Истории без любви

V

Окна были распахнуты, и в комнату вливались потоки осеннего солнца, высвечивая мельчайшие складки на парусиновых чехлах стульев, традиционное зеленое сукно массивного письменного стола.

Борис Евгеньевич Патон просматривал записи совещания, когда в кабинет вошли ученый секретарь и Шеф.

— С чем пожаловали? Времени у меня в обрез...

— С неприятностями, — ответил Вернадский. За годы совместной работы он постиг: академик не терпит дипломатических обходных маневров и предпочитает в деловых разговорах ясность, точность, краткость, какими бы неприятными они ни были.

— Что-нибудь серьезное?

— Не так чтобы очень, но все-таки...

Патон посмотрел на Шефа.

— А ты что молчишь? Или в вашем дуэте голы должен забивать в мои ворота ученый секретарь?

— Пока что забили нам всем, в одни институтские ворота. Чисто сработали. На высшем уровне.

Шеф нарочно начал издалека, с первых шагов Дейнеко. Ведь тема работы возникла не случайно. Первым на проблему обратил внимание сам Борис Евгеньевич Патон. Он прочел тогда об опытах американцев с торием и передал Шефу записку, где были такие слова: «Думаете ли вы об этом? Ваши соображения!» Когда это послание докатилось до отдела, на обратной стороне листка уже красовался лиловый штамп ученого секретаря: «На контроле», а в правом верхнем углу значился исходящий номер. Получив послание, Шеф только хмыкнул. Он уже читал статью в американском журнале и тоже думал об этом. Но думать — не действовать. А лиловый штампик на обороте записки требовал именно действий, быстрых и точных.

Шеф мог поручить эту тему кому-нибудь из «асов». Но все тогда были заняты горящими темами. Перспективы же этой работы оставались еще очень туманными и призрачными. Шеф рассчитал тогда правильно и другое. Проблема была новой и требовала нестандартного подхода. Необходим был человек извне, еще не отягощенный опытом, способный не просто использовать готовый арсенал исследовательских методик, а пофантазировать, поискать — этакий Колумб-металлофизик, который, считая, что ищет свою Индию, мог попутно открыть и Америку. Аспирант Дейнеко с его добросовестностью, работоспособностью и неопытностью очень для этого подходил.

Когда две недели спустя на совещании Шеф высказал свои соображения, то услышал привычное: «Действуйте».

Предвидели ли они тогда, что статья в журнале, прочитанная Патоном, и его записка, и соображения Шефа, и, наконец, выбор аспиранта Дейнеко для работы — все это выльется в добротный труд: лист сверхжаропрочного металла и диссертацию на высоком теоретическом уровне? Нет, не предвидели. В науке, даже такой конкретной, трудно предсказать результат, когда речь идет о поиске.

Не так давно в беседе с академиком Шеф как раз говорил, что, по его мнению, Дейнеко спокойно мог бы получить за свой труд и докторскую степень. Патон ответил дипломатично: «Не будем спешить». Прошло недели три. И вот теперь они, стоявшие у истоков этой работы, ее инициаторы и идеологи, столкнулись с тем, от чего давно отвыкли, на что в силу своего положения, научного авторитета перестали обращать внимание, а честно говоря, о чем просто забыли. Для них уже давно не существовали ведомственные границы и барьеры. Сегодня им о них напомнили. Неощутимо, но достаточно заметно...

Директор терпеливо слушал пересказ разговора Дейнеко с ученым секретарем смежного института и задумчиво смотрел мимо собеседников.

О чем думал он в эти минуты?

Быть может, мысленно возвращался в прошлое, хотя это ему совсем не свойственно... Ведь начинал он не на пустом месте. Не с нуля начинал...

Нельзя понять настоящее без прошлого. Все в этом мире, особенно в науке, обязательно имеет свои истоки. Без них немыслим поиск. Их можно отвергать, не принимать, пренебрегать ими на каком-то этапе исследований, но нельзя забывать. Особенно если ты чего-то достиг па новом витке развития своей отрасли науки.

В конце прошлого века жил в небольшом имении под Полтавой Николай Николаевич Бенардос. Среди соседей слыл этот помещик большим чудаком. Оригиналом его никто не называл. Оригинал должен быть человеком богатым. А у Бенардоса именьице плохонькое, да и заложено- перезаложено. И хотя земля на Полтавщине отменная, хлебная земля, Николаю Николаевичу было не до землепашества, поскольку он занимался изобретательством. А задолго до того, как Бенардос в своем имении творил и разорялся, один из крупных русских физиков и электротехников Василий Владимирович Петров высказал предположение «о возможности использования тепла электродугового разряда для расплавления металлов». Многочисленными лабораторными опытами академик В. В. Петров подкрепил свою идею. Она-то и легла в основу открытия, сделанного полтавским помещиком. В 1886 году Η. Н. Бенардос взял в Петербурге патент на способ электросварки металлов. Тогда же он демонстрировал сварку металлов с применением электрической дуги, где одним полюсом служил свариваемый предмет, а вторым был угольный стержень-электрод.

Сегодня, когда электросварка опробована даже в космосе, мы можем рассматривать открытие Бенардоса с тем же чувством, с каким взираем на первые неуклюжие авто. Но стремясь познать все тайны процесса, происходящего в сварочной дуге, Бенардос уже тогда разработал способ сварки в струе защитного газа, способ контактной и точечной сварки, способ магнитного управления дугой. И он же, этот разорившийся полтавский помещик, первым теоретически обосновал возможность подводной сварки.

Открытие Бенардоса опередило свое время, хотя русскому изобретателю и был выдан патент на «способ соединения и разъединения металлов непосредственным действием электрического тока» во всех странах Европы и в США.

После этого прошло несколько лет, и в развитии электросварки начался следующий этап. Только местом действия становится уже Пермь — сталелитейный и пушечный завод. Служил на том заводе управляющим инженер горного корпуса Николай Гаврилович Славянов. Он впервые использовал электрод, как «врачующий» инструмент. С помощью электросварки на пермском заводе начали «залечивать» трещины в станинах орудий, раковины в отливках стволов, производить наплавку изношенных частей машин. На заводе был создан первый в мире сварочный цех, и для него готовили рабочих.

Но новшество Н. Г. Славянова не перешагнуло границы вверенного ему предприятия и не нашло применения на других заводах России. Работает Славянов, «чудит», изобретает — ну и ладно. На то он и управляющий, чтобы радеть об успехах дела.

Заговорили о пермском инженере, лишь когда он предложил с помощью электросварки починить знаменитый Царь-колокол. Но место жительства Славянова «имело быть» на востоке от чиновного Петербурга, а не на Западе. Вот если бы предложение исходило из Парижа, на худой конец — из Берлина! А то — из Перми. Такая география тогда играла в делах не последнюю роль.

