Часть III На самом юге

Тируччираппалли
Кодайканал
Мадурай
Варкала

Глава 7 Храм-на-скале Тируччираппалли

Неподалеку от вокзала мы с Гошкой оказались возле симпатичной забегаловки «Винсент». Съели по порции риса-бирияни, выпили соку и уже готовы были уходить, когда возник хозяин — молодой человек с написанным на лице высшим образованием — и предложил зайти в дом побеседовать. Внутри оказалось старое колониальное жилище с портретами на стенах, мебелью позапрошлого века, письменным прибором на сделанном из темного дуба столе. Два поколения назад семья владела постоялым двором, и нынешний хозяин «Винсента» хотел возобновить традицию и открыть гостиницу. Он все спрашивал, поедут ли к нему русские туристы. Я смотрел на раскаленный солнечный шар в пылевом облаке и обреченно кивал головой: «Поедут, конечно поедут!» Потом мы с Гошкой отправились в посвященный Вишну и самый большой на юге Индии храм Шри Ранганатхасвами. Сдали при входе обувь и забрались на крышу, откуда пытались рассмотреть зоны, закрытые для белых. На раскалившейся под солнцем крыше мы танцевали такую лезгинку, что нас без труда можно было принять за пару грузин. Только не было других таких идиотов, которые наблюдали бы за нами! В результате Гошка сжег пятки, и я отправился в Храм-на-скале в одиночестве.


— Я до… — перед тем как произнести вслух название города, я проговариваю его про себя, затем впускаю в легкие воздух и выдыхаю: —…Тируччираппалли.

Индийцы, как правило, сокращают труднопроизносимое имя до панибратского Тричи, но я вижу особый шик в том, чтобы произнести его целиком. Мне оно напоминает о прекрасной Мексике.

— Тируччираппалли, — повторяю для верности. Соседи по вагону понятливо кивают. Их четверо. Они везут шестилетнего мальчика в аюрведическую лечебницу. Мальчик сидит, прижавшись к матери. Точнее, облокотившись на нее. Без опоры он наверняка бы упал, повалился набок — таким слабым выглядит его тело. У него безвольно болтающиеся, как у куклы, ноги, узкие бледные руки с тонкими, словно нарисованными венами и большие темные глаза. Он все время смотрит на меня, и от этого взгляда я ощущаю неловкость и почему-то свою вину. Перед самой станцией мальчик с трудом засовывает пальцы в нагрудный кармашек, достает монетку в пять рупий и протягивает мне. Я пытаюсь отказаться, но он смотрит на меня так, что мне ничего не остается, как протянуть руку навстречу.

— Когда подниметесь на скалу, отдайте монетку Ганеше[16], — просит отец мальчика. Я киваю и выхожу из вагона.


В Тируччираппалли туристы едут, чтобы побывать в Храме-на-скале. Его нельзя пропустить, он виден из любой точки города! Так мне сказала торговка крошечными душистыми бананами (одна рупия за штуку, десять рупий за дюжину), объясняя, как добраться до храма. И сейчас, когда скрипучий, как рыдван, пыльный местный автобус делает поворот, я различаю сквозь облако пыли небольшое сооружение на стометровой высоте.

Дорога такая, что на одной из выбоин пожилой индиец, сидящий рядом со мной, оказывается у меня на коленях. То ли от неловкости, то ли, наоборот, воспользовавшись подвернувшимся поводом, он спрашивает:

— Вы из Америки?

Я отрицательно мотаю головой, помогая индийцу усесться на место.

— А у меня сын в Питсбурге. Программист…


Мы проезжаем район мелких лавочек. На повороте прямо посреди мостовой лежит корова. Эта тощая особь из Тируччираппалли ответит за всех своих соплеменниц на досужий вопрос, правда ли, что коровы в Индии лежат на мостовых. По возвращении я буду многажды показывать ее фотографию любознательным знакомым. А на расспросы, что же делают в таких случаях водители, все равно придется отвечать мне.

Водитель автобуса гудит — вначале деликатно, потом настойчивее, но животное даже ухом не ведет. Оно занято тем, что выбирает из кучи набросанного возле самой морды мусора невидимые другим деликатесы. Впрочем, на старания водителя не обращает внимания вообще никто — ни пассажиры, ни пешеходы. Тогда он потихоньку — по сантиметру! — пододвигает автобус к корове и одновременно продолжает гудеть. Корова поднимает голову и мычит. Ее рев перекрывает звук клаксона. Посрамленный шофер идет ва-банк: он едва заметно касается колесом бока божественного животного. Корова встает и нехотя освобождает проезд. Торговец из соседней лавки качает головой и что-то недовольно говорит водителю. И мы едем дальше.

Мы едем и едем по этой деревне, и конца нет этой дороге. Мне вдруг приходит в голову, что Тируччираппалли — с коровами на мостовых, с лавочками, с выбоинами и пылью — миллионный город. Такой же, как, скажем, Питсбург, но без небоскребов. И, следовательно, невообразимых размеров. Я уже начинаю жалеть, что придумал экскурсию в храм, когда сосед, у которого сын-программист, легонько толкает меня в бок и показывает в окно. Высоко над нами нависает Храм-на-скале.

— Многие поднимаются туда на коленях. — Лицо индийца серьезно. — Говорят, так вернее, если нужно защитить близких, которым суждено скоро умереть.


