Иван

— Вот это да, сначала голос одинаковый, а потом и лицо!

— Вы о чем это? — не понял майор. — Да отец мой, дядя Витя, и лицом, и голосом на вас похожий.

— Ну, во-первых, если отец, то почему дядя Витя? — спросил Яков Иванович.

— Да он мне не отец, но это длинная история… Вы расспрашиваете, а я полежу, послушаю.

— Так и сделаем, — сказал майор и начал записывать показания солдата.

— Мы сидели, обедали, когда зашли эти двое, — говорил солдат. — Мы раньше договорились, что, если они появятся, делать вид, что ничего не знаем — так и сделали. Наш сержант с Филипповым был хорошо знаком, поэтому он сразу же пригласил их к столу. Раньше мы уже распределили, кто кого берет, и наш план почти удался; когда они сели за стол, взяли ложки и хлеб, наш сержант крикнул: «Взять их!» — и мы выполнили команду. Но получилось так, что они сидели от нас через стол и когда мы резко встали, стол перевернулся, и Ямада оказался под столом, он успел схватить автомат и выпустить очередь, просто так наугад. Потом мы его придавили к полу и вырвали автомат. Сначала я ничего не почувствовал, а потом начало печь и в валенке стало мокро, я посмотрел и понял, что ранен. Но до этого мы связали их. Они очень просили отпустить, даже плакали. — Солдат замолчал.

— Да, вы рисковали капитально, но, может, и правильно сделали, что решили действовать именно так. Если бы завязалась перестрелка, неизвестно, чем бы это кончилось. Распишитесь вот тут и тут.

Солдат расписался.

— Ну что, — повернулся Яков Иванович к сержанту, — теперь поговорим с вами.

Медсестра ушла.

— Так чем же я похож на вашего столь таинственного отца?

— А всем. Во-первых, ростом — мой отец почитай за два метра ростом, и вы вон сидите, а сестра стояла и вы даже чуть выше ее.

— Ого, наблюдатель! — улыбнулся майор.

— А как же, я же сержантскую школу закончил, — с гордостью сказал Иван.

— Ну, допустим, ростом, я согласен — у меня тоже под два метра. А еще?

— Голос у вас такой, вначале я даже подумал, что дядя Витя приехал, а когда увидел форму, понял, что ошибся. Но когда увидел лицо, то опять подумал о том же.

— А ну-ка расскажи о своем отце, — попросил майор.

— Да рассказывать нечего, я знаю, что родителей у него не было, они погибли, где-то на Урале, а он приехал на Чулым с тетей, да так и жили там и сейчас живут; тетя умерла во время войны, а дядя Витя воевал, вот и все.

— А тетю как звали, знаешь?

— А как же, на кладбище памятник ей есть, там все написано, да и дядя Витя часто ее вспоминает. Звали ее как нашу соседку — Феней.

Яков Иванович был потрясен: сестру его отца тоже звали Феней, она ушла куда-то самая первая с одним из его старших братьев после того, как отца и мать, зажиточных крестьян, предупредили о предстоящей конфискации имущества. Яков до сих пор точно не знал, как это произошло: может, отец сам разрешил ей увезти брата, а может, тетка так решила, потому что он и раньше часто жил у нее, старой девы, сильно любившей детей. А после нее исчезли самый старший брат со средней сестрой. Так Яков, самый меньший в семье, и остался с самой старшей сестрой, которая впоследствии и рассказала ему об этом. А конфискации как таковой и не было, просто ночью приехали на двух повозках неизвестные люди, погрузили самые ценные вещи и вместе с родителями увезли неизвестно куда. Хорошо, хоть дом не сожгли. Так и разбросала их судьба в разные стороны. За брата, который ушел с Феней, переживали меньше — все же тетка была в возрасте, а вот о старшем брате и средней сестренке тревожились очень, их защитить не мог ни кто. Куда они девались — никто не знал. Несколько лет ждали их осиротевшие брат и сестра, но они исчезли бесследно. Может, где-то заболели и умерли, а может, еще что-то случилось. Потом старшая сестра вышла замуж, и ее муж предложил переехать к его родителям в Красноярский край. Но она без брата ехать не соглашалась. За бесценок продав свой дом, они уехали в Сибирь.

— Товарищ майор, вам что, плохо? — с тревогой в голосе сказал Иван, увидев, как офицер побледнел.

— Нет, нет, это я свое вспомнил… Знаешь что, — вдруг перешел майор на ты, — дай мне, пожалуйста адрес твоего отца, а пока давай запишем показания.

И Иван, продиктовав адрес родителей, стал рассказывать. Яков Иванович записал, не перебивая, и только когда сержант замолчал, спросил:

— А ты видел, когда подбежал к тумбочке, что возле нее лежал дневальный?

— Вы знаете, не видел, а вот когда я очнулся, сразу же увидел Петрова — он лежал одетым в шинели и валенках, остальные были все раздетые, я сразу догадался, что он дневальный. Я попробовал встать, но опять потерял сознание. — Сержант стал возбуждаться и Яков Иванович прекратил дознание, сказав:

— Хорошо, хорошо, только ты не волнуйся, все наладится, я еще к тебе зайду, — и он, поднявшись во весь свой огромный рост, пригнувшись, вышел из изолятора.

А Иван так и остался в этом тесном кунге, вдвоем с таким же, как он, парнем, чудом избежавший смерти в этом суровом и богом забытом краю.

На станцию стали поступать телеграммы почти с одинаковым текстом: «Родители такого-то, такого-то прибыли в Магадан, ждем рейса». Офицеры стали думать, где разместить всех, а набиралось их, родственников погибших, около сорока человек. Это и жилье, и питание, да плюс к тому из Магадана ждет вылета спецрейсом взвод МВД и спецохраны, следователи и прокурор.

Решили в общежитии переселить офицеров и сверхсрочников в одну комнату, а все остальные приготовили для приезжих. К вечеру этого же дня умер еще один солдат, а поздней ночью — второй. Таким образом на станции находилось уже тринадцать трупов, помещенных в промерзшем кунге, и два преступника, сидевших в теплом коридоре бани. Вот в такой обстановке и несли службу офицеры и солдаты этой затерявшейся в бескрайних просторах тундры тропосферной радиорелейной станции. А среди них — офицер и сержант, носившие одну и ту же фамилию, так до конца и не разобравшиеся, кто же они друг другу — просто однофамильцы или близкие родственники?

А дни шли. Первым на станцию прилетел вертолет МИ-8 со взводом МВД, прокурором и следователем. Яков Иванович облегченно вздохнул. За каких-то двадцать минут передал преступников, потом следователю — листы опросов свидетелей и уже через два часа стоял в комнате, где расположился прокурор.

— Может, теперь я к себе на станцию могу улететь? — спросил он.

— Нашу работу вы сделали, претензий нет, доложите своему начальнику и… в путь.

Но начальство решило по-другому, назначив временно командиром станции вместо погибшего майора Сердюченко. Яков Иванович позвонил домой. Жена, конечно, повозмущалась, но потом смирилась.

— Ты знаешь, Надюша, мне кажется, я напал на след моего старшего брата, но это пока только предположение. — И он рассказал о сержанте.

— Господи, его же могли тоже убить! — простонала жена. — Ты хоть успокой, обогрей его.

— Да, да, тут всех обогревать надо, они всю свою жизнь отходить от этого будут.

Жизнь на станции продолжалась. Позвонили из Магадана: вылетел спецрейс «Ми-6» с родственниками и цинковыми гробами на борту. Николай Иванович Киричек предложил собрать всех в техздании. Собрались быстро. Обстановка всех угнетала, но люди выглядели уравновешенными.

— Товарищи, — сказал майор, — так сложилось, что мы с вами оказались в центре человеческой трагедии, разыгравшейся на нашей станции. Через несколько часов прилетит вертолет с родственниками, я вас очень прошу понять самим и разъяснить другим всю трагичность этого момента. Представьте, что это наши с вами отцы и матери, братья и сестры, бабушки и дедушки оказались в такой ситуации. Тут будет и зло, и жалость, и ненависть, и презрение, но в любой обстановке будем внимательными и чуткими, на зло и раздражение будем отвечать добром, вниманием и отзывчивостью.

После этого короткого обращения Яков Иванович и капитан Киричек обошли все точки дежурств, где несли службу в данный момент солдаты и сержанты. На кухне был заказан обед уже и для тех, кто прибудет.

А полярная ночь продолжалась, только изредка забелеет восток — и опять темнота. Но когда в небе над станцией заревели мощные двигатели «Ми-6», все вздрогнули. Площадка была обозначена, и все же пилоты, словно выбирая место, медленно провели свой огромный корабль над всеми постройками станции и только потом пошли на снижение. Несколько минут машина стояла неподвижно уже на земле, прежде чем открылся громадный задний люк и люди по одному и группами, поддерживая друг друга, стали выходить из вертолета в почти не освещённую темноту.

По ранней договоренности все офицеры, сверхсрочники, солдаты и сержанты, свободные от дежурств, пошли приехавшим навстречу. Замполит станции и майор Сердюченко объяснили приехавшим, что все сразу увидеть своих погибших не смогут, поэтому будут допускаться по списку и, пробыв двадцать минут, должны будут выйти из помещения, чтобы дать возможность зайти остальным. Люди молчали, кто плакал, кто просто с ужасом смотрел на место, где служили их дети. Эти зарытые в землю кунги, где располагалась казарма, точно в таких же — столовая, котельная; бездорожье, страшное однообразие, холод и безлюдье действовали угнетающе, и тот, кто впервые прибывал в такие места, обычно приходили в ужас. А тут еще постоянная трехмесячная ночь! Усугубляли гнетущее впечатление горевшие уличные фонари, тусклым светом освещали примитивные строения, прилегающую территорию, даже, с одной стороны, громадину «Ми-6».

Солдаты надевали на прилетевших шубы, валенки и по нескольку человек уводили в общежитие, откуда они уже сопровождались в кунг, где лежали убитые. Туда было проведено освещение, и все же родственники вначале не могли опознать своего сына или брата (а были и такие, родители которых не смогли приехать) и с ужасом переводили взгляд с одного солдата на другого, пока не останавливались на единственном, самом дорогом и самом родном человеке, и тогда люди действовали совершенно по-разному. Большинство падали на колени, кричали, причитали, но были и такие, кто молча стоял и смотрел, и со стороны создавалось впечатление, что родственник просто не находил своего, и тогда присутствовавшие там солдат и медсестра показывали им сына, но после этого родственник только молча выходил из заиндевевшего от мороза кунга. Безусловно, картина была настолько страшная, что у многих, видимо, срабатывал какой-то защитный механизм, и люди просто немели от ужаса. Так, один за другим, все прилетевшие посетили этот страшный кунг. И только один солдат оказался никем не опознанный и никому не нужный. Это был рядовой Глухов Олег Иванович, и на вопрос майора Сердюченко замполит сказал: «Детдомовец он, родственников нет». — «Может, есть кто-то из дальних родственников?» — «Как он мне когда-то сам сказал, вернее, проорал, — в целом мире никого, как в космосе!»

И Николай Иванович рассказал, как ему доложили, что солдат Глухов не пишет писем домой. И замполит, решив разобраться, вызвал его к себе на беседу и на первый же вопрос о родителях он заорал: «Никого в целом мире, никого, как в космосе. Сучка меня родила, бросила в роддоме, и вот с тех пор я и мыкаюсь». Вот и теперь кого-то оплакивали, по ком-то убивались, а он даже сейчас, кроме официальных лиц, никому не нужен и лежит он, сердечный, страшно начавший и так же страшно закончивший свой жизненный путь, окоченевший, насквозь промерзший, не знавший и при жизни никакого человеческого тепла.

Ночной мрак, окутавший станцию, становился невыносимо тягостным. Особенно гнетуще действовал он на тех, кто только что прилетел сюда, поэтому первые просветления, появившиеся на горизонте, заметили почти все, а кровавое солнце, которое почти полностью выползло из-за сопки в один из дней, даже солдаты, которые в этом году увольнялись в запас и всегда по-особому относившиеся к этому событию, смотрели на оранжевый огненный шар угрюмо и молчаливо. А главное светило земли так же медленно, скрывалось за сопкой, пока не оставило после себя только кровавые блики.

Родители погибших требовали суда над преступниками тут же, на станции. Бесконечные телеграммы во все инстанции возымели свое действие, и в часть прибыли представители судейской коллегии. Расследование было закончено довольно быстро, и необходимый материал поступил в военный трибунал. Наконец, было назначено первое заседание суда.

За все это время майор Сердюченко так ни разу и не поговорил с Иваном. Ежедневно видел его — то в строю, то на смене, то в столовой. Иван, как и все солдаты, старался оказать помощь приехавшим родственникам, много разговаривал с ними, успокаивал. Яков Иванович в тот же день попросил жену отправить письмо на родину Ивана и теперь они ожидали ответ.

Все, служившие на этой станции старались успокоить родственников погибших. Но чем и как можно успокоить человека, который потерял тут единственного сына или, как один инвалид-дедушка, единственного внука-сироту. Он все не мог понять, за что же убили его Вовочку, который и мухи-то не обидел, и старик все хотел понять, за что — же, поэтому спрашивал почти каждого солдата: «А может, Вовочка изменился, может, стал грубить, хамить, ведь раньше он даже не ругался». Но, ни один солдат не мог сказать ничего плохого о его внуке, и тогда старик долго сидел на лавке и будто в забытьи шептал: «Но тогда за что же? Кому он помешал, где же тот Бог, который должен был защищать его? Да лучше бы меня три раза убили!» И старик сидел и причитал, пока кто-то из солдат не подходил к нему и не начинал какой-нибудь отвлекающий разговор.

Встреча преступников с родственниками произошла на первом заседании суда. Родители, ожидавшие увидеть матерых, наглых преступников, были изумлены, увидев обыкновенных и по внешнему виду, и по одежде солдата и сержанта, может, только слегка побледневших и испуганно озиравшихся по сторонам, когда их специальный конвой ввел в небольшое помещение в казарме, служившее Ленинской комнатой.

