Ирландские чудные сказания

Глава первая

Близился вечер, и фении решили больше в тот день не Охотиться. Собак высвистали к ноге, и начался спокойный поход домой. Ибо мужчины спокойно шагают вечером, каким бы ни был их дневной шаг, а собаки перенимают настрой у хозяев. Так шли они в вечер, пронизанный золотыми столпами, нежный оттенками, но тут вдруг выскочила из укрытия лань, и весь покой улетучился с этим прыжком: мужчины завопили, собаки залаяли, и началась яростная погоня.

Погоню Фюн любил во всякий час, и они с Браном и Школаном обогнали прочих людей и собак из отряда, и ничего не осталось в прозрачном мире, кроме Фюна, двух псов да гибкой прекрасной лани. Ну и валун-другой, между которыми неслись они или через них перемахивали; да одинокое дерево, что дремало безмолвно, красиво по-над тропой, да заросли, что сгущали милую тень, как улей сгущает мед, да шорох травы, что тянулась бескрайне, шевелилась, струилась, качалась под ветром непрестанными мерными волнами.

И в самый безумный миг Фюн хранил осмотрительность — вот и теперь, пусть и мчал во весь дух, все равно размышлял. Движения своих псов он знал все до единого, всякую дрожь, поворот головы, навостри пес ухо или хвост — все едино. Но в этой погоне какие бы знаки ни подавали псы, хозяин не понимал их.

Никогда не видал он в них такого пыла. Едва ль не полностью увлеклись они этой погоней, но не скулили в раже, не косились на Фюна, ожидая слова поддержки, на какое он всегда был готов, когда б ни просили собаки.

Они на него посматривали, но понять этот взгляд он не мог. Был в тех глубоких глазах и вопрос, и утверждение, и Фюн не понимал, ни что это за вопрос, ни что псы пытаются сообщить. То одна, то другая собака поворачивала голову на бегу и глазела — не на Фюна, а куда-то в даль позади, за обширную пышную равнину, где исчезли их товарищи по охоте.

— Высматривают остальных псов, — заметил Фюн. — Однако не лают! Голос, Бран! — крикнул он. — Позови их, Школан!

Тут они поглядели на него, и взгляд их Фюн не понял — и никогда прежде в погоне не видел такого. Не подавали голос, не звали, а лишь накрывали молчанье молчаньем, прыть — прытью, покуда стройные серые тела не превратились в узел и выхлест движения.

Фюн изумлялся.

— Не желают они, чтоб другие собаки услышали или догнали, — пробормотал он, задумался, что там такое творится у собак в головах.

«Лань бежит хорошо, — продолжил он думать. — Что такое, Бран, сердце мое? За ней, Школан! Чу, бегите, любимые!»

«Вот бежит да пока щадит зверя, — мыслил ум Фюна. — Не во всю прыть несется она, не в полпрыти. Перегонит и Брана», — яростно думал он.

Мчали они по гладкой долине, размеренно, ловко, стремительно, и тут внезапно лань замерла и легла на траву — и легла со спокойствием зверя, что не боится, привольно, как тот, кто не спешит.

— Вот так перемена, — сказал Фюн, уставившись на нее в изумлении. — Не запыхалась, — продолжил он. — С чего же легла?

Но Бран и Школан не остановились, а прибавили дюйм-другой к своим вытянутым ловким телам и добрались до лани.

— Простая добыча, — с сожалением молвил Фюн. — Догнали! — воскликнул он.

Но вновь изумился, ибо псы не терзали. Скакали, играли вокруг лани, лизали ей морду и тыкались восторженными носами ей в шею.

Фюн подошел. Копье опустил в кулаке для удара, острый нож — в ножнах, но ни копье, ни нож не применил он, ибо лань и борзые разыгрались вокруг него, и лань была с ним нежна, как собаки: когда б ни тыкался бархатный нос в ладонь ему, оказывалось — не реже собачьих, — что это нос лани.

С этой веселой ватагой явился он к обширному Аллену в Лейнстере, и народ удивился, увидев, что псы, лань и вожак пришли к ним, но нет никого из охотников.

Когда же и остальные добрались до дома, вожак рассказал о погоне, и все согласились, что лань убивать нельзя, ее надо оставить и хорошенько беречь, пусть она будет любимицей фениев. Но кое-кто, знавший происхождение Брана, подумал, что, как и Бран, эта лань — из сидов.

