Истории без любви

IV

В динамике победно зарокотал марш Мендельсона. И умолк внезапно на середине такта, как только Василий и Надежда переступили порог обширного зала, устланного ковром. И лишь очутились они на этом ковре, как кто-то из ребят негромко сказал: «Сейчас Вася уже не человек, а брачующийся». Регистраторша, пожилая женщина с широкой лептой на мощной груди, набрала воздуху, чтобы начать свою торжественно-стандартную речь. Но сзади от избытка чувств громко всхлипнула будущая теща, за ней мать, потом старшая сестра. Василий сдернул темные очки и гневно обернулся назад. Всхлипы сразу затихли. А когда он вновь посмотрел на регистраторшу, у той от удивления вылетели из головы все много раз говоренные слова о счастье, совместной жизни, верности, испытаниях и бог знает еще о чем...

Вообще-то, жених был как все молодые люди, ежедневно стоявшие на этом ковре, иронически улыбающиеся в начале процедуры и робеющие после того, как сказано о долге, любви и обязанностях. Все было по форме. Черный костюм, массивные тупоносые туфли, ослепительная рубашка и модный галстук в косую бордовую полоску. Но вот глаза, большие серые глаза под светлыми бровями... Они были утомленными и красными. А воспаленные веки даже припухли. Когда жених и невеста вошли в зал, это не было заметно: массивные солнцезащитные очки закрывали глаза. Но теперь...

Регистраторша внимательно оглядела всех. В толпе гостей у многих мужчин глаза тоже были скрыты темными очками. «Пили они, что ли, беспробудно накануне? Наверное, мальчишник устроили...» Но нет. Все было вроде в порядке. Невеста смотрела серьезно, держа перед собой огромный букет алых гвоздик. И регистраторша, вздохнув, привычно начала речь...

Все было в порядке, хотя на собственную свадьбу старший инженер лаборатории контактно-стыковой сварки Василий Загадарчук чуть не опоздал. Времени едва хватало лишь на то, чтобы сбрить двухдневную щетину и облачиться в жениховские доспехи. Хорошо, ребята выручили: о букете для невесты позаботились. Накануне день действительно был бурным, а ночь еще более. Сильных ощущений хоть отбавляй...

Вчера всем, кто с утра был на сборочной площадке, стало ясно: дело идет к концу. Перед тем опробовали все узлы в отдельности. И теперь оставалось лишь соединить все вместе и наконец-то убедиться в жизнеспособности машины: может ли она сваривать трубы большого диаметра.

Решили пока не сообщать никому, что дело близится к завершению. Была пятница, погода стояла хорошая.

Можно было надеяться, что в преддверии выходных люди забудут о К-700. Но непонятным образом слух о том, что на площадке сегодня «подбивают бабки», растекся по заводу. И из всех цехов сюда зачастили ходоки. Они не мешали, не задавали вопросов: «Ну как?», «Скоро ли?» Они просто приходили на минутку и, перебросившись словом с кем-нибудь из сборщиков, возвращались в цех. Но их присутствие, деланно равнодушные взгляды стесняли. И когда в середине дня на площадку прибыл директор завода Григорий Багратович Асаянц, Василий сказал ему об этом. Тот хитро улыбнулся и спросил:

— Это первая у тебя машина?

— Первая.

— Значит, премьера. Вот и привыкай ко всеобщему вниманию. С этой машиной мы путь не прошли, не пробежали даже, а на курьерском пронеслись. Весь завод на нее работал. На вас. Теперь вы должны поработать на всех.

Но после этого разговора число любопытных все же поубавилось. Наверное, Асаянц сказал кое-кому пару слов...

В обед сборщики пошли перекусить. А Василий остался на площадке, попросил только, чтобы ребята захватили для него бутылку кефира и пирожки. Надо, дескать, над чертежами помозговать. На самом же деле, ему просто не хотелось уходить от машины, которая лежала на решетчатых тумбах, еще не ожившая, с болтающимися разъятыми шлангами маслоподачи, толстыми змеевидными электрокабелями, в свежей, блестящей, не сожженной пламенем высоких температур краске. И хотя на титульном листе чертежей еще не значилось: «В. Ф. Загадарчук», это уже была его машина.

Скажи ему обо всем этом кто-нибудь семь лет назад, не поверил бы.

Тогда, в 1967 году, он выдержал конкурсные экзамены и по баллам прошел на радиотехнический факультет

Политехнического института. Он мечтал заниматься промышленной электроникой. Оставался сущий пустяк, незначительная формальность — медицинская комиссия. Василий был спортсменом, среди юниоров Киева держал второе место по метанию копья. На здоровье никак пожаловаться не мог. Все порушилось за несколько минут там, в затемненном кабинете окулиста, где по стенам были развешены непривычные цветные таблицы. «У вас цветоаномалия, — сказал Василию врач. — Придется выбрать другую специальность. Для инженера-электронщика это существенный недостаток. Я напишу в ректорат свое заключение».

В ректорате Загадарчуку предложили место в группе номер три на машиностроительном факультете. Когда Василий спросил, что значит этот номер, ему ответили: специальность — сварочные установки, группа создана по инициативе самого академика Патона. Загадарчук обещал подумать и завтра дать ответ.

Тот вечер он провел дома, ни с кем не разговаривая. Звонили ребята из класса, они собирались отметить поступление в институт. Звонили товарищи по секции. Он просил родителей отвечать, что его нет дома. В одиннадцать вечера телефон наконец замолчал, родители, досмотрев очередной старый фильм по телевидению, легли спать. И в одиночестве на кухне он смог наконец-то спокойно во всем разобраться.

За те часы ночных раздумий было покончено с мечтой — создавать умные, новые, необходимые людям машины... Сварка, она и есть сварка. Неплохая инженерная специальность, где все грубо, зримо, где уже не существует никаких Америк. Все открыто, обкатано, и потому нет места для поиска, а значит, и самовыражения.

Через пять лет он неизвестно почему рассказал о том вечере, своих сомнениях и раздумиях немногословному и сдержанному человеку Кучуку-Яценко. А еще через два месяца началась эпопея К-700. Кучук привлек его к разработке технологии сварки труб большого диаметра, и все переменилось. Теперь уже просто смешно было вспоминать о том, что в тот давний вечер он сам себя записал в разряд неудачников.

Голос регистраторши достиг максимальных пределов торжественности. И она с пафосом произнесла: «Сегодня своим союзом вы создаете еще одну семью — начальную ячейку нашего социалистического общества...»

Надежда посмотрела на Василия и шепнула ободряюще: «Терпи. Скоро финиш». Хотя перед тем, как ехать в загс, она и сделала ему примочки из борной, распухшие веки все же болели.

В нетерпеливом стремлении скорее опробовать машину они вчера просто забыли поставить защитный кожух...

Несмотря на то что рабочая неделя кончилась, заводские автобусы от проходной ушли полупустые. А на сборочной площадке вдруг оказалось немало людей. Всем хотелось поглядеть, как оживет машина века.

