Каменный пояс, 1984

Виктор Потанин, лауреат премии Ленинского комсомола „ГДЕ БЕЖИТ ТОБОЛ…“

Старшие Архиповы сидят за столом, пьют чай. Младшие Архиповы увлеклись сказкой. Расположились рядком на диване, и Андрюша неторопливо читает: «Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нем люди богатые и бедные, и всем им просторно…» Голосок у него то поднимается кверху, то переходит на громкий тревожный шепот, то совсем-совсем спадает. Может, так и надо читать наши русские сказки. Конечно же, так! Иначе бы не сияли глаза у сестренок — Наташи и Олюшки.

А я сижу среди старших. Уже давно сижу, как будто место пригрело. Мы потихоньку беседуем и так же не спеша попиваем очень крепкий чай с густым молоком. Оно такое густое, что сверху в чашке стоит янтарная пленочка. Чай хорош, он веселит меня, успокаивает. Да и этот дом меня всегда успокаивает. Скоро прибавится забот у Архипова-старшего, ведь он председатель большого колхоза, моего родного колхоза «Россия». Вот об этом мы и говорим:

— Крестьянское дело должно быть потомственным! А иначе все прахом… — Хозяин стола посмотрел на меня недоверчиво, почему, мол, молчишь, не согласен? Но я с ним согласен. И жена, Люда, с ним тоже согласна. Она — верный друг его и помощник. Она в колхозе «Россия» главный экономист…

И вот уже он переводит глаза на нее, и глаза его ждут поддержки, сочувствия, и поддержка приходит:

— Правильно, Витя, согласна я. Нужно хранить в семьях наши традиции…

В ответ на ее слова он усмехается, но усмешка не злая, а добрая. И в глазах тоже добрый свет. И все-таки не выдерживает:

— А как хранить, ты подумала? Ведь город рядом — такой насос.

И прав хозяин. До города всего тридцать два километра. А дорога — чистый, ровный асфальт. И уезжали всегда по этому асфальту только самые молодые, самые лучшие.

Помню, в нашем Утятском было два колхоза. Один колхоз объединял полдеревни. И председателей тех тоже помню. Среди них были и свои, родные и кровные. Попадались приезжие. Их присылали к нам прямо из города, и они гордились, что едут на укрепление…

Многие прибывали к нам без семьи — с одним чемоданчиком, в котором лежали мыло, чистое белье и две-три брошюры с агросоветами. И обладатель этого сиротского чемоданчика селился где-нибудь у одинокой старушки в боковой тесной комнатке. И жил он тоже просто и сиротливо. Зато ночами обычно не спал — все писал и писал какие-то тезисы. А по утрам этот председатель собирал в правлении разные планерки и на этих собраниях всегда кого-нибудь распекал и отчитывал. А под конец заглядывал в свои тезисы и ставил задачи на неделю вперед и на месяц. Так — в криках, спорах — проходил его день, а под вечер он плелся домой, усталый и выжатый, а на лице стояла гримаса обиды: «Зачем я приехал? Здесь живут одни старики да лентяи! И семью в эту дыру не потащишь, и сыновей не отдашь в эти классы… Да и какие здесь педагоги в этой…» И он придумывал такое слово, такое, от которого сам же и содрогался… А через полгода, как правило, уезжал. Но это место сразу же занимал новый страдалец. И опять его посылали на укрепление, и снова круг замыкался. «Так почему же мне так не везет?» — вздыхал обреченно приезжий. Ведь там, где-то в городе или в райцентре, он был в славе, в почете, а здесь люди не признавали. Но часто самые умные из приезжих закрывали на это глаза. «Будем жить тут как в командировке!» — решали они. И так они жили, а потом, конечно же, уезжали. И там, дома, за все эти мучения их часто ждало продвижение по службе или награды. Или, на худой конец, удивление: «Смотри ты, полгода выдержал. Надо же, молодец!»

— А почему?.. — Я оборачиваюсь на хозяина дома и чувствую, что волнуюсь. — Почему и теперь иной смотрит на назначение в деревню как на страдание… как на несчастный случай, на горе?.. Почему тебя оставляли в аспирантуре, а ты все же поехал?

— Ну, я это я, — смеется хозяин.

— Мы — люди особые, — уточняет жена. А сама хитро щурится, глаза у нее длинные, синеватые, очень похожие на продолговатую сливу. Какие-то нездешние глаза. Но Люда родилась в соседнем районе, а свадьбу сыграли, когда училась в Курганском сельхозинституте. И вот уж трое детей у них, а ведь каких-нибудь шесть лет назад они еще стояли на комсомольском учете. И на молодежные вечера ходили, на танцы… Но мои мысли перебила хозяйка:

— Да, мы с Витей особые. Мы же крестьяне! И у нас, где хлебушек, Там и душа. А хлеб-то в городе не растет… — Она смеется и смотрит долгим взглядом в окно.

Там и душа, там и спасение… И еще она там у женщины, где дом ее и где дети. И где тополек под окнами, посаженный самой младшей — Олюшкой… И еще она там, где огород, где мычит корова, где ходят грачи по весенней черной земле, где распустились березы… А раз так у женщины — у жены, значит, так и у мужа. Потому и начал председатель свою жизнь в наших краях с постройки большого дома.

Он заложил его по всем правилам — на сухом и высоком месте. И стены возводил не из бетона и кирпича, а из крепкой сосны. И скоро-скоро поднялись стены и крыша. А рядом сразу появился пригон для коровы и крытый курятник. Загородили и огородик очень аккуратным зеленым штакетником, подняли скворечник. И пошли по селу разговоры, хорошие, добрые. В деревне если полюбят, то уж лет на двадцать вперед, с солидным авансом… Помню: забежала к моей матери в дом учительница Александра Дмитриевна Девятова. Лицо у ней какое-то особенное, будто тысячу рублей нашла:

— Ну вот! Повидала его, повидала. — А у самой зрачки так и бьются в глазницах, играют.

— Кого повидала? — не понимает мать.

— Да председателя нового! — И она опять задохнулась, потому что хочет быстрее сказать, а слова запинаются!

— Мы на тракте стояли. В район надо, а автобус ушел. И вдруг легковая подходит, и дверца открылась: «Садись, народ! Места хватит, подвинемся…» Потом и сам вышел и всех приглашает. А мы мнемся что-то — да нас же, мол, четверо, — не войдем. «Вот и хорошо: веселее доедем…» Так и познакомились с нашим Архиповым.

— Молодой он? — пытает мать.

— Не говорите! Прямо студент… И голубоглазый, красивый. И всю дорогу расспрашивал да рассказывал. А потом в районе развез всех по домам. — И опять глаза у ней засверкали. — Так понравился председатель, поразил своим поведением…

Вскоре встретился с председателем новым и я. Случилось это в лугах. Земля только-только освободилась от снега и теперь дышала облегченно, свободно, вбирая в себя теплые лучи. Метрах в ста от дороги бежал Тобол. По весне он был еще быстрый, наполненный, одним словом, река как река. А рядом, в пойме, блестели озерца. Их было теперь много в конце апреля, и все они играли, переливались на солнце. А высоко над ними кричали чаечки. Такие белые, белоснежные чаечки.