Глава вторая

Позже в тот вечер, когда готовился Фюн ко сну, дверь в его опочивальню тихонько открылась, и вошла юная дева. Вожак всмотрелся в нее изо всех сил, ибо никогда не видел и не представлял себе женщину такой красоты. Конечно, не женщина она была, а юная дева, и держалась так изящно и благородно, а взгляд ее был столь скромен и возвышен, что вожак едва отваживался смотреть на нее, хоть и отвести взор никак не мог.

Стояла она на пороге, с улыбкой, застенчивая, как цветок, прекрасно робкая, словно лань, и вождь заговорил собственным сердцем.

— Женщина — Небо Рассвета, — сказал он. — Свет пены морской. Бела и душиста, как яблонев цвет. Пахнет пряно, медово. Возлюбленная моя превыше всех женщин на свете. Никогда никому ее не отнять у меня.

И мысль эта была ему радость и мука: радость, ибо сулила сладкое будущее, тревога, ибо пока не случилось оно — и, быть может, не станется.

Как глядели на него псы в той погоне — взгляд, что не смог он расчислить, — так же глядела и она, и во взоре ее был вопрос, что смущал Фюна, и утверждение, какого не ведал он.

Молвил ей Фюн, веля сердцу вести разговор.

— Я, похоже, не знаю тебя, — сказал он.

— Так и есть, не знаешь, — отозвалась она.

— Тем чудеснее, — продолжил он тихо, — ибо мне полагается знать здесь всех и каждого. Чего же ты хочешь?

— Прошу твоей защиты, властитель-вожак.

— Ее я дарую всем, — ответил он. — От кого тебя защитить?

— Я страшусь Фир Дорьхе.

— Темного Мужа из сидов?

— Он мне враг, — сказала она.

— Отныне и мне, — сказал Фюн. — Изложи мне свой сказ.

— Меня зовут Сайв, я из Дивных, — начала она. — Многие сиды даровали мне свою любовь, но я никому в своем краю любовь не отдала.

— Неразумно, — упрекнул ее собеседник с веселым сердцем.

— Я всем довольна была, — отозвалась она, — а то, чего не желаем мы, — в том не нуждаемся. Но уж если любовь моя и дана кому, он — из смертных, муж из мужей Ирландии.

— Чтоб мне без руки остаться, — воскликнул Фюн в смертельной тоске. — Кто же тот муж?

— Тебе он известен, — промолвила она. — Вот так жила я в покое средь Дивных и часто слыхала о своем смертном воителе, ибо слухи о его славных подвигах доносились до сидов, но пришел день, когда Черный Ведун народа богов⁴³ положил на меня глаз, и с тех пор, куда б я ни глянула, всюду вижу око его.

Умолкла она, и ужас, что был в ее сердце, возник у нее на лице.

— Он всюду, — прошептала она. — Он в зарослях и на холме. Смотрел на меня из воды, взирал и с небес. Голос его гремит в пустоте и тайно неумолчен в сердце. Ни здесь он, ни там, он повсюду, все время. Не убежать от него, — продолжала она, — и я страшусь. — Тут безмолвно зарыдала она и посмотрела на Фюна.

— Он мне враг, — прорычал Фюн. — Я именую его врагом.

— Защити меня, — взмолилась она.

— Там, где я, не бывать ему, — сказал Фюн. — Я тоже владею знанием. Я Фюн, сын Кула, сына Башкне, муж средь мужей и бог, где есть боги.

— Он звал меня в жены, — продолжала она, — но на уме у меня лишь мой любимый воитель, и Темному Мужу я отказала.

— Таково твое право, и, ручаюсь, если жив человек, которого ты желаешь, и если он не женат, он возьмет тебя в жены — или ответит мне за отказ.

— Он не женат, — сказала Сайв, — и ты ему малый указ.

Вождь тут задумчиво нахмурился.

— Не считая Верховного короля и других королей, я на этой земле владыка.

— Кто из мужей указ себе самому? — проговорила Сайв.

— Ты хочешь сказать, что я есть тот человек, которого ты ищешь? — спросил Фюн.

