, они чувствовали это "нечто", ночью же приходило отрезвление, и в шатре продолжалась игра без взаимных нежностей. Они поддались очарованию минуты, вот и все; ну кто же не тоскует по подобного рода спектаклям и волнениям. Но даже если сердца у них дрогнули, мозги остались холодными и расчетливыми.

Одни историки считают, будто это Наполеон околдовал Александра, другие (и таких больше) — наоборот, что это царь обманул корсиканца, который в Тильзите совершил громадную ошибку, поверив в настойчиво демонстрируемую дружбу. Глупость, определенно тут ничего сказать нельзя. В Тильзите Александр нашептывал пруссакам: "Льстите его тщеславию". Ну, разве это не ответ? Только Наполеон не был идиотом, и в какой-то момент, в беседе со своими у него вырвалось: "Истинный византиец», предупредительный, умелый, двуличный, далеко пойдет!". Вот именно, разве эти слова не раскрывают реалии?

А ведь на этом позолоченном пароме им бывать нравилось, друг перед другом они состязались в любезностях, но, тем не менее, один другого на чем-то подлавливал. Но ведь это же был покер, прошу вас, покер — а в этой игре симпатия к партнеру козырем никак не является. У обоих имелись свои политические цели, и играли они затем, чтобы этих целей достичь, Наполеон — разделить Европу на две империи с сателлитами, чтобы перевес был у империи западной. Ну а российский самодержец? Это поясняет нам Батурин: "Царь желал выиграть время, необходимое для надлежащего приготовления к войне, которую следовало возобновить в самое короткое время". И в этом уже была вся правда. С двумя лицами. Для понимания состояния психических состояний обоих партнеров в Тильзите пригодился бы толстенный трактат — созданный психологами, психоаналитиками и философами, если бы только можно было эксгумировать и исследовать мысли и чувства.

Что же касается тайников тильзитского политического покера — тех переговоров, процедура которых была беспрецедентной в истории современной Европы (один на один) — то дело было бы гораздо проще, если бы не тот существенный факт, что она шла в четыре глаза, под полотном шатра, над картой, что представляла собой столешницу карточного стола.

— Я буду вашим секретарем, а вы — моим, — сказал Наполеон.

И так оно и было. "Мы вращаемся в сфере гипотез", — так резюмировал состояние имеющихся у нас сведений о четвертом раунде знаток проблемы, Галич, и здесь нет ни малейшего преувеличения. То, что мы знаем, известно нам из нескольких писем и нескольких последующих высказываний, да и то, касающихся только лишь конечных фрагментов раунда. Первые торговли скрыты под мраком тайны, которую уже никто и никогда не раскроет. Поэтому, Читатель, уж будь снисходительным к описанию представленного ниже, гипотетического описания нескольких наиболее важных раздач. Я описываю их на основании тех немногочисленных доступных источников и сделанных впоследствии спекуляций, проистекающих из содержания конечного документа.

Прусская раздача, которую многие считают самой важной в Тильзите. Оба участника яростно разыгрывали Пруссию до самого конца, по обеим сторонам стола прусские карты были сильными фигурами. Играя Пруссией, царь играл союзником, Бонапарт — ненавистным врагом. И этой ненависти он в разговоре с Александром не скрывал:

— Подлый король, подлый народ, подлая армия! Держава, которая всегда и всех предавала, и которая не заслуживает права на существование!

Царь воспринял эти слова с улыбкой, но не уступил, и сразу же попросил, чтобы хоть что-либо Пруссии оставить, какой-то клочок для существования. Уже потом, когда в торговле появились очередные расклады, Александр шаг за шагом увеличивал это "что-либо" и, размягчая упорство Бонапарта, выторговывал все больше.

К присутствовавшему в Тильзите королю Пруссии Бонапарт относился словно к находящемуся в немилости лакею. Во время первой "встречи титанов", Фридрих Вильгельм III ожидал на берегу Немана вызова в шатер, но так и не дождался. Наполеон предоставил ему аудиенцию только лишь на следующий день (да и то, исключительно потому, что его "брат" замолвил за того словечко), но отнесся к монарху словно к малолетнему недоумку, и обменялся с ним парой слов на тему… старомодного гусарского мундира, что был на пруссаке:

— И как ты справляешься с застегиванием такой кучи пуговиц?

В течение последующих дней "глупый фельдфебель" путался под ногами великих словно промокший пес, никто его не замечал, его не одарял взглядом "бог войны", он компрометировал себя при всякой попытке чего-нибудь выклянчить. Тогда Александр подумал, что, возможно, красота королевы Луизы исправит то, что испортила глупость и неуклюжесть Фридриха, и приказал немедленно вызвать ее в Тильзит. Это был уже последний звонок — королева приехала из Клайпеды 6 июля, то есть — за сутки перед окончательной формулировкой трактата, и с места приступила к штурму.