Судебное заседание проводилось всего три дня. Солдаты признали себя виновными и просили снисхождения. Правда, несколько раз судебное заседание прерывалось все из-за того же старичка, который ни с того ни с сего вскакивал со своего места и, обращаясь к Филиппову, почти причитая, говорил:

— Валера, ну скажи мне, за что ты убил моего Вовочку, он же такой был внимательный, добрый, отзывчивый, да не было такого дня или вечера, чтобы он не поцеловал меня, чтобы не спросил, как я себя чувствую; с трех лет не было у него родителей — погибли, сердечные, так за что же ты его, как же я остаток дней своих жить-то буду? Неужто у тебя сердца нет? Ну скажи, за что?!

Родственники начинали плакать и причитать, даже солдаты не выдерживали — у многих на глазах появлялись слезы — и тогда судья прерывал заседание, видимо, сам не мог сдержать подкатывающийся комок.

В один из таких моментов майор Сердюченко стал наблюдать за сидевшим впереди чуть правее от него Иваном, левая сторона лица которого была хорошо видна, и Яков Иванович заметил, как по щеке Ивана покатилась крупная слеза. Он сидел не моргая, может, не замечал, а может, старался не показаться слабее других. Неизвестно, о чем он думал, что было у него на душе, ведь именно в него в упор стрелял этот Филиппов и не думал, конечно, какой Иван хороший и добрый и что у него мать и отец есть. Как выяснилось на суде, они хотели собрать все деньги, которые были в части, предварительно угробив всех солдат и офицеров, даже не подумав, что не смогут же убить людей бесшумно, все равно кто-то будет ранен, кто-то проснется от выстрелов, как в действительности и получилось, да и морально ни Филиппов, ни Ямада не были готовы к таким ужасающим последствиям, к душераздирающим крикам озверевших от боли людей, к целым ручьям паровавшей легким дымком крови, к обезумевшим глазам умирающих в невероятных мучениях. И как потом было подсчитано, и денег-то на станции было всего около ста тысяч. Вот за эти сто тысяч и хотели перебить всех эти двое, теперь сидевшие потупившись, ожидавшие своей участи.

Наконец, суд удалился на последнее перед вынесением приговора совещание. Совещались почти три часа. И вот прозвучало:

— Встать! Суд идет! — Именем Союза Советских Социалистических Республик, — четко звучал голос судьи подполковника юстиции, перечислялся состав преступления, и наконец, прозвучал сам приговор. — К высшей мере наказания — смертной казни!

Оба преступника почти никак не отреагировали на это, они стояли, опустив головы, и как бы не обращали никакого внимания на то, что происходило вокруг, будто и не их судили, будто и не они две недели назад убили тринадцать человек и принесли столько горя и страдания этим прилетевшим из самых разных уголков страны людям.

Так можно было бы, и закончить этот эпизод, но родственники все, же добились приведения приговора в исполнение на месте, в их присутствии. Такой оборот событий был явно неожидан для преступников. Видимо, адвокаты приготовили их к тому, что их не убьют, во всяком случае — в ближайшее время. Поэтому, когда им еще раз зачитали приговор и вывели на расстрел, поведение их сильно изменилось: они падали на колени, кричали, плакали, умоляли пощадить, короче вели себя так недостойно, что ничего, кроме отвращения, не вызывали.

И только прогремевшие выстрелы прекратили этот кошмарный сон. Все разошлись, только врач и представители суда остались констатировать смерть, а заместитель по АХЧ старшина Алексутин вместе с трактористом Васькиным пошли выбирать место под захоронение преступников.

Взревел трактор, и они уехали вниз под сопку, освещая тусклыми фонарями себе дорогу, а трупы остались лежать тут же, недалеко от искусственно сделанного холма, внутри которого размещался автопарк, совсем не там, где они хотели быть, мечтая о неоновых огнях красивейших американских городов и ради чего убили невинных парней, мечтавших только поскорее уехать отсюда домой, к своим родным и близким, к любимым девушкам.

Зарыли преступников под сопкой, и вряд ли кто мог бы указать то место, если бы уже летом росомахи и лисицы не разрыли могилу и не начали пожирать трупы.

А в то зимнее время специальный рейс с цинковыми гробами готовился вылететь в Магадан. Закончились последние приготовления, были подписаны необходимые документы, отданы последние почести погибшим, и вертолет начал набирать обороты.

Яков Иванович в очередной раз позвонил жене: «Ты знаешь, — говорила жена, — я много думала о твоем однофамильце Иване, может, можно его перевести служить к нам?». — «В принципе можно и даже не очень сложно, — сказал майор, — только какую указать причину?» — «А скажи так как есть, глядишь, и я увижу нашего родственника». — «Хорошо, я подумаю, — сказал Яков Иванович, — Ты письмо по тому адресу отправила давно?» — «Дней десять уже прошло, так письма-то по месяцу ходят, того и гляди ответ к маю придет; а ты-то когда домой?» «Насчет домой уже скоро, вот командир прилетит, он уже где-то в воздухе болтается». — «Ну, давай, а насчет Ивана — подумай».

Начинались маленькие, как светлые пятнышки, дни. Белые, еще холодные лучи солнца скользили по бескрайним снежным просторам. И хотя морозы не ослабевали, все же на душе становилось теплее.

Первым из пополнения прилетел новый командир, потом — десять солдат, и таким образом штаты были укомплектованы полностью. И настал день, когда майор Сердюченко, выполнивший задание, должен был улететь в свою часть. Предварительно переговорив с командованием насчёт однофамильца и получив «добро», Яков Иванович вызвал к себе Ивана. Через несколько минут высокий и красивый сержант зашел и строго по-военному доложил:

— Товарищ майор, сержант Сердюченко по вашему приказанию прибыл!

— Проходи, Ваня, садись вот на стул и давай поговорим, а то во всей этой катавасии и нормально потолковать не пришлось…

Иван сел и внимательно посмотрел на майора. Зазвонил телефон. «Слушаю, майор Сердюченко, да… так я всегда готов, да пока не слышу, а что, уже рядом? Хорошо». — Майор положил трубку и, улыбнувшись сказал:

— Опять не дают поговорить, передали — вертолет на подлете, мне нужно улетать. Я вот что тебя хочу спросить: может, полетим к нам в часть служить, я в основном этот вопрос решил, остается твое согласие. Ну, так как?

Иван засиял:

— Конечно, я согласен, да хоть сейчас.

— Ну и хорошо, тогда иди и собирай вещи, через десять-пятнадцать минут улетим.

Иван вихрем вылетел из кабинета, а Яков Иванович просмотрел еще раз документы, собрал вещи и позвонил замполиту:

— Николай Иванович, я тут забираю моего однофамильца, во всех инстанциях все оговорено, у меня, да у жены, предчувствие, что это сын моего старшего брата, которого я искал почти тридцать лет.

— Дай-то бог! Счастливо, Яков Иванович, не забывайте, звоните, рады будем слышать ваш голос.

Был короткий ясный, солнечный и, что удивительно, безветренный, какие очень редко бывают на Чукотке, день. Снег слепил глаза, и майор, выйдя из общежития, сразу же надел защитные очки. Шуба, ватные брюки, валенки, шапка-ушанка и темные защитные очки, а совсем недавно вместо очков была защитная шерстяная маска. Несколько раз во дворе станции появлялся Иван, он то выбегал из одного помещения, то забегал в другое, видимо, прощаясь с сослуживцами.

В небе завис вертолет, он, плавно перемещаясь, опускался все ниже и ниже и, наконец, коснулся снежного покрова. Из заднего открытого люка вышли двое военных, пилот снизил обороты, но двигатель не выключил, вероятно, должен был тут, же взлететь.

Яков Иванович направился к вертолету, подошел к люку и посмотрел назад. От казармы, оглядываясь и махая руками вышедшим солдатам, с вещевым мешком за спиной бежал Иван. Его жизнь, опять подчиняясь неизвестно чьему велению, переходила на другую, совсем не известную дорогу, и он вступил на нее с большой радостью. Что ждет его впереди, знают только один Господь Бог да та, кого простые люди называют судьбою.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

И начинался полярный день. Солнце то спускалось почти к самым вершинам сопок, то вновь поднималось, кружась и кружась над горизонтом, посылая ласковые, теплые лучи на бурно развивающуюся природу. Уже прошел брачный период у птиц, и теперь большинство из них сидят в своих искусно смастеренных гнездах, высиживая птенцов, плотно прижавшись к земле, сливаясь по цвету и рельефу с тундровыми кочками и поднимаясь исключительно только для того, чтобы перемешать яйца, хлебнуть водички, ущипнуть немного травки или прошлогодней ягоды. Не слышно больше гусиного гоготания, кряканья селезней, трубного крика журавлей и только нет-нет да со стороны Пенжинской долины из прибрежных рощ донесется тоскливое кукование кукушки да над холмистыми просторами зависнет жаворонок и запоет свою извечную песню.

Вообще иногда кажется странным, что так далеко за полярным кругом, на самом севере Камчатки, над темно-зелеными просторами Пенжинской долины — и вдруг жаворонок или кукушка, а то вдруг закричит, растрещится обыкновенная сорока, будто не в этом суровом крае, а где-нибудь на Алтае или юге Сибири. Но стоит только перевести взор на ближние низины или отроги Пенжинского хребта, как вы увидите белые снеговые шапки на вершинах гор или огромные куски почерневшего, но так никогда и не таявшего снега в оврагах и балках, а особенно приводит в чувство северо-восточный ветерок, который почти никогда не стихает. Стоит ему один только раз дохнуть в лицо, как вы сразу вспомните, что это север, а с севером шутки плохи. В тихую погоду, да еще когда пригреет солнце и термометр покажет плюс двадцать, что очень редко бывает в этих краях, — тысячные стаи комаров заволакивают небо над головами, и горе тому, кто появится в эту минуту без маски или накомарника. Эти мерзкие существа набьются в уши, рот, за шею, залетят в любые щели и будут жалить, и пить вашу кровь до тех пор, пока не лопнут или вы не убьете их. Самое вредное существо на свете — комар, от его укусов страдают не только люди, но и животные: лоси, например, в августе, спасаясь от гнуса, заходят глубоко в воду и часами стоят там, а иногда даже ныряют, чтобы освободиться от этих мелких, но больно жалящих насекомых. И только утки, а особенно мелкие утята, поедая сотни, а может, и тысячи комаров в день, наслаждаются их изобилием. Личинки, а иногда и сами упавшие случайно в воду комары, становятся деликатесом почти для всех рыб, и лишь малая продолжительность жизни комарья все же является некоторым утешением для многих животных, а особенно для людей, жестоко страдающих от этих гадких насекомых. И что удивительно! Зимой температура в этих краях нередко падает до минус пятидесяти градусов, самые мощные животные, такие как олень или лось, оказавшись в такую погоду на открытой местности, да еще в ветреную погоду, могут замерзнуть. А комару — хоть бы что! Только чуть пригреет солнце, и потекут первые ручьи — он тут как тут: засвистит, зашипит свою противную песню, и тогда жди неприятностей. И все же лето есть лето! Особенно на севере. Уже давно отловили рыбу корюшку, но запах свежих огурцов долго висит над поселком, напоминая о прекрасных часах рыбалки и всего того, что связано с ней. Потом пойдут ягоды, красная рыба — кета и горбуша — и закончится мимолетное, но такое бурное полярное лето, а вместе с ним начнет прятаться солнце, пока и вообще не скроется на долгие три месяца.

А сейчас солнце висит перед самым закатом и словно вот-вот скроется за сопки, чтобы потом появиться вновь. Но оно, меняя высоту и перемещаясь по часовой стрелке, и не думает прятаться. И тогда, кажется, что светило только что взошло и вот сейчас поднимется и станет в зените. Но в большинстве своем бледный, а иногда и оранжевый диск все кружит и кружит над горизонтом — и в восемь часов утра, и в два часа ночи, и люди ложатся спать и встают исключительно по часам.

Было начало июня. Иван Сердюченко уже четвертый месяц служил на такой же станции, как и прежде, но уже рядом с поселком Каменское Пенжинского района Камчатской области. Такая же тропосферная радиорелейная станция, такое же оборудование, такие же солдаты и сержанты, но нет-нет да и приснится Ивану та страшная ночь, когда прямо в упор в него стреляет сержант Филиппов, и тогда он, содрогаясь, представляет себя на месте погибших товарищей и ему становится страшно. Страшно оттого, что он больше не получал бы таких хороших, таких теплых ласковых писем от Оксаны, тети Насти, а самое главное — он не помог бы соединиться двум родным братьям, Якову и Виктору, ведь только благодаря ему они нашли друг друга.

Иван никогда не забудет, с какой радостью прибежал к нему Яков Иванович и на одном дыхании прочитал письмо: «Здравствуй, дорогой брат Яков! — писал Виктор. — На фото, которое ты прислал, я без труда узнал Феню, правда совсем молодую, да и жена моя Анастасия сразу признала, что мы с тобой очень похожи друг на друга, так что я очень рад буду встретиться и как можно быстрее».

У Ивана появилось еще одна родственная семья. И все вроде бы складывалось хорошо, но однажды, причесываясь перед зеркалом, Иван увидел несколько белых нитей именно в том месте, где прошла, почти коснувшись черепа, пуля. Сначала там волосы просто не росли, и Иван прикрывал эту лысинку волосами, которые росли выше, благо, недостатка в них не было. А тут вдруг седина! Сержант расправил кудри и увидел, что на всю длину обожженного пулей места пробиваются совершенно белые волосы. Это его так расстроило, что он на дежурстве брал и состригал белые волосы. Но глазастые его товарищи разглядели-таки седую полоску у правого виска Ивана и беззастенчиво разглядывали ее и удивлялись. Только Яков Иванович тактично ничего не замечал, а когда понял, что Иван очень страдает, просто по-мужски, успокоил: «Не бери в голову, Иван, все будет хорошо. Вон моя Людмила по тебе с ума сходит, а ведь увидела-то всего два раза».

Иван и сейчас вспоминает с особой теплотой первую встречу с семьей майора в ту холодную мартовскую ночь.

Они прилетели во второй половине дня, но практически была ночь, так как солнце в это время появлялось всего на один-два часа и, осветив правую половину горизонта, опять надолго уползало за сопки, чтобы через восемнадцать-двадцать часов снова подойти вплотную к горизонту. Так было и тогда. Вертолет завис над хоздвором местного госпромхоза, и майор с сержантом спустились по канатной лестнице на плотно утрамбованный снег.

Рядом темными силуэтами возвышались деревянные дома, в одном из которых и жил Яков Иванович.