Узкая улица, ведущая к скале, незаметно переходит во что-то, напоминающее туннель, который утыкается в рамку металлоискателя. Рядом — полки для обуви паломников и туристов. Я сдаю темнокожему гардеробщику сандалеты со стоптанными пятками и пожеванными ремешками — а всего-то и куплены месяц назад! — и босиком направляюсь к металлоискателю. Дальше виднеется лестница, уходящая в сумрак, — путь к храму пробит в скале. Подойдя к лестнице вплотную, я замечаю, что ступени, отшлифованные миллионами ног, слева сточены куда сильнее, чем справа, — левостороннее движение, как-никак. Не ясно другое: откуда взялось это углубление! Кажется, все пятьсот лет существования храма, день за днем, одним и тем же путем таскали по ступеням тяжеленные мешки, и в конце концов в камне возникло углубление, напоминающее русло реки.

Впереди меня ждало четыреста тридцать пять ступеней, и я сделал первый шаг. Рядом со мной поднималась индийская семья: мужчина чуть старше меня, две женщины, пожилая и молодая, обе в сари, и с ними четверо детей. «А где же муж дочери?» — подумал я. И сама собой пришла мысль, что он, скорее всего, серьезно болен и семья поднимается к храму, чтобы выпросить для него еще немного жизни. Они шли, держась за руки и шевеля губами, словно про себя считали, шаг за шагом преодолевая ступени. Лица у взрослых были серьезные и печальные, и даже дети шли вверх тихо и сосредоточенно. То, что для индийцев было обрядом, для меня, как ни крути, оставалось игрой. Вот я поднимусь на скалу, обойду крошечный каменный домик со святилищем чужого бога внутри, окину взглядом город, сверху похожий на все остальные индийские города, и начну спускаться. И уже спускаясь, забуду, как выглядели и храм, и божество. Мои мысли будут направлены на что-то совсем другое — на следующий город, следующий храм… Не скрывается ли в этой бессмысленной монотонности та монотонная бессмысленность, от которой я бежал из Москвы XXI века и из XXI века вообще?

За подобными невеселыми размышлениями я незаметно миновал несколько небольших святилищ и добрался до уходящего вглубь скалы храма Шивы. Метрах в двадцати от меня мерцали лампады и «вечные» свечи — обрезки фитиля, погруженные в масло. Отблески их пламени плавали на медной утвари. Все это вместе рождало тяжелое розовое марево, в которое хотелось нырнуть с головой, забитой бесконечными мыслями о том, правильно ли так жить и как жить правильно. Казалось, густой, одуряюще пахнущий воздух индийского храма, как воды Мертвого моря, поддержит на плаву, вернет в материнское лоно, даст ту опору, которой так не хватает одинокому взрослому человеку.

Я успел сделать несколько шагов вглубь храма, когда ко мне подошел служитель и указал на табличку при входе. «Только для индусов» — гласила надпись. То ли день такой выдался, то ли что-то лишнее скопилось внутри, но, выходя из храма, я почувствовал себя ребенком, которого забыли в ГУМе. И напрасно диктор объявляет: «Родители мальчика в матроске и бескозырке! Ваш сын находится в комнате случайных вещей». Или как там они объявляют в этом чертовом ГУМе?


Я был на полпути к Ганеше и его Храму-на-скале, а Тируччираппалли уже расстилался подо мной. Он и впрямь был огромен, этот город! Я видел множество одноэтажных домиков, и пылевые столбы, поднимаемые автомобилями, и коров, лежащих на мостовой. Человек стремится вверх, чтобы хоть на мгновенье занять место бога и понаблюдать сверху, как выглядит его собственная жизнь.

После храма Шивы, который находился ближе к вершине, путь вырвался из каменного мешка и широкой петлей захлестывал скалу. За поворотом я чуть не наступил на ползущего на коленях человека. Выше по ступенькам карабкался еще один. Судя по одежде, оба были из самой что ни на есть бедноты. Головы мужчин были опущены, их лица ничего не выражали, кроме усталости и боли. С трудом переваливаясь, как утки, по очереди поднимая ноги и почти всякий раз задевая то одним, то другим коленом о следующую ступень, они ползли по каменному желобу, который привлек мое внимание в самом начале подъема. Теперь было понятно, как образовалось это углубление.

Я поймал себя на том, что смотрю на передвижение паломников, как на тараканьи бега в замедленной съемке. Мне хотелось, чтобы задний обогнал переднего, и я его мысленно подгонял. Жизни этих двух бедолаг были так же далеки от моей жизни, как центр лежащего внизу города от еле различимых в дымке окраин.

На перила, ограждающие лестницу от пропасти, села большая белая птица — через месяц я увижу стаю таких же птиц в небе над ашрамом под Бангалором, и молодая индианка скажет мне их название (я его тотчас же забуду!) и объяснит, что они приносят счастье. Но пока я этого не знаю и смотрю на диковинную птицу скорее как посетитель зоопарка, чем как человек, которому послан божественный знак. А птица смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Отчего-то вспоминается мальчик из поезда — его рука, шарящая в кармане, и взгляд, от которого хочется укрыться. Я испуганно лезу в карман — не потерялась ли монета, нащупываю ее и уже собираюсь опустить назад, но вместо этого сжимаю в кулаке: как-то вдруг, безо всякого усилия, приходит понимание, зачем я приехал в Тричи и зачем поднимаюсь на скалу в святилище чужого бога.

