Истории без любви

III

Сирень в эту весну буйствовала, как тогда в сорок пятом под Кенигсбергом, где Ивана Андреевича Сапоненко зацепил осколок мины. И пронзительный запах цветения, подхваченный порывами ветра, с днепровских круч приплывал на сборочную площадку и смешивался с запахом солярки, разогретого металла, изоляции, будоражил мысли, отвлекал от работы, которой было выше головы, потому что шла сборка большой машины. Вчера было воскресенье, и в гости приехали брат с женой, сестра с мужем. Посидели сначала хорошо, душевно. Только в середине вечера жена стала сестре жаловаться, что вот он все время на заводе да на заводе... Участок садовый совсем забросил, и ей приходится одной и ветки подрезать, и опыление делать, и удобрения доставать. И, наверное, опять в это лето отпуска не будет, зимой придется отгуливать. А все из-за этой машины, будь она неладна. Еще и неизвестно, получится ли что-нибудь путное.

После таких слов застолье, конечно же, сломалось. Хорошо, брат Григорий заступился. Его жена уважает: он из рабочих, сам уже не мальчиком — зрелым дядей в инженеры вышел, начальником участка на заводе работает, он-то в курсе всех дел. Потом сестра Надя, она кладовщица в инструментальном, тоже поддержала. Машину века, дескать, он собирает.

Собирать-то собирает. Да что, действительно, получается? Пока одни заботы. А в отпуск уж наверняка удастся пойти только осенью. Хотя по графику должны они кончить сборку в июне. Потом дело наладчиков. Но график графиком, а ни одна машина еще не шла так туго. Сколько он их собрал с тех пор, как пришел к Евгению Оскаровичу Патону, их давнему соседу по Буче, есть такой дачный поселок под Киевом. В сорок седьмом, когда Иван Андреевич демобилизовался и раздумывал, как жить дальше, старший Патон и посоветовал идти к ним в институт, в мастерские. Завода этого тогда и в мечтах еще не было.

Начал электромонтером. В армии, хоть и война шла, все же кое-какие навыки получил. Опять же до мобилизации семь классов окончил. По воскресеньям, когда Евгений Оскарович на дачу приезжал, случалось с Батей беседовать. Тот и поругивал его, что не хочет Иван Андреевич дальше учиться, и советовал хоть еще одну специальность приобрести. С легкой руки Бати и пошел он на курсы слесарей-сборщиков. А уже дальше все покатилось как по маслу. Подсобные мастерские стали опытными и затем в завод переросли. Вместе с предприятием и он, Сапоненко, в рост пошел, стал мастером высшего разряда, бригадиром, получил медаль «За трудовую доблесть», медаль ВДНХ, заслужил звание ударника коммунистического труда. Работу его знают и ценят.

Конечно, можно было бы найти место и повыгодней. На том же «Арсенале» слесари-сборщики зарабатывают больше. Один из токарей и перешел на другой завод. Но, проработав год, вернулся. Иван Андреевич, когда в обеденный перерыв «козла забивали», нарочно спросил его: «Что, с заработком прогадал? Почему обратно пришел?» А тот в ответ: «Да нет, денег там даже больше. Но тоска. Каждый день точить одну и ту же деталь, обалдеть можно. А здесь работа — не соскучишься».

Что верно, то верно. Не соскучишься. Каждый раз собираешь машину, словно в разведку ходишь. И не знаешь, что получится. То ли сразу заработает, то ли все придется разбирать и начинать сначала.

Вот и сейчас, который месяц бьются они с гидравликой. Промахнулись тут конструкторы. Но не жалко и поработать. Все же не самовар они делают, а машину века.

Месяцев восемь назад пошла по заводу весть, что Институту электросварки поручено создать машину, какой еще никто не делал. Говорили о ней много. Но сначала все в общих чертах, да и то больше наверху — в заводоуправлении. Потом собрали начальников участков. Им рассказали, что именно предстоит делать и какие сроки на это отпущены. Затем дошла очередь до станочников, которые детали делали для К-700. К тому времени чертежи уже пошли на завод полным ходом. И все уже знали, что создают машину, которая должна сваривать трубы большого диаметра. А скорость — две минуты на каждый шов. И от них зависит, как скоро получат строители такую машину. По цехам уже и плакаты повесили, вроде такого: «Что ты сделал для машины века?» Или: «Патоновец, нам поручено создать машину будущего».

Но до сборщиков очередь пока что не дошла. И монтировали они сварочные автоматы для выставки в Англию. В общем, рядовая работа, делали ее не раз. Кучук-Яценко и Сахарнов теперь на заводе каждый день бывали. Иван Андреевич обоих хорошо знает. Как-никак, а с их рельсовой машиной ему тоже пришлось повозиться. Тогда с каждым из них много было переговорено. Знают и они его. Встретят на заводе, непременно поздороваются, о семье спросят, о садочке. Все честь по чести, но о новой машине ни слова. Будто и нет ее вовсе. А самому тоже вроде неудобно завести разговор. Не подойдешь ведь, пользуясь давним знакомством, не рубанешь с плеча: «Василий Алексеевич, Сергей Иванович! Кто будет машину вашу собирать?» Оставалось ждать, делая равнодушный, независимый вид, говоря в курилке товарищам по бригаде: «Мы что, наше дело такое. Скажут собрать — сделаем».

А детали для К-700 все накапливались. Любопытные детали. На прежних машинах многих из них не было. Интересно, как все это скомпонуется? И однажды, уже в конце дня, подошел начальник цеха и сказал:

— Иван Андреевич, вас просил зайти главный технолог.

— Зачем?

А инженер так хитровато посмотрел и ответил:

— По слухам, сватать будут.

— Староват я в женихи, внуки у меня уже есть.

— Ничего, для хорошего дела и деды сгодятся.

В тот день у главного технолога увидел Иван Андреевич машину в чертежах целиком и дал ей прозвище, которое неоднократно потом повторяли на заводе, когда К-700 уже была собрана, — «Ракета». Да она и в самом деле выглядела как ракета: с отверстиями воздухозаборников, похожими на иллюминаторы, конической головкой направляющих массивных валиков, с монолитным кожухом сварочного узла. И если бы не длинная штанга с кабелями, на которой предполагалось смонтировать весь блок управления, то чисто космический корабль, хоть ставь на стартовый стол и командуй: «Пуск!»

