История Франции в трех томах. Т. 1

Реформация

С 20~х годов XVI в. во Франции начинают распространяться реформационные идеи. Следует, однако, отметить с самого начала, что Реформация во Франции никогда не имела той силы и того распространения, какое она получила в Германии и некоторых других странах Европы. Крепкая королевская власть и достигнутое уже в XVI в. территориальное единство Франции способствовали тому, что французская церковь, не порывая с Римом, сумела оградить себя от чрезмерных притязаний папы и обирательства римской курии и сохранила свои богатства в интересах французского национального клира.

Одновременно с превращением королевской власти в абсолютную, короли подчинили себе и церковь. Важным шагом в этом направлении был Болонский конкордат, заключенный Франциском I с папой в 1516 г. Папа согласился на то, чтобы король назначал кандидатов на высшие церковные должности во Франции с последующим посвящением их папой, но зато частично было восстановлено право папы на получение аннатов. Король мог подолгу не замещать открывшиеся вакансии и брать в свою пользу доходы от церковных бенефициев. Он мог соединить несколько таких бенефициев в один и жаловать их своим людям, которые не обязательно были лицами, имеющими духовный сан.

Значение конкордата было чрезвычайно велико. Галликанизм церковный превращался в галликанизм королевский, церковь делалась государственным учреждением. Доходы католической церкви, крупнейшего землевладельца Франции, частично попадали в распоряжение короля. Назначение на высшие церковные должности превратилось в особый вид королевского пожалования. Прелаты церкви стали почти сплошь рекрутироваться из дворянских семей, и высшие церковные должности превратились в уделы младших членов благородных фамилий Франции.

Само собой разумеется, что этих людей в первую очередь интересовали доходы и права церкви, а не обязанности пастырей. Последние выполнялись викариями, людьми скромного происхождения, и они получали за это определенное вознаграждение. Клир становился дворянским вверху и разночинным внизу, и это обстоятельство порождало классовый антагонизм между верхами и низами церкви. Но, так как управление церковью и доходы церкви находились в руках господствующего класса и распределялись тем же порядком, что и пенсии и дворянское жалование, господствующий класс не имел оснований для недовольства Римом и папой. Это значительно суживало базу реформационного движения во Франции в отличие от Германии.

Вторым важным моментом, неблагоприятным для широкого реформационного движения, было почти полное равнодушие крестьянства, т. е. основной массы населения Франции к реформационным идеям. Аграрная эволюция конца XV и XVI в. была в общем более благоприятна для французского крестьянства; во всяком случае такого ухудшения в положении крестьянства, как в Германия, ни в XV, ни в XVI в. во Франции не было.

Тем не менее реформационные идеи нашли распространение и во Франции. Один из французских гуманистов Лефевр д'Этапль еще до Лютера высказывал идеи, близкие к реформационным. Его ученик епископ Брисонне и его последователи («группа в Мо») продолжали дело Лефевра, но ни один из них не обладал жаром проповедничества, ни одному из них не приходило в голову стать мучеником нового религиозного учения. Бриссоне, мечтательно-религиозная душа, близкий друг Маргариты Ангулемской (сестры Франциска I) был слабым человеком и абсолютно не годился на роль вождя. Он был типичной фигурой самого раннего периода французской Реформации, когда она, в испуге от первого выступления Лютера в 1517 г., устами Лефевра заявила, что признает реформацию только «через церковь, в церкви и с церковью» («La reforme par l'Eglise, dans l'Eglise, avec l'Eglise»). За реформацию в это время выступали люди, либо принадлежавшие к аристократическим слоям дворянства, либо тесно связанные с этими кругами интеллигенты, мечтатели и созерцатели, но не деятели.

Булла папы против Лютера в 1520 г. и Вормский сейм 1521 г. дали толчок к выступлениям Сорбонны против реформации. Было сожжено несколько упорствующих. Но ни Франциск I, который в это время поддерживал протестантских князей в Германии, ни тем более его сестра Маргарита, близкая к Лефевру и Бриссоне, не являлись сторонниками решительных действий против еретиков и были недовольны выступлением Сорбонны.

Поэтому с 30-х годов ересь распространялась по Франции довольно беспрепятственно. Но уже в этот первый период французской Реформации обозначилось, что она не имеет широкой базы. Протестантизм находил приверженцев главным образом в больших торговых городах, но едва ли можно преувеличивать число его сторонников. Вплоть до середины 40-х годов общины «верующих» насчитывали лишь в редких случаях сотни (в Париже 300–400 человек), чаще десятки своих адептов. В эти годы ересь распространялась в среде буржуазии, как средней, так и зажиточной, с одной стороны, в кругах ремесленных подмастерьев и городского плебейства вообще, с другой. Но и в этих слоях были весьма влиятельные прослойки, которым реформация была чужда. Большой знаток рабочей Франции XVI в. Озе отмечает, что революция цен и понижение реальной заработной платы, особенно во второй половине XVI в. сильно подорвали материальное положение подмастерьев и плебейства, но мало затронули мастеров[144]. Последние в XVI в. организовались в корпорации, которые всячески поддерживало правительство, наделявшее их за деньги всевозможными привилегиями и монополиями. Классовая борьба в цеховой и внецеховой промышленности, конкуренция со стороны внецеховой промышленности заставляли мастеров крепко держать сторону королевской власти и королевской, т. е. католической веры. Это было одной из причин того, что католиков повсюду оставалось подавляющее большинство. Католики были организованы и поэтому спокойны. На их стороне было ортодоксальное духовенство, Сорбонна и парламент, Париж, высшие чины в церкви и государстве.

Терпимое отношение короля к протестантам кончилось, однако, когда приверженцы новой веры перешли в открытое наступление. В октябре 1534 г., в связи с арестами нескольких протестантов, в Париже и даже в королевском дворце были расклеены афиши, составленные фанатиком протестантизма Маркуром. Основное их содержание было таково: 1) жертва Иисуса Христа совершенна и не нуждается в повторении. Следовательно, папа, свора его кардиналов, епископы и священники — лжецы и богохульники; 2) идолопоклонством является утверждение, будто в причастии присутствуют истинное тело и кровь Христа; 3) этим католическая церковь затемняет смысл таинства причастия, которое состоит лишь в воспоминании о страданиях Иисуса Христа. Церковь занимается всякими пустяками: колокольным звоном, бормотанием молитв, пением, пустыми церемониями, освящением, каждением, переодеванием и всякого рода ведовством и колдовскими делами. Как видим, критика католицизма Маркуром была куда ярче и радикальнее, чем в опубликованных на семнадцать лет раньше знаменитых 95 тезисах Лютера, положивших начало Реформации в Германии.

Но во Франции эти тезисы Маркура имели как раз обратный результат. Выступление Маркура мобилизовало католическую ортодоксию. Запылали костры. В январе 1535 г. было сожжено 35 лютеран и еще 300 арестовано. Король устроил процессию, в которой он сам принял участие, идя с обнаженной головой и огромной восковой свечой во главе шествия. Среди арестованных было довольно большое количество знатных лиц (52), но массу все же составляли буржуа и ремесленники. Одновременно правительство обратило внимание на прессу — главного, по его мнению, виновника распространения протестантской заразы. 13 января 1535 г. был издан эдикт, которым запрещалась печать и закрывались все типографии. Но так как скоро стало ясно, что это распоряжение невыполнимо, то дополнительным декретом от 23 февраля все печатное дело было поставлено под особый надзор комиссии Парламента. С 1538 г., когда началось сближение между Франциском I, императором и папой, во Франции начались особенно суровые гонения на протестантов. Позиция королевской власти в отношении реформы определилась окончательно.

В 40-х годах вместо лютеранства во Франции распространяется учение Кальвина. Правда, кальвинистская организация французского протестантизма начинается несколько позже, уже при преемнике Франциска I, короле Генрихе II. Особенные успехи кальвинизм сделал в период с 1547 по 1555 г. Генрих II мог сколько угодно грозить приверженцам новой веры всевозможными наказаниями — Реформация распространялась все шире.

В главном сочинении Кальвина «Наставление в христианской вере» (1536) основной мыслью является учение об абсолютном предопределении. На нем зиждется эта важнейшая религиозная доктрина самой смелой части тогдашней буржуазии — буржуазии эпохи первоначального накопления. Кальвин учил, что бог еще до сотворения мира в своем абсолютном предвидении будущего предопределил одних к вечному блаженству, других — к вечным мукам в загробной жизни. Этот приговор бога абсолютно неизменен и неизбежен для человека. Вера в бога, моральная правильность поступков — все это не зависит от воли человека, ест amp; лишь действие в нем божества, предизбравшего его к спасению. Человек не может знать, почему бог одних определил к вечному блаженству, других — к вечным мукам в загробной жизни. Отсюда вытекает и сама идея предопределения как силы, толкающей человека в определенном направлении и либо заставляющей его совершать добро, либо покидающей его в момент совершения им злого поступка.

Вторым важным положением Кальвина был идеал божественного невмешательства в установленную богом закономерность мира, идея трансцендентности бога миру. Эта идея сближала Кальвина и его последователей с позднейшим деизмом и была первым шагом к буржуазно-рационалистическому мировоззрению XVIII в.

Учение об абсолютном предопределении, казалось, должно было обречь человека на фаталистическую покорность судьбе. В действительности же именно кальвинизм сделался боевой организацией протестантизма в борьбе с надвигавшейся контрреформацией. Никто не знает, учил Кальвин, предопределен ли он богом к спасению или к погибели. Каждый верующий, напротив, должен думать, что он является божиим избранником и напрягать свою энергию, чтобы своей деятельностью и жизнью показать, что он предопределен к спасению. Так как бог при своей трансцендентности миру мог проявить свое благоволение только в закономерностях мира сего, то, учили кальвинисты, благоволение божее проявляется в успехе человека в его профессиональной деятельноности. Буржуа, например, успешно торгующий или вообще накапливающий капиталы и преуспевающий в своей предпринимательской деятельности, явно благословен богом. Таков в основном вывод из учения об абсолютном предопределении, выразившийся в учении о «мирском призвании» и в этике «мирского аскетизма». Пуританский проповедник Бакстер (1615–1691) прямо писал: «Если бог вам указывает путь, на котором вы без вреда для души вашей или для других законным путем можете заработать больше, чем на другом пути, и вы это отвергнете и изберете менее доходный путь, тогда вы вычеркнете одну из целей вашего призвания, вы отказываетесь быть управляющим бога и принимать его дары, чтобы иметь возможность употребить их для него, если он того захочет. Конечно, не в целях плотского удовольствия или греха, но для бога должны вы работать, чтобы разбогатеть»[145]. «Мирской аскетизм», секрет которого состоит в буржуазной бережливости, выражался в уничтожении многочисленных католических праздников и увеличении числа рабочих дней. Кальвинистские проповедники внушали рабочему, что повиновение капиталисту, «добросовестная» работа на хозяина есть долг, жизненное призвание рабочего, определенное самим богом. Кальвинизм дал готовую боевую теорию ³ буржуазии, восставшей против феодализма.

Исторически в кальвинизме была важна не только его теория, но и его организация, превратившая его в боевую силу, направленную, с одной стороны, против еретически-революционных течений вроде анабаптизма, а с другой — против контрреформации. Во главе общины у кальвинистов стояли пресвитеры — старшины, избираемые из светских членов общины, и проповедники, отправлявшие службу духовно-нравственного назидания (министры). Догматические вопросы обсуждались на специальных собраниях пасторов (конгрегации). Пресвитеры и пасторы составляли консисторию, вершившую позже всеми делами общины. Такая организация не только давала простор для экономически сильных людей в общине, но и освящала религией деятельность буржуазии вообще во Франции.

Следует заметить, что Кальвин, боявшийся всякой революции, учил, что в вопросах государственного устройства надо соблюдать сугубую осторожность и даже посвятил французскому королю одно из изданий своего основного сочинения. Однако его республиканские тенденции соответствовали буржуазной революционности (революция в Англии). С другой стороны, организация кальвинистской церкви и ее антимонархичность были удобны для феодально-дворянской оппозиции развивающемуся абсолютизму (во Франции XVI–XVII вв.).

В этот второй период французской Реформации следует отметить две характерные черты: 1) организующая роль в реформационном движении принадлежит католическим клирикам, переходящим в протестантизм; 2) в среду кальвинистов вливается широкая струя дворянства.

Конкордат 1516 г. и классовое разделение духовенства на высший-дворянский и низший-разночинный клир, обострившие борьбу в среде самого духовенства, отбросили часть низшего клира в ряды протестантов. Но в другой части того же низшего клира религиозная индифферентность, царившая в верхах католической церкви, и воинствующее настроение кальвинистов вызывали своеобразную католическую экзальтацию, которая так ярко проявилась несколько позже в деятельности католических лиг.

Правительство Генриха II начало преследовать кальвинистов с первого же дня. Сам король, холодный и черствый человек, больше обращал внимание на внешнюю сторону, чем на существо дела, но нажим на него со стороны католических кругов был настолько силен, что он скоро начал против еретиков жесточайшие гонения. 5 апреля 1546 г. был издан эдикт, повышавший наказание за «богохульство». Если, например, виновный попадал под суд 5-й раз, его привязывали ошейником к позорному столбу; в 6-й раз — разрубали верхнюю губу «так, чтобы видны были зубы»; в 8-й раз — вырывали язык.

13 октября 1547 г. при Парламенте была создана знаменитая «Огненная палата» (Chambre ardente) с 14 советниками и 2 президентами, которая должна была судить по делам ереси. Впрочем, деятельность парламента в этом отношении началась раньше. Работу Огненной палаты изучил в XIX в. протестантский историк Пьер Вейс, который обследовал 439 приговоров, вынесенных палатой за первые годы царствования Генриха II[146]. Выводы, к которым он пришел, таковы: среди привлеченных к суду почти отсутствуют дворяне, редко встречаются также чиновная аристократия и высшее духовенство. Основная масса — черное духовенство и ремесленники. Но это, конечно, не значит, что дворянство осталось чуждым кальвинизму. Последующие события показали, что главной силой кальвинистского движения во Франции были как раз дворяне. Дворяне и богатые буржуа имели много средств, чтобы избежать кровавых лап королевской инквизиции, желавшей подражать испанским образцам. Дворян спасали их замки, их привилегии, а те, кто и при этих условиях не чувствовал себя в безопасности, бежали к Кальвину. Французская эмиграция в Женеве в 1548–1549 гг. была сплошь либо дворянской, либо буржуазно-аристократической.

Характер религиозных войн

Мы стоим, таким образом, у порога тех неурядиц, которые потрясали Францию в течение всей второй половины XVI в. и которые принято называть религиозными войнами, хотя современники предпочитали другое и более верное название — гражданские войны.