— Скоро улетят они, отлетают… — сказал председатель и грустно-грустно прищурился.

— А почему? — я не понял, не догадался.

— Работать надо с поймой, вот почему. А теперь все запущено. И озерки эти пересохнут в июле. Ну вот смотри, смотри, — он показал рукой и вправо, и влево. — Вон сколько их, пустых бочажков и впадинок. По ним раньше вода текла, а теперь один ил. Эх, поднялись бы те старики да спросили отчетик!

— А при чем тут старики?

— А притом, дорогой. У них же тут сотню лет назад была целая система, своя ирригация! Каждое озеро соединено было с малым озерком, а то с другим да с третьим. И по этим канавам в половодье шла вода из Тобола. И потом хватало ее и для карася, и для птицы. А трава тут в пояс была — запомни… И не смейся — в пояс, застревали литовки!.. — Я слушал его, поражался — да как же я, как же я? Вроде вырос здесь и родился, вроде знаю здесь каждую кочку, и вот не догадался, не понял же, что канавы эти наши деды копали да прадеды. И копали вручную — одной лопатой да ломиком, и даже не лопатой — настырностью, потому что болело у них сердце за каждое озерцо, малое, безымянное. За каждую былинку болело оно на родных моих утятских лугах. И точно бы читая мои мысли, председатель прищурился:

— А теперь и трактора у нас, и бульдозеры, а до чего довели… Нет, ты скоро этих лугов не узнаешь! — Он сказал это и сразу замкнулся. И лицо как-то сжалось, осунулось. Я понял: председатель что-то задумал…

Он задумал и сделал. Через год, в такую же теплую и голубую весну, по утятским лугам ходил «Беларусь» с экскаваторной малой лопатой, а в кабине сидел лучший механизатор колхоза, большой друг природы — Коля Комарских. Целую неделю Коля вел рвы и канавы по старым, столетним отметинам. И всю неделю эту работу придирчиво проверял сам председатель.

А иногда он брал прутик и что-то подолгу чертил им по теплой сырой земле. Его чертеж понимал с ходу Коля Комарских и вот уж снова гнал свой «Беларусь» куда-то в ложбину. А потом Коля получил и подмогу — пришли тракторы и машины.

В те дни я и встретил председателя в нашем клубе. За длинным столом через всю стену сидели ветераны войны и знатные люди. Вот они, наши солдаты, наши герои: Иван Сергеевич Иванов и Алексей Михайлович Баженов, Иван Иванович Волков и Василий Александрович Нетунаев… Как их мало уже осталось, как их надо хранить нам, беречь… И вот они сидят как-то тихо, торжественно. О многом уже было сказано за тем столом — и про Берлин, и про Прагу. И вот теперь они сидели молча и кое-кто из них плакал.

Ах, эти слезы, скупые мужские слезы! Как забыть вас, как пережить!.. А рядом, в дальнем конце стола, жила радиола. И тихий бархатный голос выговаривал давно знакомое, дорогое: «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…» Какая светлая, какая возвышающая печаль! Под нее прошли и детство мое, и юность, и мне всегда казалось, как-то неотвратимо казалось, что лучше этих звуков и нет ничего. Ведь такая сила, такая печаль… А рядом, рядом совсем — надежды… И пусть проходят годы и годы, и пусть время несет утраты и расставания, и пусть никогда-никогда уж не встанут солдаты из тех глубоких братских могил, но все равно однажды вернется радость, а вместе с нею придет жизнь. И эти звуки входили в сердце и отнимали дыхание. И потому у многих были мокры глаза… Сидел тут и Виктор Федорович Архипов — наш председатель. Он уже давно всех поздравил и роздал от правления подарки.. А теперь сидел тоже тихо, о чем-то думал.

— Ты, што, Федорович, опечалился? Народ тебя принял давно и доверился, — сказал ему кто-то из ветеранов. — И ты хорошо везешь нашу телегу, а мы уж возле тебя…

— Хорошо, да не совсем… — Он закусил губу.

— Ничё, ничё. Ты крестьянин, и мы с тобой по-крестьянски…

— Вот-вот! — Он улыбнулся и посмотрел на меня. — На лугах был? Только честно?..

Я смутился. Он застал меня своим вопросом врасплох.

— Вижу — не был. Вот тебе задание — побывай.

И на другое утро я пошел по заданию. День был теплый, и парила, чутко дышала земля. Но через час я уже все забыл, растерялся. У меня в глазах вдруг встала такая синь, что я задохнулся. Я смотрел, смотрел и не видел. Передо мной расстилалась сплошная водная гладь, по которой зелеными зыбкими родниками разбегались шалые островки, возвышения. Что за чудо! Нет, я не ошибся: это сияли вешней водой, тянулись к небу, к веселым птицам наши луга. А птиц было много, целые тучи — и дикие утки, и чайки, даже залетели откуда-то лебеди. Я смотрел на это белое чудо-видение, и все во мне замирало и зябко сжималось: «Вот и повидал, наконец, шипунов, повстречались… А когда это было в последний раз? Наверное, в детстве было, конечно же, в детстве… И спасибо нашему председателю — он вернул те картины».

Потом в тех лугах накосили столько сена, что хватило его на план и на обязательство, и для личных коров осталось. Я сам был на одном из воскресников… Запомнилось мне, надолго осело в душу то веселое настроение — и песни, и купание в Тоболе, и особый чай на вишневых корешках и на травке. Но больше всего мне запомнилось, как радовался тогда, ликовал председатель: он и сгребал сухие валки, и подавал на зарод, он и шутил больше всех, и смеялся, он успевал везде и всем был нужен, и все его звали к себе — и чтоб стоять только с ним! И чтоб только его голос слышать!

