Клокотала Украина

Гонец передал гетману письмо, но о делегатах сказал, что слухи эти недавно пошли в войске полковника Кривоноса, а правда ли это — неизвестно.

На другой день войско выступило из Чигирина. Каждый полк отличался от другого цветом знамен и жупанов. Войско все было на сытых конях, у каждого казака — сабля и пистоль, а в первых сотнях еще и копья, на которых полоскались цветные флажки. Позади, на лафетах и просто на возах, везли больше пятидесяти пушек, везли пули и порох.

Только двинулись с места, кобзари заиграли новую песню:

Гей, не дивитесь, добрые люди,

Что Украина восстала,

Что за Дашевом да под Сорокой

Множество шляхты пропало...

Песня была звучная, пелась легко, говорила о сегодняшних боях казацких, и ее подхватывали все полки. Эхом раскатилась она по степи. Заслышав песню, селянские хлопцы кидали косы, рыбаки оставляли сети в воде, а сами, кто как стоял, бежали на звук песни, чтоб присоединиться к казакам или хоть взглянуть на гетмана. Он ехал впереди, а по левую руку его — Тымош. Это был уже настоящий казак, с таким же мужественным, как у отца, лицом, хоть оно и было изрыто оспой. Хмельницкий, стараясь перекричать песню, говорил ему:

— Ислам-Гирей с тобой хорош, дорога тебе знакома, будете просить, чтоб и на сей раз хан помог нам конницей. Скажите, армии теперь с повстанцами сто тысяч, а понадобится — и двести выставим. А Украина, считай, вся уже очищена от поляков.

— А коли спросят, можно ли брать на Украине ясырь? — спросил Тымош.

У Хмельницкого, как от судороги, искривилось лицо, он помрачнел и ответил не сразу:

— Теперь чуть не каждый посполитый стал казаком, терпеть больше не станет. Впереди лежит Польша, недалеко доскакать, а на Украине уже и брать нечего.

— В прошлый раз нашли. Люди до сих пор не могут тебе этого забыть, батько.

— У них свое горе болит, сын, а у меня — всей Украины. Хану письмо я напишу из Росавы. Мои послы чтобы не унижались: сам султан турецкий уже распытывает о наших планах.

После трехдневного перехода Хмельницкий стал лагерем у Росавы. Тут его встретил пан Вольский, посланец из Варшавы. Он привез письмо от сейма и на словах известил о том, что сейм постановил послать к казакам коронных комиссаров.

— Это для чего же? — сердито спросил Хмельницкий. — У меня и пленных комиссаров хватает! Ты мне, вашмость, скажи, что сделали с моими депутатами?

— Пане гетман, — ответил испуганно Вольский, — я привез вашей милости от пана Вешняка письмо. А что после того сталось — знать не могу.

В письме Федор Вешняк коротко оповещал о том, что объявлено посполитое рушение и что одновременно сейм решил начать с казаками переговоры о замирении. Главным послом назначен Адам Кисель. А потому, пока польские послы не вернутся в Варшаву, казаков, верно, не отпустят. У Хмельницкого отлегло от сердца, но шляхтичу он сказал все так же сердито:

— Твоя, пане, голова за головы моих депутатов!

Послание от сейма, адресованное на имя старшого войска Запорожского, было коротко:

«Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают в прощении».

Хмельницкий опустил руку с листом и невидящими глазами уставился в землю.

— От казаков все, а казакам ничего! Поистине — горбатого могила исправит!

— И сабля неплохо исправляет, пане гетман, — сказал полковник Богун, возмущенный до глубины души содержанием письма. — Спесь им разум помутила: лежат внизу, а кричат «Виктория!» Может, и поверят. А сами набирают армию. Это уж нужно совсем нас за дураков считать. Нет, были дурни, да все переженились.

Хмельницкий поднял удивленные глаза и вдруг громко рассмеялся:

— Это ты, пане полковник, о нас с Максимом?

Богун совсем забыл, что неделю назад Богдан Хмельницкий обвенчался с пани Еленой, и покраснел, как школьник.

— Прости, пане гетман, к слову пришлось. А Максимову думку ты знаешь: хоть головы сложить, а всею силою идти на войско Речи Посполитой. И казаки за это.

— А помнишь, Богун, как ты мне говорил, что Неймаер фон Рамсла советует вступать в бой только в том случае, если твердо убедишься, что нет другого средства решить дело.

— А ты, пане гетман, видишь другое средство?

— Мы, Богун, еще не знаем, что скажут нам послы.

— Ну, послушай!

Послы прибыли только в августе. Но за несколько дней до этого казаки Богуна перехватили гонца с письмом Адама Киселя к московским думным дьякам. Письмо привез в лагерь сам полковник Богун.

— Ну, не я ли тебе говорил, пане гетман?

— Давай вперед прочитаем грамоту, Богун.

Адам Кисель доносил московским правителям, что малоизвестный казак Хмельницкий поднял бунт против своего государства, привел басурманов, пролил христианскую кровь. Казаки ведут войну только из приверженности к грабежам и к беспорядку, смута эта опасна и для Московской державы. Поэтому Московии, как и Польше, следует подумать, каким путем не допустить расшириться смуте на голову обеих держав.

— Жалеет Адам Кисель головы, да только не казацкие, — заметил Богун.

Были при этом и другие полковники, а среди них Иван Выговский. Он вздохнул и сказал:

— Не завидую я православному сенатору в католической Речи Посполитой: и от своих гадко и от ляхов не сладко.

— Такому православному и иезуиты позавидовать могут, — возразил Данило Нечай. — Я бы теперь не стал с ним разговаривать.

Хмельницкий молча поворачивал голову то к одному, то к другому, ожидая, что хоть кто-нибудь подскажет, как повести себя более дипломатично, но все только негодовали.

— Пане гетман, обдуривают тебя польские паны! — кричал полковник Пушкарь. — Хотят глаза отвести, пока соберут армию.

— А вот пан Выговский другое говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Хитрит!

Ивана Выговского, который постоянно вертелся возле гетмана со своей льстивой улыбочкой на рыжей физиономии, не любили старшины.

— У кого что болит, — проворчал Капуста. — Ты, пане гетман, слушай, о чем в народе говорят.

— Знаю, — уже сердито ответил Хмельницкий. — Черни только и надо, что драться, а у нас головы для чего на плечах? Не только мушкет и сабля решают битву — умная голова ста пушек стоит. Я вас больше не задерживаю, панове полковники! Пане есаул, ты мне будешь нужен! Надо Адама Киселя с посольством задержать в Остроге, сам придумай как, а ты, пане Зорка, садись писать пану Киселю письмо: казаки, мол, его милость своим ходатаем и заступником перед королевской властью и сенатом считают. Просим, мол, и нынче быть нашим защитником и похлопотать, чтобы сенат реестровых казаков дозволил больше иметь. А вины на нас нет, ибо повстали казаки за веру православную греческую, не в силах долее терпеть утеснений и надругательств униатов.

— Незлобивы вы, пане гетман, — сказал есаул, качая головой.

— Думаешь? Хорошо бы и послы так считали, — загадочно ответил гетман. — Письмо Киселя надо отправить в Москву, а воеводе путивльскому пиши, пане Зорка:

«Доброго здоровья и всего доброго от господа бога желаем!

Мы не того желаем государю православному, царю христианскому московскому Алексею Михайловичу, чтобы он должен был с нами воевать, но желаем его царскому величеству того, чтобы он теперь, время имеючи, на ляхов шел воевать, чтоб дал бог, чтоб он ляхам и нам паном и царем был одной веры греческой, чтобы те ляхи за нашу веру с нами больше биться и нападать не отваживались... Надеемся по вере вашей, что нам и себе неприятелями быть не пожелаете!»

— Говорят, воевода Плещеев — умная голова.

— Да, только не он решает. Где сейчас отряды наших повстанцев?

— Полковник Кривонос прогнал князя Вишневецкого за Случ и пошел на Каменец. Колодка в Слуцке, Гайчура под Заславлем, Морозенко возле Бара, полковник Тыша в Бресте, Семен Высочан под Бережанами, Головацкий и Гаркуша до самой Литвы добрались, захватили уже Пинск, Лысенко...

— Вижу, что тебя не переслушать, вашмость, — сказал довольный Хмельницкий. — Про Лысенко знаю... Сегодня же пошли гонцов в повстанческие отряды с моим наказом — идти всем к Константинову, на соединение. Через два дня и мы выступаем. Объяви полковникам — быть всем после захода солнца на войсковой раде.

Сенатор Адам Кисель ехал к гетману войска Запорожского для переговоров мрачный. Дворянин Сельский известен был как клеветник, фискал и лихоимец. Вид у него был мерзок: тупое красное лицо с маленькими, всегда сонными глазками, остренький носик и тонкие губы, точно две пиявки. Голова была несоразмерно мала для круглого, как бочка, туловища. И этого шляхтича назначили к нему в посольство, кроме дворян Дубравского и Обуховича. Ясно, не доверяют! За все его услуги, за все старания! Изменить это положение могли только удачно проведенные переговоры. Сейм требует выдачи главарей бунта, в первую очередь, конечно, самого Хмельницкого, Кривоноса. Но как этого добиться, если с ними же придется и договариваться? Надо им кого-то противопоставить. Кисель стал прикидывать в уме возможных кандидатов: Иван Выговский — уроджоный шляхтич, а вот Федор Гладкий и родом казак и полковник, а, говорят, Хмельницкого не любит, в ложке воды утопить готов... Адам Кисель решил, что прежде, нежели начать переговоры, нужно прийти с ним к какому-нибудь согласию.

Путь на Белую Церковь лежал через Гощу, но хотя Ки́сель ехал под охраной отряда королевских драгун и был при нем посольский пернач, он не решился заехать к себе в замок. Он видел только, что хлеб уже скошен и лежит в копнах, а пахолок, посланный в поместье, вернувшись, сказал, что войтом в местечке теперь портной Сидор. Собрал свой отряд, пошел в повстанцы и поп. Селян и мещан, которые не хотели к ним приставать, повстанцы пожгли.

— Похвалялись и вас, вельможный пане, убить, если заявитесь, — закончил пахолок.

Адам Кисель приказал ехать на Острог.

— В Остроге, говорят, Кривонос стоит! — испуганно крикнул Сельский.

— Отряд Кривоноса, я слышал, пошел на Каменец?

— Ходил, пане сенатор, говорят, не добыл Каменца и злющий вернулся в Острог.

— Я в Острог не поеду! — снова зашипел Сельский.

— Пан Сельский думает, что Хмельницкий лучше.

— Я думаю, что оба они схизматы! — ощетинился Сельский.

— Прибавьте, вацьпане, меня третьим, — обиженным тоном сказал Кисель.

Сельский съежился и, отводя красные глазки, пробормотал:

— Пану сенатору мы доверяем.

— Благодарю! — сквозь зубы процедил Кисель.

— Говорил я, что не следует выезжать в понедельник, — подал голос Обухович, убогий и видом и разумом шляхтич, — вот уже и начинается. На Гощу нельзя, на Острог нельзя. А куда же? На тот свет? Дожила Польша...

Поедем в Острог, — сказал Кисель. — Еще лучше, что встретим Кривоноса. Правая рука Хмельницкого. Хмельницкий вызвал злого духа, а теперь не в силах загнать его назад. Если бы Кривонос пошел на наши условия, Хмельницкому ничего не оставалось бы, как только подписать. Но как раз Кривонос да, говорят, еще полковник Головацкий и толкают Хмельницкого на продолжение войны. Попробуем, панове, поговорить, но наперед знайте, что это простой казак, выкормыш Дикого поля!

Перед городскими воротами их встретил полковой есаул с казаками и вежливо, но твердо спросил:

— Кто будете и куда едете?

Адам Кисель, пытаясь выразить на своем круглом лице радость от встречи с казаками, показал есаулу грамоту и льстиво молвил:

— Как бог милует полковника, пана Кривоноса? Прошу передать ему мои добрые пожелания.

Но его сладкий голос не вызвал у есаула в ответ сладкой улыбки. Есаул все так же сдержанно сказал:

— Благодарю, пане сенатор, ваши пожелания передам, но пан полковник наказал, пока не дадите своих заложников, в город вас не впускать.

— То есть как — заложников? — растерялся Кисель. — Казаки не доверяют?

— Панам-ляхам, пане сенатор, — подсказал казак из есауловой команды.

— Но ведь я...

— Ихний!

— Панове казаки, — повысил голос есаул, и они замолчали. — Что должен я передать пану полковнику?

— Мы тоже будем требовать заложников. Если нас так будут встречать, не исключены эксцессы и похуже.

— Вы тоже получите от нас заложников на все время пребывания вашего на Украине.

— Панове послы, прошу ко мне в карету!

Есаул с казаками отъехал на несколько шагов, но совещание послов длилось недолго. Сенатор Кисель высунулся из окошка кареты и с деланным оживлением крикнул:

— Согласны, панове, присылайте своих заложников.

— Со мною сначала поедут ваши, вашмость, заложники, а когда прибудут наши, тогда вам можно будет остановиться в предместье.

— Но это уже диктат! Панове послы, прошу ко мне в карету!

На этот раз послы только сунули головы в окошки, и Кисель сразу же заявил:

— Хорошо. Ради такой приятной встречи мы решили не придерживаться дипломатического этикета. С вами поедет десять шляхтичей. У вас, к сожалению, дворян нет, в таком случае просим прислать в заложники именитых казаков!

Когда казаки с заложниками отъехали. Адам Кисель, успевший уже взвесить все обстоятельства, сказал взволнованно:

— Мне это не нравится, панове.

— Однако есаул хотя и не дворянин, а вел себя вполне учтиво, — удивленно сказал Обухович.

— Панове, — вдруг крикнул Сельский, замигав своими глазками, — вы поторопились послать заложников! Если Кривонос испугался наших трех десятков драгун, значит, у него здесь казаков еще меньше. Ведь мы могли бы его захватить живьем! Или так, может быть, удобнее для пана Киселя? — уже ехидно закончил он. — Но...

— Но, — бесцеремонно перебил его Кисель, — пан Сельский забыл, для чего он сюда послан. А если вам охота воевать, надо было в войско ехать.