В истории Европы XVI в. нет другого события, которое было бы так запутано различными течениями буржуазной науки XIX в., как религиозные войны. Самое название их — дань тому направлению, которое хотело свести понимание реформационных движений XVI в. к столкновению вер и не желало в борьбе религиозных течений видеть великие социальные потрясения, неустранимую для всякого антагонистического общества борьбу классов. Религия, как мышление об абсолютных ценностях была для этого века единственно возможным выражением общности классовых интересов, и именно поэтому она стала идеологией борьбы и знаменем, под которое собирались в классовом отношении одинаково заинтересованные люди. Захватывая человека целиком, задевая все важнейшие стороны его существования, классовые конфликты находили свое выражение в терминах борьбы за абсолютные ценности, за вечное спасение от мук ада, за царствие божие, для одних — там, в потустороннем мире, для других — здесь, на земле. Но историк совершил бы принципиальную ошибку, если бы поддался искушению упростить содержание событий, представив их только в виде борьбы двух вероисповеданий. Он совершил бы ошибку уже по одному тому, что даже современники этих событий, как ни были для них важны вопросы веры, видели в ней часто лишь предлог для выступлений и борьбы за свои интересы.

XVI век — это время, переходное от феодализма к капитализму, время, когда большие народные массы приходят в движение. Интересы не только классов в целом, но и отдельных слоев и групп переплетались самым неожиданным и причудливым образом. Можно утверждать, что даже самим современникам были ясны лишь непосредственные цели борьбы и ошибки политической ориентации для человека этого времени были чрезвычайно легки. Пытаясь понять французскую действительность второй половины XVI в, мы не должны забывать тех трудностей, на которые указывал Энгельс в своем объяснении причин Реформации и Великой крестьянской войны в Германии первой половины того же XVI в. «…Разные сословия империи, — говорит он, — …составляли чрезвычайно хаотическую массу с весьма разнообразными, во всех направлениях взаимно перекрещивающимися потребностями. Каждое сословие стояло поперек дороги другому и находилось в непрерывной, то скрытой, то открытой борьбе со всеми, остальными. Тот раскол всей нации на два больших лагеря, который имел место в начале первой революции во Франции,… был при тогдашних условиях просто невозможен…» И Энгельс знаменательно прибавляет, что этот раскол нации на два больших лагеря «мог бы лишь приблизительно (курсив наш. — Ред.) наметиться только в том случае, если бы восстал низший, эксплуатируемый всеми остальными сословиями слой народа: крестьяне и плебеи»[147]. Это последнее условие осуществилось, как известно, в великом крестьянском движении в Германии, но оно отсутствовало в XVI в. во Франции.

В гражданской войне второй половины XVI в. принимало участие плебейство, но почти никакого участия не принимало крестьянство, а между тем состав и положение плебейства во Франции едва ли были иными, чем в Германии. Так же, как и в Германии, вне крестьянского восстания плебейская оппозиция в силу своей чрезвычайной разношерстности «выступает в политической борьбе не в качестве партии, а лишь в виде шумной, склонной к грабежам толпы, которую можно купить и продать за несколько бочек вина и которая плетется в хвосте у бюргерской оппозиции»[148].

Во Франции бюргерская оппозиция, не прошедшая через горнило крестьянского восстания, выступает самостоятельно; «она… требует восстановления монополии городского ремесла в деревне, поскольку возражает против сокращения городских доходов за счет отмены феодальных повинностей в городской округе и т. д.; словом, в той мере, в какой она самостоятельна, она реакционна и подчиняется своим собственным мелкобуржуазным элементам, исполняя тем самым характерную прелюдию к той трагикомедии, которую вот уже в течение трех лет разыгрывает современная мелкая буржуазия под вывеской демократии»[149]. Эта мысль Энгельса особенно важна для тех, кто изучает эпоху гражданских войн во Франции. Здесь, быть может, даже больше, чем в Германии, борьба между свободной и цеховой привилегированно-корпоративной промышленностью заставляла представителей последней в своих выступлениях быть прямо реакционными, несмотря на весь свой внешний демократизм. Это было характерно и для парижской мелкой буржуазии, составлявшей ядро католической лиги, и для гугенотской демократии юга Франции. Надо каждый раз внимательно присматриваться к существу движения для того, чтобы не быть введенным в заблуждение ложным демократизмом.

Если таковы трудности понимания событий, рассматриваемых по существу, то они становятся еще большими от путаницы в оценке их последующей историографией, в особенности буржуазными историками XIX в. Чрезвычайная сложность движения, непопулярность последних Валуа, уродов и дегенератов, попавших случайностью рождения на престол Франции; поддержка гугенотскими вождями нидерландских революционеров, поднявших буржуазную революцию против испанского деспотизма; ореол мученичества, окружающий таких действительно выдающихся людей, как вождь гугенотов адмирал Колиньи, — все это давно уже приводило историков к часто диаметрально противоположным оценкам религиозных воин в целом, гугенотского движения в частности. Достаточно в качестве образца привести два мнения, дающих противоположную оценку гугенотскому движению.

Мишле, писавший свою знаменитую «Историю Франции» в преддверии буржуазной революции 1848 г, видел в Реформации вторую после христианства ступень во всемирно-историческом развитии движения человечества к свободе. Радикальная буржуазия, к которой принадлежал Мишле, готова была рассматривать всю историю как непрерывное нарастание той ценности, которую ее предшественница, революционная буржуазия XVIII в. провозгласила неотъемлемой принадлежностью, естественным правом человека и гражданина — свободы. Для него гугеноты — это славные защитники свободы, подающие через цепь веков руку героям Французской революции. Героем романа, написанного Мишле (а его история более похожа на роман, нежели на историю), был Колиньи, вождь гугенотов, «идол провинциального дворянства» — единственный человек, который, по мнению Мишле, с гениальной ясностью и трезвостью видел истинные интересы Франции и развил программу ее величия — завоевание Америки, создание в ней протестантской Франции, борьбу с Испанией в Нидерландах, и, следовательно, помощь нидерландским революционерам. Гугенотская Франция кажется историку зародышем Франции «голландской», началом революции, одержавшей свою первую победу в Нидерландах и закончившейся во Франции деятельностью Дантона и Робеспьера.

Наш соотечественник Лучицкий в своем труде, посвященном первому периоду религиозных войн во Франции, видит в гугенотском движении, взятом в целом, типичное проявление феодальной реакции, направленной против абсолютизма и централизма. «Намерен, — говорит он в предисловии к своей книге, — …с возможной полнотой представить фазы развития той борьбы, роковые последствия которой чувствуются во Франции еще и теперь и которую старые средневековые элементы: феодальная аристократия, городские общины и даже целые провинции, являющиеся как выражение стремления к местной независимости, к самоуправлению, вели с той новой силой, которая обнаружила признаки жизни еще в XII в. и которая в течение четырех или пяти веков успела развиться до того, что в состоянии была в значительной степени затянуть тот узел, который должен был задушить старую оппозицию, вечно брюзжащую, вечно недовольную, вечно готовую начать ссору… Я говорю о той централизации, которая с неудержимой силой, хотя и медленно, пускала корни во французской почве, невырванные из нее, несмотря на благородные усилия лучших людей, даже и доселе, о поглощении властью короля местной и личной независимости, с ее стеснительными формами; часто ложившимися тяжелым бременем на народ, с ее узким эгоистичным духом» [150].

Для нас задача установления объективного значения гугенотского движения становится еще более сложной, если мы вспомним, что французская Реформация, ставшая идеологическим выражением борьбы гугенотов, была кальвинистской реформацией, а кальвинизм был, по выражению Энгельса, идеологией «самой смелой части тогдашней буржуазии»[151]. И подтверждением этого как будто является тот несомненный факт, что, когда в 1685 г., вслед за отменой Нантского эдикта, последовало изгнание гугенотов из Франции, изгнанной оказалась главным образом зажиточная буржуазия, унесшая с собой на чужбину огромные капиталы и предпринимательские навыки.

Тем не менее точка зрения Лучицкого ближе к истине, чем точка зрения Мишле. Самый факт реакционного значения гугенотского движения нисколько не противоречит утверждению Энгельса, ибо французские кальвинисты, или, как их называли современники, «гугеноты религиозные», не совсем одно и то же, что «гугеноты политические» — действительно активные участники религиозных войн во Франции. Реформация, оказавшаяся во Франции по социальному составу буржуазной и частью плебейской, но никогда не ставшая крестьянской, была слишком слаба и не способна на вооруженное выступление. Те же слои, которые выступали с оружием в руках, были организаторами и деятелями борьбы — борьбы, имевшей место во Франции во второй половине XVI в., — это в первую очередь дворяне, лишь временно влившиеся в среду кальвинистов. Они воспользовались организационными формами кальвинистской церкви, но в массе были мало затронуты ее учением. Когда в конце века их ставка была бита и их притязания окончательно провалились, они снова стали переходить массами в королевскую, т. е. католическую веру, тем самым обнажив первичный, подлинный кальвинистский, т. е. буржуазный фундамент французской Реформации.

Здесь намечается принципиальная разница между гугенотским движением во Франции и Реформацией в Германии. В последней мощное крестьянское восстание грозило феодализму возможной буржуазной революцией, хотя эта возможность оказалась неосуществленной и объективно Реформация усилила феодальных князей. Во Франции, при отсутствии широкого крестьянского движения, инициатива сразу оказалась в руках тех, кто претендовал на роль, аналогичную германским князьям, но их успеху противоречило все предшествующее развитие Франции, тот союз между горожанами и королевской властью, который создал политическое единство Франции и теперь, в XVI в., еще раз отстоял это единство от кандидатов на роль «французских князей» по примеру князей германских.

С другой стороны, мы меньше всего можем сближать, как это делал Мишле, гугенотское движение с Нидерландской революцией, хотя такие аналогии с точки зрения методологической вполне допустимы. Но мы должны иметь в виду, что в Нидерландской революции классом-гегемоном была буржуазия и ее борьба с испанским деспотизмом была подлинно буржуазной революцией. Иным было положение во Франции, где буржуазия не решилась взяться за оружие, не имея поддержки крестьянства, и борьбу начало дворянство, преследуя свои, отнюдь не буржуазные цели, и оно осталось до конца вдохновителем и руководителем движения, а все остальные группировки были лишь в большей или меньшей степени его соучастниками. Но будучи втянутыми в борьбу, одинаково тяжелую для всех, и буржуазия, и крестьянство, и плебейские элементы городов вносили в нее свои собственные требования, защищали свои собственные классовые интересы и, вследствие этого, крайне усложняли обстановку. Главные виновники и зачинщики вынуждены, были менять свое поведение, а в конце концов — и вовсе прекратить борьбу перед лицом народных восстаний.

Если уж искать аналогий, то события второй половины XVI в. во Франции можно сопоставить с событиями не в Нидерландах, а в Германии, и притом в период после крестьянской войны, когда разбитое крестьянство сошло на нет как сила, способная повернуть колесо истории. Во Франции оно не было разбито, но оно в тот период и не способно было на общее революционное выступление. Господствующий класс, распавшийся на ряд группировок, мог до поры до времени спокойно предаваться склокам и раздорам и вести борьбу за власть. В результате этой борьбы могла очутиться у власти вместо одной группы другая, но ничего не меня\ось в классовом существе этой власти. «Возьмите, — говорил В. И. Ленин в 1919 г., — старое крепостническое дворянское общество. Там перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой» [152]. Поэтому позиция дворянства как накануне, так и во время гражданских войн должна быть рассмотрена в первую очередь.

Позиция различных классов в религиозных войнах

В 70-х годах XVI в., когда борьба была в полном разгаре, многочисленные гугенотские публицисты, метавшие громы и молнии против Парижа и короля, устроивших резню Варфоломеевской ночи, обращали внимание на два государства, пример которых им казался достойным подражания, — Англию и Германию. Может показаться на первый взгляд странным, что им порядки этих стран казались почти одинаковыми. Но для XVI в. такая ошибка была простительна. В Англии они видели господство «лучших» людей (optimates, patricii, principes, pares и т. д.), объединенных в Парламенте, в Германии эти же люди господствовали без парламента.

Какова была программа французских «лучших» людей? Крупные сеньоры, главным образом юга Франции, все еще не могли примириться с потерей политических вольностей и готовы были вспомнить времена Лиги общественного блага, выступившей в 60-х годах XV в. под предводительством бургундского герцога Карла Смелого против объединительной политики Людовика XI. «Имя гугенотов, — писал несколько позже венецианский посол во Франции Джовани Микеле, — превратилось в название недовольных, и борьба идет не из-за религии, а из-за „общественного блага“, как во времена Людовика XI»[153]. Почти ту же фразу повторил Гвидо Джанетти, венецианский агент королевы английской Елизаветы в 1560 г.[154] «Франция поглощена только что вспыхнувшей религиозной войной, которая будет хуже, чем война, поднятая Лигой общественного блага в 1465 г. при Людовике XI».

Об этом свидетельствовали не только оценки наблюдателей. Ненависть гугенотов к королю — объединителю Франции, была настолько велика, и, скажем от себя, понятна, что они не могли удержаться от надругательств над останками этого короля. Они разрыли его могилу и развеяли по ветру его прах еще в самом начале религиозных войн. Эти сеньоры охотно переходили в кальвинизм. Реформа сулила им конфискацию церковных земель и — в идеальной перспективе — превращение их в самостоятельных потентатов на манер германских князей[155].

Но кальвинизм нужен был им и по другой причине. Многочисленные дворянские свиты знатных родов юга Франции в церковной организации кальвинистской церкви обретали новые узы, которые связывали их с «оптиматами», превращавшимися в пресвитеров новой церкви. На орлеанских штатах 1560 г. группа сеньоров представила королю мемориал, в котором она высказывала мнение, что каждый крупный сеньор имеет право избрать ту религию, которая ему больше нравится, в полном соответствии с постановлением аугсбургского религиозного мира 1555 г., т. е., прибавляли петиционерм, согласно принципу «cujus regio ejus religio» («чья страна, того и вера»).

Для этих сеньоров религиозная война была и потому желательна, что внешние войны предшествующих царствований подняли авторитет королевской власти и дворянство начало уходить из-под влияния своих сеньоров. Теперь во главе своей религиозной общины сеньоры шли на борьбу с королевской властью за свои вольности, а в случае удачи — и за свою политическую независимость. Один из чрезвычайно наблюдательных современников Клод Атон прямо писал, что «крупные гугенотские сеньоры, группирующиеся вокруг Конде, мечтали вовсе не о высоких должностях при короле, но о разделе королевства на ряд самостоятельных провинций, в которых они были бы суверенными, не признающими над собой ни короля, ни кого-либо другого»[156]. Все дело заключалось в том, как далеко пойдет за ними рядовое дворянство и нет ли между интересами сеньоров и дворян такого расхождения, которое помешает дворянству до конца поддерживать этих господ.