В тот вечер Иван Андреевич пришел домой поздно. С технологами разговор получился долгий. Да и не разговор это был, а, пожалуй, собеседование. Они ему вопрос, а он — им. Особенно смущала бригадира гидравлика. Слишком уж сложно все было на чертежах. А по опыту он знал: если на бумаге сложно, то в металле в десять раз серьезней, с отладкой будет морока.

В том разговоре он слегка сыграл: дескать, работа сложная, необычная, над машиной придется попотеть. Заставил собеседников его уговаривать, а сам в душе был рад, что выбор пал на его бригаду, что с завтрашнего дня начнут они подготовку к сборке «Ракеты» и оставят монтаж пусть ответственных, но все же стандартных установок для выставки в Англии. И другая бригада все доведет до конца. А они начнут жить заботами новой машины, которая, как ребенок, должна будет переболеть всеми болезнями, которые существуют при сборке и доводке...

Теперь уже ни Кучук-Яценко, ни Сахарнов, когда появлялись на площадке, не говорили с ним о садовом участке, о здоровье родных, о погоде. На вежливые, ничего не значащие разговоры просто не было времени: все, до минуты, вычерпывала машина. И спорили они о том, как доступней соединить тот или другой маслопровод, какой выбрать фланец.

Иван Андреевич приезжал теперь на завод на час раньше, чтобы спокойно посидеть над чертежами, подумать, как ловчее на грядущий день расставить людей, кому из бригады какую поручить работу. Потом приходили ребята. И на площадке устанавливался тот ритм, без суеты, криков, споров, внешне очень неторопливый, размеренный, когда кажется, что каждый делает не бог весть что, а под конец рабочего дня все это оборачивается вдруг еще одним собранным узлом, а от усталости и напряжения болит спина и дрожат пальцы.

О том, что выполняют правительственное задание, они вспоминали в часы, когда на площадку приезжал кто-нибудь из начальства. И в негромких разговорах приезжих с Сахарновым или Кучуком-Яценко звучали слова: «сроки», «трасса», «испытания», «северные районы». Но слова эти в сознании не задерживались. Слишком все были захвачены работой. Несколько раз на площадку приезжал академик. К последнему его приезду они уже собрали все узлы. Оставалась только стыковка. Борис Евгеньевич осмотрел каждый узел, обошел все хозяйство, потом отошел и еще раз со стороны окинул все взглядом. «Да! Выглядит внушительно, — сказал он. Потом, помолчав: — Вот только будет ли варить?»

Сахарнов среагировал тотчас же: «Пусть только попробует не варить. Мы ее общими силами задавим».

Директор улыбнулся: «Ну, коли так, это будет вещь...»

И вот теперь «вещь» лежит в сборе, на решетчатых тумбах, для непосвященных почти готовая. А для создателей еще уйма работы: начать и кончить. И прокатывается над площадкой волнами приносимый порывами ветра запах сирени, будоража ребят, напоминая о вошедшей в силу весне, путая мысли и мешая работать. Ночью пронеслась гроза, первая в этом году. Но асфальт уже сух. Лишь потекли от дождя белые буквы лозунга, который висел над площадкой: «Здесь собирают машину века!»

Завершив последние стендовые испытания, «Вулкан» — аппарат для сварки в космосе — был подхвачен краном и поплыл по пролету цеха к месту упаковки. Контейнер со стандартной надписью: «Осторожно! Не кантовать!» — отправлялся на Байконур. А Владимиру Шелягину отныне предстояло решать более прозаическую проблему... Ленинградский завод, выпускающий сверкающее великолепие — белые эмалированные кастрюли (мечта каждой истинной хозяйки), тоже нуждался в сварочном автомате. Заводу, в свою очередь, был необходим надежный и опять-таки малогабаритный источник питания. От проблем космических до кухонных, согласитесь, дистанция огромного размера.

Хотя в этом и заключалась своя логика, своя закономерность, нелегко было Владимиру вот так сразу переключить свое сознание па рядовую разработку и вернуться на землю. Преодоление именно этой обыденности, кажущейся незначительности работы оказалось для молодого инженера, пожалуй, самым тяжелым. Мыслями он весь еще был там, на космодроме, откуда доходили в институт сухие и маловыразительные информации. Шел монтаж установки «Вулкан» в орбитальном отсеке. Опробывались и выверялись все системы сварочного агрегата...

Шелягин механически разрабатывал «кастрюльный» источник питания, машинально опробывал первые образцы, машинально подправлял схему, машинально принял известие, что избран в местком института и отныне ему придется заниматься жилищными вопросами сотрудников... Неожиданно для самого себя и окружающих набросился вдруг на научную фантастику, которую до этого презирал и, иронизируя, называл «шантастикой». И именно тогда, еще не понимая зачем, Шелягин записал в свой десятый рабочий блокнот по «Вулкану» цитату из Станислава Лема: «Какими странными путями идет история человечества! Как часто то, что вчера казалось непонятным сочетанием запутанных, противоречивых обстоятельств, в которых люди с трудом продвигаются вперед и отступают назад под влиянием ошибок, потомкам в перспективе времени представляется очевидной необходимостью, а повороты, подъемы и спуски на пройденном пути становятся такими же понятными, как строки письма, составленного из простых и ясных слов!»

В октябрьский день 1969 года сначала он услышал по радио, а потом прочел в газетах сообщение ТАСС: «В ходе полета на корабле «Союз-6» будут проводиться также испытания с помощью уникальной технической аппаратуры различных способов сварки металлов в условиях глубокого вакуума и невесомости».

Время получило противное всем законам природы ускорение. И Владимир снова пережил то удивительное чувство раскованности и полета, которое ощутил в первый раз, когда тугой купол парашюта плавно нес его к поверхности летного поля. И вновь оставалось лишь ждать. Правда, теперь счет уже шел не на недели и месяцы, а на сутки и часы. Телефон в лаборатории в те дни работал с предельной нагрузкой. Звонили из других отделов, звонили смежники, звонили они сами в дирекцию, повторяя в который раз стандартный вопрос: «Нет ли вестей?» Установили даже контакт с редакцией одной из киевских газет, чтобы журналисты сообщили, когда телетайп передаст весть о первой сварке в космосе.

