Истории без любви

II

Мощные лампы дневного света безжалостно выставили напоказ бугристые бетонные стены, покрытые побелкой, и чуть заметные выбоины на шероховатом полу. Коридор, как стрела, пронзал все многогектарное здание Опытного завода и упирался в сборочную площадку. Иногда по дороге на стенд Сахарнов думал, что если сложить воедино километраж, пройденный по этой бетонной кишке за время работы над К-700, то выйдет солидная цифра. И можно получить значок «Турист СССР». Но чаще это был трудный путь раздумий и сомнений.

Сквозь неплотно закрытые двери в коридор прорывался приглушенный шум станков в цехах и просачивался запах разогретого машинного масла. И этот запах, и отдаленный шум моторов обычно будили у Сахарнова воспоминания о далеком прошлом.

...Сахарнов оглянулся на прицепщицу, плотнее уселся на металлическом сидении, плавно отжал сцепление. И четырехколесный уродец, неуклюжий, древний, с облупившейся краской на крыльях, ужасно чадя, пополз вперед по набухшему от апрельской влаги колхозному полю. В первые мгновения люди лишь напряженно смотрели, как острые ножи плуга мягко вспарывают упругий, уже зазеленевший пласт. А потом торопливо зашагали вслед за машиной по жирным черным отвалам свежей борозды. Шли за сахарновским трактором усталые, измученные бабы в латаных-перелатанных ватниках. Ковылял, с трудом вытаскивая из земли свою деревяшку, председатель, потерявший ногу еще в кампанию с белофиннами. Следом брел издерганный уполномоченный из района в брезентовом плаще колоколом и выцветшей зеленой фуражке с матерчатым козырьком. Рядом трусил пятнадцатилетний Коська Поздняков. За неимением мужиков именно Коське предстояло поднимать колхозные поля на этом тракторе. Мотор вошел в режим, уже не чихал. И Сахарнов, как по нитке, уверенно и неспешно вел трактор к дальнему краю огромного поля, где плотной стеной начинался сосновый бор.

У кромки поля развернулся и заглушил мотор. Горючее было в дефиците, и, пока толпа приближалась, Сахарнов как бы со стороны посмотрел вдруг на эту машину-уродца с неестественно большими задними чугунными колесами. Она наклонила облезлый радиатор к земле, словно вынюхивая что-то в робкой зелени первой весенней травы. Быть может, именно в эти минуты серого апрельского утра сорок второго года там, на поле колхоза имени XVII партсъезда, утвердился изобретатель, творец, человек, который уже не мог жить без того, чтобы не вершить что-то свое, новое, а не только грамотно претворять в металл мысли, соображения других, незнакомых ему конструкторов и разработчиков, отпечатанные на бледной синьке чертежей.

А может, все началось полугодом раньше?

...Врач был стар, мудр и безапелляционен. Только что он накричал на Сахарнова: «Какой фронт? Какое ополчение? Вы отдаете себе отчет?» И, словно устыдившись этой вспышки, в который раз вновь простукал своими крепкими и ловкими, отнюдь не стариковскими пальцами грудную клетку молодого сухощавого инженера с обманчиво ярким румянцем на впалых щеках. Еще мокрый рентгеновский снимок лежал на письменном столе. Только что врач с раздражением отшвырнул его. И теперь упрямо, как дятел, простукивал грудь Сахарнова, с каждым ударом повторяя: «Ну-с так, ну-с так».

Потом они долго сидели молча. Один — в отчаянии от внезапно свалившейся на него беспощадной болезни легких, а другой — в раздражении от своей беспомощности. Наконец, врач сказал: «Человек вы душевно сильный, поэтому буду говорить откровенно. Спасти вас может только чудо. В прежние времена я рекомендовал бы вам Крым, усиленное питание, жирную пищу. Но где теперь Крым? И откуда взять жирную пищу? Война. А вы почти инвалид, хоть руки и ноги целы. В цех вам больше нельзя. Поезжайте в деревню. В нашей Горьковской области не воздух, а нектар. Сплошные сосновые боры кругом. Все-таки выход».

...Расхлябанный поезд ушел и словно увез все, чем жил Сахарнов. И довоенные годы: ФЗУ, стройки первых пятилеток на Урале, рабфак, институт, завод, шумные комсомольские субботники, строгие юнгштурмовки, первую зарплату и первый бостоновый костюм, веселые вечеринки молодых инженеров... И названия городов Испании — Мадрид, Валенсия, Барселона, отдававшиеся в сердце гневом и болью... Жестокие сводки Совинформбюро: «Наши войска оставили...», и удивленно жалостливые глаза девушки в собесе, оформлявшей ему, Сахарнову В. А., 1914 года рождения, документ, в котором значилось безжалостное слово «инвалид»... Поезд ушел, а он остался на небольшом разъезде. И путь ему предстоял на унылой подводе в неведомый колхоз, где по непроверенным сведениям зачем-то был нужен инженер.

Деревенская зима сорок первого года... Мучительное ожидание замусоленных треугольников солдатских писем или тощих, бьющих наповал конвертов с зелеными лоскутками похоронок. Скорбные глаза молодых женщин в черных вдовьих платках. Нужда, вползающая в избы... В другое время Сахарнов долго и тяжело переживал бы все, что с ним так неожиданно случилось. Но в этом море повседневной смерти, сиротства, слез и горестей его личная беда как-то потерялась, потускнела, утратив первоначальную остроту и безысходность. Тем более что здесь, в одном из дальних колхозов Горьковской области, жизнь требовала от него действий.

В ту пору в деревнях уже почти не оставалось лошадей, все были мобилизованы. Тракторов в МТС тоже не хватало. А надвигалась весна. Но никто не знал, чем будут колхозники пахать. И старики-плотники уже ладили деревянные ярма, чтобы запрячь в плуги буренок. Тут-то в один из вечеров, когда они с председателем ломали голову, как быть с севом, Сахарнов и вспомнил о городе, о заводской свалке — кладбище разбитых, отслуживших свой век машин, откуда им был один путь — на переплавку. Всякий раз, проходя мимо, Василий Алексеевич думал, что вот этот трактор, некогда произведение передовой конструкторской и инженерной мысли, уже не нужен людям и безжалостно отвергнут ими, потому что устарел, утратил свою работоспособность. И сколько было на этой свалке отслуживших свой век нескладных машин первых отечественных тракторных заводов! Малосильные, неманевренные, они уже не годились для обширных колхозных нив предвоенной поры. Но сейчас...

...Это был роскошный мандат, который начинался официальными словами: «Районный комитет ВКП(б) предписывает...»