Так, сжимая в кулаке передачу для Ганеши, бога с головой слона, я пошел вверх по ступеням. Несколько раз я пытался заставить себя встать на колени, но так и не смог. То ли боялся показаться смешным, то ли не смел нарушить резким движением чужую и без того хрупкую жизнь.

Глава 8 Волшебные грибы Кодайканал

Мне в отличие от Гошки пришлось добираться в Кодайканал тремя видами транспорта. В автобусе до Диндигула я выставил было локоть из открытого окна и тотчас же раздался громовой рык водителя — убери руку! Я едва успел ее убрать, как летевший навстречу грузовик чиркнул бампером по борту автобуса. После этого случая я понял, почему в Индии ездят без боковых зеркал. В Батлагунд я добрался часов в десять вечера. На дороге возле автобусной остановки жгли костры, света нигде не было, и люди кругом бродили страшные, как на зоне… Когда я вконец отчаялся поймать попутку, остановилась крошечная машинка, за рулем которой сидел протестантский священник. Вот когда мне захотелось сказать — слава Богу!

Кодайканал — кажется, единственное место на юге Индии, где нет рикш. Здесь они просто невозможны — слишком большие перепады высот. Из поселка, расположенного на нескольких террасах, во второй половине дня открывается потрясающий вид на долину внизу, а с утра под ногами ползут облака. А еще здесь, почти не таясь, продают волшебные грибы. Можете быть уверены, что значительная часть приезжих оказалась в Кодайканале именно из-за них.


Гошка приехал в Кодайканал на два дня раньше меня и теперь держится так, словно прожил в горах всю жизнь.

— Пойдем погуляем, — говорит он и кивает в сторону густых, без единого просвета, облаков. Облака лежат у нас под ногами, а под ними — пропасть в два с лишним километра. Гошке сейчас все равно, где гулять. Час назад мы поели магических грибов и теперь наблюдаем друг за другом и за тем, что происходит внутри каждого из нас.

В Кодайканале грибы не то чтобы официально разрешены, но продаются прямо вдоль дороги, как фрукты. В день приезда Гошка отыскал черного, как сам черт, продавца дури и, заплатив триста рупий, ушел с небольшим кульком. Грибы были похожи на пересушенные опята и вкусом напоминали промокашку. Гошка съел содержимое кулька без остатка и до ночи ждал «гостей», но никто к нему не пришел. С утра, поняв, что выжил и даже не отравился, он был готов пойти на второй заход. Тут как раз я и приехал. Нашу встречу Гошка обставил торжественно: на газете, рядом с двумя стаканами воды, были разложены три дюжины тонконогих золотистых грибов.

— А третья кому? — спросил я, уже зная, что двенадцать штук — порция на одного.

— А, поделим! — радостно сказал приятель. Но делить дозу я отказался, и досталась она целиком Гошке. И вот теперь его то тянет погулять по облакам, то вдруг разбирает зловещий смех, после которого он впадает в глубокую меланхолию и молча смотрит на торчащие из облаков вершины.


Со мной тоже не все было ладно. Время напоминало гусеничный след: через равные промежутки возникал провал, когда невозможно вспомнить, что делал минуту назад. После одного из таких провалов я заметил, что Гошка исчез. «Уж не пошел ли и в самом деле погулять?» — подумал я и с тревогой посмотрел под ноги. Там ветер, гоняя взад-вперед облака, доигрался до того, что небо полностью расчистилось. Прозрачная синева выглядела так, словно мир лишился опоры. Это пугало. Под ногами лежала пропасть, и на самом ее дне виднелся город. Гошки нигде не было.

Грибы безусловно действовали: радостная разморенность сменилась легким головокружением. Дальше начался жар — несильный, но ощутимый; захотелось лечь. Я ушел в комнату, устроился на кровати и закрыл глаза. Передо мной тотчас же возник оранжевый квадрат. Квадрат висел в пространстве без опоры, как дверь на картине сюрреалиста. Он приглашал войти, и я не заставил себя упрашивать. Я ожидал увидеть что-нибудь особенное, но ничего не произошло. Просто возникла новая фигура. Она была выполнена в тех же оранжево-коричневых тонах и так же нелепо висела в воздухе, но теперь это был ромб. За ромбом последовали пятиугольник, шестиугольник… Дальше я не успевал считать углы — просто раз за разом входил в новую пустоту и проходил насквозь анфиладу комнат со становящимися все более загадочными дверьми. После какой-то особенно заковыристой фигуры я обернулся, желая взглянуть на нее еще раз. Позади не было ничего, кроме голых стен — даже не стен, пространства! Я гулял в лабиринте!

Тогда или чуть раньше возникли удары таблы[17]. Инструмент, явно попавший в руки к неумелому музыканту, издавал простейшие звуки. Их монотонность действовала на нервы и вселяла тревогу. Все мое тело, оставленное где-то далеко за пределами лабиринта, бил озноб. Это ощущение и стало той ариадниной нитью, ухватившись за которую, я вывел сознание назад.