...В двадцатые годы нашего столетия электросварку уже широко применяли на Западе в технологических процессах, начали использовать и у нас. Но внедрение проходило на примитивном уровне, без достаточных научных основ. И тут электросварке опять повезло: ею заинтересовался такой ученый, как академик Евгений Оскарович Патон. Было это в 1929 году. Его имя — теоретика и практика мостостроения — тогда уже было широко известно. Мост через Куру, знаменитый мост имени Евгении Бош через Днепр, построенный по проекту ученого вместо Цепного моста, взорванного белополяками, разборный мост системы Е. О. Патона... К тому времени Евгений Оскарович воспитал десятки учеников, которые проектировали мосты на разных широтах необъятной страны.

Но вот на небольшой станции, куда Евгений Оскарович приехал для испытаний капитально отремонтированного моста, он впервые увидел электросварку в действии и... заболел ею.

Трудно на склоне лет начинать новое дело. Такой поступок под силу лишь очень волевому и смелому человеку.

В 1929 году, когда Е. О. Патон организовал при Академии наук Украины лабораторию сварки, в ней работало всего шесть человек. В тот период в среде ученых часто звучала шутка: «Что такое электросварка? Это наука о том, как без заклепок сделать бочку».

Через пять лет на этой базе был создан Институт электросварки. В нем было немногим более двадцати сотрудников.

Один из старейших сотрудников Института электросварки, доктор технических наук, профессор, советский представитель в Международном комитете сварки Исидор Ильич Фрумин.

— В тридцать шестом году я кончил Индустриальный институт в Киеве и был оставлен в аспирантуре по специальности «физическая химия». Но через год кто-то вдруг «обнаружил», что у меня нет достаточного производственного стажа, а посему я не имею права быть аспирантом. Меня отчислили. Время тогда уже было суровое, предвоенное. И хотя причина отчисления из аспирантуры казалась пустяковой, я не мог устроиться на работу. Многих пугала формулировка: «Отчислен».

За что? Почему? Кто-то посоветовал обратиться к Патону. Это было время, когда уже существовал Институт электросварки, и к нему относились серьезно, а с трудами патоновцев познакомились на многих предприятиях страны.

Я помню в деталях не только первый разговор с Евгением Оскаровичем, но и дату. 3 июня 1937 года. Высокий старик с седыми запорожскими усами исподлобья посмотрел на меня. Документы академик отложил в сторону и произнес свое традиционное: «Ну-с, батенька!»

Он задавал вопросы по химии металлов, расспрашивал о преподавателях Индустриального института, рассказывал, чем мне придется заняться в первую очередь. Когда же я попытался заметить, что отчислен из аспирантуры, то академик сердито проговорил:

— Вы инженер-химик?

— Да, но...

— Завтра выходите на работу.

Так я стал патоновцем и не жалею, потому что в этом институте каждая работа для меня интересна. А что еще надо ученому?

Сегодня произносят много слов о том, что наука из сферы чистого познания перешла в сферу производительных сил. Что ж, все правильно. Но в патоновском институте наука всегда была реальной производительной силой, всегда имела четкий, ощутимый выход в практику. Это, если хотите, было кредо Патона-старшего, и оно свойственно его сыну да и всем нам.

В предвоенные годы главным направлением института стала автоматическая сварка.

Хор Пятницкого еще задорно пел: «Эх тачанка, ростовчанка, наша гордость и краса...» А Евгений Оскарович говорил нам: «В крупном тактическом значении танков для будущей войны теперь никто не сомневается...»

Батя — так называли Е. О. Патона за глаза все сотрудники, — как никто другой, понимал, чувствовал время, его задачи для науки.

Для всех нас это стало окончательно ясно, когда в тылу, на Урале, страна напряглась для разгромного удара.

Сшивать металл быстро и качественно, будь это листы танковой брони или рамы для сеялок, — вот главная задача, которую ставил перед нами тогда Е. О. Патон. Но было бы неверно воспринимать ее только как задачу чисто техническую. Если в покорении ядра ученые шли от познания свойств атома к задаче конкретной — обузданию атомной энергии, то в сварке все было наоборот. Решая задачи конкретные, зачастую чисто технические, Е. О. Патон и его сотрудники все больше углублялись в вопросы теории, познавая неведомое, постигая определенные закономерности поведения металла в различных условиях.

В конце тридцатых годов институт уже стал самым авторитетным в стране научным учреждением, где занимались всеми вопросами, имевшими отношение к сварке. Сюда обращались за консультациями и с просьбами по самым неожиданным проблемам. Например, моя первая научная работа в институте...

В тот год, когда я поступил к Е. О. Патону, из Москвы пришло письмо. Строители и архитекторы, которым предстояло возводить Дворец Советов, просили разработать такой способ сварки каркаса здания, чтобы можно было обеспечить долговечность стыков минимум на сто лет. А что может повредить металлу? Коррозия. К тому времени уже было разработано несколько способов сварки и клепки, оставалось лишь выяснить, какой из них меньше всего подвержен коррозии.

Вначале Евгений Оскарович поручил эту работу другому сотруднику. Хороший был хлопец, большой общественник, вся грудь в значках: и ворошиловский стрелок, и парашютист, и член МОПРа. Работник был очень решительный. Не долго думая, он взял образец сварной и клепаный, поместил их в банки с водой. Рассудил так: через три месяца образцы выну, удалю ржавчину, какой образец потерял меньше металла, тот и годится... Известная логика в этом была. Но Патон не был бы Патоном, если бы пропустил такой «арапский номер». Через две недели он вызвал этого сотрудника к себе и потребовал отчета в работе. Дальше был большой гром с традиционным обращением: «Вы, батенька, нам не подходите. Лучше уйдите сами...»

Патон поручил это исследование мне и дал на разработку методики две недели. Надо было подумать, как смоделировать процесс коррозии. Точно в срок я принес Бате план исследований. Он посмотрел и сказал, чтобы я собирался в командировку в Москву, к академику Кистяковскому. Пусть тот решит, годится моя методика или нет. Кистяковский признал методику «разумной». Но...

Вот здесь-то и начинается история, которая, на мой взгляд, дает ясное представление о взаимоотношениях Евгения Оскаровича с сотрудниками, о том, что впоследствии получило название «патоновская школа».

Для испытаний нужна была перекись водорода, что-нибудь килограммов триста. Дал заявку снабженцам, жду. Дня через два приходит секретарь: «Зайдите к Евгению Оскаровичу». Прихожу, академик сидит мрачный, насупившийся. Посмотрел на меня исподлобья и говорит:

— Вы, батенька, знаете, сколько вашей перекиси отпускается во все аптеки Украины?