Это ожидание, хлопоты, нетерпение, жажда известий отняли у Владимира и его товарищей столько энергии, что, когда в лаборатории один за другим из разных мест — от дирекции до редакции газеты — последовали телефонные звонки с известием: «Получилось!», у них уже не было душевных сил, чтобы радоваться. Усталые, опустошенные, они молча сидели на своих местах.

Через несколько недель в институт привезли образцы, сваренные в космосе. Они мало чем отличались от тех, что он видел после проб в самолете-лаборатории. Единственное, что было для него неожиданным, как, впрочем, и для всех, — значительная мощность источника энергопитания. Она дала возможность электронному лучу там, на орбите, не только варить, но и резать металл. Значит, сделали с запасом, на совесть. Это было приятно.

На совещании в дирекции общий итог их работы был признан положительным. Но речь уже шла о прошлом, о том, что постепенно, день за днем, становилось историей отечественной науки. А Патона всегда интересует только день завтрашний, в крайнем случае — сегодняшний. И то если речь идет о внедрении.

Владимир знал эту черту академика, как и все сотрудники института. Но одно дело знать, а другое столкнуться, ощутить на себе силу удара... идеи. Выступление Патона тогда прозвучало неожиданно для всех. Директор на том совещании четко сформулировал задачу: «Учитывая опыт «Вулкана», попытаться сконструировать сварочный трактор, чтобы он электронным лучом мог сшивать космические корабли на орбите». В принципе, технически идея уже была реальна. Но все же, когда директор произнес это, Шелягин даже оглянулся: на самом ли деле он сидит на совещании в кабинете академика? Пока идея еще катилась по кругу среди участников совещания, Владимир подсчитал мощность источника питания. При кое- каких хитростях его можно было бы приспособить для электроннолучевого трактора... Об этом Шелягин и сказал, когда очередь дошла до него.

Идея космического сварочного автомата несла в себе огромный потенциал возможных свершений, но не сегодняшнего, а завтрашнего дня космической эры. Вот почему она была, к огорчению многих, отложена «на потом». Так Шелягин, как говорил он сам, вновь попал в «кастрюльный планктон». Он понимал, что и кастрюли необходимы людям. Но, соприкоснувшись с космосом, испытав азарт борьбы, прожив в напряженнейшем темпе несколько лет, он жаждал «чего-то всемирного».

Однажды на пороге лаборатории возник Назаренко. За ним, осторожно лавируя меж верстаком и стендом, невозмутимо и чинно пробирался абсолютно неизвестный человек.

— Знакомься, это товарищ из Института космических исследований...

Москвич был отменно корректен и аккуратен. Все на нем было отутюжено, и широкий галстук (они тогда только входили в моду), неброский, но умопомрачительно элегантной расцветки, был завязан в меру большим узлом. Владимир, прежде чем подвинуть гостю стул, даже вытер сидение.

В комнате пахло разогретой канифолью, ацетоном и расплавленным оловом. Техник-лаборант, насвистывая «Подмосковные вечера», в который раз перепаивал схему усилителя. Гость, с недоумением посматривая на манипуляции техника, вдохнул запах, потом откашлялся и ровным голосом начал излагать дело, которое привело его сюда, в эту захламленную, плохо проветриваемую комнату...

— Инжектируя потоки ускоренных электронов, можно вызвать в магнитосфере Земли явления магнитного и атмосферного обратного рассеяния полярного сияния, взаимодействие волн с частицами, похожее на происходящее там естественным путем... Геофизики смогут существенно продвинуться в осмыслении физических процессов динамики магнитосферы...

Голос гостя был бесстрастным. Но в лаборатории вновь потянуло тем, уже ушедшим в прошлое «ветром больших странствий». Даже невозмутимый техник Толя перестал свистеть, отложил в сторону паяльник и взахлеб слушал посланца Института космических исследований. Ему, как и всем, осточертели «кастрюльные проблемы».

У москвичей возникла идея небывалого эксперимента: создать искусственное полярное сияние и наконец-то разобраться в этом загадочном явлении. Но голую идею на ракету не поставишь и в космос не пошлешь. Во-первых, нужен был своеобразный мини-ускоритель, который бы «стрелял» на определенных высотах в магнитосфере пучком электронов. Во-вторых, необходим был надежный и миниатюрный источник питания, средства автоматики, которые обеспечили бы безотказную «стрельбу» мини-ускорителя. А что такое электроннолучевая пушка, работавшая на «Вулкане», уже побывавшая в космосе? Практически все тот же малогабаритный ускоритель, лишь приспособленный для нужд электросварки. И необходим для эксперимента всего один аппарат мощностью не больше трех киловатт.

Честно говоря, пока гость из Москвы излагал все это невозмутимо и медленно, делая паузы, чтобы точнее сформулировать мысль, Владимиру очень хотелось основательно тряхнуть его, чтобы поторопить. Он с ходу понял задачу, и его так и подмывало прервать этот неспешный велеречивый поток. Ну, скорее! Конкретно, что вы хотите? Неужели ты такой зануда во всем? Но положение обязывало. Он чинно дослушал гостя до конца и, сделав равнодушное лицо, произнес: «В том, что вы говорили, рациональное зерно есть. Но надо все подсчитать, прикинуть хотя бы вчерне. Вы сходите пообедайте, а часа через два встретимся вновь...»

Когда гость вышел, Владимир от восторга даже выжал стойку на руках. Кажется, кончился «кастрюльный планктон». Но радость оказалась преждевременной...

Посланец Института космических исследований оказался необычайно точным. Ровно через сто двадцать минут, секунда в секунду, он, весь ожидание, переступил порог лаборатории. Но Шелягин был мрачен. Лист бумаги, испещренный столбцами вычислений, лежал перед ним на столе, как приговор еще недавно заманчивой идее.

— Ну, как наши дела, Владимир Дмитриевич?

— Да никак. Три киловатта с «Вулкана» не возьмешь. Аппарат надо делать новый...

Гость «слинял» сразу. Исчез весь академизм, слетели невозмутимость, медлительность.