Сельский искал любого повода, чтобы не идти в войско, а потому съежился, как побитый пес, и умолк.

Тот же есаул привел своих заложников и разрешил открыть ворота. Кисель нетерпеливо поглядывал в окошко кареты: он все еще надеялся, что послов радушно встретит Кривонос со своими старшинами, но ни Кривоноса, ни его старшин не было, а вместо этого он увидел на улицах множество казаков.

— Вот тебе и «меньше», пане Сельский! — со злостью произнес он, хотя Сельский и не мог его услышать, так как ехал с остальными дворянами сзади в рыдване.

Обухович был прав, когда говорил, что они в несчастливый день выехали из Варшавы. То, что произошло этой ночью, могло стоить жизни не только трем драгунам, но и всему посольству. Накануне вечером Кисель послал к Кривоносу своего секретаря нанести от его имени визит, а главная цель тут была — намекнуть Кривоносу, что пан Кисель может принять его еще сегодня. Но секретаря принял не Кривонос, а полковой есаул. Он учтиво поблагодарил пана секретаря за приветствие и тоже дал понять, что у пана полковника не будет свободного времени, чтобы лично принять послов. Этого Кисель уж никак не ожидал. В сердцах он даже пригрозил отправить обратно посла Сельского, который начал вопить, что зарубит презренного хлопа, и потом не мог уснуть до поздней ночи. А когда пропели уже третьи петухи, Кисель вдруг услышал стрельбу. Вслед за тем в комнату вбежал стоявший на часах драгун.

— Пане сенатор, наши! — закричал он, захлебываясь от радости.

— Пан с ума сошел! — вскочил Кисель. — Какие наши?

— Ну, то есть польское войско, ваша милость. Приступом берут ворота. Прикажите нам отсюда ударить!

— Приказываю всех собрать сюда!

— Но они уже сами...

Стрельба усиливалась. В городе казаки уже все были на ногах. Группы казаков одна за другой вскачь неслись к воротам. Вдруг один отряд остановился перед домом, занятым послами. Сотник крикнул:

— Всех арестовать! Нам о посольстве толкуют, а сами приводят войско!

— Я протестую! — закричал Кисель. — Никакого войска в Польше сейчас нет.

— А где твои драгуны, пане Кисель? Почему они валяются у ворот?!

— Тащи его на перекладину! — раздавались возгласы среди казаков.

— Держать всех в доме под арестом! — еще раз подтвердил сотник и, оставив часть казаков, поскакал с остальными к городским воротам, где стрельба уже утихала. Несколько казаков встало под окнами. Это было своевременно, так как к дому сбегались уже горожане с топорами, дубинками; они угрожающе кричали:

— Где они? Давай их сюда!..

— Мы им покажем, как хитростью воевать!

— Не дорезали вас по поместьям, здесь дорежем!

Казаки охотно помогли бы в этом горожанам, но они были на часах, терпеливо принимали брань и даже тумаки, а до послов никого не допустили.

Только утром выяснилось, что на Острог набежал небольшой отряд навербованной шляхты, который вел ротмистр Сокол. О пребывании послов в городе он ничего не знал, а послам не было известно о существовании такого отряда. Трое драгун, самочинно ввязавшихся в бой, остались лежать зарубленные, а остальные всю ночь прятались по хлевам и собрались только утром. Однако Кривонос прислал есаула посоветовать послам не раздражать своим присутствием горожан, за которых он поручиться не может.

Адам Кисель и остальные послы, после пережитого страха и на радостях, что остались живы, выполняли теперь приказы Кривоноса ревностнее, чем приказы самого короля.

Когда кареты были уже готовы к отъезду, к ним подскакал гонец с письмом от гетмана Хмельницкого. Адам Кисель прочитал раз и другой, но все никак не мог поверить глазам: его сам гетман просит быть заступником! Он дал прочитать письмо послам.

— Вы что-нибудь понимаете, панове?

— Мне все стало понятно, — заявил Сельский. — Да здравствуют рейментари! Хмельницкий дознался, что рейментари уже собирают ополчение, а этой ночью мы сами в этом убедились, и сразу, как собака, завилял хвостом. Теперь нам нечего с ним разговаривать!

— Нет, панове, мы должны выполнить решение сейма. — Кисель уже ясно представлял, как он будет диктовать Хмельницкому условия и как потом бросит этот договор в лицо Вишневецкому, Конецпольскому, Сельскому. — Немедленно же ехать!

Но гонец, заметив эту суету, холодно сказал:

— Паны послы могут не торопиться. Когда и куда выехать — вам будет сказано! Имею еще поручение от полковника Романенко и сотника Тымоша Хмельницкого передать, что они с полком прибудут в Гощу, в маетность пана воеводы, еще на этой неделе.

— А это зачем? — удивился Кисель.

— Оберегать маетность вашей милости от грабежа. Такова воля пана гетмана.

Кисель растерянно уставился на своих послов.

— Слышали, панове? Пан Сельский, пожалуй, прав.

И верно, через неделю в Гощу прибыл полк казаков. Кисель своими глазами читал письмо, написанное полковником Романенко и сотником Тымошем Хмельницким попу. Привез письмо Киселю дворецкий, которого полковник поставил снова приглядывать за замком, а в письме значилось:

«А ты разберись, поп, кто старший — пан воевода или твои панки сельские, которые тебя не защитят от нас. А твое дело за церковью глядеть, а не за рыбаков стоять и охрану нашу баламутить. Ведает пан воевода, что чинит, а мы то же с ним в согласии приказываем. Так-то, отче, молчи и ни гугу. На сей раз прощаем, если то же еще услышим, не сидеть тебе дома».

Письмо и впрямь было подписано полковником Романенко и сотником Тымошем Хмельницким.

Теперь и Адам Кисель решил, что Хмельницкий испугался посполитого рушения и, натворив беды, ищет дураков, которые подставили бы за него свои спины. Он даже потер руки от удовольствия.

Через месяц войско Кривоноса уже ушло на Константинов, проследовал через Острог и отряд полковника Тыши из Польши, а разрешения от гетмана Хмельницкого на проезд в Белую Церковь все не было. Адам Кисель каждую неделю посылал новых гонцов, но первые вернулись ни с чем, и то лишь через три недели, а последний даже не застал лагеря Хмельницкого в Белой Церкви.

— Сбежал?! — уже готовый трубить победу, закричал Сельский. — Скоро они все побегут. Кривонос тоже удрал, а Тыша не иначе как на Низ подался.

Но выяснилось, что Хмельницкий не бежал, а, напротив, двинулся на Гончариху, значит, навстречу Тыше и Кривоносу. Гонец слышал, что в Константинов Хмельницкий стягивает все повстанческие полки.

Миновал август, а переговоры все не начинались. Почему-то полковник Романенко со своими казаками оставил уже Гощу. Чернь на другой же день разгромила поместье. Адам Кисель просил у Богдана Хмельницкого защиты, но и на эту просьбу не ответил Хмельницкий. Адам наконец понял тактику казацкого гетмана: усыпив его внимание своей просьбой о заступничестве и присылкой в имение казаков с полковником Романенко, казацкий гетман тем временем собрал свое войско и подвел его к границам Речи Посполитой. А посольство Адама Киселя должно было само усыпить внимание казацкого гетмана, пока сейм соберет польское войско и подведет его к границам казацкой земли.

Адам Кисель хватался за голову: как это он, опытный дипломат, дал обвести себя вокруг пальца ничтожному казаку Хмельницкому? Ведь самый последний шляхтич будет иметь теперь предлог обвинить его в измене отчизне.

ДУМА ОДИННАДЦАТАЯ

Гей, казаки, хлопцы молодцы.

В оба глядите —

Панов подряд рубите!

ВЕТЕР С УКРАИНЫ

I

Стояла теплая осень. В пестрые наряды убрались леса, на поблеклых травах не высыхали росы, и, словно порванные струны, серебром поблескивали паутинки на засохших кустах. Максим Кривонос с атаманами повстанческих отрядов ехал в лагерь гетмана Хмельницкого под Межибож. Все они были истомлены ежедневными переходами, кровавыми стычками, дымом, огнем, и только глаза у них блестели, как брызги дождя на солнце, изобличая силу, способную горы перевернуть.

Кривонос знал каждого из них и радовался, как отец, глядя на своих детей. Григор Лысенко из бондаря стал приметным атаманом. В отряде у него был крепкий порядок, придававший силы даже слабодушным. Гайчура, взявший не один замок, спаливший не одно поместье, стал еще более рассудителен, осторожен, а в обращении с врагом хитер и непримирим. Он вел за собой уже три полка, имел кареты и резвых коней, но, как и прежде, в походе шагал с суковатой палкой впереди отряда. Палку эту хорошо знали не только паны, но и те из посполитых, которые трусливо продолжали служить своим панам. Отличным атаманом стал и Нестор Морозенко — умный, быстрый в решениях, горячий и беспощадный: иной кары не знал, кроме смерти, к тому же столь лютой, что от одного его имени шляхта металась во сне. И Тихон Колодка уже научился не только орудовать саблей, но и славно воевать: взял старинный город Луцк. Не радовал только Остап. Будто кто подменил казака: попирает казацкий обычай, чурается прежних своих приятелей, волком стал смотреть даже на Кривоноса, кажется — тайком укусить хочет; а хуже всего то, что его отряд грабит и убивает посполитых, даже повстанцев. Придется снова вызывать его на суд. Так и сказал ему Кривонос. Может, потому хмур Остап? Его не любят атаманы, особенно Морозенко. Вот и сейчас он выдумал какую-то шутку и рассказывает:

— Вы послушайте, что со мной раз случилось. Видим, бродит у омута какой-то пан. Мы подходим. «Здравствуйте!» — говорю. «Здравствуй», — отвечает. «Откуда вы?» — «А вы откуда?» — спрашивает. «Из повстанческого отряда», — говорим. «А что, у вас не Остап ли Бужинский за атамана?» — «Он, он, пане!» — «Знаю его, говорит, это мой приятель», — и бултых в воду, только пузыри пошли. Мы его спасать, а дедок один и говорит: «Это чертяка, только и ждет, чтобы на дно затащить». Так что, панове, и черти разные бывают.

Остап криво улыбнулся и ответил:

— Лучше с чертями дело иметь, чем с гречкосеями!

Максим Кривонос на эти слова укоризненно покачал головой и хотел положить Остапу руку на плечо, но тот весь съежился и отшатнулся, точно от удара плети.

— Тю, бешеный! — удивленно произнес Максим.

Когда они прибыли в казацкий лагерь, у гетмана шла войсковая рада. Кривонос, как первый полковник, имел право быть на этой раде, но он не пошел, пока не явился от гетмана есаул и не пригласил всех атаманов, прибывших вместе с ним.

Старшины сидели за длинным столом, покрытым ковровой скатертью, а Богдан Хмельницкий стоял, положив правую руку на рукоять торчавшей за поясом пистоли. Гетман был одет просто, по-домашнему — в светло-синем кафтане, в бархатных штанах и в желтых сапогах. Перед ним на малиновой подушечке лежала булава, а рядом — кривая сабля с отделанной драгоценными камнями рукоятью. Когда атаманы вошли в шатер, гетман поднял булаву. Все старшины встали.

— Высокочтимый пане полковник Корсунский! — торжественно обратился он к Кривоносу. — Твоими трудами и трудами повстанцев земли казацкие из-под шляхты вызволены, и мы могли невозбранно провести войско наше к границам Польши. Пусть же эта сабля будет тебе, пане полковник, наградой за доблесть и отвагу! А вам, атаманы, от войска Запорожского земной поклон!

Кривонос поцеловал саблю и сказал:

— Пане гетман, народ дал мне силу, а ты саблю — я буду бороться за землю моих предков, пока бьется в груди казацкое сердце.

Старшины одобрительно закивали головами, а полковник Чернота крикнул:

— Слышишь, пане гетман? Веди на Польшу!

Чернота был шляхтичем православной веры. Сухощавый, с узким лицом, порывистыми движениями, всегда злой, он вызывал у Хмельницкого неприятное чувство. Может, потому, что напоминал проклятого гайдука, который бежал из обоза у Девичьего Поля... Помучил его тот Стецько — все чудилась измена среди челяди и старшин. Успокоился только, когда он снова попался вместе со слугами Александра Конецпольского под Корсунем. Стецько клялся, что никто не помогал ему высвободить руки и ноги, а будто бы он сам додумался засунуть в узел пару сухарей и подставил руки коню. Путы были из пакли, и конь, чтобы добраться до сухарей, перегрыз путы.

На выкрики кого-нибудь другого гетман не обратил бы внимания, а Черноте надо было ответить, и Хмельницкий уклончиво сказал:

— Послушаем пана есаула, что там наша разведка доносит.

— Пане гетман! — начал есаул. — Нам стало известно, что после назначения сеймом рейментарей князь Вишневецкий считает себя обиженным и не признает над собой власти коронного командования. Но вчера Заславский и Вишневецкий встретились в Чалган-Камне и как будто примирились. Вишневецкий уже перевел свой лагерь ближе к коронному войску, однако под команду Заславского не встал. Не захотели подчиняться рейментарям и другие магнаты: Лянцкоронский, Замойский, Любомирский. Они тоже разбили свои лагери рядом с Вишневецким. Обоз князя Заславского, который теперь замещает гетмана коронного, находится, панове, у Константинова. Собралось войска польского уже сорок тысяч, да у каждого шляхтича по трое слуг, тоже вооруженных. Мыслит шляхта все так же, как прежде Николай Потоцкий: «Не браться даже за сабли, разогнать хлопов канчуками!»

— И много таких дурней? — иронически спросил гетман.

— Семь воевод, пять каштелянов, шестнадцать старост!

Старшины весело засмеялись над шуткой, которая удачно характеризовала шляхту. Хмельницкий сказал:

— Мудрые люди говорят: лучше армия баранов под предводительством льва, чем армия львов, которую ведет баран. Так оно и есть: ни Желтые Воды, ни Корсунь ничему не научили панов-ляхов. Но и мы были бы неразумными, если бы преуменьшили силы врага: еще довольно в Польше искусных воинов, оружия и пороху. Надо хитрую тактику применить: перед лагерем противника болотистый луг; вот он и должен для него стать могилой.