— Откуда же мне знать, Евгений Оскарович? Волосы я не крашу.

— Так вот, на все медицинские учреждения республики перекиси водорода отпускается в год ровно триста килограммов. Вы придумали эту методику, вам, батенька, и добывать ваш препарат. Письма рекомендательные напишу, но бой вам предстоит большой, чтобы выбить эту самую перекись. За пять дней должны обернуться...

Я рассказываю все это, чтобы было понятно, каким был стиль работы в институте с самого начала. Собственно, каждый бывалый патоновец может поведать нечто подобное. Когда в пятидесятые годы строился знаменитый мост через Днепр, то технологию для сварки опор разработала Софья Аркадьевна Островская. Батя утвердил технологию и сказал: «Вот и прекрасно, батенька! Ты разработала, ты и внедряй. Пока мост не закончат, тебе в институте делать нечего...» Тогда, в Москве, я с руганью, с нервотрепкой, поднимаясь по инстанциям, дошел до замнаркома и достал перекись водорода. Провел исследования, получил интересные результаты. Евгений Оскарович просмотрел отчет и сказал: «Готовьте диссертацию». Закончил я ее в июне 1941 года.

Когда началась война, Евгений Оскарович был в командировке на Урале. К тому времени автоматическая сварка «голым электродом под слоем флюса» уже не только получила прописку на предприятиях страны, но была узаконена в правах постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б).

Встал вопрос об эвакуации института. И здесь тоже проявился характер Патона, его взгляд на роль исследователя в жизни страны. Для эвакуации Евгению Оскаровичу предложили один из южных городов. «Там тепло, фрукты почти круглый год, с помещением тоже не будет затруднений». Патон ответил собеседнику в своей неизменной манере: «Можно подумать, батенька, вы мне путевку на курорт предлагаете. Какое солнце, какие фрукты, когда война? Наше место там, где развернется выпуск боеприпасов и вооружения. Для нашей работы необходим один из центров тяжелого машиностроения. Думаю, на заводах Нижнего Тагила нам дело найдется».

Батя «пробил» в Москве вагоны для эвакуации, и в середине июля институт тронулся из Киева на Урал. В эти дни артиллерийская канонада уже слышалась в городе явственно. Я уходил на фронт. Забежал в институт попрощаться. Там паковали приборы, документацию. В институте всегда был образцовый порядок, жесточайшая документация: ни одна бумажка не затеряется. Батя не раз повторял техническим работникам: «Это не просто отчеты и бессловесные листки, это — свидетельство кипения человеческой мысли». Я вытащил из стола папку с диссертацией и положил ее в ящик с микроскопом. Успел лишь кому-то сказать, что это за рукопись. Фронт есть фронт. Там, конечно, я меньше всего думал, уцелеет ли в хаосе войны моя диссертация... Но сто двадцать страниц машинописного текста, начав скитания в ящике из-под микроскопа, благополучно доехали до Нижнего Тагила, спокойно пролежали там всю эвакуацию. Потом в том же ящике приехали в Киев. Когда я демобилизовался и пришел в институт, то нашел папку в целости и сохранности. Лишь рукой Бати на ней была сделана надпись: «Фруминские бумаги».

На площадке у ворот второго корпуса какой-то нахал из молодых уже занял место своим горбатым «Запорожцем». И Лие Мироновне пришлось ювелирно парковать своего «жигуленка»: бампер в бампер. Теперь в конце дня «молодой нахал» побегает по институтским коридорам, чтобы разыскать ее и выехать. Ничего, нахалов надо учить. Ведь все в институте знают, что на этом месте она ставит машину лет пятнадцать...

Утро было сухим и теплым, обещая еще один полнокровный день благодатного бабьего лета. И хотя ее ждали дела и один вопрос с нефтяниками Тюмени надо было решить немедленно, Лия Мироновна долго запирала машину и затем не торопясь пошла к главному корпусу. Деревья еще стояли в листве, но было грустно. Наверное, из-за сна, который видела Лия Мироновна в сентябрьскую ночь сорок первого года там, на Урале, и который живет в памяти уже тридцать четыре года...

Ветеран ИЭС, старший научный сотрудник, кандидат технических наук Лия Мироновна Гутман.

— В сорок первом я уехала из Киева с головной группой патоновцев в «научном» вагоне. Еще в 1939 году был построен сварной товарный вагон — пульман облегченного типа. На нем предполагалось провести вибрационные и ударные испытания. Права хождения по железным дорогам он, естественно, не имел. Но в дни жестоких боев за Киев, непрерывных яростных бомбежек никто о соблюдении правил не думал. Поэтому мы спешно погрузили в «научный» вагон ценное оборудование и отправились в путь. С мамой я так и не попрощалась, не успела. Думала, что встретимся в Тагиле, а она заболела и не смогла эвакуироваться.

На Урале мы прежде всего стали грузчиками и снабженцами. Выбивали помещение для лабораторий, жилье для сотрудников, которые с большим эшелоном тянулись по дорогам России в числе других, кого война согнала с родных мест. Мы перетаскивали на себе из «научного» вагона оборудование в пристройку одного из цехов, которую выделили институту на Уралвагонзаводе. И слушали, слушали, слушали сводки Совинформбюро, в которых были такие слова: «Упорные оборонительные бои в районе Киева...»

Мы все тогда рвались на фронт. И я знаю, что Дятлов, Аснис и Раевский тайком от всех обсуждали вопрос, как все же попасть в армию. Мы с Соней Островской тоже ходили в военкомат. К тому времени в Тагил уже приехал Батя. То ли он понял, что творится с его сотрудниками, то ли до него уже дошли какие-то слухи, только однажды он сказал Аснису, который был у нас парторгом: «Вы этих молодых дур (имелись в виду мы с Соней) на фронт не пускайте. А то с маху одного немца убьют и сами погибнут. Здесь больше пользы принесут. Нам столько предстоит сделать».

Мы еще ночевали все в одной комнате — по-походному. И вот в ночь с 22 на 23 сентября мне приснился сон. Кирпичная стена, узкая лестница, ведущая куда-то вниз, и мама со своей знаменитой распущенной косой, словно уплывающая в черноту... Это было так страшно, что хотелось кричать. Я проснулась. Была глубокая ночь. Все устали за день смертельно и крепко спали. Но почему-то бодрствовал Владимир Иванович Дятлов. Я шепотом рассказала ему про сон. Он так же шепотом успокаивал меня, говорил, что еще ничего не известно. Так мы и прошептались до рассвета...

На следующий день услышали очередную сводку: «...Наши войска оставили город Киев». Фашисты и наш город. Это было дико, страшно! Каждый из нас в те дни больше молчал. Не было сил разговаривать.