С этой бумагой Василий Алексеевич и начал свой путь по кабинетам заводского начальства и свалкам металлолома. В успех затеи верил один лишь председатель колхоза да еще, пожалуй, старый деревенский кузнец, который вместе с инженером возился с отжившим утилем, доводя его «до ума». Но к весне первая машина оказалась готовой. Удивительный получился аппарат! Рама и колеса от «фордзона-путиловца», передняя ось с колесами от СТЗ первого выпуска, а движок от одного из первых ХТЗ.

Сколько их было потом, машин, родившихся заново благодаря усилиям, смекалке, творческому поиску инженера Сахарнова! Сколько было колхозов, по которым Василий Алексеевич кочевал, чтобы помочь хлеборобам! Стерлись в памяти и названия многих деревень, в которых всякий раз устраивалась, обживалась заново его семья. Но остался в мельчайших подробностях тот апрельский день сорок второго года, когда Василий Алексеевич проложил на своей первой машине военного времени начальную борозду. Запомнилось все, что испытал он тогда, глядя на это несуразное создание, не веря еще полностью сам, что трактор есть, что он живет, работает, служит людям.

И теперь, проходя по заводскому коридору на испытательную площадку, где ждала его новая, небывалая в истории техники машина, главный конструктор вспоминал иногда тот трактор военной поры, с которого начался он, конструктор Сахарнов.

Сегодня было не до воспоминаний. Сахарнов не шел, а почти бежал по длинному коридору. Главный инженер завода, которого он встретил в проходной, сказал, что на К-700 авария...

Сергей Иванович Кучук-Яценко, «главный идеолог» машины, был уже на площадке. Весть об аварии застала его в лаборатории. И он сразу же поехал на опытный завод. По графику К-700 еще вчера должна была уйти на полигон. Сейчас он думал: хорошо еще, что срыв произошел здесь, на заводе, где все под рукой. Молча стоял в стороне и смотрел, как Василий Загадарчук, старший инженер его лаборатории, отдает команды сборщикам и крановщице, поднимающим К-700 на опоры.

Этот рослый, еще по-юношески угловатый парень, с белесым пушком на румяных, третий день небритых щеках, безусловно импонировал ему своей мгновенной реакцией, напористостью, деловитостью. Он очень быстро, буквально со студенческой скамьи, включился в работу над К-700 и нашел единственно верный тон не только с начальством, но и со сборщиками. Возможно, Загадарчук привлекал Кучука-Яценко потому, что чем-то неуловимо походил на него — не на сегодняшнего доктора наук, руководителя лаборатории, лауреата Ленинской премии, а на того молодого инженера, который двадцать два года назад со свеженьким дипломом об окончании факультета сварки Киевского политехнического института пришел в институт к Владимиру Константиновичу Лебедеву. Он тогда тоже с ходу попал в самую «мясорубку» доводки, испытаний новой машины.

В 1953 году только еще начинали работу по созданию машин для автоматической сварки трубопроводов. Кучуку довелось испытывать самую первую — малогабаритную машину. Она сваривала трубы диаметром до трехсот миллиметров, и это казалось тогда чудом техники. Тот агрегат был так же непохож на нынешнюю К-700, как грузовичок АМО на сорокатонный БелАЗ.

Первые полгода Кучук-Яценко почти не бывал в институте. Все в командировках, на трассе, на испытаниях. Альметьевск, Бугульма, небольшие поселки на Каме, приполярный Урал... Помнится, как собирался в свою первую командировку. Тогда в Киеве стояла небывалая жара: тридцать пять в тени. И он положил в чемодан плавки.

А прибыл на трассу — холодно, все работают в телогрейках, ватных штанах. Ближе к вечеру еще и робу брезентовую надевают сверху. Осторожно, чтобы не подняли на смех, начал выспрашивать старожилов, когда же наступает в этих местах купальный сезон. Смеялись все равно — от одного слова «купание», а потом разъяснили: климат в этих местах такой, что в конце июня лезть в воду еще рано, а в начале июля — уже поздно.

Полгода испытывали ту первую маломощную сварочную машину на трассе. Еще не разведывались трассы для нефтепровода «Дружба» и мало кто из буровиков, нефтеразведчиков, а тем более журналистов знал, что существуют в тюменской тайге такие городки, поселки и охотничьи заимки, как Сургут, Самотлор, Шаим... Плеть трубопровода, на котором Кучук-Яценко со своей первой машиной сварил сотни километров труб, многим казалась небывалой. Ведь в больших городах на коммунальных кухнях еще гудели примусы и коптили керосинки, а в топках котлов на фабриках и заводах сгорали уголь, нефть, торф.

В тот раз начинающему инженеру «крупно повезло». Заболел бригадир, который должен был обкатывать машину. И Кучуку пришлось стать испытателем и самому оформлять наряды, вести расчеты, ругаться со снабженцами, находить общий язык со строителями, транспортниками, местным начальством. Это был перепад между недавним беззаботным студенческим бытием и суровой, предельно насыщенной жизнью, такой же резкий, ощутимый, как перепад температур между Киевом, заполненным летним зноем, и приполярным Уралом, продуваемым холодными ветрами с Арктики.

Именно там, на трассе, Кучук-Яценко начал серьезно узнавать жизнь. Впервые оторвавшись от привычного ему уклада, он по-иному увидел людей, их радости и заботы и в полной мере ощутил себя, свое место в человеческом потоке. Постепенно сарказм, которым в молодости часто прикрывают неопытность, неуверенность, робость в отношениях с людьми, сползал с него.

Он еще и сам не понимал отчетливо всех перемен, которые произошли с ним за ту первую командировку. Но зато их разглядел Владимир Константинович Лебедев, когда Кучук-Яценко, вернувшись в Киев, докладывал о результатах испытаний. Разглядел и, может быть, поэтому и предложил начинающему ученому новую, абсолютно нетронутую тему, то направление, в котором Кучук- Яценко должен был пройти весь путь — от первых смутных идей до запуска машины в серию. Причем требовалось найти ответ не на какой-то частный технический вопрос — необходимо было решить проблему, имеющую важнейшее значение для экономики страны.

Есть у путейцев на железной дороге такой термин — «ноль баллов». Так говорят они, когда на столике вагона движущегося поезда из полного стакана не выплеснется ни одна капля чая. Значит, путь в отменном состоянии, а стыки между рельсами редкие и подогнаны почти с ювелирной точностью. Но в пятьдесят четвертом году, когда Кучук-Яценко только узнал об этом термине, по всей стране железнодорожные пути были сшиты из коротких рельсов. И перебор вагонных колес на стыках, многократно воспетый в стихах и песнях, из поэтического образа превратился в серьезную проблему. Изнашивался раньше времени колесный парк, изнашивались и сами рельсы. А хозяйство страны развивалось и требовало от транспорта скорости, точности, надежности. Надо было в самые короткие сроки покончить с еще одним последствием войны, привести в порядок путевое хозяйство. Необходима была машина, которая быстро и прочно сваривала бы короткие отрезки рельсов в единые прочные пути.