— Значит, не можете? А что же делать?

— К какому сроку вам необходим аппарат?

— Эксперимент «Зарница» планируется на май.

— Ну, у нас еще куча времени.

— Как? Вы же сами сказали, все надо делать заново.

— Заново — это не всегда на пустом месте.

Шелягин распахнул тумбу письменного стола и показал ящик, в котором лежало десять рабочих блокнотов.

— Видите? Это все «Вулкан». Кое-какой запас мыслей у нас все же есть...

Но гость уже очнулся от шока. Вновь надел непробиваемые доспехи невозмутимости.

— Да, признаться, такого ответа от патоновцев я не ожидал.

— Мы тоже не боги.

— Что ж, придется нажать на... — гость назвал очень известный московский институт. — Они по нашей просьбе разрабатывают аналогичную установку. У них, по крайней мере, есть хотя бы принципиальная идея, даже рабочие чертежи.

— Если не секрет, какая у них идея?

— Пожалуйста. Никакого секрета нет. Я даже захватил копии чертежей. Одну минуточку...

Гость вытащил из папки и развернул на столе огромный лист синьки. Владимир только бегло взглянул на чертежи и вздохнул с облегчением: кастрюлями теперь заниматься кому-то другому. Как можно равнодушнее он спросил:

— Скажите, аппарат уже работал в вакууме?

— Как может испытываться в вакууме то, чего еще нет? Ведь это первые рабочие чертежи.

— Да, да, я понимаю... Если можно, еще один вопрос. Какие окончательные сроки они вам гарантируют?

— Пять лет. Иначе я бы и не приехал к вам.

— Хорошо быть реалистом.

— Что вы хотите сказать?

— Позвольте еще раз взглянуть на схему.

Владимир склонился над листом синьки. Гость вновь оглядел лабораторию. Картина была мало впечатляющая: теснота, основательная, хотя далеко и не новая, мебель, на верстаке раскуроченные блоки установки, с обнаженным разноцветьем проводов. И опять техник так разогрел паяльник, что запах ощутим, наверное, в коридоре... «Ключи к замкам им делать, а не установки для космоса, — с раздражением подумал москвич. — А туда же... Надувают щеки...»

— Ну что ж, все правильно. И сроки их действительно точные. Раньше они вам аппарат не дадут.

— Вы так думаете?

— Не думаю, а знаю. Идея богатая. В перспективе... Но я не случайно спросил: работал ли аппарат в вакууме? Смотрите, — Шелягин тыльным концом авторучки очертил один узел, второй, третий. — Вот, вот и здесь. С этим-то они застрянут. Прибор еще очень сырой, на доработку надо много времени, а вы говорите «нажать»...

— Почему вы так уверены, что именно эти узлы потребуют времени?

— Мы сами помучились с аналогичными узлами, когда разрабатывали «Вулкан». Могу даже дать расписку, что история повторится.

— Что вы предлагаете?

— Взяться нам за ваш прибор, если, конечно, прикажет начальство. Без работы, как вы понимаете, мы не сидим.

— Начальство-то прикажет. Но время? Ведь вы начинаете с нуля. Это же сколько лет?

— Ровно год, считая с нынешнего дня, если будет дана команда. Через двенадцать месяцев будете иметь аппарат. Плюс такой же срок потребуется на доводку. А там стреляйте в космос, сколько вам будет угодно...

— Вы понимаете, «Зарница» лишь начало. В будущем планируется провести подобный совместный эксперимент с зарубежными учеными.

— Можно и с зарубежными.

Москвич уже не производил впечатления сухаря и педанта, когда через год вновь, в который раз, приехал в Киев. Он оказался отличным парнем, хотя его въедливость и дотошность порой доводили Шелягина до белого каления. Москвич теперь ходил вокруг стенда, на котором красовалась электроннолучевая пушка, «прилитая» к источнику питания, и удовлетворенно потирал руки.

За этот год Владимиру Шелягину да и другим сотрудникам лаборатории досталось основательно. Кастрюльные дела ушли от них сами собой, незаметно. Всех захватила работа над прибором для эксперимента «Зарница». И как- то неожиданно и просто в их комнату вновь вернулась та атмосфера особой значимости, понимания друг друга с полуслова, внутреннего накала и творческого нетерпения, какую они уже ощущали однажды, работая над «Вулканом», и которая неизменно сопутствует любой настоящей поисковой работе.

Есть у футболистов такой термин — «видение поля». Когда игрок, обладая ювелирной техникой, владеет мячом и при этом способен не только охватить свой участок атаки, но и разглядеть, понять в считанные секунды весь сложный рисунок комбинаций противника и просчитать, противопоставить ему свои варианты защиты и нападения. Обладают этим даром немногие. Так пишут, например, о легендарном Пеле... Этот дар иногда существует у человека как некое озарение, которым наградила его природа от рождения. Или вырабатывается в процессе длительных, мучительных тренировок, проигрышей и побед. Это нельзя определить словом «опыт». Это другое, еще не поддающееся анализу, чувство. Когда все вдруг предстает перед тобой в ином, объемном изображении. Ты видишь все хитрости противника, ты ощущаешь его стратегический замысел, ты разгадываешь его слабые места и стремишься нанести ему удар именно там.

Нечто подобное случилось с Шелягиным и его товарищами по лаборатории. Сыграл ли в данном случае роль тот колоссальный творческий задел, который они накопили за время работы над «Вулканом»? Увлекла ли их сама проблема, хоть и сложная, но очень заманчивая? Или возник тот редкий, но благодатный синтез технической зрелости и окрыленности, без которого не обходится в науке и технике решение задали любой сложности? Все выходило, все получалось, компоновалось как-то само собой.

Даже когда они просчитались в параметрах пушки, то и эту ошибку восприняли без надрыва, как должное, легко и просто. Хотя заказчик в лице все того же посланца Института космических исследований ударился в панику: аппарат под угрозой, сроки испытаний и эксперимента обязательно будут сорваны. Им понадобилось всего полчаса, чтобы убедить москвича, что это дело поправимое и на то, чтобы «вписаться» в проектное задание, уйдет всего несколько дней. Причем тон их объяснений был таким спокойным, а доводы такими неоспоримыми, что паника улеглась сама собой.