Через три года я вернулась в Киев и узнала, что ночь с 22 на 23 сентября была кануном Бабьего Яра. Еще никто из оставшихся в городе не предполагал, что такое может случиться. Но мама, видно, чувствовала. «Ах мои косы, наверное, в последний раз я вас заплетаю». Она просила соседок передать нам с братом, что прощает нам все наши проступки, которые были у нас в детстве и молодости. Завещала нам жить, как прежде... Но все это я узнала через три года. А их надо было прожить...

Быт наш в Нижнем Тагиле был суров и скуден, как у всех в те годы. Тесные комнаты, железные койки, на них мы падали, приходя с работы, и засыпали мертвым сном, жидкие супы и каши в заводской столовой. Очереди в магазине, когда по карточкам на талоны «жир» и «масло» выдавали свиной смалец.

Такая жизнь была не только у нас, младших научных сотрудников, но и у самого Бати, даром, что академик. Небольшая комната в коммунальной квартире на пятерых взрослых людей. Подсобный огород с участком в две сотки, там Евгений Оскарович сам сажал, окучивал и копал картошку. Преимуществом у академика был лишь персональный «экипаж», на котором он, семидесятилетний старик, в любое время суток, в любую непогоду добирался на завод, случалось, и ночью.

Нельзя сказать, что в нашем институте до войны или после можно было работать с прохладцей. Такого не было никогда. Ни при Бате, ни при Борисе Евгеньевиче. Но в тот период мы работали с каким-то удивительным... не подъемом, нет, остервенением, что ли... И в этом, конечно же, был «повинен» в первую очередь Батя. С первых дней войны Евгений Оскарович знал, понимал, видел наше место в рабочем строю. На заводе в огромных масштабах разворачивалось танковое производство. До сражений под деревней Прохоровкой на Курской дуге, до стремительных рейдов танкистов Рыбалко еще были месяцы тревожного ожидания, заполненные суровыми сводками Совинформбюро. Страна исподволь собирала, копила силы, и мы должны были помочь ей в этом.

В институте создавались автоматы для сварки танковой брони, подбирали для этого подходящий флюс, разрабатывали технологию. И научные сотрудники, надев старые комбинезоны и ватники, учились сваривать на этих автоматах танковую броню и учили других, в основном подростков, пришедших в ту пору на завод.

Мы сваривали бронированные листы танковых бортов, лобовую броню, крышки люков на башнях. Особенно мучились с электрохозяйством автоматов, и я не раз ревела, когда моя установка вдруг начинала капризничать. Но тут на помощь приходил Борис Патон, который в канун войны окончил Киевский индустриальный институт по специальности инженера-электрика. С января сорок второго Борис начал работать в нашем институте младшим научным сотрудником. И поскольку он был среди нас единственным «богом электричества», Батя возложил на него все заботы по электрохозяйству.

Ощущали ли мы как-то это родство? Нет. Скорее, наоборот, Батя, жестко требовательный ко всем, от Бориса и его старшего брата Владимира требовал вдвойне.

Запомнился такой случай. На одну из утренних летучек Борис пришел прямо из цеха, после ночной смены. Мы знали, что он болен, кажется, ангина. С наслаждением снял потрепанный ватник и стал у жарко натопленной печки. В это время из цеха позвонили, что забарахлил один из автоматов. Батя прервал летучку и обратился к сыну: «Пойдите и разберитесь. Потом доложите причины срыва».

Прошло минуты три. Борис, наверное, промерз крепко. Не было сил оторваться от печки. Батя вновь прервал докладчика: «Идите в цех! Пока не выясните, в чем причина аварии, домой не уходите». Борис молча начал натягивать телогрейку...

Уже в то время проявился у Бориса его характер: работоспособность, увлеченность делом, реальный взгляд на вещи и удивительный, меткий юмор.

Помню, как на заводском полигоне происходили испытания танкового корпуса. Орудие прямой наводкой, почти в упор выпустило серию бронебойных и фугасных снарядов по борту, сваренному вручную опытнейшими мастерами завода. После первых же выстрелов эти швы, как мы говорим, «поползли». Затем корпус танка повернули другим бортом, на котором швы уже были сделаны нашим автоматом. Произвели семь выстрелов с той же дистанции. Сдала броня, но наши швы выстояли...

Даже в те годы Батя не изменял своим принципам и требовал от нас четких отчетов о проделанной работе. За годы войны патоновцы сварили автоматами только в Нижнем Тагиле шесть тысяч километров швов. Если бы вытянуть эти швы в одну нить, то она легла бы от Урала, через Киев и Берлин и дальше на Запад. Об экономическом эффекте я и не говорю. Только на одном заводе работа наших автоматов за год дала экономию в пять миллионов рублей...

Весной 1944 года институт вернулся в Киев. Развалины Крещатика, взорванные мосты, обнаженные взрывами стены и простреленные пулями стволы знаменитых киевских каштанов, которые цвели назло всем врагам. Мы возвращались на пепелище. И боль утрат накрепко смешивалась с радостью возвращения...

Помню первый день в Киеве. Мы с Соней Островской шли по разбитому Крещатику, с трудом узнавая места, где стоял дом Гинзбурга (известная архитектурная достопримечательность города), была библиотека, модный магазин, роскошная парикмахерская. На углу Прорезной среди развалин встретили старушку, которая, видно, возвращалась домой. В галошах на босу ногу, перевязанных бечевкой, с тощей котомкой за плечами, она несла в руках торбу, из которой высовывалась потертая растерянная морда облезлой кошки. В этом безмолвном хаосе горелого камня и железа бабка растерялась и не могла отыскать дорогу к дому. Она спросила нас, как пройти на Прорезную. Мы показали. И она, благодарно перекрестив нас, медленно побрела среди развалин. Наверное, именно в те минуты мы с Соней по-настоящему ощутили, что наконец-то вернулись домой, в Киев...

Дом на улице Коцюбинского, в котором жили Патоны до войны, уцелел, и Евгений Оскарович вновь обосновался в нем с семьей. В том же доме, на чердаке, который претенциозно называли мансардой, поселились мы с Соней Островской и Володя Патон с женой. Жили дружно и весело. Так что очень скоро «вилла де ля чердакус» (так ее называла Софья Островская) стала неким клубом электросварщиков. В те первые месяцы после возвращения в Киев мы стали стекольщиками, малярами, паркетчиками. По решению Бати сами отделывали здание института. Теперь это первый корпус.

Разрушенное хозяйство страны диктовало первоочередные задачи. Мы были нужны машиностроителям Краматорска, прокатчикам «Азовстали», железнодорожникам, чье хозяйство особенно пострадало за войну, и даже трамвайщикам.