— Ну, Ванек, сегодня суббота, в части тебе делать не чего пошли ко мне домой! — сказал майор, когда вертолет, взревев, унесся в темноту ночи.

Через каких-нибудь две-три минуты они уже были дома. Обыкновенная северная трехкомнатная квартира. Никаких удобств. На кухне накрытая деревянным кругом-крышкой двухсотлитровая бочка с водой, стол, холодильник, электрическая печка, правда, отопление паровое, вернее, водяное: из-под шторки виднелась огромная чугунная батарея.

Майор включил свет и предложил Ивану раздеться. Вместе обошли все комнаты.

— Вот так мы и живем уже много лет, шатаясь по белому свету, — сказал Яков Иванович.

Дома никого не было: жена майора, Надежда Павловна, работала в райкоме партии, дети, Вова и Люда, были в школе. Вова учился в десятом, а Люда — в восьмом. Обстановка в квартире была весьма и весьма скромной: панцирные кровати, в комнатах детей — письменные столы, самодельные книжные шкафы, на стене в коридоре что-то бормотала радиоточка.

Яков Иванович позвонил по телефону и сказал, что Иван пока будет у него дома, потом позвонил жене, усадил Ивана за стол и подал два больших фотоальбома. «Посмотри пока, а я приготовлю что-нибудь поесть».

Иван, просматривая альбом, вспомнил увешанные фотографиями стены старого крестьянского дома деда Василия, куда попал он в шестнадцать лет по завещанию отца. Точно так было и сейчас: совершенно незнакомые лица, то серьезно, а то и весело смотрели на Ивана, увлекая в неизвестную ему жизнь. Фотографий было много, и Ивану бы пришлось долго рассматривать их, если бы не пришла Надежда Павловна.

— А ну показывай своего героя! — сказала она, сняла шубу, шапку и, раскрасневшаяся от мороза, вошла в комнату, где сидел Иван.

Сержант встал, держа в руках альбом. Перед ним была высокая, довольно симпатичная женщина лет сорока, русоволосая, с большими серыми глазами. Улыбнувшись Ивану сказала:

— Порода ваша, рост, наверно, метр восемьдесят, а в остальном уж больно красив, такие у Сердюченко не водятся. Ладно, потом разберемся, а сейчас извини, скоро наша «саранча» набежит, надо быстренько обед приготовить. — И Надежда Павловна ушла на кухню.

А «саранча» действительно не заставила себя ждать. Не успел Иван опомниться от первой встречи, как послышалось разноголосье, и в комнату ввалились сразу двое — один высокий и худой, лет шестнадцати, но уже с маленькими усиками, а другая — среднего роста с длинной, до пояса, косой, лет четырнадцати.

— Меня зовут Вовкой, — сказал парень.

— А меня — Люда, — сказала девочка и, схватив Ивана за руку, потащила в свою комнату. Вовка последовал за ними.

— Ты Иван, мы знаем, — защебетала Люда, — вот тут садись, Вовка запусти магнитофон, а ты пока расскажи о себе, — и девочка села напротив и приготовилась слушать.

Вовка включил магнитофон, установил на малую громкость и посмотрел на Ивана.

— Да я не знаю, о чем рассказывать, — сказал Иван. — Может, потом, как-нибудь?

— Можно и потом. Что к парню пристала? Пусть отдохнет, пойди лучше помоги родителям, — тоном старшего потребовал Вовка.

— Опять я! — вспыхнула Люда, но все, же подчинилась.

— Вот привязалась, все ей расскажи да расскажи. Когда дембель?

— Дембель этой осенью. С вашим отцом и уволимся, только отца будет увольнять Министр обороны, а меня — твой отец.

— А мне на следующую осень только идти, — с какой-то грустью сказал Вовка. — Куда попаду. Может, как ты — в эту глухомань, хотя нам и не привыкать: отца всю жизнь по глухомани гоняли, а мы за ним, я уж восемь школ поменял.

— Да, судьба, — с грустью в голосе сказал Иван.

— Какая там судьба! Вначале мы служили под Москвой, я с одним мальчиком дружил — его отца только по большим городам переводили, так он был генеральский сынок, а вот такие, как мы, — по чукоткам, камчаткам да приморьям…

В гостеприимном доме Сердюченко Иван и не заметил, как пролетели двое суток. Наступил понедельник, и они вместе с майором на тракторе поднялись на сопку, где располагалась радиорелейная станция.

С тех пор прошло более трех месяцев. Уже наступило долгожданное лето со всеми его прелестями и недостатками, точнее сказать — с одним недостатком: обилием проклятого комарья. Но когда дует хотя бы небольшой ветерок, комариные стаи уносятся в низины и овраги, к воде или в кустарники кедрача, стлавшегося по обрывам берегов. И тогда люди и животные вздыхали свободнее. А, в общем, день — это хорошо, за ним идет лето, такое желанное для всех в тундре.

За эти три месяца в жизни Ивана почти не произошло никаких изменений. В Чулыме у Виктора Ивановича и Анастасии Макаровны все оставалось по-старому, если не считать того, что Виктор нашел своего родного брата. Яков Иванович все так же служил на сопке, документы на увольнение уже ушли, а Вовка, его сын, неожиданно для всех уехал в Благовещенск поступать в военное училище. Люда перешла в девятый класс, часто звонила Ивану, обижалась, что редко встречаются. И все вроде бы наладилось, настроилось. Единственно, что беспокоило сержанта, так это седая полоса на правой стороне головы чуть выше уха. Иван нет-нет да и посмотрит на нее в зеркало, и в очередной раз екнет сердце: а если бы пуля прошла несколькими миллиметрами левее? Даже Люда, когда впервые увидела, страшно округлила свои и без того большие серые глаза и запричитала: «Ой, Ванечка, да ты, наверно, самим Господом Богом защищен!» Иван тогда только улыбнулся:

— А, может, и вправду меня сам Господь Бог пометил? Вот только девчонки из-за этого любить не будут!

— Да что ты, Ванечка, ты такой красивый, подумаешь, какая-то седина! — и Люда, подпрыгнув, повисла у него на шее.

А что скажет Оксана? Вот уж кто интересует Ивана, так это Оксана. Вначале ему показалось, что ничего особенного в их отношениях нет, просто как-то стало не хватать ее, и письма писал просто так, лишь бы ответить. Выслал, еще учась в учебке, первую фотку в военной форме. Оксана прислала свою. Но потом он стал уже с нетерпением ожидать очередную весточку. Письма ее мало чем отличались одно от другого, но он все равно ждал, а когда получал, по многу раз перечитывал, и все равно хотелось читать и читать еще. А Оксана сначала писала письма какие-то сухие и даже злые — обиделась за то, что Иван, по ее мнению, «подленько» уехал из Голодаевки. Но потом письма становились все теплее. Как и раньше, Оксана училась на «отлично» и о школе почти не писала. Но однажды, как бы, между прочим, сообщила, что поступила в медицинский институт. Для Ивана это было открытием. Все что угодно он мог предположить, но что Оксана будет врачом, ему не представлялось. Такая любовь к музыке — и вдруг мединститут!

Иван даже послал ей тогда рассерженное письмо, назвал ее решение несерьезным, скоропалительным. Но, получив через два месяца ответ, успокоился: оказывается, она всегда мечтала быть врачом, а музыка — это так, между прочим. Особенно понравилась Ивану концовка письма: «Настанет такое время, Ванечка, когда ты сам поймешь правильность моего выбора. Врач в семье — о лучшем и мечтать не приходится! Так что успокойся и продолжай служить. Я все выдержу! Только уж очень хочется увидеться… Да, чуть не забыла, — дописала Оксана. — Были мы недавно у деда Василия (я имею в виду Василия Лукича). Он остался совсем один на своем хуторе, часто тебя вспоминает, собаку завел по твоему совету, огромную, черную. Мы его опять звали к себе, но разве его уговоришь? Лошадь одна подохла, а вторая совсем состарилась. Дед даже курить начал — вот уж ни к чему. Пришлось целую лекцию о вреде табака прочитать, а он улыбнулся и говорит: «Молодец, не зря учишься!» Ванечка, ну когда же ты приедешь?»

А потом пришел тот страшный день, и Ивану долго было не до писем. Оксана, наверно, душою почуяла беду. Иначе как можно было объяснить то, что в каждом из шести писем, которые Иван получил через месяц (из-за непогоды почта не доставлялась) просматривалась такая тревога, что сержант стал подумывать о сверхъестественных силах Господних, которые невидимыми импульсами извещали самых близких людей о трагических событиях.

В одном из писем она писала: «Я очень тревожусь, мне кажется, что у тебя что-то произошло: снишься ты весь в черном и летаешь, летаешь… Мама говорит, что это плохо. Будь умницей, напиши скорее, я очень жду; понять могу, что далеко, что север, письма идут долго, но сейчас я особенно волнуюсь; Ванечка, береги себя и скорее напиши».

Иван вначале послал очень короткий ответ, потом сообщил свой новый адрес и вот совсем недавно отослал большое письмо, но и в нем о трагедии умолчал. Только в конце очень коротко написал о седой полосе возле уха: «Волнения твои напрасны, я почти не изменился, только за ухом появилась небольшая полоска седых волос, старею, видно, но об этом при встрече. Только когда она будет?»

Шло время. Однажды стоял сержант на самой вершине сопки, прямо у края крутого спуска, смотрел вдоль широкой поймы реки Пенжины и думал. А метрах в пятистах ниже по течению на небольшом выступе был сооружен своеобразный памятник из пустых бочек некоему Чугунову. Кто был этот Чугунов, никто толком объяснить не мог. Все говорили в один голос, что в далекие двадцатые годы он устанавливал советскую власть в этом крае и погиб. Как и при каких обстоятельствах — полное незнание, а назвали «мысом Чугунова». Вот и все, чем смогла отблагодарить Советская власть своего героя, — пустые ржавые бочки над рекой. А родные и близкие? Может, их и вовсе не было, а может… А чего только не может быть?! Иван как никто сейчас это понимал. Его жизнь и жизнь его близких тому подтверждение. Вот и Яков Иванович так бы и мыкался по белому свету, не зная о судьбе своих родственников, если бы не встретил Ивана. И куда ни посмотри, с чьей судьбой ни столкнешься, — везде свои беды, свои трагедии. И сколько их — не сочтешь, не осмыслишь. И у каждого свое. И кто этим руководит, никто не знает, но иногда люди предчувствуют не только свои, но и чужие беды, то ли приметами, а в большинстве своем — снами. Вот так, как чувствовала Оксана.

Стоял Иван на крутом берегу малоизвестной, но широкой и бурной северной реки Пенжины и думал о своей судьбе.

— Сердюченко! — вдруг услышал он почти рядом. — Я тебя уже битый час ищу!

Иван оглянулся и увидел, что к нему идет быстрым шагом дневальный.

— А что меня искать, у меня свободная смена, отдыхаю! — И Иван, улыбнувшись, широко распростер руки, показывая на красоту северной природы.

— Зря улыбаешься, — сказал дневальный, — похоже, у тебя опять неприятности — телеграмма пришла, в дежурке лежит.

— Что за телеграмма? — с тревогой спросил Иван.

— Откуда я знаю, мне позвонили — я передал.

Иван почти побежал в сторону станции. Вот тебе и судьба! Что же на сей раз она приготовила сержанту?

Глава вторая

Был теплый июльский вечер. Желто-красный круг луны, выходивший из-за горизонта, предвещал чудесную лунную ночь. По голубому, еще не почерневшему, без единого облачка небу проплыл первый ночной охотник — сова. Она, бесшумно взмахивая крыльями, медленно проплыла над травою и скрылась в зарослях. Оттуда донесся приглушенный писк, и опять все стихло, только где-то далеко у школьных развалин стонали сычи, да в заболоченной балке сначала робко и одиноко, а потом все мощнее и дружнее заквакали лягушки, тоскливо затрещали сверчки, совсем рядом в бурьянах начали свою вечернюю перекличку перепела.

А луна все выше и выше поднималась над горизонтом, заливая туманно-бледным светом притихшую, давно покинутую людьми деревню. И ни единого человеческого звука, только играла и пела природа; к кваканью лягушек как-то сразу громко и даже торжественно присоединился соловей, вначале пел, перещелкивая, потом залился самой красивой весенней песней, иногда он почти четко высвистывал: «Тель-Авив, Тель-Авив»: можно было подумать, что прилетел он прямо оттуда, но потом совсем по-военному командовал: «Встать в строй, встать в строй!», и вдруг снова переходил на лирические переливы. Играла и пела природа.

И вдруг где-то взвизгнула лошадь, зарычала, а потом звонко залаяла собака.

— Ну что там, я побалую! — наконец послышался глухой и хриплый мужской голос.

Собака замолчала, а лошадь, тихонько заржав, лязгнула цепью. На однорядной улице ни души. Луна светила так ярко, что видно было далеко. Дома стояли черными глыбами угрюмо и обреченно. Мертвая деревня. А когда-то тут игрались свадьбы, водились хороводы… А теперь мертвая, и это не где-нибудь на краю нашей необъятной родины, а прямо в центральной ее части, в Ростовской области. А дом, откуда неслись эти звуки, стоял посередине села, такой же, как все, — каменный, обмазанный глиной да побеленный мелом, крытый красной черепицей. В свете луны он лишь немного отличился от других своей ухоженностью, да и только.

У дома, на скамейке, что стояла возле невысокого, сплетенного из хвороста заборчика, сидел, сгорбившись, пожилой мужчина, в потрепанном простеньком сером костюме, страшно искривленных туфлях на босу ногу, на голове видавшая виды сплющенная кепка. На левой стороне пиджака поблескивало при лунном свете несколько медалей, и когда мужчина нагибался или просто двигался, они, ударяя друг о друга, тихонько звенели. Сегодня день для мужчины был особенным, иначе для чего же медали? Вот только месяц июнь, а число двадцать четвертое не настраивало на парадность или праздничный лад. Этот день люди знают как проклятый — уже вторые сутки шла война, и немногие помнят, что в этот же день в 1945 году в Москве проходил парад Победы, а сидевший у плетеного заборчика старик был его участником, и память об этом пронес через всю жизнь.