В шесть вечера еще оставались кое-какие мелочи. Сущие пустяки. Сахарнов и Кучук-Яценко уже с обеда были на площадке. Сначала Василий Алексеевич все порывался лично «подсобить ребятам». Но кто-то из сборщиков вежливо, хотя и настойчиво, попросил главного конструктора дать им поработать, и он обиженно отошел под навес, где на верстаке невозмутимо сидел Кучук-Яценко.

В семь пришел Асаянц. Было еще светло. Прожекторов не зажигали. Григорий Багратович постоял, посмотрел, как работают сборщики, и куда-то исчез. Зато минут через сорок к площадке подъехала директорская машина. Из нее вытащили термосы с кофе и несколько пакетов с бутербродами.

Прошло еще часа полтора. Прожекторы, направленные на машину, теперь безжалостно высвечивали все до мельчайших деталей: до царапин и зазубрин на обшивке.

Народу на площадке поубавилось. А может, это Василию только показалось. В полутьме, вне площадки, после яркого света прожекторов трудно было что-нибудь разглядеть.

В одиннадцать, когда сборщики уже начали крепить клеммы на панели управления, на площадку позвонила Надя. Кучук позвал его к телефону и деликатно отошел. Но слышимость была плохая, и Василию пришлось повысить голос, так что все слышали их разговор. Поэтому он был сдержан. А Надежде хотелось знать о том, что делается на площадке во всех подробностях. Еще бы, весь их роман проходил под рассказ о К-700. Все два года, пока Василий ухаживал за ней, он только и говорил, что о машине.

Надин голос в трубке был далеким и слабым, словно с другой планеты.

— Ты ел что-нибудь? Может, привезти?

— Не надо. Нас тут знатно подкормили. Как ты?

— Запаковала чемодан. Девочки с работы пришли. Тоже интересуются.

— Скажи, сегодня пустим. Будет подарок к свадьбе. Когда? Не знаю. Может, часа через два, а скорее, к утру. Да нет, не опоздаю. Помню, что наша очередь в десять... Позвони моим, чтобы сегодня не ждали...

Во втором часу ночи, когда в соседний парк начали один за другим возвращаться троллейбусы, все было готово. Сахарнов и Кучук-Яценко еще раз осмотрели машину. Василий Алексеевич зачем-то постучал костяшками пальцев по корпусу. На мгновение на площадке стало так тихо, что было слышно, как за забором, в троллейбусном парке переговариваются водители.

Василий стоял в плотной группе сборщиков, которая обступила Сахарнова, Кучука-Яценко и Асаянца. Хотелось узнать, что же в конце концов получилось? Действительно ли окончилась стремительная, напряженнейшая полоса в их жизни? Так ли уж грандиозна эта машина, которая задолго до своего рождения, еще в чертежах, породила множество разговоров, заставила их отдать столько сил?

По всем расчетам, по всем законам логики машина должна была работать, сваривать трубы. Но проклятое «а вдруг?»! Сколько раз так было с другими машинами, прежде! И Асаянц, и Сахарнов, и Кучук-Яценко, и многие сборщики знали это по собственному опыту. У Василия такого опыта еще не было. Может, поэтому Кучук вдруг оглянулся и кивнул Загадарчуку, чтобы подошел.

— Какая рука у тебя, Василий Федосеевич? Легкая?

— Не знаю... А что?

— Известен ли тебе закон игры: новичкам всегда везет?

— Что-то такое слышал.

— Давай готовься. Это твоя первая машина, тебе и запалить дугу.

— Мне?

— Тебе, тебе. Ты же у нас жених некоторым образом...

— Я спрашиваю вас, Василий Федосеевич, — голос регистраторши звенел металлом и решительностью, — согласны ли вы, чтобы Надежда Николаевна стала вашей женой?

— Да, — ответил Загадарчук. И тотчас же ослепительная вспышка блица ударила по его покрасневшим глазам.

Загсовский фотограф по сигналу отца начал делать снимки. И этот всплеск безжалостного, безжизненного света вновь вернул его мыслями туда, на несколько часов назад, на площадку.

Он только мельком взглянул на часы. Было два ночи. Где-то там, за серыми коробками зданий с потухшими глазницами окон, за плотной листвой днепровских парков уже начинало светлеть небо, пробивая дорогу новому дню. Город спал. И предутренний сон его был, наверное, самым чутким. Но об этом Василий подумал через минуту, когда сначала заворчал, словно просыпаясь, движок походной электростанции, подключенный к машине, а потом загудел, набирая обороты. И этот медный бас уже подхватили ущелья окрестных улиц, усиливая его многократно. В окнах ближних домов тревожно вспыхнули люстры.

Стрелка на панели пошла вправо. Машина приняла ток. Василий оглянулся на стоящего рядом Кучука-Яценко. Тот нетерпеливо, словно подбадривая, слегка толкнул в спину: «Ну не тяни же! Давай!» Загадарчук нажал левую кнопку на панели управления, дал энергию ходовой части. И направляющие валики, еще секунду назад безжизненно сложенные, вдруг разошлись и словно уперлись в края массивного жерла, начали вращаться, втягивая за собой огромную тушу машины в черное, будто орудийный ствол, чрево трубы.

Сначала Василий даже испугался: в уверенный басовитый вой двигателя вдруг вплелся какой-то иной, незнакомый, скрежещущий холодный звук. Он с тревогой посмотрел в сторону электростанции. Но механик лишь удовлетворенно кивнул и показал большой палец. И тогда Загадарчук понял: это был скрежет ползущей вперед работающей машины, многократно усиленный стальной трубой. Машина упрямо двигалась, будто вплывая в трубу. Уже скрылась головная часть, уже вполз наполовину отсек с двигателем, прикрытым кожухом с круглыми отверстиями-иллюминаторами. Секунды, и к краю трубы подошло сварочное устройство. Машина остановилась. Наступало главное...

Почти не глядя, словно проделывал это неоднократно, Василий нажал среднюю кнопку на панели управления. И тогда поднялись «башмаки» — литые бруски сверхпрочного металла, отжатые гидравликой, уперлись в кромки жерла основной трубы и ее небольшого кольца — отрезка (обичайки), выровняли их, отцентровали, плотно сдвинули вместе — край в край.

— Всем отойти! — вдруг зычно скомандовал Кучук-Яценко и за плечи оттащил от машины подальше под навес Сахарнова. Василий нажал единственную красную кнопку на панели.

Пуск! И тотчас же ослепительный белый свет полыхнул на площадке, высветив лица людей, обнажив кучу металлолома в дальнем углу заводского двора и стертые покрышки стоящего у стены грузовика, ударил по незащищенным глазам. Рев двигателя слился с надсадным, берущим за душу визгом сдавливаемого размягченного металла. Пахнуло страшным жаром, и фонтан обжигающих брызг разлетелся во все стороны от того места, где между трубой и обичайкой вдруг вспух сначала желто-белый, а потом рубиновый рубец.