Работы было много. Я, например, занялась наплавкой бандажей сначала трамвайных, а затем железнодорожных колес. На листах оберточной бумаги написала план работы, которая должна была лечь в основу диссертации. Батя прочел этот план и написал: «Утверждаю, если работа будет внедрена на трех, минимум двух предприятиях страны»... Защита моя состоялась, когда работа была внедрена на трехстах заводах.

Все дальше от нас военные годы. Между тем временем и сегодняшними днями пролегла широкая полоса мирной жизни, в которой мы защищали диссертации, делали открытия, ездили на научные конгрессы и конференции, получали премии и квартиры. Эта повседневная жизнь тоже заполнена множеством неотложных дел, забот, тоже вся соткана из напряжения. Но иногда память вырывает нас из нее и отправляет в прошлое. И тогда встают перед нами бесконечная лента танкового конвейера, наши неуклюжие сварочные автоматы, два лица одного и того же молодого лейтенанта-танкиста, который в первый раз приехал на завод смуглым, черноволосым, а вторично — седым (горел в танке), и Батя, с неизменными седыми усами, который зубилом проверяет, хорошо ли проварен бортовой шов корпуса тридцатьчетверки...

«...Β семье, в домашней, личной жизни, в своих отношениях с приятелями человек может быть мягким, уступчивым, терпимым к чужим слабостям. Там, где он отвечает за успех дела, доверенного ему народом, названные свойства характера часто могут оказаться вредными. К руководителю это относится вдвойне... — писал в книге воспоминаний Евгений Оскарович Патон.

...Я считаю, что никакие приказы и требования руководителя не имеют настоящей моральной силы, если он не применяет их к самому себе. Никто никогда не должен иметь основания не то что сказать, но даже подумать: «С меня спрашиваешь, а сам-то каков!»

...Требовательность, о которой я говорю, ни в коем случае не должна порождать в руководителе черствости, сухости или шаблонного подхода к человеку. Ведь сколько людей, столько и характеров. Чем глубже узнаешь их особенности, наклонности, тем легче работать с ними. Да и у одного и того же человека может быть сегодня такое психологическое состояние, что к нему необходим другой подход, чем вчера. Если постоянно не учитывать этого, требовательность и строгость могут дать только отрицательные результаты.

...Каждое научное учреждение неизбежно «творит людей!». Грош цена тому научно-исследовательскому институту, который держится и живет одним лишь именем своего директора, одной лишь его научной репутацией.

...Развивать, укреплять у молодежи веру в себя, в свои силы, свои возможности... Методично вырабатывать, воспитывать в своем характере настойчивость и упорство, не бояться длительной черновой работы, риска, первых неудач. Поражение означает, в большинстве случаев, только недостаток желания.

Иногда нужно заставить человека пойти против себя, против своей инертности или минутной слабости, заставить его изменить свои старые представления о границах возможного и невозможного. Ему кажется, что он уже все перепробовал, все испытал и крайне важно поддержать его в такой критический момент, открыть перед ним новые перспективы».

В сороковые годы электросварка получила, наконец, широкие права гражданства в мировой технике, с ее помощью строители начали сшивать фермы мостов, крупные нефтерезервуары и даже океанские суда. Но не обошлось без беды. Первыми рухнули сварные мосты в Бельгии. И фотографии катастрофы обошли газеты многих стран мира. Ведущие мостостроители и металлурги высказались тогда однозначно: да, сварка намного ускоряет строительство, но дело это пока — увы! — не надежное. Затем в США дали течь огромные, тоже сварные нефтерезервуары. Потом не выдержали жестокой трепки на море несколько сварных судов, тоже построенных на верфях США. И в электросварке, о которой газеты незадолго до этого писали, как об еще одном достижении техники XX века, разочаровались. Ее заклеймили газетчики (это бы еще полбеды), но от нее отказались многие судостроители и мостовики... А мнение специалистов — это, пожалуй, одна из самых консервативных субстанций. Его меняют редко, и предшествует тому немалый отрезок времени. Порой целая техническая эпоха.

Но в то время, когда в научных журналах и с трибун международных симпозиумов многие клеймили электросварку, из нашей страны, а точнее из Киева, прозвучало спокойное и весьма доказательное мнение: «Нельзя винить в авариях только одну электросварку, а точнее, сварной шов. Прочность конструкций в значительной мере определяется качеством, структурой и чистотой основного металла».

В распоряжении сварщиков уже тогда было немало эффективных средств, чтобы воздействовать на металл шва. Сегодня с помощью современных способов сварки можно получить шов практически любого заданного состава и свойства. Но...

Вот тут-то и кончается проблема узкотехническая, представляющая интерес лишь для ограниченного круга специалистов.

Да, шов можно сделать падежным, способным выдержать колоссальные нагрузки. Но устоит ли перед ними основной материал — рядом со швом? Не даст ли он едва заметных трещин, не поползут ли по его поверхности предательские паутинки, способные со временем наделать немало катастроф и аварий? Ведь металл испытывает вблизи рождаемого шва отрицательные термические и силовые воздействия. Значит, в конечном счете все зависит от природы основного металла — его металлургической «биографии».

Мысль, высказанная в середине сороковых годов академиком Евгением Оскаровичем Патоном, казалась если и не лишенной здравого смысла, то весьма туманной. И у многих специалистов как у нас в стране, так и за рубежом в ходу был не совсем благозвучный, но достаточно убедительный термин — «охрупчивание». Так называли порчу основного металла в результате сварки. Считалось, что этого явления избежать невозможно.

Е. О. Патон, под руководством которого был разработан метод автоматической сварки танковых корпусов, отлично помнил, как во время артобстрела на полигоне от прямого попадания сдала броня, но выстояли сварные швы. Ученый четко, как всегда, сформулировал задачу: для сварных конструкций ответственного назначения нужны стали, обладающие таким составом и свойствами, при которых проклятое «охрупчивание» оказалось бы минимальным.

Сколько едких нападок, ожесточенных критических замечаний обрушилось тогда на известного ученого и его ближайших сотрудников! Говорили, что Е. О. Патон заботится о чести мундира и поэтому защищает некачественную сварку. Противниками были и металлурги, и многие специалисты-сварщики, которые считали: на сварку можно давать металл любого качества, работоспособность сварной конструкции все равно зависит только от технологии.

Но стремительное развитие науки и техники предъявило и здесь свой, особый счет. А проблема требовала стремительного и надежного решения. Академик Е. О. Патон на всех совещаниях, симпозиумах и конгрессах твердо заявлял: «Надежность сварных конструкций, как показали исследования Института электросварки, может быть достигнута путем повышения чистоты и однородности основного металла».

В Институте электросварки всегда стремились воплощать в практику теоретические заключения. Это один из краеугольных камней деятельности ИЭС, принцип, апробированный не одним поколением исследователей. Но как быть, если нет чистого, высококачественного и однородного металла, который разрешил бы проблемы надежности? Не существует пока в природе...