Сегодня, с высоты своего опыта Сергей Иванович Кучук-Яценко убежден, что история создания любой машины по своим заботам, напряжению, авторским сомнениям и трансформации первоначальной идеи в чем-то стандартна и повторяет другие. Но в каждом отдельном случае возникают и драмы идей, и столкновения ученых, конструкторов, технологов, споры, срывы, стычки.

Судьба машины, ее рабочая биография, ее удача зависят не только от авторов, но и от тех, кому они передают свое детище — от тех, кто будет налаживать серийное производство, от их технической культуры. Хроника той первой машины для сварки рельсов — это по сути дела хроника возмужания ученого Кучука-Яценко.

1955 год. Еще нет никаких конкретных поисковых идей, которые можно перевести в металл, опробовать в лаборатории...

Отправной точкой становится способ контактно-стыковой сварки, его надежность, проверенная предыдущим поколением исследователей. Но еще никто не знает, какой будет технология процесса в условиях данной конкретной задачи, каким должен быть весь комплекс автоматики. И для «идеолога» Кучука-Яценко и конструктора Сахарнова начинается путь в незнаемое, сотрудничество и поединок, которым суждено продлиться многие годы, претвориться во многие машины и вспыхнуть с новой силой и страстью на ином витке развития их опыта, их интеллекта, когда они будут работать над К-700.

В том поиске молодой исследователь постигнет не новую, но очень важную в техническом творчестве премудрость: только жесткое отношение к делу, ограничение и обуздание творческих порывов в процессе материализации машины могут принести реальный результат. И какую бы заманчивую идею усовершенствования во время работы ни предлагал конструктор, как бы ни умолял сделать тот или иной узел по-новому, какие бы выгоды ни сулил, когда-то нужно стать непоколебимым. Иначе новшествам не будет конца, а в итоге не будет и самой машины.

При определенных обстоятельствах, правда, надо рисковать, принимать новое в процессе работы, иначе та же машина, еще не родившись, может устареть. Так где же лежит эта золотая середина допустимого риска и ограничения конструкторской мысли? Кто гарантирует тебя от ошибок? Видимо, только интуиция и собственный опыт. Так считает Кучук-Яценко.

Три года потребовалось на то, чтобы создать надежную производительную сварочную машину. Следующие три года ушли на разработку, доводку, испытания. Кучук-Яценко полагал, что дело сделано. Но все испытания, проведенные в различных климатических условиях, опытные образцы, заслужившие немало лестных слов от транспортников и получившие одобрение авторитетной госкомиссии, — все это еще не давало машине права на существование. И магическое слово «серия», как дамоклов меч, висело над ними затем целых четыре года.

Серийное производство поручили Каховскому заводу, который выпускал до этого только примитивное сельскохозяйственное оборудование. Вот тут-то и Кучук-Яценко, уже кандидат наук, и Сахарнов, и остальные создатели машины испили до последней капли горькую чашу, именуемую одним выразительным словом — «внедрение».

Их машина — сгусток наисовременнейшей передовой научной и конструкторской мысли — стала своеобразным катализатором в жизни еще недавно заурядного и маломощного завода. Началась реконструкция, которая заставила тысячи людей изменить темп жизни и работы. Дело было не только в техническом перевооружении. В конце концов, не так уж сложно теперь насытить предприятие точными станками с программным управлением. Значительно труднее поддается «реконструкции» мышление человека. А ведь от понимания объемности задачи, от внутреннего настроя, наконец, от технических навыков и умения рабочих, техников, инженеров зависела в какой-то мере дальнейшая жизнь машины, ее успех.

Там, в Каховке, за ворохом дел, споров, устранений неполадок Кучук-Яценко забыл о своем тридцатилетии и вспомнил о круглой дате лишь в двенадцатом часу, когда измотанный, голодный добрался наконец-то до гостиницы и дежурная передала ему поздравительную телеграмму от жены. Там же, в Каховке, в одной из командировок он узнал, что ему, Сахарнову и еще двум товарищам за разработку и создание полевой рельсосварочной машины присуждена Ленинская премия.

Этой машине затем было суждено сваривать рельсы не только у нас в стране, но и во Франции, Японии, Австрии, Италии. Энергетический кризис, разразившийся на Западе в последние годы, заставил и промышленников США по-иному посмотреть на роль железных дорог в экономической жизни страны. Теперь эта сварочная рельсовая машина работает и в Соединенных Штатах.

Вскоре приехал корреспондент столичного иллюстрированного журнала, чтобы сделать об их творческом коллективе фотоочерк. Впервые в жизни Кучук-Яценко давал интервью, и это было мучительно и сложно. Потому что корреспондент расспрашивал его о «хобби», интересовался мнением о фильме «Девять дней одного года», старался выяснить, какие любит песни и охотно ли собирает грибы на отдыхе. А Кучуку-Яценко хотелось рассказать о машине, о спорах с Сахарновым, о том, как подбирали режим технологии и сколько потратили сил здесь, в Каховке, чтобы запустить свое детище в серию. Потом корреспондент измотал их, заставляя каждого позировать в цехах и у проходной завода почему-то с рулонами посторонних чертежей под мышкой. И наконец, он попросил всю четверку лауреатов встать на сваренный рельс, положить руки на плечи друг другу и так постоять «один момент», пока он сделает эффектный кадр, а сам лег на землю и оттуда щелкал своей большой камерой, запечатляя на пленку их ироничные и смущенные лица.

Через месяц в столичном иллюстрированном журнале они увидели на большом цветном снимке себя, неуклюже балансирующих на узкой полосе рельса. Под снимком шел весьма двусмысленный текст: «Четверо лауреатов на одном рельсе». Институтские острословы тогда вдоволь позубоскалили...

Потом были другие дела, другие машины, которые тоже требовали напряжения, творческого подхода, согласований, увязок. Каждая новая работа, как хороший кирпич, ложилась плотно, без зазоров в тот опыт ученого, который стал через десять лет фундаментом в создании К-700.

Другие времена — другие масштабы. Новой машине предстоит сваривать трубы диаметром до двух с половиной метров. А в институте и это не считают пределом.