Василий нажал последнюю кнопку. Машина смолкла. Он кивнул механику. Тот заглушил дизель электростанции. И в затухающем ворчании движка на всех, кто был на площадке, вдруг надвинулась тишина — пронзительная, опустошающая. Несколько секунд все молчали. А потом с ликующими криками бросились друг к другу. С кем-то целовался Асаянц, кто-то от всей души, с размаха шлепал по плечу, кто-то обнял, приподнял и закружил Сахарнова, кто-то до боли, так что хрустели суставы, жал руку Кучуку-Яценко и кричал: «Сила!» А один молодой сборщик вспрыгнул на трубу и отплясывал классическую «цыганочку».

Затем все, кто был на площадке, кинулись качать авторов. Сперва качали Кучука-Яценко. Улыбающийся, он взлетал над толпой, придерживая полы пиджака, чтобы не растерять содержимое карманов. Потом подхватили Василия. Когда он, растерянный, ощутил под собой землю и огляделся, то увидел, как восторженные сборщики вытаскивали из-под навеса упирающегося Сахарнова.

В это время на слесарном верстаке вдруг ожил телефонный аппарат, о котором все забыли. Звонок его был резким.

Все смолкли. Асаянц, раздвинув толпу, подошел к телефону, снял трубку.

— Директор завода слушает.

Всем, кто сгрудился вокруг верстака, отчетливо был слышен растерянный голос дежурного по заводу: «Григорий Багратович, вас требуют к телефону».

— Переключите на сборочную площадку.

В трубке что-то затрещало, а затем возник разгневанный голос: «Алло! Алло! С кем я говорю?»

— У аппарата директор опытного завода Асаянц.

— Что у вас там происходит? Вы что, в космос лететь собрались? Почему не даете людям спать? Безобразие, всю округу подняли с постелей!

— Простите, кто это?

Прозвучала известная в городе фамилия...

— Извините, у нас проба новой машины.

— Ну и что? Дня вам мало, что ли? Я уважаю академика Патона. Но ни ему, ни его сотрудникам никто не дал права среди ночи поднимать людей. А эти дикарские крики, вопли! Вы хоть посмотрели, что вокруг вас делается? Я непременно буду жаловаться!

На другом конце собеседник швырнул трубку. И тотчас в мембране запели торопливые гудки отбоя. Только тут все огляделись вокруг. На это стоило посмотреть! Окна, балконные двери окрестных домов были распахнуты настежь. Люди, поднятые с постелей: мужчины в майках и пижамах, женщины в наспех наброшенных халатиках, — с недоумением взирали на сборочную площадку завода.

— Да!.. Нашумели! — не то с осуждением, не то с удовлетворением произнес Сахарнов.

— Ничего, Василий Алексеевич! Такое раз в жизни случается! — заметил кто-то из сборщиков.

— Тебе все ничего. А мне завтра наверху на ковре стоять, — отозвался Асаянц.

— Нынче суббота, Григорий Багратович. К понедельнику все поостынут, отоспятся. А на ковре сегодня стоять Загадарчуку. Он у нас женится...

В голосе регистраторши вдруг прорезались проникновенные нотки. «Поздравляю вас с законным браком!» — сказала она, крепко, по-мужски тряхнув руку Василия. И динамик снова обрушил на головы присутствующих марш Мендельсона. Все чинной толпой не торопясь потянулись за новобрачными к двери зала, где на огромном столе официанты уже расставили фужеры и куда несли матовые ведерки с запотевшими ото льда бутылками шампанского...

Под утро, когда стих первый восторг и из окон домов исчезли последние силуэты успокоившихся жильцов, все осмотрели сваренный шов. Был он неровным, слабеньким, «хреноватым», как выразился кто-то из сборщиков. Но другого по первому разу они и не ожидали. Узнали главное — машина может сваривать трубы большого диаметра. А значит, имеет право на жизнь.

Кучук-Яценко после осмотра спросил Василия:

— Ты знаешь, почему такой шов?

— Знаю, Сергей Иванович! Подвели гидравлика и еще режим на последней фазе. Завтра постараемся отладить...

— Завтра ты уже ничего не отладишь, поскольку у тебя свадьба. И потом я уже подписал твое заявление об отпуске. Ты ведь еще не отгулял за прошлый год.

— Но если надо?

— Не надо. Такие вещи с наскока не делаются. Работы хватит еще надолго. Достаточно, что разработана технология процесса. Пока здесь справятся без тебя. Вернешься через месяц, тогда и начнется самое главное. Пойдешь с машиной на полигон, а потом на трассу газопровода. Тебе придется покочевать с ней, обкатать ее в условиях Крайнего Севера. И за все срывы, неудачи отвечать будешь ты. Поэтому, когда вернешься из отпуска, изучишь все — и гидравлику, и энергохозяйство. Уязвимых мест хватает. А с таким настроением, как у тебя, сейчас только и остается, что жениться да отправиться в свадебное путешествие. Не спеши. К-700 еще принесет тебе достаточно хлопот. Готовь только ложку, чтоб выхлебать весь этот суп...

Пластмассовая пробка взвилась к потолку. За ней вторая, третья. Шампанское запенилось в узких хрустальных бокалах. Кто-то из ребят пригубил бокал и с деланным отвращением крикнул: «Горько!» Василий с раздражением показал ему кулак. Но все уже подхватили и теперь скандировали хором: «Горько! Горько!» И тогда Надежда вдруг очень близко увидела покрасневшие от бессонницы глаза мужа, с воспаленными от ослепительного пламени сварки веками.

Только очутившись на берегу тихой речушки, отключившись от повседневных забот по К-700, от споров, телефонных звонков и просто шума большого города, пройдя босиком по росной траве ранним утром, Василий Загадарчук, наконец, понял, как безумно устал он за последние два года. В первые дни хотелось просто лежать на бережку и бездумно смотреть в небо. Напряжение спало, и по вечерам он через силу вел разговоры с хозяевами, чтобы те не обиделись. По привычке вставал рано, как в городе. Но потом досыпал на травке или в садочке. Так прошло дней десять.

И вот однажды нехотя, сквозь полудрему, он вспомнил о машине, сборочной площадке, и какое-то беспокойство незавершенности, интерес, спрятавшийся в потайной уголок сознания, вдруг пробудились в нем. Василий приподнял голову и осмотрел эту тихую благодать. Все выглядело до безобразия спокойно: и осока на левом низком берегу, и прозрачная вода, сквозь которую были различимы желтоватые песчинки дна, и стайка пескарей, лениво шныряющих в этой воде. И даже трактор, гудевший шмелем на дальнем конце поля, полз лениво по пашне. А за ним так же не спеша оседал пылящий шлейф высохшей земли.

И захотелось сейчас же, сразу, вновь очутиться на площадке, перекинуться шуткой со сборщиками, поспорить с Сахарновым, услышать полную сарказма реплику Кучука-Яценко, а главное — вдохнуть знакомый запах машинного масла, разогретого металла, обгорелой краски. И он понял, что отпуск кончился, хотя по календарю оставалось еще пятнадцать дней. Отпуск кончился, потому что не вернется больше это чувство покоя. И не в радость уже будут и речка, и лужок, и шаги по росе, и парное молоко после вечерней дойки.