— Тебе отдала я любовь, — ответила Сайв.

— Счастливая весть! — воскликнул от радости Фюн. — Ибо в тот миг, когда ты вошла в эту дверь, я полюбил тебя и возжелал, и мысль, что нужен тебе другой, пронзила мне сердце как меч.

Конечно же, Фюн любил Сайв, как не любил ни единую женщину прежде и не полюбит ни одну впредь. Он любил ее, как доселе ничто. Нестерпимо было ему удаляться от Сайв. Увидав ее, ничего в целом свете не видел он, а когда видел весь свет без нее, было так, словно ничего он не видел — или словно видел грядущее, где все безнадежно и уныло. Рев оленя был музыкой Фюну, однако слов Сайв хватало ему с лихвой. Любил он по весне кукушкин зов с дерева, что выше всех прочих в лесу, и веселый посвист скворца в осенней чаще, или тонкое, сладкое очарованье, какое возникает в уме, когда жаворонок голосит, незримый, под небом, и притихшее поле внимает песне. Но голос жены был Фюну слаще, чем песня жаворонка. Из-за нее все в Фюне было чудесно, загадочно. Чародейство было у Сайв на кончиках пальцев. От ее тонких ладоней сгорал Фюн. От хрупких ступней стучало сердце его, и куда б ни повернулась голова Сайв, возникал у нее на лице новый очерк красы.

— Новая вечно, — говорил Фюн. — Она вечно лучше любой другой женщины; она вечно лучше себя самой.

Больше не пекся он о фениях. Бросил охоту. Не слушал ни песен поэтов, ни любопытных речений чародеев, ибо все это было в его жене — да и то, что сверх этого, было в ней.

— Она — этот мир и грядущий, она — завершенность, — говорил Фюн.

Глава третья

Так вышло, что люди Лохланна⁴⁴ пошли в поход против Ирландии. Чудовищный флот окружил утесы Бен-Эдаря⁴⁵, и даны высадились и изготовились к нападению, какое сделает их хозяевами всей страны. Фюн с фениями выступили против них. Фюну и прежде-то люди из Лохланна не были по нраву, но в этот раз он пошел на них с яростью, ибо не только напали они на Ирландию, но и встали меж Фюном и величайшей радостью его жизни, какую он знал.

Тяжкий был бой — но и краткий. Лохланнов загнали на их корабли, и через неделю остались в Ирландии лишь те даны, что были здесь похоронены.

Покончив с этим, Фюн бросил победоносных фениев и стремительно возвратился на равнину Аллен, ибо невыносимо было ему и на один лишний день расставаться с Сайв.

— Не бросай нас! — воскликнул Голл мак Морна.

— Мне нужно уйти, — отозвался Фюн.

— Ты не уйдешь с пира победы, — упрекнул его Конан.

— Останься с нами, Вожак, — взмолился Кэльте.

— Что за пир без Фюна? — пожаловались они.

Но он не остался.

Рукой клянусь, — вскричал он, — мне надо идти. Она станет высматривать меня в окно.

— Так и будет, — признал Голл.

— Так и будет, — воскликнул Фюн. — И увидит она меня издали, на равнине, и выбежит из великих врат мне навстречу.

— Чудна та жена, что не выбежит, — пробурчал Конан.

— И я вновь возьму ее за руку, — прошептал доверительно Фюн на ухо Кэльте.

— Так и сделаешь наверняка.

— Вновь загляну ей в лицо, — не унимался вожак. Но видел, что даже возлюбленный Кэльте не постиг смысла, и с печалью и гордостью понял, что смысл такой нельзя объяснить никому — и никому его не постичь.

— Ты влюблен, родное сердце, — сказал Кэльте.

— Влюблен еще как, — пробурчал Конан. — Сердечное снадобье женщинам, мужчинам недуг — беда.

— Беда, так и есть, — пробормотал вожак. — От любви мы бедуем. Глаз не хватает видеть все, что есть видеть, рук не хватает, чтобы схватить и десятую часть того, что желаем. Смотрю я в глаза ей и мучаюсь, потому что на губы ее не смотрю, а гляну на губы, душа вопиет: «Смотри ей в глаза, смотри ей в глаза».

— Так все и бывает, — вспоминая, промолвил Голл.

— Только так, не иначе, — согласился Кэльте.