Войны показали, что крупные феодалы глубоко ошиблись в своих расчетах на поддержку низшего и среднего дворянства. Если один из деятелей Генеральных Штатов 1576 г. сравнивал гугенотские войны с борьбой германских князей против императора Карла V, то не следует забывать, что политические идеалы рядового дворянства-рыцарства в Германии, наиболее национального из всех сословий, по выражению Энгельса[157], не имеет ничего общего со стремлением князей к независимости от императора. Как раз наоборот, «чем сильнее была имперская власть, чем слабее и малочисленнее были князья, чем более единой была Германия, тем сильнее было и оно»[158]. Перед французским мелким и средним дворянством не стояла задача политического объединения страны, так как таковое было уже осуществлено. Но значило ли это, что дворянство пойдет за своими сюзеренами, когда последние поставят под вопрос существование единой Франции?

Французский абсолютизм был необходимостью, совпавшей с интересами господствующего класса как целого, и, прежде всего, с интересами рядового дворянства, и поэтому это дворянство, в основном, осталось верным принципу сильной королевской власти, несмотря на то, что оно имело основания быть недовольным существующим порядком. Это недовольство органически присуще строю абсолютной монархии. Ее существование, тем не менее, нисколько не затрагивается этим недовольством, ибо абсолютная монархия в условиях мануфактурного периода капитализма в тех конкретных обстоятельствах, в каких она сложилась во Франции, была для господствующего класса объективно единственно возможной формой обеспечения самого его существования.

Что же касается причин недовольства в отдельных прослойках господствующего класса, то они были двоякого рода: во-первых, это были причины постоянные, вызываемые своеобразной организацией самого абсолютизма; во-вторых, причины, вызванные обстановкой данного момента. Гипертрофия королевской власти в абсолютной монархии необходимо влечет за собой произвол в распределении благ между членами общественного класса, органом которого она является. Ущемленное рядовое дворянство всегда имеет основание быть недовольным теми, кто, попав на вершину придворной лестницы, получает королевские пенсии, милости и подарки. Добавочным ресурсом в таком случае является война, кормящая рядовое дворянство; когда же ее нет, недовольство обостряется и выплывает наружу. Именно так обстояло делд после 1559 г., когда была окончена война между Францией и Габсбургами. Дворяне юга были недовольны кроме этого начинавшей проникать сюда при Генрихе II бюрократией и централизацией управления. Крупные феодалы могли, таким образом, вначале рассчитывать на дворянскую поддержку. Но только вначале. Политическое распадение Германии шло нога в ногу с экономическим оскудением ее, с упадком торговли, промышленности и городов, с падением удельного веса ее буржуазии. Наоборот, Франция, несмотря на вызываемое войной разорение, находилась объективно в обстановке экономического подъема, роста промышленности, торговли и городов, усиления ее буржуазии — и, следовательно, усиления тех тенденций, которые превратили ее королей в абсолютных монархов.

Война с необходимостью обостряла антагонизм между дворянством и буржуазией, вызывала революционное движение крестьянства и плебейских слоев города, и это заставляло мелкое и среднее дворянство стремится не к ослаблению, а к усилению королевской власти, т. е. покидать своих сеньоров в тот самый момент, когда они, казалось, были уже у своей цели. Оно готово было идти на смену лиц и династий, но не режима. Не следует забывать, что в результате религиозных войн установилась не олигархия «оптиматов», а абсолютная власть Генриха IV — главы той самой группы аристократии, которая написала на своем знамени возврат назад к идеалам Лиги общественного блага.

Эту веру, т. е. католицизм, отстаивала и та часть дворянства, которая была связана с церковными доходами. Не следует забывать, что вожди католической партии Гизы владели более чем полутора десятками церковных бенефициев. Большое количество таких бенефициев было рассеяно на севере, и, особенно, на северо-востоке Франции у границы с Германией, близ Рейна — «этой старой поповской дороги». Наконец, естественное для рядового дворянства в целом тяготение к сильной королевской власти было здесь, на севере, еще более сильным благодаря близости Парижа и королевского двора.

Переходя к позиции буржуазии, следует еще раз подчеркнуть, тот факт, что Реформация во Франции и так называемые религиозные войны — явления, далеко не совпадающие друг с другом. Другими словами, «гугеноты религиозные» далеко не всегда были заодно с «гугенотами политическими»; и, не будь последних, «гугеноты религиозные» в той мере, в какой в их состав входила буржуазия, никогда не подумали бы ни о каком восстании против королевской власти. Если на сторону мятежного дворянства стали южные города, то это вовсе не значит, что кальвинизм, как таковой, распространялся только в южных городах. Южные города не потому стали в оппозицию к королевской власти, что они были гугенотскими. Они стали гугенотскими потому, что в них давно назревала оппозиция абсолютистскому королю и его политике централизации.

Южные города, как и южные сеньоры, были позже включены в состав французского государства, пользовались большими привилегиями, имели самоуправление. Усиление центральной власти здесь сопровождалось нарушением привилегий, и кальвинизм стал в городах знаменем оппозиции. Наиболее крупные из этих городов: Ла-Рошель, Ним, Монтобан, Монпелье. Их участие в гражданских войнах далеко не во все периоды было одинаковым. До Варфоломеевской ночи они лишь защищали свои старые права, и, прежде всего, право свободы от королевских гарнизонов. Значение этой вольности было очень велико. Присутствие королевского гарнизона в городе означало полное подчинение города распоряжениям центральной власти и, прежде всего, полное подчинение налоговым требованиям казны. Усердное выколачивание податей, непрерывный рост их и введение новых давно уже волновали население, которое здесь, на юге, не желало подчиняться гораздо более суровому податному режиму северной и центральной Франции.

В 1548 г. в юго-западной Франции вспыхнуло большое восстание как раз в связи с попыткой королевской власти установить здесь новый налог на соль (габель). Оно охватило провинции Ангумуа, Сентонж, Гиень и Бордо. Губернатор был убит. Председатель бордосского парламента вынужден был примкнуть к восстанию из страха быть казненным. В самом Бордо восставшие ходили с английскими флагами и кричали: «Да здравствует Гиень!» (провинция, главным городом которой был Бордо), как бы желая этим подчеркнуть свои сепаратистские намерения. Буржуазия, сначала помышлявшая о том, чтобы использовать движение для защиты своих вольностей, в конце концов испугалась движения низов и запросила у короля помощи. Восстание было жестоко подавлено.

Но пока в городах не было королевских гарнизонов, города могли отстаивать свободу от налогов, в крайнем случае выторговывать у центральной власти скидки, как делали провинции, сохранившие свои провинциальные штаты. Во время восстания в Гиени бордосцы прямо ссылались на привилегии и вольности, дарованные им королем Карлом VII. В 1568 г. на повторное требование короля впустить в Ла-Рошель королевский гарнизон ларошельцы ответили, «как они отвечали и раньше», что до тех пор, пока король нарушает условия мира с гугенотами, они не допустят в город королевские войска. Они при этом напомни и королю, что ларошельцы были на его стороне даже в те давние времена, когда принадлежали королю английскому, и что они сами добровольно перешли на сторону французского короля. За это они получили различные привилегии, а вот теперь эти привилегии нарушают и не хотят их признавать.

Но оппозиция городов была еще далеко не достаточна для открытого восстания. Решительным и «мятежным» их поведение становится после Варфоломеевской ночи, когда на юге поднялось против короля почти все дворянство. Даже и тогда города не сразу порывают с королем. Лишь после того, как власть в городах захватывают крайние элементы, оттесняющие зажиточную буржуазию, города выступают вместе с дворянством и начинают финансировать его. Интересно отметить, что крайние элементы, отважившиеся на борьбу с королем, или, как их называют современники, «рьяные» (zeles; homines seditiosi) одновременно квалифицируются как «чернь». По-видимому, это плебейство городов и те мелкие бюргеры, которые еще не осознали, что они превращаются из горожан в буржуазию, т. е. класс в пределах национального государства. Во всяком случае следует отметить, что далеко не вся кальвинистская буржуазия южных городов была решительна в борьбе с центром и нет никакого основания утверждать, что она питала сепаратистские намерения.

Впрочем, вопрос о позиции южных городов., в религиозных войнах остается по сие время не до конца разрешенным. Важно лишь упомянуть, что централизаторская политика королевской власти по отношению к югу сделала известные успехи уже в первой половине XVI в. В 1552 г. были учреждены президиальные суды в ряде бальяжей (судебные округа). Появилось 550 новых чиновников, приобретших свои должности за деньги. В XVI в. стала широко практиковаться система продажи муниципальных должностей. Купившие такие должности оттесняли старую выборную администрацию и становились своего рода королевским бюрократическим «гарнизоном», введенным королевской властью в стены вольных городов. Что эти муниципальные чиновники выходили по преимуществу из рядов зажиточной буржуазии, которая вследствие этого становилась оплотом абсолютизма, едва ли подлежит какому-либо сомнению. Тем большую ненависть должна была вызывать такая политика центральной власти у демократических элементов города, которые раньше имели некоторый доступ к городским делам.

Влияние чиновной бюрократии, вышедшей из среды буржуазии, на исход гражданских воин второй половины XVI в. было, по-видимому, огромно. Феодалам, мечтавшим о том, чтобы превратиться в государей на манер германских князей, пришлось встретиться с сильнейшим сопротивлением со стороны целой сети бюрократических учреждений, которые, как железный каркас, крепили единство Франции и удерживали ее целостность даже в такие моменты, когда, казалось, распадение стало уже фактом.

Если южная буржуазия, или, по крайней мере, часть ее, шла заодно с «гугенотами политическими», то северная буржуазия в основном решительно выступала с лозунгом, который она не раз провозглашала устами своих парижских представителей: «Ваше величество, — сказал Клод Гюйо, купеческий старшина Парижа при первой встрече с новым королем Генрихом II в 1548 г., — символ и девиз нашего доброго города Парижа был с древних времен и до наших дней один и тот же: „единый бог, единый король, единая вера, единый закон“» [159].

Париж занимал не только особое, но и исключительное место во Франции. Это был огромный по тому времени город (по мнению историков его население достигало 300, даже 500 тыс. жителей), который властвовал над громадной крестьянской страной. Система управления, налогов, кредита, имевшая своим центром Париж, делала державный город исконным сторонником единства страны. Буржуазия Парижа была заинтересована в этом единстве: как промышленная и торговая буржуазия, нуждающаяся в единстве внутреннего рынка, так и ростовщическая буржуазия, питавшаяся централизованной системой государственных налогов, откупов и займов. Один современник отметил, что ненависть парижан к королю Генриху III и их восстание против него в 1588 г. объясняются тем, что Генрих перестал платить проценты по займам. Если даже такое утверждение чересчур односторонне, все же оно указывает на то, какую огромную роль играли в настроениях буржуазии интересы, связанные с системой государственных финансов. Отмеченная Марксом роль государственных займов в процессе так называемого первоначального накопления для Англии была не меньшей, если не большей во Франции, король которой располагал несравненно более значительными суммами доходов и вел несравненно более энергичную внешнюю политику, чем правительство Англии.

Эта буржуазия выставила лозунг не только «единого короля» но и «единой веры» — и притом веры католической. То была вера той части населения, от которой буржуазия получала свои главные доходы — вера французского крестьянства, главного налогоплательщика, своего рода колонии для ростовщической буржуазии.

Крестьянство, в основном, осталось верным старой религии. Все историки единодушно отмечают, что ересь среди крестьянства имела незначительное распространение. Ересь была порождением города и была в основном связана с буржуазным мировоззрением.

Французская деревня развивалась чрезвычайно медленно; аграрная эволюция XV–XVI вв. была, в общем, благоприятна для мелкого землевладельца. Устойчивость старинных форм хозяйства и господство мелкого крестьянского хозяйства, не нарушаемое развитием крупных сельскохозяйственных предприятий на английский манер — типичное явление в жизни французской деревни XVI в. Того общего ухудшения крестьянской доли, которое было характерно для Германии накануне Реформации или английской деревни в XVI в., французская деревня не знала. Поэтому не было оснований для перемен и в крестьянском сознании. Оно оставалось не только католическим. Неподвижность крестьянской массы была тем фундаментом, на котором отчасти держалась сама монархия; В. И. Ленин пишет о «наивном монархизме» крестьянства[160], и если это глубокое замечание верно для русского самодержавия XIX в., то оно не менее верно для Франции XVI в., тем более, что в гугеноте перед крестьянином выступал его классовый враг — дворянин и что этот дворянин воскрешал перед ним недавние времена феодальных войн, безудержных грабежей и избиений.

Многочисленные письма Колиньи, дошедшие до нас от времени первой из трех гугенотских войн[161], позволяют отметить два любопытных факта. Колиньи отождествляет гугенотов с дворянами и постоянно жалуется на то, что «чернь» легко возбуждается католическими монахами-фанатиками против гугенотов. Это лишь подтверждает высказанное выше положение, что народные массы были в основном против гугенотов, в которых они видели своих врагов. Отдельные вспышки крестьянских восстаний на юго-западе Франции в начале 60-х годов, которые связывают обычно с проникновением протестантизма в деревню, остаются локальными явлениями и до сих пор настолько мало исследованы, что сказать о них что-нибудь определенное трудно.

Крестьянство, однако, не осталось абсолютно безучастным к гражданской войне. Оно поневоле втягивалось в борьбу по мере развития событий, углубляющегося развала в стране и безобразной разнузданности солдатчины. Грабежи, производимые армиями той и другой стороны, вызывали ответные вспышки крестьянских восстаний вне зависимости от того, были ли дворяне гугенотами или католиками. Уже в 1574 г. упоминавшийся нами венецианский посол Джовани Микеле писал, что «темные французские крестьяне, которые в начале гражданской войны не имели оружия, занимались только своим хозяйством и ремеслом, стали все вооруженными, до такой степени воинственными и в такой мере научились владеть оружием, что их нельзя отличить от самых опытных солдат…»[162].

Самым трудным является вопрос об участии плебейства в гражданских войнах. Роль плебейства в этих войнах несравненно более заметна, чем роль крестьянина, но поведение плебейства политически было настолько неустойчивым, насколько пестрым было французское плебейство по своему социальному составу. А последнее обстоятельство имело для событий, которые разыгрывались во Франции во второй половине XVI в., несравненно большее значение, чем для Германии времен Реформации. Так, в Германии плебейство и, особенно, предпролетарские слои были сплавлены в огне великого крестьянского восстания в наиболее революционную партию, здесь же, во Франции, плебейство осталось без этой крестьянской основы и поэтому в нем обнаружились все те колебания и все то политическое недомыслие, которые свойственны беднейшим слоям населения, не составившим еще определенного класса и лишенным руководства. В Париже плебейство было фанатизировано католическими монахами, а в южных городах — протестантскими проповедниками, но и там, и здесь к политическим требованиям бюргерства, которые с шумом прокламировались демократической толпой, примешивались социальные требования бедноты, весьма различные по своему содержанию, в зависимости от того положения, в котором находились отдельные элементы этой демократии. В целом, однако, плебейское движение лишь осложняло и обостряло борьбу, но самостоятельное его значение в событиях весьма невелико.