Они еще пожили в этом селе. И все чаще Василий ловил на себе вопросительный взгляд жены. Наконец, Надя сказала: «Знаешь, давай-ка сбежим отсюда в город». И он с облегчением пошел укладываться.

За три месяца до того, как «Зарница» пошла на стендовые испытания и рабочие чертежи начали свое путешествие по цехам опытного завода, стало известно: Институт космических исследований в рамках международного научного сотрудничества планирует провести аналогичный советско-французский эксперимент. Для него тоже потребуется мини-ускоритель. Решено было поручить это дело патоновцам. Так, в жизнь лаборатории исследований электромагнитных процессов в источниках питания вошло слово «Аракс».

Когда на совещании в дирекции Шелягин услышал, что им придется делать еще установку для международного эксперимента, он не испытал никакой радости. Даже не обратил внимания на слова академика: «Кое-кому придется попутешествовать во Францию». Слишком захватила тогда «Зарница». Он и так не был нынче на опытном заводе, поехал кто-то другой. А вчера на токарном участке вышла заминка.

И пока они переходили дорогу от главного корпуса к себе, пропуская поток машин, Владимир был замкнут, отдавшись текущим заботам. Вывел его из этого состояния Олег Назаренко:

— Старик, я гляжу, ты невесел. А у тебя впереди Париж! Тулуза! Тебя не радует, что ты, может статься, будешь попирать своими длинными ногами древние плиты Европы?

— А чему радоваться? Призрачной поездке? Когда она еще будет! Да и состоится ли? Ведь установку французы просят почти в пять раз мощнее, а веса дают с гулькин нос. Наплачемся мы с этим «Араксом».

— Ничего! Почти по Генриху IV: Париж стоит «Аракса».

— Генриху было проще. Принял причастие, и все. А тут ломай голову. «Зарницу» еще не спихнули, а уже новое...

— Но работа-то какая! Захватит с головой.

— То-то, что с головой. Знаю я это. На себя ни минуты не останется, как в последние два года.

— Володька! Ты же король малогабаритных источников питания. И Париж, бесспорно, откроет тебе ворота.

В тот же день к вечеру после долгих споров, взаимных насмешек и упреков Шелягин и другие авторы будущего «Аракса» разделили по справедливости вес предполагаемой установки. Всего восемьдесят килограммов досталось группе Владимира. Спор был окончен, начиналась работа...

Отныне жизнь лаборатории пошла как бы в двух слоях. Их мысли, споры, ночные бдения — все, что наполняло жизнь последние два года, уже обретало плоть, воплощаясь в металл. У них была только уверенность, что аппарат должен работать, что принцип, заложенный в нем, верен. Но не было никаких доказательств, поскольку не существовало еще и самого аппарата. А они уже начали разработку новой установки, более мощной. И как-то само собой, еще не родившись, не показав себя, «Зарница» перешла из разряда будущих дел даже не в настоящие, а сразу в прошлые, став всего лишь первым этапом большой и перспективной работы.

Теперь две папки лежали на его рабочем столе. Одна, пухлая, — слева. В ней было собрано все, что относилось к «Зарнице». Вторая, справа, была еще очень худосочной. В ней пока было несколько листков первых набросков схем, общих расчетов. Единственное, что сделал Шелягин сразу, как только закончились стендовые испытания по «Зарнице», — это переложил во вторую папку листок с перечнем предполагаемых причин отказа установки. Кто знает, как развернутся события! Теперь он всегда носил в кармане пиджака два рабочих блокнота. Один быстро заполнялся торопливыми пометками — «Зарница» выходила на финишную прямую. Листки второго в большинстве своем пока что оставались девственно чистыми.

Еще не наступил период, когда мысль от незначительного толчка вдруг начинает работать подобно горной лавине: идея, как камень, задетый неосторожным путником, увлекает исследователя вперед, рождая новые замыслы, варианты, проекты. Владимир дважды испытал подобное состояние «творческого взрыва»: сначала работая над «Вулканом», а затем — над «Зарницей». Нечто подобное, он знал, должно случиться и на этот раз. Но знал Шелягин и другое: сроки были минимальными, а потому «Аракс» достанется им «большой кровью».

«Фаза горения», как определил ее позднее Шелягин, наступила через месяц после команды начать работу по «Араксу». Как это произошло, остается для него загадкой и по сию пору. Все тридцать дней он работал дни и ночи, «Зарница», казалось, забрала без остатка все мысли, силы, время. Начальство оставалось деликатным и не требовало пока что отчетов по «Араксу». Лишь закончив разбор текущих дел, как бы мимоходом задавало вопрос: «Ну, а с тем делом есть какие-нибудь идеи?» И Владимир отделывался такой же незначительной фразой: «Вот ужо!» — и вновь сворачивал разговор на «Зарницу».

Передышку он получил неожиданно. Разработчики промахнулись в расчетах одной детали. И пока это выясняли, пока переделывали чертежи, оформляли новый заказ, пока старались протолкнуть его вне очереди, Шелягин нашел на заводе тихий уголок — энергоподстанцию — и примостился там в углу за столиком... Уже несколько дней он испытывал это беспокойное чувство — желание «помозговать» над «Араксом». Смутные догадки, предположения уже переполняли его. Необходимо было отключиться от текучки, посидеть, подумать и привести эти неясные предположения в систему. И затем либо убедиться в ее пригодности, принять за основу, либо, разочаровавшись, перечеркнуть разом.

Он открыл блокнот, предназначенный для «Аракса» и почти девственно чистый... Случилось то, чего он ожидал. Это было похоже на залп той самой электронной пушки, которая там, в заатмосферной дали, должна была выстрелить. Он взялся за карандаш... Вспышка!

И все, чем он жил последние годы: малогабаритный трансформатор для сварки в гаражах, работа над «Вулканом», поиски, связанные с «Зарницей», — все это странным образом, по каким-то неизвестным еще человечеству законам озарения, вдруг скомпоновалось, сложилось, переплелось в его мозгу, и Шелягин ясно увидел будущий «Аракс». Пока еще не «живую» установку в натуре, а чертежи и схемы всего аппарата и его отдельных узлов. Так он видел, потому что мысль его работала именно на этом языке строгих линий, расчетов и формул.

Потом, вспоминая это состояние, Шелягин объяснялся словами Михаила Светлова, который на вопрос, сколько он писал свою «Гренаду», как-то ответил: «Один день и всю жизнь». А тогда Владимир старался ничего не упустить, но скорее и как можно точнее зафиксировать все, перенести на бумагу.

Уже темнело, когда он поднялся из-за хлипкого столика. Болела спина, дрожали руки. И весь он был выжат, как после хорошей кроссовой дистанции. «Озарение» кончилось, а радость от сделанного еще не приходила. Он слишком устал.

