История Франции в трех томах. Т. 1

Регентство

Положение Франции ко дню смерти Людовика XIV (1 сентября 1715 г.) было крайне тяжелым: семьдесят два года его царствования истощили и измучили страну, поставили ее на грань банкротства, привели к упадку ее международного престижа. Поэтому все, в том числе и правящие круги королевства, чувствовали необходимость изменения политического курса, тем более что заново встал вопрос о власти. Новому королю, правнуку прежнего, Людовику XV, не было и шести лет; поэтому, по законам Франции, надлежало учредить регентство.

Вопреки специально оговоренной в завещании воле покойного короля, регентом был назначен дядя малолетнего Людовика герцог Филипп Орлеанский, сумевший обещаниями и интригами привлечь на свою сторону различные враждовавшие между собой придворные клики. Удачным ходом с его стороны было обещание возвратить парламентам отнятое Людовиком XIV право ремонстраций. Кроме того, он обещал расширить свой совет за счет привлечения старой родовитой аристократии, с одной стороны, и дворянства мантии, с другой; наконец, его известное религиозное вольнодумство служило гарантией прекращения преследований янсенистов, которым сочувствовало большинство магистратов. Так Филипп Орлеанский, привлекая на свою сторону одних, обманывая других, сбивая с толку третьих, легко получил поддержку всех заинтересованных сторон.

Следует отметить, что происшедшее в первые же дни регентства возвышение парижского Парламента, юрисдикция которого распространялась на треть территории страны, наложило отпечаток на всю историю Франции XVIII в.; в дальнейшем вплоть до начала Великой французской революции 1789 г. парламенты Парижа и провинций несколько раз становились центрами мощной оппозиции абсолютистскому правительству. Как огмечал Ф. Энгельс, судебное дворянство и вообще юристы «фактически тоже составляли привилегированное сословие и обладали в парламентах значительной силой, противостоявшей королевской власти; в своей политической деятельности они выступали как защитники учреждений, ограничивавших королевскую власть, и таким образом оказывались на стороне народа, но в качестве судей они были воплощением коррупции» Провозгласив себя хранителями законов и привилегий, парламенты на протяжении всего столетия противились любым, даже самым слабым, попыткам ввести хотя бы необходимейшие реформы. При этом, по иронии истории, эти упрямые консерваторы в глазах общественного мнения неоднократно сходили за защитников свободы: правительство было столь скомпрометировано, что народ сочувствовал любому сопротивлению властям.

С приходом Филиппа Орлеанского к власти во Франции началась новая глава в нисходящей эволюции монархии — время упадка, самодискредитации привилегированных сословий и кризиса абсолютизма, приведшее страну в конце концов к революции. В годы регентства «оба величества» (les Deux Majestes — правительство и церковь) равно дискредитировали себя в глазах страны. После длительного периода показного благочестия, насаждавшегося покойным королем и его морганатической супругой госпожой Ментенон, регентство ознаменовалось поразительным падением нравов: двор во главе с Филиппом Орлеанским и его дочерью, герцогиней Беррийской, почти афишировавшими свои пороки, подавал пример такого чудовищного распутства, что скоро стал «притчей во языцех» во всей Европе; при нем абсолютизм стал представлять собой открытое «зрелище гниения и распада»[228]. Примеру двора следовало высшее дворянство. Об оргиях распутства и преступлениях знати говорили вслух; поэтому не удивительна запись в дневнике парламентского адвоката Маре, отражающая взгляд просвещенного буржуа на дворянство: «Никогда благородное сословие Франции не было менее благородно, чем теперь» [229].

Не менее скандальной была и внутренняя жизнь галликанской церкви: появление в 1713 г. папской буллы Unigenitus, направленной против янсенистов, привело к раздорам, даже почти к расколу среди духовенства и верующих, В церковные распри оказались втянуты правительство, сам регент, парламенты и общественное мнение страны. Споры молинистов (сторонников буллы) и янсенистов, отвергавших ее, лихорадили Францию на протяжении почти полстолетия: религиозная оппозиция превращалась в политическую, правительство несколько раз отправляло парламенты (целиком или отдельными палатами) в ссылку (в 1720, 1732, 1740 гг.), парламенты отказывались регистрировать королевские эдикты или регистрировали их только под прямым нажимом правительства, сопровождая регистрацию ремонтрансами и оговорками, сводившими значение этих эдиктов на нет.

В глазах Франции булла становилась знаменем церковной реакции и иезуитов; этого было достаточно для того, чтобы все объединились против буллы. Вокруг нее создается огромная анонимная литература: против ее сторонников публикуется множество памфлетов, сатирических брошюр и насмешливых куплетов, и общественное сочувствие позволяет авторам, типографам и уличным продавцам укрываться от преследования властей. Так, в течение десятилетий не удавалось обнаружить типографию оппозиционной янсенистской газетки, хотя она помещалась в дровяном складе на окраине Парижа. Поэтому нельзя считать преувеличением запись в дневнике д'Аржансона, сделанную им в 1731 г.: «Королевская власть потеряла значение, так как ей ни в чем не повинуются»[230].

«Чудеса» янсенистского святого — дьякона Париса, кликушеские выходки его почитателей, бившихся в конвульсиях на его могиле, и «контрчудеса» выдвинутой иезуитами монахини с комическим именем Марии Алякок[231] сделали все эти споры темой насмешливых песенок и в большой мере способствовали ослаблению религиозного чувства у французов[232].

Регент попытался маневрировать между иезуитами и янсенистами, но в результате уже к 1720 г. рассорился с Парламентом и даже направил несколько его членов в ссылку. Он вызвал недовольство финансистов, знати и церкви попытками облегчить налоговый гнет, ложившийся исключительно на низы третьего (податного) сословия, и как-то упорядочить налоговую и финансовую систему страны. Из доклада Буленвилье, поданного регенту, стало известно, что из 750 млн. ливров податей и налогов, уплачиваемых народом, в государственную казну поступает только 250 млн.[233] При этом привилегированные сословия — церковники и дворянство — налогов почти не платили. В связи с этим вновь прибегли к системе «выжимания губок»: на многих откупщиков были наложены огромные штрафы (от которых откупились крупными взятками министрам и знатным особам), а некоторых выставили к позорному столбу, после чего отправили на галеры.

Одновременно регент обратился к шотландскому финансисту Джону Лоу, основавшему во Франции в 1716 г. частный банк (с правом выпуска банкнот). Банкир Лоу был теоретиком кредитной системы[234]: по его мнению, выпуск бумажных денег может возместить недостаток металлической монеты, а дешевый кредит, сам по себе обеспечивая циркуляцию денег и товаров, приводит благоденствие в страну. Эти теории пленили регента: в 1718 г. банк Лоу был преобразован в королевский, а сам он поставлен во главе Индийской компании, объединившей несколько прежних монополий и получившей исключительное право на всю заморскую торговлю Франции. В январе 1720 г. Лоу был назначен генеральным контролером финансов; его банк авансировал правительству 100 млн, ливров по неслыханно низкой цене — всего 3 %[235]. В обществе начались ажиотаж и спекуляция акциями Индийской компании, сулившими огромные прибыли; при номинале в 500 ливров акции котировались по 18–20 тыс. ливров[236].

Безудержная эмиссия банкнот и одновременно с этим — махинации откупщиков, стремившихся отстранить Лоу от контроля над финансами, вскоре привели к краху и банкротству банка. В декабре 1720 г. Лоу бежал из Франции; десятки тысяч людей оказались разорены. Правительство было вынуждено признать государственное банкротство; ликвидация дел банка и образовавшегося дефицита была поручена известным финансистам братьям Пари, нажившимся на этой операции дополнительно, а государственный долг Франции вырос на 625 млн. ливров. Следует отметить все же, что деятельность Лоу привела и к некоторым положительным результатам: толчок, данный ею капиталистическому развитию страны, вывел экономику Франции из того состояния застоя, в каком она пребывала в последние годы правления Людовика XIV.

Время Людовика XV

После смерти регента Филиппа Орлеанского в 1723 г. Францией стал править молодой король Людовик XV. Население Франции к тому времени возросло примерно до 18 млн. человек (по другим данным даже до 21 млн.). Историки отмечают, что, начиная с первой трети XVIII столетия, Франция пережила мощный демографический подъем[237], связанный со снижением смертности, благодаря чему к последней трети века население страны выросло до 25–27 млн. человек; из них привилегированные сословия насчитывали около 250 тыс. человек, остальные же составляли третье сословие. Не следует, однако, полагать, что все оно представляло собой равно бесправную массу: так, экономист первой трети XVIII в. Мелон в своей попытке демографического описания Франции отделяет финансистов и буржуа от земледельцев и ремесленников[238]. Финансисты, присосавшиеся к налоговой системе, отлично уживались с абсолютизмом, обеспечивавшим им их доходы: 40 генеральных откупщиков, а с ними 800 младших акционеров и директоров откупной системы получили за период с 1726 по 1754 г. 1132 млн. ливров, а по 1776 г. — 1720 млн. ливров. Генеральные откупщики Бернар и Монмартель «заработали» за это время по 30 млн. ливров каждый, трое других — по 10 млн. ливров, наименьший пай составил около полумиллиона[239].

Богатство и значение верхушки третьего сословия росли и другими путями. Возрастали доходы негоциантов: обороты колониальной торговли в 1716 г. составили 40 млн., а к 1756 г. — 204 млн. ливров.

В эти же самые годы в поисках дополнительных источников дохода абсолютистское правительство продолжало политику продажи должностей, т. е. фактически отчуждения власти по частям: в одном Лионе в 1745 г. правительство создало 150 должностей инспекторов шелковых мануфактур и продало их за 200 тыс. ливров. В 1758 г. операция была повторена и фиском получено 133 тыс. ливров. Купив наследственную должность, буржуа совершал восхождение по социальной лестнице и через некоторое время «одворянивался»; числясь формально орудием королевской власти и став бюрократом, он фактически оказывался независимым от нее, так как правительство никогда не имело средств выкупить у него эту должность.

Промышленность Франции в начале XVIII в. еще находилась на стадии мануфактуры, причем наибольшая ее часть приходилась на долю так называемой «рассеянной мануфактуры» — работы на дому со сдачей продукта мануфактуристу или скупщику. Но, кроме этого, существовали уже и централизованные мануфактуры типа предприятия Ван-Робэ в Абвиле, где под одной крышей работало 1200 прях. В Лионе «Grande fabrique» представляла собой несколько десятков предприятий; тысячи ткачей работали частью в хозяйских мастерских, большей частью же на дому. «Королевские мануфактуры», пользовавшиеся рядом привилегий, завоевали французским изделиям видное место в Европе. К. Маркс отмечает богатство и разнообразие французской продукции; он пишет, что во Франции «уже в первой половине XVIII столетия ткалось более 100 видов разнообразных шелковых материй»[240].