...Рабочие отвернули крепежные болты К-700, разъяли шланги гидравлики, маслоподачи. И сейчас крепили тросы, чтобы снять головную часть машины. Вместе с ними, в такой же замасленной, бывалой телогрейке, так же ловко, споро, без суеты, словно всю жизнь он только и делал это, работал Василий Загадарчук. Вот он выставил большой палец, как заправский такелажник. Где-то наверху, над головой, прозвучала утвердительная трель звонка: сигнал крановщицей принят. Заурчал движок мостового крана, натянулись стропы. И чуть заметный просвет между телом К-700 и носовой частью стал расти.

Кучук-Яценко смотрел на плывущую в воздухе спеленатую, перевитую тросами головку машины, на идущего рядом Василия Загадарчука и думал, отчего же случилась авария?

У каждого научного свершения есть своя история, сотканная не только из логических предпосылок, необходимостей, но и из случайностей. Даже зная весь ход событий, трудно потом построить какую-либо модель. Но отдельные эпизоды научного поиска можно разложить на составные части. И тогда они в чем-то станут похожи на условия знакомых с детства задачек.

Итак, из пункта А в неизвестную для него точку встречи направился специалист по электронной физике — Олег Назаренко. И пока он с переменным успехом сражался с академиком, другой участник будущей встречи Владимир Шелягин еще учился в Киевском политехническом институте. На последнем курсе Владимир уже знал, чем он будет заниматься после института, — разработкой микромашин. Неожиданно из Института электросварки пришел запрос на практиканта с кафедры электромашин. В конце была приписка: «В дальнейшем возможна работа».

Владимир очень не хотел идти на преддипломную практику в ИЭС. Он считал, что ему там делать нечего. Но приказ есть приказ. Шелягин попал в отдел к В. К. Лебедеву, ныне уже академику, заместителю директора института.

В прославленном центре электросварки было тесновато. Практиканта посадили за стол, который стоял впритык к рабочему месту начальника отдела. В первые дни сгоряча Шелягин высказал ученому свое жизненное кредо — желание заниматься микромашинами. Владимир Константинович, деликатнейший человек, терпеливо, с понимающей улыбкой выслушал горячую тираду студента и поручил ему разработать малогабаритный источник питания для ручной дуговой сварки. Пусть попробует создать трансформатор, вес которого был бы минимальным, а мощность достаточно высокой.

Быть может, именно потому, что у Владимира не было еще стандартных представлений и навыков, он с блеском выполнил задание. А может, дело было в том, что буйное воображение молодого исследователя наконец-то столкнулось с конкретным делом, с реальным металлом. Первое испытание трансформатор проходил в гараже Академии наук УССР. Прибор был компактен, надежен и достаточно мощен. Механики и шоферы сразу оценили сварочную новинку и очень зауважали Владимира.

Наверное, будь на месте Лебедева другой человек, «внедрение» Владимира в Институт электросварки не было бы таким плавным. Но Лебедев учился управлению и руководству людьми еще у Бати — старшего Патона. И прекрасно разглядел, что за горячностью нового практиканта скрывается недюжинный творческий потенциал. А раз так, значит, надо дать ему возможность развернуться, чтобы обыденность, заурядность работы не потушила этот накал.

Вскоре Владимир из практиканта превратился в инженера Института электросварки. Запомнился день, когда все услышали о первом полете многоместного космического корабля «Восход».

Было это на Владимирской улице. Шли втроем: Владимир Константинович Лебедев, Игорь Иванович Заруба и он — «зеленый инженер» — Владимир Шелягин. Зачем- то их вызвали в президиум Академии наук УССР. И по пути от ИЭС до академии разговор все время вертелся вокруг экипажа «Восхода». Впервые корабль пилотировал летчик-инженер. Впервые на борту космического аппарата находились врач и ученый. И патоновцы всю дорогу спорили, насколько качественно нов этот рывок в космос. Только ли продолжение полетов на одноместных «Востоках», которые можно сравнить с движением по неведомой тропинке, когда человечество на ощупь шагает по незнакомой дороге. Или уже речь идет о том, что космос стал серьезной лабораторией для фундаментальных, планомерных исследовательских работ. Дискутировали по этому вопросу, конечно же, в основном В. К. Лебедев и И. И. Заруба. Опытные исследователи и инженеры, они имели немалый опыт, чтобы из сообщений ТАСС и репортажей с космодрома, которые публиковались в те дни в газетах, уяснить для себя, насколько перспективен новый космический полет. Владимира же занимал сам факт нового прорыва в космос, люди в кабине «Восхода», один из которых был почти его сверстником. Выбери он — Шелягин — другую специальность, и, как знать, может быть, тоже увидел бы глубинность мироздания, ощутил бы невесомость, в крайнем случае был бы причастен ко всему, что совершалось и совершается там, в казахстанской степи впервые в мире...

Владимир в сердцах сказал тогда: «Вот, люди в космос летают. А мы здесь с какими-то трансформаторами возимся».

Спутники его лишь понимающе и как-то загадочно переглянулись между собой. Но ему не возразили...

Через несколько дней директор вернулся из Москвы, и решено было создать установку для сварки в космосе.

Проблемы космической техники — это всегда проблемы веса. По земным масштабам установка может быть и небольшой, но для космоса она — огромна. На все про все патоновцам отмерили пятьдесят килограммов... И минимум времени.

О первой сварке на орбите написано немало восторженных репортажей и серьезных научных статей, комментариев специалистов, в которых скрупулезно анализировался каждый сваренный образец. К этому эксперименту тщательно подготовились не только ученые. Говорят, прежде чем управлять автоматической установкой «Вулкан», Валерий Кубасов, чтобы «почувствовать металл», надел робу, взял щиток и самолично вручную сделал не один метр шва.

Все это: и восторженные статьи, и комментарии специалистов, и даже предполетные тренировки космического сварщика, — было значительно позднее, спустя почти пять лет после старта программы «Вулкан». И сегодня, вспоминая те годы, непосредственные исполнители — теперь солидные ученые — оживляются, начинают говорить увлеченно, и глаза их горят неистребимым мальчишеским блеском.

Прежде всего авторам эксперимента в космосе предстояло решить, какому способу сварки отдать предпочтение. Ведь их к тому времени уже насчитывалось более шестидесяти. «И воспаряя в мечтах, — вспоминает сегодня Патон, — надо было не отрываться и от задач реальных, продиктованных жесткими и необычными условиями, которые предъявлял нам космос».

При выборе способа сварки следовало учесть очень высокую скорость удаления газов и паров в невесомости и огромный перепад температур, в которых мог оказаться расплавленный и кристаллизующийся металл (от сильного нагрева до значительного охлаждения).