Хмельницкий, прежде чем объяснить свою мысль, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, дольше задержался на Остапе, и вдруг неожиданно закончил:

— Что будет нужно, скажу потом каждому.

II

Между голых холмов, изрезанных желтыми овражками, протекала узенькая, но глубокая речка Пилявка. На правом берегу возвышался небольшой замок, обнесенный древними валами. Замок успели захватить казаки, и польскому войску пришлось расположить свой лагерь по другую сторону реки, на низком болотистом берегу. Шатры трех рейментарей поставили рядом на пригорке, а вокруг — как будто зацвела ромашка — забелели шатры вельможной шляхты, маркитанток [Маркитантка – мелочная торговка преимущественно съестными припасами, сопровождавшая армию в походе], шинкарей. Шляхта сверкала пышными нарядами, как жар-птица пером, золото и серебро блестело не только на каретах с фамильными гербами, но даже на возах с кладью, увязанных шнуром с золотыми кистями. Лагерь был уставлен ими так густо, что издали напоминал морской берег, покрытый валунами. На левом крыле, немного поодаль, стоял такой же лагерь князя Вишневецкого и других магнатов, не признавших старшинства рейментарей. Лагери эти ничем друг от друга не отличались: здесь также было больше золота и серебра, чем железа. Так же шляхта, даже самая бедная, но полная чванства, стремилась превзойти друг друга в пирах и банкетах. Музыка гремела по всей долине.

Казаки стояли под пилявским замком, построившись в шесть рядов: сорок две пушки были впереди, по две с боков и две сзади, а в середине между возами расположилось войско, разделенное на полки и сотни, с развернутыми знаменами и значками. Позади белели, как гуси на выгоне, шатры старшим.

Шляхта высыпала на валы. Этого только и ждали казаки; сразу же посыпались насмешки, каждый, как умел, старался уязвить противника. С валов им отвечали тем же. Наконец вперед выскочил пучеглазый шляхтич и, потрясая канчуком, закричал:

— Вот я их... вот я вам... По десятку на одну виселицу, хамы!

Это был стражник коронный Лащ. Казаки громко захохотали:

— Еще не окочурился? Ой, Лащок, побежишь ты в кусток!

— Удирай скорее, а то завтра некогда будет!

— Ему матка боска поможет! Ведомо — бабник...

Этого паны уже не могли стерпеть, и несколько человек выскочили за валы. Им навстречу выехали казаки. Начался поединок.

— Не те уже стали паны-ляхи, — пренебрежительно говорили казаки.

Метла и Пивень, голые по пояс, засыпали землей сруб под пушку. С польской стороны доносилась музыка, от которой даже неповоротливый Метла начал поводить плечами. Пивень захохотал:

— Так это же их молитва! Слышишь, паны подвывают. Вот я тебе лучше сыграю.

Он взял бандуру.

— Ну, Метла, слушай:

Ой, да в славном Переяславе, в Переяславе на рынке

Продавала, продавала бабусенька хрен, хрен.

Вдруг пришел казак Ефрем,

Схватил и оскреб, съел бабусин хрен, хрен,

Съел хрен, съел хрен!..

— Ну-ка, Метла!

Метла, как медведь лапой, притопывал ногой в худом постоле, но, когда Пивень начал приговаривать еще быстрее, не выдержал и сначала неловко, потом все смелей пошел вприсядку. Он хоть и был мешковат, но плясал на диво легко. Пивень тоже весь так и ходил ходуном.

Продавала, продавала бабусенька перец,

Вдруг пришел казак Ференц,

Схватил, и размял, и растер бабусин перец,

Перец, перец...

А на берегу Пилявки все еще продолжался поединок между шляхтой и казаками. Выехал полковник Ганджа, а следом за ним Остап. Вместе с Остапом выехал тонкогубый, остроносый Семен Забусский, оказачившийся шляхтич.

На вызов полковника Ганджи из польского лагеря выскочил шляхтич в цветастом жупане, на сильном коне турецкой породы; клинок его сабли сверкал арабским узором. Шляхтич был горячий, как и его конь, и он напористо налетел на Ганджу. Ганджа встретил первый выпад противника спокойно, даже неуклюже. Тот еще стремительнее налетел второй и третий раз, но Ганджа не изменял тактики. Это наконец рассердило пана, и он начал бить вслепую. Тогда Ганджа перешел в атаку. Еще один выпад, и тело противника рассталось бы с душой, но в этот момент конь Ганджи, как ужаленный оводом, сделал неожиданный скачок, клинок полковника свистнул мимо головы шляхтича, а тот, воспользовавшись этим, вонзил клинок под сердце Ганджи. Никто не заметил, как Остап Бужинский уколол концом сабли коня полковника, видели только, что он вертелся рядом, но когда Остап, а за ним и Семен Забусский поскакали к польскому лагерю, для всех стало ясно, почему погиб полковник Ганджа.

Измена Остапа Бужинского и Семена Забусского, пусть и ничем не приметного старшины, поразила всех казаков. Но особенно взволновала их гибель полковника Ганджи. Казацкий стан бурлил. Гетман Хмельницкий понял, что сейчас никакая сила не удержит казаков, и, чтобы предупредить самочинные действия, приказал двум полкам перейти речку и атаковать вражеский лагерь. Именно в этот момент к нему в шатер ворвался повстанец с искривленным от злобы лицом.

— Кто это дозволил так швыряться нами? — выкрикнул он, ощерясь.

Хмельницкий никак не мог примириться с мыслью, что погиб его боевой друг, бесстрашный казак, опытный полковник. И из-за кого? Из-за подлого изменника! Значит, он вредил и раньше?

— Ты кто такой, что вмешиваешься в мои распоряжения?

— А не все равно? Ну, сотник из отряда пана Остапа.

— Мало одной измены!

— Не доводите челове...

Но окончить он не успел — гетман с налитыми кровью глазами ударил его по голове своей тяжелой булавой, и сотник только охнул, пошатнулся и упал на землю.

— Уберите! К пану Капусте его!

А бой шел уже по всей долине. Казаки были сегодня страшны: скорбь по полковнику Гандже и возмущение Остапом удвоили их силы, и они целыми косяками уничтожали противника, брали в плен. Первый же пленный из панцирных гусар, чтобы вымолить себе жизнь, рассказал все, что знал, полковнику Капусте.

— А о чем там болтают шляхтич Забусский и Остап? — спросил пленного Капуста.

— Пан Забусский сказал, что в казацком лагере полный беспорядок, после первого же боя казаки разбегутся — никто из них не верит, что можно победить коронное войско. Это очень обрадовало шляхту, и пана Забусского ласкают, как только могут.

— А Остапа Бужинского?

— Остапу никто не верит, хотя он прямо землю ест.

— Так ему и надо!

— Он говорит, что ему сам гетман коронный поручил собрать отряд и озлоблять посполитых. И он это делал.

— Вот падаль!

— А может, он врет, пана Потоцкого-то нет, не проверишь!

— А вспомните, что он выделывал, клятый, так и проверять не надо, — сказал Морозенко. — Милость хотел заслужить у панов, ну и получил.

Гетман Хмельницкий решил дать генеральное сражение, когда подойдут татары. Крымский хан и сейчас не верил в силы и военную мощь запорожских казаков и все еще выжидал, а потому и на этот раз послал в помощь Хмельницкому только четыре тысячи татар во главе с Карач-мурзой. Татары были уже у Ольшаны и через два дня должны были прибыть в казацкий лагерь. Хотя у Богдана Хмельницкого теперь было одних только казаков около семидесяти тысяч да повстанцев столько же, однако без татарской конницы он не хотел начинать бой, ограничивался мелкими стычками, как сегодня. Поляки обрадовались, что прогнали казаков назад, за речку. «Ну и пусть радуются!» — подумал Хмельницкий и хитро улыбнулся.

Утром снова начались поединки, потом стычки малых групп, а потом и больших. К середине дня Хмельницкий уже бросил в бой пять лучших полков, успел уничтожить Сандомирский и Волынский пограничные полки, драгун киевского воеводы Тышкевича, хоругвь надворного войска Иеремии Вишневецкого. Несколько поручиков и хорунжих попали в плен живыми, а Ташицкий, ротмистр Вишневецкого, был убит. Немало погибло и казаков, мост через реку не раз переходил из рук в руки, но победа не давалась ни той, ни другой стороне и только разжигала противников.

На левом крыле конница Лаща нашла брод и, переправившись, атаковала полк Данила Нечая, но очень скоро лащевцам пришлось отступить назад, за речку. Нечай переправился по пятам врага и начал преследовать его, а когда противник в беспорядке бросился врассыпную, из засады выскочил королевский полк Осинского и отрезал казаков. Тут же возвратились и лащевцы, до сих пор умышленно отступавшие.

Началась жестокая сеча.

Полк Ивана Богуна был в резерве. Сам Богун стоял с Хмельницким у стен замка и от нетерпения ломал в пальцах прутик березы. Когда ряды Нечаевых казаков стали заметно редеть, он взволнованно крикнул:

— Пане гетман, видишь?

— Вижу, Богун.

— Приказывай!

— Другой раз умнее будет, — и даже отвернулся в сторону.

Богун изломал уже на кусочки третий прутик, а Хмельницкий все еще смотрел на полк Черноты, который рубился с гусарами Вишневецкого. А нечаевцев становилось все меньше.

— Пане...

— Давай! — коротко кинул Хмельницкий, нервно закусив ус.

Богунцы перешли речку, там, где она делала излучину, и вышли Осинскому в тыл. Хмельницкий не отрывал от них глаз.

Впереди скакал Иван Богун. Статный казак, а на коне еще краше. Налетел уже на поляков и словно под музыку размахивает саблей. Верно, еще и насвистывает, черт, как делает, когда учит молодых! А за ним — просека. И нечаевцы подбодрились, живее замахали саблями. Даже пораненные вскакивают на ноги, хватаются за оружие! От Богуна не отстают и его казаки, — кажется, не рубят, а жито косят — и направо и налево. И уже поле за ними покрылось, как снопами, трупами драгун. А казаки наседают, рубят, теснят к речке. Кто выскользнул — изо всех сил удирает к обозу.

Полковник Нечай был ранен в руку и в голову, но гетман, не обращая на это внимания, встретил его таким криком, что слышно было на весь лагерь:

— Ты что же это, пане полковник, на охоту выехал? За зайцами гоняешься или с польской шляхтой воюешь? Паны, верно, животы от смеха понадрывали, глядя, как брацлавский полковник в капкан лезет. Обидел бог умом — займи у полковника Богуна: он не попался на удочку, а сам уничтожил два полка. Мне твоя храбрость не нужна, мне нужно, чтобы мой полковник умел разумно направлять храбрость казаков... — И вдруг встревоженно крикнул: — Позовите цирюльника! Видите, полковнику худо! — И, не ожидая цирюльника, бывшего и за брадобрея и за лекаря, сам поддержал раненого, который стал белее стенки и чуть не упал.

— Садись, садись, Данило... — уже заботливо говорил Хмельницкий. — Вот еще, и перевязать как следует казака не сумели! — Он быстро размотал на голове Нечая окровавленный платок и стал промывать глубокую сабельную рану.

К вечеру луг перед польским лагерем превратился в болото, из которого лошади с трудом вытаскивали ноги. И казаки и поляки были забрызганы грязью до самых глаз. Все понимали, что сегодняшний бой еще не решает сражения, и ратное поле постепенно опустело.

II

I

В казацком лагере уже весело звенели трубы, кобзари слагали новые песни, разгоряченные боем казаки ходили, как пьяные, у них сияли глаза, радость победы в первых схватках распирала грудь. У костров под музыку отплясывали гопака или бойкую метелицу, быструю дудочку или горлицу. Не было только среди танцующих Метлы. Казак Метла, держа коня за поводок, ходил по лугу между трупов и искал своего побратима Пивня. Уже вечер наступил, высыпали на небе звезды, а Пивня не было ни среди живых, ни среди мертвых. Неисчислимые богатства лежали перед Метлой на убитых шляхтичах, но он не взял даже платка, чтобы перевязать себе пораненную руку, и с опущенной на грудь головой поплелся в свой лагерь.

В это же самое время казак Пивень сидел в польском обозе с цепями на руках и ногах и горестно раздумывал о Метле. Он своими глазами видел, как на его побратима насело сразу несколько драгун, и раз его нет сейчас здесь, среди пленных, — его, видно, зарубили. Пивню было обидно, что не удалось помочь Метле. Уже и бросился, уже и заколол какого-то пана, преградившего ему путь, как вдруг конь под ним споткнулся и упал. Пивень стал выпутываться из стремян, а тут гусар с мечом так и пригвоздил его к земле. Хорошо еще, что зацепил только за ребро. Теперь его судьба зависела от расположения духа князя Заславского, который был за гетмана коронного: возьмут верх казаки — разгневается и прикажет отрубить голову Пивню. То же самое он может сделать и на радостях: дескать, теперь мы ничего не боимся.

— Господь всевышний! — вздохнул он тяжко. — Чем я перед тобой грешен? Что я, горилки не пью, или жинку не бью, или в корчме торгую, или в церкви не бываю? За что ж ты меня так тяжко караешь?

— А за то, чтоб ты, собачий сын, — пробормотал из-под воза одутловатый белоцерковский есаул Макитра, — не богохульствовал. Головы тебе не жалко?

— Мне вот сорочки жалко, пане есаул, она у меня одна, и лях ее мечом распорол. А не станет головы, тогда и сорочка не понадобится. Эх, милый человек, вижу, бедный ты...

— Это ты, свинопас, бедный — вон пузом светишь. А у меня есть и сад, и ветрячок, и скотины разной немало.

— Я ж и говорю: наверно, жаль с таким добром расставаться.

— А еще бы не жаль!

— Вот ты мне часть и откажи: сразу полегчает.

— Кабы ты придумал, как нам отсюда убежать, я бы и копы денег не пожалел.

— Ну и щедрый же ты, пане есаул, — засмеялись пленные казаки.

Большинство из них было порублено, лица залиты кровью, кровь запеклась на ранах, которые никто не перевязывал. Единственным лекарством была земля. Ее, черную, рассыпчатую, казаки брали из-под ног и, смешав со слюной, прикладывали к ранам.