При росте мануфактур, при все возрастающих торговых связях между отдельными провинциями Франции внутренние таможни и неравномерное обложение отдельных провинций (наследие феодальной раздробленности) и жесточайшая регламентация (наследие меркантилистской опеки) мешали техническому и экономическому прогрессу, в котором была заинтересована вся страна, все ее третье сословие, вся нация, кроме привилегированных верхов. Вследствие этого по уровню промышленного развития Франция сильно отставала от Англии, вступившей во второй половине XVIII в. в стадию промышленной революции. Это отставание, почти незаметное в начале века, уже сильно сказывалось к его концу.

Так в 1789 г. в текстильной промышленности Франции работало 900 «дженни» (механических прядильных веретен), а в Англии их насчитывалось к этому времени 20 тыс.

Несмотря на все помехи, в XVIII в. во Франции наблюдается рост производства. Число привилегированных (королевских) мануфактур выросло со 135 в 1715 г. до 532 в 1789 г. В 1722 г. были освоены результаты исследований Реомюра по производству ковкого, чугуна, и семейство Вандель начинает в последней трети века главенствовать во французской металлургии. Параллельно этому начинают разрабатываться каменноугольные копи; близ селения Анзена около 1720 г. открыт каменный уголь, и уже в 1734 г. в Анзене начинается его добыча. Тогда же впервые во Франции была введена первая паровая машина для работы в копях[241]; в 1757 г. в копях акционерного общества Анзена было занято 4 тыс. рабочих. К середине века относятся и первые опыты конструирования усовершенствованного ткацкого станка (Вокансон, 1747). Изделия мануфактур и ремесленников шелковых производств Лиона, руанских мастерских бархата, ковровщиков Парижа (гобелены) и Арраса широко вывозятся за пределы страны[242]. Рост производства потребовал иного транспорта: Франция покрывалась сетью дорог, среди которых было немало улучшенных. К концу правления Людовика XV в стране было построено 12 тыс. лье дорог, нуждавшихся, правда, в постоянном ремонте; современники жаловались на их чрезмерную, не оправданную реальными нуждами страны, широту. Требования заморской торговли побуждали к новым географическим открытиям и техническим усовершенствованиям: в 1734 г. Бугер публикует свою теорию кораблестроения, в 1748 г. Леруа создает хронометр, необходимый для точных наблюдений в открытом море. Открытия французских путешественников наводят ученых на смелую мысль произвести измерение Земли. Отсюда известные экспедиции Лакондамина (1735–1745) к экватору и Мопертюи (1734–1737) в Лапландию, давшие мощный толчок астрономическим знаниям эпохи.

На протяжении всего XVIII в. неуклонно росла внешняя торговля Франции: с 1714 по 1785 г. французский вывоз возрос в следующих размерах (в млн. ливров):

При таком размахе торговли особое значение приобретают порты Бордо, Нант и Марсель; в середине века крупным портом становится Гавр. Из колоний вывозят сахар, кофе, какао, ценные породы дерева, красильные и дубильные вещества, хлопок и кожи. Из этих товаров во Франции оседало не больше трети, остальное же, переработанное в продукты роскоши, отправляют в другие страны — от Испании до России. В колонии вывозятся солонина, мука, вино, ткани и рабы. Постоянные рейсы торговых судов идут по маршруту, называемому «треугольником»: от французского порта к Берегу Слоновой Кости в Африке за неграми, оттуда к берегам Америки, где их сбывают и грузятся колониальными товарами, и затем к Франции. О размахе этой торговли можно судить хотя бы по данным о денежных оборотах «треугольника» (с 27 млн. ливров в 1730 г. до 108 млн. ливров в 1790 г.) и по сведениям о росте кораблестроительной промышленности в порту Бордо, где было спущено в 1754 г. 14 кораблей общим водоизмещением 3640 тонн, в 1756 г. — 16 кораблей (3722 тонны) и в 1763 г. — 22 корабля общим водоизмещением 5240 тонн. И если в конце XVII в. на Антильских островах насчитывалось около 40 тыс. негров-рабов, то к 1789 г. их число достигло полумиллиона.

Этот путь экономического развития страны противопоставлял третье сословие двум первым. Но и внутри каждого из привилегированных сословий обнаруживаются расслоение и противоречия. Первое сословие королевства, духовенство, пользовалось огромными привилегиями и доходами. Церкви принадлежало около 10 % земель Франции, она была почти полностью освобождена от налогов, одна земельная рента приносила от 90 до 130 млн. ливров ежегодно и около 100–120 млн. ливров давала церкви «десятина», собираемая с прихожан. За вычетом так называемого «добровольного дара» в пользу казны, составлявшего от 3,5 млн. до 5 млн. ливров в год, остальное поступало в доход церкви.

Однако пользование этими доходами было очень неравномерно, наряду с богатейшими епископами (к 1789 г. их число составляло 139 человек, все они были выходцами из знатнейших дворянских семей, обладателями ежегодной ренты по 100–150 тыс. ливров) и со светскими аббатами, пользовавшимися доходами аббатств по милости короля, существовало еще низшее полуголодное духовенство, доходы которого не превышали (по статуту 1786 г.) 750, ливров в год для кюре и 300 ливров для викария. Зачастую реальная оплата сельского кюре и его викария была намного ниже этой условной суммы; поэтому часть кюре и викариев составляла подлинное церковное плебейство, вышедшее из народа, живущее с ним, разделявшее его взгляды, иллюзии и надежды.

Расслоение наблюдалось и во втором сословии Франции — дворянстве, владевшем около 20 % территории страны. Наряду с вельможами, жившими за счет пенсий двора (около 4000 человек) [243], существовало так называемое «дворянство мантии» и «дворянство колокольни», состоявшее из одворянившихся буржуа, купивших или унаследовавших должность в бюрократическом аппарате королевства, и буржуа, купивших у разорившихся дворян поместья со всеми феодальными привилегиями. Наряду с ними существовало провинциальное дворянство, косное, отсталое, прозябавшее в своих полуразвалившихся замках и усадьбах, замкнувшееся в своей нищете. Ненавидимое крестьянами, презираемое вельможами, завидующее роскоши и блеску придворных, их доходам, извлекаемым из королевской казны, завидующее богатству буржуазии городов, которые та сумела накопить, провинциальное Дворянство, застыв в своем заскорузлом невежестве, со страхом и негодованием отвергало все новшества и искало спасения в возврате к старине. И если эти провинциальные дворяне больше всего боялись уронить свое «дворянское достоинство», занимаясь какой-нибудь полезной деятельностью, и предпочитали голодать, бедствовать, то высшее дворянство охотно вступало (непосредственно или через подставных лиц) в компании откупщиков, пополняя таким образом свой доходы[244]. Характерно в этом отношении признание современника: «Во времена моей юности низшие должности откупной системы бывали вознаграждением лакеев. Ны не там больше вельмож, чем простолюдинов».

В городах намечались также конфликты, между мастерами цеха и их подмастерьями и учениками, Которых фактически все больше превращали в наемных рабочих, всячески ограничивая и затрудняя им доступ к званию самостоятельного мастера (в ряде цехов это звание давалось лишь по уплате большого, почти непосильного денежного взноса, в других оно стало передаваться лишь по наследству и т. п.). Во-вторых, назревал уже конфликт между наемными рабочими и работодателями. Мелочная опека над цехами, строжайшая регламентация цехового производства, затруднявшая внедрение новой, более прогрессивной техники, приводили к тому, что цехи все более теряли свое значение, отступая перед мануфактурой, в первую очередь перед «рассеянной мануфактурой». Но и большие централизованные мануфактуры оказывались опасными конкурентами для цеховых ремесленников, безуспешно пытавшихся бороться против их «нечестных» нерегламентированных изделий. Но остановить их роста они не могли.

А внутри мануфактур возрастала рознь между буржуа-предпринимателями и их рабочими. Королевская власть становилась на сторону буржуа: после лионской стачки 1744 г. несколько ткачей было повешено, других сослали на галеры. Вслед за тем буржуа, испуганные стачкой, добились от правительства принятия антирабочего закона, в котором содержался запрет «всем подмастерьям и рабочим собираться в сообщества под предлогом братства или иначе сговариваться между собой, чтобы обеспечивать друг другу работу у хозяев или уходить от них, а также каким бы то ни было образом мешать означенным хозяевам самим выбирать себе рабочих» [245].

Крестьянство составляло примерно 80 % населения Франции. После кратковременного облегчения его положения в годы регентства (снижение тальи, полное освобождение от налогов на шесть лет тех, кто осваивает заброшенные земли, повторный запрет продавать за недоимки сельскохозяйственный инвентарь и орудия труда) крестьяне вскоре встретились с новыми трудностями. Введенный еще при Людовике XIV эдикт о триаже позволял сеньорам присваивать треть земли, ранее принадлежавшей крестьянской общине; пользуясь поддержкой местной администрации, зависевшей от них, сеньоры при этом присваивали себе лучшие земли. Кроме того, земля, принадлежавшая лично свободным крестьянам, продолжала считаться инфеодализированной, т. е. ее владельцы были обязаны нести множество повинностей в пользу сеньора.

В конце XVII и в первой трети XVIII в. в связи с изгнанием гугенотов из Франции[246] произошла значительная утечка капиталов за ее рубежи. Это вызвало повышение стоимости денег, т. е. падение цен, в том числе и на сельскохозяйственные продукты. Стремясь возместить снижение своих доходов, сеньоры усилили нажим на крестьян, восстанавливая всевозможные забытые повинности и зачастую сдавая их на откуп городским буржуа или местным крестьянским богатеям. Последнее в свою очередь способствовало все возрастающему классовому расслоению деревни.

Особенное раздражение крестьян вызывала сеньориальная привилегия охоты, согласно которой крестьянин не имел права убивать куропаток, кроликов или голубей, пожиравших его посевы, — дворянин же мог, охраняемый старинными «священными правами», скакать на лошади по его полям, топтать посевы, преследуя зверя; местами крестьянам запрещалось даже убирать урожай, пока не окрепнут птенцы куропаток, или возводить изгороди, чтобы не мешать скачке охотников[247]. При этом право охоты было не только феодальным пережитком, но представляло собой добавочный — и порой значительный — источник дворянского дохода[248].