В споре с Назаренко Патон выдвинул, казалось, неосуществимую задачу: сварку вне вакуума. Необходим был надежный источник питания. И не просто надежный, а еще и малогабаритный, ведь вес-то будущей установки оставался неизменным. Так Владимир Шелягин оказался как бы в эпицентре всей эпопеи сварки в космосе. Вместе с товарищами он занимался созданием малогабаритного, универсального по своим возможностям источника питания.

Почему выбор пал на них? Ведь в институте было немало специалистов — и с опытом, и со стажем, и с заслугами. Наверное, все потому же: воображение, творческий подход, методика их работы еще не несла на себе печати многолетнего опыта, стандартных решений.

Помимо солидных папок с документацией по работе над «Вулканом», которые хранятся нынче в архиве Института электросварки, есть еще и заурядные небольшие блокноты с довольно потертыми переплетами. Их десять. Разобраться в записях, пометках, эскизах и набросках, сделанных торопливым почерком, может только сам Владимир. Во время корпения над «Вулканом» Шелягин не расставался ни на минуту с таким блокнотом почти круглые сутки. В среднем срок их «службы» был два-три месяца, но есть блокноты, странички которых заполнялись набросками, вариантами схем, расчетами всего за одну- две недели. Так было, например, на второй месяц работы, когда казалось, что найден оптимальный вариант и осталось лишь перевести идеи в металл, а в действительности все еще было впереди.

Так было и с последним, десятым блокнотом, когда подошли к тому неизбежному порогу, за которым все уже действительно стало ясно, четко и по-настоящему реально. Но между этими двумя блокнотами, насыщенными схемами, записями и формулами, лежали месяцы поиска, проб, ошибок, разочарований — одним словом, все то, что принято называть рабочими буднями.

Когда оказался заполненным десятый блокнот, Владимир уже не был тем порывистым юношей, для которого космос окутан восторженной дымкой романтики. Он просто увидел, сколь трудна и объемна всего лишь одна конкретная проблема из тысяч, которые переплелись на этом пути человечества. Понял он и другое: масштабность задач должна быть доступна не только самому исследователю, но и всем, кто работает вместе с ним. Пожалуй, ни один прибор до этого не изготовлялся так быстро на Опытном заводе, как установка «Вулкан». Стоило лишь сказать рабочим, почему необходима такая срочность, как любой слесарь или токарь откладывал в сторону денежную работу.

Когда первый вариант установки был создан, Владимир испытал немалое разочарование. К тому времени направление по сварке в космосе получило в институте права гражданства. Организовалась целая отраслевая группа, которая должна была провести комплекс испытаний на борту летающей лаборатории в невесомости. Дело шло к лаврам, и деятели из этой группы оттерли разработчиков. А Шелягин так мечтал сам полетать в невесомости!

И вдруг телеграмма из Москвы: «Срочно командируйте Шелягина».

Столица встретила его пронзительным порывистым ветром, тяжелыми тучами, неожиданно по-осеннему холодным, промозглым дождем. А в Киеве лето было в разгаре. Оставалось только благословить прозорливость жены и натянуть на себя свитер, предусмотрительно засунутый ею в портфель. Погоды не было, полеты задерживались. На разбор неполадок времени оказалось вдоволь. Причину Владимир определил быстро, через три дня устранил неполадки. Оставалось все проверить в летающей лаборатории, но полеты по-прежнему откладывались, и Владимир начал изнывать от безделья.

Это потом в отчетах, статьях и комментариях строчки об экспериментах в самолете-лаборатории заняли всего несколько абзацев. Да и то речь в них шла о проблемах чисто технических. Но прежде чем в салоне Ту, где был установлен «Вулкан», зажглось табло с красноречивой надписью: «Внимание! Невесомость!», патоновцам предстояло выполнить комплекс парашютных прыжков.

Удивительно, как привычные слова, которые мы говорим иногда по десять раз на дню, вдруг приобретают особый смысл. «Завтра вы сделаете по два прыжка с «антоши», — сказал инструктор, и все сразу преобразилось. Сначала Владимир обратил внимание, как подчеркнуто оживленно и бодро заговорили все участники эксперимента. В какой-то момент он поймал себя на том, что деланно смеется над старым анекдотом насчет генерала и парашюта: «Запишите мне два прыжка — первый и последний».

До этого по вечерам они часто ходили на почту, чтобы позвонить в Киев родным. А тут почему-то все засели писать письма домой. Он и сам «размахнулся», написал сразу два письма: жене и родителям. Там он с юмором рассказывал о каждодневных беляшах в столовой, содержании кинофильмов и других незначительных, явно не заслуживающих внимания деталях своей жизни в командировке. Ночью он спал урывками. Сон был как программа короткометражных фильмов: не успеваешь досмотреть один сюжет, как начинается новый. Просыпаясь, он слышал, как скрипела пружинная сетка соседней кровати. Сосед, от храпа которого обычно дрожали стены, тоже не мог уснуть.

Наутро все патоновцы были невыспавшимися и злыми. Но вновь дул сильный порывистый ветер, газон летного поля был влажен от дождя, как губка, и полосатый конус «колбасы» раздутым бюргерским колпаком мотался на метеорологической мачте. Слова парашютного «бога»-инструктора уже прозвучали менее определенно и тревожно: «Может быть, удастся провести прыжки завтра». Так прошла еще неделя. Томительное, нудное ожидание сделало свое дело. И когда инструктор вновь появился в холле аэродромной гостиницы и произнес традиционное «завтра», Владимир не выдержал и под общий хохот спросил: «Может, мы без парашютов прыгнем? Вы только разрешите...»

Пока самолет по плавной спирали карабкался вверх, набирая высоту, о прыжке Владимир старался не думать. Лишь иногда мысль перебивалась последними наставлениями инструктора: «В момент приземления плотно сожмите ступни ног...» Но когда раскрылся люк и ветер пошел гулять по салону, обдувая их лица, вдруг что-то тайное, глубоко запрятанное словно распахнулось в душе Шелягина. Сжав зубы, он заставил себя подняться со скамьи и на ватных ногах прошел несколько шагов к овалу, голубевшему в полутьме. Древний, неосознанный инстинкт всколыхнул в нем чувство самосохранения. Он машинально схватился за края люка. Но тут же, переборов себя, словно ожегшись о металл, отдернул руки и вывалился в пустоту.

Он забыл все наставления инструктора. Не вел счет секундам, как положено: «Двадцать один, двадцать два..» Он просто стремительно падал на необъятный квадрат зеленого летного поля, перехлестнутого серой полосой бетона. Предательски мелькнула мысль: «А если?.. Будет поле, будет взлетная полоса, и не станет меня...» Он судорожно начал ощупывать грудь, ища вытяжное, кольцо парашюта: «Где же оно? Должно быть...» Но сильный рывок тряхнул его, отрезвив, прервав падение и панический бег страшных мыслей. Многоклинный купол парашюта вспух гофрированным грибом, принял вес — 78 килограммов — его, Владимира Шелягина, и плавно пошел к земле...