В последние месяцы перед поездкой на ракетодром, с которого должна была стартовать «Зарница» (так назвали новый аппарат), все в лаборатории жили как бы в двух измерениях. Прошли первые испытания. Было ясно, что надо еще работать. Шелягин и его товарищи дневали и ночевали на Опытном заводе, стараясь протолкнуть «Зарницу» вне очереди. Мудрый Асаянц — директор завода — был атакован ими не единожды и поспешно сдался, отдав распоряжение пропускать заказ «этих молодчиков» вне всяких графиков. Начальники цехов, завидев сквозь стеклянные стены кабинетов, находящихся под самой крышей, кого-нибудь из космической группы, срочно закругляли все дела и спешно, а главное незаметно, покидали свои обители. Мастера участков и рабочие, махнув рукой на все, откладывали в сторону плановую работу. Они знали Шелягина еще по работе над «Вулканом» и хорошо запомнили его всесокрушающую напористость. Тут лучше было уступить. Зато и исследователи терпели всех, кто желал посмотреть опробование новой аппаратуры на заводском стенде. Еще бы, установка полетит в космос!

На первую пробу собралась порядочная толпа. Директор завода стоял в первом ряду и поглаживал свои седеющие щеголеватые усы. Отсутствующим взглядом Шелягин оглядел собравшихся. Для него не существовало ничего, кроме аппарата. Он еще раз обошел стенд и бросил короткое: «Давай!»

Собственно, толпа собралась зря. Никакого эффектного зрелища и не могло быть. Просто на приборе переместилась стрелка, а на экране осциллографа взметнулась зеленоватым горбом кривая: есть! И сразу же горб опал, а стрелка вернулась на ноль. Пробой. Пушка не вела стрельбу залпами, посылая электроны порциями, как это было необходимо, а работала непрерывно. Попробовали снова. Опять пробой! «Прозвонили» всю систему. Пустили вновь. Пробой...

Разочарованная толпа понемногу начала редеть. После третьего неудачного пуска директор подошел к Владимиру и смущенно сказал: «Меня ждут дела. Если что-то понадобится, я у себя». Сотрудники лаборатории остались одни. Владимир выразительно заметил: «Когда требуется подумать, зрители необязательны...»

И потянулись дни, лихорадочные, напряженные, когда усилия создателей «Зарницы» сконцентрировались в единый мощный целенаправленный теоретический пучок. Один, главный, вопрос: «Почему?» — рождал сотни мелких, грозивших захлестнуть исследователей с головой. Одно цеплялось за другое, выстраиваясь в длинную вереницу, казалось бы, неразрешимых проблем.

Не раз и не два они меняли технологию, режим испытаний, но дальше дело не шло.

Чтобы установить диагноз, в лаборатории собрался консилиум. Методичный и дотошный Шелягин записывал все предполагаемые причины сбоя. Набралось их порядочно — две колонки на одном листе бумаги. А сроки подпирали.

Предположения, высказанные на совещании, они проверяли на стенде. И всякий раз Владимир произносил слова, некогда сказанные в аналогичной ситуации академиком П. Л. Капицей: «Ну что же, сегодня мы стали чуточку умнее». И при этом удовлетворенно зачеркивал жирной чертой на памятном листе одну из предполагаемых причин отказа.

Сегодня в отчетных документах по «Зарнице» можно прочесть: «Обнаружено, что диапазон регулирования был недостаточным». Всего одна фраза. Но как трудно далось им слово «обнаружено»! Сколько на это ушло времени, сил! Сколько понадобилось уговоров, аргументов на Опытном заводе, чтобы там «в последний раз, честное слово, самый последний» пошли навстречу, вновь закрыли глаза на график, план, производственную программу, прогрессивку и сверхурочную работу! Сроки поджимали...

И случилось так, что в одночасье, без зрителей и болельщиков, в субботний вечер, когда цехи завода почти опустели, аппарат заработал в том режиме, который был нужен. Владимир вместе с товарищами молча плечом к плечу стояли и смотрели на зеленоватый, перечеркнутый легкой сеткой координат экран. Они чувствовали себя обессиленными и опустошенными, как альпинисты, совершившие трудное восхождение.

В прохладе «Кулинарного комплекса» вареники стыли быстро, покрываясь радужной пленкой неведомого жира. И все же здесь кормили лучше, чем в институтской столовой. Потому-то это разностильное заведение — помесь третьеразрядного бара и столовой самообслуживания — так почиталось всеми поколениями патоновцев. В обеденный перерыв солидные доктора наук и кандидаты неторопливо разделывались здесь со столь же солидными эскалопами, ромштексами и антрекотами, с достоинством запивая все это компотом, заедая клубничным муссом. Младшие научные сотрудники и техперсонал налегали на демократичные дешевые вареники и шипучую «Киевскую воду». Но главное, в «Кулинарном комплексе» можно было посидеть и поговорить всласть, без помех. Надо было только вплотную придвинуть к столику, за которым обосновался с собеседниками, пустые стулья, и спокойствие обеспечено. Это был негласный этикет, который не рисковал нарушить никто, каким бы званием ни обладал и как бы высоко ни стоял в институтской «табели о рангах».

Сколько интриг «местного лабораторного значения», сколько жгучих институтских романов начиналось в этих узких стенах, за ординарными столами с гигиеническим покрытием, под добротный запах борща, неистребимо и стойко пропитавший все кафе и столовые от Бреста до Владивостока!

...Валентин Белогуренко подцепил вилкой увесистый вареник, критически посмотрел на него и отправил в рот. Неторопливо разжевал холодное клейкое тесто, проглотил и только тогда продолжил начатую мысль.

— Ты думаешь, Женя, это конец всему. А на самом деле только начало. Знаешь, в чем твоя главная беда? Ты романтик.

— Чушь. Скорее ординарная неудача, от которой выть хочется.

— Вот это-то, брат, и есть романтика. Раз от неприятностей хочется завыть в голос, — значит, пока еще все воспринимаешь сердцем, а не разумом. А сердце надо беречь даже в нашем молодом возрасте.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Не выделять при неприятностях лишний адреналин, как авторитетно пишет всеми почитаемый журнал «Здоровье», и перековаться в циника.