Нажим на крестьян не прекратился и после 1730 г., когда цены перестали падать. Дворяне стремились выжать из крестьян все платежи. Если же они продавали свои земли буржуа, желающим одворяниться, и уступали им свои сеньориальные права, то новые хозяева жестоко взыскивали с крестьян все недоимки, чтобы возместить свои затраты. По мере роста ценности денег этот нажим все усиливался. Так, в 1767 г. королевский эдикт разрешил ввести огораживание земель; в преамбуле это объяснялось необходимостью улучшения земледелия, но фактически лишало беднейших крестьян права выпаса их скота на скошенных участках. Поэтому многие историки называют вторую половину века, 1750–1789 гг., периодом феодальной реакции в стране[249].

В 1737 г. в связи с ростом внутренних рынков и потребностью в улучшенных дорогах генеральный контролер Орри возложил на крестьянство новую повинность — дорожную: ей подлежали все крестьяне — мужчины в возрасте от 12 до 70 лет и женщины до 60; при недостатке мужчин община могла заменить их женщинами из расчета две за одного. Поскольку правительство поощряло интендантов и их субделегатов к ускорению и удешевлению работ, они заставляли крестьян покидать свои хижины на срок до 30 дней в году. Лишь постепенно установилась повсеместная норма в 12 рабочих дней в год для работника и его рабочего скота. За отказ участвовать в выполнении работ и укрывательство тягла сельские общины карались штрафами и постоем отрядов конной стражи. И все же историки приводят случаи массового сопротивления этой повинности; так отмечается, что в Барсюр-Об (Бургундия) в 1771 г. насчитывалось 408 ослушников эдикту [250]. Лишь во время короткого министерства Тюрго дорожная повинность была временно отменена, но установлена затем вновь (с правом откупиться от нее). В 1787 г. был выпущен эдикт, повсеместно заменивший натуральную дорожную повинность новым налогом. Но крестьяне, и без того разоряемые все возрастающими налогами в пользу фиска и поборами в пользу сеньоров, не были рады этой замене.

Особенно тяжело ложилась на крестьянство неравномерность налогового обложения: сбор тальи был возложен на местную администрацию. Интенданты и их субделегаты налагали талью на общины по своему усмотрению: богатая (по их мнению) община должна была платить больше, бедная — меньше; внутри общины талья распределялась не менее произвольно. Поэтому для крестьянина показаться зажиточным зачастую означало полное разорение, ибо откупные приставы уводили за недоимки скот, увозили остатки зерна, уносили из хижины всю жалкую утварь.

Не меньше донимали крестьян «стрелки габели», соляные надсмотрщики, врывавшиеся в дома в поисках контрабандной соли; контрабандной считалась даже просто соль хорошего качества, так как откупщики, пользуясь монополией, зачастую засоряли соль примесями, чтобы повысить свои доходы. Известны и случаи преднамеренного отравления соли, отпускаемой для технических целей (засолка кожи и т. п.), чтобы потребители не воспользовались дешевым продуктом. Для целей надзора содержались огромные отряды ненавистных народу «габелеров»; ежегодно в тюрьмах Франции содержалось не меньше 2–3 тыс. нарушителей соляной монополии, ожидавших приговора к казни или галерам[251].

Сохранилось письмо епископа Масильона, отправленное им в 1740 г. из Клермона в провинции Овернь министру Людовика XV Флери. В этом письме мы читаем: «Народ в наших деревнях живет в чудовищной нищете, не имея ни постели, ни утвари. Большинству около полугода не хватает их единственной пищи — ячменного или овсяного хлеба, в котором они вынуждены отказывать себе и своим детям, чтобы иметь, чем оплачивать налоги… Негры наших островов бесконечно более счастливы, так как за работу их кормят и одевают с женами и детьми, тогда как наши крестьяне, самые трудолюбивые во всем королевстве, при самом упорном труде не могут обеспечить хлебом себя и свои семьи и уплатить причитающиеся с них взносы. Если в этой провинции находятся интенданты, говорящие иным языком, это значит, что они пожертвовали истиной и своей совестью ради презренной карьеры» ²⁹. Не во всех провинциях, однако, положение было столь катастрофическим: если в Пикардии четыре пятых крестьян не имеют лошадей ³⁰ (но все же владеют третью земли), то Фландрия или Лангедок считаются гораздо зажиточней.

Усиливается классовое расслоение деревни, в которой выделяется, с одной стороны, прослойка крепких фермеров, покупающих или арендующих земли разоряющихся сеньоров или даже перекупающих их от временного владельца — буржуа, и, с другой, значительно большая масса парцеллярных крестьян и совсем безземельных батраков. Многие из них пытались укрепить свой нищенский бюджет работой на «рассеянной мануфактуре», другие становились рабочими-сезонниками, уходя в города или оседая на местных бумажных мельницах, росших в связи с развитием книгопечатания в стране. И если у рабочих-горожан, занятых на централизованных мануфактурах, оставалась еще надежда на поддержку тайного, хотя бы запретного, союза, то в еще более жалком положении оказывались крестьяне-рабочие рассеянных мануфактур: работая поодиночке или всей семьей у себя дома, отданные во власть предпринимателя-скупщика, они прирабатывали гроши, позволявшие им как-то существовать после уплаты королевских налогов и сеньориальных поборов, и еще почитали себя счастливыми, что, кроме нищенского земельного надела, в их собственности имеется станок.

Реальная заработная плата (при которой на хлеб расходуется до 50 %, а на питание в целом до двух третей заработка) падала на протяжении всего столетия: с периода 1726–1741 гг. по 1771–1789 гг. прожиточный минимум возрос на 56 %; за то же время денежная заработная плата выросла на 17 %, т. е. реальная заработная плата снизилась за полстолетие в среднем на 24 %[252]. Резюмируя положение, французские историки пишут: «Когда цены поднимаются наполовину, прибыль удваивается, а заработная плата скромно возрастает на четверть. Экономический и социальный XVIII век целиком укладывается в эти три цифры: трудящимся — крохи со стола экспансии, держателям земельной ренты — непомерные прибыли»[253].

Поэтому пришедшие в города разнорабочие без специальности, прозванные современниками gagne-deniers («зарабатывающие гроши»), рабочие бумажных мельниц и даже кустари-надомники представляли собой постоянный источник беспокойства для королевской администрации как самые необеспеченные и вследствие этого самые бунтовщические слои населения. И если, по словам крупного французского историка Марка Блока, «сельское восстание представляется столь же неотделимым от сеньориального порядка, как забастовка от крупного капиталистического предприятия»[254], то XVIII в. являет переходную картину, сочетая вспышки бунтов с первыми попытками самоорганизации рабочего класса и первыми стачками. Антисеньориальные бунты при этом сливаются с голодными бунтами в деревнях и городах, когда городские низы и крестьянская беднота захватывают хлеб, устанавливают на него «справедливую» цену и пускают его в продажу населению[255]. Современник-мемуарист отметил бунт прядильщиц-надомниц (Руан, 1752), протестовавших против снижения цен на пряжу, поддержанный всеми рабочими города[256]. Появляются сведения о рабочих стачках, в первую очередь среди рабочих бумажных мельниц (1750, 1772) в той же несчастной голодающей Оверни[257]. И крайне характерным показателем настроения народных масс является то, что в течение всего XVIII в. во Франции держалась и получила особое распространение в 70-х годах легенда о так называемом «голодном заговоре» короля, правительства и аристократов против народа[258].

К середине века народные выступления стремительно нарастают. 1747–1748 гг. выдались неурожайными. И в селах, и в городах крестьяне, рабочие, беднота испытывали величайшую нужду. Доведенные до отчаяния люди брались за вилы и топоры. То здесь, то там, в разных концах королевства вспыхивали народные восстания. Огонь народных мятежей, перекидываясь по всей стране, подошел к Парижу. В 1750 г. столица оказалась также втянутой в водоворот событий. На улицах начались вооруженные выступления бедноты, с трудом подавляемые королевскими войсками. Был момент — в середине года, когда казалось, что королевская власть не сможет устоять — она будет снесена половодьем народного негодования.

Но час крушения феодально-абсолютистской монархии еще не пришел. С помощью верной ей армии монархия подавила народные выступления. Но внутренняя гнилостность режима, его историческая обреченность становились все очевидней. «Мы приходим к последнему периоду упадка», — писал в июне 1758 г. видный правительственный чиновник аббат де Берни, и это слово «упадок» (decadence) вскоре стало одним из самых распространенных, когда речь заходила о положении в королевстве.

В 50-60-х годах области «большой габели» на востоке Франции были охвачены «движением Мандрена» — широко развернувшимся движением контрабандистов солью, переросшим в народную войну [259] против откупной системы. Властям пришлось послать против Мандрена отряд в 2 тыс. человек, но правительственным войскам трудно было бороться с контрабандистами, окруженными всеобщим сочувствием народа. В конце концов Мандрен был предательски схвачен на территории Сардинского королевства, привезен во Францию и казнен, но песня о Мандрене, la Complainte de Mandrin, живет в памяти французского народа и в середине XX в.

В этой стране голода, нищеты, народных бедствий королевский Версаль представлял собой совсем иной, обособленный мир. Голоса народной нужды не проникали за зеркальные окна версальского дворца. Здесь звучала музыка — клавесин, лютни, скрипки. По вечерам бессчетные ряды окон озарялись ярким светом. Королевский дворец ослеплял роскошью, богатством, великолепием. Приезжие знатные гости удивлялись: какая легкая, счастливая, беззаботная жизнь неторопливо течет в этих парадных праздничных залах.

То были иллюзии. Верным было лишь то, что здесь никто не думал о бедственном положении королевства. Кому какое дело до того, что кто-то страдает, что кто-то мучается? Здесь развлекались: королевские охоты сменяли костюмированные балы; театральные представления чередовались с пышными празднествами. Деньги текли без счета. Король Людовик XV уверенно говорил: «На мой век хватит». Ему приписывали и другое изречение: «После меня хоть потоп». Эти циничные афоризмы весьма точно передавали дух царствования Людовика XV. Избалованный, капризный, ограниченный и слабый человек, король видел главное назначение монархии в том, чтобы безоговорочно и немедленно удовлетворять все прихоти, все самые взбалмошные и необузданные желания ее главы.