Как русские, так и их прусские союзники прекрасно знали, что в политическом покере Наполеон совершенно нечувствителен к прелестям женщин, даже самых красивых, тем не менее, было решено рискнуть: а вдруг в первый раз и удастся, в конце концов, в Тильзите оба чародея не только соблазняют, но их самих тоже соблазняют, они ходят в какой-то эйфории, а вдруг панцирь и треснет? Луизу, слово за словом научили, что она должна говорить, о чем просить в доверенной беседе с Бонапартом — прежде всего, вернуть Магдебург, а кроме того — что только удастся.

Королева ожидала "бога войны" в своем самом великолепном туалете. Наполеон заскочил к ней на квартиру прямиком с конной прогулки, в мундире стрелка, со хлыстиком в руке, и захлопнул дверь. Беседа продолжалась чертовски долго, и положение стоящего под дверью Фридриха Вильгельма стало настолько унизительным (ах, эти усмешки штабных), что он не выдержал напряжения и вступил в комнаты, тем самым прервав диалог.

— Если бы прусский король постучал в комнату чуточку позже, — шутил впоследствии Наполеон, — быть может, мне и пришлось бы оставить ему Магдебург.

Но не оставил. У него была неплохая разведка, и он прекрасно знал, какие отношения связывают царя с королевой Луизой, тем более, что после занятия Берлина в 1806 году французы обнаружили в спальне королевы портретик царя и пропитанную духами пачку весьма компрометирующих писем. Возможно, Наполеон и не согласился бы с мнением Николая Михайловича, что "политика Александра в этот период может быть объяснена только лишь его любовным отношением к королеве Луизе", но видя, как заядло царь сражается за Пруссию, он прекрасно понимал то, что за всем этом что-то должно было скрываться. Однажды он сказал:

— Королева — женщина неглупая, своего супруга превышает на целое небо. Я и не удивляюсь, что она не может его ни любить, ни уважать. С Александром ее связывает тесная близость…

Она же перед встречей ненавидела его всей душой, это "чудище", "воплощение злой судьбы", этого "отвратительного сына революции". Прусские историки утверждали, что во время их интимной беседы Бонапарт вел себя грубо, словно законченный хам. Интересно, откуда они это знали, раз беседа происходила в четыре глаза? И странно, что после этой встречи она изменила свое мнение и написала про "чудище": "Голова его обладает красивой формой, а его черты свидетельствуют о выдающейся интеллигентности. Он напоминает римского цезаря. Когда он улыбается, в уголках губ у него появляется черта доброты".

В воспоминаниях присутствовавшего в Тильзите французского капитана Коанье можно прочитать: "Боже, какая же она красивая, можно сказать, что она прекрасная королева уродливого короля, но мне кажется, что она была и королевой и королем одновременно. На тридцатом году жизни я с охотой отдал бы одно ухо, чтобы остаться с ней на столько же долго, как Наполеон".

Наполеону Луиза тоже понравилась. Он написал Жозефине: "Восхитительная женщина, весьма вежливая ко мне, но можешь не ревновать…". Но на него она не повлияла. Умоляла до последней минуты. Когда они выходили из комнат, Луиза еще раз спросила, почему он не желает быть милостивым и тем обрести ее пожизненную благодарность.

— К сожалению, мадам, — с насмешкой заметил Наполеон, — я достоин сожаления, знаю, это влияние моей злой звезды.

Когда же Луиза усаживалась в экипаж, Наполеон галантно подал ей красивую розу.

— Приму, сир, — шепнула королева с очаровывающим вздохом, но хотя бы с Магдебургом.

— Ваше королевское высочество меня простит, — ответил Бонапарт, — но я даю только это. Вам остается лишь принимать.

Когда же они уселись за пиршественный стол, и Луиза подняла бокал с вином, говоря:

— За здоровье Наполеона Великого! Он отобрал наше королевство, а теперь возвращает! — тот замечательно обрезал этот небольшой шантаж:

— Только не выпейте[59] всего, мадам!

После того он выразил мнение, что Луиза сыграла как наилучшая актриса Европы, и только лишь потому он не уничтожил Пруссию полностью. Понятное дело, не потому. Впрочем, следует помнить, что с проблемой Пруссии тесно была связана и проблема Польши, а конкретно — польских земель, находящихся в сфере прусского раздела. Играя Пруссией, невозможно было одновременно не играть Польшей, причем, в данном случае ситуация была повернута — Наполеон играл союзником, а вот Александр — врагом.