В 1953 году Евгения Оскаровича не стало. Надо было срочно найти человека, который смог бы возглавить этот своеобразный исследовательский центр. Назывались различные кандидатуры, в основном, со стороны.

Борис Евгеньевич Патон к тому времени не только руководил одной из ведущих лабораторий, но был еще и заместителем директора ИЭС по научной части. Он вырос в институте, знал людей, выделялся организаторскими способностями и, главное, хорошо видел перспективу — наиболее актуальные направления будущих исследований. Без ведома Бориса Евгеньевича собрались партком и ученый совет и решили просить правительство республики назначить молодого Патона директором. Составили целую делегацию. Надели все свои ордена, лауреатские медали. Внушительно выглядели. Пошли на прием к писателю Корнейчуку, который был тогда заместителем председателя Совета Министров республики и ведал вопросами науки и культуры. Слава института была достаточно громкой. Цельносварной мост через такую реку, как Днепр, убедительно говорил за институт. Надо сохранить коллектив и патоновские традиции — в этом никто не сомневался.

Вот так Борис Патон в тридцать пять лет стал директором института. Потом он был избран академиком, возглавил не только институт, но и Академию наук УССР, стал лауреатом Ленинской премии, был избран в Верховный Совет страны и республики. Одним словом, из стен института ученый вышел на большую орбиту государственной деятельности и масштабного руководства наукой...

Сколько продолжается атака на фронте? Час, ну два от силы. Больше не выдержат люди. А здесь вся жизнь человека — атака. Все время — на переднем крае научно- технической революции, в самом ее эпицентре. Без малого уже четверть века.

ИЭС — особый институт. Теория имеет каждодневный выход в практику. Любая мысль проверяется металлом: подкрепляется или начисто отвергается. Причем немалая толика проблем требует решений быстрых, стремительных. Руководитель не только авторитет на постаменте, но прежде всего генератор идей. Кроме того, он должен твердо стоять на земле. Знать производство. Ведь материализация любой идеи зависит от ее реальности.

Наверное, будь на месте Бориса Евгеньевича и его ближайших сподвижников другие люди, проблема получения высококачественного и однородного металла долго оставалась бы незавершенной. «В самом деле, — могли сказать в институте, — мы занимаемся теорией и закономерностями сварки, у нас полно забот, заказов. Когда металлурги дадут хороший металл, мы вам его надежно сварим. А на нет и суда нет».

Но на одном из совещаний Б. Е. Патон, перефразируя известное изречение, сказал: «Мы не можем ждать милости от металлургии...»

Так Институт электросварки нарушил границу и, опираясь на достижения смежных отраслей, вторгся в металлургию. Это оказалось поиском и «открытием новых земель». На стыке сварки и металлургии родилась новая область науки и техники — специальная электрометаллургия. Были найдены принципиально новые методы получения особо чистых металлов и сплавов с заданными свойствами. Новые материалы и новые способы сварки нужны были во многих сферах науки и техники. Ныне их применяют на нефтяных и газовых промыслах, трассах трубопроводов, при сооружении атомных реакторов, строительстве мостов на БАМе, в космосе...

КамАЗ, например, еще не вступил полностью в строй, а в ИЭС уже разработали автомат для наплавки наиболее ответственных узлов будущего автомобиля...

Институт вторгался в новые и новые области знаний. Соответственно изменялась и его организационная структура, целый «квартал науки» возник вокруг старых корпусов ИЭС; многократно усложнились исследования.

Порыв теплого ветра ударил в шторы на окнах. И они, как древние парусники, выгнули свои белоснежные груди. Трое в кабинете словно плыли по морю неожиданного конфликта. Только что Шеф кончил пересказ всей истории. И разговор, как камень, скатившийся с горы и упавший на ровную площадку, затих, исчерпав в этом полете всю энергию. Информация была выдана. И теперь двое — Шеф и ученый секретарь — ждали реакции директора.

— Сколько лет миновало, сколько перемен в науке произошло, а он все без обратной связи существует, ему не дело важно, ему инструкцию подавай, на худой конец, указание... Думаете, он не знает, что значит эта диссертация? Наивно... Все-то твой коллега, Всеволод Николаевич, и знает и понимает. Да к тому же прекрасно отдает отчет, что выплыла к нему эта, пусть талантливая, нужная диссертация из чужого ведомства. Никто на него ножкой не топнет, давить не начнет, прессинг по всему полю не устроит. В худшем случае будут просить.

— Но и мы не частная лавочка. Письмо ведь на бланке института. Я сам его подписал, — заметил Бернадский.

— Ну и что? Ты-то не будешь чинить препятствий, если возникнет подобная ситуация? Иначе грош цена всей твоей деятельности.

— Меня в этой истории твой диссертант интересует. И оскорбился правильно, и то, как дело свое оценивает. Молодежь в науке за последние двадцать лет качественный скачок сделала. Потенциал знаний у этого поколения огромный. Тут почти библейская ситуация: время бросать камни и время собирать их...

— Но как быть с обратной связью? — заметил ученый секретарь.

Без лишних слов они обсудили ситуацию и меры, которые следует принять в связи с этим...

Были еще проблемы, которые следовало «проговорить», раз уж они собрались втроем, но стрелки стенных часов уже показывали сорок минут второго. Первая половина напряженного рабочего дня Б. Е. Патона, строго поделенного между институтом (до 14.00) и президиумом Академии наук Украины, заканчивалась. Ученый секретарь и Шеф, заметив, что директор посмотрел на часы, поднялись.

— Погода такая, что впору на пляж, — заметил Патон. — А в три часа — президиум: сегодня слушаем отчет отделения...

Уже минут двадцать докладчик строил из стандартных бетонных блоков воздушные замки. Мысль его, казалось, медленно, с натугой карабкалась вверх по спирали, а на самом деле с упорством тягловой лошади неторопливо тащилась по кругу. И эти упрямые возвраты и повторы президент тотчас же машинально фиксировал в блокноте.

А ведь лет десять назад с этой же трибуны докладчик высказывал если и не новые идеи, то вполне дельные мысли. Что случилось за эти годы? Изменились возможности ученого? Нет. Все осталось прежним. Тот же пост, те же степени, тот же круг обязанностей. И... полное отсутствие идей.

Хорошо поставленный голос, круглые фразы... Есть усталый человек, но исчез ученый. А существовал ли он — имя рек плюс все звания и степени — как подлинный исследователь? Ведь и десять лет назад докладчик высказывал дельные мысли, отталкиваясь от чужих идей.

Почему он так упорно ссылается сейчас на опыт прошлых лет?