Но этот монарх, любивший позу могущественного властителя, всесильного самодержца, был лишь по видимости единственным повелителем своих подданных. В действительности страной правили его фаворитки — по очереди — госпожи Шатору, Помпадур, Дюбарри, или, вернее сказать, фавориты фавориток. Праздничная жизнь во дворце скрывала за собою тайные козни, происки, интриги. Сведущие люди знали, что добиться королевского указа или иного решения можно было, действуя не через министров, а через субреток или возлюбленных госпожи де Помпадур. Было также хорошо известно, что мнение этой дамы важнее любых официальных инстанций.

Не удивительно, что при этом растлении нравов, распутстве, казнокрадстве, всеобщей продажности государственные интересы и нужды подданных находились в величайшем пренебрежении. Прихоти королевской метрессы в глазах короля и двора были в сто раз важнее требований народа. Единственно, что заботило монарха и его двор — это пополнение усердно опустошаемой казны. Все средства хороши, чтобы казна не скудела. Откуда и каким путем выкачивают золото? Кто расплачивается за безумное мотовство, бессчетные расходы двора? Что будет с государством завтра? Об этом не хотели думать. В Версале жили сегодняшним днем.

Под стать этому хищническому, близорукому, преступному ведению дел внутри государства, с неотвратимостью влекущему монархию к крушению, которое трудно даже назвать внутренней политикой, была и внешняя политика королевства.

Основное содержание внешней политики Франции в годы Людовика XV составляло соперничество с Англией, то проявлявшееся экономическим соревнованием, то прорывавшееся ожесточенными войнами. При этом безвольный и легкомысленный король зачастую лично вмешивался в дипломатические отношения, вступая (тайно от своих министров иностранных дел) в переписку с иностранными дворами, посылая им своих эмиссаров, запутывая и без того сложную ситуацию [260]. Отсюда — неожиданные повороты и скачки во внешней политике Франции и даже войны, стоившие стране огромных жертв, но не оправданные интересами страны и не популярные у народа.

Одной из таких войн была так называемая война за польское наследство (1733–1735), в которую Франция оказалась втянута из-за династических соображений. Людовик XV, женатый на дочери незадачливого польского короля Станислава Лещинского (возведенного некогда на трон Карлом XII и сброшенного с трона после разгрома Карла Петром I), захотел вернуть ему утерянный трон, ставший вакантным в 1733 г. В сентябре 1733 г. Станислава даже вновь избрали королем Польши; но уже через три недели он был свергнут с престола сторонниками другого претендента на польский трон — саксонского курфюрста Фридриха-Августа, поддержанного Россией и Австрией.

Станислав укрылся в Данциге, куда Франция смогла выслать только небольшой отряд в 1500 человек; вскоре Станиславу пришлось бежать в Пруссию, а отряд, посланный ему на помощь, попал в плен в Россию. Французские войска вторглись в австрийские владения на Рейне и в Италии, но несколько безрезультатных сражений привели только к охлаждению между Францией и ее Союзником королем Сардинии. В конце концов Франция оказалась в состоянии дипломатической изоляции и была вынуждена прекратить военные действия. По Венскому договору (3 октября 1735 г.) Людовик XV отказался от польской короны за Станислава Лещинского; последнему, правда, за это оставили титул короля и предоставили в пожизненное владение Лотарингию и герцогство Бар. По дополнительному договору (28 августа 1736 г.) Франция обязывалась выплачивать ежегодно герцогу Лотарингскому компенсацию в 4,5 млн. ливров. Зато Франция должна была после смерти Станислава получить Лотарингию навечно. Но все влияние Франции в Польше было сведено к нулю.

В 1740 г. Франция вступила в «войну за австрийское наследство» (1740–1748), начатую спором между Фридрихом II прусским и австрийской императрицей Марией-Терезией. Фридрих требовал себе Силезию, на которую Пруссия давно претендовала; Австрия отказывалась ее уступить Так началась война, в которую Франция вступила союзницей Пруссии. В войну оказались втянуты, с одной стороны, кроме Пруссии и Франции, Испания, Бавария, Саксония, Неаполь, Сардиния, Швеция, а с другой — Австрия, Англия (вступила в войну в 1744 г.), Голландия, а с 1747 г. и Россия. Французы потерпели ряд поражений от австрийцев (под Линцем, под Прагой, под Деттингеном); лишь в Голландии французы одержали несколько побед (сражение под Лоуфельдом, взятие крепости Берг-оп-зоом). Франция сделала также попытку перенести войну на территорию Англии, доставить туда претендента (Карла Стюарта) и разжечь там гражданскую войну; но отряды претендента потерпели поражение, а флот Англии наголову разбил французский флот 14 июня 1747 г. В это время Фридрих II договорился с Австрией о прекращении войны. По Аахенскому договору (18 октября 1748 г.) Силезия закреплялась за Пруссией, Мария-Терезия была признана императрицей Австрии, к Испании отходили некоторые итальянские владения Австрии (Пьяченца и Парма); Франции же пришлось отказаться от поддержки претендента, признать права Ганноверского дома на английский престол, срыть укрепления Дюнкерка и очистить провинции Голландии, занятые ее войсками. Эта война принесла Франции только жертвы и потери. Государственный долг возрос на 1200 млн. ливров.

В 1756 г. Франция оказалась уже союзницей Австрии в войне против коалиции Пруссии и Англии; к Франции и Австрии присоединились также Россия, Саксония, Польша и Швеция, с тревогой наблюдавшие за усилением Пруссии. Так началась война, получившая позднее название Семилетней (1756–1763 гг.). Еще до официального объявления войны Франция и Англия столкнулись в Индостане, Африке и Америке: в Индии войска лорда Клайва разбили (1752) войска французского резидента Дюпле, в Африке английский флот уничтожил прибрежный французский форт Анамабу (Сенегал), в Америке шли споры и происходили вооруженные столкновения из-за Антильских островов, которыми Франция очень дорожила, и из-за неуточненной границы между английскими колониями и Французской Канадой и Луизианой.

Военные действия Семилетней войны развивались вначале благоприятно для Франции, одержавшей несколько незначительных, но громких побед на море и в Канаде, но вскоре недисциплинированность командного состава (доходившая до того, что морские офицеры из дворян, носившие красные мундиры, отказывались подчиняться «синему» адмиралу из третьего сословия)[261] и дезорганизация снабжения армии, отданного на откуп денежным воротилам из окружения министра Шуазеля, обернулись для Франции рядом катастрофических поражений на суше и на море. Французская армия оказалась разбитой в сражениях при Росбахе, Кревельте, Миндене и Филингхаузене на территории Германии; в Канаде англичане овладели Квебеком, в Карибском море — островами Мартиника и Гваделупа (Антильские острова); в Индии англичане разбили войска французского командующего Лалли, который возбудил против Франции все туземное население и тем самым значительно ослабил возможности сопротивления; наконец, французский флот был разгромлен и потоплен в ряде столкновений. Морской министр Берье объявил, что Франция вообще неспособна противостоять Англии на море, и продал частным лицам военный флот королевства и все запасы адмиралтейства.

В конце концов после неудачной, непопулярной и изнурительной войны Франции пришлось в ноябре 1762 г. пойти на мирные переговоры; по мирному договору, подписанному в Париже 10 февраля 1763 г., Франция теряла свои владения в Индии, кроме пяти городов, где ей запрещалось возводить укрепления, уступала Англии всю Канаду и владения по левому берегу Миссисипи; кроме того, Франция отдавала Луизиану Испании в возмещение понесенных ею потерь. Но по настояниям негоциантов Бордо, Гавра и Нанта, связанных с импортом колониальных товаров и с негроторговлей, французской дипломатии удалось добиться возвращения Франции Антильских островов, причем считалось, что это с лихвой возмещает все потери.

Все это вместе взятое — полная неспособность абсолютистского правительства, проявлявшаяся в течение стольких лет как во внешней, так и во внутренней политике, нищета народных масс, наряду с этим вызывающая роскошь и разврат двора, неумелое ведение войн, чуждых интересам страны, бессмысленность преследований протестантов и янсенистов, ссоры с парламентами, которых абсолютизм так и не сумел сломить, — все это неоднократно на протяжении XVIII в. приводило Францию к экономическим, Политическим и социальным частным кризисам, отражавшим общий кризис и загнивание феодально-абсолютистского строя. Некоторые дальновидные современники видели и понимали это. Так, уже в 1751 г. бывший министр иностранных дел Людовика XV д'Аржансон записывал в своем дневнике: «Все это горючий материал, бунт может перерасти в мятеж, а мятеж во всеобщую революцию…»[262]. Несколько поздней о том же писал и Вольтер: «Все, что я вижу, бросает семена неминуемой революции»[263], Даже некоторые лица в правительстве настолько не доверяли своим силам, что были готовы в любой момент бросить свой пост. Так, в 1758 г. министр Людовика XV, ставленник маркизы Помпадур аббат Берни, обращался к своей покровительнице с просьбой об отставке: «Я больше не могу отвечать за мою работу… Я вижу, куда мы идем, и не хочу быть обесчещенным»[264].

Поэтому весь период правления Людовика XV может быть определен как период самодискредитации королевской власти. Результаты этого ярко сказались в примере, приводимом в 1774 г. парижским книгоиздателем Арди: когда Людовик XV заболел в 1744 г… за его здоровье в соборе Парижской богоматери было заказано 6 тыс. месс: в 1757 г., после покушения Дамьена на короля и соответствующего подъема роялистских чувств, — только 600: и, наконец, когда Людовик XV действительно умирал, было заказано только 3 мессы; во всем Париже не нашлось и пяти человек, желающих молиться за короля[265]. И когда он умер (10 мая 1774 г.), Франция вздохнула с облегчением.

Канун революции

Первые годы правления Людовика XVI показывают, что в правящие круги Франции уже проникло смутное представление о невозможности управлять страной по-старому. Девятнадцатилетний король начал свое царствование многообещающе. Он отказался от 24 млн., поднесенных ему при вступлении на престол. Он уволил и выслал из Парижа вызывавшего всеобщую ненависть канцлера Мопу и аббата Терре, ревностных приспешников режима Людовика XV, и призвал на должность генерального контролера финансов популярного в кругах буржуазии Робера Тюрго.

Но это продиктованное необходимостью стремление нового монарха править по-новому натолкнулось на энергичное сопротивление реакционных феодальных сил; привилегированные сословия изо всех сил цеплялись за свои привилегии. Так, например, придворная партия в 1780 г. добилась королевского ордонанса, по которому недворянам и даже новым дворянам, не имеющим четырех поколений дворянских предков, закрывался доступ к офицерским чинам в армии и флоте.