Польская раздача в Тильзите была не менее интересной, а может и более, потому что в ней имелись два красивых блефа (еще раз напоминаю, что мы "вращаемся в сфере гипотез"). Поначалу Бонапарт предложил Польшу… царю! Но Александр был к тому времени весьма опытным игроком в покер, чтобы не почувствовать, что это блеф, и не позволил завести себя в ловушку — и категорически отказался. Перед тем от своей разведки он уже знал, что Наполеон намеревается выполнить слово, данное полякам, и восстановить их независимость, что нашло свое подтверждение и во французском предложении. В соответствии с этой концепцией, Польша не должна была очутиться под новым захватом, но сделаться самостоятельным королевством под скипетром царя. Взамен Наполеон потребовал отрыва от Пруссии Поморья, Бранденбурга и Силезии, которые были бы отданы Иерониму. Согласие на такой расклад означало бы перемещение границ Франции далеко на восток от Одера, до опасного предела. Александр понял, что если бы он принял такую вот Польшу, с ее суверенитетом, за которым с двух сторон следил бы брат Наполеона, то тогда "на всю жизнь" он сам был бы связан с Францией и очутился бы во вражеских отношениях с Австрией и Пруссией, своими традиционными союзниками… Глубоко в закоулках мозга у него таилась новая война с "господином братом", поскольку он не намеревался делиться титулом арбитра Европы, тем более, что при подобном разделе он получил бы меньшую часть. В новой войне Австрия с Пруссией обязательно будут ему нужны, так что он не позволить поймать себя на дьявольский крючок — Польшу под его владением. Эта Польша была бы его только на первый взгляд, а ее армия в любой момент была бы готова выступить на стороне Франции.

Потому сразу же он продемонстрировал Наполеону собственное мастерство в покере столь же красивым блефом. А именно, он предложил, чтобы Польшу взяли себе французы, конкретно же — Иероним Бонапарте, которого он женит на саксонской инфанте. Взамен, отстроена будет могучая Пруссия. На сей раз корсиканец проявил бдительность и отказал (4 июля) в довольно резкой форме, аргументируя это тем, что подобная французская Польша была бы постоянным очагом конфликтов между ними.

Оба представленных выше предложения оба наших героя рассматривались "условно", как это подчеркивают исследователи проблемы. Это было обычное покерное зондирование и заманивание.

В результате они согласились на компромисс: на Польшу, образованную из бывшей южной и юго-восточной Пруссии, под жезлом Фридриха Августа саксонского, что, кстати, полностью соответствовало статье VII Конституции 3 мая, которая говорила, что после смерти Станислава Августа Понятовского "династия будущих польских королей начнется с личности Фридриха Августа, нынешнего саксонского электора". Берлин же получил свою Королевскую (Западную) Пруссию, Поморье, Бранденбург и Силезию, но с проложенными вдоль границ военными дорогами для французской армии.

Более же всего Наполеон обольстил Александра при турецкой раздаче, пообещав ему раздел уже распадающейся Оттоманской империи, но "в будущем". Ему было известно, что это великая мечта царя, и потому подпитывал его желание разодрать Порту ("Константинополь — это господство над миром, это ключ к универсальному могуществу!"), точно так же, как уговаривают ребенка: вот будешь себя хорошо вести, тогда посмотрим. Во время обеда, сидя рядом с королевой Луизой, и имея за спиной верного мамелюка, Рустама, Наполеон пошутил:

— А почему это Ваше Королевское Величество носит тюрбан? Не затем же, чтобы понравиться царю Александру, который как раз ведет войну с Турцией?

— Нет, я хочу привлечь внимание мамелюка Вашего Императорского Величества, — умело парировала та.

Под конец переговоров Александра уже ничего не интересовало так сильно, как окончательное решение турецкой проблемы. И он давил на это. Только я не могу сказать, будто бы давил энергично, ведь Александр ничего в своей жизни не делал энергично. Да, они дискутировали по этой и другим темам целыми часами, оговаривали такие мелочи, которые, как правило, оставляют заместителям министров и секретарям, торговались за каждый квадратный километр, за каждую европейскую деревушку и кусочек побережья, но, в конце концов, все сходилось на мнении Наполеона, поскольку, что там ни говори, он был более сильным и умелым в работе мечом. Комментируя Тильзит, можно было бы с насмешкой повторить за Черчиллем: "Все, чего я требовал — это подчинение моим желаниям после разумной дискуссии".

Для Александра это была не самая лучшая его игра, но он строил под нее добрую мину, рассчитывая на то, что эта игра не последняя.

В течение полутора десятков дней этого раунда имело место множество раздач. Играли множеством союзников и врагов, что является вещью нормальной — в каждой колоде имеется несколько десятков карт. На стол впрыгивали: Балканы, Испания, Швеция, Дания, Финляндия, Голландия, Португалия, Мальта, Гибралтар, Зунд, Дарданеллы, германские микро-государства, итальянские и ганзейские порты и даже Мыс Доброй Надежды. Все фигуры невозможно перечислить, тем более: оговорить все раздачи и перебивки.