— Брось залеплять — уже не прирастет! — сказал Пивень, глядя, как молодой казак бережно замазывал землей разрубленную, уже еле держащуюся посиневшую руку.

Казак, глядя грустными глазами, покачал головой, потом отрывисто спросил:

— Нож есть?

— На!

Когда рука превратилась в культяпку, казак, покрытый холодным потом, бессильно откинулся на камень.

— Вот уже и готовый калека, — произнес он горько.

Польские жолнеры, приставленные для охраны пленных, не обращали на них никакого внимания. Им было куда интереснее заглядывать в шатры, где пировало вельможное панство.

К князю Доминику Заславскому собрались все три рейментаря, воеводы и сенаторы. Был там и Адам Кисель, который привел казацкую хоругвь, набранную с большим трудом. Он был единственный православный среди католиков и чувствовал себя незавидно. Разговор шел о сегодняшнем бое, от которого еще гул стоял в ушах.

— Нет, вы скажите, панове, откуда Богун мог узнать, что в овраге была засада? Погонись он за хоругвью пана Барановского, от его полка остались бы только рожки да ножки, — говорил хорунжий коронный Конецпольский. — Я же нарочно приказал пану Барановскому отступать.

— А почему бы и не знать Богуну, пан рейментарь, — сказал стражник коронный, — ведь пан Кисель десять казацких шпионов укрывает в своем обозе.

— Как укрывает?

— А куда же смотрит пан стражник? — закричала шляхта.

— Пан Лащ смотрит, как бы только меня оклеветать, — ответил с кислой миной Адам Кисель. — В обозе я вынужден держать заложников, которыми до сих пор не обменялся с полковником Кривоносом. А что у меня может быть общего с повстанцами, которые выгнали меня из моих поместий, а поместья разграбили? Или там, может быть, есть дворяне, с которыми бы я нашел общий язык? Напраслину ты на меня возводишь, пане стражник, и только причиняешь мне неприятности за мои старания, за мои услуги.

— Сделаем вид, что поверили, панове, — сказал с иронией князь Лянцкоронский.

— Панове, панове! — воскликнул князь Заславский. — Сегодня у нас есть лишний повод осушить бокалы — мы держим победу в руках! Я уже молил бога, чтобы он не помогал ни нам, ни казакам, а только смотрел, как мы намылим шею негодному хлопству.

— Я головой ручаюсь, — поспешил выкрикнуть и Александр Конецпольский, — что завтра в порошок сотру казаков!

— Ясновельможное панаво, — зашамкал беззубым ртом подчаший коронный Николай Остророг. — Гениальность стратега, говорят мудрые люди, проявляется в том, что он ведет бой и выигрывает его искусством тактики. Это показали сегодня мы. — И он снисходительно кивнул в сторону своих коллег — князя Заславского и хорунжего Конецпольского. — Мы, панове, выиграли битву с казаками благодаря прекрасным нашим жолнерам, а главное — благодаря молодой энергии наших полководцев...

Шляхта шумно закричала: «Виват! Виват!» Заславский и Конецпольский раскланивались как бы в шутку, но весьма усердно.

— Подвиги наших полководцев, — продолжал Остророг, — особенно в сегодняшнем бою, напоминают мне подвиги Мильтиада при Марафоне, Павзания при Платое, Эпаминонда при Левострах, Ганнибала при Каннах, Сципиона при Нарагарре и Цезаря при Фарсале...

Чем дальше говорил Остророг, тем сильнее выступало на лицах рейментарей чванливое самодовольство; один только князь Иеремия Вишневецкий нервно кусал кончик уса.

— Есть такая хорошая пословица, — сказал он, и тонкие губы его искривились в холодной улыбке. — «Цыплят по осени считают». Вы забыли, что к Хмельницкому идет Карач-мурза с татарами? Пусть врет перебежчик, что их, как травы, не счесть, а все-таки их, наверное, немало. Вы забыли, что с тыла на нас наседает Кривонос со своими повстанцами. Мой разъезд захватил двоих. Говорят, им на помощь пришли отряды даже с Белой Руси. А я хорошо знаю, на что способна чернь, поэтому не вижу причин для веселья. Наоборот!

Трезвый голос Вишневецкого подействовал на всех, как ушат холодной воды. Многим, верно, вспомнился хитрый маневр запорожцев под Корсунем, когда попали в плен коронные гетманы Потоцкий и Калиновский, которые до сих пор томились у татар. Хорошо знали они и о самоотверженности украинских и польских повстанцев, силы которых с каждым днем увеличивались; видели они распри между военачальниками польского войска... И потому воинственное настроение стало постепенно рассеиваться. И правда, казаки хоть и понесли уже потери, особенно сегодня, но еще имели силу и без татар. А раз на подмогу идут еще татары, нужно сейчас же искать какой-то выход.

— Что же посоветуешь, князь? — растерянно спросил какой-то шляхтич.

— Если дело обстоит так, как говорит князь Иеремия, — сказал Лянцкоронский, — я бы, панове, посоветовал, пока есть время, выбраться нам отсюда, а князя Иеремию просить принять команду.

— На тебе, боже, что мне не гоже! Благодарю покорно.

Рейментари сидели, подавленные и растерянные. Только Остророг поднял бокал и нарочито бодрым голосом выкрикнул:

— Мои панове, не каждая тактическая победа приводит к стратегической победе. Тут имеет значение природа войска. Войско случайное, собранное на одну кампанию, вот как чернь у Хмельницкого, не способно закрепить достигнутые успехи. Итак, панове, смело пейте ваше вино!

Было уже далеко за полночь, когда в польском лагере раздался истошный крик: «Повстанцы!» Лагерь спал, месяц зашел за тучи, стало темно. Испуганный выкрик повторился уже в другом месте, и лагерь зашевелился, заметался, передавая из уст в уста только одно слово: «Повстанцы!»

Казак Пивень проснулся от топота конских копыт. Ему приснился страшный сон: будто Николай Потоцкий зацепил его крюком за ребро. Хорошо, что подоспели повстанцы и сняли его с крюка... Наконец он пришел в себя: вокруг стоял приглушенный, но неумолкающий крик, все бежали в одном направлении. Первое, о чем подумал Пивень, — это что надобно спасаться. Он помнил, как было на Старице; когда казаки пошли в атаку на польский лагерь: поручик, охранявший с жолнерами пленных казаков, боясь, чтобы они не убежали, всех перебил. Он растолкал одного соседа, другого:

— Братчики, прикончить могут нас, спасаться надо.

— А как? Хотя бы дубина какая была...

— Хватайте камни.

— У часовых оружие...

— Отнять оружие...

Кое-кто ощупью пополз туда, где вечером ходили часовые, но ни там, ни по соседству часовых не нашли.

— Хватай за ноги пробегающих!

Это оказалось самым легким. Жолнеры, и без того насмерть перепуганные, когда их ловили за ноги, немели от страха, а схваченные за горло — и вовсе умолкали.

У пленных было уже несколько сабель и мушкетов, но двинуться напролом они еще не решались. Из оврага же, где держали пленных, ничего дальше своего носа не увидишь.

Приближался рассвет. Суета и крики в лагере становились слабее, а когда рассвело, и совсем утихли, словно повстанцы перебили весь лагерь, хотя боя не было слышно. Может быть, лагерь перешел на другое место, а пленных забыли в овраге? Пивень вскарабкался наверх. Шатры и возы стояли на месте, как и вчера, бродили растерянные слуги, в одном углу сбились в кучу и о чем-то совещались драгуны из хоругви наемников нидерландцев. Не видно было только жолнеров польского войска.

— Что-то замышляет шляхта, — сказал один казак.

— Хитрят, душегубы, — согласился другой.

— Может, хотят, чтобы мы бросились убегать, а тогда всех перестреляют.

— А что ты думаешь: просто перерезать нас — полякам страшно за своих пленных, а так — законная причина для казни.

— Разве есть у панов закон? — презрительно произнес Пивень.

— Это они что-то против казацкого лагеря замыслили. Надо предупредить.

— Подожди еще немного, может, возвратятся. Погнались за повстанцами и возвратятся.

— Да ведь никого не слышно.

Когда стало всходить солнце. Пивень решительно сказал:

— Нет, браты, больше не могу, сердце ноет. Я полезу.

— Сначала разведаем!

За Пивнем поползло еще несколько казаков.

Не успели они проползти и двадцати шагов, как послышались чьи-то голоса. Казаки приникли к земле: разговаривали на украинском языке, но ведь в хоругви Адама Киселя тоже служили казаки. В это время Пивень услыхал:

— Где же войско?

Он поднял голову: впереди шел, удивленно оглядываясь по сторонам, Петро Пивкожуха, за ним Саливон и еще несколько казаков Корсунского полка. Челядь польской шляхты попряталась под возами, не стало видно и хоругви наемных драгун.

— Братцы! — радостно крикнул Пивень и вскочил на ноги, забыв о ране на боку. За ним вскочили и другие казаки, отправившиеся с ним в разведку.

Окровавленные лица, глаза, полные радости, без слов объяснили, кто они такие, а Петро Пивкожуха, кроме того, отлично знал Пивня в лицо.

— Живой? — бросился он к нему. — А остальные где? Бегите, пока панов нет.

— А где же они?

— Я тебя спрашиваю, куда они девались?

— Еще ночью...

И Пивень начал рассказывать, как он уснул, как приснились ему повстанцы... Петро Пивкожуха и Пивень разговаривали шепотом, хотя жолнеров вокруг не было видно. Наконец Петру надоело слушать сказки Пивня, и он громко крикнул:

— Браты, давай назад в обоз, забирай больных... Да быстро!

И сразу же из рва высунулось, словно выросло из-под земли, больше сотни казаков. Раненых понесли в обоз, а здоровые тут же присоединились к разведке. Теперь они уже смелее двинулись к рейментарским шатрам. У князя Заславского на столе еще стояло недопитое вино, пышная постель с золочеными фамильными гербами была даже не примята; вокруг висели жупаны, дорогое оружие, лежали седла, отделанные серебром, расшитые попоны, тоже с гербами, инкрустированные шкатулки. Одна шкатулка была полна денег, в другой лежала усыпанная алмазами гетманская булава. У шатра стояла золоченая карета. Не было видно только самого гетмана Доминика Заславского, отсутствовала и его челядь.

В других шатрах также все говорило о том, что хозяева бросили их второпях.

— По всему видно, — сказал Петро, — удрали паны-ляхи.

Саливон, пораженный невиданными доселе пышностью и богатством польского обоза, прямо захлебывался:

— Да тут же одних возов с поклажей будет не меньше как тысячу раз по сто!

И в самом деле, огромная территория, окруженная насыпью, была вся тесно заставлена возами с кладью.

— А это кто? — закричали ошеломленные казаки.

Они увидели на колу Остапа Бужинского. Его уже трудно было узнать.

— Браты, плюйте в него! — с сердцем крикнул Пивень. — Плюйте в изменника и забудьте, как звался.

На валах показались большие отряды казаков.

IV

Короткий осенний день подходил к концу, а возле Базалеи крестьяне все еще пахали под озимь: нужно было успеть до снега бросить зерно в землю. Так поздно сеять пришлось потому, что, когда они поделили между собой панскую землю, проходило польское войско и отобрало землю назад, а за бунт повесило пятерых человек. Это, однако, не испугало крестьян: едва жолнеры двинулись дальше, мужики снова стали делить землю.

Пахать вышли почти все, кто был в селе. Они ходили за сохами целыми семьями и там, где было трудно, помогали лошадям, где замечали комья, разбивали заступами. Сеятели с молитвой засевали зерно, потом впрягались сами в бороны, и хотя тяжело было, но у них словно бы и не болели плечи — ведь над ними не было надсмотрщика, вольный труд подымал душу, как песня. Один только человек не верил счастью — это псарь Савка. Среди веселых и радостных крестьян он оставался хмурым и злым.

— Работайте, работайте, дурни, — каркал он, как ворон, — пан на готовенькое вернется.

Крестьяне поднимали головы и тревожно спрашивали:

— Может, ты слышал что-нибудь, Савка? Так говори!

— Что он там слышал, — успокаивал седой дед, обеими руками опиравшийся на костыль. — Просидел всю жизнь на псарне, только и слышал: гав-гав... и сам уже только и знает «гав-гав». «На готовенькое вернется». А ты возьми в руки дубину, он и не вернется. Для кого бог сотворил землю — для пана или для мужика? Ты понюхай, как она пахнет. Паны нос воротят от такого духу, а нам он силы придает. Вдохнешь — каждая жилка заиграет.

Он поднял черный жирный комок и благоговейно поцеловал его бесцветными губами.

— Святая землица! В тебе и после смерти легко будет лежать. Как родная мать — живого накормит и напоит, мертвому даст вечный покой. — И он еще раз приложился к жирному кому земли.

Базалеевцы уже слыхали, что снова началась война с польской шляхтой, многие ушли из их села и из соседних к Хмельницкому. Они понимали, что, если победит шляхта, оставшимся не миновать панской виселицы. Вот почему базалеевцы с таким интересом выглядывали, не едет ли кто по дороге от Константинова, где, как говорили, расположился польский лагерь. Но на дороге никто не показывался. Лишь под вечер появился всадник, скакавший на взмыленном коне. Пахари обрадовались возможности расспросить у него, что происходит под Константиновом, и бросились к дороге.

Всадник был еще молодой, в свитке и облезлой шапке, хотя на ногах у него были желтые сафьяновые сапоги со шпорами. Увидев посполитых, он огрел коня плетью и, испуганно оглядываясь, поскакал дальше. Пахари только пожали плечами.

— Чего это он такой?

— Будто из-за угла мешком пришибленный.

— Надо было ему ножку подставить.