И вот сейчас, в заброшенной деревне сидел победитель, прошедший всю войну, — от первого дня до последнего. Сидел и курил, курил и думал… И о чем же он думал? Может, о своем одиночестве, о бесполезно прожитых годах? Кто его знает! Просто сидел и думал. У ног лежала собака — большая, лохматая, черная. Возле дома стоял вкопанный в землю старый электрический столб, на изоляторах которого обреченно повисли провода, обрезанные за ненадобностью. Под лунным светом еле различалась стоявшая во дворе лошадь темного цвета.

Человек курил, молча, изредка что-то буркал под нос и опять умолкал. Иногда так сильно затягивался, что его самокрутка воспламенялась и освещала лицо довольно правильной формы; бороды он не носил, но щетина отросла большая, видимо, человек не брился уже давно. Докурив самокрутку, старый солдат раздавил ее ногой, плюнул на то место и поднялся во весь свой огромный рост: «Ну вот, теперь я выполнил твою просьбу, Оксана, — курить-таки бросил», — сказал он и, выйдя во двор, отвязал лошадь и вывел на улицу. «Прости меня, Зоренька, иногда бил тебя, бедную, но ты всегда меня выручала, теперь иди, отдыхай, волков тут пока нет, хотя степь уже заросла сильно». И человек, сняв уздечку, поцеловал лошадь в верхнюю бархатную губу и пошел прочь. Большая патлатая дворняга побежала было за ним, но мужчина обернулся и строго приказал охранять лошадь. Собака опустилась на землю, прижала уши и жалобно посмотрела на хозяина. Но он уже широкими шагами направился в сторону дома. Зашел во двор, спокойно открыл колодец, закрепил ворот к срубу, чтобы он не вращался, за кольцо цепи привязал поводья от уздечки, саму уздечку отбросил в сторону, из вожжей сделал петлю, накинул на шею, перекрестился и сел на сруб, опустив ноги в колодец. Потом, будто вспомнив, отстегнул медали и со злостью швырнул их в огород. «Прости меня, Ванечка, только ты один у меня и остался, но иначе я не могу, Господь с тобой, да простят меня все». И Василий Лукич, вздохнув полной грудью, бросился в колодец. Что-то дернуло его за шею, потемнело и заискрилось в глазах и, ударившись о верхние камни, он закачался и задергался на цепи.

Тихо, ни ветринки. Луна все так же заливала своим мертвецким светом брошенную деревню и только все тише и тише скрипела колодезная цепь. И вдруг совсем рядом тоскливо и обречённо закричал сыч, заскулила, а потом громко завыла брошенная собака.

Глава третья

Иван смотрел и смотрел на телеграмму и перед его взором почти четко вырисовывалось лицо Василия Лукича, его глаза, залитые слезами, искривленные губы, почти беззвучно шептавшие: «Варенька, Варенька, золото мое, вот и дождался я». И сержанту казалось, что произошла ошибка: не мог такой добродушный, в общем-то не совсем старый человек вдруг умереть, но слова телеграммы были жестокими и предельно краткими: «Умер Василий Лукич». Телеграмма была из Голодаевки, значит, отправляла ее Рита Ивановна, но почему не подписалась — было, загадкой. И вот нет человека, единственного кровного родственника Ивана, и теперь он, как тот солдат-сирота застреленный на соседней станции. «Один, в целом мире один».

Иван и не заметил, как снова оказался на крутом берегу Пенжины, на том самом месте, где и стоял до получения телеграммы. Внизу неслась мутно-желтая вода, говорившая о том, что в предгорьях Пенжинского хребта еще таял снег, хотя река уже вошла в свои берега и почти мирно неслась в сторону Манильской бухты.

— Где я, а где этот маленький хуторок в Ростовской области, — подумал Иван, — где родился, вырос, столько лет трудился Василий Лукич, где покоятся мои родители, где, видимо, уже похоронен и мой единственный родственник — дед. Господи! Да за что же мне такие страдания?! Неужто я так грешен перед тобой? За что же мне всё это?!». И Иван вдруг заплакал, не вытирая слёзы и глядя на бурные воды реки. Сейчас ему казалось, что это не ему пришла эта проклятая телеграмма. Не его родной дед, которого и узнал он только каких то три года назад да и пробыл с ним всего три дня умер и, видно погребён где то за «три девять земель». Какие расстояния! И везде она — Россия!

Да, расстояния были почти астрономические. Но что-то и объединяло их, хотя бы тот, же жаворонок: точно так он зависает над распаханными черноземными полями на Дону, так, же заливается, как вот сейчас над этой тундровой степью, своею ласковой, спокойной и немного грустной песней; те же стаи гусей, так же пролетающие над бескрайними донскими степями, и только тут, в тундровых заболоченных кочках несут яйца и выводят потомство. Многое объединяет такие огромные пространства: и животный мир, и растительность — везде жизнь проявляется в самых разных формах с разными оттенками, но везде она есть.

Низко, прямо над водой, пронеслась стайка уток, за ними чуть выше и дальше от реки, плавно взмахивая крыльями, проплыла пара лебедей. «Вот птицы, — подумал Иван, — сколько о них легенд сложено». И действительно, лебеди на севере почти священные птицы. Коряки, чукчи, ительмены, эвенки и все другие народности свято чтут северную присказку: «Лебедя убьешь — больше года не проживешь». И тому есть уйма подтверждений. Может, это совпадения, а может, и нет, но тот, кто убивал лебедя, хотя бы случайно, в том, же году умирал. Даже тут, в поселке, был такой случай.

— Что-то ты совсем раскис, — услышал Иван голос Якова Ивановича и даже вздрогнул от неожиданности. — Мне дежурный по части сказал, что ты здесь.

— Вот, — протянул сержант телеграмму, — дед мой родной…

Майор посмотрел на бланк и сразу заметил непорядок. Телеграмма не была заверена врачом, не было подписи под текстом. Иван по выражению лица майора понял, что может сказать он, и потому опередил его:

— Я понимаю, должны быть соблюдены все формальности. Но в отпуск я все равно не поехал бы: пока туда, пока обратно… Осенью все равно домой, там и разберусь, что к чему.

— Да оно так, — сказал, возвращая телеграмму, Яков Иванович, — а человека-то жалко.

— Еще как! Я его и видел-то два раза, но вот сейчас будто что-то оторвалось от сердца…

— Я не буду тебя успокаивать, знаю, выдержишь, а хочу сообщить тебе, что приказ на мое увольнение уже подписан, пока еще в Москве, но месяца через два должен дойти сюда, может вместе и уедем. Людмилу с матерью отправлю раньше, ей в школу надо, а сам буду ждать.

— И куда решили? — спросил Иван.

— Квартиры пока нет, поэтому поедем к Виктору Ивановичу, а там видно будет, — вздохнул майор.

— И зря вздыхаете! То-то тетя Настя возрадуется — она всю жизнь мечтала о большой семье!

И они еще долго стояли на самой вершине сопки на обрывистом берегу реки Пенжины, где ржавыми бочками поставлен памятник какому то Чугунову.

Только через двадцать дней пришло письмо от Риты Ивановны, где она сообщила, как было найдено тело Василия Лукича. Похоронили там же на хуторе, рядом с женой. А заканчивалось письмо уж совсем неожиданно: «Ванечка, я не знаю, как тебе написать, потому что я и сама еще не разобралась, надо идти в милицию, а я сейчас больна, лежу в больнице, но нашла я в документах Василия Лукича кое-какие бумаги относительно графа Чубарова. Может, это твой отец Егор Исаев их оставил или еще как, но есть в них завещание графини Чубаровой Евгении Николаевны, по которому она оставляет после своей смерти дом в Крыму твоей бабушке Труфановой Валентине Анатольевне. В бумагах есть и адрес дома. До больницы я навела справки, написала письмо и ответ пришел довольно быстро. Живет в этом доме дочь графини Полякова Софья Ивановна, старенькая женщина, совершенно одинокая. Очень обрадовалась, что есть хоть кто-то из близких, поэтому тебе, Ваня, нужно сразу после армии ехать туда, а документы я все потом перешлю. Может, это твоя судьба? Ведь теперь единственным наследником являешься ты, только надо восстановить твою настоящую фамилию и отчество. Я пойду в милицию и оформлю необходимые бумаги. То же самое должен сделать Виктор Иванович с Анастасией Макаровной, я им уже написала. А теперь — до свидания». Потом стояла приписка: «Болезнь моя несложная, думаю, через неделю выпишусь».

Иван вначале не придал этому письму особого значения, только подумал: «А про Оксану — ни слова, будто ее нет». Но письмо все, же при случае показал Якову Ивановичу, которого оно очень обрадовало: «Так это же получается, что у тебя есть дом в Крыму, твой дом! Только я не пойму, причем тут смена фамилии?» «Это длинная история, сразу не расскажешь, но у меня должна быть фамилия Исаев, а отчество — Егорович. Виктор Иванович с тетей Настей меня усыновили».

— Это уже интересно! Выходит, что ты мне и не родственник?»

--Выходит, но я когда-нибудь потом вам все расскажу».

— Ну, добро, потом так потом, тем более что впереди у нас времени достаточно».

Заканчивалось короткое северное лето, созрели ягоды брусники, жимолости, красной и черной смородины; огромное разнообразие птиц небольшими семейными стайками, просто по нескольку десятков, а то и большими косяками, кружились над тундрой, поймами болот и рек, готовясь к перелетам на юг; почти совсем побелел Пенженский хребет, засыпанный снегом, нет-нет да и плюнет холодком из Чукотки северо-восточный ветер. Стада диких оленей переплывали реку, уходя на зимние пастбища.

Удивительно, но на севере почти не бывает весны или осени, тут лето сразу переходит в зиму, а зима — в лето: так быстро меняется погода. Стоит только диким оленям переплыть реку и уйти на зимние пастбища, как через два-три дня пойдет «шуга» и река покроется льдом, и так же зимой: как только уйдут дикие олени через реку на летние пастбища, через два-три дня пойдет лед и вскроется река. Даже домашние олени ведут себя беспокойно, если этот график не выполняется. Сейчас все готовилось к зиме: животные, которые оставались на зимовку, набирали вес, стараясь как можно больше накопить жиру или заготовить корм впрок; облагораживали норы, укрытия в щелях, в разных углублениях; птицы готовились к перелетам; люди собирали ягоды, солили рыбу, закупали продукты, а на календаре был только август, по материковым меркам — разгар лета, время уборки урожая, а потом еще будет осень. Но тут, на севере, все по-другому. В самом начале сентября могут стукнуть слабые морозцы градусов под двадцать, так что надо готовиться ко всему заранее.

Вот и сейчас в части готовилась баржа для выхода в Манильскую губу Охотского моря на красную рыбу. Обычно солдаты туда рвались — все же свобода, романтика, открытое море, хотя сама рыбалка мало чем напоминала рыбную ловлю на материке. Это была работа до изнурения, когда коченеют от холодной воды руки, когда страдаешь от морской качки, а холодный пронизывающий ветер заставляет надевать полушубки и шапки, — но все же это рыбалка, о которой потом солдаты долго рассказывают друг другу. Итак, готовилась баржа к отплытию, грузились бочки, сети, провиант для рыбаков.

Вместе со всеми работал и Иван.

— Сердюченко! — услышал он крик со стороны станции. — Срочно к телефону!

Иван стал карабкаться на вершину сопки, где располагалась станция. Звонил Яков Иванович. Была суббота, редкий выходной день. Майор был дома и поэтому звонил из поселка. «Ваня, бери ноги на плечи и спускайся вниз, завтра Людмила и Надежда Павловна улетают на материк, надо бы посидеть вместе. Насчет увольнения я договорился, скажи только старшине!»

— «Понял, — не по-военному ответил Иван, — буду через полчаса».

И вот сержант идет по проселочной дороге, ведущей к поселку. На душе радостно от того, что буквально завтра уедут два человека к нему домой, в родное село. Люда будет учиться в школе, увидит его учителей, будет говорить о нем. Да ему и самому осталось: «Прощай, Север, здравствуй, Сибирь! А может, здравствуй Крым!» Он еще толком не решил, куда поедет.

Так и шел он, насвистывая веселую песенку, иногда останавливаясь и поднимая голову вверх, чтобы посмотреть на очередную стаю птиц, готовившуюся к далеким перелетам и кружащуюся над тундрой большими и малыми косяками. Уже не пели жаворонки и не куковали кукушки. Все готовились к зиме.

Глава четвертая

А в это время Виктор Иванович и Анастасия Макаровна сидели в кабинете начальника районного отделения милиции и слушали седого пожилого майора, который, листая бумаги, изредка строго смотрел на них через большие в роговой оправе очки.

— Ну и накрутили вы, — говорил он хриплым басом, — почитай, больше месяца разбираюсь, еле разобрался. — И он, раскладывая по порядку бумаги, продолжал: — Исаев Егор Иванович числился без вести пропавшим и ни в каком розыске не находится и не находился. Жена его Варвара также числится без вести пропавшей, а вот насчет ребенка нашлись свидетели на станции Гуково, которые подтверждают, что мать умерла после родов, а куда потом девался сам ребенок, никто не знает. Так что можно предположить, что все, что вы тут написали, правда. Только не пойму, зачем это? А потом, захочет ли сам Иван менять фамилию? Ведь заявления от него пока нет.

— Да мы в заявлении и пишем, что наследство ему оставлено, а как же он его получит под другой фамилией? — спросил Виктор.

— Подумаешь, наследство! — усмехнулся майор. — Какой-то дом в Крыму. Может, тот дом путного слова не стоит?

— Откуда ж мы знаем, — вмешалась Настя, — может, стоит, а может, не стоит, но мы должны это сделать, не молодые ведь.

— Ух, ты, старуха объявилась! — вдруг весело сказал майор. — Ты гляди, Виктор Иванович, жена-то твоя видать неспроста в старухи спешит?

Обстановка разрядилась. Решили все документы оформить, а когда приедет из армии Иван, то пусть сам и решает, как быть. Человек он взрослый.

— Бедный Егор! — говорил Виктор, когда они с Настей ехали на «тойоте» к себе в деревню. — Столько лет мучений, а его никто и не искал!

— Кто же знал, — с грустью сказала Настя. — Времена-то какие были…

Стоял август. Ясный солнечный день уже клонился к вечеру, но жара не спадала. Ни ветерка, и пыль от колес автомобиля, поднимавшаяся темно-серым густым облаком, долго стояла над проселочной дорогой, окутывая придорожные деревья и кустарники.