Я лежал в кровати, обливаясь холодным потом и дрожа всем телом. Лежать было нельзя и глаза закрывать нельзя! Мне пришлось долго себя заставлять подняться и выйти из дома. Кругом не было ни единой живой души. Лишь Гошка сидел в пластмассовом кресле у самого края пропасти с неподвижным и бледным лицом, напоминавшим маску театра кабуки. Я устроился рядом. Гошка показывал пальцем куда-то в пропасть и беззвучно трясся от смеха. «Земля разъята!» — наконец удалось ему выдавить из себя. Я долго не мог понять, что он имел в виду. И вдруг, в очередной раз взглянув на уже заметно потемневшую землю, вздрогнул: все видимое глазу пространство — от подножия горы до горизонта — было разбито на правильные шестиугольники, которые свободно ходили вверх-вниз друг относительно друга. То есть не было на земле места, куда можно было бы безбоязненно поставить ногу. Я хотел спросить Гошку, такова ли его «разъятость», но он снова исчез.


Все, что я знал о магических грибах, было вычитано на заре перестройки у Кастанеды. В том мире действовали таинственные колдуны-брухо, имелся свой дьявол — дымок, люди представлялись фосфоресцирующими сферами, велись энергетические сражения… За спиной обычной и неинтересной жизни пряталась опасная и манящая реальность. Стоило чего-нибудь сожрать или покурить, как она тотчас же выходила на свет и срывала покров обыденности.

В Кодайканале ничего такого не было. Мистика Кастанеды здесь свелась к простейшей геометрии. То ли грибы были другими, то ли мы с Гошкой не тянули больше чем на демонстрацию среднего землетрясения.

Я вспомнил Мексику и затосковал. Одна Чичен-Ица чего стоит! Там зараз отрубали головы тысячам людей. И делали это без всяких стимуляторов.


Грибов я мог вволю наесться, пока жил в Штатах. Там не знают ни опят, ни маслят, ни моховиков: магические — для души, шампиньоны — в пищу. И точка! Осенью на Кейп-Коде (том самом Тресковом мысе, которому Иосиф Бродский посвятил колыбельную) вырастают несметные полчища подосиновиков. Приезжаешь, за пару часов набиваешь багажник и возвращаешься с добычей домой. И так каждую осень. Одной поездки хватало на год.

Однажды после тамошней грибной охоты я шел с двумя корзинами подосиновиков и встретил американскую пару.

— Это у вас что? — нерешительно поинтересовался мужчина.

— Грибы, — ответил я.

— Вы их курите или жуете? — озадаченно спросила женщина. Мне стало жалко американцев, и я пригласил их на обед, но они в испуге замотали головами и поспешно удалились. Для них съесть мой грибной суп было в такую же диковинку, как для меня накуриться их грибами.

Впрочем, у меня и с «травой» были непростые отношения. На протяжении двух лет в Бостоне по субботам компания русских программистов пыталась меня приобщить к марихуане, но та на меня не действовала. Я старательно втягивал дым, несколько секунд ждал обещанных чудес и разочарованно передавал «косяк» по кругу — мол, напрасно продукт переводите! И лишь однажды, возвращаясь на машине с субботних посиделок, я обнаружил, что не знаю, ни где нахожусь, ни куда еду. С безнадежным упорством я пытался вспомнить, что́ я уже проехал, а что еще нет. Отчаявшись найти ответ на свой вопрос, я остановил машину, включил радиоприемник и, настроившись на бостонскую волну, стал слушать новости. Передавали репортаж о забастовке шахтеров в Перу. Либеральная радиостанция явно была на стороне рабочих. В паузах между фразами диктора явственно слышались крики толпы, скандировавшей по-русски: «Идет руда! Даешь продукт труда! Идет руда! Руда туда-сюда!»

После этого я стал бояться «травы» и перестал ездить к программистам.

Если бы не Гошка, вряд ли я отважился бы на грибы. Я и вообще-то всегда был против наркотиков.


В темнеющем небе поднималась ущербная луна. Она была неяркой и злой. От ее бледного света стало сыро и холодно. Я зашел в комнату за одеялом и по пути заглянул в зеркало. Из рамы на меня смотрел мужчина с отвратительными красными пятнами на лице и мешками под глазами. Незнакомец еще некоторое время понаблюдал за мной, потом повернулся и пошел к двери. Я подождал, пока он выйдет, и тоже отправился наружу. На ходу набросил на себя одеяло и вернулся к пластмассовому креслу.

Не только земля — облака, закатное солнце, даже воздух! — все выглядело чужим. Небо тоже было «разъято», и фрагменты имели вес. То здесь, то там в воздухе висели багровые капли, словно частицы заходящего светила, а сам воздух колыхался, как кисель.

Справа внизу лежал холм, напоминавший хребет закопанного в землю ящера. Я посмотрел на него — под моим взглядом холм зашевелился и пополз ко мне. Деревья на его вершине, как по команде, наклонились и стали похожи на жесткую шерсть. Чудище отчетливо приближалось!