Посполитые долго еще обсуждали появление странного всадника, но через некоторое время они стали свидетелями еще более удивительного зрелища. На дороге показался обыкновенный крестьянский воз, запряженный парой лошадок, которых хлоп непрерывно настегивал вожжами по мокрым бокам. Возок подскакивал на ухабах, а на возке подскакивал шляхтич. Не было сомнения, что они тоже едут от Константинова, и крестьяне снова побежали к дороге с намерением во что бы то ни стало узнать хоть что-нибудь о польском войске. Но как только они стали приближаться, шляхтич встревожился и замолотил кулаками по спине возницы. Хлоп вытащил из-под колена кнут и начал стегать коней. Скоро в сумерках можно было уже только расслышать, как тарахтит на выбоинах воз. Базалеевцы дивились и того больше:

— Как будто бы всех панов уже выкурили... Где это он схоронился?

— Нет, не иначе как из польского лагеря.

— Что же, ему карет своих не хватило? Видели, какая на нем шапка? А кунтуш? Магнат!

— А первый почему в свитку вырядился?

— Такого еще не видывали.

— Не от хорошей жизни пан свитку натянул. Плохи, видно, у них дела.

— Значит, еще побегут.

— А мы что же, только глазами будем хлопать? — сказал дед с костылем.

— Может, посоветуешь, дед, на дороге у них встать? — насмешливо спросил псарь Савка.

— А почему нет? Казаки там, а мы здесь. Глядишь, и пару-другую коней добудешь. Шлеями много не набороним. Как мы когда-то прикончили пана?.. Темень стояла такая же, залегли мы по обе стороны дороги, вот только не вспомню, кто первый саданул пана дубинкой...

— Говорят, Герасим, который головой был под потолок, — отозвался другой дед. — Богатырь.

— Разве это богатырь? — возразил первый. — Когда-то такие были люди большие, что, бывало, по лесу ходят, как по траве. А когда такие, как мы, люди стали появляться, один богатырь встретил пахаря с волами и с погонычем. А как встретил, так забрал всех на ладонь и принес к отцу. «Посмотри-ка, говорит, тату, каких я мышат нашел!» А отец посмотрел и говорит: «Не мышата это, сын мой, а такие люди после нас будут!» Так оно и есть: богатырей уже и в помине нет, только где-то в церкви, во Львове, что ли, стоит нога одного великана, и такая, говорят, большущая, аж до самого купола достает. А то еще говорят, что после нас такие будут люди, что в нашей печи двенадцать их хлопцев молотить смогут. Обмельчал мужик. Верно, потому и панов стали бояться... А на чем пахать?

Мысль деда понравилась всем пахарям. Решили ждать хотя бы и до полуночи. Ничто им так не было сейчас необходимо, как волы и кони, а удирают ли на них паны-ляхи, или просто так едут — это уже не важно.

Но до полуночи ждать не пришлось. Вскоре на звонкой осенней дороге послышался топот копыт. Ночь была темная, и базалеевцам даже не нужно было залегать в борозды. Они только присели с увесистыми дубинками по обе стороны дороги. Всадники быстро приближались. Вдруг в темноте разнесся резкий свист псаря Савки. Кони метнулись в сторону. Тотчас же крестьяне бросились к всадникам.

— Стой, стой! — крикнул Савка, пытаясь преградить им путь.

Верховых было трое: двое впереди и один сзади.

Передние, должно быть, растерялись, так как даже придержали коней. Один из них раздраженно, но вместе с тем и испуганно крикнул:

— Прочь с дороги, быдло!

Задний всадник бросился вперед и начал саблей пробивать дорогу. Тогда выхватили сабли и передние. Крестьяне расступились, и всадники пришпорили лошадей, но разозленный Савка все-таки успел с размаху ударить одного, и он тут же свалился с седла.

— Бейте панов поганых — теперь наше время! — кричал из темноты дед с костылем.

Савка огрел всадника палкой по затылку, и тот к утру умер. Был это, верно, польский воин из худородной шляхты, а раз ехал позади, то, надо полагать, сопровождал вельможных начальников. Удивляло крестьян только то, что и эти ехали без своих джур.

Неизвестность мучила базалеевцев до самого утра. Только на рассвете, когда они обезоружили еще двух запыхавшихся шляхтичей, таких напуганных, будто за ними гнались по пятам, те рассказали, что неисчислимые силы повстанцев и татар окружили польский лагерь на Пилявке и что все войско погибло. Только им двоим, мол, посчастливилось спастись.

Потом проскакал отряд человек в сорок, одетых в цвета милиции Сенявского. На этот раз крестьяне уже сами попрятались.

Малыми и большими отрядами польские жолнеры бежали по дороге на Львов весь следующий день, бежали и ночью. На запыленных лицах сверкали только зубы и красные от бессонницы глаза. Кони под ними выбивались из сил, но всадники, испуганно оглядываясь назад, продолжали скакать.

V

В доме начальника королевской артиллерии Христофора Артишевского все говорили шепотом: ночью прибыл из лагеря сам Артишевский, будто с креста снятый, упал на диван и, как схватился за сердце, так до сих пор не может прийти в себя. Пани Артишевская хотела расспросить, что же случилось, откуда он, — а пан только глазами хлопает. Вместе с начальником артиллерии прискакал во Львов и полковник королевского войска Осинский. Он сказал:

— Это пан Христофор с перепугу... Посполитые напали... захватили пана Лабу...

Шляхтич Лаба был женихом перезрелой племянницы Артишевских — Зоси, жившей у них в доме. Зося истерически закричала и упала без чувств, а Осинский только помигал осоловевшими глазами и, где сидел, там и заснул.

Утром с рынка вернулась вконец перепуганная кухарка: по городу уже ходят слухи, что все польское войско погибло. Будто ночью прискакал князь Заславский, за ним — хорунжий коронный Конецпольский, да и то на чужой лошади, переодетый в свитку; потом на мужицком возу приехал князь Иеремия Вишневецкий. Говорят, домчались до Львова за два дня — двести верст. А сейчас уже полон город жолнеров, ругают начальников, бросивших лагерь, восемьдесят пушек, а сколько коней, возов! Говорят, теперь с часу на час нужно ждать Хмельницкого. В городе настоящая паника: одни хватают что попало и идут на валы защищать Львов, другие собирают свои сундуки и удирают на Варшаву.

Днем стало известно, что прибыл в город и остановился у архиепископа третий рейментарь, пан Остророг, а хорунжий коронный Конецпольский будто еще ночью побежал дальше. Князь Доминик Заславский тоже выехал на Варшаву.

Ратуша стояла посреди рыночной площади. В ее темных и сырых коридорах сейчас было полно горожан, лавочников, райцев и товарищей польского войска. Они гудели, как растревоженный улей, ожидая возвращения делегации горожан от рейментаря Остророга.

— Он трус! — кричал шляхтич. — Первым бросил лагерь.

— Пан капитан тоже не из храбрых! — воскликнул второй.

— Это оскорбление!

— Это правда: пан капитан был уже тут, когда я приехал.

— Пан поручик прибежал, а не приехал, — сказал третий.

— Это клевета!

— Почему же тогда пан поручик оказался раньше меня в городе?

— Ну, и пан хорунжий неплохо бегает! — отозвался четвертый.

— Прошу осторожнее! — окрысился хорунжий.

— Я говорю, что не мог догнать пана хорунжего.

В это время возвратилась делегация. Вид у нее был невеселый. Перед тем как зайти в магистратуру, один бросил в толпу:

— Защищать Львов нечем: нет ни оружия, ни войска, — вот что говорит пан Остророг. Надо собирать деньги!

Ярина в этот день не думала идти в город, но заметила какое-то непривычное оживление на шляху, проходившем невдалеке от хутора казака Трифона, и вспомнила, что пани Артишевская приказывала принести сегодня творогу. В город нужно было идти через старый рынок. На старом рынке в Краковском предместье всегда было людно — за стенами жило куда больше людей, чем в городе.

В этот день рынок кипел: торговцы закрывали лавочки, шляхта переселялась в город, за каменные стены, монахи и монашки ходили с таким видом, как будто знали секрет, как предотвратить любую беду. Жолнеры вели себя, как в завоеванной стране: брали без денег все что вздумается, оскорбляли шляхту, угощали кулаками лавочников, разгоняли магистратских гайдуков, затевали драки с православными.

На валах уже было полно горожан, опоясанных мечами, ворота охранялись утроенной стражей, возы и кареты тянулись в город и из города бесконечной вереницей.

На кухне Артишевских, когда Ярина пришла туда, тоже царило смятение: недавно явился выразить свое сочувствие хозяину какой-то пан, такой обходительный, что даже панну Зосю улестил. Этот пан сказал, что завтра в монастыре бернардинцев созывается большой собор, на котором будут решать: что делать дальше, где взять денег на войско и кому командовать обороной Львова, так как запорожцы могут появиться в любой час.

От такого известия сердце Ярины радостно забилось: скоро она увидит своих, увидит Максима, который теперь, наверное, похвалит ее. Когда он отпускал ее во Львов, видно, не очень верил, что из этого будет какая-нибудь польза для казаков. Согласился он скорее всего потому, что не к лицу завзятому казаку возиться с женой, да еще в походе. Об этом она и сама думала, оттого и возникла мысль поехать во Львов, повезти универсал Богдана Хмельницкого, обращенный к полякам. И вышло так, что она не сидит тут без дела.

На хуторе казака Трифона Ярине было лучше, чем она предполагала. Узнав о девушке из Киева, к Трифону стали заглядывать соседи, которым интересно было услышать и о Киеве, и о том, что происходит на Украине. А Ярина, между делом, то расскажет им о битве под Корсунью, где погиб ее отец, то своими словами перескажет что-либо из универсала Богдана Хмельницкого. Словно невзначай и о Максиме Кривоносе вспомнит, да так хорошо, что у мужчин даже глаза засверкают, а женщины, как всегда, начнут утирать слезы. И Трифон заслушается и даже головой покачает, должно быть удивляясь, что на Украине дивчата такие сметливые.

Чем дальше, тем больше наведывалось людей в дом Трифона, а когда Ярина узнала, что сказанное ею повторяется уже и на рынке, она стала еще более разговорчивой с Трифоновыми гостями. Кое-кто начал уже советоваться со старым казаком, чем помочь Хмельницкому, сидя здесь, во Львове. Понизив голос, один сказал: «Пусть только подойдут ко Львову, я песку насыплю в пушки, что на валах!», а второй еще тише: «А я знаю, как воду отвести». Все чаще стали поминать Семена Высочана. Из их слов Ярина узнала, что у Высочана было уже несколько отрядов. Самым большим командовал какой-то Иван Грабовский, к которому собралось уже более трех тысяч польского люду. К восстанию пристала и мелкая шляхта. Один шляхтич, Журавский, был начальником штаба Высочана, а другой — есаулом в калушской громаде, как называли отряд Грабовского. На днях он занял и сжег замок в Ружнятове, разрушил монастырь отцов василиан, а хлопы из Берлог и Долгой сожгли двор пана Зверховецкого. Все Покутье и Прикарпатье было охвачено пожарами.

Ярина спокойно ожидала Семена Высочана три дня, неделю, а когда прошла вторая неделя, начала беспокоиться. Чтобы узнать, почему он не появляется, стала еще более внимательно прислушиваться к разговорам соседей с Трифоном. Так она узнала, что штаб Высочана находится в Отынии и что повстанцы уже несколько дней штурмуют замок Пнивье, около Надворной, под Карпатами.

Семен Высочан заглянул к казаку Трифону только на третьей неделе, и то не один, а с каким-то сухощавым пожилым поляком, одетым во все черное, вроде монаха. Высочан же переоделся в простую селянскую свитку.

— Слава Исусу! — крикнул он с порога, как человек, бывавший здесь не раз.

— Навеки слава! — ответил Трифон, обеспокоенно взглянув на Ярину, возившуюся у печи. — Ты, девка, того, поди-ка напои коня...

Ярина послушно направилась к двери, но дорогу ей преградил Высочан и, приветливо улыбаясь, сказал:

— Здравствуй, сестра! Молодчина, вижу, умеешь держать язык за зубами. То-то, Трифон, ты до сих пор не знаешь, кто она такая.

Ярина смутилась и опустила глаза, а Трифон, не понимая, смотрел то на Высочана, то на Ярину.

— Коня успеешь напоить, сестра, а мы к тебе дело имеем. Вот пан интересуется универсалом Богдана Хмельницкого, дай хоть переписать. Это ректор польской школы, или, попросту, учитель из-под Кракова.

Сухощавый гость поздоровался и с Яриной и с Трифоном.

— Если пани может дать такой универсал, то он нам на Подгорье очень пригодится, — сказал он. — А то слышим, во многих местах побывали эмиссары гетмана Хмельницкого, а к нам, на Подгорье, еще ни один не наведывался. А хлопы и у нас отказываются подчиняться панам. Если можно передать Хмельницкому, мы бы очень просили прислать к нам таких людей.

Ярина только сейчас до конца поняла всю значительность того, что она делает, но не могла еще преодолеть смущение. Высочан даже залюбовался ее замешательством. Порывшись в своих плахтах, она достала несколько синих листков и подала их учителю. Он поднес бумажки к самым глазам и, пробегая по строчкам, шептал про себя:

— «...не против короля, а против поляков гордовитых, которые ни во что ставят привилеи, нам, казакам, и всем обче малороссиянам данные права и вольности...» Наши хлопы тоже еще верят в доброту короля, пан Хмельницкий — политик! А ломать охранные грамоты шляхта умеет. Именно из-за этого и восстало у нас все местечко Осека. Арендаторша Стадничка уже селом сделала его, такие тяготы и поборы завела... — И снова зашептал: — «...к такой пришли было неволе, что двум или трем, на площади, улице либо в дому своем сошедшись, заказано было вам с собой поговорить и о потребностях своих побеседовать...» Это будет очень понятно нашим хлопам, ведь и у нас уже делается то же: чтобы между собой поговорить — прячутся по домам, по лесам. Но хлопы поклялись крепко держаться друг друга. А это уже сила! А в Осовницах посполитые выбрали себе самовольно войта. Староста арестовал зачинщиков, а хлопы пошли и выпустили... Видите, что наделали слухи о восстании на Украине!

— Слушай, слушай, сестра! — сказал Высочан. — Это уже не просто непокорность, это война с панами. Слыхал, пане Трифон, на Подгорье из-за этих волнений шляхта решила воздержаться от посполитого рушения?

«Для самообороны, говорят, не хватает людей». А это помощь Хмельницкому, да еще какая!