Он приземлился на гребень канавы за взлетной полосой. И не удержался на ногах, упал на бок. Парусящий, непогашенный купол еще несколько метров тащил его по траве... Так и лежал Владимир, не в силах оторваться от земли, щекой ощущая всю мягкость и сочность ее, вобравшей в себя влагу многодневных дождей, пока не подбежал к нему встревоженный инструктор: «Ты что? Ноги целы?»

От этих слов Шелягин очнулся. Быстро поднялся и начал отстегивать подвесную систему. Инструктор все еще испытующе смотрел на него. И вдруг — мысль о том, что он, Владимир, был там и выполнил то, что делал этот человек многократно, почти всю свою сознательную жизнь, и что давало ему право снисходительно и покровительственно смотреть на них, лабораторных мальчиков.

Эта мысль растянула губы Шелягина в бессмысленную улыбку... Но инструктора недаром прозвали Дедом. Сколько людей выпускал он на первый прыжок! Он отлично понимал, почему один после первого приземления неестественно весел и готов хоть сейчас влезть снова в самолет и повторить все сначала, а другой с деланным равнодушием спешит собрать парашют, словно ничего и не произошло, только руки, вцепившиеся в стропы, выдают волнение.

Дед секунду смотрел на Владимира, потом улыбнулся, хлопнул его по плечу и рысцой затрусил по полю, над которым белыми медузами трепыхались парашютные купола других патоновцев.

Метеорологи все же не наврали в прогнозах. Злополучный циклон действительно переместился на восток. Погода установилась ясная, безветренная. С того дня начались многократные прыжки, а затем испытания аппаратуры в невесомости...

Замечено, что к сервису человек привыкает очень быстро. И, ступив на борт авиалайнера, уже непроизвольно ждешь служебной, но все же приветливой улыбки стюардессы. На этот раз никаких улыбок не было. Да и стюардессы отсутствовали на борту реактивного Ту, который, взлетев с одного из подмосковных аэродромов, словно давняя ямщицкая кибитка на изъезженной, ухабистой дороге, начал в воздухе странный путь с горки на горку, из пике на резкий подъем и вновь в длительное пике... И пока самолет стремительно несся к земле, в салоне вместо привычной надписи: «Не курить! Пристегнуть привязные ремни» — загорелось другое табло: «Внимание! Невесомость!».

Журнал испытаний заскользил вперед по наклонившейся полированной поверхности откидного столика. Но не упал, а плавно завис над полом. И Владимир почувствовал, что его тело непривычно всплыло над креслом. Лаборант-испытатель нажал кнопку пуска, тотчас же бешено застрекотала кинокамера, ускоренно снимая процесс первой сварки электронным лучом в невесомости. И у всех патоновцев: и у тех, кто был тогда на борту самолета-лаборатории, и у тех, кто находился на земле на пункте управления и слушал переговоры руководителя полетов с командиром корабля, — у всех был один и тот же вопрос: «Получится или нет?» Экзамен держала идея, тот принцип в технологии сварки, который патоновцы избрали на земле. Экзамен держали и молодые исследователи, недавние студенты, еще не «остепенившиеся», не постоявшие на защите диссертаций перед грозным ученым советом, и искушенные в таинствах сварочного дела «зубры»...

В те первые полеты патоновцы удивили медиков. Даже к краткой, длящейся десятки секунд невесомости в большинстве случаев человек привыкает не сразу. Он должен пройти целый цикл подобных полетов, чтобы его организм адаптировался в условиях отсутствия земной гравитации. И потому вместе со сварщиками на борту самолета-лаборатории были врачи, готовые в любой момент оказать патоновцам помощь. Но ее не потребовалось.

Как потом объясняли медики, сварщики слишком были поглощены работой, тем, что происходило там, в герметических вакуумных камерах, где плавился, кипел, испарялся и все-таки сваривался металл. Причем позже, на земле, когда извлеченные из камер образцы легли под микроскоп, выяснилось, что в невесомости даже достигнуто некоторое повышение прочности сварных изделий. И лишь тогда, когда патоновцы покинули борт летающей лаборатории и ступили на бетонные плиты аэродрома, они вдруг почувствовали, что им, мягко говоря, нехорошо. Невесомость все же дала себя знать.

Но погода, как говорили летчики, была на «ять», и потому каждое утро, забыв о вчерашнем плохом самочувствии, патоновцы занимали в салоне самолета привычные места, пристегивали ремни и напряженно ждали, когда вспыхнет оранжевым светом табло: «Внимание! Невесомость!», чтобы не потерять ни одной секунды.

Что вызывало у них сомнения, служило предметом ожесточенных споров, дискуссий? Все та же невесомость. Ведь высокая концентрация энергии электронного луча неизбежно должна была привести к перегреву расплавляемого в месте сварки металла. Практически это уже не металл в нашем обыденном представлении, а некий «супчик», сваренный с помощью межзвездных температур. На земле все просто. Под действием гравитации «супчик» не выплескивается из «кастрюли» — ванны. А в невесомости? Какая сила удержит его там? Расчет был на поверхностное натяжение, лишь оно могло в условиях отсутствия тяжести удержать расплавленный металл в ванне. Но опыты показали, что это же натяжение уменьшается с ростом температуры металла. Возможна ли при этом сварка? А если возможна, то обеспечит ли она хорошее формирование сварных швов?

По стертым ступеням старой лестницы Дейнеко поднялся на второй этаж флигеля, в котором размещался его отдел. У Шефа шло обычное рабочее совещание-планерка: распределяли нагрузки, составляли график пользования оборудованием. И хотя Дейнеко на этой неделе могла понадобиться опытная установка, он лишь постоял у кабинета Шефа и побрел дальше. Евгений был так подавлен случившимся, что не было сил разговаривать с кем-нибудь.

Но расспросов не миновать. Поэтому он пошел в большую комнату, где впритык друг к другу стояли письменные столы с микроскопами, образцами материалов, а под потолком висели унылые матовые плафоны начала века, чудом уцелевшие в годы войны и оккупации. В углу тяжелая, кованого чугуна, тоже старинная, вешалка ощетинилась своими рогатыми крючками. Сейчас тепло, и вешалка стоит голая, как каштан зимой. Ждет непогоды, дождей. И тогда с утра оденется в плащи, пальто, до конца рабочего дня украсится пестрыми нейлоновыми косынками лаборанток, мохеровыми шарфами научных сотрудниц, нахлобучит на крючки солидные шляпы и легкомысленные буклевые кепочки...

