Кадет

20

Ночью пылал, как факел, «Старая Бавария». Артиллерия била из-за Волги и от Всполья. В переулках кипела стрельба.

Они крадучись пробрались по глухим, освещенным заревом улицам к древнему Спасскому монастырю, в котором, по слухам, засели последние защитники. Подойдя берегом, Митя перебрался через стену и достал для Лагина лестницу. И была страшной и величественной та ночь. Митя запомнил навсегда пламенные языки, дрожащие на черных струях Которосли, розовую от огня церковь, с сияющим в ночи крестом, страдающие от раны глаза Лагина, острия штыков, шепот, тягучие волны набата и благословляющую руку седого монаха.

— Спаси вас Бог, дети!

Кадет поставили у выщербленной ударами татарских бревен стены монастыря. В монастыре засело до двухсот защитников. Здесь находились незнакомые армейские офицеры, кадеты ярославского корпуса, лицеисты и полурота старых солдат гвардейского унтер-офицера Кузьмы. Из оружия у них было лишь три пулемета и немного винтовок.

Лицей кроваво горел. Небо полоскало жаркое пламя. Кадеты и лицеисты, забыв о старых раздорах, о драках на дамбе, стояли у стены плечом к плечу.

Ночью снаряд попал в колокольню Власьевской церкви, от удара рухнула вышка, и сорвавшийся колокол, падая, прозвонил. И звон был странен.

Отколотыми осколками камней било монахов, носивших пищу бойцам. Монахини из Казанского монастыря приносили им просфоры, перевязывали раненых. Раненых клали в церквах, а у крылечек клали убитых.

Лагина ранило вторично. Но через полчаса после перевязки он вновь пришел в бойницу. За эти два дня он изменился, похудел, почернел и стал молчалив.

Думали отбиться. Слушали дальние грохоты пушек, думали об англичанах и чехах. Красные обстреливали монастырь из-за реки, пробовали пробираться к нему заливными лугами, но были отбиты. С городом еще не была порвана связь. Службу разведчика нес рыженький худощавый немчик. Он часто верхом пробирался в город, и однажды Митя попросил его передать письмо Ане. В конце письма Лагин сделал приписку:

«Целую вашу руку. Спасибо за все. Ваш друг Лагин».

К 18 июня стало тревожнее. Прибегавшие разведчики из мирян и чернецов доносили:

— Толг пал.

— Закоторь взята.

Днем горела треть Ярославля, и дым стлался над рекой, как утренний туман. Приближался конец. Видно, колокол Власьевской церкви отзвонил по бойцам панихиду.

Ночью к берегу на коне подскакал рыженький мальчик-немец. Он поднялся на седло, вызвал Соломина и через стену ему крикнул:

— Шатиловых семья расстреляна. Добровольны видели, как кадет Соломин, качнувшись, прислонился к стене, а потом рухнул у пулемета на колени и скрыл от всех свое лицо. Под гимнастеркой забились его плечи.

Лагина видели в церкви. Служили панихиду по убиенным. Лагин стоял в углу. Его забинтованная голова была слегка вскинута, и за всю службу он ни разу не пошевелился, а лишь при «Вечной памяти», опираясь здоровой рукой о пол, сделал земной поклон и вышел на двор.

Снова глушило отколотым камнем. Красная батарея продолжала бить по монастырю, разбрызгивая по заросшим травою камням кадетскую и монашескую кровь. Когда Сенную площадь взяли и Ярославль в дыму пал, уцелевшие защитники разбежались.

— Вместе, Коля, пойдем? — спросил Лагина Митя и положил руку ему на плечо.

Лагин медленно поднял на Митю обведенные темными кругами, лихорадочно блестевшие глаза. Остро выдавались на его смуглом лице скулы, и его шея казалась удивительно тонкой, точно ему надели другую гимнастерку, с широким воротом.

— Нет, Митя, я остаюсь… Прощай, родной! — сказал он, протягивая Соломину руку. — Я в Рыбинск… ты знаешь… домой, к тетке…

— Ну, Коля, прощай! — ответил Митя. — Даст Бог…

Они обнялись, несколько секунд смотрели друг другу в глаза, словно запоминали навсегда лица.

— Ну, Даст Бог… — снова сказал дрогнувшим голосом Митя. — Ведь ты у меня, Коля, был и… — Он хотел что-то сказать, но не закончил — так сильно болело его сердце — и лишь махнул рукой.

«Митя!.. — хотел крикнуть ему вдогонку Лагин. — Митя, ведь я ее тоже любил…» — Но Лагин выпрямился, сжал рукою кушак, полузакрыв глаза, и с минуту стоял, не открывая их. Потом он, поморщившись, словно от невыносимой боли, вытащил из кармана шаровар револьвер.

— Прости меня, Господи, — прошептали его губы…