Трифон все еще удивленно смотрел на Ярину и только пожимал плечами.

— Если бы по всем староствам такое было, Хмель сказал бы спасибо, — наконец проговорил он.

— Видно, так, — ответил учитель и даже вздохнул. — Нам бы, полякам, такого Хмельницкого!..

— А ты вспоминал в дороге о каком-то Костке, — сказал Высочан.

Учитель встревоженно посмотрел на Высочана.

— Не беспокойся, пане Радоцкий, наши головы раньше твоей слетят, — сказал Высочан.

— Пан Костка Наперский, — понизив голос, сказал Радоцкий, — хоть и рос при королевском дворе, но у него доброе сердце и светлая голова. Не может он смотреть спокойно на обиды, которые шляхта причиняет посполитым. Хочет найти путь к правде, а мы с детства с ним друг друга знаем. Может, удастся на верный путь направить, потому я сюда и пришел. Советую ему взять дело в свои руки.

— Ну, так чего ж медлить?..

— Говорит, местные вспышки ничего не дадут. Надо поднять весь край на войну против властительной шляхты, против панщины, как это делает ваш Хмельницкий.

Будем готовиться, ибо уже невозможно больше терпеть гордыню и тиранство шляхтичей. Бедного хлопа невольником зовут, злым псом считают... Разобщенные выступления посполитых нам только повредят. Вон в Касинках казнили уже Филиппа Болисенга, который подбивал хлопов к выступлению против арендатора Радштинского.

А такие, как Болисенг, могли бы не одну сотню хлебопашцев повести за собой.

— Ты посмотри только, пане Радоцкий, что происходит в окрестностях Товмача. Почти все села Калушского и Долинского уездов объединились в одну громаду. Вот и вам бы так.

— Не все делается, как хочется, пане Высочан. Если бы все сразу порешили, что лучше честно умереть, чем прозябать долгие годы, может быть, человечество не знало бы рабства.

— Как хорошо вы сказали, пане учитель! — впервые заговорила Ярина.

— А ты тоже, дивчина, неплохие сказки нам тут рассказывала, — ответил Трифон, уже улыбаясь ей, как равной. — Ты это сама или, может, кто послал тебя сюда?

Ярина смешалась и вопросительно посмотрела на Высочана.

— Говори, говори, сестра, мы же не кроемся от тебя. Я уж давно догадываюсь.

— Максим Кривонос с гетманом советовался...

Мужчины многозначительно посмотрели друг на друга.

— Спасибо гетману и Максиму, что нас не забыли, — сказал Высочан.

— А почему ты, казаче, не сдержал слова? — вдруг спросила Ярина.

— Была тому причина, сестра: Калуш воевали. Наш уже!

Костел отцов бернардинцев стоял в глубине широкого двора, слева к нему примыкал трехэтажный дом, в котором жили монахи, а справа — сад, отделенный от двора каменной оградой. В восточной стене была колокольня, а на углу — четырехугольная башня с бойницами в два яруса. Костел завершался острой крышей с высоким шпилем и крестом над задней стеной. Передний фронтон вверху украшали медальоны с горельефами святых, а с обеих сторон — фигуры апостолов. К воротам в южной стене вел деревянный мостик, перекинутый через ров.

В полдень в монастыре тоненько, как в великий пост, зазвонил колокол, и на монастырский двор начали собираться львовские горожане. Среди них были и женщины, а потому появление Ярины во дворе монастыря не привлекло внимания. Она оделась во все, что у нее было лучшего, и если на нее поглядывали, так только из-за ее красоты. Но Ярина и этого не хотела — сразу же зашла в костел и стала за колонной. Она не заметила, что следом за ней вошел Семен Забусский и стал неподалеку.

Еще на подворье горожане начали обсуждать, где взять денег на оборону Львова: надобно собирать войско, а из тех жолнеров, которые удрали из-под Пилявцев, можно было бы создать не один полк; необходимо только приобрести коней, мушкеты, снаряжение. Для этого нужны немалые деньги!

— Назначить обложение! — сказал цехмайстер ювелиров.

— У кого есть пенёнзы [Пенёнзы - деньги], тот пускай и дает. А когда у меня их нет, так нет, — ответил колбасник, хотя все знали, что он построил уже два каменных дома. — Я буду воевать, возьму меч и пойду на вал, а кто хочет, пусть платит.

Обложение определили только еврейским и армянским купцам, а остальные могли вносить, кто сколько захочет.

Шляхту больше интересовал вопрос, как снова собрать армию, кому поручить командование обороной Львова. А теперь, когда рейментари — и князь Заславский, и хорунжий коронный Конецпольский, и Остророг — обесславили себя под Пилявцами, нужно было думать и о начальнике всей польской армии.

— Вы сперва найдите дураков, которые согласились бы сейчас вступить в коронное войско, — с сарказмом сказал панцирный гусар, сдвинув густые брови над ввалившимися глазами.

— Странно слышать такие слова от уроджоного шляхтича, — произнес хорунжий, благополучно выбравшийся из-под Пилявцев.

Остальные вопросительно посмотрели на гусара.

— Потому что этот шляхтич, — возразил он, — не лишился еще ума. Короля нет — кто нам платить будет, кто за раны, за увечья и отвагу наградит, кто выкупит невольников из плена, кто будет набирать новое войско, кто подмогу даст? Об этом нужно было подумать, прежде чем войну начинать. Считают, что достаточно схватить Хмельницкого. А не видят, что вместо одной отрубленной головы вырастает тысяча. Хотя бы без счета руки мы имели, и то не хватило бы, чтоб отрубить головы всем ребелизантам, — ведь восстала вся Украина. Есть немного войска, придержим его для спасения отчизны.

А если, не дай бог, расточим и эти силы, тогда наступит настоящая катастрофа для Речи Посполитой.

Он повернулся и ушел в костел. Слова гусара ошеломили слушателей.

— Надо совсем не иметь гордости, — выкрикнул молодой шляхтич, — чтобы так говорить о польском войске!

— А пока что он не имеет и еды! — отвечал другой. — Под Пилявцами он потерял три воза добра, восемь слуг, и то взятых взаймы, а сам едва спасся пешком.

— Пан Остророг приглашал сегодня к себе начальников. Верно, тоже беспокоится о наборе войска?

— Пан туда ходил?

— Стану я слушать труса!

— Я тоже не ходил. Говорят, никто не пошел туда.

— Нужно Иеремию Вишневецкого избрать.

— Только бы согласился!

— А почему нет?

— Под Пилявцами же он не захотел.

— Тогда оставалось только удирать.

Наконец на монастырское подворье в сопровождении губернатора и капитана въехал князь Иеремия Вишневецкий. Он еще не был избран комендантом обороны Львова, но понимал, что, кроме него, некому больше занять этот пост, и потому держался гордо и высокомерно. А когда не только горожане, но и шляхта радостно его приветствовали, Вишневецкий поднял голову еще выше.

Перед началом собрания каноник отслужил молебен о ниспослании победы над врагом и супостатом. Хотя врага близко еще не было, но и молитвы, и тревожный голос каноника, даже орга́н создавали такое настроение, будто костел был единственным пристанищем, где люди еще могли найти защиту. Послышались тяжкие вздохи, громкие выкрики: «Сладчайшее сердце Марии, будь моим спасением!», «Исус, Мария, будьте при мне в последнюю минуту кончины моей!» Вслед за этим раздались всхлипывания, а потом истерические рыдания.

Экзальтированные шляхтянки срывали с себя алмазные и золотые украшения — перстни, сережки, медальоны, колье — и бросали на стол перед каштеляном с возгласами: «Берите, берите, только уничтожьте хамов! Всех схизматов!»

Ярина видела это, и с каждой минутой ее все сильнее охватывала тревога: если кто-нибудь узнает ее, ей, одной среди тысячи, не спастись. И вдруг Ярина увидела, как к столу подошла панна Зося и с перекошенным от злобы лицом бросила на него перстень с драгоценным камнем. С таким же злым лицом она возвратилась на место. Зося стала почти рядом с Яриной. И если бы Ярина задумала выйти сейчас из костела, это сразу было бы замечено, и в первую очередь панной Зосей. От волнения у Ярины стали дрожать руки, молитвенник запрыгал у нее перед глазами.

Начали решать, кого назначить комендантом обороны Львова. Первые же выкрики приятно защекотали самолюбие князя Вишневецкого. Голосов, называвших его фамилию, слышалось все больше и больше. Но стали раздаваться голоса и за коронного хорунжего Александра Конецпольского. Его партия была еще достаточно сильной, и в костеле началась перебранка.

— Ваш Конецпольский очень уж храбрый! — кричал сторонник Вишневецкого. — Всю дорогу усеял своим оружием, когда удирал из-под Пилявцев. Говорят, обрезал карабин, потом бросил пистоль, потом жупан свой обменял на рваную свитку. Не нужна нам омужиченная шляхта!

— Плевать я хотел на такого рейментаря!

— Карета вашего князя Иеремии, в которой он бежал, тоже изрядно на мужицкий воз смахивала!

— Один в поле не воин!

— А ты бы, вашмость, не обгонял...

Этот упрек был брошен полковнику Осинскому поручиком его же полка. Слухи подтвердились: брошенный Осинским полк нидерландских ландскнехтов отступил из-под Пилявцев к Константинову, но там его встретил полк Кривоноса; три тысячи наемников было изрублено «в капусту».

— А почему пан поручик здесь? — рассердился полковник.

Споры угрожали перейти в драку, и потому каштелян предложил избрать не одного начальника, а троих, как это было сделано на сейме.

Иеремия Вишневецкий понимал, что Александр Конецпольский не опасен ему сейчас в борьбе за первенство, и потому не возражал, а чтобы склонить к себе симпатии магнатов, он предложил третьим избрать старого подчашего коронного Николая Остророга. Обиженный шляхтой и напуганный жолнерами, требовавшими суда над рейментарями, Остророг сидел у архиепископа, как мышь в норе, и даже не пришел в собор. Не было и Александра Конецпольского — он, не останавливаясь, поспешно проследовал в Варшаву.

Когда все согласились на предложенных каштеляном кандидатах, князь Иеремия Вишневецкий, гордясь победой над Домиником Заславским, которого он невзлюбил, еще когда оба они добивались руки Гризельды Замойской, вышел к столу. Сухое лицо с тонкими губами, колючий взгляд, высокомерие в каждом движении, спесиво откинутая назад голова не вызывали к нему особых симпатий, но внушали уважение: Вишневецкий выглядел воинственно. Именно такой начальник нужен был для обороны Львова. Польские паны, над которыми нависла смертельная опасность, почувствовали в нем твердого защитника и грозного, неумолимого мстителя, потому встретили его удовлетворенными криками:

— Слава князю Иеремии!

Когда выкрики затихли, Вишневецкий сказал:

— Мои милостивые панове и братья! Уже ребелизанты овладели всей Украиной — Киевское, Подольское, Брацлавское, Черниговское воеводства и большую часть Волынского, города и фортеции не столько штурмом, сколько хлопской изменой захватили и вырезали наших людей; костелы разрушили, шляхту поубивали. Вот уже три месяца непрерывно, дни и ночи, льется кровь по селам и городам. Нашу армату, оружие, порох Хмельницкий целыми обозами отправляет в Запорожье, тысячи наших людей идут в неволю. Что ни день, что ни час это хлопство, сея вокруг пожары, все приближается к стенам Львова...

В разных концах костела снова послышались всхлипывания, выкрики:

— Спаси, матерь божья! Спаси нас, князь!

Иеремия продолжал с еще большим пафосом:

— Для них nil intactum, nil tutum, nil securum [Нет ничего святого (лат.)]. Уже и в самом городе открывается явная измена...

Ярина вдруг почувствовала, что на нее кто-то пристально смотрит. Она долго не решалась оглянуться, но взгляд этот, казалось, вызывал физическую боль в затылке, и она, как бы уступая место соседу, мельком взглянула назад и растерялась: на нее смотрел казацкий старшина, которого она видела у Максима, но сейчас он был одет, как одевается зажиточная шляхта. Ей даже почудилось, что он тайком улыбнулся ей, — значит, узнал, и ей стало легче, будто камень с сердца свалился.

Семен Забусский действительно улыбнулся, но от мысли, что судьба послала ему спасение. Когда он при Пилявцах переметнулся к полякам и наговорил им об анархии в казацком войске, шляхта ему поверила. Может, именно поэтому поляки недооценили силы противника и потерпели неслыханное, позорное поражение. Теперь каждый может подумать, что он подослан казаками. Ведь неспроста, наверное, стали так тщательно докапываться до его происхождения. Что он шляхтич — это доказал. А чем он мог доказать, что ненавидит казаков и всю эту голытьбу так же, как и каждый из шляхтичей? И вот однажды, заглянув с визитом к пану Артишевскому, он в окно увидел жену Кривоноса. Если бы он ничего не знал о ее смелости, о ее походе с повстанческим отрядом Колодки, то он мог бы еще усомниться в целях ее пребывания во Львове. Но сейчас у него не было никаких сомнений. Каждому ясно, для чего она здесь. И он какую-то минуту даже подивился ее отваге. Чтобы не дать возможности своей жертве вырваться, Забусский сделал шаг вперед. Ярина, не оглядываясь, почувствовала это.

Князь Иеремия продолжал:

— Клянусь своей саблей, — и он театрально поцеловал клинок, — что не повешу ее на стену до тех пор, пока не срублю голову сперва полковнику Кривоносу, а затем и Хмельницкому. Теперь я знаю...

В этот момент на весь костел раздался предостерегающий и угодливый голос:

— Ваша светлость, поберегись: тебя слушают уши Хмельницкого!

Воцарилась тревожная тишина. Потом все оглянулись на шляхтича с мордочкой хорька. Забусский указывал на красивую женщину, стоявшую впереди него, которая на глазах побелела как степа.

— Это схизматка!

Вокруг Ярины поднялись крики, ругань, началась давка. Чьи-то острые когти впились ей в лицо, потом кто-то ударил ее по голове. Она упала на каменные плиты, и сразу же на нее накинулись десятки людей, стали ее топтать, рвать на части. Она сжала зубы, чтобы не крикнуть, а сама всем существом старалась представить того, кто ей всех дороже. И вдруг увидела: на горячем коне, не касаясь земли, скакал казак.