Таким образом в ходе религиозных войн обозначились два фронта — за централизм и против такового, т. е. за дальнейшее укрепление абсолютизма или за сохранение местных и сословных вольностей. Частично эти два фронта совпадали с делением страны на Францию католическую и Францию гугенотскую. Но только частично! Социальные верхи были представлены двумя группами феодалов, боровшихся за власть. Программа их была одинакова, и они часто забывали о религиозном различии. Основные кадры обеих партий были весьма сложны по своему составу. Как среди католиков, так и среди гугенотов были общественные слои, настроенные более централистски и меньше думавшие об укреплении местных вольностей, чем другие.

В целом это был кризис абсолютной монархии, но кризис роста, и в этом кризисе тенденции антиабсолютистские, несравненно более сильные у гугенотов, были одновременно, в основном, тенденциями к возврату назад, к политическим идеям Лиги общественного блага. Объективно, поскольку гугенотское движение было прежде всего дворянским, и города выступали лищь на втором плане, поскольку оно было направлено к ослаблению центральной власти при отсутствии в экономическом базисе дворянства прогрессивных элементов, это движение было феодальной реакцией и ничем другим.

Но это не значит, конечно, что в гугенотском лагере вовсе не было прогрессивных течений или что в католическом лагере не было элементов феодальной реакции. Присутствие в первом буржуазных группировок, а во втором — дворянско-феодальных, существование среди дворян-гугенотов социально-экономических устремлений, напоминающих деятельность «нового дворянства» в Англии, с одной стороны, и большой удельный вес ростовщических операций у католической буржуазии севера, с другой, — все это, вместе взятое, чрезвычайно усложняет вопрос об оценке гугенотского лагеря и лагеря католического даже в их основных и наиболее общих характеристиках. Можно лишь в общих чертах сказать, что поступательное движение исторического процесса во Франции шло по линии укрепления централизма.

Нужно лишь помнить, что французский централизм со всеми его отрицательными сторонами был все же лучше, чем «исконная германская свобода» с ее полным политическим развалом и бессилием Германии во внешней политике. Он был все же выражением дальнейшего экономического развития Франции и роста ее буржуазии, а не результатом экономического застоя и слабости буржуазии, каковой была пресловутая немецкая свобода, рассыпавшаяся в прах и подчиненная бесчисленным князьям Германии, в которой абсолютная монархия проявлялась в виде мелкодержавного княжеского абсолютизма, т. е. «в самой уродливой, полупатриархальной форме»[163].

Начало религиозных войн

После Генриха II царствовали три его сына — Франциск II (1559–1560), Карл IX (1560–1574) и Генрих III (1574–1589).

Вырождавшаяся династия с ними прекратила свое существование.

Старшему сыну Генриха II Франциску II в 1559 г. было 15 лет. Это был маленький обжора и сластолюбец, ничего не разумевший в делах государства, — и власть фактически перешла к Гизам, дядям его жены Марии (королевы шотландской Марии Стюарт). Франсуа Гиз стал главой армии, епископ Лотарингский и кардинал взял в свои руки гражданское управление. Появление Гизов у власти было своего рода знамением времени. Они не были ни принцами крови, ни даже знатными французскими сеньорами, хотя и претендовали на честь считаться потомками Карла Великого. Их появление у власти означало, что абсолютная королевская власть могла приблизить к себе кого угодно и сделать его своим орудием.

В связи с этим произошли крупные изменения в составе правительства и двора. Гизы привлекли на свою сторону мать короля Екатерину Медичи, оттерли от власти любимца покойного короля коннетабля Монморанси и его родственников, адмирала Колиньи с двумя братьями, и постарались отделаться от ближайших родственников королевского дома, Бурбонов. Этого было достаточно, чтобы оттесненные от власти принцы крови и вельможи образовали единый фронт против Гизов. Старший представитель Бурбонов Антуан по браку с королевой Наваррской был королем крошечного государства, расположенного на границе Франции и Испании. Его жена была горячей поклонницей Кальвина, и обиженный принц стал тоже склоняться к кальвинизму, а Наварра сделалась центром всех недовольных.

Уже в августе 1559 г. три вождя будущей оппозиции — Антуан Бурбон, его брат Конде и адмирал Колиньи совещались о мерах, которые следовало принять для того, чтобы «освободить короля» от «тирании» Гизов. Следует отметить, что, действуя так, они не сходили, по тогдашним представлениям, с почвы легальности. Хотя король и считался совершеннолетним, требовалась фактическая опека, а, по обычаям королевства, опекуном короля мог быть лишь ближайший его родственник, т. е. Антуан Бурбон. Гизы были для них «иностранцами» (лотарингцами) и выскочками.

Гизы не сознавали трудности своего положения. Блестящие царедворцы, не без успеха домогавшиеся популярности среди парижан, они не поняли того, что своим возвышением они обязаны только фавору короля, и с большим высокомерием относились к рядовому дворянству.

Смена на престоле почти совпала с заключением мира в Като-Камбрези, которым закончился долгий период войн с Габсбургами. В июле 1559 г. королевский указ частично распустил армию. Большое количество офицеров и солдат осталось без занятий. Они сошлись в Фонтенебло, попрошайничая и требуя вознаграждения. Франсуа Гиз уговаривал их разойтись, кардинал пригрозил виселицей. Они удалились, затаив злобу. Многие из них были с юга, из непокорного, теперь кальвинистски настроенного дворянства. Они составили первые кадры дворянского мятежа.

На запрос недовольных французские и немецкие кальвинистические богословы ответили, что они могут взяться за оружие против «узурпаторов» (т. е. Гизов), но при условии, что это будет сделано в пользу короля, а все предприятие должен возглавить принц крови. Таково начало религиозных смут, их прелюдия — так называемый Амбуазский заговор. Как видим, в нем не было, по существу, ничего религиозного. Во главе его стоял Конде, горевший желанием скрестить шпаги. Он рассчитывал отстранить Гизов, созвать Генеральные Штаты и обеспечить интересы Бурбонов и протестантов. Впрочем, главные заговорщики сочли неосторожным выступать открыто, и все дело сделали недовольные дворяне. Было решено захватить короля и действовать затем от его имени. Если бы король стал упорствовать, решено было низложить его и арестовать Гизов. Королевский двор в это время находился в замке Амбуаз.

Ги зы, однако, узнали о заговоре. Они вызвали Колиньи и спросили его о причинах недовольства. Адмирал объяснил его преследованием протестантов и предложил издать эдикт, который успокоил бы их. Гизы согласились. Эдикт 8 марта 1560 г. приостановил гонения за религию и обещал амнистию, из которой, однако, были исключены кальвинистские проповедники и заговорщики. Вожди успокоились, но их войска (дворяне) попробовали выполнить свой план сами. Они двинулись в Амбуаз, но были разбиты. Гиз отменил эдикт от 8 марта и жестоко расправился с заговорщиками. Их казнили без всякого суда. Когда не хватало виселиц, их топили в Луаре и вешали прямо на зубцах Амбуазского замка. В числе погибших было пятьдесят капитанов. То же происходило и в других городах, куда распространились нити заговора: в Блуа, Туре, Орлеане и др.

Истинные вожди заговора остались, однако, в тени. Они обратились к королеве Елизавете Английской и немецким протестантским князьям за помощью. Они полагали, что в материальной помощи, которую они получали из Англии и Германии, нет ничего предосудительного. Впрочем, так же думали и их противники Гизы, которые охотно обращались к помощи испанского короля, а впоследствии прямо перешли к нему на жалованье. В Париже ходили слухи, что из Гаскони, Пуату, Бретани, Нормандии были сделаны предложения англичанам — высадить в эти провинции десант. В последних двух провинциях английские купцы и моряки подстрекали жителей к восстанию против Гизов, распространяя среди них прокламации на французском языке, напечатанные в Англии. На юге снова подготовлялось движение, дворянство стало захватывать церковные земли. До Гизов дошли слухи, что Бурбон собирается захватить Бордо, с помощью войска и денег Елизаветы двинуться к берегам Луары и заставить короля принять условия протестантов.

Двор был устрашен. Здесь тоже было много недовольных полновластием Гизов. Партия умеренных, или как ее стали впоследствии называть, партия «политиков», считавших, что государственные интересы должны стоять выше религиозных распрей, во главе с канцлером Лопиталем, добилась согласия Гизов на созыв Генеральных Штатов.

От имени короля Гизы вызвали к двору Антуана и Конде и здесь их арестовали. Над ними был наряжен суд, и Конде был приговорен к смерти. Его спасла неожиданная смерть короля 5 декабря 1560 г.

Со смертью короля потеряли легальную почву Гизы. Новый король Карл IX был несовершеннолетним, и законным опекуном его являлся «осел и прохвост», как его называл Маркс[164], Антуан Бурбон. Ловким маневром Екатерина Медичи заставила Бурбона отказаться от прав на опеку, но в то же время приблизила его, боясь чрезмерного влияния Гизов. Злые языки утверждали, что королева-мать знала об Амбуазском заговоре и даже, может быть, была участницей его в расчете на то, чтобы избавиться от Гизов. Это колебание королевы между двумя партиями дало на время перевес «политикам».

В декабре 1560 г. были созваны после 75-летнего перерыва Генеральные штаты в Орлеане. 13 декабря канцлер Лопиталь открыл их большой речью в примирительном духе: кротость приносит больше пользы, чем строгость. «Отложим в сторону эти дьявольские слова: „политические партии“, „крамолы“ и „восстания“, „лютеране“ и „гугеноты“, „паписты“ и будем называться просто христианами»[165].

Прекраснодушие канцлера было по меньшей мере наивным. Духовенство осталось равнодушным к его увещеваниям. Дворянство и третье сословие были настроены крайне оппозиционно. Когда они узнали, что у правительства дефицит на 43 млн. ливров, т. е. на сумму, которая в четыре раза превышала ежегодные доходы государства, они заявили, что у них нет полномочий решать финансовые вопросы, и разошлись в надежде на то, что затруднения правительства заставят его принять их главное требование: постоянный контроль Штатов над финансами и участие в законодательной деятельности. Собравшиеся затем в Понтуазе в августе 1561 г. Штаты требовали продажи церковных имуществ для покрытия долгов. Встревоженное духовенство приняло на себя оплату части долга, и Штаты разошлись, не добившись исполнения остальных требований.

В январе 1562 г. правительство издало «эдикт терпимости», согласно которому кальвинистам дарована была свобода вероисповедания вне городов и даже разрешались собрания внутри городов, но в частных домах. Это был предел тех уступок, на которые могло пойти правительство Лопиталя и равнодушной к вопросам веры королевой. Поэтому в последовавших гражданских войнах протестанты стремились к восстановлению принципов январского эдикта. Право кальвинистов собираться вне городов было правом, которое получили дворяне, жившие в замках; «гугеноты политические» не позаботились о «гугенотах религиозных».

Ян варский эдикт озлобил католиков, но не мог полностью удовлетворить и протестантов. Жалобы со стороны протестантов как раз указывали на то, что их главная паства находилась в городах, а не в деревнях, Но для правительства важна была не веротерпимость, а предотвращение дворянской оппозиции. Дело шло не о религии, а о политике.

Время от времени в Париже избивали кальвинистов. Фанатики-монахи яростно проповедовали против еретиков. Парижские низы врывались в дома кальвинистов, предавая их грабежам и пожарам. Эти парижские кальвинисты были, однако, вовсе не дворяне. Это были мастера различных ремесел, ювелиры, торговцы. Но скопидомство, хозяйственное процветание и кальвинистская организованность этих «людей божиих», накопляющих во славу бога, делали их предметом ненависти со стороны других таких же мастеров. Поскольку кальвинисты выступали как организация, конкуренция принимала форму религиозной борьбы.

На юге жертвами были католики. В Монпелье за то же время было убито 200 католиков. Вне города дворянство по-своему осуществляло реформацию. Губернаторы, т. е. представители местной знати, стали взимать налоги в свою пользу. Дворянство захватывало церковные земли.

В этой обстановке произошли убийства в Васси, положившие начало открытой войне гугенотов с католиками. Франсуа Гиз проезжая с отрядом мимо местечка Васси (1 марта 1562 г.) напал на толпу гугенотов, распевавших в риге свои религиозные песнопения. Было 23 убитых и около 100 раненых. Это событие произвело огромное впечатление во всей Франции и нашло отзвук в других местах. Расправы с кальвинистами произошли в Анжере, Сансе, Оксерре, Туре, Труа и Кагоре. Несмотря на эдикт, парламенты изгоняли протестантов, лишали их покровительства законов и даже давали распоряжения убивать их. Наоборот, там, где имели перевес протестанты, они захватывали в свои руки муниципалитеты, лили из колоколов пушки и чеканили монеты от имени короля, но больше всего занимались уничтожением икон и статуй и разрушением католических храмов. Протестанты заняли Лион, Тулузу, Бурж, Орлеан.

Католический Париж после Васси торжественно встречал Гиза. На улицы вышли представители городского управления и университета и множество парижан, приветствовавших его кликами, как если бы он был королем. Купеческий прево Парижа предложил ему от имени города двадцатитысячный отряд и 2 млн. ливров золотом для того, чтобы он умиротворил королевство. Против кальвинистов в Париже были приняты самые суровые меры: аресты и изгнания под страхом виселиц. Убийства в Васси повели к открытой борьбе двух лагерей.

Первый период религиозных войн. 1562–1572 годы

До 1572 г. (до Варфоломеевской ночи) борьба не отличалась особым ожесточением. Сражались две феодальные клики, стремившиеся захватить короля и править затем от его имени. Религиозные разногласия играли незначительную роль; люди, считавшиеся вождями, не очень стеснялись переходить из одной религии в другую, когда этого требовали обстоятельства. Екатерина Медичи писала одному из своих корреспондентов, что скрытые намерения гугенотов не имеют ничего общего с религией, хотя они и прикрываются ею.

Армии сражающихся были невелики. На большие не хватало денег. Сражались не только дворяне. XVI век — время наемных армий. Кто не прибегал к наемникам, рисковал потерпеть поражение. В рядах католической армии сражались испанцы, итальянцы, швейцарцы, греки и даже албанцы, но особенно много было немцев. Германия XVI в., переживавшая экономический упадок, была рынком наемников. Своими подданными торговали немецкие князья. Французские протестанты, и в частности Конде, держали в Германии своих вербовщиков, полковников и капитанов. Протестантские князья находились в непрерывном общении с вождями гугенотов, и тот религиозный пыл, с которым они были готовы помогать своим французским единоверцам, подогревался звонкой монетой, получаемой от гугенотов за поставку отрядов.