Я торопливо отвел взгляд от пропасти и уставился в бетонную дорожку под ногами. Бетон был старый и потрескавшийся. Чем пристальнее я всматривался в его рисунок, тем отчетливее видел, как на поверхности проступают фигуры многоруких индийских богов. Кали с высунутым языком и ожерельем из человеческих черепов стояла, ухватив одну из четырех рук бога-разрушителя Шивы, а его кобра тянулась к летящему по небу человеку-обезьяне Хануману. Еще дальше царственный Вишну восседал на человеке-птице Гаруде. Из толпы выглядывали Парвати и Лакшми. Были там и боги, которых я не знал. И было их множество! В центре, прямо между моими стопами, пританцовывал Ганеша — мальчик со слоновьей головой. Остальные фигуры из индуистского пантеона мерцали и вращались вокруг него. Чем дольше я смотрел, тем быстрее становилось вращение. В конце концов у меня начала кружиться голова. Я изо всех сил пытался остановить эту чертову карусель и, кажется, преуспел — вращение прекратилось, и вместе с ним исчезли фигуры. Там, где только что кривлялись зверские рожи, теперь были видны лишь трещины в бетоне. Правда, победа моя была пирровой: трещины на глазах становились шире, и вскоре из них повалил дым. Ноги исчезли в его клубах и начали удаляться. И вновь я бросился в бой и попытался вернуть реальность! Это было похоже на борьбу тонущего с волнами: на мгновение удается вынырнуть и разглядеть далекий берег, но тотчас новый вал накрывает тебя с головой. В одно из таких «выныриваний» мне открылось, что ноги у меня ужасно грязные. Мало что до сих пор доставляло мне такое огорчение, как эта грязь! Я вглядывался в черные пятна на ногах до тех пор, пока не понял, что никакая это не грязь, а обгоревшие и обуглившиеся участки кожи. На глазах их становилось все больше! Стали видны кости…

— Господи! — выдохнул я и почувствовал, что плачу. Мне было жалко собственных ног.


Я сидел, упершись подбородком в ладони, и думал о своей никчемной жизни. Зачем было ехать в Кодайканал и жрать грибы?! Зачем вообще вести себя как незрелый юноша? Так я корил себя, пока не пришла мысль, что Христос на картине Крамского должен был размышлять примерно о том же. Он был так же одинок, как я, и вокруг простиралась такая же пустыня, как вокруг меня.

За этими мыслями я не сразу заметил идущего по дорожке человека в длинном плаще.

— Вы ели грибы? — строго спросил мужчина.

Я кивнул и решил ничего не говорить, пока не последует продолжение.

— Пойдемте сыграем. — Мужчина махнул рукой в сторону гостиницы, на которой к этому времени загорелась неоновая вывеска «Казино», и, взяв меня под руку, повел к богато украшенному входу.

Даже мысль об игре была мне противна, и я быстро замотал головой.

— А почему тогда наркотики запрещены, а казино нет? — спросил на ходу незнакомец. — Вы ведь за запрет наркотиков, так?

Я не знал, что ответить. Да, пожалуй, я был за запрет наркотиков. Особенно грибов.

— В таком случае вы — убийца! — сурово сказал мужчина в плаще. — К игре привязываются и быстрее, и крепче! Знаете, сколько этих кончает с собой ежегодно? — Слово «этих» мой спутник произнес с презрением и для ясности на ходу кивнул на сверкающий вход в игорный дом. И словно подчиняясь кивку, дверь распахнулась и из нее выполз ящер с петлей на шее. Он многообещающе улыбался и всем своим видом приглашал зайти внутрь. На груди у него болталась табличка с не до конца понятным рекламным текстом: «Все, кто ест грибы, также покупают фишки для игры в „очко“, рулетку и покер!»

— Кто сказал, что казино — хорошо? Грибы — плохо! — пробормотал я. И рассказал грустную историю о двух наркоманах — друзьях своей юности. Ничего в той истории не было особенного: жили, употребляли и в конце концов оба умерли. Но затесался туда один смешной эпизод. Однажды, забив «стрелку» двум подружкам в Парке культуры и отдыха, друзья перед свиданием наелись мухоморов. И вскоре им стало не до девушек: со страшной диареей (или, по-простому, поносом) наркоманы оказались в летнем туалете неподалеку от места встречи. Они сидели рядом и спорили, кто из них двоих кому чудится, когда в туалет зашел дворник с совершенно белыми глазами и, глядя на молодых людей, удрученно произнес: «Надо же, и здесь статуи!» После чего достал носовой платок и принялся смахивать пыль с до смерти перепугавшихся наркоманов. После этого происшествия мухоморов они не ели.

Я вспомнил об этом давнишнем случае скорее всего из-за словечка «очко» в рекламе казино.

Мой рассказ отчего-то расстроил незнакомца в плаще.

— Дураки твои друзья, — неожиданно резко сказал мой собеседник. — Жрали что ни попадя. Дай мне две! — обратился он к ящеру.

Ящер приподнял табличку и достал из нагрудного кармана две дюжины грибов. Человек в плаще разом заглотил их и показал мне синий язык.

— Запомни, запрет на наркотики выгоден властям! — важно изрек он. — Именно власти получают львиную долю прибылей от нелегальной торговли!

Ящер согласно закивал, а мужчина полез в кошелек и достал визитку. «Дон Хуан, эсквайр» — было написано на картонном прямоугольнике.


— Что я сделал?

— Ты съел грибы.

— Зачем?

— Ты хотел испытать новые ощущения. В Индии это принято.

— Мне было плохо.

— Значит, тебе не стоит повторять эксперимент.

— Что я должен сделать сейчас?

— Очиститься.


Я очнулся оттого, что разговаривал сам с собой — даже голос успел услышать.

— Очиститься! — произнес я еще раз и понял, что действие грибов подходит к концу.