Подписанные 7 и 9 июля 1807 года тильзитские трактаты возвращали прусское королевство в его границы до 1740 года, то есть, территория его была обрезана наполовину, да и то, с четким указанием Наполеона (в статье IV), что Пруссия не была стерта им с земной поверхности только лишь и исключительно "из уважения, которое он питает к императору Всея Руси". Франция заграбастала все прусские провинции, лежащие на левом берегу Эльбы, Россия — белостокский округ и Клайпеду. Гданьск был признан вольным городом, но с французским гарнизоном. Царю пришлось признать созданный Бонапарт Рейнский Союз и королевские титулы трех братьев Наполеона: Иеронима (в Вестфалии), Людовика (в Голландии) и Иосифа (в Неаполе), а так же присоединиться к антибританской континентальной блокаде, объявленной Наполеоном в 1806 году в Берлине. В секретном трактате очутились постановления, позволявшие Франции вмешиваться в северную Африку (Тунис и Алжир). Помимо того, если бы Пруссия не выплатила Парижу восемьдесят миллионов франков военной контрибуции в срок — Франция имела право занять всю ее территорию.

О свободной Польше речь шла в статье V, но, по требованию царя, без использования слов "Польша" и "поляки". Новое государство было названо Варшавским герцогством, что поляков разочаровало. Но весьма верно заметил Мариан Кукель, что Наполеон в этот раз не мог заходить слишком далеко, ведь он вел напряженную игру и, заботясь в ней об интересах Франции (в конце концов, он ведь был французом, а не поляком), в определенных вопросах должен был проявлять сдержанность. Он считал, что наименования не столь важны, чем реалии. В статье V тильзитского трактата "форму пожертвовали в пользу содержанию"[60]. Свой дебютный роман я завершил диалогом двух братьев — главных героев книги:

— Да Господи Боже, парень! Что же означают названия, что бы ты предпочел? Свободное и независимое герцогство, которое у нас имеется, или же Польшу, называемую Польшей только лишь с кажущейся свободой?

Молчание, тяжелое и хмурое, впилось между ними, пока через долгое время Каршницкий выдавил из себя:

— Герцогство, герцогство, Доминик"[61].

"Форма, пожертвованная в пользу содержания". Только ведь содержание полякам тоже не нравилось. Им не нравилась слишком ограниченная территория восстановленной отчизны (сто четыре тысячи квадратных километров), составляющая всего лишь обломок Польши перед разделами. Они забыли, что сами, несмотря на кровавые усилия, не были в состоянии возвратить независимость Польши, и что сделал это только Наполеон; выходит, забыли они старую польскую пословицу: "Дареному коню в зубы не заглядывают". Зная польский национальный характер, можно поставить злотый против гроша, что если бы Бонапарт восстановил Польшу от Балтийского моря до Черного, они были бы недовольны и этим. А за то, что не он присоединил Мадагаскар, наследство Бенёвского.

Варшавский Антикварный Аукцион Anno Domini 1976. Когда во время антракта я упоминаю, что вскоре выйдет моя книга о наполеоновских временах, один из моих собеседников — библиофилов, интеллигентный человек, немедленно палит с бедра:

— Наполеон был негодяем!

— Это почему же вы так говорите?

— Он обманул поляков!

Второй собеседник, тоже интеллигентный, не колеблясь, подтверждает это. Товарищ по путешествию в далекую Азию, сотрудник института в Гливицах, использует те же самые слова. Да их использует каждый второй поляк. Эти слова слышишь неустанно.

Господи Боже, сжалься, ибо не ведают они, что говорят! У наших школьников старших классов это еще можно понять — бывают "педагоги", сравнивающие Наполеона с Гитлером (!) — но откуда эта ненависть у людей взрослых, что же это такое? Распространенное в Польше знание истории в категории: "При короле Ольбрáхте[62] не стало шляхты", а если знание и поглубже, то из тенденциозных статей и научных работ. Да еще и это имя. Другие имена: Александр, Цезарь, Вашингтон, Ганнибал, Людовик XIV, Иван Грозный, Карл Великий — не вызывают каких-либо волнений или ассоциаций. Наполеон — о, этого либо слепо любят или (гораздо чаще) слепо ненавидят, в обоих случаях без особого смысла. Если уж ненавидят, то, в основном, за то, что он не отдал всей своей жизни в жертву Лехистану в благодарность за теплое сердечко со всем прилегающим к нему Марыси Валевской. В ответ на анкету, объявленную редакцией "Мувё Веки" (Mówią Wieki — Говорят столетия) среди всего прочего я написал: "Польским критикам Наполеона стоит вспомнить, что чувствами и с сердцем на вытянутой ладони можно руководствоваться в собственной малогабаритной трёшке (и то не всегда), но не в случае государств" (№ 8, 1969).