— Ну и жара, — обливаясь потом, говорила Настя, — надо уже и сено перевозить, а то вдруг дождь зарядит.

— Теперь уберем, вот завтра же и пойдем. Был бы Иван — в один день справились бы.

— Да, Ваня, Ваня, сердце мое чует, вот как тогда зимой я места не находила, так и сейчас: уедет он от нас, — почти со слезами сказала Настя.

— Вот взбрело в голову: «чует», «чует», а что тогда зимой учуяло? Наоборот, Яков объявился. Вот если бы еще и Сергей с младшей сестренкой нашей нашелся, вот было бы дело!

— А как звать сестру-то было?

— Феня говорила, что Рая, но я сейчас уже и сомневаюсь — сколько лет прошло.

— А кто же искал их? — с укором сказала Настя.

— Так тогда и искать было невозможно, еле ноги сами унесли, спасибо Фене… А потом война, не до того было.

Въехали во двор. На пороге дома стояла Феня и, улыбаясь, трясла листки бумаги.

— Что это? — спросила Настя.

— Гости к вам едут, — ответила Феня. И прочитала: «Вылетаем двенадцатого Петропавловска-Камчатского. Надя, Люда.»

— Ну что, схлопотала? — съязвил Виктор. — А то — «чует», «чует»!

Глава пятая

— Мы навели справки, есть официальные документы, подтверждающие факты, указанные в вашем заявлении, — говорил капитан милиции сидевшей рядом Рите Ивановне. — А в отношении вашей дочери есть неувязки.

— Какие неувязки?

— А то, что вы жили с неким Хоптенко Иваном Васильевичем три года спустя после рождения вашей дочери, а вы ей отчество установили Ивановна еще в год ее рождения. Тут что-то не все ясно.

— А может, мы знакомы с Иваном Васильевичем еще до женитьбы? Может такое быть?

— Может, но в данном случае не может, потому как Иван Васильевич был офицер и служил в это время в Германии, а уволился по болезни и вернулся в село Кумшатское только в 1950 году, — сказал капитан, с укором посмотрев на Риту Ивановну.

— Ладно, это совсем другой разговор, мы решаем сейчас вопрос относительно Сердюченко Ивана Викторовича, и я хочу доказать, что он Исаев Иван Егорович. А моя дочь — это уже мои проблемы, — почти зло ответила Рита.

— Ваши-то ваши, но может наступить такой момент, когда кто-то будет настаивать на возвращении законного отчества, — сказал капитан.

— В данном случае никто не будет. Иван Васильевич, к несчастью, давно умер, хотя при жизни он был очень доволен, что у Оксаны его отчество, а девочка хорошо помнит своего отца и знает, что его звали Иваном, зачем ее травмировать и объяснять то, что не требует объяснения.

— В таком случае остальное все в норме. Но возвратить парню законную фамилию может только суд, так что я свое дело сделал, бумаги могу вам выдать, а там решайте сами.

— Так и решим. Где расписаться? — спросила Рита Ивановна, вставая.

— Вот тут, и тут, и тут, — показал капитан.

— Ого, как много росписей! — удивилась Рита.

— А как вы думали! Тут все основательно сделано, чтобы потом никаких претензий.

Рита Ивановна сложила документы к себе в портфель и, попрощавшись, вышла из милиции.

«Какая кому разница — Ивановна она или Егоровна? — думала Рита. — Не хватало еще, чтобы и у дочери возникли какие-нибудь проблемы, нет уж, хватит». Так, твердо решив этот вопрос, она уже подходила к своему дому, как вдруг ей навстречу вышла Оксана с каким-то высоким симпатичным молодым человеком. Дочь писала, что по дороге в колхоз заедет на несколько дней домой, но когда, точно не знала, и вот она здесь, да еще не одна.

— Ну, здравствуй, — обняла дочь Рита.

— Мама, познакомься, это Олег, мы вместе учимся.

Парень пожал руку, сказав: «Очень приятно». «Уж больно взрослый! — подумала Рита.

— Олег на четвертом курсе, а родом со станции Успенская, так что мы и заехали вместе.

— Да что вы, никто не удивляется. Пойдемте в дом!

— Мама, дело в том, что мы уже уезжаем. А дома мы были… — как-то виновато заговорила Оксана.

— Прямо так и уедешь? — уже серьезно спросила Рита Ивановна, обращаясь к дочери.

— Так надо, — ответила Оксана настойчиво.

— Да вы не волнуйтесь, — вмешался юноша, — мы тут недалеко работать будем, при первой же возможности приедем еще.

— Ну что ж, тогда счастливо вам, — сказала Рита Ивановна. А Оксана, поцеловав мать в щеку и взяв за руку Олега, пошла в сторону автовокзала.

«Может, так и лучше, — успокаивала себя Рита. — Само собой все и образуется! А то хоть и хороший парень Иван, но, по сути, он же родной брат Оксане. А вообще парень мне что-то не по душе».

Был сухой и знойный август. Ветер, выдувая и поднимая пыль и прочий мусор, нес все это по и без того грязным улицам поселка, забивал в щели заборов, в кустарники и темно-серым туманом висел над огородами. А на буграх и степных равнинах неслась настоящая пыльная буря, предвещая неурожайный год. Оттого на улицах было безлюдно и пустынно, даже животные попрятались и затаились. Только неистово шумели листвою запыленные акации и тополя. Тоскливо и однотонно выл ветер.

Глава шестая

А в это время Вовка, сын майора Сердюченко, успешно сдав вступительные экзамены в высшее военное училище, прошел полуторамесячные сборы и в такой же августовский день готовился, как и весь новый набор, к приему воинской присяги. Оттренировано было все: от подхода к командиру роты и до постановки в строй. И вот в назначенное время, на площади у памятника погибшим землякам, начался ритуал приема присяги. Родственники многих курсантов присутствовали при этом, поздравляли своих сыновей, братьев, женихов с принятием присяги. Потом был митинг, на котором выступали командиры, старослужащие солдаты и родственники курсантов. Во время выступлений присутствующие тихонько разговаривали, но делали вид, что слушают. И вдруг на трибуну к микрофону вышла маленькая старушка. Она была так мала, что микрофон ниже не опускался, и тогда солдат взял стойку вместе с микрофоном в руки и наклонил его так, чтобы он был на уровне губ женщины. По шеренгам строя прошло оживление, но после первых же слов старушки все замерли.

— Сыночки, миленькие, — тоненьким с хрипотцой голосом начала она. — Вот смотрю я на вас, красивых, стройных, и вспоминаю других солдат, таких же как вы, молоденьких, красивых, и слезы накатываются на мои глаза — ведь они, все семьдесят три человека, через каких-то четыре часа погибли, и я своими руками хоронила их в тех же окопах, и не дай же вам Бог, чтобы в вашей жизни военной это повторилось, служите так, чтобы никто и не подумал напасть на нас. И пусть ваша служба будет мирной!

На первый взгляд, ничего нового эта бабушка вроде и не сказала, но как сказала! С каким сердцем! После принятия присяги курсанты вернулись в казармы. Многие ушли в увольнение со своими родственниками, но большинство осталось. А в это время заместитель командира батальона по политической части показывал гостям казармы, спортивные залы, классы, столовые, клуб. Все хотели увидеть, все узнать: ведь здесь долгие годы будут жить их сыновья, братья, женихи — будущие офицеры.

Курсант Сердюченко попросил своего командира взвода поговорить со старушкой, чтобы она поподробнее рассказала о том случае в далеком 41-м.

И вот большая группа первокурсников собралась в Ленинской комнате. Через несколько минут к ним вошла та маленькая старушка, одетая в легкий летний плащ, с изящной белой сумочкой через плечо. Вблизи она оказалась и не такой уж древней. Офицер помог женщине снять плащ, повесил на вешалку и, когда она повернулась лицом к курсантам, те ахнули — вся грудь ее была в орденах и медалях, да еще каких! Три ордена Красной Звезды, один — Боевого Красного Знамени, один — Отечественной войны, два ордена Славы и более десятка медалей. Вова Сердюченко, сидевший в первом ряду, не мог оторвать глаз от сверкающих наград участницы войны.

— Смотри, Серега, — обратился он шепотом к своему новому другу, — а ордена-то все боевые.

— Ага, — ответил Сергей. — Только это моя бабушка — я о ней все знаю.

— Твоя? — обалдело посмотрел на него Вовка. — А чего же не подошла к тебе ни разу?

— Тихо, видишь — она на нас смотрит.

Женщина действительно смотрела с интересом и удивлением на Володю и Сергея, чему те не придавали значения, потому что их с первых же дней в училище прозвали братьями, и глаза, и волосы — прямо как двойники. А старшина роты, часто путая имена, в шутку прозвал их пожарными каланчами и иначе как «каланча первая» и «каланча вторая» не обращался к ним.

Наконец, женщина подошла к маленькой настольной трибуне и, положив натруженные руки на крышку, заговорила.

— Вы не думайте, мальчики, что я всегда была вот такая некрасивая. В далеком сорок первом мне было всего двадцать лет, была я юная, подвижная, отлично ездила на лошади, на велосипеде, потому что жили мы на самом краю села, почти в лесу, да и мать моя работала лесником, так что приходилось объезжать лесные массивы, а там расстояния о-го-го какие, пешим ходом не обойдешь. Вот и были у нас для этого лошадь и велосипед. А жили мы в смоленских лесах; прямо у нашего дома проходила дорога на Москву. Вот по этой дороге и отступали наши войска. Шли они днем и ночью, измученные, изнуренные, часто забегали к нам, в основном за водой. Была уже осень, но погода стояла ясная и теплая. Несколько раз налетали немецкие самолеты и бомбили дорогу. Потом дня два по большаку войска не шли — то ли они остановились, то ли еще почему, но только к исходу третьего дня, когда погода стремительно менялась в худшую сторону, уже моросил холодный дождь, к нашему дому подошла рота солдат. Они остановились и, разбившись на небольшие группы, стали рыть окопы. Многие из них забегали к нам в избу, чтобы погреться, посушить обмундирование. Мы с матерью затопили печь, но дров было мало, и я взяла топор, чтобы наколоть в сарае побольше поленьев. Ко мне подошел солдат, да такой высокий, что я сразу не могла и лица его разглядеть, а он, улыбаясь, говорит: «Дай, дюймовочка, мне топор, я ведь тоже в лесу вырос, видишь какой длинный?» И так нежненько забрал из моих рук топор…

Женщина на этом месте замолчала, на глазах ее показались слезы. Сергей шепнул Володе: «Извини», пригнувшись, выскользнул из Ленкомнаты. А старушка, оправившись, продолжала.

— Я охотно уступила ему, и он с необычной легкостью стал рубить дрова. Топор в его руках казался игрушкой, а бревна кололись как бы сами собой. Потом подошли другие бойцы, стали носить поленья, а я стояла и смотрела, как Сережа (так его звали) колет брусок за бруском. Мне он понравился, но я же была еще девчонка, а он настоящий мужчина лет под тридцать, наверно, а уж как хотелось сказать ему что-то хорошее, ласковое. Мы перемолвились всего-то несколькими словами. И тут подошел ко мне командир роты и, отведя в сторону, сказал: «Видишь пакет? — и он показал на темный большой сверток, лежавший на скамейке, — я решил передать его тебе, там документы всех этих солдат; если хоть кто-то из нас останется жив, то заберет их, а если нет, ты должна зарыть, спрятать это и при первой же возможности передать нашему командованию». Я слушала, ничего не понимая, слова летели мимо, мне казалось, что это сон, что не может человек так спокойно говорить о своей смерти и о смерти своих товарищей. Но прозвучала команда: «К бою!» и все бросились к окопам. Я даже не сразу расслышала рокот моторов шедшей по дороге немецкой техники. Меня вывел из оцепенения разорвавшийся совсем рядом снаряд. Схватив сверток, я побежала в подвал, где уже сидела моя мать. Несколько часов шел ожесточенный бой; было уже совсем темно, когда, наконец, все стихло. Только монотонный гул моторов еще долго заполнял все окрестности, но потом и он стих. Мать не разрешала мне выходить, но я все, же выглянула из погреба на улицу. Была темная беспросветная ночь, холодным осенним дождем ударило мне в лицо, но я все-таки выскочила и побежала в избу. Там в темноте нашла старый парусиновый плащ и, накинув его на плечи, пошла в сторону солдатских окопов. Дождь переходил в снег и мелкими крупинками больно жалил лицо. Ничего, кроме черноты, я не увидела, постояла несколько минут, прислушалась — только шум дождя. Вначале я думала: может, кто ранен и будет стонать, но ничего, ни единого звука, только дождь. Подумав, что солдаты ушли, я вернулась в погреб, нащупала сверток и первый раз спрятала его там же, в подвале под камнем, потом много раз перепрятывала, но это было уже после. Целую ночь мы с матерью не сомкнули глаз, и чуть стало сереть, я опять выбежала из подвала. Шел снег, кругом все побелело, и потому было почти светло. Подойдя к окопам, я сразу увидела несколько трупов. Испугавшись, позвала мать, и мы один за другим стали стаскивать погибших в окопы. Я с особым страхом смотрела на лица солдат, боясь обнаружить Сереженьку, про себя молилась Богу: «Господи, хоть бы он выжил, хоть бы он ушел!» Уже добрых три часа мы стаскивали тела погибших. У многих были прострелены головы, видимо, немцы добивали их раненых. Наконец, семьдесят тел солдатских мы уложили и хотели уже идти за лопатами, чтобы зарыть их, как в сторонке мама увидела пулемет, а возле него бугорки, засыпанные снегом. Мы подошли и увидели еще троих: двое лежали лицом вверх, а один, свернувшись калачиком, словно спал, на правом боку, спиной к нам. Вначале мы перетащили тех двоих, подошли к третьему, хотели перевернуть его, я смахнула с его лица снег и — о, Господи! — это был Сережа, он смотрел широко открытыми глазами, как будто удивлялся — за что же его так?

Старушка опять замолчала, а в это время в комнату вошел мужчина высокого роста, в темно-синем берете и плаще. Он что-то сказал на ухо женщине, и она почти громко ответила: «Сейчас, Сережа, я вот уже, собственно, и закончила. Посиди, может, мальчики о чем спросят?»