С особой силой сопротивление привилегированных сказалось во время недолгого министерства Тюрго (1774–1776). Он принадлежал по происхождению к высшим кругам служилого дворянства и рано выдвинулся как мыслитель, проводник взглядов новой экономической школы физиократов, создавших еще в середине века, т. е. в период полного господства феодально-абсолютистского строя, «первую систематическую концепцию капиталистического производства»[266]. Назначенный еще во времена Людовика XV (1761) интендантом Лиможского генералитета (области Лимузен и Ангумуа), он внес значительные улучшения в дело взимания налогов во вверенных ему областях, добился отмены ненавистной натуральной дорожной повинности, заменив ее денежным сбором, и провел ряд мероприятий по борьбе с неурожаями и голодом. Однако предложенная им система свободы торговли зерном встретила тройное сопротивление: со стороны голодных народных масс, требовавших, чтобы власти обеспечивали их дешевым хлебом, со стороны местной администрации, боявшейся хлебных бунтов, и со стороны генерального контролера (министра) финансов Людовика XV аббата Террэ, противника физиократов и вообще врага всяких новшеств.

В августе 1774 г. Терре был смещен, и на его место был назначен Тюрго, бывший к тому времени морским министром; он предложил новому королю широкий план реформ. В первую очередь он рекомендовал Людовику XVI ввести режим строгой экономии. «В будущем можно надеяться, — писал он королю 24 августа 1774 г., — путем поднятия сельского хозяйства, уничтожения злоупотреблений при сборе налогов и более справедливого распределения повинностей добиться значительного улучшения положения народа, не уменьшая при этом сколько-нибудь чувствительно доходов государства; но никакие реформы невозможны без предварительной экономии»[267]. В числе его реформ следует в первую очередь отметить введение полной свободы внутренней торговли зерном, упразднение по всей Франции натуральной дорожной повинности, замененной денежным сбором, падавшим на всех собственников, т. е. не только на третье сословие, но и на привилегированных. Вслед за тем была объявлена отмена цехов, ставших препятствием на пути технического прогресса. В преамбуле эдикта об отмене цехов и цеховых привилегий провозглашалось, что труд — естественное право человека, а не «королевское право», которое «государь правомочен продавать, а его подданные должны приобретать за деньги».

Но реформам Тюрго не дано было осуществиться. Уже весной 1775 г. во Франции в результате неурожая предшествующего года начался голод и по всей стране, включая Париж, прокатилась волна голодных бунтов. Существует довольно обоснованное предположение, что эти бунты, отмеченные историками как события «мучной войны», были не только стихийными, но и Сознательно направлялись провокационной деятельностью противников свободной торговли[268]. Тюрго жестоко подавил бунты, но не мог справиться с противниками справа. Против Тюрго была вся придворная камарилья во главе с королевой Марией-Антуанеттой, недовольной его попытками экономить на содержании двора; против него выступили дворянство и церковь, разъяренные его стремлением упразднить их налоговые привилегии; церковь, кроме того, противилась намерению Тюрго ввести веротерпимость в стране; против Тюрго были цеховые мастера и парламенты, выступавшие в защиту незыблемых «законных» привилегий. Тюрго ставили в вину, что из-за него волновались народные массы, страдавшие от дороговизны хлеба и видевшие в его деятельности источник своих бед. В конце концов весной 1776 г. Тюрго уволили в отставку и все его нововведения были отменены: правительство вновь ввело дорожную повинность и цехи, восстановило хлебные и прочие пошлины, вернулось к внутренним таможенным барьерам.

В 1778 г. Людовик XVI назначил на место Тюрго женевского банкира Неккера (но как иностранец он получил звание директора финансов), известного противника свободной торговли. Но и Неккер видел необходимость каких-то реформ; поэтому, несмотря на сопротивление парламентов, он провел ряд мер: отмену крепостной зависимости в королевских доменах[269] и там, где еще держалось крепостное право, предоставление крепостным возможности выкупиться на свободу (но нужно отметить, что местами, и в первую очередь на монастырских землях, крепостные отношения сохранились до самой революции 1789 г.); отмену пытки при допросах и т. п. Неккер попытался также внести порядок в денежные дела королевства, выпустив несколько займов и ограничив расходы двора. Но предотвратить развал королевской Франции не удалось и ему.

Война за независимость американских колоний (американская буржуазная революция XVIII в.) вызвала во Франции огромный энтузиазм. Со своей стороны правительство Людовика XVI попыталось воспользоваться ситуацией и отплатить Англии за поражения, нанесенные Франции в прошлых войнах. Поэтому, несмотря на внутренние финансовые трудности, еще весной 1776 г. из личных средств короля повстанцам была дана ссуда в 1 млн. ливров; в дальнейшем французские субсидии и займы молодым Соединенным Штатам составили свыше 8 млн. долларов[270]. В 1777 г. из Франции в Америку направился отряд волонтеров, в который входили молодой либеральный маркиз Лафайет, будущий основоположник утопического социализма Сен-Симон и другие воодушевленные идеями свободы молодые люди, чтобы вместе с восставшими колонистами сражаться против Англии за свободу американского народа. В то же время французская буржуазия через подставную фирму «Родриго Горталес», во главе которой стоял энергичный делец и известный писатель Бомарше, снабжала повстанцев вооружением и припасами.

В феврале 1778 г. Франция заключила договор с восставшими колониями; по этому договору она признавала американскую независимость и обязывалась поддержать территориальные претензии США; те обязались за это поддержать претензии Франции на английские колонии в Вест-Индии. В 1779 г. Франция в союзе с Испанией выступила на помощь Соединенным Штатам. В этой войне французские волонтеры отличились в сражении под Йорктауном (19 октября 1781 г.); французский флот, перестроенный заботами Тюрго, имел несколько удачных столкновений с англичанами. Французская эскадра немало содействовала разгрому английских сил под Йорктауном, отрезав им возможность отступления морем.

В сентябре 1783 г. в Версале был подписан мирный договор, по которому Англия признавала независимость 13 американских колоний и удовлетворяла некоторые претензии Испании. Договор подтверждал право Франции на острова Табаго и Св. Лючии из группы Антильских островов, города Пондишери, Чандернагор и фактории Карихал, Янаон и Маэ в Индии и возвращал Франции Сенегал и Горэ в Африке и право рыболовства у берегов Ньюфаундленда. Но вскоре министр иностранных дел Вержен подписал невыгодный для Франции торговый договор с Англией, по которому английским купцам была предоставлена возможность свободно закупать хлопок во французских колониях; одновременно были снижены импортные пошлины на английские товары. Поэтому договор Вержена вызвал сильнейшее негодование в стране, особенно среди негоциантов.

Ощущение неблагополучия в стране, неспособность феодально-абсолютистского правительства справиться с внутренними кризисами и внешними противниками не могли не волновать современников. Долгие годы царствования Людовика XV и неудачи реформ Людовика XVI с полной очевидностью показали, что абсолютная монархия, еще недавно — во времена «короля-солнца» Людовика XIV — казавшаяся могущественной, несокрушимой твердыней, теперь вступила в полосу упадка и разрушения. Великолепный парадный фасад уже никого не вводил в заблуждение. Все знали, что за ним скрывается развал, распад, нищета. Преступления, ошибки, просчеты, нагромождаемые королевской властью, раскрывали ее внутреннюю слабость.

С последних лет царствования Людовика XIV, в годы регентства и царствования Людовика XV, Людовика XVI шло в общем нисходящее развитие абсолютной монархии. В этом была своя закономерность. Если во времена Генриха IV абсолютизм во Франции отвечал потребностям исторического развития, то в XVIII в. он превратился уже в его оковы. Более того, вся феодально-абсолютистская система вступила в конфликт с задачами — общественного развития страны.

Как это было видно из предыдущего, феодально-абсолютистскую Францию раздирали глубокие внутренние противоречия. Их было много, и они по-разному проявлялись на поверхности политической жизни. Но как ни многообразны и различны были эти противоречия, в каких бы разных аспектах они ни проявлялись, все они в конечном счете сводились к глубокому, непримиримому конфликту между третьим сословием и феодально-абсолютистским режимом, возглавляемым монархией, защищающей интересы привилегированных сословий.

Третье сословие составляло девять десятых населения Франции. Оно было неоднородно в классовом отношении, и между буржуазией, крестьянством и плебейством, входившими в его состав, существовали немалые расхождения интересов. Но поскольку и буржуазия, являвшаяся экономически наиболее сильным классом, претендовавшим на первенство, и крестьянство — самая многочисленная часть населения, жизненно заинтересованная в ликвидации феодальных порядков, и плебейство — самая обездоленная классовая группировка — все страдали от существовавшей феодально-абсолютистской системы, это создавало условия для возникновения единого антифеодального союза. В борьбе против феодализма, против привилегированных сословий все классы и классовые группы третьего сословия, несмотря на существовавшие между ними противоречия, выступали пока едиными. Третье сословие вступало в борьбу с феодально-абсолютистским строем.

Просвещение

Общественно-политические процессы нашли свое отражение в идеологической борьбе — в оживлении идейной жизни, в появлении целой плеяды мыслителей, ставивших в своем творчестве самые острые проблемы философии, социологии, искусства и т. п. XVIII век во Франции поэтому носит имя века Просвещения, и писатели этой эпохи известны в русской исторической литературе под общим именем просветителей. Ф. Энгельс писал об их деятельности: «Религия, понимание природы, общество, государственный строй — все было повергнуто самой беспощадной критике; все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него»[271].

Но это не означает, что просветители были единомышленниками во всем: понимая гнилость режима, который надо было еще свалить, одни предлагали скромные реформы, другие же ставили вопрос о решительной ломке существующего строя. Выступая вместе против изжившего себя феодально-абсолютистского строя, одни думали о его замене «разумным» устройством, не подозревая, что «это царство разума было не чем иным, как идеализированным царством буржуазии»[272], другие выдвигали идею глубокого социального переустройства мира. Литература эпохи Просвещения являлась ареной ожесточенной идейной борьбы. Просветители обсуждали и оспаривали проблемы собственности и отношения к народу, их мнения разделялись по вопросу о том, давать ли народу полноту истины или оставить ее привилегией избранных; одни из них делали ставку на просвещенный абсолютизм, надеясь с помощью «философа на троне» устранить наиболее вопиющие язвы режима, другие же готовы были искать выход в народном восстании или даже во всеевропейской революции. Отсюда — острая полемичность их произведений.