Наполеон, ничего не скрывая, заявлял: "Я должен полностью посвятить себя Франции и ее интересам" (письмо Коленкуру в 1811 году по вопросу претензий Александра по вопросу Герцогства Варшавского); его деятельность в пользу Польши была прагматичной, продиктованной интересами Франции и всей той Европы, об объединении которой под предводительством той же Франции Бонапарт все время мечтал. Отсюда и его знаменитое высказывание: "Без восстановления Польши Европа с той стороны остается без границ", и другое, в котором он называет Польшу "ключом свода Европы". Что же касается результата Тильзита, Герцогства Варшавского, то — как свидетельствует в своих мемуарах адъютант императора, Юзеф Грабовский — Наполеон со всей откровенностью сообщил жалующемуся поляку, председателю Совета министров Герцогства Варшавского, Станиславу Малаховскому:

— Дорогой мой граф, я играл в "двадцать одно". Добрал до двадцати и на этом остановился.

На первый взгляд, это отдает цинизмом, но ни в коем случае это цинизмом не является — это было превосходным в качестве метафоры и очень верным определением ситуации за игровым столом. Всякий, кто знает игру в "двадцать одно" (заимствованную поляками от французов и до сих пор у нас популярную), знает, что набор двадцати очков является ситуацией практически оптимальной, больше карт "прикупать" нельзя, поскольку тогда у тебя больше 90 процентов вероятности на перебор, то есть, на проигрыш. И точно так же было и на тильзитском пароме. В существующей ситуации Бонапарт не мог рисковать попыткой увеличения Герцогства, поскольку это вызвало бы протест России и, прежде всего, Австрии с ее целенькой и жаждущей боя армией, что, учитывая усталость наполеоновских войск, было тогда весьма опасным — весь уклад, весь ожидаемый мир мог бы разрушиться (со всеми подробностями это объяснил французский дипломат Биньон, посол Наполеона в Герцогстве, в VI томе своей "Истории Франции с 18 брюмера до Тильзитского Мира", Париж 1830).

Но, хотя чувства мы уже выбросили на помойку, ибо в политических играх именно там им и место, в случае Наполеона (и это один из немногих такого рода, известных мне из истории случаев) — даже чувства играли здесь роль! Неоднократно, во всяком случае, более десятка раз, император повторял, в письменном виде и "орально", что дело восстановления Польши для него является не только политической проблемой, планируемой и реализуемой с точки зрения французской и панъевропейской полезности, но еще и дело чести! Некоторые из подобного рода высказываний я еще в этой книге процитирую.

Другие этого не цитируют — почему? Разве именно в этом, в такой особенной селективности при выборе источников, должна заключаться честность историка? Нет, такая селективность является самой банальной подделкой темы, обычной ложью; господа историки столь набожно врут (это перед каким же алтарем? стоит спросить), как будто правда была смертным грехом. Цитируют различные, хитроумно подрезанные, высказывания Наполеона, придавая им выстроенную совершенно тенденциозным образом, антипольскую интерпретацию. Почему не цитируются вот такие его высказывания (а было их, как я уже упоминал, много) как эта, еще из тех времен, когда он был Консулом:

— Старая Франция заплевала себя и опозорилась, с подлой бездеятельностью глядя на уничтожение такого королевства, как Польша. Поляки всегда были друзьями Франции, и я беру на себя ответственность отомстить за них. До тех пор, пока Польша не будет восстановлена в своих старых границах ("sur ses anciennes bases"), в своей целости, постоянного мира в Европе не будет. Потерпите!… Если я проживу еще лет двадцать, то заставлю Россию, Пруссию и Австрию возвратить Польше захваченные у нее земли. Политика этих трех стран в отношении Польши является отвратительной, позорной и подлой!

Это высказывание привел (в IX томе своих мемуаров, изданном в Париже в 1829 году) человек, у которого не было никаких причин воспевать Наполеона — бывший личный секретарь Бонапарта, изгнанный от двора, Бурьенн. В конце концов, этот человек связался с Бурбонами против императора, так что можно сомневаться в том, что он писал против предавшего его хозяина, но не в том, что он написал о нем хорошего. Так вот, среди прочего, Бурьенн заявил, что Наполеон всегда относился к Польше "сентиментально" и прибавил: "Все время у него на сердце был вопрос мести за разделы Польши, я сам провел с ним, как минимум, двадцать бесед на эту тему"!