Сотни раз видел Евгений все это и вроде бы не замечал, даже коротая в одиночестве здесь зимние вечера. Когда сотрудники расходились по домам, исследовал под микроскопом образцы, штудировал журналы, стараясь уловить, понять, так ли он продвинулся в своем поиске. И вот сейчас, еще не открыв дверь, не переступив порога, он вдруг испытал острую неприязнь и к этим старым плафонам, и к бесстыдно обнаженной вешалке, и к обшарпанным столам...

Сама мысль, что надо открыть дверь, войти в комнату, сесть за письменный стол вызвала у Дейнеко протест. Но все же он толкнул дверь и увидел Валентина Белогуренко.

— Я думал, ты у Шефа.

— У меня полоса теории. Установка не нужна. Необходим твой совет.

— Плохой я нынче советчик...

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, просто мне сказали: «Ступайте вон!»

— То есть как?

— А вот так. Работа моя туманна и сомнительна. Внедрения не ожидается, поэтому я не могу защититься в своем институте. А посему жульничаю, пытаюсь пролезть в науку с черного хода...

— Но письмо Шефа! И нашего ученого секретаря! Отзыв их же кафедры металлофизики!

— Валя! Он даже не стал читать. Бумаг для него оказалось слишком много, а времени, как он дал мне понять, слишком мало.

— Нельзя было объяснить?

— Говорить с этим типом — лить воду в песок. Он не слышит.

Коридор наполнился гулом: совещание кончилось.

— Шеф знает?

— Еще нет... Да и что он может предпринять?

— Ну это ты зря...

Дверь открылась, и молоденькая лаборантка сказала:

— Евгений Николаевич, Шеф спрашивал о вас. Просил зайти.

Чувство обиды и несправедливого унижения обострило у Евгения в тот день способность восприятия окружающего мира. И то, что раньше проходило мимо сознания, отсекалось за ненадобностью каким-то неведомым ему охранительным механизмом, теперь вдруг бросалось в глаза, накрепко впечатываясь в память.

Надо было Евгению побывать в величаво просторном, официальном кабинете должностного лица, чтобы вдруг увидеть иными глазами спартанскую обстановку комнаты Шефа. Обычный, как во всех комнатах отдела, стол светлого дерева. Кульман с торопливыми набросками новой схемы. Ряд жестких стульев вдоль стены. И только небольшой столик с тремя телефонными аппаратами в углу, слева от письменного стола, — свидетельство того, что это кабинет руководителя одного из ведущих отделов института, члена-корреспондента Академии наук.

Шеф не любил пространных докладов и обычно рекомендовал сотрудникам «не растекаться мыслью по древу». Но когда Евгений сжато изложил результаты своего визита, потребовал подробностей. И хотя Дейнеко, передавая разговор почти со стенографической точностью, старался сдержать себя и быть невозмутимым, голос его все же дрожал, и в глазах Шеф уловил тоску и обиду.

Он слушал Евгения, а сам думал: «Откуда такая ранимость? Отчего так дрожат пальцы у этого сильного, работящего и вдумчивого парня? Что, наконец, случилось? Самодовольный чиновник не разобрался, что к чему, не дал возможности ничего толком объяснить. А собственно, что Дейнеко должен объяснять? Что его работа необычна? Наверное, вся суть случившегося именно в этом — необычная работа. Ну и что?.. Нет, пожалуй, не все так однозначно, как не было однозначно и двадцать лет назад...»

Из разговора с Шефом

Девятого января 1951 года пятикурснику Киевского государственного университета — в будущем Шефу — должно было исполниться двадцать три года. Накануне заместитель директора Института электросварки Академии наук УССР Борис Евгеньевич Патон обратился к руководителю кафедры металлоструктурного анализа Киевского университета с просьбой порекомендовать толкового дипломника для работы в институте.

Борис Евгеньевич тогда еще не был академиком, лауреатом и депутатом. Институт в то время был хоть и известным, но небольшим: всего сто двадцать научных сотрудников. Но, как вспоминает теперь Шеф тот первый разговор, уже тогда у Патона-младшего просматривалась та хватка, то отношение к делу, те организационные способности и то чутье новых, стоящих идей, которые привлекали к нему людей и которые спустя малый срок, выдвинули его на передний рубеж отечественной науки. Они встретились в тот же день — молодой Патон и будущий Шеф — и между ними состоялся любопытный разговор.

— Для начала Борис Евгеньевич спросил меня, — вспоминает Шеф, — сколько часов в сутки я могу работать. «А сколько надо?» — спросил я. «Часов двенадцать, — очень серьезно ответил Патон. — В институте решено создать лабораторию рентгеноструктурного анализа. Уже куплено оборудование. Не согласитесь ли вы возглавить новое дело? Для начала старшим инженером». Я ответил согласием. Тогда Патон сказал: «Напишите заявление о приеме и завтра с утра выходите на работу». Так, в день своего рождения я стал сотрудником Института электросварки и не жалею. Хотя работа трудная, поисковая. Все время новое, новое, новое...

Здесь я впервые услышал выражение: «Нужны свинтопрульные идеи». Этот термин в нашу работу принес Борис Евгеньевич. Он прочел повесть Александра Бека «Жизнь Бережкова». Есть там такой эпизод.

Действие происходило в предвоенные годы. Тогда очень много говорили об оружии массового уничтожения — газах. В памяти еще были свежи события первой мировой войны, когда над полями Франции и России проплыли тучи горчичного газа, разъедающего легкие.

В лабораториях разрабатывались новые отравляющие вещества и новые конструкции противогазов. Проводились осоавиахимовские учения, на которых домохозяйки постигали премудрость, как в считанные секунды натянуть резиновую маску.

Тогда-то к одному из знаменитых советских оружейников и пришел изобретатель-энтузиаст. Оглянувшись па плотно закрытые двери конструкторского кабинета, посетитель решительно заявил, что нашел способ раз и навсегда покончить со страшным оружием. По мысли изобретателя, надо было изготовить на случай газовой атаки для пулеметов пули... с пропеллером. Такая пуля с винтом, выпущенная в сторону противника, создаст встречную ветровую волну и погонит на врага газовое облако.

В сущности, Александр Бек привел этот эпизод в романе как иллюстрацию парадоксов, которыми так богата жизнь любого исследователя. Мне, например, не помню уж кто, рассказывал, что в президиуме Академии наук СССР до сих пор существует папка, в которую еще с дореволюционных времен складываются все проекты вечного двигателя, поступающие от изобретателей непременно в столь почетное учреждение. Причем, папка эта пополняется и по сей день...