Довольно широкое распространение грамотности во Франции XVIII в. (историки считают, что во Франции накануне 1789 г. было больше 47 % грамотных мужчин, около 27 % грамотных женщин) привело к весьма развитому книгопечатанию, и если правительство боролось со смелой мыслью, отправляя писателей в Бастилию и сжигая их книги на костре, то это вызвало лишь расцвет торговли потаенной книгой, печатавшейся в типографиях Голландии, Женевы или Авиньона и контрабандой проникавшей во Францию. Поэтому, по свидетельству современников, книги просветителей были у всех на руках[273].

Одним из зачинателей французского Просвещения по праву считается скромный сельский кюре Жан Мелье (1664–1729), сочинение которого «Завещание» не было опубликовано при жизни автора, но, переписанное им самим в трех экземплярах, стало распространяться по Франции в рукописных копиях. Сын деревенского кустаря, Мелье хорошо знал жизнь и нужду народных низов Франции; его «Завещание» остро критикует не только феодально-абсолютистский строй, но и основы общества, построенного на присвоении одними результатов труда других, на господстве привилегированных (по знатности или по богатству) над народом. Кюре из Этрепиньи выступал как убежденный и последовательный безбожник. Обличая алчность и лицемерие духовенства, он подчеркивал связь церкви с королевской властью как опоры тирании, как орудия угнетения народа. «Религия, — пишет Мелье, — поддерживает даже самое дурное правительство, а правительство в свою очередь поддерживает даже самую нелепую, самую глупую религию…»[274] Мелье высказывался не только против французского абсолютизма, но и против частной собственности. По его мнению, «зло, принятое и узаконенное почти во всем мире, заключается в том, что люди присваивают себе в частную собственность блага и богатства земли, тогда как все должны были бы владеть ими сообща на равных правах и пользоваться ими точно так же на одинаковом положении и сообща» [275].

Мелье стремился просветить народ, чтобы побудить его совершить революцию. Он призывал своих современников: «Постарайтесь объединиться, сколько вас есть, вы и вам подобные, чтобы окончательно стряхнуть с себя иго тиранического господства,… ниспровергните повсюду все эти троны несправедливости и нечестия, разможжите все эти коронованные головы, сбейте гордость и спесь со всех ваших тиранов»[276]. К революции в XVIII в. призывали немногие. Мелье был одним из первых мыслителей, смело поставивших вопрос о насильственном освобождении от тирании.

В те самые годы, когда «Завещание» Мелье начало расходиться в списках по стране, в Париже был опубликован «Политический опыт о коммерции»[277] экономиста Жана-Франсуа Мелона (?-1738 гг.). Признавая, что труд может явиться источником богатства, он ставил вопрос о том, как из этой способности труда обеспечить извлечение максимальной прибыли — а это, с его точки зрения, и является основной целью экономической жизни. Поэтому он чрезвычайно высоко оценивал владельцев мануфактур. «Мануфактурист, — пишет Мелон, — заслуживает всяческого внимания законодателя»[278]. Стремясь обеспечить мануфактуристу большие прибыли, Мелон предлагал ввести во Франции юридически закрепленное рабство для рабочих. Мелон доходил до того, что объявлял рабство лучшим уделом для рабочего, чем наемный труд: «Во всяком случае, он может быть уверен, что его будут кормить, когда немощь или старость сделают его неспособным к работе». Предвидя возражения рабочих против своего проекта, Мелон пишет: «Предоставить суждение по вопросу о рабстве самим рабам, а не хозяевам, значит плохо разбираться в политике вообще. Поставьте вопрос, должны ли быть батраки, слуги, солдаты милиции, и представьте им судить: они все предложат равенство. Но так как законодатель знает невозможность этого равенства, ему и надлежит судить о том, какое подчинение лучше обеспечивает спокойствие и благополучие нации в целом»[279].

Шарль Луи Монтескье, барон де ла Бред де Секонда (1689–1755 гг.), занимавший видный пост в провинциальном управлении Франции (сначала советник, а потом президент бордоского парламента), писатель, социолог и историк, был выдающимся представителем просветительского движения во Франции. В анонимном романе «Персидские письма» (1721 г.) он создал острую сатиру на феодально-абсолютистский строй, высмеяв бездарность государственного управления, нелепые и дорогостоящие прихоти двора, религиозную нетерпимость и т. п. В «Рассуждении о причинах величия и упадка римлян» (1734 г.) он делал попытку объяснить историю Рима, обходясь одними естественными причинами, отбрасывая теологическое объяснение исторического процесса. Но наибольшее впечатление на современников произвел его теоретический трактат «О духе законов», опубликованный им анонимно в Женеве (1748 г.).

Главное в учении Монтескье — различение трех форм государственного управления: деспотии, основой которой является страх, монархии, основанной на «принципе чести», и республики, покоящейся на добродетели. Признавая теоретически преимущество республики, Монтескье объявлял ее осуществимой только в малых странах; деспотия же, по его учению, характерна для огромных государств Востока — Персии, Индии, Китая и т. п. Наиболее пригодной для Франции формой правления объявлялась, таким образом, монархия. При этом Монтескье желал перенести на родину идеализируемые им особенности английского государственного устройства, выдвигая учение о благотворном значении разделения властей на независимые, но контролирующие друг друга инстанции — законодательную, исполнительную и судебную.

Взгляды Монтескье были для своего времени прогрессивными, хотя они и проникнуты духом компромисса. Не признавая революционных методов борьбы, Монтескье все же пытался поставить преграду законов на пути произвола власти. Поэтому его учение нашло много сторонников среди либеральных верхов. Оно отразилось в американской конституции и в ряде конституционных документов первых этапов французской революции.

Но среди современников были и критики Монтескье: особые возражения среди просветителей радикально-демократического крыла вызвали его метафизические положения о трех принципах государственного управления. Так, революционно настроенный Лабомель писал: «В Европе больше нет ни монархии, ни демократии, ни деспотизма. Сегодня все — торговля… Прибыль стала принципом всех государств»[280]. Через несколько лет эти же возражения («Собственность — вот дух законов»[281]) выставил Ленге, отточенную формулировку которого так высоко оценил К. Маркс[282].

Из всех французских просветителей наибольшее влияние на современников оказал Вольтер (Франсуа-Мари Аруэ, 1694–1778), чьим именем иногда обозначают всю эпоху Просвещения[283].

То был писатель, драматург, публицист, историк и философ огромного таланта, оставивший глубокий след в развитии общественной мысли своего времени во Франции и далеко за ее пределами.

Всю свою долгую творческую жизнь, начавшуюся в 1717 г. трагедией «Эдип», Вольтер отдал борьбе против религиозного фанатизма, против остатков крепостничества во Франции, против придворной камарильи, против бессмысленности войны. Его «Философские письма» (1734), опубликованные им после трехлетнего пребывания в Англии, противопоставляли (с позиций, враждебных абсолютизму) английские порядки, английскую философию (Локк), науку (Ньютон) и литературу (Свифт, Поп) французским. Читателя тех лет поражала казавшаяся тогда крайне смелой мысль автора; «Не знаю, кто полезней для государства, — отлично напудренный сеньор, точно знающий, в котором часу король встаег и в котором ложится, и напускающий на себя важный вид, играя роль раба в прихожей какого-нибудь министра, или негоциант, обогащающий свою страну, рассылающий из своей конторы приказы Сурагу и Каиру и содействующий счастью вселенной»[284].

Этими строками Вольтера верхушка третьего сословия заявляла свои претензии на господство в стране. Абсолютистское правительство ответило на это конфискацией и сожжением книги, автору же пришлось спасаться на окраине Франции, в Лотарингии, где он провел (с короткими перерывами) около 15 лет. И раньше, и позже Вольтер подвергался гонениям властей; в молодости он узнал казематы Бастилии, позже предпочел не испытывать судьбу и последние десятилетия жизни провел в положении изгнанника на самой границе Франции и Женевы, в Фернейском поместье. Лишь весной 1778 г. он снова приехал в столицу. Париж устроил ему торжественную встречу, но через три месяца он умер.

Вольтер выступал крайне активно во всех жанрах, берясь решать проблемы современных точных наук («Основы физики Ньютона»), истории («Опыт о нраве и духе народов», «Век Людовика XIV» и др.), философии («Философский словарь»). Кроме того, Вольтер — зачинатель и мастер нового жанра, философской повести («Задиг», «Кандид», «Белый бык» и др.), в которой основные идеи Просвещения представали перед читателем в доступной и блистательно-остроумной форме. Он известен и как блестящий поэт-сатирик («Орлеанская девственница»), мастер великолепных трагедий, долго шедших на сценах театров всего мира. Особенно выдвинула Вольтера в глазах современников предпринятая им защита жертв католической церкви (Каласа, Сирвена и Лабарра); мужественно, смело он боролся против могущественной церкви.

Следует, однако, отметить, что Вольтер был все же чужд низам третьего сословия; так, оставаясь деистом, он считал религию необходимой для «простонародья». Отсюда его формула: «Если бы бога не было, его следовало бы изобрести». Еще более откровенные мысли о роли, отведенной народу, высказаны им в статье «Собственность»: «Нужны люди, не имеющие ничего, кроме своих рук и доброй воли… Они будут свободны продавать свой труд тому, кто захочет его лучше оплатить. Эта свобода заменит им собственность»[285]. Но самые выразительные высказывания Вольтера обнаруживаются в его маргиналиях, не предназначавшихся им для печати и прочитанных лишь в наше время. Так, на ряде книг его библиотеки обнаруживается надпись «опасная книга», а на книге Неккера «О законодательстве и торговле зерном», высоко оцененной К. Марксом [286], Вольтер надписал со страхом: «Эта книга была бы очень опасной, если бы народ умел читать»[287]. Однако огромное влияние Вольтера на современников и последующие поколения определялось не столько его позитивными взглядами, сколько тем духом вольнолюбивого, насмешливого сомнения во всех законах и нормах старого мира, которое рождало блещущее талантом, иронией, умом его яркое творчество.

Громадное значение в развитии просветительской идеологии имел философ-материалист и писатель большого таланта Дени Дидро (1713–1784), создатель и многолетний редактор знаменитой «Энциклопедии наук, искусств и ремесел», ставшей чем-то вроде идейного штаба третьесословной мысли. Среди сотрудников «Энциклопедии» были Монтескье, Тюрго, Вольтер, Руссо, Даламбер, все самые крупные мыслители эпохи, ученые, инженеры, врачи и т. д.