И воители глянули в прошлое — на губы одних и других и поняли, что вождь их уйдет.

Когда Фюн оказался в виду великой твердыни, кровь понеслась в нем, и понесли его ноги, он то и дело махал копьем.

«Пока не видит меня», — думал он горестно.

«Пока не видать ей меня», — добавлял, упрекая себя.

Но ум растревожился, ибо думал он о том — или чуял, не думая, — что, поменяйся они местами, он бы завидел ее и в два раза дальше.

«Думает, что не смог я выбраться из битвы или что принудили меня остаться на пиру».

И, не помыслив, он мыслил, что, поменяй их местами, он бы знал: ничто не задержало б того, кто ушел.

— Женщины, — проговорил он, — застенчивы, не любят выказывать пыл, когда на них смотрят другие.

Но знал он: не ведал бы, смотрят ли на него или нет, а ведал бы — не волновался об этом. И знал, что его Сайв не видела бы и не тревожилась ни о чьих взглядах.

С этой мыслью стиснул он копье и помчал, как ни разу не бегал, и потому в ворота великого дуна⁴⁶ ворвался муж взъерошенный, запыхавшийся.

В дуне царил беспорядок. Слуги вопили, женщины метались туда и сюда, заламывали руки, кричали; завидев вождя, те, кто рядом был, убежали, и в целом все очень старались спрятаться друг за дружку. Но Фюн перехватил взгляд своего домоправителя, Гарива Крбна-на по прозвищу Суровый Крюк, и не отпустил его.

— Иди-ка сюда, — велел Фюн.

Суровый Крюк приблизился — и ничто в нем в тот миг не гудело.

— Где Цветок Аллена? — спросил хозяин.

— Не ведаю, хозяин, — в ужасе ответил слуга.

— Не ведаешь! — вскричал Фюн. — Излагай же, что ведаешь.

И слуга рассказал.

Глава четвертая

— Прошел день, как был ты в отлучке, и тут удивилась стража. Смотрели они с вершин дуна, а с ними и Цветок Аллена. Она — ибо взгляд у нее в вечном поиске — воскликнула, что вождь фениев идет из-за кряжей к дуну, и помчалась вон из твердыни навстречу тебе.

— То был не я, — сказал Фюн.

— Твое обличье, — отозвался Гарив Кронан. — Твой доспех, и лицо твое, и собаки, Бран и Школан, при нем.

— Они были при мне, — сказал Фюн.

— А казалось, что они с ним, — смиренно сказал слуга.

— Рассказывай дальше, — воскликнул Фюн.

— Нам было смутно, — продолжил слуга. — Не случалось ни разу, чтоб Фюн возвращался с побоища прежде, чем оно состоялось, и мы понимали, что до Бен-Эдаря ты добраться не мог — не мог и сразиться с лохланнами. Мы увещевали владычицу дать нам встретить тебя, а самой остаться в дуне.

— Доброе увещевание, — согласился Фюн.

— Но она ни в какую, — взвыл слуга. — Закричала на нас: «Дайте встретить мне мою любовь».

— Ахти! — воскликнул Фюн.

— Кричала нам: «Дайте встретить мне мужа, отца ребенка, что еще не рожден».

— Ахти! — простонал уязвленный Фюн.

— Побежала она к тому, кто казался тобой и тянул к ней руки, с виду — твои.

Тут мудрый Фюн зарылся лицом в ладони, постигнув, как все было.

— Сказывай дальше, — молвил он.

— Бежала она в те объятия, а когда добежала, тот человек вскинул руку. Коснулся ее ореховым прутом, и у нас на глазах исчезла она, а на ее месте лань встала, дрожа. Лань развернулась и бросилась прочь, к вратам дуна, однако гончие, что были неподалеку, помчались за ней.

Фюн смотрел на него как пропащий.

— Схватили ее за горло… — прошептал трепетавший слуга.

— Ах! — вскрикнул Фюн жутким голосом.

— …и потащили обратно к тому человеку, что казался Фюном. Три раза она вырывалась и бросалась к нам, и три раза собаки хватали ее за горло и волокли к нему.

— А вы все смотрели! — взревел Фюн.