И император сделал это, он отомстил за нас, возвратил Польше жизнь. А в благодарность до сих пор слышит: "Наполеон обманул поляков!". Откуда это берется? Как я уже говорил, еще со школы. Ребенок все это запоминает, поскольку "пан учитель" или "пани преподавательница" задали выучить вот такой, к примеру, текст (в учебнике Г. Катца "Всеобщая история 1789–1870"):

"Когда в штаб-квартиру Наполеона в Тильзите прибыл посланник царя, генерал Лобанов-Ростовский, чтобы начать переговоры, Наполеон, разложив карту, указал на Вислу и сказал: "Вот граница двух империй; по одной стороне должен править ваш монарх, по другой — я". Это высказывание, между прочим, означало еще и то, что для Наполеона более важной была договоренность с царем, чем всяческая идея воскрешения польского государства".

Нельзя написать правды о договоре Риббентропа-Молотова, зато с наслаждением пишут вранье о чем-то подобном, чтобы пнуть Запад, француза-империалиста. Учителя здесь не виноваты, они всего лишь "используют" учебник. Автор учебника тоже не несет вины — он всего лишь переписал то, что вычитал у "серьезных историков". Переписал догму. И ученик уже запомнил: "всяческая идея воскрешения польского государства" была чужда этому классовому врагу, лягушатнику в императорской короне. Если ученик когда-нибудь возьмет в руки "Императорский покер", то от этого идиотизма отучится, потому что найдет там доказательство тому, что предполагаемые слова, произнесенные императором над картой — это самая банальная ложь, апокриф российского агиографа Дмитрия Бантыш-Каменского; но сколько же это учеников прочтет мою книжку и повзрослеет? Остальные и дальше будут вбивать себе в головы то, что манипулятивно вкладывают туда "серьезные историки", и бредить, будто бы "Наполеон обманывал поляков".

Но давайте оставим слова; тому, что "Наполеон обманывал поляков", противоречат свершившиеся факты — исторические факты. Бонапарт исполнил свои обещания, деянием своим перечеркивая дело разделов: он разрушил состояние, созданное захватчиками в 1795 году, и никогда и никому Польшу не продавал. В 1807 году он воскресил ее в виде Герцогства Варшавского, в 1809 году чуть ли не удвоил ее территориально, а в 1812 году одной из целей новой войны было восстановлением Польского Королевства в еще более широких границах. Представитель России на Святой Елене, шотландец по происхождению, граф Бальмен, приводит (см. "Мемуары") высказывание Бонапарт в беседе с адмиралом Малькольмом: "Единственной целью моей войны с Россией было возрождение Польского Королевства". Даже если не единственной, то, согласимся, главной.

И вот тут многие завопят: Эгей! так ведь (насчет 1812 года) это же не факт, а именно слова, болтовня, уже после того, как все завершилось! Хорошо, давайте поглядим на то, что было до того, перед войной 1812 года. Наполеоновское воззвание к армии, инициирующее эту кампанию, начиналось словами: "Солдаты! Вторая польская война начата!", что означало: вторая война за Польшу. В секретном союзном договоре Наполеона с Австрией, заключенном перед самым началом военных действий (14 марта 1812), статья V гласила, что "если война против России будет выиграна, Королевство Польское будет восстановлено". В той же самой статье император, в качестве вознаграждения за помощь со стороны Австрии, гарантировал Вене, что при восстановлении польского государства Галиция останется австрийской. Но уже следующая глава (глава VI) излагала другую возможность, возможность обмена: если часть Галиции (другая часть Галиции, поскольку первая часть уже была польской с 1809 года) все же войдет в состав восстанавливаемой Польши, то Австрия взамен получит иллирийские провинции.

В соответствии с заверениями Наполеона, воссозданное им Польское Королевство должно было включать Литву, Подолию, Украину и большую часть Галиции. Только никогда в наполеоновскую эпоху не появился шанс воспроизвести сверхдержавную Польшу периода величайшего, ягеллонского рассвета, "sur ses anciennes bases". Почему — это очень точно пояснил Бурьенн:

"Свои размышления относительно польских дел я желаю закончить кратким замечанием, поясняющим Наполеона, оно кажется мне важным. Польша, как уже говорилось, была разделена между тремя державами: Россией, Австрией и Пруссией. Наполеон сражался с каждой из этих держав, но никогда с тремя одновременно. В 1805 году он сражался с Австрией и Россией, но Пруссия тогда сохраняла нейтралитет. В 1806 году он воевал против Пруссии и России, но Австрия была нейтральной. В 1809 бил Австрию, в то время как Пруссия была нейтральной, а Россия была союзницей. В 1812 году он вел войну с Россией, но при помощи Австрии и Пруссии. Так что никогда у него не было возможности реализации собственного плана, то есть взыскания всех польских земель, попавших под раздел. Это не было проблемой отсутствия желания, но отсутствия возможностей по причине международной ситуации".