— То есть?

— Ты один из немногих, известных мне, у кого в голове мощнейший математический аппарат.

— Допустим...

— Так вот, возьми создавшуюся ситуацию и просчитай ее развитие дальше. Тебе сразу станет легче, поскольку она далеко не тупиковая. Отбрось эмоции и восприми все разумом.

— Ситуация — не металл. Здесь исходные компоненты — люди. А они, к сожалению, ни в какие справочники и таблицы не укладываются. Два человека на сходных должностях: этот тип и наш Вернадский. Что между ними общего? Запись в трудовой книжке о занимаемой должности. К сожалению, я мэнээс[1]. Мне анализ, Валя, не поможет.

— Только начни. Еще как поможет! Я ведь тоже раньше кипел. Эмоции через край выплескивались. А теперь все воспринимаю разумом. Романтизма нет, один цинизм. И мне хорошо.

— Ну какой ты циник, Валя? Одна видимость. Просто тебе легче во всем этом разобраться. В обстановке, что ли, взаимоотношениях. А у меня времени всегда не хватало. Как пришел к вам в отдел, так и вкалывал беспробудно. А сверстники живут, веселятся, путешествуют. Смешно сказать, я ведь, кроме Киева да родительского разъезда, почти и не был нигде. Собирался со стройотрядом на Камчатку, а поехал под Винницу. Я даже моря настоящего не видел, одно только Киевское. И ради чего это добровольное заточение? Раньше мне казалось: работа — главное. Сплав необходим. Кто его даст? Я, Женя Дейнеко. И в долгую дорогу, которой прошагало человечество от каменного топора до космоса, ляжет и мой камень. Понимаешь, мой! А сегодня...

— Не беспокойся, свой булыжник в тернистый путь прогресса ты еще положишь. Ведь сплав-то необходим. Ну, не сегодня, так завтра это признают. И вспомнят, и позовут, и подведут к кандидатской степени под белы рученьки и аплодисменты. Все это будет. А потом твой камень ляжет в общую массу щебенки, по которой, утрамбовывая, пройдет своим катком «поступательное развитие науки и техники». Все это затем покроют бетоном, и готова дорога для грядущих поколений, приумножающих прогресс. И никакой романтики, одно серое полотно пути, под которым твой «камень» перемешался с другими: моим, Шефа, даже директора. Как ты думаешь, сколько имен первооткрывателей сохраняют благодарные потомки? Тысячи? Сотни? В лучшем случае, десятки.

— Где же выход? По-твоему, сложить лапки и не рыпаться, в лучшем случае бездумно тянуть лямку повседневности?

— Позволь, я так не говорил. Вообще, с мыслями надо обращаться бережно, особенно если они чужие. Незачем их искажать. В нашем деле, как в марафонском беге, необходимы не только крепкие мускулы, но еще и трезвый, без эмоций, расчет. Иначе быстро сойдешь с дистанции.

— Давно так думаешь?

— Нет. Если хочешь знать, к таким выводам я пришел недавно, когда Шеф заставил переменить тематику.

...В июле сорок первого из Киева ушел на восток предпоследний эшелон с эвакуированными сотрудниками Академии наук Украины. Один из ведущих ученых Института механики АН СССР Белогуренко-старший вместе с семьей на этот поезд не успел. Задержали дела: не все оборудование и архив удалось упаковать и переправить к месту погрузки. Уже катастрофически не хватало рабочих рук. А орудийная канонада с каждым часом становилась все явственнее.

Эвакуироваться семье удалось лишь через несколько дней, с последним эшелоном Академии наук. Когда состав после долгих унылых стоянок на безымянных разъездах добрался до конечного пункта — Уфы, была глубокая осень. И первый снег белыми сочными мухами уже кружил по утрам в воздухе. Только здесь, на месте, люди узнали, что предыдущий эшелон с эвакуированными сотрудниками АН УССР пропал без вести на дорогах войны. Попал ли он под бомбежку или его уничтожил прорвавшийся, а затем перебитый десант врага, не знал никто.

Всю эту историю трехлетний Валя Белогуренко запомнил лишь потому, что отец как раз в том эшелоне отправил все зимние вещи, даже валенки сына. Так что в первую зиму в Уфе Валя просидел дома: не в чем было выйти на улицу.

В сорок четвертом вместе с Институтом механики семья Белогуренко вернулась в Киев. А через год Валя пошел в школу.

Детство кончилось в тот день, когда отец, крепко взяв сына за руку, шел за грузовиком с откинутыми бортами, на котором стоял сколоченный из сырых досок гроб. И внезапная, а потому столь трагичная, смерть матери стала той межевой полосой, которая предопределила иные взаимоотношения двух близких и одиноких мужчин: отца и восьмилетнего сына.

Каждую весну отец уезжал на испытания, в экспедиции, где испытывалось оборудование, и брал с собой Валю. Немолодому, рационально мыслящему человеку почему-то страшно было отправить сына в пионерский лагерь, оставить на даче под присмотром знакомых, расстаться с ним хоть на день. И Белогуренко-младший совершал вместе с отцом в сложных метеорологических условиях полеты на Ил-12, когда ученые опробовали новые виброметры. От эксперимента до эксперимента коротали время на небольшом испытательном полигоне, где академики Лаврентьев и Соболев опытным путем проверяли расчеты теории взрыва. В этих экспериментах ученым пригодился именно он, девятилетний Валя. Для опыта использовались снарядные гильзы. А пролезть в нее и положить заряд могла лишь детская рука. Так Валя, как шутил академик Лаврентьев, «начал работать на науку».

Он не помнит содержания горячих споров и неспешных вечерних разговоров, которые вели взрослые, коротая летние вечера. Но уже в те мальчишеские годы он погрузился с головой в замкнутый мир науки и всем своим существом постиг его атмосферу, обычаи, условия и воспринял стремление к неустанному поиску. И то, что его товарищи открывали для себя лишь в двадцатипятилетием возрасте, делая первые шаги на исследовательском поприще, расходуя на это душевные силы, для него, Вали Белогуренко, еще в отрочестве оказалось «пройденным этапом». Наверное, поэтому его жизненный путь был предрешен еще в школьные годы.