— Максим! — неожиданно прозвучало на весь костел — радостно, страстно.

Толпа шарахнулась от распластанного на плитах тела казачки и пугливо стала оглядываться вокруг: за столом стоял встревоженный и перепуганный князь Иеремия; еще более жалким выглядел каштелян; шляхтич с мордочкой хорька испуганно ежился, остальные, не понимая, что случилось, напирали друг на друга. Через минуту толпа снова набросилась на свою жертву, вымещая на ней всю злобу за поражение и позор. Но Ярина была уже бездыханна.

VI

Уничтожив под Константиновом наемный полк Осинского, который пытался обороняться, Запорожское войско продвигалось дальше на запад уже беспрепятственно. С разрозненными группами жолнеров — остатками польской армии — расправлялись посполитые. На одном из крестьян можно было увидеть лисью шапку, на другом — кунтуш, бесцеремонно подпоясанный веревкой, женщины донашивали перешитые на платья жупаны.

После битвы под Пилявцами и казацкие полки приоделись в кармазин и парчу. Даже Метла и Пивень вырядились в жупаны, подпоясались шалевыми поясами, сменили лапти на добротные сапоги.

В обозе было много всяких вин и водок, но сильнее вина пьянила казаков блестящая победа... Еще больше ликовала казацкая старшина, которой после раздела трофеев достались огромные богатства.

Кружилась голова и у самого Хмельницкого, но не столько от успеха, сколько от необходимости немедля решать, в каком направлении вести дальше военные действия, какой политики придерживаться теперь по отношению к шляхетской Польше. Продолжать ли преследование остатков польской армии, или ожидать, чем закончится избрание нового короля? Казацкая старшина, отягченная добычей, не прочь была перестать испытывать судьбу, вернуться назад и ожидать результатов выборов. Но не того хотело рядовое казачество, особенно повстанцы.

На третий день гетман созвал старшинскую раду.

— Говорите, панове старшины, что будем делать дальше, куда идти, чего добиваться.

Старшины молчали. Под открытыми окнами стояли толпы казаков, и оттуда сразу же раздалось несколько голосов:

— Кончай панов-ляхов, гетман!

Старшины все еще поглядывали друг на друга и молчали, явно боясь попасть не в тон. Наконец поднялся Максим Кривонос:

— Говорят, что сойка не может улететь в теплые края потому, что любит назад возвращаться, чтобы посмотреть, сколько она уже пролетела. Так и толчется на одном месте. Чтобы и с нами такого не случилось, веди нас, пане гетман, на запад, догоняй шляхту.

— Верно сказал, верно! — загудели казаки за окном. — Веди, гетман!

— А что нас держит? Спасибо панам-ляхам, у нас теперь артиллерии, пуль и пороху вдосталь, есть кони и люди, а польская армия разбита. Куй железо, пока горячо!

— Может, хоть месяц подождать? — несмело отозвался Федор Гладкий.

— А как думают панове казаки? Может быть и голодно и холодно.

— Добивай шляхту, добивай! — единодушно закричали казаки.

— Так собирайтесь! — махнул гетман булавой и вздохнул, словно одолел крутую гору.

В тот же день Хмельницкий отправил на Сечь богатые подарки запорожцам: пять трофейных пушек, воз пуль и пороху, несколько возов с шелками и разными напитками да еще серебра и парчи для церкви.

Когда войско было уже в походе, к гетману подъехал Максим Кривонос.

— О чем задумался, пане Богдан? — сочувственно спросил он.

Хмельницкий встрепенулся и замигал глазами, словно стремясь отогнать надоедливые мысли, не дающие ему покоя, потом тяжело вздохнул:

— Все думаю, как отнесется к нашей победе московский царь.

— Должен обрадоваться!

— Надлежало бы так. Радость и в письме Хотмишского воеводы чувствуется, но ведь бумага все стерпит. Пане Зорка, покажи полковнику, что мы отписали князю Волховскому.

Зорка быстро нашел в сумке список с письмом и подал Кривоносу. Письмо гласило:

«Богдан Хмельницкий, божьей милостью гетман войска Запорожского.

Тебе, приятелю нашему, воеводе Хотмишскому, князю Семену Никитовичу Волховскому, доброго здоровья и счастливого пребывания от господа бога искренне желаем.

За такую братскую любовь, что к нам отозвались через писание и дворянина своего Тимофея Степанова сына Милкова, с приязнью и любовию христианской нашей православной веры, что ляхам против нас помогать не желаете, — велико за то вас благодарим и тое вам ознаменуем, что к нам присылают, о мире прося, но мы им до конца не верим, яко хитрым людям, ибо они нам так миром и присягою своею не раз изменяли.

Стоим войском своим под Константиновом и ждем их с комиссией. Поглядим, какую комиссию захотят с нами иметь: оттуда, из Польши, пишут нам, прося о мире и соглашении, а тут по ближайшим городам, где наша Русь и где наши православные христиане живут, рубят и разные мучения причиняют и попов, духовных наших, на кол сажают. И не надеемся, чтобы за таким их делом мог быть мир между нами. Но да будет так, как господь бог велит. А ежели услышите, что снова война с нами начнется, то и вам вольно на тех же неприятелей ваших и наших скоро наступать: имейте, однако, люд свой в готовности; а мы истинно желаем, дабы при таком случае православный царь ваш Алексей Михайлович о том панстве польском мог постараться.

При том отдаемся милостивому расположению вашему. Дано из-под Константинова, июля 29, 1648-го.

Богдан Хмельницкий, собственная рука».

— Выходит, что и на Москве так думают!

— Воеводы царям не указ, а царь московский молчит. Когда бы победил панов-ляхов хотя бы молдавский господарь, это была бы война, а побеждаем мы — это для них бунт... Quod licet Jovi, non licet bovi, говорят мудрые люди. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

— А я знаю другое, Богдан: цари падут, закон стоит.

— Закон в их руках.

— У народа свой закон... Куда же мы направляемся?

Хмельницкий страдающими глазами посмотрел на Кривоноса. Но в ту же минуту в них мелькнул упрямый и даже сердитый огонек. Кривонос понял, как тяжело отвечать Хмельницкому на этот, казалось бы, простой вопрос. И действительно, гетман долго молчал. Наконец он сказал:

— Придем в Збараж, там и решим... — А после паузы добавил: — Был бы король, не ломал бы я себе голову.

— Дался тебе этот король!

— Пустое говоришь, Максим: тогда я бы не оглядывался на соседей Польши, тогда бы я дразнил одного короля, а сейчас дразню целый сонм королей и царей. Хочешь добиться прав — подожди, пока изберут короля!.. С волками жить — по-волчьи выть.

— И огрызаться!

Хмельницкий повернулся в его сторону, долго смотрел в сердитые глаза Максима, наконец улыбнулся.

— Твоей ненависти хватило бы на троих.

— Могу одолжить, Богдан.

— Боюсь, чтоб глаза не затуманила.

— А ты тогда ухо к земле приложи. Она, как мать родная, посоветует... Смотри, скачет кто-то, не по-нашему одет.

Есаул с десятком казаков выехал вперед. Пока гетман приближался к спешившимся всадникам, они уже успели переговорить с казаками, и есаул доложил, что прибыли посланцы от пана Немирича. Идет с отрядом нам навстречу.

— Не понимаю, — сказал Хмельницкий, нахмурившись. — Если пан Немирич хочет воевать против меня, то зачем предупреждать? Что он воспитанный шляхтич — знаем и без этого!

— Пане гетман, пан Немирич просит разрешения пристать со своим отрядом к Запорожскому войску.

— Юрий Немирич? Киевский подкоморий? Высокородный шляхтич? — удивился Хмельницкий. — Но ведь это же магнат, да еще и католик. Удрал с Украины, а теперь...

— Пан Немирич, вашмость, — услужливо сказал Иван Выговский, — стал диссидентом, арианином, а ариане не признают святости папы. Католики называют их безбожниками и терпеть не могут. И пана Немирича не терпят. Он шляхтич из старинного русинского рода. Такой человек был бы полезен пану гетману.

Максим Кривонос вдруг стегнул своего коня плетью и сердито крикнул:

— Стой, дьявол! Так, может, Богдан, ты велишь и меня вернуть пану Немиричу, чтобы заслужить панскую ласку?

Гетман видел, как от слов Выговского изменилось лицо Кривоноса и как он ударил коня, хотя тот стоял смирно, однако сейчас Хмельницкий пытался разгадать, что кроется за этой затеей польской шляхты, какое новое коварство задумали они, а потому и ответил холодно:

— Не столь уж малы маетности у пана Немирича на Украине, чтобы ему гоняться за одним хлопом. Хорошо, что предупредил пан Немирич. Поехали!

Как-то в конце сентября, темной ночью, охрана выпустила через Краковские ворота отряд — не менее четырех тысяч жолнеров, собранных для обороны Львова. Впереди отряда ехали князь Вишневецкий и коронный подчаший Остророг. В карауле у ворот стояли, кроме жолнеров, также и горожане. Сегодня оба караульные были из цеха мясников. Их удивила эта ночная процессия.

— Что бы это могло означать? — спросил один.

— Может, хотят где-нибудь подальше встретить казаков? Князь Иеремия — храбрый воин. Я буду теперь спать спокойно!

— А что жолнеры скажут? Пане жолнер, прошу объяснить мне, куда двинулось войско?

— На войну! — лаконично ответил жолнер.

— Прошу, пане жолнер, это ведь шлях на Варшаву. Разве казаки обошли Львов?

Этот вопрос озадачил жолнера, а второго мещанина встревожил.

— Я тоже спросил одного драгуна, — сказал жолнер, — а он только толкнул меня в грудь и проехал.

— Я думаю, — сказал обеспокоенный мещанин, — они поехали просто на учение. Это ведь князь Иеремия — он и сам не спит и жолнерам спать не дает.

— Если так, да благословит их господь, но только я не очень верю шляхте. Деньги все любят, а собрали, слыхал я, очень много: одни только иезуиты внесли сто пятьдесят тысяч серебром. А сколько еще золота пожертвовано!

— Я и то внес золотую чарку. Когда-то ее оставил мне в залог один гуляка... Холодно что-то становится, черт побери! Говорят, будет ранняя зима. Хорошо бы в медведя обратиться, залечь в берлогу на всю зиму и не мучиться из-за безвластия, из-за казаков.

— Так уж лучше в золотого барашка.

— Это что за золотой барашек?

— Э, пане Яцько, говорят, есть где-то такая криничка. Одному хлопу очень захотелось пить, а сестра не давала ему пить из той кринички, но он не послушал и напился. Только напился — так сразу и превратился в золотого барашка.

— Это, верно, где-нибудь очень далеко было, потому что у нас казна всегда пустая.

— Поставили бы хорошего короля!

Второй тяжело вздохнул:

— Хоть бы теперь пан бог смилостивился над нами.

— Я за королевича Карла.

— А чем хуже другой — Ян-Казимир?

— Чтоб иезуит правил Польшей? Да никогда я с этим не соглашусь.

— А нас, пане Стах, и спрашивать не станут... Что ж я буду голову себе морочить!

Они разговаривали до утра, ожидая возвращения отряда, но отряд так и не появился. А когда уже совсем рассвело, к Краковским воротам возвратилось только десятков пять драгун с ротмистром.

— А где же остальные, пане ротмистр? — встревоженно спросил один мещанин.

Ротмистр ехал насупленный и злой. Он даже не повернул головы. Не ответили и драгуны, только слуга, ехавший сзади, пробормотал:

— Начальники говорят — Львов не отстоять, а Варшава важнее.

— Я давно говорил: не верь, Янько, панам. Так оно и есть. Забрали золото, забрали деньги, забрали наших жолнеров — и поминай как звали, а нас пусть казаки убивают! Нет, нет, я больше дураком не буду, я тоже уеду. И тебе, пане Стах, советую не ожидать, пока повстанцы приставят нож к горлу.

Вконец перепуганные мещане оставили свой пост и отправились по домам — собираться в дорогу. Но выехать из города им вряд ли удалось: через какой-нибудь час у стен Львова появились казаки и татары. В церквах и монастырях забили в набат.

Гетман Хмельницкий расположился лагерем в двух верстах от города, у села Лисеницы. Спешить со штурмом Львова не было нужды. После Войсковой рады в Збараже для него стало очевидно, что казаки и некоторые старшины решили во что бы то ни стало идти на Варшаву, разорить Польшу. Хмельницкий держался другого мнения: разумнее до выборов нового короля не дразнить союзников Польши.

Избрать такую тактику его заставило появление Юрия Немирича. Как только Хмельницкий узнал о желании Немирича перейти к казакам, он сразу подумал, что его ссылки на преследование диссидентов лишь одна из причин, и далеко не главная. Но главной причины Хмельницкий не мог отгадать, пока Юрий Немирич после рады в Збараже не завел, как бы между прочим, разговор о притязаниях Яна-Казимира на королевский престол. Оказалось, Ян-Казимир даже говорил с ним и при этом в беседе упоминал казаков.

— Ян-Казимир считает домогательства казаков вполне справедливыми, — сказал Немирич и тут же стал поносить Карла — второго сына Сигизмунда, тоже претендента на корону.

Хмельницкий держался дипломатично: он не стал ни расспрашивать Немирича, ни высказывать своих соображений, но понял, что это и есть главная причина его появления у казаков. Заигрывания Яна-Казимира лишний раз подчеркивали, какой большой вес при избрании короля имели казаки, и Хмельницкий твердо решил не выпускать из рук этого козыря. Именно по этим соображениям и пошел он сначала на Львов. Овладеть этим городом не представляло большого труда, но это ничего не прибавило бы к предыдущим победам, а вызвало бы раздражение, и не у одних только поляков: Львов лежал на скрещении торговых путей Европы и был одним из самых крупных торговых городов. Казаки не хотели над этим задумываться, но судьба вручила ему, Хмельницкому, кормило народного движения, и народ будет спрашивать с него. И Хмельницкий не спешил. Сначала он с передовым отрядом полковника Головацкого послал львовскому магистрату письмо, в котором напоминал полякам, что они сидят в городе, заложенном русским князем Данилом Галицким для своих детей и внуков, а не для грабительской польской шляхты. Вместе с тем письмо должно было зажечь патриотические чувства украинского населения.