С самого начала гражданская распря во Франции осложнилась вмешательством иностранных государств. Соперничество создавшихся в предыдущем веке крупных монархий заставляло их вмешиваться во французские дела. Борьба между католиками и протестантами нашла отзвук в великой распре между Англией и Испанией, а людские силы для этой борьбы на континенте давала в значительной мере Германия, распавшаяся на множество государств, не способных к самостоятельной политике, — Германия княжеская, торгующая оптом и в розницу кровью своих сыновей.

Но как ни вяло шли события первых трех войн (1562–1563, 1567–1568, 1568–1570), участвующие и с той, и с другой стороны дворянские армии сражались не только как две феодальные группы, спорящие за власть. Среда, из которой вышли и та, и другая группы, давила на сознание борющихся сторон и заставляла бороться за цели, которые, может быть, не всегда совпадали с непосредственными интересами самих борцов. Католическая сторона и материально, и идейно опиралась на Париж: ее неписаной программой была программа Парижа: «единый король, единый закон и единая вера», несмотря на то, что крупные сеньоры и здесь, на севере, вели себя ничем не лучше, чем на юге, и тоже не прочь были обеспечить себе побольше политической независимости от центра, а дворянство католическое так же грабило страну, как и дворянство гугенотское.

Юг, объединившийся вокруг Бурбонов и своих крупных феодальных фамилий, был прежде всего дворянским, города, даже взятые вместе, были несравненно слабее Парижа и играли в движении второстепенную роль. Но дворянская масса, составлявшая армию, как мы указывали выше, вовсе не намерена была безоговорочно поддерживать крупных сеньоров, желавших возвращения старых времен.

Екатерина, правившая до 1563 г. за своего сына, попала между двух огней и фактически потеряла непосредственное влияние на дела. На одной стороне стояли Гизы, незадолго до этого заключившие союз с коннетаблем Монморанси, который перешел на сторону двора, и маршалом Сент-Андре. Вместе они составили «триумвират». К ним присоединился и Антуан Бурбон, король наваррский. Фактически за их спиной стоял, однако, Шантоне, посол короля Филиппа II во Франции, финансировавший эту группу, как доносили королеве Елизавете ее агенты во Франции еще в марте 1562 г. На другой стороне были вожди гугенотов: Конде и Колиньи.

Большинство вождей, однако, погибло. Во время первой войны погибли Антуан Бурбон, маршал Сент-Андре и Франсуа Гиз, убитый, как уверяли его сторонники, человеком, подосланным Колиньи (Колиньи решительно отрицал это). Во второй войне были убиты коннетабль Монморанси и Конде. К концу третьей войны у протестантов остались сын Антуана Бурбона Генрих, король наваррский (будущий король Франции Генрих IV) и Колиньи; во главе католиков по-прежнему стояли Гизы — кардинал и его племянник, сын убитого Франсуа Гиза Генрих. Их окружали многочисленные и жадные родственники.

События первых трех войн вкратце таковы. Убийства в Васси дали основание «триумвирам» для нажима на колеблющуюся Екатерину. Королеве пришлось отказаться от своей политики равновесия обеих партий. События вынуждали ее заключать соглашения то с одной, то с другой партией.

8 августа 1570 г. после третьей войны Екатерина подписала эдикт примирения в Сен-Жермене. Протестантам была предоставлена свобода совести. Протестантское богослужение было разрешено по всему королевству, в двух городах каждого губернаторства, но только в предместьях. Протестантам разрешили занимать общественные должности. Наконец, в обеспечение этих условий им были предоставлены крепости Монтобан, Коньяк, Ла-Рошель и Лашарите. Довольно равнодушная к религии, Екатерина Медичи считала в данный момент, что ей выгодно сблизиться с партией, которая, по ее мнению, была слабейшей, для того, чтобы иметь противовес Гизам.

Колиньи был призван ко двору и постарался проложить дорогу своим планам, не рассчитав лишь одного, что в такое время, чтобы быть большим политиком, нужно быть не меньшим интриганом. Он был честен и прямолинеен — пожалуй, даже излишне прост и доверчив.

Гаспар де Колиньи, адмирал Франции (1519–1572)[166] не принадлежал к южному дворянству. Его родовые имения были расположены в центре Франции, в самом старинном домене короля в Орлеанэ. Он происходил из среднего дворянства, возвысившегося в первой половине XVI в. Перейдя в протестантизм, он примкнул к Конде, а вместе с ним вошел в соприкосновение с дворянством далеких от Парижа провинций, сделавшись скоро, как говорит Мишле, «идолом провинциального дворянства». Суровый воин, гугенот, прямой и честный, он был настоящим ходячим кодексом дворянской чести, к которому обращались за разрешением скользких вопросов дворянской морали и поведения. Он плохо подходил ко двору, куда Екатерина Медичи и ее итальянское окружение перенесли придворные нравы итальянских тиранов: разврат, интриги, двуличность и цинизм профессиональных убийц.

Обстоятельства скоро вынудили его не только примкнуть ко двору, но и попытаться осуществить свою программу. Он оставил документ, составленный рукою будущего гугенотского публициста Дюплесси-Морне и отредактированный им самим. Это — докладная записка королю [167], в которой он старался убедить его в необходимости активной внешней политики в интересах внутреннего мира, ибо «характер французов таков, что они, взяв в свои руки оружие, не желают его выпускать и обращают его против собственных граждан в том случае, если они не могут обратить его против внешнего врага». Нужна поэтому война, и такой войной может быть только война против Испании. Испанский король, «жадный к чужому добру, много раз засвидетельствовал желание нанести вред французскому королю. Он захватил у Франции соседние с его государством провинции, он преследует подданных короля в „Западных Индиях“. С неслыханной жестокостью он истребил недавно французов во Флориде. Война против него не нуждается в оправдании. Но для этого необходима реформа. Надо создать национальную армию, а не нанимать иностранцев. Солдаты нации сражаются за родину, жаждут славы и награды, тогда как наемник идет из-за денег, грабежа и добычи. Не заплати ему, он поднимает мятеж, отказывается идти в бой. К этому следует прибавить, что наемник разоряет деревни: поджог, грабеж, воровство — обычное для него дело». Доказывая дальше, что Испания вовсе не так сильна, как раньше, что ее прежнее могущество проистекало не из испанских ресурсов, а от земель, присоединенных к Испании при Карле V, что теперь одна из самых важных испанских частей (Нидерланды) восстала против Испании, Колиньи подчеркивал, что на стороне Франции в ее борьбе с Испанией будет Англия, поддерживающая восстание в Нидерландах, и протестантские князья Германии. У всех же остальных довольно дела у себя дома, и они не придут на помощь Испании. Франция должна подать руку помощи нидерландским гезам и заключить союз с Англией. Колиньи полагал далее, что население Нидерландов охотно пойдет на присоединение его к Франции. Ко всему этому следует добавить, что Колиньи развивал планы гугенотской колонизации в Америке и считал необходимым возобновление союза с турками для совместной с ними борьбы с Испанией.

Перед нами ясная и продуманная программа, не оставляющая никаких сомнений в том, чьи интересы она представляла. На первый взгляд, она была восстановлением традиционной политики Франции, естественным продолжением итальянских войн и войн с Габсбургами, конец которых был как раз началом гражданских войн. Но, в действительности, это был новый план, и противники Колиньи были правы, когда они незадолго до этого упрекали гугенотских вождей в том, что, подрывая религию, они разрушают единство монархии и намереваются заменить единое королевство федерацией на манер швейцарских кантонов.

Поддержкой нидерландских кальвинистов Колиньи хотел заставить все французское дворянство служить делу кальвинистов. Включение большой страны с ее первоклассной торговлей и промышленностью, со старинными вольными обычаями, с ее городами, из которых Антверпен был мировым центром торговли, включение, наконец, богатой и привыкшей к самоуправлению буржуазии в состав Франции — все это была программа, неизбежно влекшая существенные изменения в строе французской монархии. Это была программа юга: южных городов, давно уже связанных торговлей и политикой с нидерландскими городами, южных сеньоров, которые давно уже были в контакте с нидерландской знатью. Вся разница была лишь в том, что в Нидерландах буржуазия, а в южной Франции дворяне были главной силой движения. Поэтому дальнейшие события во Франции в корне не похожи на то, что произошло в Нидерландах. Вожди французского дворянства тянули назад, а южным городам, хотели они этого или нет, пришлось действовать заодно с дворянами.

Был ли сам Колиньи одним из таких вождей? Многое говорит за то, что в его лице следует видеть какую-то не до конца осуществившуюся тенденцию, быть может, намечавшуюся в некоторых слоях французского дворянства. Колиньи, поклонник английских порядков, суровый кальвинист, мечтающий о гугенотской колонизации Америки, Колиньи — друг и старинный наставник Сюлли — единственного дворянского министра-скопидома и талантливого руководителя государственных финансов Франции, — не воплощал ли он неосуществившейся мечты некоторой части французского дворянства о преобразовании хозяйственных основ своего класса в том направлении, какое в Англии привело к появлению «нового дворянства», тех слоев дворян-предпринимателей, торговцев и промышленников, сельских джентльменов, рачительных хозяев-овцеводов, которые выколачивали из ближних прибавочную стоимость и копили деньги во имя кальвинистского бога и грядущей славы Британской империи? Но объективно эта программа была антикатолической политикой против Испании, двора, духовенства, Парижа. Во что превратился бы Париж, если бы Антверпен и Амстердам стали французскими городами? Это, следовательно, в конечном счете, была программа: протестантизм над католицизмом, дворянство над двором, провинция над Парижем, провинциальное самоуправление над парижским централизмом. Двор и католический Париж восстали против такой программы. Таково происхождение Варфоломеевской ночи.

Варфоломеевская ночь и второй период Религиозных войн. 1572–1576 годы

Король не сразу дал ответ на докладную записку Колиньи. Но ларошельцы, не дожидаясь решения короля и объявления войны Испании, принялись грабить испанские суда. Не осуществилось и другое важное предложение Колиньи. Королева Елизавета медлила с согласием на союз, а английский посол Мидльмор 10 июня 1572 г. в частном разговоре сказал адмиралу, что Англия не может допустить расширения ни Франции, ни Испании.

Колиньи не терял надежды, он был убежден, что король объявит войну Испании. В такой обстановке произошла давно подготовленная свадьба короля Генриха Наваррского и сестры короля Маргариты. Одни в этом союзе видели акт примирения обеих партий, другие — в том числе Екатерина Медичи — средство привлечь ко двору возможного претендента на престол и, во всяком случае, взять его под надзор. К свадьбе в Париж съехалась гугенотская аристократия. Она вела себя вызывающе и возбудила ненависть парижан. Парижские буржуа были в первых рядах недовольных. Эти усердные католики — буржуа, ремесленники и торговцы — не желали слушать проповедей, в которых не говорилось бы о наглости еретиков, этих невежественных и грубых провинциальных дворян, которые хотели диктовать свои требования славной буржуазии столичного города, ее великой церкви и ее знаменитому университету и непрочь были бы предать Париж, этот новый Вавилон, забрызганный кровью мучеников новой религии, на «поток и разграбление» в духе тех, какие устраивались в XVI в. испанскими солдатами в Нидерландах. По этому поводу Париж вел переписку с другими городами — Лионом, Руаном, Марселем, Тулузой.

Большой знаток этого периода французский историк Марьежоль убедительно показал, что Екатерина давно замышляла убить Колиньи и лишить гугенотскую партию самого способного вождя[168]. Она была в данном случае вполне последовательна. Колиньи настаивал на своем плане и требовал объявления войны Испании. Если бы ему удалось добиться от короля согласия на это, королева-мать окончательно утратила бы свое влияние.

18 августа была отпразднована свадьба, а 22 августа Колиньи был ранен при выходе из Лувра некиим Моревелем, оказавшимся наемным человеком Гизов. «Рана нанесена вам, а душевная скорбь причинена мне», — сказал король, навестивший раненого. Но те, кто замышлял убийство: Екатерина и ее окружение — итальянские авантюристы и царедворцы, боявшиеся влияния Колиньи, решили, чтобы избежать мести со стороны гугенотов, покончить с ними разом. Королева убедила Карла IX, что единственное средство против якобы подготовлявшегося восстания гугенотов — это перебить их всех.

24 августа 1572 г. в праздник св. Варфоломея, между 2 и 4 часами ночи, с колокольни Сен-Жерменской церкви раздался набат, которому затем стали вторить все церкви Парижа. Купеческий старшина Парижа, предупрежденный Гизом заранее, принял все меры. Были оповещены все начальники кварталов и милиция горожан. Дома гугенотов были отмечены накануне белыми крестами. Едва раздался набат, как началось дикое избиение гугенотов, которых в большинстве случаев застигали врасплох в постелях. Колиньи был убит одним из первых, тело его было выброшено через окно во двор, где оно подверглось оскорблениям. Генрих Наваррский и Конде, жившие в Лувре, спаслись, перейдя в католичество. Резня продолжалась несколько дней и перекинулась в провинцию. В Мо, Орлеане, Труа и Лионе насчитывались сотни убитых. В Париже только к полудню число убитых достигало 2 тыс. человек. Перебили не только гугенотских дворян, приехавших на свадьбу, — их было несколько сот, но и парижских буржуа, подозреваемых в гугенотстве, и даже иностранцев — немцев и, особенно, фламандцев. За резней следовали грабежи.

События Варфоломеевской ночи произвели огромное впечатление на современников. Протестантских государей пришлось уверить, что дело шло не об истреблении их единоверцев, а лишь о наказании мятежников, готовивших покушение на короля. Были довольны только папа и Филипп II. Папа приказал петь «Тебя, бога, хвалим» и заявил, что это событие стоит пятидесяти таких побед, как при Лепанто[169]. О Филиппе II говорили, что видели в первый раз, как он смеялся. Но Екатерина была права, когда она уверяла других, что она разила не столько еретиков, сколько своих политических врагов.

Она скоро забыла о страшной ночи и по-прежнему продолжала плести тонкие нити своей капризной политики, не забывая, впрочем, напомнить Филиппу II о своей «заслуге» перед католицизмом. Но, когда папский легат, который вез поздравление из Рима, появился во Франции, его заставили долго ждать в Авиньоне, прежде чем дали пропуск в Париж, и он был там встречен даже без обычных почестей. Все его попытки пригласить короля примкнуть к антитурецкой лиге и принять постановление Тридентского собора[170] остались тщетными. Политика Франции осталась неизменной.

Если двор, устраивая побоище, думал устрашить гугенотов и, лишив их вождей, привести к покорности, то он жестоко ошибся.