Во всем теле чувствовалась слабость. Но не обычная слабость, какая случается во время болезни, — иная, проникающая в самые дальние уголки организма и наполняющая его безволием и нежеланием жить. Слабость рождала страх: любой порыв ветра мог подхватить меня и унести в пропасть. Я сидел в кресле, боясь пошевелиться, и смотрел вниз, в темноту. В городе горели костры, отсюда казавшиеся огромными. Линии кварталов превратились в городские стены, на углах которых выросли сторожевые башни. И хотя костры отбрасывали свет на сотни метров, я не мог разобрать, что происходит вокруг них. Во мне отчего-то крепла уверенность, что там творится что-то нехорошее, и я — один из участников действия.

И меня захлестнула волна стыда, словно я сделал что-то, чего делать ни в коем случае не должен был. А еще я почувствовал чью-то грусть за себя — такого взрослого и такого непутевого. Эта чужая грусть помогала пережить обжигающий стыд. Не провалиться сквозь землю, не броситься в пропасть…

Я поднял глаза и в уже почти черном небе увидел женское лицо. Женщина смотрела прямо на меня. Ее волосы развевались под невидимым ветром, черты лица были спокойны, а глаза — грустны.

— Прости меня, Господи! — вырвались из меня слова мольбы. — Прости, пожалуйста…

Женщина чуть заметно, самыми уголками рта, улыбнулась.

И тут я заметил, что она очень похожа на мою бабушку, когда той было двадцать лет. Юная бабушка грустно смотрела на меня с индийского неба, как с моей любимой фотографии, сделанной в середине двадцатых годов прошлого века.


На следующее утро Гошка спал, а я сидел в белом пластиковом кресле, парящем над слоем облаков. Несмотря на яркое солнце, я чувствовал озноб и не расставался с одеялом.

— Вы вчера ели грибы? — спросил кто-то из-за спины.

Я вздрогнул, вспомнив то ли сон, то ли видение с участием Дона Хуана. Позади меня стояла соседка по гостинице — высокая черноволосая израильтянка. Я еще раз внимательно осмотрел ее, словно желая убедиться, что это не привидение, и грустно кивнул.

— А сахар ели? — неожиданно спросила девушка.

— Зачем? — удивился я.

— Когда «бэд трип», надо есть сахар, — нравоучительно сказала она и протянула мне на ладони кусочек рафинада. — Съешьте, станет легче.

То ли потому, что сахар и в самом деле подействовал, то ли просто мне нужно было чье-то внимание, озноб прошел. Я послал девушке благодарную улыбку. А еще через пять минут мы беззаботно болтали об Индии и местах, где побывали.

Глава 9 Нищие Мадурай

На пути из Кодайканала заболел Гошка. В автобусе его начало знобить, аспирин принес лишь недолгое облегчение. Гошкиным соседом оказался известный тамильский поэт (так он нам представился), и бо́льшую часть пути он мучил нас своими стихами. Унять его было невозможно, он явно действовал по принципу «искусство требует жертв» и жертвами выбрал двух несчастных путешественников. В Мадурае Гошка остался болеть на вокзале, а я отправился в один из самых знаменитых индийских храмов Шри Меенакши. При входе меня атаковали нищие, а внутри я увидел индийских младенцев, принесенных родителями впервые в храм. С теменем, посыпанным пудрой, и с накрашенными ресницами они испуганно таращились на мир вокруг. Глядя на них, я мог бы поверить в переселение душ, такая серьезность и взрослость была написана на детских лицах. А в Мадурае, как оказалось, и в самом деле находится Академия тамильской поэзии. Так что вполне возможно, что стихи, которые мы слушали в автобусе, были гениальными.


— Бабу́[18], бабу-у! — ноет старуха и потрясает в воздухе культями, прося милостыню. А обрубки такие гладкие, словно никогда и не было у нее ни пальцев, ни ладошек.

Каких только нищих нет в Мадурае! Любых представьте — безруких, безногих, слепых, изуродованных болезнями, — и, можете не сомневаться, все найдутся. Не у вокзала, так возле входа театр, не там, так рядом с храмом. Но есть среди здешних попрошаек такие, каких и вообразить-то непросто: уродцы с вывернутыми конечностями — они самые страшные! Ползет такой, поспешая за тобой, одна нога торчит от груди пистолетом, другая, переломанная в ста местах, загибается за спину, как хвост скорпиона. А передвигается он на руках. И вот ведь, не отстает ни на шаг, в глаза заглядывает и тянет со счастливой улыбкой: «Бабу, ба-а-абу!» Это он мне…

Ну какой я бабу?! В Индии так называют людей степенных и обеспеченных. А я — перекати-поле, иду в линялой майке и полотняных штанах и на ходу жую мандарины. Я никак не могу получить деньги в местном офисе «Маниграма» и потому расплачиваюсь с нищими цитрусовыми. Вот тебе, бабушка, долька. Вот тебе, мальчик, половинка. Держи и ты, дядя! Помолитесь там за меня, кому надо.

Глава 10 Другая жизнь Варкала

Варкала ближе всего к тому, что мы привыкли называть курортом. Но найти здесь врача, готового принять страховку, купленную в Москве, нам так и не удалось. Пришлось Гошке выздоравливать самостоятельно. Ежедневно он уходил к океану и плавал по нескольку километров, сражаясь с огромными волнами. Я же тем временем прошел двухнедельный курс панчакармы — очищения и омоложения организма, а попутно обучился аюрведическому массажу, о чем получил соответствующий диплом, который, как положено, немедленно взял в рамку и повесил на стену.