Мужчина сел рядом с Володей и вдруг удивленно посмотрел на него. Потом вытащил авторучку и на клочке бумаги написал: «Как ваша фамилия?»

Курсанты задавали вопросы, старушка очень подробно отвечала. Вовке было интересно, а потому он почти машинально написал: «Сердюченко». Мужчина почему-то заволновался и, глядя прямо в глаза парню, прошептал: «Отца твоего как зовут?» Вовка удивленно ответил: «Яков Иванович, а что?»

Глава седьмая

На севере Камчатки начиналась зима. Уже давно ушли на зимние пастбища олени, туда, где на огромных просторах в предгорьях Пенжинского хребта раскинулась лишайниковая кочкарная тундра, где в большом количестве растет ягель и цетралит — основной корм северных оленей. Реки, речушки и болотные озерца уже сковало льдом, земля припудрилась снегом, и солнце все реже и реже стало появляться на горизонте. В общем, наступила долгая и холодная зима, хотя на календаре был только октябрь. Старший сержант Сердюченко с нетерпением ожидал приказ на увольнение. На дежурство ходил, давно закончил «дембельский» альбом, приготовлено обмундирование, вырезан из газеты «Красная Звезда» приказ Министра обороны и теперь остановка только за кодограммой из Магадана. Собственно, для увольнения старшего сержанта многого не надо, но как назло задерживаются документы на майора Сердюченко Якова Ивановича, а они договорились ехать вместе.

В середине сентября майор получил еще одно радостное сообщение оттуда, откуда никогда и не предполагал, — от своего сына из Благовещенского военного училища.

От Володи приходили короткие, без лишних эмоций письма и обычно помещались на одном тетрадном листке. А тут вдруг толстое, на нескольких листах письмо!

Надежда Павловна и Людмила уже жили в Сибири, все у них было нормально, ждали, как они писали, «мужчин». А мужчины задерживались. И вот, получив это «толстое» письмо от сына, Яков Иванович привез его на сопку, чтобы показать Ивану.

— Вот, пожалуйста, еще один сюрприз, — сказал майор, протягивая письмо старшему сержанту.

Иван развернул первый двойной тетрадный лист. Вначале Володя писал о приеме присяги, что Ивана мало интересовало, а вот дальше он прочел: «Отец, могу тебя обрадовать. Совершенно случайно я нашел «кучу» наших родственников, и где бы ты думал? — На Смоленщине. Я тебе писал о том, что подружился с одним парнем, мы очень похожи друг на друга, его зовут Сережа, а фамилия такая же как у нас. Никогда бы не подумал, что он мне родственник, да еще какой!»

Дальше шло описание встречи с участницей войны и ее приемным сыном, которые приехали на присягу к Сергею Сердюченко. «Вначале, — пишет Вова, — я только и заметил, что она как-то с интересом смотрела на меня, но когда ко мне за стол сел мужчина лет тридцати и спросил фамилию, все и выяснилось. Оказалось, что солдат, который погиб возле дома этой женщины, был Сергей Иванович Сердюченко 1915 года рождения, поэтому это и радость и горе. Горе потому, что ваш родной брат погиб, а радость — то, что в Смоленской области живет множество людей с фамилией Сердюченко, потомков вашего брата, а моего дяди. У него было три сына и дочь. И даже есть данные о вашем отце Сердюченко Иване Тихоновиче 1895 года рождения, и матери, моей бабушки Сердюченко Анне Семеновне, погибших в 1937 году в Смоленской области от рук бандитов».

Дальше шли адреса родственников.

— Ну, дела! — сказал Иван, возвращая письмо. — И что теперь?

— А теперь напишу Виктору, а потом надо на Смоленщину съездить, мы с ним не знаем даже, где наша родина, — так напуганы наши родственники, что столько лет не давали о себе знать. А ведь родители наши, по рассказам, имели всего две коровы, несколько овец да коз на огромную семью.

Прошло чуть меньше месяца, и вот сегодня, когда Иван нес дежурство, зазвонил телефон.

— Слушаю, дежурный механик старший сержант Сердюченко!

— Вот ты-то мне и нужен! — весело кричал кто-то в трубку. — Это сержант Долгов, помнишь такого?

— Конечно, а ты где?

— Я-то дежурный по штабу в Магадане.

— Да я знаю, что в Магадане; дембель скоро?

— На тебя приказ есть, сам читал. Слушай, а что, у вас там еще один Сердюченко есть?

— К счастью, есть! — весело крикнул Иван.

— Почему «к счастью?»

— Он мой дядя.

— Ого, тогда двойная радость — и на него пошла бумага к вам в часть, так что ждите, можешь его обрадовать, я сам отвозил пакеты в аэропорт, а погода сейчас — красота. Счастливо тебе!

— Спасибо, Поташонок!

— Не забыл?

— Разве учебку забыть можно, счастливого тебе дембеля!

В трубке раздался сердитый голос: «Освободите канал, служебное сообщение». Иван положил трубку.

Была ночь по времени и ночь наяву — около двадцати трех часов по местному камчатскому. Иван думал — звонить или не звонить Якову Ивановичу, и решил сообщить ему радостную весть утром. А сам, надев длиннющую черную шубу и шапку, радостно-счастливый вышел из радиорубки. Удивительно, но на улице было тихо. Совершенно белая и круглая луна висела на западной стороне неба, прямо над сопкой. Было не по-ночному светло, и звезды, такие яркие и большие, которыми усыпано все небо, казались вроде бы лишними при этом почти дневном освещении. Иван отыскал созвездие Большой Медведицы и, растопырив два пальца, стал считать пять размеров, чтобы найти Полярную звезду. «А, вот ты где спряталась», — подумал он, найдя тускло мерцающую Полярную. Стал лицом в ее сторону и, отыскав юго-запад, с улыбкой посмотрел в сторону еле заметных вершин занесенных снегом сопок. «Вот и пришло мое время, — подумал сержант. — Что ждет меня там, на далекой родине?»

А ждала его жизнь со всеми ее неожиданностями, которых до сих пор Сердюченко Ивана Викторовича было предостаточно, а сколько их будет у Исаева Ивана Егоровича, юноша еще не знал, как не знал он даже того, что будет с ним в самом ближайшем будущем. «Все от воли Господа», — говорили старики, и они были правы. Редко у какого человека получится так, как он задумал, и если он очень старается и его мечты и стремления сбываются, значит, судьба его идет по воле Божьей, а сам он в милости Господа; значит, душа у этого человека хорошая и сам он — воплощение Господне. Так сказали бы старые люди. Но мы-то знаем, что с Иваном случались самые различные неожиданности, такие, о которых он и не предполагал. И были они и приятные, и радостные, и страшные, и жестокие.

А сейчас душа его ликовала! Еще бы! Через какую-то неделю умчит его самолет на большую землю и у него начинается другая, Иван так почему-то думает, — радостная жизнь. Заканчивался 1967 год.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава первая

И кто из студентов не вспоминает те дни, недели и месяцы, когда они, сформировавшись во всевозможные отряды, группы, бригады, уезжали в колхозы и совхозы на уборку урожая, строительные и другие работы.

Песни, шутки, ночные дискотеки, объяснения в любви, скоротечные романы… Свобода! И хотя в любых отрядах были преподаватели и даже, командиры и комиссары, все же это было не слишком большим препятствием для свиданий под луной, а как бывало часто — и до утренних петухов.

Отряд, где оказалась вместе со всеми однокурсниками Оксана, остановился недалеко от села Лысогорка на одном из полевых станов. Этот стан специально оборудован для приема студентов, и отвечал всем требованиям местной санитарной станции. Тут была даже баня с душевой, отдельные места для стирки, туалеты, умывальники, спальные помещения и даже бетонированная танцплощадка. По утрам за студентами приезжали грузовики и увозили их на работы, которые были самыми разнообразными: отвоз зерна от комбайнов, отправка высушенных, очищенных золотистых семян на элеватор, работа на токах, сбор и скирдование соломы, а ближе к осени — уборка овощей и фруктов. Работы в любом колхозе в страдное время хоть отбавляй, а если учесть, что в селе людей осталось мало, а посевные площади были в старых пределах, становится понятно, почему председатели колхозов и совхозов всеми правдами и неправдами накануне весны, а то даже еще зимой, ездят по учебным заведениям и выбивают «рабсилу», заключая договоры на не кабальных для студентов условиях. Лишь ректорат и преподаватели оставались довольными. А студенты? Студенты привыкли работать бесплатно, лишь бы хорошо кормили да давали повеселиться. Так было и на этот раз. Учащиеся второго курса Ростовского медицинского института стояли лагерем уже третий месяц на полевом стане. Первые осенние месяцы были на редкость теплыми и сухими. Сельские жители уже поговаривали о том, что если к концу сентября не пойдет дождь, то озимые погибнут, потому что сейчас, в сентябре, они только-только дали ростки. Поля стояли пустынными, и ветер, который теперь особенно раздражал селян, иногда гнал над пахотой черную поземку. Но студентов домой не отпускали. Работали на уборке картофеля, лука, свеклы и томатов, поливаемые овощные поля в пойме реки Миус давали неплохие урожаи, и сейчас сплошь краснели помидоры. Но студенты устали. Они хотели домой.

Оксана, не привыкшая к тяжелой физической работе, вначале очень уставала, приезжая с работы, ужинала и тут же падала в кровать как убитая. Утром вставала посвежевшая, но все, же для нее такая нагрузка была непосильной. А большинство девочек были из сел. Они не только спокойно переносили все тяготы уборочной страды, но даже были не прочь попрыгать на танцах или сбегать на свидание. Они вначале посмеивались над Оксаной, но потом как-то незаметно оставили ее в покое. Постепенно и сама Оксана втянулась в работу, вошла, что называется, в режим, стала вместе со всеми ходить на дискотеки. Вот только с парнями не встречалась, хотя была очень красивая. Может, поэтому, а может, из-за ее серьезного характера, парни не пытались за ней ухаживать, боясь получить «отвальную». Оксана часто в свободные от дискотеки дни играла на пианино, которое стояло в столовой, и многие собирались, чтобы послушать. Парни Оксану почти не интересовали, но когда в отряд на должность комсорга вместо уехавшей молодой преподавательницы приехал Олег Курочкин, высокий черноволосый студент четвертого курса, что-то дрогнуло в ее душе. «Неужели влюбилась? — подумала она с тревогой. — А как же Ваня?» Олег не выходил у нее из головы. Как ни старалась она заглушить возникшее чувство, ничего не получалось. Оксана поняла: да, влюбилась.

Однажды, сыграв в очередной раз на стареньком инструменте несколько мелодий, Оксана собралась уходить, но, услышав голос Олега, вздрогнула от неожиданности.

— Ты очень хорошо играешь, — парень сидел за одним из столов и, увидев, что Оксана закрыла крышку пианино, подошел к ней. — Как тебя зовут?

— Оксана, — сказала девушка, опустив глаза, и тут же подумала: «Все, мне конец».

Так они познакомились, стали встречаться. Говорили о музыке, обсуждали фильмы, и девушка понемногу стала успокаиваться, не видя в их дружбе ничего плохого. К тому времени, когда они приезжали в Голодаевку и видели ее маму, Олег и Оксана были просто друзьями, не больше. Олегу понравилась Рита Ивановна, и он даже удивился, узнав, что она преподает в начальных классах.

— А я думал, что она директор школы — такая серьезная, строгая.

— Да ты что! — возразила Оксана. — Это она с виду такая, а вообще очень мягкая, внимательная.

И все же однажды после дискотеки они, прогуливаясь вдоль лесной полосы, остановились, и Олег, нежно обняв ее за плечи, молча привлек к себе, и в тот момент, когда Оксана, удивленно подняв голову, посмотрела на него снизу вверх, неожиданно поцеловал в губы. Потом они долго стояли, обнявшись, молчали. Оксана не знала, как себя вести, ей было приятно, что такой солидный парень, комсорг отряда, выбрал ее, но в то же время она почему-то подумала, что поступает подло по отношению к Ивану, хотя никаких обязательств они друг другу не давали. Оксана чувствовала, что нравится Ивану. А уж как он нравился ей — один только Бог знает да она сама.

Дружба с Олегом заходила все дальше. Стали шептаться и хихикать девочки, да и сам Олег с каждой встречей действовал решительнее, а в один из вечеров он завел ее в ближний лесок и, обнимая и целуя, попытался незаметно раздеть. И тогда Оксана испугалась. Резко оттолкнув парня, выбежала на дорогу. Светила полная луна, трещали сверчки, но девушка ничего этого не видела и не слышала. Она быстро пошла в сторону лагеря, который ярко освещался фонарями. Олег догнал ее.

— Ты чего, обиделась? — сказал он негромко взволнованным голосом. — Ведь ничего страшного не произошло, тебе надо было родиться в семнадцатом веке, сейчас девочки в четырнадцать лет занимаются любовью, а тебе уже восемнадцать, да и я не мальчик.

Оксана молча шла в сторону лагеря, будто не слышала его. Олег попытался взять ее за плечи, но она освободилась нетерпеливым движением.

— Оксана, успокойся, все равно когда-то с тобой это произойдет, не со мной, так с другим кем-то, — заговорил опять Олег.

— «С кем-то, когда-то!» — передразнила она его. — А мне очень важно, с кем, и ни когда-то, а только после свадьбы. Иначе зачем вся эта трескотня о любви, о верности? Зачем тогда Пушкин и Лермонтов, Тургенев и Толстой?

— О ком заговорила, о Пушкине: он был первым развратником, у него до Натали Гончаровой было более ста женщин, — с усмешкой заметил Олег.

— Ну, вот что, дорогой! — вдруг разозлилась Оксана. — Ты не Пушкин и я не Натали. Дуй отсюда побыстрее в лагерь. Не хочу, чтобы меня видели рядом с тобой! — И она остановилась недалеко от ворот.

— Ну ладно, — усмехнулся Олег, — ты еще об этом пожалеешь!.. — И он быстро прошел через калитку в лагерь.

А луна спокойно посылала на землю свой бледно-ромашковый свет, не в первый раз наблюдая за подобными сценами. Были они и в далеком семнадцатом веке, были и раньше и, видимо, будут в сказочном двадцать первом. «Влюбилась под луной», — так часто говорили литераторы, с луной всегда связывали любовь, будто в пасмурную погоду она и не возможна. А под луной и не только любовь случалась — случались и расставания, и злодеяния, под луной не только целовались и обнимались, под луной и мучились, и умирали, под луной клялись в любви и изменяли, под луной свершалось все, что происходит всегда в обычной и вечной жизни.