Короче говоря: в этой сложной политической ситуации, император, воскрешая Польшу, сделал все, что только мог. И за это поляки платят ему теперь ворчанием: "Наполеон обманывал поляков!". А может все наоборот, дорогие мои? Давайте-ка вспомним, какие же из нас были герои, какие патриоты, рвущие удила, чтобы мчаться в бой, и мы были готовы умирать за отчизну, лишь бы только ее освободить:

1806 год. Польша отсутствует на карте Европы уже более десятка лет; поляки самостоятельно сбросить кандалы не могли (восстание Косцюшко), так что теперь они терпят ярмо и молятся о том, чтобы им было дано чудо. И вот чудо происходит: с запада приближается француз, который когда-то обещал полякам, что отомстит за них и освободит. Француз разбивает одних захватчиков (пруссаков) и готовится хорошенько побить следующих (русских), и одновременно призывает поляков (в завоеванном Берлине), чтобы те помогли: пусть в Польше вспыхнет всенародное восстание, которое поможет французам побыстрее справиться с завоевателями. "Поляки! От вас теперь зависит: существовать и иметь отчизну, появился мститель за вас, ваш творец (…) Приносите ему ваши сердца и отвагу, полякам свойственную. Восстаньте и убедите его, что вы готовы даже проливать кровь ради возврата отчизны. Он знает, что вы безоружны. Не беспокойтесь, оружие вы получите из его рук…". Эти слова были запечатлены на плакатах. Подобными же словами Наполеон околдовывал сарматов в непосредственных беседах:

— Будьте достойными отцов ваших, которые отдавали приказы бранденбургскому двору, давали царей Москве, освободили Вену и освободили все христианство! Так будьте же подобны дедам вашим, о геройстве которых всемирная история дает столько свидетельств! (…) Я желаю вернуть вашему народу политическое существование, но, воспользовавшись данной вам способностью, окажитесь достойными моих замыслов. Если в ваших жилах еще течет кровь давних, мужественных поляков, все беритесь за оружие! Пускай лозунгом вашим станет: Свобода или Смерть! Сегодня ваша судьба находится в ваших руках, я же только желаю, чтобы вы убедили меня в своей отваге. Я должен увидеть результаты вашего запала, содержащиеся не в словах или заявлениях…

И так далее, и тому подобное.

И что? И ничего. Все обращения, призывающие к восстанию, не срабатывают, ну совершеннейший "горох о стену". Польша не дрогнула. Поляки — как очень зло и верно констатировал Норвид — "ожидают, когда французы придут создать им отчизну". Мизерное движение в Великопольше, Домбровским и Выбицким было начато тогда, когда там практически не с кем было сражаться, потому что пруссаки в паническом ужасе бежали от вступивших в границы французов.

Что потом? А потом Наполеон создал "un ridicule Ducheé de Varsovie" (смешное Герцогство Варшавское), как издевались некоторые поляки, недовольные "созданной" для них чужаком Отчизной — те самые, которым не приходило в голову помочь ему в этом и сражаться. И вновь ожидание очередных чудес. Наибольшее чудо, воскрешение большого Польского Королевства, должно было случиться в 1812 году, после завоевания России. Император ожидал, что поляки встанут на этот, наиболее важный для них бой, "все как один". Встали числом нескольких десятков тысяч регулярных солдат (со всеми последующими пополнениями — 100 тысяч) из Варшавского Герцогства. Только лишь из Герцогства, хотя Бонапарт призывал, чтобы "все поляки, все 16 миллионов, сели на коня". Понятно, что это был риторический призыв, но император ожидал гораздо большего, он ожидал, что в каждом поляке при такой оказии воскрешения возможности вновь стать державой проснется лев. Обманулся он весьма сильно — поляки с польских земель под прусским, австрийским и российским правлением даже не пошевелились. Особенно неприятно было видеть это в Литве, где требуемое восстание не вспыхнуло, а потом наплыв в франко-польскую армию, идущую на Москву, оказался совершенно ничтожным. Только лишь в "Пане Тадеуше" все это выглядит оптимистично; цитируемая выше насмешка Норвида была нацелена именно в "Пана Тадеуша", в ту прелестную поэму, являющуюся зеркалом обаятельного стиля жизни польской шляхты, умеющей чудно пить, развлекаться и рассуждать о свободе, которую… кто-то принесет на тарелочке.

Даже Вацлав Гонсёровский[63], как историк и писатель, не сочувствовавший Наполеону, пропагандировавший несправедливые и оскорбляющие императора взгляды, должен был признать (в примечании в изданных им воспоминаниях Грабовского[64]):

"Поляки в те времена занимались политикой на четыре стороны (французскую, русскую, австрийскую и прусскую — примечание В. Лысяка), а за Наполеоном, если только не считать Герцогства Варшавского, не шли. Они могли бы выставить четырехкратно более сильную армию, могли бы и вправду на что-то повлиять, но предпочитали одновременно служить четырем державам. Отсюда, не должны они питать претензий к Наполеону (…), потому что народ спал".