На праздник Шиваратри я впервые за путешествие попал под дождь. Вдруг подумалось, что это какой-то рубеж — первый дождь, рядом самая южная точка полуострова, теперь дорога пойдет на север. На следующий день Гошка улетел в Москву, и я оказался один на один с Индией.


Такси остановилось на стоянке, на самом краю Северного мыса. В семидесяти метрах внизу лежал бледный, едва освещенный утренним солнцем пляж. В левом его углу дюжина резвых туземцев играла в крикет, поодаль в противоположность им сонно передвигались любители ушу. Было еще несколько йогов, похожих на скульптуры времен социалистического реализма, да пара бледнокожих девушек, распластавшихся на песке с утра пораньше в неуемном стремлении побыстрее загореть.

Третий день дул западный ветер; океан, и обычно-то неспокойный в Варкале, казалось, сошел с ума. С усердием землекопа он выбрасывал из глубин трехметровые валы, напоминавшие идущих в психическую атаку белогвардейцев из фильма «Чапаев». Их ряды бесстрашно приближались к берегу и, обрушиваясь на сырую гальку, отстреливались тысячами брызг. На соседнем утесе стояли и всматривались в море индийцы: за полосой прибоя мелькали в волнах легкие лодки. Стоило кружившимся над водой чайкам сбиться в кучу, как тотчас же к ним устремлялось несколько суденышек.

— Вряд ли найдут, — проследив мой взгляд, сказал таксист. — Уже сутки как должен был вернуться. — И он рассказал мне о Ганапати, тридцать лет ходившем рыбачить в одиночку. В общем, история была не заслуживающей внимания. Однако сейчас, когда рыбак пропал, все, связанное с ним, приобретало особое значение. «Надо же, совпало, — подумал я. — Тридцать лет он возвращался, а стоило мне появиться — и вот, нет его». Почему-то показалось, что сразу уйти будет некрасиво, и для приличия я недолго помолчал, глядя на волны, а потом расплатился и отправился искать гостиницу.

Варкала нависала над океаном и обрывистым берегом напоминала виденные в детстве картинки острова Капри, где Максим Горький принимал Ленина. Мыс был опоясан асфальтовой дорожкой, достаточной для рикш, но слишком узкой для автомобилей. Вдоль нее шеренгой, плечом к плечу, стояли сувенирные лавки — гостиницы прятались за их спинами. В небе, над самыми верхушками пальм, кружил дельтаплан. Парящий на нем юноша с вытянутыми, плотно прижатыми друг к другу ногами, в огромных круглых очках напоминал сказочную рыбу, плывущую под пестрым зонтиком по небесам. А сам летательный аппарат, как клеймо мастера на китайской гравюре, привносил в пейзаж праздничность и завершенность.

Я бросил рюкзак в домике, снятом за четыре доллара в сутки, и отправился бродить по берегу. Мартовское солнце жгло нещадно, и крыши продуваемых всеми ветрами прибрежных кафе призывно хлопали парусиной. Я сел за столик в случайном месте с названием «Утапам», заказал ласси[19] с папайей и раскрыл местную газету: в Кашмире гремели взрывы, в Болливуде набирал обороты финансовый скандал, еще шли какие-то предвыборные баталии, в которых я понимал не больше, чем в местных видах спорта. Единственной живой темой была история о бизнесмене, выбросившем секретаршу из окна, но газетчики мусолили ее уже три номера подряд. В общем, читать в газете было нечего. Я допил ласси и отправился к маячившей неподалеку рыбацкой деревне. Метров через сто дорога начала спускаться, потом поскакала по широким каменным ступеням и уже совсем внизу превратилась из асфальтированной в песчаную.

На берегу в беспорядке лежали длинные лодки — такие суденышки охотно используют в качестве иллюстраций в исторических и приключенческих романах. Вокруг них суетились рыбаки: собирали сохнущие на песке сети, складывали кольцами якорные канаты, ремонтировали потрескавшиеся борта. Это последнее было самым интересным: двое индийцев — один внутри лодки, другой снаружи — пропускали сквозь ряд отверстий от носа до кормы скрученный шпагат. Получалось что-то вроде шва на ткани. Потом шаг за шагом натягивали его и вбивали в отверстия клинья. Доски, между которыми еще недавно зияли щели, стягивались так плотно, что, казалось, стыков вообще нет.

Говорят, есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно, — на огонь, на волны и на то, как работают другие люди. Наверное, я наблюдал за рыбаками слишком долго, и вид у меня был излишне праздный — один из них сердито взглянул в мою сторону и что-то сказал товарищу, после чего тот покачал головой и неодобрительно хмыкнул. Я почувствовал неловкость и уже собрался было уходить, когда второй рыбак окликнул меня:

— Сэр, не хотите поработать? Вон вы какой большой!

Замечание застало меня врасплох. В сравнении с невысокими индийцами я и в самом деле казался огромным. От этого мне вдруг стало как-то особенно неловко, словно, будь я пониже ростом, и мое безделье не выглядело бы столь вызывающим.