И Оксана не первая и не последняя, только хорошо, что она вовремя поняла, к чему ведет ее этот самоуверенный красавчик.

А луна улыбалась, ей было все равно, что творилось на душе у этой, в первый раз так сильно полюбившей и так горько разочаровавшейся девочки. Тоскливо прокричал сыч. Испуганно черными тенями пронеслись друг за другом несколько летучих мышей, зашуршав своими траурными крыльями, издавая своеобразный писк. Еле заметный ветерок потянул холодком из поймы речки, зашелестев запыленными темными листьями. И больше ни звука, даже сверчки притихли, ночь обволакивала землю тишиною.

Глава вторая

На далеком Чулыме — переполох. Женщины, взволнованные, в приподнятом настроении мыли, стирали, наводили марафет везде, где только могли. Неистово командовали одним единственным мужчиной — Виктором Ивановичем. Он, правда, большого неудовольствия не показывал, но иногда ворчал добродушно:

— Ну, раскудахтались, как курицы! Можно подумать, сам Брежнев к нам пожаловал.

— А что нам Брежнев, ты хоть знаешь, как на Руси раньше мужей называли? — улыбаясь, говорила Надежда Павловна, раскатывая тесто.

Удивительно, но она так быстро освоилась с крестьянской жизнью, что Настя порой ревниво наблюдала, как ловко она работала по хозяйству.

— «Как», «как», муж да все, я же историю только за баранкой изучил, это вы тут все грамотные. Одна малая что стоит! — указал он на Люду, работавшую у плиты.

— Ну, уж, ты только не прибедняйся: «не изучал», «не изучал»! А вот мужа-то иначе как «князь» не называли. Может, это наши «князья» и едут?

— Ну да, согласен, Яков Иванович — твой князь, а Ванятка же чей? — засмеялся Виктор. — Уж не Людмилы ли?

— Чего пристал к девчонке? — вступилась Настя. — Чай, дите еще.

— Это кто же дите, Люда, что ли? А ну-ка выдай что-нибудь на современном языке! — сказал, подходя к девочке, Виктор и взял за плечи. Но Людмила, вдруг повернувшись, лицом уткнулась ему в грудь и залилась слезами.

— Ты чего? — удивленно и растроганно почти прошептал Виктор. — Я же не со зла.

— Дурак, ну дурак! — запричитала Настя. — Вымахал под два метра, а ума…И она, обняв девочку, увела ее в соседнюю комнату.

— Любит она Ивана, и, наверное, напрасно, — вздохнула Надежда.

— Вот и хорошо! Иван и есть ей пара, а кто же еще? А вообще я и не представляю Ванятку женихом. Может, он и не думает еще об этом.

— Чего ж не думает, пишет ему Оксана и давно уже.

— Так Оксана ему сестрой, поди, доводится?

— Ты-то знаешь, что не сестра.

Вошли Настя и Люда. Девочка улыбнулась, как ни в чем не бывало.

— Ты что — психолог! — восхищенно сказал Насте Виктор.

— Не зря же я всю жизнь с детьми работала! А вообще ты как не понимаешь в любви ничего, так и умрешь, наверно, неучем.

— Это я-то? Смотри на нее! А кто меня обнимал и целовал, когда мы с фронта приехали? До сих пор помню, чуть ухо не откусила, — и Виктор смешно подергал за ухо.

Все расхохотались. Особенно заразительно смеялась Людмила.

— Да, не выпала нам доля на любовь, — вдруг совершенно серьезно сказал Виктор. — Вон Егор какой был парень — красавец! И жена — королева. А всего и толку-то, что лежат они теперь вместе в сырой донской земле…

— Поиздевались над нами вдоволь, — добавила Настя, — сама видела в лагере такие трагедии. А мои родители? И все-таки любовь и тогда жила. Вон дедушка и бабушка Ивана. А Егоровы родители?

Все приутихли.

— Да ладно, что-то мы не о том говорить начали, — сказала Надежда Павловна. — Виктор, неси гармонь.

— Просто так, всухомятку, неудобно… Может, по стопарику?

— Давай, неси, — поддержала Настя, — давно мы вместе не певали. Женщины очень хорошо пели — это выявилось еще в первый же день, когда приехали Надежда Павловна с Людой. Тогда они долго сидели за большим крестьянским столом, говорили, ели, пили и пели. Но после того — ни разу не было подходящего случая. А сейчас был. Сегодня вечером приезжали Яков Иванович и Иван.

Глава третья

Поздним вечером, когда Рита Ивановна уже собиралась ложиться спать, отложив недочитанную книгу, на веранде стукнула дверь и в дверном проеме появилась Оксана. По ее усталому, печальному лицу катились капельки дождя. Черный берет мокрый, с блестящего серо-стального плаща стекала вода, чемодан в руке и рюкзак за спиной говорили о том, что работы в студенческом отряде закончились.

— Наконец-то! обрадовалась Рита, помогая девочке раздеться. — Ух, ты, какое все мокрое! Вот и дождя дождались, а то уже черные бури замучили… Сейчас я ванну затоплю.

Оксана молча разделась и, будто гостья, присела на краешек стула, но тут же встала, зажгла газ и стала греть озябшие руки.

— Все готово, — сказала Рита Ивановна, — помойся — и спать. Вижу, закончилась твоя колхозная страда?

— С первого ноября на занятия. — И, взяв полотенце, Оксана ушла в ванную.

«Что-то с ней не то, — подумала Рита. — Обычно радостная, веселая, может, просто устала, да и погода — то бесконечный ветер, а теперь задождило. Ничего, завтра сама все расскажет».

Рита Ивановна вышла на веранду, чтобы закрыть на засов дверь. Шел мелкий плотный дождь; уличные фонари, освещавшие мостовую, были окружены радужными ореолами, и через оконные стекла Рита Ивановна увидела удивительные оранжевые круги не только вокруг фонарей, но и у деревянных столбов. «Надо же, разыгралась погода!» — проговорила Рита, закрывая дверь.

Дождь шумел по крыше и, стекая, стучал по водоотводам и булькал в железной долго пустовавшей бочке. Становилось холодно и сыро, как говорят на Дону, «сиверко». Выключив свет, Рита Ивановна легла и включила ночник, висевший над кроватью. Было слышно, как шумит вода в ванной, где мылась Оксана, да на стене стучат ходики.

Наконец, Оксана вышла в плотном домашнем халате.

— Есть хочешь? — спросила Рита. — Там в холодильнике есть яйца, колбаса, — сделай что-нибудь сама.

Оксана присела на угол кровати и участливо спросила:

— Мама, ты себя плохо чувствуешь?

— Да нет, хорошо, просто зябко как-то. А как твои дела?

Оксана встала, открыла холодильник и стала готовить себе легкий ужин.

— Как тебе сказать, мам — говорила она, разбивая на сковороде яйца, — жизнь начала давать мне уроки, те, о которых ты мне говорила.

— Ну и какой же первый?

— Урок простой: на земле, оказывается, много подлых людей.

— Но все, же хороших — больше, — сказала мать. — По твоему виду я вижу, что ты в чем-то разочаровалась, только не пойму в чем. Уж не в любимом ли человеке?

— Не сказать, чтобы он для меня был любимым, просто я считала его хорошим другом, но оказалось, что парень, как он сам сказал, просто другом быть не может.

— Это Олег, что ли?

— А кто же еще? — ответила Оксана. Она зажгла бра над кухонным столом и села ужинать.

— А с Иваном как у вас? — с затаенной тревогой спросила Рита.

Но Оксана давно, еще во время приезда Ивана, почувствовала, что мать не очень-то одобряет их сближение, поэтому не стала, слишком откровенничать.

— Я от него писем давно не получала, только то, что было прислано сюда, про дом в Крыму.

— Он отнесся к этому довольно спокойно, — сказала Рита.

— Мама, почему ты решила, что только ему принадлежит тот дом? Ты ведь тоже Исаева. И такая же наследница.

— Но у нас уже есть дом, это ведь тоже дом Исаева Ивана Васильевича, и он нам достался по наследству.

— А тот дом мы могли бы продать, у Ивана же есть дом в Сибири.

— Да как ты можешь! — заволновалась мать. — Ведь он тебе почти брат!

— Мамочка, ты только не волнуйся, — снова подошла к кровати Оксана. — Как ты захочешь, так и будет. Но если он ему не нужен, можно и продать, а деньги поделить. Ладно, спокойной ночи.

Девочка, поцеловав мать, ушла в свою комнату. «Никогда не ожидала, что моя дочь способна так рассуждать!» — подумала Рита, засыпая.

А утром, когда Оксана еще спала, почтальон передал Рите Ивановне телеграмму. На бланке красовались четыре слова: «Уволен. Еду домой. Иван».

Все так же моросил мелкими капельками дождь. Темные лохматые тучи застилали небо, но еще было довольно тепло, а потому не совсем обычно было слышать, как из-за облачной дали доносятся тоскливые переклички крики гусей, улетающих на юг.

«Вот и очередная осень, — подумала Рита. — Господи! Хоть бы не последняя! Оксана еще совсем девочка, надо ее вывести в люди». Все это так, но кто знает, что будет со всеми нами уже завтра? А дни бегут, переходя в недели, месяцы, года, и всегда наступает пора осени, жизненной осени, когда впереди — ничего, а позади — одни воспоминания, и хорошо, если они есть, да такие, чтобы успокоили душу и сердце, а если всю жизнь тревожат? А бывают и такие. И куда от них деться?

Глава четвертая

Серебряный лайнер «Як-40», любимый самолет на севере, разбежавшись по короткой полосе аэродрома, если его так можно назвать, села Каменское, оторвался от земли и, резко набирая высоту, уходил в чистое синевато-лазурное камчатское небо. Все дальше и дальше уплывала в прошлое Пенжинская долина, и теперь с высоты казалась сказочной дорогой среди белоснежных горных хребтов. Какой простор! Какая красота! Горные хребты обрамляют довольно широкую, покрытую самыми разнообразными растительными коврами, — от темно-зеленого до светло-желтого — низину. По ней, извиваясь змейкой, то тут, то там блестела водами Пенжина, неся бурные потоки в одноименную губу, а дальше — в Охотское море. И ни единого селения, только почти у моря приютилось небольшое село Манилы да между невысокими сопками затерялось несколько домиков села Парень, а в остальном — одна природа. Равномерно шумя двигателями и чуть содрогаясь, самолет поднимался все выше и выше. Внизу проползали заснеженные вершины Пенжинского хребта, искрясь на солнце разноцветными радугами.

Уволенный в запас старшина Иван Сердюченко вместе со своим уже просто дядей, а недавно майором, Сердюченко Яковом Ивановичем, отслужив положенные сроки, летели навстречу новым поворотам в их жизни.

— Ну что, красиво? — спросил Яков, наблюдая, как Иван неотрывно смотрел в иллюминатор.

— Не то слово. Какое бесконечное белое безмолвие, тут не просто красота, а еще и удивительный простор.

— Скажи, Ваня, а вот что ты сейчас чувствуешь, чего тебе больше всего хочется?

— Чего хочется? Многого, но перво-наперво мне хочется увидеться с тетей Настей, дядей Витей, потом сходить в свою школу, потом… А вам чего хочется? — вдруг спросил Иван.

— Да как тебе сказать… Наверное, того же самого. Но меня еще тревожит и неопределенность, тревожит и пугает.

Набрав высоту, самолет лег на курс, тряска прекратилась совсем, и белокрылая машина будто зависла над Камчатскими просторами. По салону прошла стюардесса и каким-то, как показалось Ивану, уж слишком обычным голосом изрекла: «Через пятнадцать минут прибываем в Тиличики, пристегните, пожалуйста, ремни».

— Слушай, Ваня, а вот я что-то от тебя ни разу не слышал о твоей, как бы сказать поточнее, — девушке.

— Так девушки-то у меня пока и нет.

— А на примете?

Самолет снижался, уже отлично просматривались воды Тихого океана, рыболовецкие сейнеры, маленькие и большие бухты и заливы. Наконец, «Як-40», пробежав по рифленой полосе, остановился недалеко от маленького, как и везде на Севере, здания, служащего аэропортом. Первая остановка бывших военных — на гражданке.

Ясный, морозный и пока еще солнечный день. Прямо на ступеньках, ведущих в здание, стоит уже не молодой человек и, энергично жестикулируя, что-то говорит окружающим. Увидев Ивана с Яковом, сказав своим слушателям — «Минуточку», направился в их сторону.

— Привет, майор! — весело и немного развязно, голосом порядочно выпившего человека поприветствовал он военных. — Помните меня?

— Здравствуйте, — ответил Яков Иванович. — Отчего же не помню — Иванов Иван Иванович, так сказать, непризнанный поэт.

Они пожали друг другу руки.

— А это кто? — спросил Иванов.

— Мой племянник.

— Ого, так сказать, военная династия; а хотите четверостишие?

— Только недолго, мы спешим: через пятнадцать минут посадка.

И Иванов, встав в привычную позу, прочитал:

Эх, камчатское лето,

Лебединые стаи!

Ждем тебя как привета —

Быстро ты улетаешь.

— А кто это? — спросил Иван Якова уже в здании аэропорта, когда они пили чай с бутербродами.

— Это личность загадочная, о нем можно писать романы. Когда-нибудь я тебе расскажу, как мы с ним встретились, у него в жизни много таинственного и даже сказочного, а сейчас он просто спившийся человек, «БИЧ».

— А по виду — ничего.

«Объявляется посадка на самолет «Як-40», улетающий в Петропавловск-Камчатский» — объявила диктор.

И они снова в воздухе. Теперь на довольно низкой высоте они шли над океаном в сторону Оссоры. Внизу проплыл остров Карагинский.

— Я когда сюда летел, даже и не видел этого острова, — сказал Иван. — А ведь он довольно большой.

— Да, большой, площадью около 2000 квадратных километров, я там бывал на расследовании, обходил с геологами вдоль и поперек.

— Было что-нибудь серьезное?

— Да нет, просто одного солдата разлюбила девушка, вот, он, пристроившись к геологам и рванул на остров.