Южные города, действительно, сначала были испуганы и даже склонялись к тому, чтобы впустить королевские гарнизоны. Но среди дворянства вспыхнуло настоящее восстание. Дворяне организовали отряды и побуждали города выступить открыто. Под нажимом дворян крупная буржуазия на юге выпустила власть из своих рук, и демократическая партия «рьяных» присоединилась к дворянству.

Начинается второй период гугенотских войн. От предыдущего он отличается двумя чертами. Это движение уже не направлено к тому, чтобы «освободить» (т. е. захватить) короля и действовать его именем. Задача восставших — смена негодной династии. Борьба идет не за короля, а против династии Валуа. Вторая черта: гугеноты, еще раз убедившись в том, что они — лишь меньшинство в стране, уже не имеют надежды осуществить свои требования в общегосударственном масштабе и поэтому создают на юге свою организацию, настоящее государство в государстве.

Антидинастический характер дворянской оппозиции во второй период религиозных войн очень ярко отразился в многочисленных гугенотских памфлетах, выпущенных под непосредственным впечатлением событий Варфоломеевской ночи. Эти памфлеты важны также и с той стороны, что в них мы находим отчетливое изложение взглядов гугенотской оппозиции на государство и желательный для них политический порядок. Публицисты, писавшие эти памфлеты, известны под именем монархомахов (тираноборцев), так как они в своих сочинениях обосновывали право народа открыто выступать против королей, забывших свой долг и превратившихся в тиранов.

В одном из таких памфлетов, выпущенных под псевдонимом великого римского республиканца Юния Брута, под названием «Иск к тиранам» и, возможно, принадлежавшего перу упоминавшегося выше гугенотского публициста Дюплесси-Морне[171], говорилось, что только бог правит неограниченно, земные же государи — божьи вассалы. Бог может свергнуть государя, если тот нарушит присягу, данную народу. Из библии известно, что государи избираются народом по указанию бога. Если же государь становится тираном, то народ может его свергнуть. Для этого у него есть законный путь: собрание всех сословий. Во Франции это — Генеральные штаты. Такие учреждения существуют всюду, «кроме Московии и Турции, которые должны считаться поэтому не государствами, а соединениями разбойников».

Истинная цель резни, устроенной королем, говорит автор другого памфлета, «Франко-Турция»[172], — это уничтожение аристократии и введение турецкой системы управления. Король хочет поставить себя на такую высоту, при которой он мог бы бесконтрольно распоряжаться имуществом и жизнью своих подданных. Правительство, стараясь сделать себя еще более сильным, натравливает одних дворян на других, лишает их должностей и передает последние иноземцам. А эти авантюристы, пришедшие во Францию босыми и голыми, а теперь занимающие влиятельные посты, заодно с властью изо всех сил трудятся над уничтожением дворянства, над искоренением старой системы государства с целью поставить на ее место невыносимую абсолютную власть, неизвестную предкам. Одним словом, заканчивается памфлет, правительство стремится свободную Галлию превратить в Итало-Галлию. (намек на итальянское окружение Екатерины Медичи).

Но гугенотские публицисты шли и дальше. Они стали развивать теорию, что убийство тирана есть дело, угодное богу. Это заставило их высказаться подробно о существе королевской власти, о народе и об их взаимных правах и обязанностях.

«Народ, — говорит Юний Брут, — существовал прежде королей. Народ создал королей для собственного блага. Во всех странах — в царстве Израиля, как и во Французском государстве, — короли обязаны своим существованием исключительно народному избранию. Избирая их, народ заключил с ними договор, согласно которому они обязаны блюсти его пользу. Звание короля, — не почесть, а труд, не свобода, а общественное служение» [173]. Без согласия представителей народа король не в праве ни заключить мира, ни начинать войны, ни накладывать налоги, ни даже производить самые необходимые расходы. Не больше прав он имеет в сфере привилегий и вольностей: он не должен нарушать ничьих прав, ничьих привилегий. И только в том случае, если он следует вполне всем указанным положениям, он заслуживает названия короля. В противном случае он тиран.

Эта публицистика звучит, на первый взгляд, как теория народного договора и народного суверенитета, и буржуазная наука не раз принимала ее за таковую. Но мы вправе подвергнуть сомнению такое толкование. «Народ», о котором говорят эти памфлеты, это «лучшие», «пэры», «патриции», «магнаты» — наименования, которые не оставляют никакого сомнения в том, что под «народом» эти публицисты подразумевали всегда аристократию, высшее дворянство, которые представительствуют за народ (que universalitatem populi representat). Они со страхом говорили о настоящем народе, как о «черни», которая может уничтожить дворянство. «Когда мы говорим о народе, — заявлял тот же Юний Брут, — то понимаем под этим словом не весь народ, а лишь его представителей: герцогов, принцев, оптиматов и вообще всех деятелей на государственном поприще». «Берегитесь господства черни или крайностей демократии, которая стремится к уничтожению дворянства». Каков же с точки зрения гугенотов должен быть строй государства? На этот вопрос отвечала знаменитая брошюра Отмана «Франко-Галлия»[174], которая выдержала множество изданий на латинском и французском языках и читалась одинаково с интересом и в гугенотских, и в католических дворянских кругах. Интересно отметить, что Отман, будучи гугенотом, в своем памфлете не касается религиозных различий и распрей. Его точка зрения сословно-классовая, а не религиозная. Этот замечательный памфлет важен не только потому, что он вскрывает политические идеалы южной оппозиции, но и потому, что указывает причины дворянского недовольства — централизацию и бюрократизацию управления и потерю дворянством его самоуправления и местных вольностей. Он интересен тем, что автор его для обоснования своих положений дал гугенотско-дворянскую концепцию истории Франции, попытался исторически подтвердить законность своих политических требований.

«Главная причина зол и бедствий страны», по мнению Отмана, заключается в уничтожении французскими королями — такими, как Филипп IV Красивый и, особенно, Людовик XI — «почтенных учреждений наших предков». Они уничтожили старые свободные учреждения, дворянские вольности, местное самоуправление и насадили бюрократию, создав настоящее царство адвокатов и крючкотворов (regnum rabularium). Влияние и власть этих людей низкого происхождения становится с каждым годом все больше. Более трети горожан превратились в чиновников, живут жалобами, создают процессы, плетут сеть клеветы, изводят бумагу. Судебных мест развелось бездна; мало того, что существует восемь парламентов, члены которых являются чем-то вроде сатрапов, везде появились мелкие сатрапы — местные судьи (намек на учреждение президиальных судов по бальяжам при Генрихе II), усиливающие еще больше заразу, распространяющие грабежи и вымогательства, так хор дно известные дворянству. Нет дворянина, нет аббата, нет епископа, нет купца, которые не были бы разорены. Страдает бедный народ. Надо возвратиться к старым порядкам, восстановить древнюю конституцию Меровингов и Каролингов, когда Франция (Галлия) была федерацией самоуправляющихся республик и все жители принимали участие в управлении, королей избирал народ. Достигнуть этого можно только тем путем, каким в свое время шли принцы против Людовика XI. Они создали Лигу общественного блага, собрали войско и начали войну, чтобы защищать общественное благо и показать королю, как дурно он управляет государством.

Но и Отман далек от народовластия. Монархический принцип и народовластие должны иметь «средостение» в виде благородного сословия, которое, будучи близко к королю по своему происхождению, в то же самое время близко к народу. Таков строй в Англии, и им Отман восхищается. Если государство живет вечно и не умирает, то это потому, что оно опирается на вечную преемственность мудрости и разума, хранящихся в аристократии, которая оберегает и поддерживает и государство, и свободу. В парламенте, подобном английскому, осуществляется «мудрость предков»; его права велики, его власть священна и неприкосновенна. И во Франции Генеральные Штаты должны иметь право избирать и низлагать королей, заключать мир и объявлять войну, издавать законы, создавать должности и назначать на них известных лиц. Итак, король, обуздываемый знатью, король, власть которого ограничена Штатами, федерация самоуправляющихся общин на местах — вот политический идеал Отмана.

Теории гугенотских публицистов не остались только на бумаге. Второй период гугенотских войн, как мы уже сказали, был временем создания гугенотского государства на юге Франции. Оно, конечно, не порывало связи с Францией, существовало внутри французского государства, но имело собственное устройство.

Непосредственно за Варфоломеевской ночью последовали одна за другой еще две войны (четвертая и пятая — 1572–1575, 1575). Гугеноты засели в ряде городов. Сансерр был взят королевскими войсками, но Ла-Рошель устояла, несмотря на ряд приступов. Договоры, заключенные после четвертой (ларошельской) и, особенно, после пятой войны (в Болье), были благоприятны для гугенотов.

Король согласился на все требования гугенотов. Протестантам была предоставлена свобода вероисповедания повсюду, кроме Парижа и территории королевского дворца, право организовывать свои отделения при судебных палатах, переданы восемь крепостей, кроме трех, полученных после четвертой войны, т. е. Нима, Ла-Рошели и Монтобана. Король, кроме этого, согласился признать преступлением убийства Варфоломеевской ночи, возвратить конфискованные у гугенотов имения и восстановить честь погибших гугенотских вождей. Он должен был также допустить политическую организацию гугенотов, сложившуюся после Варфоломеевской ночи.

Проект политической организации протестантской конфедерации был составлен на двух съездах в Мило в 1573 и 1574 гг. Города Ла-Рошель и Монтобан фактически превратились в две городские республики, избравшие свои правительства. Затем они объединились в федерацию. Кроме этого, было постановлено, что каждая городская община будет входить в состав генеральных штатов протестантской конфедерации. Но дворяне здесь решительно господствовали над буржуазией и деревенский замок — над городами. Все это вместе еще в 1573 г. дало возможность гугенотам вооружить несколько крепостей и выставить армию в 20 тыс. человек.

В целом внутри Франции образовалась федеративная республика с явным перевесом дворянства и аристократии. В 1575 г. на съезде в Ниме эта организация была установлена окончательно.

Третий период религиозных войн. Католики и Париж против династии

Мы подходим к третьему (и последнему) периоду религиозных войн. Он начинается с того времени, когда окончательный упадок власти и престижа династии при Генрихе III заставил самих католиков создать организацию, подобную гугенотской.

Карл IX умер 31 мая 1574 г. Правление на время снова перешло в руки Екатерины Медичи, так как наследник престола Генрих Анжуйский, будучи королем польским, находился в это время в Польше. Услыхав о смерти брата, Генрих поспешил во Францию, буквально сбежав от своих верноподданных: в ночь с 18 на 19 июня он тайно исчез из своего Краковского замка и в течение трех дней, почти не отдыхая, скакал к границе владений Габсбургов. За королем гнался дворцовый маршал Тенчинский, но королю удалось ускользнуть от «своего слуги», и 24 июня он прибыл в Вену, откуда через Венецию, Феррару и Турин — во Францию. 13 февраля 1575 г. он был коронован в Реймсе и затем совершил свой торжественный въезд в Париж.

Генрих III не был королем, способным восстановить порядок в стране, выйти с честью из чрезвычайно трудной обстановки и примирить партии. Мелочный и самовлюбленный, порочный и легкомысленный, он быстро растрачивал «последние гроши» королевского авторитета. Его первые требования были направлены к увеличению налогов для пополнения пустующей казны, но его расточительность парализовала все добрые намерения в этом направлении и окончательно подорвала престиж власти. Число недовольных росло и среди протестантов, и среди католиков.

Успехи протестантов заставили и самих католиков подумать об обеспечении своих интересов на случай полного крушения центральной власти. Заключение так называемого «мира брата короля» (paix de Monsieur) с протестантами, к которым на этот раз присоединилась часть католиков, недовольных правлением Екатерины и требовавших нейтралитета в вопросах религии (партия политиков, возглавляемых Данвилем-Монморанси), и последовавший за ним эдикт в Болье свидетельствовали о чрезвычайной неустойчивости и слабости политики Генриха III. Беспорядок в стране прогрессировал.

Католическое дворянство стало думать о союзе с протестантской знатью для того, чтобы совместно добиться ослабления центральной власти в свою пользу. Начался настоящий дележ Франции, совершаемый главарями двух партий. По мирному договору в Болье (1576) Франциск Алансонский, четвертый сын Екатерины и младший брат короля, ставший теперь на сторону гугенотов, получил Анжу, Турень, Берри, наваррский король — Гиень и Конде — Пикардию. Гизам досталось пять областей.

Организация протестанюв и их успехи объяснялись их сплоченностью. Надежд на сильную королевскую власть, которая могла бы разрешить спор в пользу большинства, т. е. католиков, тоже не было. Католики решили организоваться. Так возникла Католическая лига (1576). Ее зачатки относятся еще в 1563 г., когда была создана Тулузская лига из представителей духовенства, дворянства и третьего сословия «для охраны славы господа и его католической и римской церкви». В 60-е годы таких местных лиг создалось несколько. Число их резко увеличилось после мирного договора в Болье.

Так же, как и протестантская конфедерация, католические лиги включали в себя низы и верхи. Низы — буржуазия и даже ремесленники, особенно в Париже, были явно настроены роялистски и даже больше того: они были прямыми сторонниками королевского абсолютизма. Наоборот, верхи — крупные сеньоры, дворянство — мало отличались от гугенотских верхов, от сеньоров, мечтавших о феодальных вольностях в духе тех, которые проповедовал автор «Франко-Галлии». Недаром этот памфлет пользовался широким распространением и среди католиков.

Мало-помалу эти разрозненные организации объединились. Возвращение по эдикту в Болье Пикардии одному из вождей гугенотов — Конде, стало толчком к образованию новой католической лиги как раз в этой провинции. Центром ее сделался городок Перонн, отданный принцу Конде в качестве крепости. Весьма вероятно, что эта лига имела бы не больший успех, чем все предыдущие, но в дело ее организации вмешались Генрих Гиз, герой последней кампании против гугенотов, и даже сам король. Вследствие этого лига скоро превратилась в организацию, пытавшуюся раскинуть свои сети по всей Франции.

Генрих Гиз распространил воззвание, в котором он обращался ко всей Франции. Оно может рассматриваться как учредительный манифест новой ассоциации. Во имя святой троицы организация католических принцев, сеньоров и дворян предлагала восстановить полностью божьи законы, возобновить и сохранить впредь богослужение по обрядам и обычаям святой церкви (католической, апостольской и римской); обеспечить королю Генриху III весь блеск и авторитет его власти, службу и повиновение его подданных. При этом было прибавлено, что король обязан будет воздерживаться от всего того, что могло бы нанести ущерб постановлениям Генеральных Штатов. В заключение декларация требовала: «Возвращение французским провинциям тех прав, преимуществ и старинных вольностей, какими они пользовались при короле Хлодвиге, и даже еще более полезных».