Я направился к рыбакам и пристроился последним, шестым, в цепочку — бригада укладывала сеть. Это напоминало конвейер — каждый складывал свой кусок и передавал соседу. Сети были длинными, и операцию приходилось повторять по многу раз. Ближе к лодке тюк становился неподъемным, приходилось тащить его вдвоем. От работы, со стороны казавшейся нетрудной, на открытом солнце меня уже через полчаса начало подташнивать. Хотелось сесть на песок и отдышаться, глаза заливал пот, все тело было липким и чужим. К счастью, сети вскоре закончились, и я вознамерился потихоньку улизнуть, но не тут-то было: хромой рыбак, с которым я работал в паре, махнул мне — мол, пойдем, поможешь!

Сверху снаряженные лодки накрывали деревянными щитами, напоминавшими деревенские крыши. Мой напарник встал впереди. Уж не знаю, сколько весила та крыша, а только дважды по дороге я просил передышки. Рыбак смотрел на меня с сомнением. Маленький, черный — мне он казался муравьем, способным тащить груз, в десятки раз превышающий собственный вес.

Солнце клонилось к западу, шторм наконец затих, и лодки были готовы к выходу в море. Кто-то угостил меня кокосовым орехом, и я от нечего делать спросил, сколько мне причитается за работу. Рыбаки разом посерьезнели и заговорили между собой на местном языке, малайалам. Разговор длился долго, и я не раз успел пожалеть о своей глупой шутке. Наконец бригадир повернулся ко мне и сказал, что, хоть я и работал не хуже остальных, заплатить мне, как помощнику, могут лишь половину рыбацкого жалованья. Я понимающе кивнул — мне причиталось сорок рупий, или что-то около доллара. Бригадир принялся отсчитывать деньги, а на меня вдруг накатил приступ смеха. Я смеялся и не мог остановиться. Спроси кто-нибудь из рыбаков, что меня рассмешило, и я бы не ответил. Все во мне пузырилось, как шампанское, благодарностью за то, что свободен: могу жить, где хочу, могу, гуляя по берегу, остановиться и помочь рыбакам, и, главное, могу с легкостью отказаться от того, что заработал!

Жизнь была прекрасна тем, что все еще оставляла выбор. Я с разбега нырнул в волну и не почувствовал воды — она была одной температуры с моим телом. В этом океане можно было жить. Мы в нем когда-то и жили в полной гармонии с самими собой, жили и были счастливы. А потом выползли на берег, лишились жабр, нарастили конечности, и все пошло через пень-колоду. У многих, во всяком случае…

Я возвращался на Северный мыс, пиная найденный по дороге теннисный мячик и насвистывая старинный французский марш. Перед ресторанами уже выставили столы со свежей рыбой. Рядом мальчики раздували угли в грилях. Опускался вечер, и туристы готовились съесть то, что за день наловили для них рыбаки. Я долго смотрел на двухметровых акул и лишь немногим уступавших им голубых марлинов, на сочащихся кровью тунцов и страшных в своем изяществе меч-рыб, потом обошел рыбу помельче — желтохвостиков, морских окуней, скумбрий — и никак не мог выбрать, кого сегодня буду есть. Наконец я заказал плоскую рыбину, похожую на камбалу, — уж больно аппетитно ее нахваливал местный ресторатор — и устроился с бутылкой пива за столиком у края обрыва. В полусотне метров внизу шумел океан. Полоска горизонта, как щель в гигантской раковине, напоминала фотоснимки из космоса. Она светилась напряженным светом, в котором были различимы все семь составляющих радуги. Под ней на черной воде виднелись рыбацкие лодки. Я всматривался в сумерки, даже не пытаясь найти «своих» рыбаков — просто думая о них. Они остались в другой жизни — жизни, к которой я на мгновенье прикоснулся, сматывая сети на горячем песке. А теперь вернулся к своей. Мы все были свободны, и каждому из нас был дан выбор. Рыбаки выбрали рыбачить, а я выбрал рыбу, похожую на камбалу.

На берегу, прямо подо мной, какой-то мальчик укладывал снасти в короткую лодку со скрученным вокруг мачты парусом. Официант принес дымящуюся, завернутую в пальмовый лист еду. Я отогнул жесткий темно-зеленый лист, и рыбина взглянула на меня запекшимся янтарным глазом. Только сейчас я почувствовал, как проголодался. Крохотная фигурка внизу изо всех сил толкала лодку, пока та не пошла — вначале медленно, потом все быстрее она отходила от берега. И на ходу мальчик прыгнул в нее.

— Что он там делает? — спросил я официанта, показав вниз. Мой взгляд метался между блюдом, от которого шел тяжелый дурманящий запах, и незнакомым мальчиком, который отчего-то тоже тревожил меня.

— Уходит рыбачить. Что-то не так, сэр? — Официант явно не понимал, чего я от него хочу.

— И родители пускают его одного? Ему ведь лет пятнадцать, не больше…

— Тринадцать, сэр. У него отец вчера утонул.

— Это тот, который в одиночку ходил?

— Тот самый, сэр.

Передо мной лежала роскошная свежеприготовленная рыба, чуть дальше лодка — крошечное суденышко с тринадцатилетним мальчиком — уходила в море, и совсем далеко все еще светился наэлектризованной нитью горизонт.

— Не нашли его?

— Пока нет, сэр. Чего-нибудь еще?

Загрузка...