Как я ему завидовал. И как мне хотелось еще ближе понять его и почувствовать. Но что понимать: он был точно брат всем, даже ближе брата, роднее. И кипела работа, и капал пот, и пекло прямо в голову солнце, а председатель ликовал, как мальчишка. И глаза его сверкали, и зубы, и сам он весь сверкал в глазах у людей, и всем хотелось не отстать от него, не отстать… Я не помню, как пролетел тот день, только помню, как благодарили его люди, а он мотал головой и отнекивался: «Не по адресу, не туда… Это Коля Комарских выручил ваши луга. Да еще старички помогли, наши деды. Пусть спокойно лежат в земле. Мы их дело не осрамим…»

Не осрамим и продолжим… А ведь так было вечно в крестьянстве: отец учил сына, а тот передавал эту науку дальше. И так не кончалась цепочка: как от горящей свечки негорящая загоралась, так и шли по наследству эти уроки. И вот дошли они и до нашего дня. Дошли — я уверен! Иначе бы не читал сейчас с таким выражением Андрюша: «Жил-был старик со старухой, у них был сын по имени Иван. Кормили они его, пока большой вырос, а потом и говорят: «Ну, сынок, доселева мы тебя кормили, а нынче корми ты нас до самой смерти…»

— Как все просто! — смеется старший Архипов. — А нынче корми ты нас… В этом же мудрость вся, честное слово! Мы, мол на тебя тянулись, переживали, а теперь ты нас дотягивай. А где взять эту кормежку? Да ясно же где, на земле надо работать! И чтоб с утра и дотемна. Значит, нет у младшего выбора, нет второго решения. Раз ты крестьянин, то и крестьянствуй… У меня вон тоже не было выбора. — Он задумчиво морщит лоб, потом медленно отпивает чай. Он уже как-то рассказывал, что его мать всю войну проработала на колеснике, и отец — на комбайне. Ну, а дед Капитон Филиппович — вообще вечный крестьянин.

— А подайся я куда-нибудь на завод, а то в медицинский, и было бы горе для меня, наказание…

— Почему?

— Не приняла бы душа. Как моя жена говорит, мы особые. Мы же — крестьяне! Вот отними все это… — Он махнул куда-то вправо рукой. Но я и без слов его понял.

— …Отними — и жизнь, считай, кончена. Потому порой и обидно…

— За кого?

— За нашу школу, за учителей… Вот кричим везде, призываем ребят — на фермы идите, на фермы! А в жизни что: какая-нибудь девчонка двойку получит, так сразу же и учитель стращает: «С твоими знаниями только в доярки»… А с парнями хуже того. У нас тут одному мальчишке прозвище дали — скотник Вова. Так этот Вова чуть в петлю не залез от стыда. Нет, милые, это дело не пройдет! Такие дела надо вместе: и чтобы школа, и чтобы родители… — Он отставил чашку с чаем, задумался. В окно теперь что-то легонько и лукаво постукивало — то просилась в гости весна. Завтрашний день обещал быть теплым, спокойным. И вдруг нестерпимо захотелось на улицу, куда-нибудь в поля, на дорогу. И чтоб стоять там и слушать, и слушать. Как шевелится вешняя вода, как вздыхает береза от новых дум, от предчувствий… Неужели и нынче будет пеклое лето? Неужели и нынче всем мучиться — и ей, березе, и травам, и полю?

— Как ты вынес прошлогоднюю засуху? Как поднимал настроение?

Хозяин дома посмотрел на меня удивленно, а в глазах — укор, осуждение.

— Ты б лучше не задевал мои раны. — Он покачал головой, потом улыбнулся. — Как-то лег уже перед утром и вроде сплю и не сплю. И вот по крыше застучало, затокало, а потом уж и по рамам хлестнуло — ливень! А самому запеть бы, сплясать! Ведь накануне только пшеничка в трубку пошла. Ну, думаю, вовремя! Повезло нам! И только хотел створку открыть да порадоваться — тут и сон мой долой — и открылись глаза. И сразу тошно, прямо тошнехонько — на улице-то снова парит… И так мне худо стало, прямо не знаю. Как будто обворовали меня, обвесили…

— Приснилось, значит…

Он поднял глаза на меня, и они почему-то веселые.

— Совсем как в песне, слушай… «Мне приснился шум дождя и шаги твои в тумане». Но только ни дождя тогда, ни шагов. Люда к матери уезжала, а я один тогда на ливень смотрел. Вот так, дорогой. Все бывает у нас — и миражи, и кино.

Он засмеялся. Зубы белые, снежные, а глаза — прямо синь. Я люблю, когда он смеется…

— А с настроением всяко было. Кое-кто брался и за бутылочку. Но с такими мы — беспощадно!.. А потом подвели итоги да подсчитали. Ну и повеселели маленько. А ну-ка, где главный экономист? — Он посмотрел на жену, рассмеялся. — Я и сам помню. Хоть вы, писатели, цифры не любите, но в них все…

Он замолчал и точно перевел дыхание:

— Такие вот наши дела… В прошлом году намечали продать 15 200 центнеров молока, а фактически сделали 17 225. Ну-ка! Профиль-то у нас мясной и молочный. И с мясом не подкачали. План был 3400 центнеров, а у нас вышло 3480. Правильно, Люда, я говорю?..

Жена улыбается, и в глазах тихий свет. А он опять продолжает:

— А самое главное, в животноводстве мы перешли на звеньевую систему и перераспределили обязанности. И сразу нет проблем с кадрами! Раньше у нас доярки подменяли скотников. Умаются, бедные, и с флягами, и возле кормушек. А теперь — нет! Только доят, а скотник только с кормами. Да и кормоцех свой построили…

В это время и вошла Люда с большой стеклянной банкой в руках, а там — молоко.

— Пока вы тут сидели, подсчитывали, а я уже подоила нашу доену. — Она разливает молоко по стаканам и предлагает:

— Пейте, пейте молочко, будете здоровы.

Она смотрит то на меня, то на мужа своими длинными сияющими глазами:

— Пейте, пейте, не обижайте хозяйку. А мы сами-то привыкли к парному. А вот Андрюша все время отодвигает. И Наташу с Олюшкой не заставишь…

И я беру из ее рук теплый-теплый стакан и пью молоко очень маленькими глотками, а душа опять шепчет, завидует. «Счастливые вы, счастливые… И все у вас ладится, и все на виду: и работа, и дети, и сами вы больше всех на виду. Потому и любят вас, уважают…» И мне бы встать теперь, попрощаться, но почему-то не могу, не решаюсь. И чтобы оправдать себя, опять придумываю вопрос:

— А как же ты время планируешь? Ведь день короткий, а колхоз — большой…

— А мы по солнышку живем… По-крестьянски… — Он улыбается. — А разве можно у земли по часам? Ей не делового подавай председателя, а приводи к ней влюбленного.

— Значит, у тебя нет выходных?

— Ай, молодец! Догадался! — Он смеется весело, как мальчишка. — Вот смеемся, а это ж вся моя жизнь. Недаром раньше под словом «хлебороб» подразумевали целый уклад: тут и спокойствие души, тут и вера в силу ее, в терпение. Тут и — что еще?.. — Он замолчал, потом снова заговорил: — Недаром Лев Толстой всегда думал о крестьянской работе. Да что думал! Были дни, были месяцы, когда он и жил, как крестьянин. И работал так же. И детей воспитывал в этом понятии… — Он перевел глаза на жену, и та сразу улыбнулась и закивала согласно. И он посмотрел теперь на меня уже тверже, спокойнее. Но я не дал замолчать.

— Вот ты о детях — хорошее дело… А твои кем будут — и Андрей, и Наташа, и Олюшка?