Новым в «Энциклопедии» было ее подчеркнутое (даже в названии) внимание к ремеслам, технике и т. п. Дидро сам изучал вопросы технологии и ряд статей заказал никому не известным авторам, мастерам различных отраслей производства, квалифицированным рабочим и т. д. «Энциклопедия» была одновременно справочным, научным и полемическим изданием. Многое, чего авторы не могли написать из опасения цензурных преследований, было высказано намеком и в таком виде доходило до читателей, умевших понимать недосказанное. Но реакция не упускала случая помешать публикации «Энциклопедии»: ее дважды запрещали (в 1752 и 1759 гг.), многие статьи искажались и смягчались (тайно от Дидро) его издателем Лебретоном [288]. Все же Дидро довел издание до конца, выпустив с 1751 по 1772 г. 28 томов (17 томов текста и 11 томов иллюстраций и гравюр).

Большое внимание в «Энциклопедии» было уделено социальной проблематике — в той мере, как это было допустимо для подцензурного издания. И здесь ясней всего вырисовывается новизна и смелость — и вместе с тем ограниченность — этой чисто буржуазной идеологии. Крайне характерно, например, принципиальное положение, обнаруживаемое в сугубо практической по характеру статье самого Дидро «Кредит». «Наиболее надежным гарантом, который могут иметь люди в своих взаимных обязательствах, является — после религии — выгода» И хотя лично Дидро порой выражал какие-то смутные симпатии взглядам утопистов XVIII в. [289], в целом «Энциклопедия» отстаивала идеал некоей «демократической монархии», основанной на «разумных» началах частной собственности и умеряемой сочувствием народу [290].

Дидро также выступил как художественный критик, пропагандируя (в рукописной «Литературной корреспонденции» Мельхиора Гримма, рассылаемой избранным коронованным подписчикам различных европейских дворов) новое — третьесословное по содержанию — искусство. Выступая против галантного, откровенно эротического искусства аристократических салонов и против помпезно-парадных картин, украшающих дворцы, он призывал художников обратиться к иному жанру: «Мне по душе этот жанр — нравоучительная живопись. И так уже кисть долгие годы была посвящена восхвалению разврата и порока» [291]. Дидро, таким образом, требовал от художника правдивого и морально здорового отражения жизни.

Около Дидро и «Энциклопедии» группировался кружок философов-материалистов, именуемых «энциклопедистами», хотя не все они сотрудничали в этом издании. Из этого кружка единомышленников нужно в первую очередь отметить Гольбаха (1723–1789) и Гельвеция (1715–1771), оставивших заметный след в развитии материалистической мысли. Гольбах также известен как одни из крупнейших воинствующих атеистов своего века; в отличие от Вольтера, он выступал не только против фанатизма и нетерпимости католической церкви, но и против религии вообще, отрицая существование бога. Его антирелигиозные памфлеты не потеряли своей остроты до настоящего времени; когда Ленин рекомендовал учиться у публицистики атеистов XVIII века[292], он, несомненно, имел в виду работы Гольбаха.

Материализм XVIII в., однако, был еще ограничен: его ограниченность, по словам Энгельса, «заключалась в неспособности его понять мир как процесс»[293]. Поэтому французские материалисты XVIII в. остались в пределах материализма механического, а в вопросе о структуре и сути общества они находились в плену идеализма и так и не вышли за пределы положения о том, что взгляды людей предопределяют законы, а законы предопределяют их взгляды.

Политические взгляды Гольбаха и Гельвеция отличались умеренностью. Гольбах писал, что социальное «неравенство является опорой общества… Благодаря различию людей и их неравенству слабый вынужден прибегать к защите сильного; оно же заставляет последнего прибегать к знаниям, мастерству более слабого, если он их считает полезным для самого себя» [294].

Гельвеций очень близок Гольбаху и как философ, и как социальный мыслитель[295]. Однако в своем обосновании этики как высшего социального закона он вносит новые понятия, доводя учение утилитаристов до последовательного конца. Утверждая, что «единственным критерием поступков человека является интерес»[296], он приходил к выводу о том, что «польза есть принцип всех человеческих добродетелей и основание всех законодательств»[297]. И здесь, Таким образом, третьесословный (а точней — буржуазный) принцип «пользы» выдвигался как критерий новой этики и нового — еще не осуществленного, но нетерпеливо ожидаемого — законодательства.

С «Энциклопедией» была тесно связана и группа экономии стов-физиократов. Крупнейшие из них — Франсуа Кенэ (1694-¦ 1774) и Тюрго — кроме сотрудничества в «Энциклопедии» оставили значительные теоретические труды. По словам Маркса, их теория была выражением «нового капиталистического общества, пробивающего себе дорогу в рамках феодального общества» «По его мнению, это „делает их настоящими отцами современной политической экономии“»[298].

Физиократы выдвигали идеал общества, основанного на частной собственности и наемном труде; они проповедовали переход на капиталистический (фермерский) способ ведения сельского хозяйства. Они выступали сторонниками свободы предпринимательской инициативы и требовали от правительства невмешательства в экономическую жизнь: отсюда их знаменитый лозунг «Laissez faire, laissez passer», т. е. «предоставьте свободу действовать». В своем труде «Размышления об образовании и распределении богатств» Тюрго писал, выражая претензии верхушки третьего сословия: «Класс собственников есть единственный, который не вынужден добывать средства к существованию… Вследствие этого он может быть использован для таких главных потребностей общества, как война и руководство правосудием, посредством личной службы или уплатой части своих доходов, с помощью которых государство или общество нанимает людей для выполнения этой функции» [299]. В этих словах отчетливо видно, что деньги уже претендуют на власть: класс собственников стремится оттеснить дворянство от управления страной.

Из среды народа, как и Дидро, вышел и Жан-Жак Руссо (1712–1778 гг.), один из зачинателей нового направления общественной мысли — эгалитаризма. Сын женевского ремесленника, рано встретившийся с нуждой, он был сначала незаметным сотрудником «Энциклопедии» и впервые привлек к себе внимание сочинением по конкурсу, объявленному Дижонской академией на тему: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (1750). На этот вопрос Руссо ответил трактатом, в котором читателю сообщалось, что наука и искусство только «обвивают гирляндами цветов оковывающие людей железные цепи, заглушают в них естественное чувство свободы, для которой они, казалось бы, рождены, заставляют их любить свое рабство и создают так называемые цивилизованные народы» [300]. С этим трактатом в идейную борьбу эпохи вступал новый социальный слой — трудовые низы третьего сословия.

Идеи Руссо, высказанные затем в статье «О политической экономии» («Энциклопедия», 1754) и в работах «Рассуждение о происхождении и основах неравенства среди людей» (1754), «Об общественном договоре» (1762) и др., сначала произвели на современников впечатление смелых парадоксов. Дидро счел нужным смягчить впечатление от статьи Руссо, опубликованной в «Энциклопедии», и поместил впоследствии в т. XI «безопасную» работу Буланже на ту же тему и под тем же названием, что привело к разрыву между ним и Руссо.

Не менее дерзкими и непривычными для эпохи были мысли, высказанные Руссо в романе «Эмиль, или О воспитании» (1763). Здесь он заявлял: «Труд… есть неизбежная обязанность для общественного человека. Всякий праздный гражданин — богатый или бедный, сильный или слабый — есть плут»[301]. Руссо этим высказал отношение трудящихся масс Франции к привилегированным сословиям, включая «класс собственников», интересы которого отстаивал Тюрго.

И саму собственность, как таковую, Руссо отвергает, объявляя ее Виновницей всех социальных зол. «Первый, кто, отгородив участок земли, напал на мысль сказать „это мое“ и нашел людей, достаточно простодушных, чтобы поверить ему, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, от скольких бед и ужасов избавил бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы своим ближним: „Острегайтесь слушать этого обманщика: вы погибли, если забудете, что плоды принадлежат всем, а земля никому!“»[302], — писал он.

Особое значение имеет трактат Руссо «Об общественном договоре, или Принципы политического права». Не сразу понятый современниками, по мере приближения революции он начал оказывать все большее влияние на читателей. Хотя содержащееся в нем учение о суверенитете народа и его праве на сопротивление не было абсолютно новым (оно было за десять лет до того высказано в памфлете Лабомеля «Терпимый азиат»[303], но Тогда памфлет, к счастью его автора, прошел незамеченным), в книге Руссо это учение было изложено как строгая и последовательная система, по логичности и убедительности не уступавшая построениям Монтескье, — и в то же время несравненно более демократичная.

Руссо известен и как романист: кроме уже упомянутого романа «Эмиль», он произвел огромное впечатление на современников своим романом в письмах «Жюли, или Новая Элоиза» (1761–1763), где психологический накал страстей подчеркивается социальным противопоставлением влюбленных: героиня романа аристократка Жюли д'Этанж любит выходца из третьего сословия, своего домашнего учителя Сен-Пре. Большое значение имела также «Исповедь» Руссо (1782) — произведение мемуарного жанра, открывшее новую страницу в истории литературы.

Громадное влияние Руссо на современников и передовых людей конца XVIII — начала XIX в. объяснялось не только его большим и оригинальным талантом, но и главным образом тем, что он выражал в ясной и образной форме неотчетливые, смутные чувства и социальные чаяния народа, что он выступил провозвестником надвигавшейся революционной бури. Сильнее, чем кто-либо из писателей Просвещения, Жан-Жак Руссо поставил проблему равенства как главное требование века. При всей противоречивости и многосторонности толкования понятия равенства в его политических и социальных аспектах, само это требование в эпоху борьбы против сословной монархии приобретало огромное революционизирующее влияние.

Значительно менее известно имя другого эгалитариста, Анжа Гудара (1720–1791). Не поднимаясь до теоретических обобщений Руссо, он все же с большой силой отразил ярость народных масс Франции второй половины века, их нежелание дальше мириться со своей участью. Поэтому он сочувственно посвятил движению Мандрена один из своих ранних памфлетов («Политическое завещание Луи Мандрена», 1755), в котором обращался к имени популярного контрабандиста, чтобы решительно заклеймить ненавистную народу откупную систему и оправдать вооруженную борьбу народа за свои права.

В своем основном экономическом труде Гудар предлагал абсолютистскому правительству устранить ряд препятствий, мешающих процветанию Франции: расходы на содержание королевского двора, привилегии старой феодальной знати и новых выскочек — одворянивающихся буржуа: откупщиков, арматоров, финансистов, привилегии духовенства, владеющего, по его словам, третью земельных угодий страны. Гудар требовал от правительства парцелляции земельных богатств феодалов и церкви для распределения их между крестьянами, а также он предлагал государству обложить неограниченными налогами имущество финансистов, обещая, что Франция воспримет это «как акт справедливости и милосердия, а не как действие деспотической власти»[304].