Дома отец оборудовал небольшую лабораторию, в которой Валя приобретал столь необходимое для экспериментатора умение «работать руками». И в десятом классе он уже смог поступить на полставки лаборантом в физтех, куда перешел Белогуренко-старший. Отныне он делил свое время между обязательными, но скучными занятиями в школе и неординарной, как казалось ему тогда, работой в институте. И с немалой долей скептицизма и взрослой снисходительности слушал рассказы одноклассников о первых романах, перипетиях на футбольном поле и танцплощадках. Все это были, по его мнению, «болезни роста», на которые не стоило тратить силы, а главное, время. Иногда, чтобы поддержать разговор, он бросал загадочное: «А у нас в лаборатории»... И ребята сразу же замолкали, ожидая продолжения. А он в полной тишине повествовал о том, как вчера один мэнээс зевнул и установка чуть не пошла вразнос. «Представляете, что бы было?» — вопрошал Белогуренко-младший. И все понимающе кивали головами: «Киеву, наверняка, было бы плохо, с атомом шутки плохи, доиграются ученые». Физики в тот момент были загадочны и в моде.

Когда он, не умеющий танцевать, все же появлялся на школьных вечерах, снисходительно поглядывая на пары, плывущие в томном танго, то девочки из соседней женской школы лишь потерянно вздыхали, глядя на эту загадочную личность от «большой науки», беседующую на равных с учителем физики, и потом расспрашивали у провожающих парней о Белогуренко: что делает и с кем из девушек встречается...

Провожающие, как правило, зверели от таких расспросов. Но на следующий день все передавали Вале. Он лишь пожимал плечами и презрительно говорил: «Чепуха». Он был выше этого.

Вряд ли ребята любили его. Но они отдавали Вале должное, поскольку математику и физику тот «сек необычайно».

Белогуренко-младший кончил школу с серебряной медалью и под нажимом отца поступил в Киевский политехнический на отделение физики металлов. И снова он имел перед сверстниками известную фору, поскольку уже был приучен к самостоятельным действиям и решениям, к анализу и постижению научных основ. И здесь его дальнейший путь был ясен...

Хотя он еще учился, о нем уже говорили в студенческом научном обществе, на заседаниях кафедры и даже писали в институтской многотиражке. Исследование Белогуренко по кристаллизации металлов в гравитационном поле, которое затем стало его дипломом, выходило за рамки обычных студенческих работ, было отмечено премией, а статья опубликована в солидном научно-теоретическом журнале.

Это был тот жизненный экспресс, который мчал молодого человека вперед к неведомой, но, бесспорно, большой цели, к еще неясным, но явно великим свершениям... Все было четко, определенно и не оставляло лазейки для сомнений. Его личный, Вали Белогуренко, поезд следовал строго по расписанию...

Экспресс замедлил ход после окончания института, когда Валя поступил в отдел Шефа. Тот предложил ему заняться новыми сплавами на основе тугоплавких металлов — ниобия и молибдена. Это была задача для первооткрывателя, и Валентину уже самому приходилось отсыпать полотно, укладывать шпалы и рельсы для своего поезда. Да и тот перестал быть экспрессом, а как-то незаметно превратился в заурядную маневровую «кукушку», на которой едут в начале пути все молодые научные сотрудники.

Если поиск в любой области науки изобразить графически, то получилась бы нудная кривая, карабкающаяся вверх, с редкими пиками отдельных удач.

Начало научной деятельности Вали Белогуренко совпало по времени с очень суровым для честолюбцев утверждением: «Время одиночек в науке миновало». В патоновском же институте принцип «единоличника» вообще всегда был не в моде. В отличие от сверстников Валя реально посмотрел на вещи и заставил себя на какое-то время распроститься с образом молодого исследователя, совершающего подвиги в науке «а ля супруги Кюри».

Он занимался новыми сплавами. Но мало получить новый материал на опытной установке, надо еще досконально знать все его «способности» и полнее выявить «рабочие возможности».

В трудовой книжке Белогуренко записи тех лет мало чем отличались от пометок в документах его сверстников. Младший научный сотрудник, старший инженер, наконец, руководитель группы. От диплома до кандидатской диссертации лег путь в пять с половиной лет. Обычный в Институте электросварки. Заговорили о Белогуренко уже после защиты, которая прошла с блеском, без единого «черного шара». Работа была признана необычной. Даже оппонентами, которыми на той защите были «варяги» из Москвы.

Результаты его диссертации, в соответствии с принципами института, вскоре были переданы в один из прикладных отделов и начали стремительный путь в практику, материализуясь в части атомных реакторов, МГД-генераторов и иные «хитрые штуки». Прочность становилась одним из необходимых качеств в поступательном развитии техники. И Валентин Белогуренко уже твердо считал, что отныне это будет его темой навсегда, в которой он еще удивит мир.

Но, совершая свое восхождение, Белогуренко думал, что поднимается на некую неприступную гору. Шеф считал иначе. И трудное путешествие своего сотрудника оценивал, как методичный подъем на всего лишь довольно крутую возвышенность. Оттуда, как известно, обзор меньший, чем с горной вершины, хотя горизонт и кажется ближе. Шеф не скрывал своих взглядов и достаточно тактично высказал их новому кандидату наук. Но разговора тогда не получилось. Вино успеха — слишком коварный напиток: не только бодрит, но отменно кружит голову. Валентин считал, что его поезд, пусть уже не экспресс, но скорый, движется четко по графику. Есть новые работы, есть выход, результаты, наконец, внедрение...

В исследовательской работе кризисные ситуации случаются часто. Некоторые, боясь измельчить силу главного удара, стремятся, словно бреднем, охватить широкий круг проблем. Но под силу это немногим. И зачастую рыбак не тянет невод, а сам, увлекаемый сетью, выплывает на бурную стремнину, где нет сил выгрести. Проходит время, окружающие лишь констатируют этот факт и в уже прошедшем времени говорят о таком ученом, как о талантливой, но, увы, растратившей себя личности.