— Вырастут, сами выберут. Но полагаю, что останутся у земли. — Он покачал головой и прищурился: — Они будут лучше своих родителей. Мы не успеем — они успеют. Мне уж вон перевалило за тридцать…

— Старичок уже, старичок! — засмеялась Люда и поправила свои волосы. А во мне опять все вздрогнуло от волнения: «Счастливые вы, счастливые… Как у вас хорошо все, согласно…»

У него и с матерью, и с отцом было согласно. С десяти лет они отправили его работать на пашню. И мать наказывала: «Иди, сынок, укрепляй себя. Рыбам — вода, птицам — воздух, а нашему брату — вся колхозная работа…» И он выполнил этот наказ. С этих лет он помогал и на току, и на ферме — в родной деревне Верхней Алабуге. И после семилетки не выбирал — пошел сразу в Куртамышский сельхозтехникум. А когда наступила первая практика, то попросился в родной совхоз. А хлеба стояли в тот год наливные, богатые. Не успевали их косить, подбирать. Очень запомнилось это лето, да и как не запомнится — он работал на комбайне, который ему доверил отец.

Вот, наверно, я и дошел до самого главного — тот комбайн ему доверил отец… Так вот, значит, как рождалась их трудовая династия, как продолжался их колхозный род на земле.

— А потом, что было-то после техникума?

— А потом, а потом был институт да диплом… — Он смеется и укоряет: — Ты же знаешь, а спрашиваешь.

И он прав: много я знаю о нем… Только все равно после техникума было самое интересное. Он стал работать самостоятельно, да директор родного совхоза на него все поглядывал: «А ведь тебе, парень, надо учиться. Институт по тебе плачет, зовет к себе…» Так Виктор и стал совхозным стипендиатом, и пришла самая дорогая пора. Но те годы быстро летели и на руках у него остался диплом с отличием. А раз с отличием, то предложили аспирантуру. Но он не захотел, потому что решил ехать в совхоз «Спутник» главным агрономом. И поехал, и хорошо там работал — его хвалили и выделяли. Потому и вызвали однажды в райком партии и предложили возглавить колхоз имени Ленина. Так он стал самым молодым председателем в Частоозерском районе… Ему только-только исполнилось двадцать пять тогда. И дела в его колхозе пошли в гору, но председателя потянуло на родину — туда, где жили когда-то родители, туда, где бежит Тобол, туда, где собирал мальчишкой землянику на вырубках. А раз задумал ехать, то и поехал. И вот уж четыре года в наших краях…

— В чем главная твоя боль? В чем сомневаешься?

— А мне нельзя сомневаться… — Он лукаво посмотрел на жену, и у той тоже заблестели глаза. — Нам работать надо с главным экономистом, работать! — Он крепко сжал губы, нахмурился. — Надо поднимать авторитет колхозника на всех уровнях. Да, да, на всех!.. И чтобы доярка гордилась своей профессией! И чтобы скотник гордился! И чтобы бригадиры поняли наконец, что главней их нет никого.

— Да они уж и так поняли, Витя. Скоро подчиняться тебе перестанут, — смеется громко жена и зачем-то убегает на кухню. И детей тоже не видно. Они давно ушли в детскую комнату, и оттуда раздается неясное бормотание, как будто тихо-тихо журчит вода.

— Значит, бригадиры — твоя опора?

— А как же! — Он опять оживился. — Они у меня — орлы! И высоко летают, не падают. — Он устал говорить и пьет из чашки холодный чай. И я только сейчас вижу, что у него под глазами морщинки. Самые первые, самые печальные. Но зачем бы еще, зачем?! Видно, не дает покоя работушка.

Он еще хочет что-то сказать, внезапно вздрагивает, напрягается. Я смотрю, как светлеют его глаза. Что с ним? Но через секунду догадываюсь: на пороге стоит жена, и он смотрит на нее и любуется. А в руках Люды какие-то банки и баночки:

— Мы еще медом не угощали вас. У нас и варенье свое, моченые ягоды…

А я смеюсь: вот ведь горе какое — не угощали еще… И вот мы снова придвигаем поближе стулья и садимся к столу. И опять появляется чай и свежее молоко. И мед, и ватрушки, и пирожки с капустой, и еще что-то…

— Ешьте, ешьте досыта. У вас там в городе все привозное да купленное. — Она угощает меня, приговаривает, а сама не сводит взгляда со своего ненаглядного… «Не насмотрелись что ли еще, не налюбовались…». И опять волнуется моя душа и завидует. «Какие же вы счастливые, и хорошо, что молодость ваша еще не кончилась. И совсем хорошо, удивительно, что у вас еще все впереди…»

А потом мы стоим на крыльце и прощаемся. Теплый ветер бьет прямо в лицо хозяину, и он его жадно вдыхает и не надышится…

Леонид Писанов ПЕСНЬ ВЫСОТЫ

Ребята давно уже угомонились, спали крепко, а Владимир Иванович все еще смотрел в темное окно вагона и никак не мог отрешиться от беспокойных дум, от разговоров, вздохов, наказов…

И все же поезд увозит его от домашнего уюта, от дочериного лепетанья, ароматных борщей жены в командировочный аскетизм, плюшевый уют гостиниц… А дочери подрастают, старшая уж о свадьбе заговаривает, того и гляди внуки запищат, а он все еще с романтикой дорог не расстается.

Нет, невозможно привыкнуть к командировкам. Когда узнал, что управление «Уралстальконструкция» получило задание смонтировать телевышку в Бухаре, старался не попадаться на глаза начальству: авось обойдутся без него. Но главный инженер сам нашел на объекте:

— На партбюро все-таки решили тебя послать. Понимаю, что не хочется, но задание такое, что лучше тебе… Кстати, и я буду спокойнее спать, если ты поедешь. Это приказ-просьба.

…С годами поездки даются все труднее. Хочется копаться в саду, возиться с «Жигулями». Приходить с работы, «как все люди», а он… Это вот Саше Кучину сподручнее романтика…

Глянул на паренька, что спал на верхней полке, и будто себя увидел: как раз в его годы умчала романтика Володю Харламова в дальнюю даль и стала судьбой.

Не было случайности в том, что он, сын председателя колхоза в Тернопольской области, стал уральцем, монтажником-высотником. Просто он захотел быть чем-то похожим на своего отца.

Фронтовик, коммунист с довоенным партийным стажем, Иван Яковлевич в 1945 году был направлен из города в село для укрепления Советской власти, когда бандеровские обрезы подстерегали людей из-за углов. Пережил все: угрозы, лишения. Не захотел и сын жить под отцовским крылышком, с друзьями-десятиклассниками по комсомольской путевке решил махнуть на стройки Урала и Сибири. Отец было вспылил, а поразмыслив, сказал: «Ладно. Езжай. Узнаешь почем фунт лиха». Всплакнув, мать собрала узелок и проводила присловьем: «Мир не без добрых людей». Так он попал в Челябинск и укоренился в нем.