Принадлежность к лиге была объявлена обязательной для всех католиков, «которые будут получать от местных правительств тайные приглашения вступать в ассоциацию, доставлять ей оружие и солдат». Все сеньоры должны были действовать единодушно и помогать друг другу, чтобы отомстить своим оскорбителям или посредством судебного преследования, или с помощью оружия, незвирая на лица. Наконец, члены ассоциации должны были повиноваться своему начальнику, т. е. герцогу Гизу, и обязывались отдать за него жизнь. Как и в гугенотской организации, в католической лиге восторжествовали в конце концов аристократические элементы, а с ними и феодальная реакция[175].

Но в лиге были и элементы, настроенные против аристократии. Многие города шли в лигу весьма неохотно; некоторые же вовсе отказались. Они скоро поняли, что аристократическая верхушка лиги — такие же «гугеноты», как и сами гугеноты. Поскольку лига была направлена против протестантов, как федералистов, они были готовы стать под ее знамена, но поддерживать ее собственные дворянско-федералистские стремления они не были намерены.

Внутри самой лиги завязалась борьба за единство и католицизм против католицизма плюс феодальные вольности. Католицизм, как лозунг единства против расчленения, откуда бы последнее ни шло, стал знаменем парижской буржуазии. Ее героем стал Генрих Гиз, который казался ей лучшим кандидатом на престол вместо окончательно «сгнивших» Валуа. Гиз, таким образом, стал одновременно и главой аристократической лиги, и олицетворением чаяний парижской буржуазии.

Лига отправила в Рим своего представителя — адвоката парижского Парламента Давида. Последний на обратной дороге был убит, и в его бумагах была найдена записка, которая давала формулировку всем этим чаяниям. Гиз — этот истинный, будто бы, потомок Карла Великого — должен был довершить истребление протестантов и свергнуть с престола Генриха III — жалкого потомка Капетингов, которые, получив на время власть от Каролингов, не унаследовали апостольского благословения, пребывающего только в роде Карла Великого. Гугеноты опубликовали эту записку с добавлениями, возможно даже, что она была сочинена ими с начала до конца в целях скомпрометировать Гиза и поссорить его с королем. Впрочем, сам Гиз не далек был от подобного рода планов.

В декабре 1576 г. собрались штаты в Блуа, и это дало возможность лигистам провозгласить свою программу. Самый состав штатов свидетельствует об успехах объединенных лигой католиков. Съехалось 329 депутатов: 104 — от духовенства, 75 — от дворянства и 150 — от третьего сословия. Гугеноты не попали в число депутатов. Духовенство и дворянство заявили королю, что он обещал истребить еретиков. Третье сословие не было единодушным в вопросах религии. Против оратора лиги, парижского депутата Пьера Ле-Турнера, требовавшего решительных мер против гугенотов, выступил знаменитый государствовед Жан Боден, который настаивал на созыве национального собора для решения религиозной распри. К собору, впрочем, буржуазия до поры до времени относилась очень настороженно. Авторитет королевской власти сам по себе был слишком велик и пока охранял даже самого ничтожного ее представителя. Но буржуазия понимала, что слишком категоричное требование религиозного единства означало бы войну. Поэтому она просила короля восстановить это единство «самыми мягкими и святыми» средствами. Против этой резолюции не протестовал даже Боден. Но король, устрашенный популярностью Генриха Гиза, полагал, что возглавить лигу и стать большим католиком, чем сам Гиз, было бы наилучшим средством для того, чтобы обезвредить растущую популярность этого человека, претендовавшего на то, чтобы называться потомком Карла Великого. 1 января 1577 г. король объявил, что он не признает никакой религии, кроме католической. Это была отмена эдикта в Болье.

Протестанты поднялись еще раз. Еще в феврале 1576 г. бежал из Лувра Генрих Бурбон, где он находился под неусыпным надзором Екатерины Медичи. Он стал во главе гугенотов. Протестанты организовали в Ла-Рошели унию, в которую вошли гугеноты, шведский король, датский король, английская королева и немецкие князья. Конде заявил в своем манифесте, что гугеноты вынуждены взяться за оружие для освобождения французов от постыдного рабства. Религиозные разногласия отступали совсем на задний план. Оба предводителя — Генрих Бурбон и Генрих Гиз — только выставляли напоказ свои религиозные верования; они находили в этом удобное средство увлекать вслед за собой сторонников своих партий, но оба не интересовались религиозными вопросами.

Началась война, сопровождавшаяся не столько столкновениями враждебных армий, сколько грабежом и разорением населения. Даже ларошельцы — и те отказывались впустить к себе банды Конде, так как гугеноты беспощадно грабили окрестное население. Разнузданная солдатчина, жаждавшая добычи, не разбирала ни своих, ни чужих.

Бержеракский мир 17 сентября и последовавший за ним эдикт в Пуатье снова восстановили в несколько суженном виде условия договора в Болье. Мир был восстановлен на три года. Король хвастался, что этот мир — исключительно дело его рук. Католические лиги не принимали, по его мнению, в этом никакого участия. Он, поэтому, поспешил распустить их. 56-й параграф эдикта в Пуатье объявлял ликвидированными все организации как новой, так и католической религии.

В лице Генриха III королевский абсолютизм, казалось, соединил все свои отрицательные стороны. Через руки короля проходили и неизвестно куда исчезали колоссальные суммы. Огромные налоги, займы, которые не оплачивались, финансовые операции сомнительного свойства, откупа косвенных налогов считались прочной системой финансового управления. Талья и другие прямые налоги, достигавшие уже в 1576 г. 7 220 тыс. ливров, быстро повышались и к 1588 г. равнялись 18 млн. ливров. Соляной налог, особенно ненавистный массам населения, с 1 млн. поднялся до 3,5 млн. ливров. Около всех этих операций грели руки откупщики и государственные кредиторы, «финансисты» — шайка воров, набившая себе карманы на народной нужде. С ними были связаны самые высокие аристократические фамилии, придворные и многочисленные королевские любимцы, которые за покровительство и высокое имя вносились в приходно-расходные книги этих акул, как крупные кредиторы, и получали огромные проценты за суммы, которые они никогда не давали взаймы. Особенно процветали приближенные Екатерины — итальянцы. Об одном из них, по фамилии Сардини, сложили песенку: «Маленькая сардинка превратилась теперь в кита, вот как жиреют итальянские рыбки во Франции».

В Париже население вспоминало о счастливых временах «добрых королей» Карла VIII и Людовика XII; тогда налоги были невелики и всем жилось хорошо. Увеличение налогов тем тяжелее чувствовалось населением, что именно в 70-е годы начала сказываться с особой силой во Франции революция цен, и быстро дорожали хлеб и продукты первой необходимости.

80-е годы были временем, когда мотовство короля и беспорядки в управлении достигли своего апогея. Ропот среди населения увеличивался. Вожди распущенной в 1577 г. лиги начали подумывать о восстановлении своей организации. Поводом к тому, чтобы перейти к непосредственному осуществлению этого плана, послужила смерть младшего брата короля герцога Алансонского, последнего мужского представителя династии Валуа. Генрих Бурбон стал наследником французского престола, дофином Франции, а вместе с ним, так сказать, «дофинизировалась» и вся гугенотская программа. Масса католической буржуазии опасалась осуществления гугенотских намерении и нарушения ее лозунга «единый король, единый закон, и единая вера». Парижская буржуазия оказалась перед опасностью сдать свои позиции перед натиском «провинциалов». Гизы полагали, что настало время, когда всеми этими настроениями можно воспользоваться для того, чтобы выдвинуть свои претензии на престол Франции и от намеков о своем происхождения от Карла Великого перейти к подготовке своего торжества.

Крупные католические сеньоры, так же как сеньоры протестантские, считали, что наступил момент, когда можно приступить к восстановлению былых вольностей и политического могущества феодалов доброго старого времени. Смена на престоле во всяком случае гарантировала им великие и богатые милости в меру их влияния и силы, и они не прочь были уже теперь заручиться гарантиями своего влияния в виде губернаторств, замков и крепостей. Одичавшему за время почти непрерывных войн дворянству предстояли новые войны, грабежи и добыча. Одним словом, католики разных мастей, программ и направлений приняли смерть герцога Алансонского как сигнал к действию.

Король начал опасаться Гизов больше, чем гугенотов, и попробовал привлечь на свою сторону Генриха Бурбона. Он отправил к нему близкого человека с предложением перейти снова в католицизм и обещал публично признать его наследником. Для самого Генриха Бурбона вопрос о религии не был труден. На негодующую реплику пастора Марме по поводу этого предложения короля приближенный Генриха Рокелор сказал: «Ему (Генриху) предлагают на выбор либо корону Франции, либо пару псалмов. Что же он, по вашему мнению, должен выбрать?». Вероятно, также думал и сам Генрих. Но стать католиком, снова попасть в окружение королевского двора с его «итальянскими» нравами, потерять расположение друзей и, наверняка, не приобрести расположения у своих бывших врагов — такая перспектива заставила Генриха остаться пока верным своей религии и отклонить королевское предложение.

Колебания короля и его переговоры с Бурбоном не остались тайной для католиков. Результатом этого было возникновение независимо одной от другой двух лиг, которые затем слились в одну: лиги католических принцев и сеньоров и парижской буржуазной лиги 1584–1585 гг.

Первая была восстановлением старой лиги в Перонне. Во главе ее стояли три сына Франсуа Гиза — Генрих Гиз, его брат Карл, герцог Майенский, и Людовик, кардинал и архиепископ Реймский, — три честолюбца, связавшие свою судьбу с самыми кровавыми представителями католической реакции, начиная от папы Григория XIII и кончая Марией Стюарт и Филиппом II Испанским. 31 декабря 1584 г. лига заключила тайный формальный договор с Филиппом II (в Жуанвиле) в целях зашиты католической религии и полного истребления ереси, как во Франции, так и в Нидерландах. Согласно договору, Бурбоны лишались права наследования. Будущим наследником объявлялся кардинал Бурбон — единственный католик из этого дома, глуповатый и болтливый старик, предмет шуток при дворе и среди его будущих подданных. Он обязывался ликвидировать ересь во Франции, признать постановления Тридентского собора. Филипп II обещал оказывать в случае необходимости помощь деньгами и войсками.

Независимо от этой лиги образовалась буржуазная лига Парижа. В нее входили: парижская буржуазия, возмущенная вымогательствами короля, ремесленники, горевшие пламенем католического фанатизма, низы населения, всегда готовые восстать и теперь волнуемые поборами и притеснениями. Но основой ее и наиболее деятельными элементами были судейская мелкота (basoche), парижские торговцы, низшее католическое духовенство, студенты Сорбонны — одним словом, мелкая и средняя буржуазия Парижа. Известные парламентские фамилии вначале воздержались от участия в ней, да и позже парламент и высшие палаты держались по отношению к лиге и ее учреждениям настороженно. Эта лига начала свою деятельность тайными совещаниями и учреждением комитета из 8-10 лиц, которому поручено было наблюдать за поведением короля и пропагандировать ее идеи. Несколько позже она создала более прочную организацию. Высшая власть была сосредоточена в Совете шестнадцати (по числу кварталов, на которые был разделен город). В военном отношении город делился на пять округов, и во главе каждого стояли один полковник и четыре капитана. Совет шестнадцати закупил оружие и набрал городскую милицию из низших слоев населения — матросов, мясников, мелких торговцев и т. д. Армия Парижа насчитывала 30 тыс. человек. Лига вступила в сношения с другими городами, приглашая их создавать у себя такие же организации. Она обратилась за помощью также к испанскому королю и папе.

Когда в 1585 г. воина между гугенотами и католиками началась снова, Парижская лига, примыкая к Католической лиге, выделилась в особое, третье правительство (наряду с северной Католической лигой и южной Протестантской унией). Четвертым, (и самым слабым) правительством был король и его «центральное» настоящее правительство, которое лишилось почти всякой опоры и «повисло в воздухе». Король пытался быть самостоятельным, но под нажимом лигистов должен был пойти навстречу их требованиям, В июле 1585 г. он отменил все эдикты, изданные в пользу протестантов, а 9 сентября того же года папа Сикст V опубликовал буллу, в которой он лишил прав на престол Генриха Бурбона и его брата Конде. Вмешательство Ватикана во внутренние дела Франции восстановило против папы многих католиков, сторонников независимости национальной французской церкви (галликанцев).

Война трех Генрихов

Самым странным в положении после смерти Франциска Алансонского и превращения Генриха Бурбона в наследника французского престола было то, что теперь протестанты, шедшие за Бурбонами, весьма бережно относились и к королевскому авторитету, и к самой идее монархической власти. Их вождь ведь должен был стать скоро французским королем! Легальная власть все еще была в руках Генриха III, ненавидимого прежде всего теми, кто был к нему ближе, т. е. Парижем и лигистами.

Пока он был, однако, французским королем, каждый хотел перетянуть его на свою сторону. Нидерландцы предлагали ему звание протектора их страны, Елизавета — свою помощь в борьбе с испанцами в Северной Европе. Венецианцы готовы были дать ему деньги, король наваррский — армию. Король беспомощно метался между всеми, делая себе из друзей врагов и теряя последние остатки уважения. В самый разгар вспыхнувшей войны он остался без армии.

Лигисты в 1587–1588 гг. вели самое энергичное наступление и на гугенотов, и на правительство. Это было время решительных боев между Англией и Испанией. Только что казнена была Мария Стюарт. Филипп II готовил знаменитую Армаду и в инструкциях своему послу в Париж требовал, чтобы были приложены все усилия к ослаблению еретиков. Послу было приказано не допускать никакого соглашения между католиками и гугенотами и всемерно поддерживать внутреннюю смуту во Франции, даже если это будет в ущерб интересам Гиза.

И лига, и гугеноты располагали в это время большими средствами и значительными по тому времени армиями. Напуганная намерениями Филиппа II, королева Елизавета удвоила субсидии гугенотам и уплатила сразу большую сумму, на которую была нанята в Германии вспомогательная армия. Впрочем, Генрих Бурбон, не дожидаясь ее, нанес большое поражение лигистской армии при Кутра (20 октября 1587 г.), но немецкая армия вскоре была разбита и рассеяна отрядами Гиза (24 ноября).

Король встретил поражение немецкой армии с нескрываемым раздражением, до такой степени он боялся и ненавидел Гизов и лигу. Поведение самого Гиза становилось вызывающим. Он уже не скрывал своих претензий на престол. Генрих III снова стал склоняться к протестантам, стараясь восстановить Генриха Наваррского против Гизов. Тогда лигисты, собравшись в январе 1588 г. в Нанси, обратились к Генриху III с требованием уволить от общественных должностей всех тех, кого они укажут, продать все имения еретиков и, наконец, начать беспощадную войну с протестантами. Они уже не скрывали своего союза с Филиппом II, который готовил к отплытию «Непобедимую Армаду», долженствующую отомстить еретикам-англичанам за смерть Марии Стюарт. Гизы готовили отряды и провиант в помощь флоту Филиппа II. Войска католиков стояли у Суассона. Парижане призывали к себе Генриха Гиза, но тот побоялся королевской швейцарской пехоты, расположенной в предместьях, и снова вернулся в Суассон.