Старается этим прикрыть свою несостоятельность? Или просто не желает знать, что произошло за эти годы в науке, в организации исследований?

А может быть, просто старость? Но разве мало ученых, не отмеченных званиями, подобно докладчику, уходят из жизни, а их идеи осуществляют другие?.. Где истоки пассивности? Откуда вдруг приползает равнодушие?..

Неожиданно почему-то вспомнился рассказ Шефа о походе диссертанта в другое ведомство. Тоже равнодушие, да еще какое! В этом зале докладчик хотя бы пытается его как-то прикрыть, задрапировать. Жестокая необходимость. За столом президиума сидят специалисты, равные по степеням и должностям. От них не отмахнешься. Вот и приходится докладчику ловчить. Развесил графики по стенам, заставил демонстрационный стол новыми приборами: «Смотрите, любуйтесь, проверяйте. Мы тоже что-то делаем». Но ведь все это — чужая работа, воплощение чужих идей. Или он всерьез думает, что руководителю достаточно стоять во главе дела? Не то время, и не те законы оно диктует. Любопытно, как повел бы себя докладчик, окажись он на месте того ученого секретаря, к которому пришел Дейнеко? Отказал бы так же беспардонно или нет? Наверное, отказал бы, именно из-за равнодушия... Отмахнулся бы, и все. Страшная вещь — равнодушие...

Докладчик был точен. Просил сорок минут и уложился. Видно, предварительно хронометрировал свое выступление. Даже полминуты осталось в запасе. Президент корректно поблагодарил за сообщение и предложил задавать вопросы. Зал молчал.

А что спрашивать, когда сорок минут тебе с трибуны рассказывали, что Волга впадает в Каспийское море?

— Значит, вопросов нет? Такой исчерпывающий доклад, что всем все ясно... — Патон уже стоял за председательским местом, засунув руки в карманы пиджака, точно они озябли. — Тогда у меня вопрос: какие вы можете назвать новые идеи, которые были выдвинуты в институтах отделения?

Докладчик, повернувшись к президенту, промакнул белоснежным платком вспотевший лоб. Готовясь к отчету, он ждал подобных вопросов, и все же...

— Вы спрашиваете о новых направлениях?

— Нет, об идеях.

— Сначала необходимо определить, что понимать под термином «идея».

При этих словах губы президента на мгновение сжались. Потом саркастическая улыбка появилась на лице.

— Вы начали доклад с почти классической цитаты об идеях, по-моему, правильно определив суть этого понятия. Зачем же нам еще раз возвращаться к сказанному? Экономнее ответить, какие есть новые идеи.

Вот оно, откровенное желание уйти от прямого, четкого вопроса, потому что ответить нечего. Ну что ж, посмотрим, как он вывернется.

Докладчик вновь упорно побежал по кругу. Он уверенно заговорил о том, что да, идеи, в общем-то, есть. Вот, например, в одном из институтов отделения коэффициент полезного действия — они подсчитывали — тридцать пять процентов. Уже есть и практический результат. Голос докладчика вновь зазвучал уверенно, и круглые фразы опять покатились в зал, усыпляя собравшихся. Патон продолжал стоять, согласно кивая. Докладчик кончил и, как школьник у доски, перевел дух: кажется, пронесло. Президент понимающе усмехнулся, и в третий раз последовал слегка переиначенный все тот же вопрос:

— Тридцать пять процентов КПД — это констатация факта, а не идея. Хотя бы в этом институте есть новые идеи?.. Что? Не можете точно ответить?.. Значит, нет. По первому вопросу все ясно.

Докладчик потерянно молчал. Кое-кто в зале усмехнулся, кое-кто сидел, опустив глаза. Борис Евгеньевич мгновение помолчал, наклонив голову, и вновь с интересом посмотрел на докладчика.

— Вот вы говорили об организации науки. Какие комплексные проблемы решает ваше отделение совместно с другими?

Вопрос открывал если и не путь к организованному отступлению, то хотя бы лазейку, чтобы уйти с трибуны с достоинством. Поняли это и сидящие в зале, и сам докладчик. Он торопливо заговорил, что уже упоминал в своем сообщении о важности подобных исследований, но регламент не позволил на них остановиться...

— Вот и остановитесь. Это ведь может быть основным для вашего отделения.

И пока докладчик подробно рассказывал о совместной работе над одной из комплексных проблем, президент опустился на стул и оглядел зал: слушает ли кто-нибудь? Большинство — нет. То, о чем он говорит, утратило новизну, хотя пока еще и несет в себе заряд актуальности. Это — рабочие будни. А что завтра? На чем должны быть сконцентрированы усилия ученых в будущем? Что станет для них основным на новом отрезке их жизни? Бесполезно ждать ответа на эти вопросы. Человек живет на вчерашний капитал... Но обидно. Обидно за настоящих ученых, на пути которых стоит этот докладчик. Он — «во главе», но для науки его нет.

А подлинные ученые...

Шла очередная сессия отделения физико-технических проблем материаловедения Академии наук УССР. Сообщения академика Арсения Мартыновича Макары все ждали с особым интересом. О его новой работе среди ученых говорилось уже немало.

Перед началом заседания Патон встретил Макару в коридоре. Обычно добродушно-невозмутимый, тот почему- то очень волновался. Борис Евгеньевич с горечью увидел, что старый товарищ изменился. Только голос остался прежним: рокочущий бас, который вернул Патона в зиму 1943 года, в Нижний Тагил. Там они начинали свою первую совместную работу. Это было первое серьезное исследование Бориса Евгеньевича.

В общих чертах ученые тогда знали, что происходит при соприкосновении электрода с металлом при сварке под флюсом. Но только в общих чертах. Глубокого осмысления процесса еще не было. Решить проблему взялись они с Арсением Макарой. От основных обязанностей — налаживать сварочные автоматы на танковом конвейере — их никто не освобождал. Поэтому вели исследования большей частью по ночам...

Выпросив в лаборатории железной дороги — на одну ночь — осциллограф, привезли его в институт на детских саночках. Затем Макара как-то узнал, что в Свердловске есть прибор и стоит пока без дела. С эшелоном танков, идущих на фронт, добрались туда. Молодые офицеры-танкисты подарили им несколько банок свиной тушенки. Эти банки («второй фронт»!) и сыграли решающую роль в деле с осциллографом, в переговорах с завхозом чужого института...

Сколько сил потратили, чтобы привезти прибор в Нижний Тагил! Надо ведь было сесть в поезд еще до того, как состав подадут к перрону и его начнут штурмовать толпы людей. Больше тридцати лет прошло, а он так и видит Макару в вагоне, рвущего в крике могучий голос: «Нельзя! Научный груз! Осади назад!»