Материнские слова не раз подтвердились в его жизни, и сейчас, уже в зрелые годы, он все еще чувствует строгую доброту Петра Андреевича Митичева — замполита ПТУ, что вывел его на торную рабочую дорогу. Встречаясь порой, дает наставнику полный отчет.

Он и сам не знает: откуда у высотников такая преданность опасной и трудной профессии. Весь выпуск училища ушел в монтажники, и почти все не изменили раз избранному делу. Рискан Ниасбаев, Николай Квашнин, Юрий Никитин…

Будто заворожила их та песнь высоты, что услышали впервые, поднявшись на строящийся конверторный цех, и замерли, очарованные неведомой музыкой: ветер пел в стальных конструкциях — старик Эол играл на индустриальной арфе.

С того времени Харламов часто говорит приходящим в бригаду: «Монтажник — это когда работа поет под руками и в высоту зовет».

Время. Для Харламова оно не мельканье листков календаря. Он измеряет время цехами, домнами, вышками. Порой огромное время спрессовывается в часы, а то и минуты, когда требуется все твое мастерство и вдохновенье. Так было, к примеру, на Челябинском металлургическом заводе…

…Взвыли мощные лебедки от перегруза, напряглись стальные канаты, стрела динамометра проскочила по всей шкале. Громада домны не дрогнула, казалась незыблемой, надменной, как идол с острова Пасхи.

У ее подножия копошились люди. Те самые люди-муравьи, соорудившие колосса. Вложив ему огнеупорные и стальные внутренности, нарядив снаружи ходами-переходами, трубами-раструбами, приварив последнюю деталь, люди спустились вниз, отошли на сотню шагов и взглянули на творение рук своих. И удивились. Их детище головою задевало за облака.

Пришел час надвижки домны. Десятитысячетонный колосс должен пройти предначертанный конструкторами сорокаметровый путь. Жизнеспособность теоретических формул поручили доказать бригаде Владимира Харламова.

Нацелены фото- и телеобъективы. Ждут монтажники, доменщики, репортеры. Бригадир встает за лебедки. Лицом к лицу со стальной громадой. Не прост момент, когда ты в центре события.

И в этот миг будто наваждение нашло: полная ассоциация со стартующей космической ракетой. И это не было игрой воображения, потому что вдруг всколыхнулось далекое и дорогое, что вошло в его жизнь неожиданным поворотом судьбы, сделало его лично причастным к тому великому моменту, когда первый космонавт сказал: «Поехали!»

Взвыли лебедки, стрелка динамометра уперлась в предел «1500». Домна ни с места. Канаты, как струны. «Только бы моторы выдержали», — мелькнуло у бригадира беспокойство. Хотя и ждали — момент оказался неожиданным: домна дрогнула и не спеша двинулась. Стрелка поползла обратно. 1000… 900… 700… 600… Остановилась. Рабочее усилие близкое к расчетному.

— Ура! — раздалось и смешалось с аплодисментами.

— Якши! — сказал стоявший рядом с Харламовым его помощник Рискан Ниасбаев. — Якши. Гора идет к Магомету.

Щелкают затворы фотоаппаратов. Корреспонденты на ходу сочиняют броские заголовки к репортажам, а бригадир неспокоен: домна невидимо уходит в сторону, троса натянуты неравномерно. Увеличил натяжку одной стороны — ослабла другая. Для многих осталось незамеченным трудное единоборство человека с незримыми силами, которые упорно пытались практический путь домны отвести от расчетного.

И вот домна встает. Допустимое несовпадение оси с проектной полметра. На этот раз удалось сократить разницу до пяти сантиметров. Такой минимум был впервые достигнут в стране. За этот монтаж Харламов получил в 1974 году премию Совета Министров СССР.

Когда шла подготовка к Московской Олимпиаде-80, бригада получила почетную командировку: на реконструкцию главного стадиона страны — стадиона имени В. И. Ленина в Лужниках.

Эту работу он в шутку называет поэмой из четырех частей.

Надо было не только смонтировать, но и виртуозно сыграть на канатных струнах, с помощью монтажных кранов, лебедок, пронести над футбольным полем, даже не притоптав траву, над трибунами, поднять на девяностометровую высоту конструкцию — кассеты для прожекторов, в которых весу без малого сто тонн в каждой.

Такие подъемы — пик монтажных дел. Время снова будто прессуется в эти мгновенья. Их немного, но они так много весят, так много значат. И лишь бригадирская невозмутимость крепит надежду: случайностей не будет. Она очень нужна, уверенность, и прорабу Владимиру Анзигитову, и начинающему монтажнику Александру Кучину, и даже опытному Василию Куликову.

Пришел день и час, когда вспыхнули сотни мощных прожекторов с четырех вышек. На всю страну, на весь мир разлился этот свет по экранам телевизоров.

Нет-нет, да и мелькнет на телеэкране знакомый силуэт стадиона. Встрепенется сердце бригадира — наша работа! И почему-то снова захочется прийти туда, будто к своим четырем сыновьям и сказать: «Как дела, дети?»

Не потому ли, бывая даже проездом в Москве, зайдет на стадион Владимир Иванович Харламов, пройдет вдоль опор, поднимется наверх, проверит, все ли в порядке. И никакие официальные сдаточные акты с солидными подписями не отнимут у бригадира его творение — оно всегда будет его родным, кровным.

И снова бросает монтажная судьба по стране.

Бухара встретила уральцев зноем и причудливой древней архитектурой. Особенно привлекла монтажников башня в ансамбле Пои-Калян, где они услышали легенду о том, как властитель Бухарского эмирата решил показать свое могущество, повелев построить башню до звезд.

Саша Кучин сказал:

— Посоревнуемся с бригадой строителей из двенадцатого века! Кто выше?!

Шаг за шагом идут монтажники-альпинисты на штурм вершины, которой нет и которую они сами себе должны создавать. Восемь человек, металл и высота — слагаемые этого восхождения. Так создавалась одна из башен XX века — телевизионная 200-метровая вышка в древней Бухаре. Нижнетагильские металлисты, готовившие ее, да челябинские монтажники подарили бухарцам еще один канал телепрограммы, улучшили изображение на экране и вписали в архитектуру города — музея памятников Пои-Калян, Кош-медресе, Исмаила Самани ажурную, парящую башню, уходящую в заоблачную даль.

Не помешали уральцам ни зной, ни сухой, колючий ветер, ни облака, вдруг разделившие бригаду на две половины — земную и заоблачную. Стоя на самой вершине своего произведения, не знающий страха (что у высотников осуждается) Саша Кучин сказал:

— А все же мы обошли строителей двенадцатого века. До звезд — рукой подать.

Бригадир усмехнулся каким-то своим мыслям. Даже товарищи по бригаде не знали его звездной эпопеи и того, что свой партийный билет он получил не где-то, а в самом Звездном городке.

Харламову пришлось работать бок о бок с космонавтами. Воочию видеть Юрия Гагарина, Германа Титова и других первопроходцев космоса до и после полетов. Такой вот подарок судьбы получил.