В тот вечер Владимир так и не зашел на стенд. Бездумно побрел домой. Ни с кем не разговаривая, лег спать. И едва коснулся подушки, как провалился куда-то в темноту, где не было места сновидениям, а существовал лишь целительный покой опустошенности.

Утром он возник на пороге крохотного кабинетика Назаренко и без всяких вступлений произнес: «Олег! Мы можем получить с «Аракса» не пятнадцать киловатт, как они требуют, а все тридцать. Сделаем аппарат с «русским запасом». Вот смотри...»

И пока Назаренко, не торопясь, очень медленно и придирчиво, как показалось тогда Шелягину, изучал записи в блокноте, Владимир не находил себе места. Встал, вышел в коридор, зачем-то спустился по лестнице в лабораторный зал, вновь поднялся наверх. Порывался позвонить к себе в отдел, снимал трубку, набирал две первых цифры и с раздражением отходил от аппарата. Темп, в котором он прожил день вчерашний, овладел им вновь. Но приходилось ждать. В комнату заглянул Назаренко: «А я ищу тебя по всему корпусу. Хотел звонить к вам в лабораторию... Надо обговорить...»

До кабинета Олега было не больше пяти шагов. Но Владимир почему-то остановился в коридоре. «Нет, ты скажи, как? Ты все понял? А мысль о компоновке? Ну, не тяни!..»

Эта тирада застала Назаренко, когда он уже был у двери своего кабинетика. Повернулся к Владимиру и пристально посмотрел на него.

— Слушай, ты когда до этого додумался?

— Вчера, а что?

— Ты хоть спал эту ночь?

— Да спал я, спал! Ну не тяни резину! Получилось?

Они уже вошли в крохотную комнату, гордо именуемую «кабинетом».

— Кажется, кое-что вышло...

— Что значит «кажется»? Что за язык? Перестраховщик! Не можешь толком ответить: да или нет?

— Успокойся. Вот тебе стул. Придвигайся поближе. Посмотрим внимательно вместе...

— Но общее впечатление? Кроме твоих пушек. Не можешь сказать кратко, без всех «кажется»?

— Без моих пушек — да. Но...

— Опять перестраховка. Никаких «но»! Все «но» в рабочем порядке.

— Может быть, хватит эмоций? Займемся делом...

Они просидели долго, разбирая по косточкам каждый набросок Владимира. Спорили до хрипоты по каждому пункту. Шелягин самовзрывался мгновенно. Назаренко же нарочно выдвигал спорные аргументы. Задавал абсурдные, но вполне вероятные вопросы. Ему важно было выяснить надежность позиции самого Шелягина. Он знал, там, «наверху», где будут рассматривать это детище Владимира, могут задать и не такие вопросы, могут еще детальнее раскритиковать каждый узел. Недаром совещания у директора называют «сепаратором». И сколько идей, на первый взгляд более заманчивых и ярких, не выдерживали там, в большом кабинете первого корпуса, испытаний «на вибрацию». Ведь Шелягин и понятия не имел о том давнем споре между Назаренко и Патоном, в котором счет был не в пользу Олега...

Через полтора часа Назаренко закрыл шелягинский блокнот и устало откинулся на спинку стула:

— Все! Вот теперь я могу сказать точно: получилось. Париж откроет перед тобой ворота. Тулуза тем более.

— Смотри, как бы не было трупов здесь, на улице Горького в Киеве. Наука, говорят, «умеет много гитик». Начальство умеет еще больше.

— Отобьемся.

Они действительно выстояли перед натиском оппонентов. На совещании у директора в критиках недостатка не ощущалось. И «вибрация в сепараторе» для Шелягина и Назаренко была изрядная. Но зато и вывод последовал такой: «Да, при такой идее с «Аракса» можно снять тридцать киловатт. Аппарат возможно сделать с «русским запасом».

Было это в июле. Шелягин считал, что дело сделано. И с легкой душой собирался в отпуск. Он уже достал карту туристских маршрутов по Карпатам и по вечерам вместе с женой обсуждал в деталях будущее путешествие.

Но есть в наше время на пути любой идеи такие этапы, как разработка и доводка. И каким бы ярким, неожиданным, значительным не казался всплеск мысли исследователя, каким бы законченным не виделось его творчество, ему все равно затем предстоит пройти еще немало этапов, чтобы детище воплотилось в металл, обрело зримые, реальные черты. И порой процесс этот бывает более долгим, изнурительным, чем период творчества.

Собственно, до этого Шелягину в науке необыкновенно везло. Может быть, потому, что прежние его задачи были менее объемными. Для разработки и внедрения первого сварочного трансформатора вообще не понадобилось большого душевного напряжения. Воплощение в металл прошло быстро. С «Вулканом» тоже все муки претворения достались не ему. Коллектив был большой. Шелягинская «полоса наступления» была ограничена четко с самого начала. И потом в тягучие будни доводки был привнесен элемент необычного: парашютные прыжки, полеты в невесомости. Затем «Зарница». А что «Зарница»? Для нее только начинался период доводки. Отныне замысел попадал в руки разработчиков, которые с дотошностью анатомов должны были просмотреть каждый узел в отдельности, чтобы установить, насколько осуществима идея.

И первого августа Шелягин легкомысленно ушел в отпуск. Через два дня ему предстоял путь к туристским хижинам, скитания по гуцульским селениям, неспешные разговоры в деревенских корчмах. Но раздался звонок из института, и жена помчалась на вокзал сдавать билеты. Владимира срочно отзывали из отпуска.

Сегодня в лаборатории тот период в шутку называют «эпохой надувных матрасов». Но тогда им было не до смеха. Разработчики оказались людьми дотошными. Им была нужна не голая идея, а данные, которые могли быть проверены в лаборатории. Шелягину и остальным пришлось работать круглосуточно.

Прежде всего, был составлен жесткий и четкий, как военный приказ, график работ. Если вести исследование без выходных, то в сроки можно уложиться. Шелягин сходил в главный корпус и добился разрешения, чтобы лабораторию не обесточивали на ночь, а также в субботу и в воскресенье. Раскладушки для этих бдений в лаборатории не поместились бы. А на верстаках вполне можно было устроиться. Так, в этой большой и все же тесной комнате появились надувные матрасы, кофеварки, термос. «Комфорт» был полный. Для оперативности и связи с Опытным заводом дирекция закрепила за ними специальный микроавтобус. Шелягин тогда все время повторял: «В нашей жизни главное — не идея. Главное — научная организация труда».

Вообще-то, все упиралось в вес. Еще никогда никто из них не стоял перед такой задачей: втиснуть идею в прокрустово ложе всех этих безоговорочно малочисленных килограммов. Для Шелягина это была и борьба с самим собой. Приходилось держать свою фантазию, свой порыв мысли в жесткой узде. И это изнуряло, выматывало больше, чем все тяготы круглосуточных бдений, пререканий со смежниками, разработчиками.