...Докладывая на президиуме, Макара взял указку, чтобы прокомментировать графики. Зал заинтересованно молчал. И тут Патон, а потом и сотрудники Макары увидели, что указка уперлась не в ту диаграмму. На какую- то секунду Арсений Мартынович напрягся и вдруг, прошептав: «Простите, мне что-то нехорошо...», — начал медленно оседать на пол. Его подхватили.

Реанимационная машина примчалась на Владимирскую улицу через несколько минут. Но все равно — поздно...

Арсению Мартыновичу Макаре было всего пятьдесят девять лет.

...Патон заставляет себя вслушаться в слова докладчика. Тот, наконец, произнес нечто дельное: необходим отдел, объединяющий ученых разных направлений. Правильно.

Все оживились.

Докладчик кончил.

Президент поднимается, и новый вопрос, как снаряд, несется к трибуне.

— Ну что ж, вы довольно подробно рассказали нам о решении одной комплексной проблемы. Повторяю, одной. А еще?

И вновь томительная тишина повисает в зале. Выждав несколько минут, президент продолжает:

— Скажите, а вас удовлетворяет работа института? — Патон называет один из научных центров, представители которого сидят в зале. — Так что же им передать?

Последние шутливые слова Патона разряжают напряженную атмосферу. Улыбается докладчик, смеются члены президиума, где-то в задних рядах хохочет в голос молодой кандидат наук из этого института, впервые приглашенный на заседание президиума и еще не привыкший к несколько сдержанному настрою таких высоких собраний. И эта непосредственная реакция молодого ученого на шутку президента вызывает новую волну смеха.

Веселое настроение еще медленно растворяется, словно изморозь, оседая на стенах чинного зала, а Борис Евгеньевич, как опытный боец, уже вновь собран, серьезен, готов к борьбе. И голос его опять звучит веско и настойчиво:

— В том, чтобы организовать новый отдел, есть доля истины. Но отдел создается, когда есть идея и есть люди...

Шутка ли, сказанная во время, или четкая позиция президента, или все, вместе взятое, так повлияло на ход заседания? Но нет уже «игры в одни ворота», как нет и «ведущего бомбардира» — только одного президента. Вопросы уже задают докладчику члены президиума, гости — ответственные сотрудники министерств и ведомств, специально приглашенные на это заседание. Развернулся, наконец-то, деловой спор, широкий обмен мнениями, которого так добивался Патон, ведя, быть может, излишне резко, не щадя докладчика, заседание вначале...

Борис Евгеньевич сидит, устало откинувшись на спинку стула. Сколько душевных сил стоит подобная «провокация», сколько энергии надо потратить на то, чтобы, отбросив в сторону сложившийся годами уклад подобных больших заседаний, пренебрегая устоявшимися отношениями друг с другом, люди заговорили о научной проблеме, новых идеях, так же свободно, горячо, взволнованно, как делают это в кулуарах, в кругу ближайших сотрудников и учеников — своих единомышленников. Что удерживает от таких же жарких, заинтересованных споров в зале заседания? Боязнь быть непонятым, сомнения, правильно ли расценят твои слова, не истолкуют ли их как проявление карьеризма?.. Сколько людей, столько причин. И наверняка у некоторых в душе зарубка: где-то кто-то когда-то, может быть, десятилетия назад, неправильно расценил их слова, сделал выводы...

Разве у того же Жени Дейнеко, сегодня всего лишь младшего научного сотрудника, не останется в памяти зарубка на всю жизнь от бессмысленного и унизительного разговора с ученым секретарем? Обида пройдет, а рубец останется. И постепенно у этого парня будет растворяться, исчезать то возвышенное отношение к науке, с которым он начал свой старт. Пройдет время, поиск для него станет не праздником, а буднями. И трудно сказать, какой ущерб понесет от того разговора наука, какой ценой оплатит она нежелание всего лишь одного должностного лица чуть внимательней вникнуть в суть проблемы. Но как уберечь от этого делающих первые шаги? Как выработать иммунитет к равнодушию, самоуспокоенности?

...Шквал вопросов к докладчику затих. Президент снова поднялся.

— Мы работаем уже более часа. По первому вопросу желают высказаться семь человек. Предлагаю каждое выступление ограничить пятью минутами. Дальше работаем с машиной.

И тотчас перед трибуной зажглось табло электрочасов с обратным отсчетом времени, какие можно увидеть на стадионах мира во время хоккейных матчей. Как только оратор произнес первое слово, цифра пять сразу же сменилась четверкой, и секунды быстро начали свой убывающий бег.

Член-корреспондент и главный инженер известного в городе завода, директор института и смешливый кандидат наук — молодой, но уже известный своими работами, перспективный «кадр», — ответственный сотрудник министерства и ученый из смежной области науки — все они говорили о деле, высказывали свои мысли по поводу организации нового отдела, возражали, делились сомнениями, уточняли и развивали упомянутые докладчиком вскользь вопросы. Выступления их были собранными, лаконичными, деловыми. Табло с меняющимися цифрами обязывало беречь время, уважать внимание сидящих в зале.

Президент заносил пометки в блокнот, согласно кивал, отрицательно крутил головой, когда был не согласен.

Выступают толково, сжато. Выход, КПД, показатели... Эти понятия констатируют результат работы. Но за любым исследованием стоит человек со своими житейскими неурядицами, заботами, сомнениями. Когда планируется цикл экспериментов, это все не учитывается. Почему? Есть дело и есть человек, с его сложными переживаниями, душевным настроем, индивидуальными свойствами характера. Считается, что за последние годы усложнилась наука. А человек? Тот, на чьи плечи ложится воплощение хотя бы части, пусть не гениальной, а просто своевременной научной идеи? Где та черта, которая отделяет талантливого исследователя от его человеческих слабостей? Да и нужно ли это делать? Не проще ли вовремя помочь справиться со слабостями?..

Второй час заседания шел к концу. Прения постепенно затухали. Пора было подводить черту. Звонок электрочасов выдал мелодичный сигнал — последний оратор исчерпал свое время. Президент встал.

— Ну что ж, думается, разговор был полезным. Не стоит ждать завтра же какого-то большого скачка в возникновении идей в этой области или сногсшибательных результатов. Тем более что это противопоказано любому делу, особенно науке. Основным, я думаю, в работе отделения должна стать концентрация сил на главных направлениях, где есть и талантливые идеи, и кадры, и база... Что же касается проекта решения по этому вопросу, мне кажется, надо в корне переработать страницы первую и вторую. Сжать преамбулу, сделать более деловой. Предлагаю в основном одобрить проект и довести его в рабочем порядке...

— Ведь тогда надо переписать весь документ, — заметил докладчик.

— Правильно. Утвердить название документа, а в остальном переработать. Возражений нет?.. Перерыв...