Так получилось, что Харламов попал затем в испытатели в Звездном городке. На себе перенес действие аппаратов, приборов, тренажеров. Он был одним из тех многих безвестных помощников космонавтов, которые в преддверии космической эры внесли крупицы опыта в это огромное дело.

Все претерпели земные космонавты, протаптывая тропинки, прокладывая дороги к высокой надежности будущих полетов в околоземном пространстве.

— Мы сидели на политзанятии, когда объявили, что человек взлетел в космос. Даже для нас было полной неожиданностью. Потом видели, как встречали Юрия Гагарина… Те дни незабываемы. Незабываемы они для меня и тем, что там, в Звездном, я стал коммунистом.

Выполнив задание, он снова вернулся в Челябинск, на свою рабочую орбиту. Но уже, как говорится, крученый-верченый. Уверенно шел по вертикали своей монтажной профессии, и слава пришла, рабочая, заслуженная.

Очень мудреная должность — бригадир. Мало знать и уметь. У Харламова своя бригадирская психологическая наука. Порой в бригаде собирается чуть не полный интернационал. Без общего языка вавилонскую башню не построишь. Все учесть надо. Характер каждого. Один любит с гайками-болтами возиться, другой — конструкции ловить. Иногда и старого рабочего к молодому смышленому парню определить не зазорно. А этих двух вместе лучше не ставить, мир не берет: каждый хочет по-своему. Или два заядлых рыбака сойдутся вместе: до обеда один будет рассказывать, как пудового пескаря тащил, после обеда — другой.

Сиди, наблюдай за бригадой Харламова, и не сразу разберешься, который тут бригадир. Он не командует — он дает советы: как лучше. В том и убежден: не горлом брать, а уменьем.

Заботится и о том, чтоб в высотном деле бригадная связка была крепкой, надежной, с запасом прочности. Нет суперменской видимости ни у Юрия Никитина, ни у Рискана Ниасбаева, ни у Валерия Селезнева, но вот каскадерской отваги и ловкости им не занимать. Прибила судьба к бригадному домику детдомовского Сашу Кучина, да так и остался здесь, обрел новую семью — суровую, но добрую. Строг бригадир. Но строгость эта справедливая. С высотой шутки плохи. Как-то вели монтаж в самый зной, а неподалеку, как на грех, киоск с холодным пивом. Привел туда всю бригаду налицо и наказал продавцу: «Этим ребятам — ни одной кружки пива». Наказ соблюдался безупречно.

Пришлось однажды наблюдать, как в сырую непогодь ходил бригадир по вязкой глине пролета строящегося огромного склада (или «сарая», как он его пренебрежительно называл), ходил с теодолитом, ловил миллиметровые неточности в еще незакрепленных колоннах, устанавливал проектную истину. А вслед за ним тянулись к «глазку» теодолита самые молодые монтажники бригады и старались разгадать: что же это такое зрит бригадир? Какие такие тайны?

Казалось не случайным, что Харламов втягивал в свой поиск молодежь, заинтриговывал, заставляя их тоже выверять, ходить взад-вперед от теодолита к колонне. Именно в этих «мелочах» закладывалась основа рабочей бескомпромиссности.

Поэтому он и остается после смены на объекте: выверяет, подсчитывает. И когда бригада приступает к работе, сооружение он уже загодя «смонтировал» в уме.

Поэтому он тащит с собой теодолит, где другой бригадир сделает «на глазок». Забиты дома шкафы разными справочниками, последними изданиями технических новинок. Даже опытные инженеры удивляются грамотным советам бригадира. Ни один монтаж не обойдется без его предложений, которые сокращают время и экономят средства.

Творческий почерк бригады Харламова не только в безукоризненности монтажа. Осветительные вышки на стадионе имени В. И. Ленина были водружены досрочно. Как любимое произведение, сотворенное на одном дыхании, вспоминает он работу на домне. Наклонный мост сделали за четверо суток, вместо трех месяцев. А как подогнали! Такой точности, говорят, еще не было.

В наше время все больше ценятся не просто руки рабочего, но умелые руки, его смекалка, незаурядность. Ибо судьбу сложных инженерных идей решают в конечном счете строители-монтажники, потому что уютно и гладко идее только на ватмане. Возможно, и придет такая пора, когда мастерство рабочее обретет свои ступени-степени и звание «профессор» прозвучит и в рабочей профессии. Монтажников — знатоков дела, что ухватились за вершину мастерства, — уже сейчас называют «наш профессор». Орден Ленина на груди Харламова — общественное признание его славных дел.

Как бывает в семьях, возмужавшие сыновья уходят в новую трудовую судьбу, и здесь — вечное обновление. Взял в руки бригадирский жезл Николай Ильич Квашнин, где-то в заморской жаркой стране Нигерии второй год работает Василий Дмитриевич Куликов, уехал к нему и Валерий Селезнев…

К командировкам привыкнуть невозможно. После трех месяцев неудержимо тянет домой. Особенно, когда в руках письмо и младшенькая Рита просит: «Приезжай скорей!» А Света с Леной готовятся в инженеры-строители, и любопытно отцу заглянуть в конспекты: что там за сегодняшними формулами. Да и каково жене со всем управляться.

Вернувшись домой, бригада кочует по местным заводам, по скучным ремонтам и реконструкциям, пока опять не понадобится где-то очень срочно и ответственно. Тогда снова в дорогу. И получается, что их рабочее место — вся страна.

Нелегко снова отправляться в командировочную стынь, но только то утешает сердце, что это срочное и ответственное будет опять уникальным, неповторимым, где вновь заговорят во весь голос рабочее мастерство и вдохновение, те самые свойства, что рождают творчество, что сродни делу ученого, конструктора, музыканта, художника… И вновь вернется его звездный час.

Андрей Камский МАГНИТОГОРСКИЙ ХАРАКТЕР

Людмила Константиновна Сергеева подошла к книжному шкафу, достала один из поэтических сборников Л. К. Татьяничевой и задумчиво, нараспев прочитала:

— Эти стихи о городе моей юности и моем поколении. Они написаны не чернилами, а душой, сердцем поэта…

Удивительно, моя собеседница чем-то похожа на поэтессу: смотрит на мир влюбленными глазами, вдохновлена своим делом, говорит о нем романтически приподнято. Седая прядь волос, благородные черты, умный и проницательный взгляд дополняют это первое впечатление. Неиссякаемое жизнелюбие, доброта души и окрыленность во всем…

В тридцать первом отец Людмилы — Константин Петрович Подсевалов — уехал из Ферганы в Магнитогорск, на строительство «мировой индустрии».

«Приезжайте! Тут так здорово!» — написал он вскоре в одном из писем.

Прибыли. Кругом одни бараки. В них сплошные нары, семьи друг от друга отгораживались простынями. Вот это — действительно — «здорово!»

— Поехали обратно! — настаивала мать Анастасия Андреевна.