Очнулся и пришел в себя Шелягин лишь на полигоне, в приволжской степи. Был месяц май. Необычайно жаркий. И по утрам зыбкая пелена тумана над рекой сливалась с влажной дымкой, которая клубилась над просторами заливных трав левобережья. В такую пору Владимир прихватывал удочку и уходил на берег. Там было тихо и покойно. Можно было думать о чем угодно и меньше всего об «Араксе». Днем еще случались ЧП с испытанием и монтажом аппаратуры, взаимные попреки с заказчиком и смежниками. Но все это казалось «бурей в стакане воды» после громадной поисковой работы последних месяцев. Непривычно по-летнему жаркий май отсчитывал минуты, часы, дни...

Из отчета группы Института электросварки имени Е. О. Патона АН УССР — участников эксперимента «Зарница».

«Целью эксперимента являлось моделирование явлений в околоземном космическом пространстве с помощью инжекции электронов с борта ракеты...

Инжектируя потоки ускоренных электронов, можно вызвать в магнитосфере Земли явления магнитного и атмосферного рассеяния, полярного сияния, взаимодействия волн с частицами, похожие на происходящие там естественным путем. Меняя причинные воздействия и изменяя соответствующие эффекты, геофизики могут существенно продвинуться в осмысливании плохо понимаемых физических процессов динамики магнитосферы, так как в лаборатории невозможно создать магнитосферную плазму, где большому магнитному полю соответствует малая плотность электронов при почти полном отсутствии нейтральных частиц.

Инжекция электронов осуществлялась аппаратурой «Зарница», разработанной и изготовленной в Институте электросварки имени Е. О. Патона АН УССР. Аппаратура состоит из аккумуляторного источника питания, инверторного преобразователя, собственно инжектора электронов и устройства автоматики. Максимальная мощность аппаратуры 6 кВт при ускоряющем напряжении 10 кВ. Время работы определялось ресурсами аккумуляторной батареи и составляло 4 мин...

Инвертор выполнен на полупроводниковых элементах, имеет КПД 95 процентов. Форма напряжения на выходе инвертора прямоугольная, частота 1000 Гц, с длительностью фронтов менее 1 мкс, выходное напряжение 28 В. В инверторе предусмотрено устройство защиты от коротких замыканий при пробоях в пушке и устройство повторного включения.

Инжектор представляет собой монолитный блок, содержащий высоковольтный трансформатор, высоковольтный выпрямитель, высокопотенциальный трансформатор накала и три электроннолучевых пушки, формирующих практически параллельные потоки электронов. Электроннолучевые пушки работают в режиме нагруженного резервирования. Аппаратура «Зарница» имеет устройство модуляции анодного напряжения электроннолучевой пушки по заданной программе.

Успеху эксперимента по созданию искусственного полярного сияния способствовали тщательные автономные и комплексные испытания аппаратуры «Зарница», проведенные бригадой сотрудников Института электросварки имени Е. О. Патона АН УССР. Целью этих испытаний было выявление и устранение конструктивных недостатков аппаратуры, определение ее работоспособности и надежности после воздействия вибрационных и ударных нагрузок, линейных и центробежных перегрузок, характерных для условий эксплуатации ее на непилотируемой ракете.

Испытания аппаратуры на вибропрочность и виброустойчивость проводились по трем взаимно перпендикулярным направлениям в диапазоне частот от 5 до 2 500 Гц. Проверка аппаратуры на прочность при воздействии линейных и центробежных перегрузок осуществлялась на центрифуге с созданием длительной перегрузки...

Монтаж аппаратуры на ракете и предстартовая подготовка также осуществлялись бригадой сотрудников института.

Эксперимент проводился на полигоне... Через 20 с после старта на высоте в 100 км по команде с Земли была начата инжекция электронов. В течение 60 с на восходящей ветви траектории ракеты инжектор работал в 1-м импульсном режиме, инжектируя поток электронов мощностью 3 кВт. На высоте 150 км был включен 2-й импульсный режим работы, при этом мощность потока электронов была 3,5 кВт. Время работы аппаратуры во 2 м импульсном режиме составило 103 секунды. В конце эксперимента в течение 9 с аппаратура работала в непрерывном режиме при мощности электронного потока 3,5 кВт.

Наибольшая высота подъема составила 163 км. Общее время работы инжектора составило 232 секунды.

Эффект возникновения искусственного полярного сияния зарегистрирован на одном из наблюдательных пунктов сотрудниками обсерватории Киевского Государственного университета.

Эксперимент «Зарница» является первым этапом эксперимента «Аракс» с использованием аппаратуры мощностью 15 кВт, проводимого с помощью французской ракеты «Эридан» на острове Кергелен в 1974—1975 гг.»

Эту комнату с огромным письменным столом, поставленным наискось к окну, всегда полузакрытому белой шторой-гармошкой, называют «штабом института», а хозяина кабинета — «начальником штаба». Высокий, спортивный, с мгновенной реакцией, резким сарказмом, он, на первый взгляд, мало соответствует чопорному званию ученого секретаря. Но только на первый взгляд. Огромное хозяйство патоновского центра требует контроля, мгновенных решений и сиюминутных координаций именно такого человека, организатора, каким является Всеволод Николаевич Бернадский.

Шахматист, играющий ответственную партию, всегда имеет время на обдумывание очередного хода. Даже когда гроссмейстер сражается одновременно со множеством противников, он может задержаться у одной из досок, чтобы проанализировать обстановку. Работа же ученого секретаря в Институте электросварки похожа на блицтурнир, который он каждый день ведет, по крайней мере, на ста досках.

Кого только ни видели стены этого кабинета! Практиканта-дипломника провинциального вуза в потертом костюме и изысканного, словно сошедшего с обложки журнала мод, представителя знаменитой шведской сварочной фирмы, крупного деятеля атомной промышленности и золотодобытчиков Колымы, у которых полетели ковши драг, инженеров-космонавтов, соискателей ученых степеней и нефтяников Тюмени, прокатчиков из Ждановска и писателя, желающего сотворить пьесу об институте, проектировщиков мостов для БАМа и руководителей подшефного колхоза, авиаконструкторов и жильцов дома, расположенного рядом с Опытным заводом, экономистов-футурологов, желающих знать потребности сварки в двухтысячном году и ревизоров финансовых органов, усомнившихся в высоких экономических показателях института...

Кроме того, конечно, свои, институтские, которые идут к Бернадскому с нерешенными вопросами, житейскими заботами, неурядицами. В этом кабинете просят внеочередной отпуск и валюту на новый прибор, комнату для жилья и помощи в скорейшей публикации реферата, разрешения поработать в лаборатории в субботу и содействия во «внедрении» на каком-нибудь из крупных заводов, совета по тактике научного поиска и лишнюю ставку в лабораторию...

Да мало ли проблем, конфликтов, спорных ситуаций и сбоев ежедневно возникает в институте, где работает почти шесть тысяч человек!