Тогда в Париже стали распространяться слухи о готовящейся будто бы новой Варфоломеевской ночи, которую хотят устроить парижанам скрывшиеся в предместьях гугеноты. Антигугенотская и антикоролевская агитация достигла своего апогея. В Сорбонне высказывались идеи монархомахов: профессора утверждали, что народ может отнимать у государей правительственную власть. Екатерина Медичи решила стать на сторону Гизов. По ее приглашению Гиз явился в Париж лично предупредить короля о готовящейся будто бы резне лигистов протестантами. Гиз явился в Лувр, несмотря на прямое запрещение короля. Взбешенный Генрих III готов был его убить, но побоялся парижан.

Два врага стояли теперь лицом к лицу, наблюдая друг за другом, готовясь к бою. Король стягивал военные силы вокруг Лувра, встревоженные сторонники лиги не без основания думали, что король готовит им расправу и, если бы король был решительным, дело скоро кончилось бы в его пользу. Но его колебания и нерешительность ободрили его врагов.

12 мая 1588 г. на улицах Парижа стали строиться баррикады. Гизу удалось поднять парижских ремесленников, лавочников, матросов и поденщиков на свою защиту. 13 мая в распоряжении короля остались только наемники, и он бежал в Шартр. Он клялся, что возвратится в Париж через брешь, пробитую в его стене. Гиз не решился преследовать короля. «Нарыв еще не лопнул, — писал испанский посланник Филиппу II, — но они уже не в состоянии помогать англичанам».

В Париже «властвовал» Гиз. Но поднятая им буря не улеглась. Фактически он сам попал во власть наиболее энергичных элементов парижской мелкой буржуазии, которая 28 мая приступила в городской думе к выбору «коммуны». Всюду и везде у власти стали представители ремесленников. Ослабление центральной власти влекло заправил движения к восстановлению старинных порядков присяжных коммун Северной Франции XIII в. Новая коммуна обратилась к другим городам с требованием стать на ее сторону, угрожая им в противном случае прекращением торговых сношений. Она утверждала, что виноват во всем Королевский совет, но в то же время обращалась к Генриху III с уверениями в своей преданности и умоляла его возвратиться в Париж.

Буржуазия была прямо испугана действиями низов. Должностные лица и парламент порицали теперь Гиза и действия лиги и старались помирить парижан с королем. В Шартр ездили многочисленные депутации. Даже корпорации ремесленников изъявляли готовность просить прощения у короля.

Гизы и лига стали накоплять силы вне Парижа и предъявили королю свои требования. Они были настолько чрезмерны, «что вывели бы из терпения даже святого». Но Генрих III согласился на все: отдать в распоряжение лиги шесть городов, соблюдать постановления Тридентского собора, пустить в продажу имения протестантов. Он объявил всех принцев-еретиков лишенными прав на престол, соглашался начать войну и назначить Гиза главнокомандующим. Наконец, он соглашался снова созвать Генеральные Штаты в июле 1588 г. в Руане. Генрих надеялся, по-видимому, воспользоваться собранием представителей, чтобы отказаться от уступок, к которым его вынудили; Гиз рассчитывал совершенно подчинить короля своему произволу; общественное мнение стремилось к тому же, что и в 1560–1576 гг., — к установлению постоянного контроля над королевскими учреждениями.

Штаты собрались в Блуа в октябре 1588 г. Почти все депутаты были сторонниками лиги (все духовенство, 150 из 191 членов третьего сословия и большинство дворян). Штаты решили продолжать войну с протестантами. Но одновременно буржуазия выставила ряд требований о контроле над исполнением постановлений Штатов и др., которые не нравились и Гизу.

Генрих III уступал по всей линии. Он знал, что оппозиционность Штатов поддерживалась Гизом. Ему доносили, что кардинал Гиз пил за здоровье своего брата, «французского короля». Сестра Гиза, герцогиня Монпансье, хвастала, что ей придется выстричь на голове короля иную корону, чем та, которую он носит теперь (т. е. выстричь монашескую тонзуру). Терпение Генриха III истощилось.

Вечером 22 декабря он приказал своим дворянам убить Гиза. На следующий день утром герцог был приглашен к королю и убит ударами кинжала. Та же участь постигла его брата день спустя. Штаты были распущены 15 января 1589 г., а за два дня до этого умерла Екатерина Медичи.

Все эти события произвели в Париже впечатление удара молнии. Париж заклокотал. Сдерживаемые Гизом партии и группировки пришли в движение. В Париже оказалось сразу много властей: парижский комендант, генеральный совет лиги, состоявший из 50 человек, старшина купцов, парламент, 16 начальников кварталов и, наконец, совет шестнадцати. Этот последний превратился фактически в 16 комитетов по 9 человек в каждом. Был учрежден генеральный совет для руководства государственными делами и для связи с провинциями.

Агитация против короля дошла до своего апогея. Особенно свирепствовали представители низшего католического духовенства. Улицы сделались театром бесконечных процессий: похороны Гиза превратились в грандиозную демонстрацию, в которой участвовало более 100 тыс. человек. Люди по сигналу гасили свои свечи и кричали: «Так да погасит господь династию Валуа!». Сорбонна издала декрет, освобождающий всех от присяги королю. В парламенте были арестованы te его члены, которые оставались верными королю. Богатых граждан сажали в Бастилию, требуя уплаты выкупа. Когда Генрих III запретил парламенту и должностным лицам города выносить судебные решения, парламент начал процесс против короля.

Примеру Парижа последовали и другие города. Лига стала центром антироялистского движения. В результате ее деятельности, так же как и в сфере деятельности протестантской конфедерации, во Франции образовывались городские республики, вступавшие в переписку между собой. Такой сепаратизм не ограничился городами. По словам одного современника, «не было ни одной деревни, которая не стала бы независимым государством по примеру деревень немецких, швейцарских или нидерландских».

Протестанты не отставали от католиков. Собравшись в Ла-Рошели в 1588 г., депутаты от гугенотских общин старались навязать свою волю Генриху Наваррскому. «Настало время, — говорил один гугенот, — когда хотят сделать королей подневольными рабами».

Войска короля были разбиты лигистами. С юга надвигался Генрих Наваррский с большой армией. Генриху III, разбитому лигистами и третируемому парижанами, не оставалось ничего другого, как отдаться под покровительство своего кузена Генриха Наваррского. 14 апреля 1589 г. он заключил с ним соглашение и 30 апреля явился со своими отрядами в Плесси ле Тур. Отсюда оба короля двинулись к Парижу. Генрих III заранее предвкушал удовольствие отомстить за «день баррикад» и за все унижения. В Париже поползли зловещие слухи о новой Варфоломеевской ночи. Вожди лигистов арестовали 300 знатных представителей буржуазии в качестве заложников. Пламенные проповедники взывали к молящимся: неужели среди них не найдется ни одного, кто наказал, бы виновника убийства Гиза. 1 августа доминиканский монах Жак Клеман пробрался в лагерь к королю и заколол его кинжалом. Проповедник монархомах Буше воспел этот поступок, как пример самоотверженности и геройства.

После смерти Генриха III легальным наследником престола становился Генрих Бурбон. Но он был гугенот, и католики, организованные в лигу, в особенности парижские фанатики, не желали признавать его королем. Генриху приходилось завоевывать себе королевство. У него было мало средств и военных сил, чтобы разбить своих врагов, а главное: завладеть сердцем Франции — Парижем. Во главе лиги стал брат Генриха Гиза, герцог Карл Майенский, мечтавший о короне Франции. Генриху Бурбону помогали немецкие протестантские князья, боявшиеся усиления Испании и Габсбургов, и заклятый враг Филиппа II — Елизавета Английская.

Генрих отступил в Нормандию для того, чтобы быть одновременно близко и от Англии, и от Парижа. Герцог Майенский направился вслед за ним, дав парижанам обещание, что он привезет Генриха в Париж и посадит его в Бастилию. В битве под Арком он, однако, потерпел поражение и был оттеснен за Сомму. Генрих направился к Парижу и завладел некоторыми его предместьями, но возвращение армии герцога Майенского заставило его снова отступить, на этот раз к Луаре.

1590–1591 гг. были временем полнейшей разрухи во Франции. Разоренная грабежами обеих армий, постоянными набегами дворянских шаек и солдатских банд, страна переживала глубокий хозяйственный кризис и голод. Высшее дворянство, принцы и вельможи абсолютно не считались, как губернаторы, с центром и вели себя как самостоятельные государи. Филипп II Испанский готовился посадить на французский престол своего ставленника. Папа напоминал католикам Франции о том что Генрих как еретик отлучен от церкви, и поддерживал планы Филиппа II. В самом Париже крайние, входившие в состав комитета шестнадцати и поддерживавшие их низы городского населения, воспламеняемые безудержной агитацией иезуитов и фанатиков-монахов, решительно высказывались за испанского короля.

Однако происки иностранных государей, поведение феодалов, тянувших каждый в свою сторону, начавшаяся разруха и распадение страны обернулись в конечном счете в пользу Бурбона. Он мало-помалу становился центром, вокруг которого собирались силы, стремившиеся к восстановлению единства Франции. К тому же и дворянство и буржуазия были напуганы движением народных масс. Мы уже видели, что еще при Генрихе III люди комитета шестнадцати не церемонились с буржуазией. Еще больший страх вызывали у дворянства все учащавшиеся восстания крестьян, доведенных до отчаяния грабежами и разорением. Гражданская война вырождалась в дворянский грабеж своей собственной страны, от которого страдали города и особенно деревни.

Крестьяне были вынуждены защищать и себя, и свое имущество: они вооружались и начинали бить дворян, не разбирая католиков и гугенотов. В 1586 г. поднялись крестьяне Нижней Нормандии, движимые естественным стремлением защитить свое имущество, своих жен и детей от разбоя и насилия военных. Еще более показательным в этом отношении было восстание в Бретани. Крестьяне избивали всех попадавших им в руки дворян, «роялистов и лигистов католиков и кальвинистов». «Они заботились, — говорит один историк, — не столько об уничтожении еретиков, сколько об искоренении дворянства… Это нужно было сделать, по их мнению, для того, чтобы на землю вернулось равенство, которое должно царить на земле».

Самым крупным из крестьянских восстаний было движение «кроканов», продолжавшееся с 1593 по 1595 г. в провинциях Пуату, Сентонж, Лимузен, Марш и Перигор. Восставшие выпустили прокламацию, в которой приглашали всех сочувствующих выступить с ними «против козней своих врагов и против короля, а именно против когтей изобретателей косвенных налогов, воров, сборщиков податей и фискальных чиновников и их помощников». Слова «Aux croquants» (на грызунов) служили у них сигналом к нападению на сборщиков налогов, дворян и солдат. Дворяне в прокламации, которую они выпустили со своей стороны, обвиняли крестьян в том, что они хотят освободиться от установленного богом подчинения, разрушают религию и желают установить демократию по образцу швейцарской. Королевским войскам удалось подавить восстание кроканов в Лимузене и Сентонже. В Перигоре сорокатысячная армия крестьян оказала столь энергичное сопротивление, что правительство предпочло заключить с ними соглашение и простило им недоимки по прямым налогам, которые оно все равно не могло бы собрать.

Скоро дворянство и буржуазия покончили и с комитетом шестнадцати. Зажиточная и чиновная буржуазия явно начала склоняться на сторону Генриха Наваррского, как единственного реального представителя королевской власти. Было ясно, что Париж и в самом Париже наиболее непримиримые к королю-гугеноту элементы могут держаться только испанской помощью и испанским золотом. Однако в рядах лиги, владевшей Парижем, не могло быть единства.

Парижская буржуазия (включая бюрократию) оказалась между двух огней. Она не могла примириться с королем-гугенотом, опасаясь гугенотской программы расчленения Франции, но она не меньше боялась низов парижского населения, которые господствовали в комитете шестнадцати и в квартальных комитетах. Она готова была признать Генриха Бурбона королем, но при условии возвращения его в лоно католицизма национально-французского, галликанского. Для Генриха это было равносильно подчинению программе Парижа, не только главного, но и в своем роде единственного города Франции, господствовавшего над страной и политически, и экономически. Партия крайних в Париже не представляла единства. Чрезвычайно пестрая по своему социальному составу (мелкобуржуазная, торговая и ремесленная масса, рабочий люд, очень значительная прослойка низшего духовенства и неимущая интеллигенция — учащиеся и мелкое чиновничество), она не могла иметь ни строго продуманной программы социальных преобразований, ни политической платформы. Требование признания Филиппа И, самого абсолютного из всех государей, королем Франции, сочеталось у нее с требованием муниципальной демократии и резкой оппозицией по отношению к дворянству и зажиточной буржуазии. Она добивалась введения в Парламент и другие учреждения своих представителей и конфискации имущества у «подозрительных», т. е. у тех буржуа, которые готовы были признать Генриха.

Примирительная политика правой части лиги к кандидатуре Генриха вызывалась тем обстоятельством, что дальнейшая разруха грозила лишить Париж его значения столицы Франции. Наряду с сеньорами, стремившимися растащить Францию по кускам, города тоже старались усилить свою независимость даже на, севере, где лига господствовала. В городах раздавались негодующие возгласы против дворянства, от которого города страдали не меньше, чем деревни. Города переставали впускать к себе губернаторов, назначенных лигой, захватывали замки и укрепления внутри городских стен и создавали собственные правительства, которые переставали считаться с центром.

Между герцогом Майенским и комитетом шестнадцати начались столкновения, несмотря на то, что лично герцог как один из кандидатов на престол был заинтересован в деятельности этого комитета, решительно протестовавшего против кандидатуры Генриха. Комитет шестнадцати, недовольный одним из решений парижского парламента, схватил и без суда казнил президента парламента и двух других должностных лиц, обвиняя всех в измене. Вслед за этим комитет шестнадцати потребовал создания Огненной палаты для расправы над еретиками и религиозными преступниками. Устрашенная буржуазия просила герцога Майенского немедленно приехать в Париж и «восстановить справедливость». Герцог повесил, тоже без суда, четырех членов комитета шестнадцати, остальные либо бежали, либо были арестованы (4 декабря 1591 г.).

Партия «фанатиков» и «теологов», которая выгнала Генриха III из Парижа и помешала Генриху Наваррскому войти в него, была разбита. Теперь дорога Генриху Бурбону была расчищена. Он остался единственным претендентом, который мог стать королем Франции и притом сильным королем. 25 июля 1593 г. он перешел в католичество, заявив, что «Париж стоит мессы»; в 1594 г. он короновался по обычаю французских королей и вступил в Париж, не встретив никакого сопротивления.