— Не спешите, — убеждал отец. — Скоро здесь появится город, какого еще не было на земле.

Остались.

Людмила закончила семилетку. В семнадцать записалась в аэроклуб. Училась летать на самолете. Хотела поступить в Оренбургское летное училище, мечтала стать летчицей, как Валентина Гризодубова, Полина Осипенко и Марина Раскова. В тридцать восьмом они совершили беспосадочный перелет из Москвы на Дальний Восток. Их подвигом гордилась вся страна. Но девушек в летное не брали.

Что делать, пошла стрелочницей на железную дорогу. Ну, а чтобы образование зря не пропадало — семилетка в те годы была большим делом, — стала ходить на курсы помощников машиниста паровоза. Профессия считалась сугубо мужской, трудной, но Людмиле не занимать характера и силы воли — в аэроклубе налетала на учебном самолете несколько десятков часов!

Анастасия Андреевна отговаривала:

— Ну и выбрала работу! Будешь вечно в грязи.

— Ты тоже, мама, на железной дороге. Помнишь, папа был против, но ты ведь до сих пор работаешь кондуктором, — не сдавалась дочь.

…На курсах она подружилась с Марусей Ившиной, Дусей Киркиновой, Леной Ищенко. Бойкая, энергичная, Люда Подсевалова осваивала теорию и практику быстрее других. Педагог Михаил Гаврилович не раз доверял ей группу:

— Позанимайся, Люда, с девчатами. Потом расспроси их…

И она занималась, и спрашивала — порой даже строже, чем сам педагог.

Экзамены сдала на «отлично». Пришла на практику — ее нарасхват. Машинисты Мокроусов и Красюкевич даже повздорили меж собой: с кем из них будет работать Люда…

— Рядом с нами жила сестра Мокроусова. Когда брат приходил к ней в гости, видел, как я несла от колонки сразу по четыре ведра воды. Видно, мою выносливость и заприметил он, — с улыбкой вспоминает Людмила Константиновна. — Только выбор свой я сделала на Красюкевиче. Невысокий, внешне даже неказистый, он любил свою работу, душу вкладывал в нее. Был он стахановцем-новатором. Опытом делился со всеми. У меня книжка его хранится по сей день.

Хозяйка достала из шкафа заветный сверток, развернула его. Подала тоненькую, стального цвета книжицу. На обложке ее читаю: «А. Ф. Красюкевич, машинист внутризаводского транспорта ММК. Мой опыт и метод работы».

— Почти два года я работала у него помощником, — продолжала тем временем Людмила Константиновна. — Многому научилась. Как-то он предложил: «Давай, Люда, будем робить без кочегара. Я тебе помогу». Так оказалась первой девушкой-помощником машиниста, работавшей без кочегара. Потом обратилась через газету к своим коллегам с призывом — работать без кочегаров! Только в Магнитке меня поддержали сорок моих сверстниц. А сколько по стране?!

В конце сорокового года Людмила стала самостоятельно водить локомотив. В ту пору первой женщиной-машинистом паровоза Наркомата путей сообщения была Зинаида Петровна Троицкая, имя которой знали во всем Союзе. А первой девушкой-машинистом внутризаводского транспорта стала магнитогорская комсомолка Людмила Подсевалова. В газетах и журналах появились очерки. Из Москвы и Свердловска приехали кинооператоры. Сняли о ней документальный фильм «Почетное право». В Магнитку стали приходить письма со всех уголков страны. Писали ребята, предлагавшие ей руку и сердце. Писали девушки, которые хотели стать машинистами, просили совета. А одно письмо было от родственников, неожиданно отыскавшихся благодаря этому фильму. «Люда! Как мы увидели тебя на экране, сразу узнали. Ведь ты копия своего отца», — писали ей тетки из Ленинграда. Вскоре они приехали в Магнитку, привезли кучу подарков.

Один из очерков написал магнитогорский журналист.

Шли годы. Рос город в степи, росла и она, Людмила. И все, что открывалось ее глазам, становилось роднее и ближе. Наверное, ее искреннюю девчоночью любовь к Магнитке укрепляли стихи Людмилы Татьяничевой, которая жила и работала в те годы в этом же легендарном городе. Люда Подсевалова однажды познакомилась с поэтессой и даже подружилась. Вот сколько лет прошло, а в памяти до сих пор ее строки:

— Такие стихи, наверное, гранили наш рабочий характер, помогали нам выдержать самое страшное испытание — войну, — задумчиво заключила Л. К. Сергеева.

Война… Она превратила Магнитку в самый мощный арсенал нашей страны. Каждый третий снаряд, выпущенный по врагу, каждый второй танк, сражавшийся с гитлеровцами, были сделаны из магнитогорской стали… В первые же месяцы Великой Отечественной войны сюда, к горе Магнитной, привезли броневой стан из Мариуполя (ныне Жданов) и оборудование других металлургических предприятий, эвакуированных с юга Украины. Здесь, рядом с действующими домнами и мартенами, строили новые доменные печи, коксовые батареи и даже целые заводы. Калибровочный, метизно-металлургический и другие предприятия выросли в Магнитке в первые военные годы. Строили и зимой, и летом. Порой на строительных площадках круглые сутки горели костры. Строители и монтажники трудились по-фронтовому. Как никогда, было много работы и у заводских железнодорожников: они везли на комбинат руду с горы Магнитной, эвакуированное оборудование, подбитые и покореженные в жестоких сражениях танки и самоходные орудия, чтобы после переплавки наши воины получили новые, более мощные боевые машины. Ни на минуту не прекращалась напряженная работа на стальных артериях ММК. Порой Людмила по две смены не сходила со своего трудяги-паровоза. В ту пору им всем было не до отдыха. Чего и говорить, очень уставала, но молодость и сознание того, что Магнитка на своих плечах держала основную тяжесть обороны нашего Отечества, придавали ей свежие силы. И она, отдохнув немного, опять заступала на смену…

В августе сорок третьего ее отец переехал в Челябинск. Его, как опытного специалиста, направили на строившийся металлургический завод, старшим кочегаром ТЭЦ. Вместе с отцом прибыла сюда и семья. В железнодорожном очень требовались машинисты, и Людмиле сразу же дали паровоз — «малышку», как ласково называли его в цехе.

Она возила изложницы с горячим металлом, остывшие слитки, шлаковые чаши. Работала до конца войны. И четверть века после. Наравне с мужчинами. Бывало, и им «утирала нос». Особенно не любили машинисты возить составы на шлаковый откос, чуть что недосмотрел — шлаковоз кубарем покатится вниз. Подъехала однажды на шлаковый двор.

— Люся, возьмешь пять ковшей? Срочно надо выгрузить, — попросили рабочие.

— Ну, пять не девять же. Давайте! — согласилась.

Лишь позднее узнала, что подниматься на шлаковый откос положено с тремя ковшами. С той поры коллеги стали относиться к ней с особым почтением.