Многие из нас читали тогда роман Александра Бека. Но только Борис Евгеньевич обратил внимание на эпизод, который я пересказал, и ввел в наш обиход само понятие «свинтопрульные идеи», то есть нереальные, фантастические, но... содержащие все же зерно истины.

Может быть, мы кое-чего и добились в новой тогда для нас области — создании новых материалов — именно потому, что Патон требовал от нас постоянно не только рабочих, но и «свинтопрульных» идей, нестандартных позиций в поиске.

Например? Вы знаете что-нибудь о таких способностях человеческой кожи, как самозалечивание и выпотевание? Чисто биологические свойства. А мы эти принципы пытаемся перенести в металлургию и создать самозалечивающиеся покрытия для металлов. Или тяжелый хлебный колос и тоненький стебелек, который держит огромную тяжесть зерна, не ломается ни при каком ветре. И заметьте, ниточка стебля не жесткая, а саморегулирующаяся система. Саморегулирующаяся! А если по этому принципу создать новый материал? Тогда можно будет построить многое, но только Останкинскую телебашню.

Вот какой путь прошла наша лаборатория ренгеноструктурного анализа до отдела новых материалов.

Пока это воплощается в такие будничные вещи, как резец для токарного станка. Например, стойкость победитового резца повысилась в восемь раз за счет применения композиционных материалов. А мы думаем увеличить его износостойкость в двадцать раз. Или сердечные клапаны из сверхчистого металла для клиники Амосова. Собственно, сейчас мы занимаемся тем, что создаем сплавы, которых нет в природе. Это уже не «свинтопрульные идеи». Но в поиске мы всегда руководствуемся требованиями Патона — сочетать простейшие современные и сумасшедшие задачи.

Правда, делать это трудно. Не всегда «свинтопрульная идея» материализуется, становится реальностью, сразу находит поддержку и широкую помощь. Иногда проходят месяцы борьбы, прежде чем новая идея получит права гражданства. И сколько это забирает душевных сил...

Шеф слушал рассказ Дейнеко и думал о том, что двадцать лет назад все было проще, наверное, потому что наука была доступнее тем, от кого зависела судьба дела, — администраторам. За эти годы сменилось целое поколение ученых, теперь подрастает новое, более знающее, умеющее многое, ищущее и... более ранимое в этом усложнившемся мире не только знаний, но и служебных взаимоотношений. Еще лет десять назад подобный разговор был бы просто невозможен, а нынче он состоялся. Почему?

И почему эта беседа там, в другом институте, так ранила Евгения, который уверен, что работа его нужна, просто необходима, хотя путь к ее реализации долгий и трудный? Откуда такая нестойкость в борьбе?

А может быть, в чем-то виноват он сам, Шеф, и его поколение? Они научили этих ребят работать, искать, рваться к цели, дневать и ночевать в лаборатории, добиваться результатов. Они твердили им, что это главное. Но они же забыли, что любое дело надо уметь отстаивать. И вот результат. Шеф слышит, как Евгений, заканчивая рассказ, произносит: «Примиритесь с мыслью, что один из ваших учеников — неудачник...»

Тяжелая тишина повисла в кабинете. Шеф вышел из-за стола, подошел к кульману, усилил одну линию на кальке чертежа и повернулся к Евгению.

— Если вы хотите считать себя неудачником, то, пожалуйста, возражений нет. А что, собственно, случилось? Одно, не очень компетентное лицо не удосужилось прочесть отзыв о вашей работе. Так лицо-то в единственном числе! К тому же не специалист, только делает вид, а проще говоря, чиновник.

А вы читали, Женя, роман Алексея Толстого «Петр Первый»?.. Ну, читали... И что же вынесли главное из этого чтения? Личность Петра, Алексашки, купчины Бровкина?.. Я так и думал. А между тем есть в этой книге один прелюбопытный эпизод... Я вам напомню. В Москву с Дона приезжает, по всей вероятности, атаман готовящегося восстания казаков, чтобы закупить свинец и порох. Сделать это трудно: все огневое зелье идет через казну. Посадские люди устраивают этому атаману встречу в трактире с подьячим в буром немецком кафтане с медными пуговицами и разбитых валенках. Вы помните, с чего начался тот деловой разговор? Подьячий, не спрашивая о деле, «мятым» голосом потребовал блинов с тешкой. Этот ловкий подьячий потом по всей двухсотлетней истории российской прошел. Только менял кафтан на сюртук да стоптанные валенки на штиблеты. Думаете, он после семнадцатого года исчез? Как бы не так! Он ведь не дурак, этот подьячий. И толстовку носил да пустые бумаги в парусиновом портфеле таскал, и френч полувоенного образца с суконной фуражкой. Он и сегодня нет-нет да вылезет. Только блинов с тешкой нынче нагло не просит. Потому как неприлично. Да и к пороху и прочему огневому зелью его не подпускают теперь. Но к науке все же иногда удается примазаться. У нас наукой заниматься почетно, вот он и старается. И где можно, свой нрав показывает и слова громкие говорит о «чистоте дела». Вот так- то, Женя. А вы теряетесь, вам почему-то отказывает дар речи.

Евгений и сейчас молчал. Потому что Шеф был прав. История их взаимоотношений показала это неоднократно. И всякий раз Шеф подкреплял свои доказательства в тех столкновениях сокрушительными примерами из литературы...

Три года назад, когда Евгений дал слабину, чуть не бросил диссертацию и не перешел на «Арсенал», Шеф тоже был в беседе бескомпромиссен. В том разговоре ученый тоже был сдержан, вежлив, холоден. И весь смысл сказанного сводился к тому, что он надеялся — Евгений окажется крепче. Тогда тоже в конце неприятного для обоих разговора Шеф вдруг неожиданно спросил: «Вы читали «Ад» Данте? Нет. Я так и думал. Впрочем, в школе или институте эту книгу читать просто рано. А сейчас, как мне известно, кроме справочников, специальных журналов и газет, у Вас на иное просто нет времени. И все- таки я советую «Ад» прочесть. Можете это сделать даже завтра, в рабочее время. Только одолейте все до конца. Я говорю так, потому что в самом конце, в последнем круге ада великий флорентинец поместил неработающего художника. Вы понимаете Женя, не-ра-бо-та-ющего художника...»

Евгений ушел. Шеф еще долго стоял у кульмана, рассматривая торопливый набросок, собираясь с мыслями. Потом посмотрел на часы, подошел к столику с телефонами и набрал четырехзначный номер.

— Сева, это я. Надо посоветоваться... Хорошо, через десять минут я к тебе зайду...