— Нет, хозяин, мы побежали, но она исчезла, когда мы добрались; исчезли и те громадные псы, и то существо, что казалось Фюном, исчезло. Мы остались в жесткой траве, глазели по сторонам и друг на друга да слушали стоны ветра — и ужас в наших сердцах. Прости нас, милый хозяин! — вскричал слуга.

Но великий вожак не ответил. Стоял, словно нем стал и слеп, и все бил и бил себя кулаком по груди, будто хотел бы сокрушить в себе то, что должно умереть, но умереть неспособно. Так, бия себя в грудь, ушел он в покои дуна и до конца того дня никто не видал его — не видал до восхода солнца над Маг-Лиффи.

Глава пятая

Много лет с тех пор минуло, и не воевал с врагами Ирландии Фюн, а метался из края в край, рыскал вширь и вдаль, надеясь наткнуться на свою милую, что родом из сидов. И все это время спал он в тоске, во всякую ночь, а поутру подымался, горюя. Когда б ни охотился, брал с собой лишь борзых, которым верил, — Брана, Школана, Ломаре, Брода и Ломлу, ибо если нападут на след лани, эти пятеро великих псов будут знать, какую лань убивать, а какую беречь: так Сайв грозила бы малая беда — и оставалась малая надежда найти ее.

Однажды, через семь лет поисков втуне, Фюн и благородные из фениев охотились у Бен-Гульбаня⁴⁷. Фианна спустили всех псов, ибо Фюн бросил надеяться, что найдет Цветок Аллена. Охота мчала по склону холма, и тут донесся великий рев псов — из теснины повыше на склоне, и поверх того рева люто лаяли псы Фюна.

— Что там такое? — сказал Фюн и вместе с ватагой ринулся к месту, откуда шумели собаки.

— Они дерутся со всеми псами фениев, — воскликнул кто-то.

Так и было. Пять матерых борзых окружило кольцом, и они сражались с сотней псов разом. Щетинились и страшили собой, и каждый укус великих злых челюстей смертью грозил тому зверю, что получит его. Сражались не молча, как было в привычке их и ученье, но между бросками вскидывали морды и выли громко, тоскливо, тревожно — выкликали хозяина.

— Они зовут меня, — взревел Фюн.

И с тем помчался, как прежде всего один раз, а те, кто был рядом с ним, ринулись так, как не бегали и спасая себя. Ворвались в расщелину на склоне горы и увидели пятерых псов в кругу, они отгоняли прочих собак, а в круге — мальчонка. У мальчика были длинные прелестные волосы, и был он гол. Страшная битва и собачий лай его не пугали. Он не смотрел на борзых, но уставился, словно королевич, на Фюна и его братство, а те бросились к нему, разгоняя стаю древками копий. Когда драка утихла, Бран и Школан, скуля, подобрались к мальчонке и стали лизать ему руки.

— Ни с кем они так не обходятся, — сказал кто-то. — Что за нового хозяина они себе взяли?

Фюн склонился к мальчишке.

— Скажи, королевич, сердце мое, как тебя звать и как ты оказался посреди охотничьей стаи — и почему ты гол?

Но мальчик не понимал языка людей Ирландии. Вложил ручонку в руку Фюна, и вождь почуял, что ручонка эта взяла его за сердце. Усадил он мальчишку к себе на могучие плечи.

— Кое-что изловили мы на этой охоте, — сказал он Кэльте мак Ронану. — Отнесем это сокровище в дом. Будешь из фениев, родной мой, — сказал он вверх.

Мальчик глянул на него, и от благородного доверия и отваги в том взгляде сердце Фюна растаяло.

— Мой олененок! — сказал он.

И вспомнил другую лань. Поставил мальчонку себе меж коленей и глядел на него пристально, долго.

— Точно такой же взгляд, — сказал он своему ослабевшему сердцу, — точно те же глаза, что у Сайв.

Печаль затопила сердце ему в один миг, и радость вспенилась там великой волной. На стоянку он шел распевая, и его люди вновь видели радостного вожака, какого едва не забыли.