И он увязывает, координирует, советует, согласовывает, лавирует, дипломатично отшучивается, пробивает, ходатайствует, внушает, поддерживает, возражает, душит конфликт в зародыше и принципиально убеждает в чем- то директора.

Будь на этом месте человек, не обладающий такой реакцией, масштабным видением и работоспособностью, он давно бы пошел ко дну. Но Бернадский действует, вполне соответствуя «принципу Питера» — принципу компетентности, а проще, тащит воз и еще сокрушается, что в сутках лишь двадцать четыре часа, а шесть из них надо отдавать сну. Ему известно все, что происходит в институте. И он помнит по имени и фамилии не только рядовых сотрудников, еще ничем особенно не заявивших о себе, но и ведущих рабочих на заводе.

Эта напряженная жизнь, этот неиссякаемый поток неотложных дел, забот, спорных ситуаций и конфликтов отточили мысль и реакцию Бернадского. И кто-то из институтских острословов после одного из разговоров с ученым секретарем заметил: «Похоже, у Всеволода Николаевича в голове находится малая ЭВМ». Когда ему передали это, Бернадский отреагировал мгновенно: «Бронзовею на ходу».

Но иногда по вечерам, когда он оставался в кабинете один, чтобы привести в порядок ворох бумаг, накопившихся за день, вдруг откуда-то приходило чувство недовольства и неудовлетворенности собой...

История ученого секретаря, рассказанная одним из старейших и уважаемых сотрудников Института электросварки имени Е. О. Патона.

— В начале пятидесятых годов в институт пришло много молодежи. Бернадский заметно выделялся среди них. Сын известного в городе врача, он был очень начитан, в совершенстве знал немецкий язык и свободно читал технические журналы, обладал оригинальным мышлением в области техники. В задачах, которые ему приходилось решать в тот момент, он искал свой подход к проблеме. Одним словом, ему было свойственно то, что сегодня ученые, уже не стесняясь, называют творчеством.

Некоторые черты его натуры, которые сделались особенно заметными, когда он стал ученым секретарем, проявлялись уже тогда. Например, точность, собранность, обязательность, какая-то внутренняя, — рассказчик задумался, подбирая точное выражение, — повышенная ответственность за дело. Вместе с тем он не был слепым исполнителем любого приказа. Не кидался судорожно претворять все идеи, исходившие сверху. У него была даже на этом, изначальном этапе научной деятельности на все своя, очень рациональная точка зрения, которую он не боялся высказывать человеку, какое бы положение тот ни занимал.

И в то же время, несмотря на этот рационализм, а, может быть, именно благодаря ему, Сева мог загореться, на первый взгляд, очень туманной и, как многим казалось, бесперспективной идеей. Очевидно, в этих случаях рационализм помогал Вернадскому вылущивать, выбирать из самой бредовой идеи зерно истины. Он тогда работал очень продуктивно и целеустремленно, с большей отдачей, чем многие его сверстники.

Мне помнится, как в один год они с Медоваром — теперь и академиком, и лауреатом — выполнили вместе несколько работ. И каких работ! А исследование о влиянии антикоррозийных покрытий на сварку, сделанное вместе с самим Патоном! И все работы Севы были «высшей пробы». А потом он стал ученым секретарем. Да, стал неожиданно и для себя, и для нас всех...

Кажется, году в шестьдесят первом, а может, в шестьдесят втором тогдашний ученый секретарь должен был месяца на два уйти в отпуск. И встал вопрос о временной замене. Вернадский в ту пору уже защитил кандидатскую диссертацию, как раз завершил одну очень важную работу, а к новым исследованиям еще не приступал. Одним словом, ему предложили «побыть» ученым секретарем, и он согласился. А так как работать в полсилы противно его натуре и способностей ему не занимать, то за два месяца все увидели и поняли — Вернадский создан для подобной должности, и лучшего ученого секретаря и желать не надо. Первым это увидел директор Борис Евгеньевич, который, как и его отец в свое время, вообще умеет вовремя разглядеть способности человека.

Через два месяца Вернадский из и.о. стал ученым секретарем и взял штурвал институтских дел в свои руки.

Судите сами, с тех пор прошло полтора десятка лет, а мы все считаем, что в институте за всю его историю не было более блестящего ученого секретаря. Он много работает, даже чересчур. Как хороший шлюз, пропускает через себя и фильтрует весь поток не только дел, но и научной информации, которая лавиной именно в последнее десятилетие обрушилась на всех нас. За эти годы институт очень разросся. А следовательно, прибавилось дел текущих, повседневных, которыми опять же должен ведать ученый секретарь. Одним словом, за эти годы Бернадский стал не просто «начальником штаба» института, а если хотите, отменным менеджером науки.

Да, да, менеджером, и нечего бояться этого слова. Потому что задачи организации научного поиска усложнились необычайно, и в апробированных годами, казалось, устоявшихся областях наших знаний открылись новые направления для поиска, новые возможности. И все это надо скоординировать, привести к единому знаменателю, выстроить в единую систему, обеспечить материальной базой. Одним словом, распутать и в то же время увязать все в тугой узел комплекса проблем. Кто этим должен заниматься повседневно? Ученый секретарь... Но...

Вот тут-то и начинается это самое «но» и вступает в действие известный закон единства противоположностей. А на мой взгляд, происходит в какой-то мере трагедия талантливого человека. За эти годы многие его сверстники, работая в своей узкой области, достигли определенных успехов. Почти все защитили докторские диссертации. Некоторые стали членкорами и даже академиками, получили Ленинские и Государственные премии. А главное, сделали что-то весьма ощутимое в своей области. Многим из них в этом росте был полезен именно ученый секретарь. Многим... Но... сам он так и остался кандидатом наук. А ведь в последнее время очень много говорят и пишут именно об организации науки.

В последнее время стало закономерным явлением, когда одаренные люди вынуждены расходовать творческий потенциал на организационную текучку. Но Бернадский изменил бы самому себе, своей натуре, если бы и в этой сложной ситуации не нашел выход, не разглядел, на первый взгляд, сегодня еще призрачную идею, которая завтра уже станет насущной и потребует ответа от ученых.

Я работаю в институте сорок лет. И многое мне видится уже со стороны. Кто сегодня наши заказчики и партнеры? Да кто угодно: строители газопроводов и транспортники, КамАЗ и БАМ, нефтяники и космонавты. Мы разрабатываем аппараты для сварки в космосе, для атомных реакторов и коробок автомобильных аккумуляторов. У нас в институте создаются новые материалы с заданными свойствами и сверхстойкие наплавки для валков прокатного стана. А командированные к нам? География самая разная: от Магадана до Бреста. И всем что-то не просто нужно, а необходимо, требуется позарез. Не ручей, а полноводный поток. И он все время увеличивается...

Вот в этом-то явлении и увидел Вернадский свою тему. Сначала, чтобы облегчить себе работу, он попытался как-то управлять этим потоком. На определенном этапе это ему удалось. Казалось бы, можно успокоиться и передохнуть. Но однажды заданный самому себе вопрос: «А каковы будут нужды сварки в будущем?» — уже не покидал его.