Впоследствии, в эпоху революции, Робеспьер объявил Руссо своим идейным предшественником и учителем; и если идеи Монтескье легли в основу первых (буржуазных) конституций, то политическое учение Руссо об общей воле и диктатуре было использовано якобинцами в их борьбе за построение демократической республики. Выдвинутое эгалитаристами требование парцелляции земельных угодий было впоследствии подхвачено в аграрной программе «Социального кружка», организатор и идеолог которого Никола де Бонвиль писал: «Каждый человек имеет право на землю и должен владеть земельной собственностью, обеспечивающей существование. Он вступает во владение при помощи труда, и его доля должна быть ограничена правами ему равных»[305].

Кроме просветителей, отражавших претензии верхних слоев третьего сословия, кроме эгалитаристов, отразивших чаяния трудовых низов, эпоха выдвинула несколько передовых мыслителей, представителей (или зачинателей) утопического коммунизма. Они идут дальше эгалитаристов, усматривая источник всех зол общества в частной собственности. Взамен нее они выдвигают идеал социального строя, основанного на началах общественной собственности, совместного труда и уравнительного распределения. История сохранила их имена — это Морелли и Габриель Бонно де Мабли (1709–1785). Лично наименее известен из них был Морелли, о котором не сохранилось никаких сведений; но его основной теоретический труд «Кодекс природы, или истинный дух ее законов» (1755), опубликованный затем в собрании сочинений Дидро (1773), оказал в эпоху революции большое влияние на Бабефа, который и называл Дидро в первую очередь одним из своих учителей вместе с Руссо и Мабли.

Особенностью коммунистической теории Морелли является ее подчеркнутый рационализм[306]. Общество, построенное на частной собственности, представляется ему неразумным, и он разрабатывает, по его словам «образец законодательства, согласно с намерениями природы»[307]. В реальности или осуществимости своего «кодекса» он не сомневался; при этом, далекий от мысли о революции, он возлагал все надежды на абсолютизм, заботящийся о благе своих подданных. Но строй, основанный на началах общественной собственности и обобществленного труда, представлялся ему демократией.

Для Мабли таким идеальным общественным строем является коммунизм; но, в отличие от Морелли, он исходит не из рационалистических построений, а из учения о страстях. Он уверен в том, что частная собственность — источник всех «дурных страстей общества», но именно эти «дурные страсти», по его мнению, делают теперь, т. е. в XVIII в., невозможным построение бесклассового общества. При этом, по его мнению, не только собственники никогда не откажутся от своей собственности, но и народ «слишком развращен» вековой привычкой подчиняться.

Особенностью Мабли по сравнению с другими мыслителями XVIII в. является то, что он отчетливо представлял себе необходимость и неизбежность насильственного изменения существующего строя. В произведении «О правах и обязанностях гражданина» (1789) он писал: «Гражданская война является благом, когда общество без помощи этой операции подвергается гибели от гангрены и… риску погибнуть от деспотизма» [308]. Эту мысль высказывали, кроме него, только ныне полузабытые Гудар и Лабомель.

Историки общественной мысли Франции XVIII в. отмечают и других утопистов: Леже-Мари Дешана (1716–1774), Шарля-Франсуа Тифэня Делароша (1729–1774), Никола-Эдма Ретифа де-ла-Бретон (1734–1806) и Луи-Себастьена Мерсье (1740–1814). Но первый из них оставил свои основные положения в рукописи, по-видимому, оставшейся недоступной его современникам и поэтому не оказавшей влияния на общественную мысль эпохи. Остальные же изложили свои идеи в беллетристической форме и восприняты были больше как художники, чем как мыслители.

Необходимо знать, что идеи буржуазных просветителей, эгалитаристов и утопистов отнюдь не просто укладывались рядом, а вступали в ожесточенную борьбу: так, Морелли протестует в «Кодексе природы» против учения Монтескье о трех основах государственного строя, а Вольтер в книге «Век Людовика XV» яростно выступает против «людей, достаточно безумных, чтобы утверждать, будто термины „мое“ и „твое“ — преступление»[309]. Кружок энциклопедистов тоже с некоторым опасением присматривался к тому, как «полуобразованная молодежь», по их словам, склоняется к «анархии».

Художественная литература эпохи Просвещения, как и изобразительное искусство, отражает эту борьбу идей. Лучшие и наиболее заметные произведения французской литературы XVIII в., от «Похождений Жиль Власа де Сантильяна» Алена-Рене Лесажа (1668–1747) до «Безумного дня, или Женитьбы Фигаро» Пьера-Огюстэна де Бомарше (1732–1799), в той или иной форме полны духа протеста; далеко не случайно действие обоих названных произведений, отражающих общественные отношения Франции XVIII в., было перенесено их авторами в некую условную Испанию, чтобы не возбудить преследований французской цензуры. Характерно для эпохи и то, что король Франции Людовик XVI, поняв политическое значение веселой комедии Бомарше, яростно противился ее постановке — и был вынужден уступить.

Цензурный гнет подчас приводил к тому, что значительнейшие произведения эпохи не могли быть своевременно опубликованы: так, антиклерикальная повесть Дидро «Монахиня», разоблачавшая преступления и разврат церковников, была опубликована впервые в 1798 г., а Вольтер, осмелившийся бороться с цензурой, выпускал свои произведения то анонимно, то под псевдонимом и постоянно отрекался от них. Самая боевая и самая острая из его философских повестей «Кандид», несомненно, была написана с оглядкой на цензуру и с намерением обойти ее бдительность: отсюда вытекали сама композиция повести, сжатость ее изложения и краткость, позволившая опубликовать ее маленьким томиком in 12°, удобно скрываемым от полиции. Известно, впрочем, что уже через три дня после появления книги в подпольной продаже в Париже полиции было предписано принять меры «для прекращения распространения столь скандальной брошюры и обнаружения авторов» [310].

Говоря о французской литературе XVIII в., следует упомянуть забытого ныне писателя Анри-Жозефа Дюлорана (1719–1793). Представитель плебейского крыла французского Просвещения, автор антирелигиозных поэм, романов и философских очерков, он широко использовал в своем творчестве народную лексику, легенды и песни. Важнейшее его произведение — роман «Кум Матье, или Превратности человеческого разума» (1766). Интересен также его памфлет против власти денег «История моего кузена Омвю», — история о человеке из золота и о всеобщем преклонении перед ним. В 1766 г. Дюлоран был схвачен церковными властями и осужден, как автор «кощунственных» произведений, на пожизненное заключение. Судьба Дюлорана, сошедшего с ума и умершего в монастырской тюрьме, — показатель отношения реакции к Просвещению [311].

Даже в книгах писателей XVIII в., не связанных с просветительским движением и не ставивших перед собой задач непосредственной пропаганды просветительских взглядов, все же отражено разложение французского абсолютизма: так, в известном романе Антуана-Франсуа Прево д'Экзиль (1697–1763) «История шевалье де Грие и Манон Леско», опубликованном в 1731 г., мимоходом показано всевластие откупщиков, жертвами которых оказываются герои романа, а в романе в письмах «Опасные связи» (1782) Пьера-Амбруаза-Франсуа Шодерло де Лакло (1741–1803) моральное разложение и деградация привилегированной верхушки общества составляет основное содержание книги.

Близкие явления — смену и борьбу направлений — мы находим и в других видах французского искусства XVIII в. Со смертью Людовика XIV холодное величие придворного классицизма перестало удовлетворять даже близкие ко двору круги. Если эпоха Регентства, а затем Людовика XV характеризуются изнеженным искусством рококо, то к концу века сама королева Фоанции Мария-Антуанетта переселяется из пышного Версаля в «уютный» дворец Малого Трианона, где пытается «приблизиться к природе» в соответствии с заветами Руссо.

Но по мере приближения революции, по мере отвращения общественного мнения от вкуса привилегированной верхушки происходит новый поворот к классицизму, насыщенному уже иным, революционным содержанием. Поэтому, например, в живописи происходит изменение тематики (и колорита) картин от изысканного эротизма Буше (1703–1770) и его ученика Жана-Оноре Фрагонара (1732–1806) к жанру Жана-Батиста Симеона Шардена (1699–1779) и Жана-Батиста Греза (1725–1805), высоко ценимых Дидро, и, наконец, к неоклассицизму у Жака-Луи Давида (1745–1825), ставшего вскоре признанным художником революции.

В музыке эпохи также шла борьба между придворно-галантным направлением, ярко представленным в творчестве композитора Жана-Филиппа Рамо (1683–1763) и более демократическим-комической оперой, создателем которой считается Андрэ-Эрнест-Модест Гретри (1741–1813). Во второй половине века внимание верхушки общества было привлечено спорами «глюкистов и пиччинистов» — борьбой между сторонниками более демократического искусства поселившегося во Франции австрийского композитора Кристофа-Виллибальда Глюка (1714–1787) и салонно-галантной музыки итальянца Пиччини. Но характерно и то, что в памфлете уже упоминавшегося эгалитариста Анжа Гудара «Разбой итальянской музыки» (1780) отношение автора к этим спорам резко отрицательно: по его мнению, народ не заинтересован в споре ученых меломанов, его интересует лишь песенка на политическую тему.

Но не проблемы музыкального искусства и не споры о музыке определяли судьбу страны. Кто прислушивался к этим спорам? Страна жила иным. Ряд верных примет предвещал близость грозы. Все чувствовали: так долго не может продолжаться, все были недовольны. Уже не землетрясение в Лиссабоне и не освободительные сражения восставших против британской короны американских колонистов волновали умы во Франции. Вода подступала к горлу в собственном доме. То здесь, то там, в разных концах королевства вспыхивали крестьянские выступления; их нельзя было ни искоренить, ни даже подавить. Год от году волна крестьянских мятежей поднималась все выше и выше, она захлестывала уже всю страну.

В Версале, в королевском дворце, не хотели замечать этих грозных предвестников бури. Здесь танцевали. Беззаботная, неудержимая в своем изобретательном легкомыслии молодая королева Мария-Антуанетта смеялась над тягостными сомнениями ее медлительного и нерешительного супруга. Здесь по-прежнему жили сегодняшним днем.

А страна шла навстречу надвигавшейся буре. Из уст в уста передавали слова Руссо из ставшего знаменитым его романа «Эмиль»: «Мы приближаемся к состоянию кризиса и к веку революций» [312]. Этот «век революций» уже надвигался вплотную. Тысячелетняя французская монархия вступала в полосу решающих испытаний.