Глава шестая

В точности так же, как не мог он когда-то расставаться с Сайв, не в силах он был теперь разлучаться с этим мальчиком. Тысячу имен ему дал, одно нежнее другого: «мой олешка, трепет сердца моего, мое тайное сокровище» — или «музыка моя, моя цветущая ветка, клад сердца моего, моя душа». Собаки по мальчику сходили с ума не меньше. Он мог преспокойно сидеть посреди стаи, которая порвала бы кого угодно в клочки, — а все оттого, что Бран и Школан с тремя своими щенками ходили за ним неотвязно, словно тени. Пока он был со стаей, эти пятеро оставались с ним, и роковым был взгляд, какой бросали они на сотоварищей, стоило тем подобраться слишком близко — или если вели они себя недостаточно смирно. Мутузили они всю стаю зверски, все вместе, пока любая гончая из псарни Фюна не усвоила, что ребятенок им хозяин и нет на белом свете ничего священнее.

Вскоре могли бы пятеро матерых гончих оставить покровительство над мальчиком — совершенно признавали они владычество юного хозяина. Но не оставляли они, ибо не любовью дарили они ребятенка, а обожанием.

Фюна, может, даже смущало такое их пастырство. Если бы мог он — сурово одернул бы собак, да и сам мальчик сумел бы сурово одернуть его самого, осмелься он. Ибо таков был порядок Любовей у Фюна: первый — мальчик, следом — Бран, Школан и трое их щенков, дальше — Кэльте мак Ронан, а уж потом все остальные воители. Всех любил он, однако в таком вот порядке. Заноза, что лезла в лапу Брану, попадала и в ногу Фюну. Весь мир это знал, и не было такого воителя, кто не признавал бы горестно, что была причина у этой любви.

Мало-помалу мальчик научился разбирать людскую речь и разговаривать и наконец смог поведать свой сказ Фюну.

Много было пробелов в рассказе том, ибо дети мало что помнят. Деянья стареют за день, хоронятся за ночь. Новые воспоминания толпятся вокруг старых, человеку приходится уметь забывать, а не только помнить. Целая новая жизнь началась у этого мальчика, жизнь мгновенная и памятная, и потому его свежие воспоминания смешались с былыми, затмили их, и не очень уверен он был, случилось ли то, о чем он говорит, в этом мире или же в том, что покинул он.

Глава седьмая

— Я жил, — рассказал он, — в просторном красивом месте. Там были холмы и долины, леса и потоки, но куда бы ни шел я, всегда приходил к скале, такой высоченной, будто упиралась она в небеса, и такой отвесной, что даже козлу не пришло бы на ум влезть по ней.

— Не знаю такого места, — задумчиво молвил Фюн.

— Нет такого в Ирландии, — сказал Кэльте, — но в краях сидов есть такое место.

— Истинно так, — сказал Фюн.

— Летом я ел плоды и коренья, — продолжал мальчик, — а зимой еду мне оставляли в пещере.

— И никого с тобой не было? — спросил Фюн.

— Никого, только олениха, она любила меня, — и я ее любил.

— Ахти! — горестно вскрикнул Фюн. — Рассказывай дальше, сынок.

— Темный суровый человек часто приходил за нами и говорил с оленихой. Иногда нежно, тихо, просительно, а иногда громко кричал грубым, сердитым голосом. Но как бы ни говорил он, олениха пятилась от него с ужасом, и человек всегда уходил бешеный.

— Это Темный Колдун из народа богов, — в отчаянии закричал Фюн.

— Так и есть, душа моя, — сказал Кэльте.

Последний раз я видел олениху, — продолжил рассказ мальчонка, — когда темный человек говорил с ней. Говорил долго. Говорил нежно и злобно, нежно и злобно, и я подумал, что никогда не умолкнет он, однако в конце он стукнул ее ореховым прутом, и она поневоле двинулась следом, когда он ушел. Она оборачивалась ко мне то и дело и плакала горестно — так, что любой бы ее пожалел. Я пытался пойти за ней, но не смог двинуться с места, и плакал ей вслед — с яростью и печалью, пока не видно и не слышно стало ее. И тут я упал на траву, чувства оставили меня, а когда проснулся — был на холме посреди стаи собак, там-то вы меня и нашли. Этого мальчика фении поименовали Ошином, или же Олененком. Он вырос в великого воина, стал главным слагателем песен во всем белом свете. Но с сидами он еще не сквитался. Ему предстояло вернуться к Дивным, когда придет время, и составить все эти сказания, ибо им они и были сложены.