В депо доставили трофейный паровоз. Машинисты прозвали его «Гитлером». Посадили на него Людмилу Подсевалову с помощником Марией Ефремовой. Паровоз был сильный, как зверь, но незнакомый. А это для машиниста хуже всего. Однажды в пути на коксохим полетели тормозные тяги. «Прыгать?» — мелькнуло в сознании. Тогда быть неминуемой беде. Решила работать на контрпаре, а с помощью воздушных кранов делать остановки. Так и привела аварийный локомотив в паровозное депо…

А еще одно ЧП произошло на шлаковом дворе доменного цеха. Людмила привела состав с ковшами, не спеша расставила их по местам, осталось установить последний под второй печью. Но в это время из-под первой вдруг вышел резервный паровоз — без вагонов, без ковшей. Полным ходом летел он на ее локомотив. «Что же машинист? Куда смотрит?» — пронеслось в голове. Дала несколько оглушительных гудков, но резервный не замедлил ход. Вот-вот ударит в бок ее «малышку». Что делать? Подать состав назад — опасно! Огненно-рыжий чугун уже клокочущим ручьем полился в ковш.

А если вперед?.. Нет, вперед уже поздно! Тот «чумной» локомотив уже в нескольких метрах… И она мгновенно дает «малышу» мощную дозу пара и отводит его назад. Раскаленная струя металла прошлась по тендеру, гулко и страшно забарабанила по чугунным бокам ее локомотива. Обе девушки очутились в каскаде огненных брызг. От одного этого зрелища можно было потерять самообладание. Что происходило с ними в эти секунды, они не помнят. Только оказались они все же сильнее огня!

За эстакадой стальных ферм скрылся тендер резервного. Подсевалова снова поддала пар и подвинула состав на прежнее место. Девчата выскочили из паровоза, хотели отдышаться, но, увидев, как языки пламени бешено пляшут в тендере их «малышки», поднялись на него и лопатами, фуфайками принялись тушить огонь. Дым ел глаза, пламя обжигало руки, но девчонки продолжали яростно, до слез бороться с ним. На помощь подоспели люди.

Утром заснувшего на резервном паровозе машиниста перевели в ремонтники, а девчатам объявили благодарность. За их мужество, решительность, наконец за то, что они предотвратили большую беду.

— Такие ЧП, конечно же, были исключением, — заметила Людмила Константиновна. — В основном работали неплохо, можно сказать, на совесть. В те годы мы старались, как никогда. На Доменной мы с Лизой Малиновской поднимали на откос по десять ковшей, хотя брать нам разрешали только по семь. Время было такое!

— Как же вам удавалось это делать? — интересуюсь у своей собеседницы.

— Технику неплохо знала, ну и, конечно, верила в нее, — ответила она. — Скажем, где какую скорость дать словно нутром чувствовала.

— Какие трудности пришлось пережить вам в те годы?

— Трудности? Их было хоть отбавляй! Паровозы все старые, а ремонтировать негде — депо построили лишь в сорок четвертом. До этого ремонт и профилактику делали прямо на улице. Добро летом, а каково зимой? На морозе руки приставали к застывшему металлу…

— Что же помогало вам вынести все это?

— Ну, прежде всего мы знали: сталь наша особая, высокого качества и оборонные заводы очень-очень ждали ее. Там из нее делали моторы и коленчатые валы для наших танков и самолетов. Уже в мирное время специалисты подсчитали, что в последние годы войны в каждом третьем нашем танке и боевом самолете была челябинская сталь. Конечно, в ту пору этих цифр мы не знали, но чувствовали, понимали: без нашего металла фронтовикам никак не обойтись. Все это, наверное, придавало нам дополнительные силы.

Кроме того, мы были молоды, на трудности особого внимания как-то не обращали. Бывало, нас еще хватало вечер какой-нибудь организовать, в спектаклях играть. Я была комсоргом в железнодорожном цехе. Так вместе с девчонками и хлопцами мы подарки красноармейцам готовили, семьям бойцов помогали, средства в фонд помощи детям погибших собирали. Да мало ли еще что делали в ту пору!..

Боевой, с юмором и непосредственной была Людмила Подсевалова. Нравилась она заводским парням, но ей пока никто не был по душе. Один моряк, вернувшийся с фронта по ранению, специально пошел к ней в помощники, чтобы ближе быть к девушке. Но когда он попытался дать волю своим рукам, тут же был списан машинистом «на берег».

А вот встретился ей обрубщик металла из фасоннолитейки Иван Сергеев, и вроде как дрогнуло ее сердце. Не рослый, не чубатый и не такой форсистый, как тот моряк, а вот чем-то приворожил. Может быть, боевыми наградами, которые, точно солнышки, горели на его груди, и, видимо, еще тем, что очень он работящий. Левую руку его фриц повредил, он обрубал металл одной правой, да так, что дай бог каждому. Людмила видела, что Иван не из краснобаев, а человек дела: и Отчизну защищал как надо, и работать умеет по-настоящему. С той поры связала с ним свою судьбу.

Как только кончилась война, Иван взялся рубить свой дом — большой, светлый, просторный. Вместе вырастили сад. Вот уже который год в солнечную майскую пору он буквально кипит от буйного розового цвета, а осенью щедро источает душистый аромат золотистых яблок и груш, радуя подрастающих внучат.

В шкафу в заветном узелочке бережно хранятся правительственные награды Сергеевых. Тут медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «За трудовое отличие» Ивана Андреевича. Тут и за доблестный труд в Великой Отечественной войне, «За трудовое отличие», «За трудовую доблесть» Людмилы Константиновны. Нет, не уступила она своему мужу. Иван Андреевич в душе рад, конечно, но внешне, человек сдержанный на эмоции, ничем это не выдает.

Выросли их дети — две дочери и два сына. И все сейчас на комбинате. Старший сын Сергей работает в заводском автохозяйстве — с малых лет манили его машины, а младший — Григорий — и обе дочери — Валентина и Наталья — трудятся в цехах. Наталья — прессовщица в цехе шамотных изделий, а Григорий и Валентина — помощники машиниста тепловоза, пошли по стопам матери.

— Почему мы тоже заводские железнодорожники? — переспросила полная жизнелюбия и обаяния Валентина. — Видно, это у нас уже в крови — стараться хоть чем-то быть похожими на маму. Ведь она у нас такая хорошая!

Наверное, выше награды для матери и не надо.

Встречая нынешний Новый год, Сергеевы опять собрались все вместе. Во время праздничного застолья Григорий, подойдя к матери и нежно обняв ее за плечо, неожиданно сообщил:

— Мам! Весной я иду в отпуск, так вот решил съездить в Магнитогорск. Хочу посмотреть город, о котором ты столько рассказывала!

Глаза Людмилы Константиновны блеснули счастливо:

— Когда соберешься, сынок, возьми и меня. Ведь после войны мне так и не довелось побывать там. А так хочется еще раз взглянуть на свою Магнитку!