— Если разлюбила — тогда серьезно, — с ноткой грусти в голосе сказал Иван.

— Ты мне так и не сказал, как же у тебя с девушкой? — продолжил разговор Яков.

— Так говорить пока не о ком.

— Ну, ты теперь гражданский, надо бы подумать и о личной жизни.

— Конечно, думал, я вам как-то рассказывал про Оксану.

— Это которая на Дону?

— Она сейчас в мединституте в Ростове учится. Так после того, как я написал ей о своей седине у виска, — Иван провел рукой по седой полоске, — она замолчала вообще.

— Смотря как ты написал.

— Написал как есть: появилась седая полоска у правого виска.

— Нет, это не потому, наоборот, она бы начала расспрашивать, почему это произошло.

— Я тоже так думаю, но вот летом было от нее только одно письмо.

— А от тебя?

— Наверно, три, я их целый день писал, — неожиданно весело сказал Иван, — а камчатский день аж два месяца!

Была посадка в Оссоре, потом в Палане, столице Корякского национального округа, в которой и проживало-то 700 человек, и наконец, блеснула своей ослепительностью Ключевская Сопка. «Як-40» приземлился на настоящей бетонной полосе аэропорта «Елизово».

— Ну что, Ваня, у нас есть пять дней. Может, махнем в долину гейзеров — искупаемся в Паратунке, а то столько лет прослужить на Камчатке и не побывать в ее достопримечательных местах — это будет непростительно.

— Я «за», — обрадовался Иван.

— Тогда идем в турбюро.

Короткий осенний камчатский день закончился. В небе одна за другой загорались казавшиеся тут особенно яркими звезды и только что народившийся месяц белой ладьей висел прямо над вулканом, совсем рядом с его дымящейся белой шапкой. Наступала долгая, со всеми ее радостями и печалями, северная зима. В туристическом бюро им сказали, что следующий выход группы через день, и Яков Иванович, забронировавший заранее место в гостинице КЭЧ в Елизове, предложил отправиться в путь.

— Отдохнем, выспимся, а завтра махнем в Паратунку, — сказал он почему-то загрустившему Ивану.

— Вообще-то раньше я был не прочь поспать, и в начале службы только и мечтал, как бы выспаться. А вот после той трагедии я стал очень плохо и мало спать. Думал — пройдет, а оно не проходит, — ответил Иван.

— А что же ты раньше не сказал? — упрекнул Яков. — Надо было показаться врачам. В Каменском один Казбек Васильевич чего стоит.

— Я разговаривал с нашим фельдшером, он сказал, что при контузии бывает всякое и обычно со временем все восстанавливается.

— Может, и так, но надо было все-таки сходить к специалисту.

Вернулись в Елизово. В полупустой гостинице КЭЧ полудремала за столом администратора пожилая дежурная.

— Мы бронировали номер, — обратился к ней Яков Иванович.

Женщина, вздрогнув от неожиданности, посмотрела отсутствующим взглядом.

— На фамилию Сердюченко, — продолжил Яков.

Посмотрев запись в толстой книге, дежурная молча подала через окошко ключ.

— А тут далеко не блеск, — и Яков показал на потрескавшуюся штукатурку, на старенькие пейзажи на стенах.

В двухместном номере кроме двух кроватей, тумбочек и шкафа был еще и умывальник. Иван открыл кран.

— Ого, даже горячая вода есть!

— Если бы тут еще и горячей воды не было, когда она в каких-нибудь десяти километрах бьет из-под земли фонтаном, — тогда был бы действительно ужас, — ответил Яков и, как бы возвращаясь к начатому разговору, продолжил. — Я вот что надумал, Ваня. Завтра мы в Паратупку не поедем, у меня в госпитале есть хорошие знакомые врачи, давай сначала сходим туда, потому как я не уверен, что у вас в Чулыме найдутся такие специалисты.

— Можно и сходить, но у меня не только со сном плохо… Я в части не стал говорить фельдшеру, боялся, начнутся разговоры… — Иван замолчал, снял ботинки, вытащил из вещмешка тапочки и надел на босые ноги.

Яков Иванович не торопил парня, понимая, что он хочет сказать что-то важное.

— Только вы, Яков Иванович, дайте слово, что никому без моего согласия не скажете, — продолжил Иван, сидя на кровати.

— Ваня, ты же меня знаешь! Говори и не сомневайся!

— Вот вы все о девочках у меня спрашивали, — продолжил Иван. — Я и раньше к ним был равнодушен, но после того выстрела что-то произошло… Раньше я все же ночью и по утрам чувствовал желание… А теперь — ничего, — Иван опять замолчал.

— И когда это началось? — спросил Яков.

— Я точно не знаю. Просто вначале не придавал этому значения, а потом понял — что-то со мной неладно.

— Тем более надо завтра же в госпиталь! Ты только не волнуйся, мне тоже кажется, что это временное явление, ты ведь совсем еще молодой парень, все пройдет.

Вот тебе и новый поворот судьбы! И зачем, и почему это произошло именно с ним? Есть люди, ведущие самый разгульный образ жизни, и — ничего, все в порядке. А тут, казалось бы, и человек порядочный, и мораль в норме, а жизни нет и нет: одни проблемы.

Глава пятая

Студенты Ростовского медицинского института, отработав на колхозных полях, вернулись в свои аудитории. Начался учебный год.

Оксана, как и большинство девочек ее группы, с радостью вошла в свое родное уютное общежитие после той непролазной деревенской грязи, а в последнее время и холода. Ее ничем не прельщала сельская жизнь, хотя сама, можно сказать, выросла в деревне. Она любила хорошую ванну, любила почитать в постели, любила тишину, поэтому постоянные деревенские неудобства, вначале раздражали ее, а под конец стали просто невыносимы. И на следующий день она с удовольствием сидела в просторной студенческой аудитории и слушала очередную лекцию.

Ссора с Олегом мало ее беспокоила, и сейчас ей было как-то стыдно за свою мимолетную слабость. Постепенно она стала забывать о ней, тем более что комсорг почему-то не появлялся на их курсе. Но однажды в спортзале перед ней возникла рослая фигура Олега. Девушка даже онемела от неожиданности.

— Привет, подруга! — развязным тоном начал Олег.

— Здравствуйте, — ответила Оксана и хотела идти дальше, но парень преградил ей дорогу.

— Слушай, ты, недотрога! — почти прошипел он. — От меня так легко не отвертишься!

— Не смейте так со мной разговаривать, вы же комсорг!

— Ха-ха-ха, комсорг! Был да сплыл, нет комсорга, повесился. Пойдем-ка со мной! — и он схватил Оксану за руку и вытащил в коридор.

— Пустите меня! — уже закричала Оксана и, рванувшись, ударилась о стенку в проходе.

По полутемному коридору шел какой-то юноша; он в два прыжка оказался рядом.

— Отпусти девочку! — громко сказал он.

— А то, что будет? — наглел Олег.

Тогда незнакомец, схватив его за плечо, ловкой подсечкой опустил на заднее место.

— А будет вот это! — сказал юноша и помог Оксане освободиться от цепкой руки Олега.

— Спасибо, — сказала она, когда они вернулись в ярко освещенный спортзал.

— Меня зовут Николай, а фамилия — Овсиенко, я работаю инструктором в авиаклубе.

— Ух, ты! — восхитилась Оксана, — И летаете?

— Ага, — совсем по-дружески ответил Николай.

— Я всегда завидовала летчикам, сама с детства мечтала подняться в небо, а в жизни вот — мединститут.

— Институт — это прекрасно, я, к примеру, ничего не закончил, служил в ВДВ, теперь приобщаю к спорту молодежь. Могу вас записать.

— Так просто взять и записать? — с подозрением спросила Оксана.

— Ага, — с улыбкой сказал Николай, — прямо возьму и запишу, только не на авиационный спорт, а на парашютный.

— Нет, парашютов я боюсь.

— Все боятся. Вам сколько лет?

— Восемнадцать.

— Ну вот, можно и без согласия родителей. А может, вы замужем?

— Пока нет.

— А то я уж подумал, что это вас муж так воспитывал…

Оксана впервые внимательно посмотрела на Николая. Чем-то он напоминал Ивана: такие же кудрявые черные волосы, красиво изогнутые брови, а глаза голубые-голубые. Рослый, плечистый.

В это время в спортзал ввалились четверо старшекурсников с Олегом во главе.

— Вот он! — сказал бывший комсорг, указывая на Николая.

Юноши стали кольцом.

— Мальчики, — серьезно сказал Николай, — я подписку давал, что драться не буду. Поэтому предлагаю другой вариант: снимем обувь, идем вон на тот мат и проводим учебный бой. Согласны?

— Валяй, — сказал самый рослый.

— Тогда приступим.

Парни стали снимать обувь.

— Тебя как зовут? — шепотом спросил Николай, сразу перейдя на «ты».

— Оксана, — ответила испуганно девушка. — Они же вас побьют!

— Ага, — опять сказал Николай, — вот ты у нас будешь болельщиком, сядь вон на ту скамейку и можешь кричать, свистеть и аплодировать, только не вздумай звать на помощь.

Старшекурсники встали на мат по краям, только Олег не принимал участия в «учебном бою».

— Братцы, это нечестно! — воскликнул Николай. — Почему этот интеллигент стоит в стороне? Или вы его рабы-гладиаторы? Пусть и он идет сюда.

— А может тебе и нас троих хватит? — уже почти дружески спросил рослый.

— Нет, дело принципа: должен быть полный комплект!

Николай говорил громко, поэтому стали собираться спортсмены, которые в это время тренировались в зале. Подошел тренер по тяжелой атлетике.

— Это что за цирк? — спросил он, рассматривая одетых, но босых парней на мате.

— Спор, так сказать, — улыбнулся завораживающей безобидной улыбкой Овсиенко. — Учебный бой, один против четверых, наглядная агитация моего вида спорта. Ну что, начнем, мужики? — обратился Николай, когда Олег встал в четвертый угол, — налетай, или все разом, или по одному — как хотите, только деремся всерьез!

У борцовской площадки собралось довольно много девушек и парней, когда началась эта показательная драка, длившаяся немногим более трех минут. Все четверо были аккуратно уложены на мат друг возле друга, а Николай, поклонившись под аплодисменты, сказал:

— Мальчики и девочки, вон за тем столом я буду записывать желающих заниматься парашютным спортом, и ровно через год вы будете обладать почти всеми приемами рукопашного боя, так как парашютный спорт без элементов рукопашного боя немыслим! — Вытащив из бокового кармана записную книжку и ручку, Николай подошел к Оксане. — Ну что, пройдемте к столу?

Записались человек восемь.

— Ничего, — говорил Коля, когда они шли домой, — из этих восьми, может два останутся — и то хорошо, мы по крупинкам собираем, зато крупинки эти почти золотыми бывают.

К удивлению Оксаны, от прежнего бесшабашного и веселого парня почти ничего не осталось: рядом шел уравновешенный, прошедший серьезную армейскую школу воспитания юноша.

— Оксана, давайте на «ты», — предложил он. — Я большую часть жизни прожил у тети, а она была баптистка и всегда говорила: «Коленька, никого не называй на «вы», потому как «ты» — это господи, а «вы» — это черти».

— Давайте попробуем, — улыбнулась Оксана.

— А скажи парень у тебя есть? — спросил он.

— Скорее нет, чем есть! — засмеялась Оксана.

— А ты мне нравишься, как ты на это смотришь?

— На что? — не поняла она.

— Чтобы я стал кандидатом на должность твоего парня?

— Поживем — увидим, — уклончиво ответила Оксана. — Вот и наше общежитие, мы пришли, спасибо вам за вечер, было здорово!

— Опять «вам»! — обиженно сказал Коля, — я старше тебя всего года на четыре.

— Но я так сразу не могу… Встретимся на занятиях. — И Оксана застучала каблучками по мокрым ступенькам центрального входа.

Глава шестая

— Ну что ж, молодой человек, — сказал пожилой подполковник медслужбы, осматривающий Ивана в Елизовском госпитале. — Ничего страшного у вас нет, просто общее расстройство нервной системы, что и привело к половой, так сказать, пассивности. Насколько я понимаю, вы едете домой? — почему-то посмотрев в сторону Якова Ивановича, сидевшего тут же, спросил врач.

— Да, как солдаты говорят, «дембель», — улыбнулся Яков Иванович.

— Так что езжайте вы спокойненько домой, — опять обратился врач к Ивану, — и живите сто лет. Кстати, у вас в жизни хоть одна женщина была?

Иван растерялся, он совсем не ожидал такого вопроса.

— Вы только не волнуйтесь, мы тут все мужчины, — пришел ему на помощь врач. — Я имею в виду — были ли вы близки с женщиной?

— Нет еще, — как-то совсем застеснявшись, сказал Иван.

— Так вот, — опять инструктировал его врач, обращаясь то к Ивану, то к Якову. — Я вам выпишу кое-какие препараты, они очень хорошо действуют, но самое главное — надо успокоиться, запомнить, что ничего органического у вас нет, просто это последствие контузии. Нужно побольше спать, гулять на свежем воздухе. Дня через три-четыре после регулярного приема этого лекарства у вас появится влечение к женщине. Тут уж я даже и не знаю, как вам посоветовать, — надо бы, так сказать, попробовать, то есть нужна будет женщина, желательно, умная, чтобы понимала… В нашей действительности это и просто, и сложно. За рубежом я бы посоветовал вам сходить пару раз в публичный дом и все, а у нас…

И доктор беспомощно посмотрел на Якова Ивановича.

— Что же, спасибо вам, доктор, — сказал Яков, — Будем думать, как выполнить ваши рекомендации.

— Главное, чтобы первая женщина, — продолжил врач, — потом в вашей жизни никогда не встречалась, так будет спокойнее. А после можно и жениться, невеста-то есть?

— Пока нет, — ответил Иван.

— Ладно, Ваня, подождите в коридоре, а я потолкую с Яковом Ивановичем.

Иван вышел. Возле кабинета сидело несколько человек, ожидавших приема. Обыкновенный бедненький коридор пестрел санбюллетенями и плакатами. Иван прошелся взглядом вдоль увешанных медицинскими картинками стен, безразличным взглядом окинул их и пошел в раздевалку, взял шинель, шапку и, одевшись, вышел на улицу.