Другие, наоборот, избрав одну очень узкую область, уподобляются рыболовам на Москве-реке, которые терпеливо коротают на набережной вечера с удочкой, таская редких окуньков в надежде поймать солидную щуку. Запас знаний таков, что уже пора сменить примитивное удилище хотя бы на спининг. Но они одержимо смотрят на неподвижный поплавок, боясь пропустить миг удачи, медленно, но верно набирают «мелочь» на свою уху и, как правило, упускают главное, хотя считают себя все понимающими рыболовами.

Истинный научный поиск лежит, по-видимому, где-то посредине. Только сочетание широты вопросов с основательной целеустремленностью приносит свои, по-настоящему весомые плоды. Но часто ли молодой ученый сам видит эту золотую середину? И кто может помочь ему разглядеть ее, пройти через искушение первых побед и ожидание призрачных удач?

Два года спустя Шеф вновь завел разговор о перспективах дальнейшей работы Белогуренко. Он говорил, что тот начинает «буксовать», и у Валентина нарастало глухое чувство обиды. В чем-то руководитель был прав. В чем-то. Но это лишь на мгновенье промелькнуло в сознании молодого исследователя и испарилось. А обида осталась. Когда Шеф тактично предложил заняться другой проблемой и заметил, что так будет лучше и для Валентина, и для отдела, Белогуренко резко отпарировал: «Для отдела — да, для меня — нет!» Тогда Шеф подчеркнуто ровным, но очень твердым голосом произнес: «Повторяю, это необходимо для отдела. К тому же отдел — в какой-то мере и вы...»

Официантка уже давно убрала тарелки с остатками вареников. И теперь они тянули напиток под гордым названием: «кофе-гляссе», в котором было много жидкого кофе и почти отсутствовало мороженое. А Белогуренко продолжал:

— Ты знаешь, Женя, сначала я хотел уйти. На одном нашем отделе свет клином не сошелся. В Институте прочности дело для меня нашлось бы. Я уже и заявление написал. Но отец встал на дыбы. Есть у наших предков такое, что нам пока непонятно. Внутри них это. Одним словом, отец отговорил, и я занялся известной тебе жаропрочностью. И практически начал все опять с нуля. А круто класть руль в моем положении, менять курс на сто восемьдесят градусов, бросать то, что уже завоевано... Я не собственник. В науке, вообще, нельзя быть собственником. Но ведь восемь лет работы чего-нибудь да стоят?

— Ты думаешь, Шеф этого не понимает?

— Понимает. Шеф — умница, светлая голова. Как бы тебе потолковей объяснить... Знаешь, кое-что я действительно усек с пеленок, а понял, просчитал уже после, наверное, только сейчас... В науке, мне кажется, есть две правды. Первая — это высшая правда большого поиска. Доступна она немногим. Чтобы понять ее, надо действительно быть большим ученым, который подчиняет этому не только свою жизнь, но и жизнь сотрудников, учеников. Такая правда — высший счет в науке, по которому жить очень трудно. Такой человек на каком-то этапе становится даже в чем-то эгоистом. Ради большой цели, ради будущих свершений он или старается не замечать, или на самом деле не замечает интересов тех, кто рядом с ним. Он одинаково безжалостен и к себе, и к другим. Нечто подобное происходит на фронте. Чтобы выиграть сражение, полководец посылает в бой части. Он оперирует такими понятиями, как полк, дивизия, армия... Жестоко? Может быть. Но я понял, наконец, что в такой жестокости есть и своя необходимость, и своя мудрость... А существует и другая, более конкретная правда. Твоя, моя, лаборанта Пети. Мы тоже хотим что-то сделать для человечества. Тоже думаем о грядущих свершениях. Но наши задачи уже менее масштабны. Это естественно. У нас свои заботы, свои тревоги, свои нужды, свои победы и поражения и... свои мнения. Ты считаешь, что надо брать какую-то высоту. А тебе отдают приказ — отставить и переменить направление удара. Ты уже потратил силы, даже продвинулся вперед, может, еще немного — и ты победитель. А тебя возвращают с полдороги во имя какой-то большой цели и неведомых тебе стратегических соображений.

— По-моему, ты все усложняешь, Валя. Шеф перебросил тебя на другое направление потому, что необходимы твой опыт, твои силы. Ты все равно копил бы силы, а тратить их не смог бы. Сам же говорил, на нынешнем отрезке времени проблема прочности исчерпала все возможности техники. Есть разрыв.

— В практическом применении — да. Но не в теории. Процесс накопления почти всегда трансформируется в решение конкретных практических задач. Я мог бы, понимаешь, мог бы пройти подобный путь. Но Шефу необходим практический результат. Это принцип всего института. И во имя него я должен начинать все сначала...

— Я слышал иное. Шеф хочет, чтобы ты постиг проблему в целом...

— Женя, я тоже это слышал. В последнее время я только подобное и слышу: объемность проблемы, комплексный подход, широкий научный поиск. А кто-нибудь спросил, есть ли у меня желание? Или достаточно, как морковку, выдернуть из одной грядки и высадить в другую, и будет повышенный урожай? А я не корнеплод. У меня тоже есть мысли, желания, настроения. Я привык к своей грядке, могу и на ней не испортить процент урожайности...

По узкому проходу «Кулинарного комплекса» с подносом в руках пробирался Шеф. Дымилась в тарелке темно-вишневая солянка и с постным достоинством возлежал среди сложного гарнира подрумяненный эскалоп. Шеф направился к их столику, но, увидев плотно приставленные стулья, прошествовал дальше, лишь кивнув сотрудникам головой. Неприкосновенность беседы в «комплексе» соблюдалась свято. Проводив взглядом фигуру зав. отделом, Белогуренко заметил:

— Что ж, Женя, как говорит Николай Озеров: мы исчерпали свое время. Пора! Резюме будет кратким и обнадеживающим. Первое. У тебя все утрясется, поскольку ситуация задела конкретно не только некоего младшего сотрудника, но и отдел и даже институт. Честь мундира, так сказать. А мундир во все эпохи исторического развития — вещь неприкосновенная. Тем более работа твоя стоящая. Одним словом, поменьше романтики, побольше здравого смысла... Второе. Поскольку я старался отвлечь тебя от грустных мыслей и вселить заряд бодрости, исповедь мою считать недействительной и не придавать ей значения. Все образуется.

— Если бы... — пробурчал Дейнеко.