"Могли бы на что-то повлиять…". Да, поляки тогда могли бы исполнить ожидания величайшего своего друга, помочь ему и себе, перевесить чашки весов войны 1812 и привести к тому, что карта Европы и школьные учебники истории сегодня выглядели бы совершенно иначе. Но они этого не сделали, ибо "народ спал". Поражение Польши одновременно было поражением наполеоновской Франции и самого Наполеона, который так обманулся в отношении поляков. Так кто же кого обманул? Наполеон поляков или наоборот? Всегда хорошо знать факты, то есть, правду, поскольку это защищает человека от необходимости бить в чужую грудь за собственные грехи, прошу прощения у уважаемых земляков!

Великий поляк и великий историк, Шимон Ашкенази[65], перед которым должны падать на колени и бить земные поклоны те любители полаять, а не плеваться своим незнанием со страниц лживых книжек и полос лживых статей, так сказал о Наполеоне во время лекции на публичном заседании Академии Умений 23 мая 1912 года:

— Он желал Польшу, и, наверняка, не из чувства милосердного доброжелателя — Боже упаси слабые народы от милосердия сильных — но по причине высоких государственных интересов европейца, в убежденности того, что без "восстановления[66] этого королевства Европа с той стороны остается без границ", что обязательно необходимо вернуть тот "ключ к своду" европейского дома ради добра и безопасности обитателей этого дома. Этой истине он на все времена дал свидетельство, и не пустым словом, но громадными деяниями.

Это все, мои господа, на тему "Наполеон обманывал поляков!".

Историки до настоящего времени спорят о том, кто же выиграл четвертый, тильзитский раунд императорского покера. Например, Роджер Пейр: "Фактом является то, что трактат из Тильзита был выгоден только императору Александру, который заключал договор в качестве побежденного, а в результате мог с тех пор свободно действовать в Балтийском море и в устье Дуная. Франции же этот трактат был совершенно невыгоден". А вот Евгений Тарле назвал тильзитский трактат "унизительным" для царя.

Вне всяких сомнений, необходимо признать правоту оценки советского историка. Ошибкой Наполеона было великодушие по отношению к Пруссии (таким образом он нарушил обещание, данное им армии в 1805 году: "Великодушие уже не будет мешать нашей политике") — и он дорого заплатит за это несколькими годами спустя. Правдой является и то, что побежденный в войне Александр впоследствии получил территориальные прибавления. Но главная истина заключалась в том, что Наполеон получил в Тильзите господство практически над всей Европой (как минимум, над двумя третьими континента), право на экспансию за ее пределы, и он же втянул Россию в самые разнообразные дипломатические конфликты, не говоря уже о том, что он заставил ее закрыть торговлю для британской торговли (Континентальная Блокада), что разрушало экономику России. Так что, со всей уверенностью — четвертый раунд императорского покера Бонапарт провел в свою пользу.

Наши герои попрощались, расцеловавшись в присутствии кричавших "ура" войск. Это была очень приятная в своих внешних проявлениях игра — об этом я уже писал (Тарле: "Наполеон вел себя столь корректно, чтобы пилюля, которую должен был проглотить Александр, оказалась не такой горькой, чем он думал"). Но по обеим сторонам столика было прекрасно известно "а что играется". Золотой паром должен был стать мостом мира между двумя народами, символом завершения покера, а стал всего лишь ширмой для игры. Так что, в самом лучшем случае, это был паром позолоченный, да и то — очень тонким слоем. Не все то золото, что блестит.

Весьма похоже будет через год, в Эрфурте, во время очередной "встречи титанов". Оба "господина брата" сознательно или подсознательно предчувствовали, что еще придет время лобовой стычки — в Европе имелось место лишь для одного оракула. Как символ и как предсказание этого, в вместе с тем и как грозное memento прозвучала сцена, которая вошла в историю и в легенду. Как-то раз Бонапарт с Александром, держа друг друга под руки, проходили мимо старого французского гренадера, который отдал им салют. Наполеон остановился.

— Что думает Ваше Царское Величество, — сказал он, указывая на страшный шрам, проходивший от лба и до средины лица солдата, — о людях, которые живут, несмотря на такие раны?

Царь французский язык знал превосходно и рикошетировал столь же красивой аллюзией:

— А что думает Ваше Императорское Величество о солдатах, которые такие раны наносят?

Воцарилась тишина, прерываемая тяжелыми вздохами придворных. Гренадер же и не дрогнул, зато задрожали все присутствующие, когда в тишине раздался его мрачный ответ:

— Те уже мертвы!