Какие виды сварки наиболее перспективны? Какие вообще отрасли техники потребуют от нас решений в будущем? Какими средствами мы будем решать эти задачи? Какие технологии перспективны, а какие забудутся за ненадобностью, чтобы возродиться вновь на новом этапе развития техники? И в какие исследования стоит сегодня вкладывать средства? Это лишь малая толика вопросов, на которые нынче трудно, но нужно ответить. Вот этими-то исследованиями и занялся в дополнение к своим текущим делам и обязанностям ученый секретарь

Конечно, это примерная схема деятельности Бернадского. В жизни все сложнее и тоньше, все взаимно переплетено: и достоинства, и недостатки, и причуды, и парадоксы. Наш далекий пращур был намного сложнее, чем это сегодня пытаются нам внушить учебники истории. Иначе зачем ему было с упрямством и одержимостью высекать на стенах пещер лаконичные и выразительные сцены охоты на мамонтов? Зачем? Ведь костер горит, только не забывай подкладывать дровишки, шкура добытого в честном бою зверя вполне греет, женщины уже разделали очередную тушу, и по пещере стелется аппетитный запах жареного мяса. Жизнь прекрасна и без этих картинок на камне. А человек рисует...

Когда Шеф пришел в кабинет ученого секретаря, тот был не один. Бернадский на секунду оторвался от бумаг, которые секретарша принесла ему на подпись, буркнул: «Момент!» — и снова углубился в чтение документа. Шеф сел на стул, с удовольствием вытянул ноги и посмотрел па юное существо, которое стояло с папкой для бумаг в ожидании, пока ученый секретарь завизирует толстую пачку приказов, счетов, распоряжений и отношений. На кармашке жакета был вышит неуклюжий бледно-розовый медвежонок. Шеф смотрел на этого медвежонка и думал о том, как стремительно пронесся отрезок времени в восемнадцать лет. Ведь он помнит, как молодые родители, его товарищи по институту и соседи по лестничной площадке, привезли из роддома крохотный, робко попискивающий сверток. А теперь Наташка уже кончила школу, мечтает, вопреки чаяниям папы-профессора, быть конструктором одежды. Не поступив в вуз, она пошла работать в группу ученого секретаря, теперь считается одной из самых красивых девушек в Институте электросварки и наверняка воспринимает их с Севой как старых зануд, хотя ни тому ни другому еще нет пятидесяти. Все в этом мире относительно — от возраста до неприятностей, за исключением дела...

Ученый секретарь размашисто завизировал последнюю бумагу. Наташа вышла. Бернадский выпрямился в кресле, потянулся, шумно вздохнул и произнес одно из своих изречений:

— Бюрократия сожрет когда-нибудь мой мозг.

— Ничего, что-нибудь и нам, грешным, останется...

— А если нет?

— Тогда я горько поплачу, что ты не успел мне помочь в одном деле.

— Ага, значит, все-таки дело. Без него ты редкий гость в этом кабинете.

Ученый секретарь встал из-за стола, подошел к двери и запер ее на ключ. Когда он повернулся к Шефу, лицо его было усталым.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, с Женей Дейнеко... Его завернули..

— Позволь, но у него же все в порядке: отзыв с кафедры металлофизики, письмо нашего института. Я сам его подписал. Там все достаточно убедительно изложено.

— Знаю. Но дело в том, что Дейнеко, а заодно и нас с тобой обвинили в жульничестве.

— Но это же чушь какая-то! Конкретно, против чего он возражает?

— Против того, что диссертация защищается вне института.

— Н-да!.. Значит, жулики?

— Значит, так.

— А ты знаешь, деятель-то этот не без нюха. Учуял, что криминал здесь есть.

— По-твоему, перспективная теоретическая работа — это криминал? Но вспомни, как сам же на активе говорил о семи процентах...

— Положим, я говорил о пятнадцати. Это французские социологи заявили: для того чтобы обстановка в научном центре была творческой, теоретические, поисковые, далекие от сиюминутного внедрения исследования должны занимать в работе института семь процентов. Я и сейчас считаю, что при таком размахе, как у нас, теоретический поиск должен занимать минимум десять процентов, а лучше — пятнадцать.

— А что ты с этими процентами будешь делать, если негде защитить даже одну теоретическую работу? ГАИ и то не додумалась до того, чтобы на оживленной магистрали города вдруг повесить «кирпич» — проезд воспрещен.

— Но мы ведь с тобой уже говорили: в нашем ученом совете нет таких специалистов, чтобы по косточкам разобрать работу твоего Дейнеко. Исследование-то теоретическое. А наш принцип — обязательное внедрение. А что может представить твой талантливый соискатель? Листок сплава, по размерам близкий к фиговому?..

— А если серьезно?

— Серьезно? Ты хоть знаешь, что за человек мой коллега в том институте?

— Так, кое-что слышал. Но все на уровне салонных разговоров.

— А точнее?

— Точнее? Он на этом месте недавно. И вообще, в нашем городе человек новый.

— Это я знаю. А как он сел на это место?

— Неизвестно. Одни говорят, что учился вместе с ректором. Мол, старая студенческая дружба. Другие, что демобилизовался и приехал в родные палестины.

— А специалист-то он в какой области?

— Говорят, металлофизик, кандидат наук. Но я такого имени в литературе не встречал.

— А может, он по закрытой тематике работал? Или уже кончил заниматься наукой, как мы, грешные, а двигает ее в организационном плане? Или закончил путь на научном поприще, когда ты еще не начинал?

— Да нет, он наших с тобой лет. По мнению тамошних дам, мужик еще крепкий.

— Слушай? А что если твой Евгений к нему еще раз сходит? Может, у этого мужика настроение сегодня было не то или неприятности... Дейнеко и попал под горячую руку. Может быть? Вполне!

— Нет. После всего, что было сказано, Дейнеко к нему в роли слезного просителя больше не пойдет. Да и будь я на его месте, второй раз просить бы не стал.

— Экие вы ранимые! А дело?

— Насколько я тебя знаю, ты, Сева, тоже не пошел бы еще раз. Ну ответь по совести: пошел бы?

— Нет.

— К тому же этот деятель и документы все Дейнеко вернул...

Они молчали, каждый думая о своем, а в сущности, об одном и том же, огорчаясь за Женю Дейнеко и завидуя ему. Потому что знали цену исследованию, сделанному этим немногословным парнем. Знали они и другое, что сами в этом деле не отступят и будут вместе бороться, используя весь свой авторитет, положение и «опыт парламентской борьбы», а проще — тактические приемы, которые приходят, к сожалению, лишь с годами ценой существенных потерь и достаточной нервотрепки.

Первым нарушил молчание ученый секретарь.

— Значит, думаешь, необходим огонь из стволов главного калибра?

— Именно.

— Ну что ж, я узнаю, кончилось ли у директора совещание. Он сегодня собирал группу по К-700. По моим расчетам, им пора закругляться.