Каменный пояс, 1984

Люблю я Умань.

Где-то в глубине

Любовь живет раздвоенно и странно:

То песнею она звенит во мне,

То ноет, как открывшаяся рана.

Один цветущей Уманью иду.

Стекает с листьев лунная пороша,

Катальпы вислоухие в саду,

Бульвар любви,

Карьер.

И весь я в прошлом.

Вот это место.

Сорок первый год,

Такая сердце сковывала стужа.

А лавы кровью выкормленных орд

Ползли, Россию траками утюжа.

Вот эта круча.

Горько уронил

Я голову уже полуседую.

Как много, много здесь я схоронил,

Какую злую выдюжил беду я.

Цветет сирень, роняя в тишину

Не лепестки, а слезы.

Под горою

Был страшный лагерь в прошлую войну.

Погибли в яме тысячи героев.

Мне в память больно врезался один,

Желтоволосый, с шеей тонкой-тонкой,

Среди морщин и старческих седин

Казался он еще совсем ребенком.

Как надо стянут в талии ремнем,

Горят эмалью кубики в петлицах.

Лежит, молчит.

Остаток жизни в нем,

Казалось мне, вот-вот запепелится.

Спрошу:

— Ну как?

Ответит:

— Ничего,

Знай, ремешок затягивай потуже…

Опять молчит.

Фамилия его

Была большая, громкая — Кутузов.

А дни текли, как в рваное рядно,

А небо ткало серую тканину.

В неделю раз швыряли к нам, на дно,

Под гулкий хохот,

Дохлую конину.

Кто мог — тот полз.

И рвал,

По-волчьи ел…

Крошился снег медлительный из тучи.

Кутузов встал.

Несчастных оглядел.

И вдруг, шатаясь, пошагал на кручу.

И, встав над черной ямой, на краю,

Он захрипел:

— Эй, там, на вышках, гады,

Запомните фамилию мою:

Ку-ту-зов —

Из двенадцатой бригады.

Стреляйте, псы!

Вот грудь вам!

Не-на-ви-жу!

Вам не убить народа моего!..

Гляжу на небо Умани, а вижу

Одни глаза бесстрашные его.

И голос слышу:

«Ладно, ничего,

Еще луна пока на небе светит,

Не будет нас, не будет и его,

Того, на вышке.

Но они ответят

За все, за все…»

Ударил автомат.

И он упал, спокойный и упрямый.

И под соленый,

крепкий

русский мат

С высокой кручи покатился в яму.

Вот так всегда:

С тревогою лечу

В мою любовь,

и боль,

и муку —

Умань.

Ни вспоминать, ни думать не хочу.

И не могу

Не вспоминать, не думать.

Жить бы, жить ей счастливо

В новом доме года…

Ветер шелковой гривой

Зацепил провода,

Ветер рыщет меж сосен,

Шарит в мокром саду…

Все припомнила:

Осень

В сорок первом году,

Зябко гнулась калина,

Жался к пажитям дым.

Отпечатала глина

Дорогие следы.

Краткой вышла беседа,

Только ныло в груди,

Только он напоследок

Тихо вымолвил:

«Жди…»

И ушел…

Обмирала

Над портретом не раз,

Рушником вытирала,

Слезы —

градом из глаз.

А сегодня в беседе

Говорила ему,

Что уж в силе наследник,

Что достаток в дому,

Что и внук подрастает,

Что навеки верна.

Горько, горько листает

Книгу жизни она.

Сорок лет уж победе.

А вернешь ли его?

Были праздники,

беды.

Было в жизни всего.

Вон состарились ивы.

Ах, как время бежит…

Жить бы,

Жить ей счастливо,

Только

некогда

жить.

Люблю я слушать тишину.

Притихли голуби на крыше,

И вечер бережно луну

В коляске облачной колышет.

Исходит нежностью луна.

Не защекочет листья ветер,

Не заиграется волна,

Не хлопнет флаг на сельсовете,

Влюбленных тени на мосту

В одну сливаться перестали.

И лишь бессонно на посту

Стоит солдат

На пьедестале.

Нежаркий костер край дороги,

Шагнувший из темени граб,

Оглобли задравшие дроги,

Довольного мерина храп.

Вода в котелке закипела,

Лишь чаю погуще подсыпь.

Ножом по стеклу проскрипела

Колдунья болотная — выпь.

Усну я сегодня богатым,

С улыбчиво-ясным лицом.

Приснится мне отчая хата

И шепот берез над крыльцом.

И мама приснится живою,

И я — молодым, молодым…

Струится над росной травою

Белесый

предутренний

дым.

Я тонул в бушующей Десне.

В страсти необузданной тонул я.

Но всегда к запретной глубине

Сердце обнаженное тянуло.

Тяга та по-прежнему во мне, —

Не терплю уздечек и поводьев, —

Лучше утонуть на глубине,

Чем плескаться в мутном мелководье.