«Прихожу к вам, как освободитель украинскою народа: прихожу в столичный город земли червонорусской освободить вас из польской неволи; прихожу по вашему желанию, потому что многие горожане приглашали меня...»

Письмо прочитал Христофор Артишевский, возглавивший теперь оборону Львова, брошенного князем Иеремией. Из шляхты и мещан, живших в городе или прибывших в него в поисках убежища, Артишевский организовал новый отряд, который должен был не только оборонять ворота и входы в город, валы и стены, но еще и выделить резерв.

В канцелярии губернатора при чтении письма ни одного русина не было, однако Артишевский после слов «приглашали меня» остановился и вопросительно окинул близорукими припухшими глазами старшин города и урядовцев.

— Может ли это быть, пане губернатор?

— Вполне возможно, пане начальник! — ответил губернатор. — Мы задержали мещанина, у которого кузнецы лили пули и ковали сабли. Понятно, для кого!

— А вы его, вашмость, покарайте так, чтоб другим неповадно было.

— Это уже сделано. Но он не один, пане начальник. Мои люди перехватили письмо православного владыки к Хмельницкому. Говорят, владыка и порох казакам посылал. А гологурские мещане...

— Ежели удостоверились, вашмость, так и их того... — сказал Артишевский.

— И так видно, что все православные, кого ни возьми, рады приходу казаков.

— А вашмость говорил, что казаки издевались над игуменом в православной церкви святого Юра!

— Это верно, но отец игумен прятал в церкви добро богатых прихожан.

— Не убережет и там: предместья будут хорошим укрытием для врага — придется их сжечь!

У губернатора в Галицком предместье была летняя резиденция. Услышав слова коменданта обороны, он даже побледнел.

— Это вряд ли возможно, пане начальник гарнизона, ведь в предместьях восемьдесят монастырей, дворцы панов Калиновских, Яблоновских, Вельских и многих других, одних лишь костелов и церквей сорок три. Нет, вашмость, надо придумать что-нибудь другое.

— Дворцы построены человеческими руками, пане губернатор. Кроме того, легко так подстроить, чтобы мещане поверили, будто это сделали казаки, тогда их будут проклинать, а не помогать им. Подумать только, уже и наши собственные хлопы бунтуют!

В это время у ворот и проходов поднялись крик и давка: в них ломились жители предместий, спасаясь от казаков, передовой отряд которых легко одолел первые валы, уже захватил предместья и теперь преследовал беглецов. Но это продолжалось недолго. Группа вооруженных мещан совершила вылазку через боковую калитку, атаковала казаков у Краковских ворот и оттеснила их за валы. Первый успех окрылил мещан, и старшины города на призыв гетмана Хмельницкого соединиться с единоверными казаками и выдать панов, бежавших из-под Пилявцев, ответили, что они не могут входить в сношения с войском Запорожским, пока не закончится избрание короля. А паны, мол, какие были, все уехали на сейм.

На следующий день гетман Хмельницкий подошел с войском к стенам Львова. Казаки, как муравьи, облепили все бугры и пригорки, и снова зазвонили колокольни всех церквей города. Приступ начался одновременно на Галицкие ворота, на бернардинский монастырь, на замок на Лысой горе. Забравшись на крыши домов в предместьях, казаки даже из пушек стреляли на выбор. Улицы и площади были переполнены людьми, и потому каждый снаряд, каждая пуля попадали в цель. На валы теперь поднимались только смельчаки.

В городе с каждым часом все громче звучали крики и стоны, не смолкая звонили колокола, разрывали воздух выстрелы из пушек, вокруг градом сыпались пули. В это время на дороге под городскими стенами появился гетман Хмельницкий. Он ехал рысью на белом коне под бунчуком, время от времени поднимал на город глаза, и по лицу его пробегала не то улыбка, не то грустная тень: воспоминания овладели им. Их вызывала каждая мелочь. Увидел латинский кафедральный собор и вспомнил, как он, когда учился в коллегии, часами мог смотреть на мастерски изваянные фигуры святых, стоящие на постаментах вокруг костела. В центре города, на рынке, возвышалась ратуша, у которой тогда собирался шумный базар. Дальше он увидел костел отцов-доминиканцев, церковь Екатерины и валашскую церковь, в которой отстоял не одну службу, пороховую башню — и снова нахлынули воспоминания. Он знал здесь каждую улицу, каждый дом. Навеянные знакомыми очертаниями города думы прервала пуля, под самыми ногами коня брызнувшая землей. Однако Хмельницкий аллюра не переменил.

VII

Последние дни Максим Кривонос только и жил мыслью о Ярине. Он уже твердо решил: приедет, заберет и отправит ее к старушке матери. Он измучился, представляя, как тяжело Ярине без помощи, среди чужих людей. Кривонос даже решил попросить гетмана, чтобы его полк пустили вперед, но в последнюю минуту сам на себя рассердился: «Обабился, Максим!» — и просьбы своей не высказал. А Хмельницкий, будто нарочно послал его полк брать фортецию в Бродах. Вот почему он прискакал во Львов только на другой день после начала осады.

От Мусия Шпички Кривонос знал, где искать хутор казака Трифона. К тому же Хмельницкий поручил его полку взять на Лысой горе замок, который вчера неудачно штурмовали татары. Может статься, что как раз в доме казака Трифона ему и придется расположиться. Полк уже выступал из лагеря, когда вокруг города, сразу в нескольких местах, вспыхнули пожары, а через какой-нибудь час огонь уже охватил предместья — Галицкое, Краковское, Гончариху. Спасаясь от дыма и огня, которые, казалось, поглотили весь город, католики кинулись к городским воротам, православные бежали к казацкому лагерю. Воздух раздирали крики и стоны, непрерывный звон несся из церквей, многие из которых были уже охвачены пламенем.

Сквозь огонь и дым Кривонос пробивался к Лысой горе, а когда он обогнул Песчаную гору, увидел, что точно так же пылают и Кисельки. Его обсыпало пучками горящей соломы, искрами; конь спотыкался о чьи-то обгоревшие трупы, брошенный скарб. Наконец Кривонос оказался у двух дубов, росших перед воротами Трифоновой хаты. Дубы стояли обгорелые, ни ворот, ни хутора не было. Осталась только куча глины да труба. Он объехал вокруг подворья, но одни лишь куры беззаботно разгребали землю на огороде. Не отозвался никто и в соседних дворах, тоже обращенных в пепелище. Тревога за Ярину сжала сердце Максима. Он бросился в одну, в другую сторону предместья, но людей нигде не было. Только на пасеке увидел он совсем древнего деда. Дед был глухой, и Кривонос потратил немало времени, пока тот уразумел, что ему нужно. Дед долго вертел белой как снег головой, махал руками, пока наконец выговорил:

— От татар убежали... кто в замок на Лысой горе, а кто в город. Как ветром смело! А разве от смерти убежишь? При Стефане Батории, когда, бывало, шляхтич хотел... Э-э, это недавно было, я тебе расскажу, как при...

Но Кривонос уже поскакал назад. Он знал, что делали татары с местным населением, хоть они и были союзниками, и его охватила еще большая тревога.

На Лысой горе был замок, построенный еще Данилом Галицким. Поляки держали в нем гарнизон только во время тревоги. На этот раз Артишевский тоже послал туда жолнеров под командой бургграфа. Замок не мог выдержать серьезной осады, но его спасали крутые склоны горы, а сейчас жолнерам помогали отбиваться от татар еще и жители предместий — косами, дубинками, а то и просто камнями. И все же Кривонос до утра захватил замок, а вместе с ним и монастырь босоногих кармелитов, прикрывавший арсенал и пороховую башню. Пушки, поставленные во дворе монастыря, теперь не давали никому покоя в городе, который отсюда был виден как на ладони.

На Лысой горе Максим Кривонос не нашел Ярины ни среди живых, ни среди трупов. Оставалось лишь думать, что она перебралась в город. Кривонос, облокотившись на пушку, долгие часы смотрел на узкие улицы Львова в надежде увидеть жену. В городе было полно беженцев, они заполняли рынок, улицы, дворы. Стояли уже холодные дни, а люди вынуждены были жить под открытым небом, под дождем. После пожара в город сбежалось еще больше шляхты, оставшейся без крова и одежды. Чувство жалости стало уже закрадываться в сердце Кривоноса, но в ту же минуту он вспомнил о зверствах князя Вишневецкого и о страшных издевательствах шляхты в галицких селах.

— Да будет проклят тот, кто пожалеет хоть одного! — сказал он себе.

Кривонос так и не увидел Ярины.

— Кондрат! — позвал он, зная, что в трудную минуту Кондрат всегда окажется поблизости.

— Я здесь, пане полковник! — откликнулся Кондрат.

— Где же наша пани?

Кондрат вздохнул.

— Больше ей негде быть, как в городе, пане полковник. Где всего страшнее, туда она и полезет. — Но, вспомнив, что Ярина — жена полковника, смутился и добавил: — С малых лет ее знаю.

— В городе... А почему до сих пор не подала вести? Десятый день здесь пропадаем.

— Дозвольте, пане полковник, я проберусь в город и все разведаю.

— Хватит того, что на Лысой горе, под паршивым замком, потеряли чуть не тридцать человек.

В это время к пушке подошло двое крестьян в постолах, узких холщовых штанах и куцых свитках, в бараньих шапках, с суковатыми палками.

— Слава Исусу! — негромко сказали они в один голос.

На днепровских берегах не в обычае было такое приветствие, и потому Кривонос молча кивнул головой.

— Пане казак, нас послала громада Гологур к пану гетману, так мы бы просили пана доставить нас к нему.

— А зачем вам пан гетман?

— Будем просить его. Вокруг повсюду поднимаются хлопы, а наш пан собрал хоругвь, так что и головы не поднять.

— Да так бьет, так стегает, — вставил второй. — А мы что, молчать будем?

— А ну, Кондрат, стрельни в того всадника, — перебил их Кривонос.

Когда напуганный снарядом всадник поскакал дальше, крестьянин сердито воскликнул:

— Мы больше не хотим терпеть!

Из-за костела выехал гетман Хмельницкий и возле пушки соскочил с коня.

— Здорово, пане полковник! Что ж это ты пугаешь пана Артишевского, он и так, говорят, чуть не умер после Пилявцев.

— Жаль, что не узнал его, лучше бы целился! Это к тебе, пане гетман, люди из Гологур.

Крестьяне, услыхав, что перед ними сам гетман, сначала остолбенели, потом бросились к его руке.

— Чего хотите? — спросил Хмельницкий, вырывая руку.

— Пане гетман наш сладкий, — снова в один голос заговорили они, — если бы казаки подали нам помощь... Мы уже пробовали сами... Не одолеть... И все села пойдут...

— А польские хлопы пристанут?

— А им разве легче, чем нам?.. Пан и их собаками считает... Пристанут!

— Готовь, Максим, отряд. И из Крехова тоже прислали за подмогой. А вы возвращайтесь домой, — сказал он крестьянам, — пришлю помощь. Всем поможем, кто против панов восстал!

Крестьяне ушли довольные, а Хмельницкий стал всматриваться в город.

— Что это так долго пани Ярина о себе вести не дает?

— Кондрат мой хочет наведаться в город.

— Потерпи, Максим, через несколько дней сам сможешь туда поехать.

— Думаешь, осилим?

— На что, чтобы татары разграбили?

Кривонос вопросительно поднял глаза на гетмана.

— Лучше будет взять с города выкуп, заплатить татарам и отослать их в Крым. А Львовом, Максим, нашего спора с Польшей не разрешим. Это только курок, взведенный на польский сейм. Согласен?

Кривонос недоуменно покачал головой.

— С татарами надо развязаться — это ты верно решил. И в город их пускать не следует — тоже правильно. А вот дальше, прости, пане гетман, что-то не возьму я в толк.

— Может, яснее станет, когда послушаешь делегацию. Ждет нас в Лисенцах. Прикажи подать коня — и едем.

Делегацию жителей Львова возглавлял ксендз Гунцель-Мокрский, бывший когда-то профессором иезуитской коллегии, в которой учился Богдан Хмельницкий.

Гетман Хмельницкий сначала выслушал посланных от польских повстанцев из-под Кракова и только после этого принял львовскую делегацию.

Ксендз Мокрский, видимо, рассчитывал на тот авторитет, которым он некогда пользовался в коллегии. Он к тому же только что вернулся из Варшавы, где имел свидание с королевичем Яном-Казимиром. Потому-то он с холодным и непроницаемым видом переступил порог просторной комнаты. И... растерялся: перед ним стоял, в окружении живописной группы полковников, властитель, сознающий свою силу. Мокрский поклонился ниже и поспешнее, чем это ему хотелось.

— Приветствую милостивого и ласкового благодетеля, пана гетмана.

— Нам и себе на здоровье! — ответил гетман, едва кивнув головой. — Что заставило пана каноника посетить наш лагерь?

— Пан бог избрал меня молить тебя, уважаемый, милостивый пане гетман, о пощаде.

Хмельницкий был раздражен: возвращаясь в лагерь с Максимом, он был свидетелем того, как из бернардинского монастыря, смяв охрану у ворот, обыватели убегали к казакам. Один из них рассказал и о причине.

Среди мещан, которые, испугавшись казаков и татар, убежали к бернардинцам, оказалось много людей православной веры. Монахи несколько дней терпели и наконец задумали избавиться от них. В монастыре был постный день. Когда обыватели сошлись к трапезе, им объявили, что для католиков будет отдельный стол, а для православных, которые могут употреблять скоромное, отдельный. Горожане заняли места за столами. Тогда монах подошел к одному из православных и вызвал его во двор. Через некоторое время позвал второго, потом третьего, четвертого. Но назад они почему-то не возвращались. А когда не вернулся и пятый, это начало беспокоить оставшихся. Один из них тайком пошел следом за монахом, и вот что он увидел. Монах подвел вызванного к колодцу и спросил: «Брат мой, глянь в колодец и скажи, что ты там видишь?» Обыватель наклонился над срубом, а монах в это время ударил его топором по темени, и тот полетел в колодец.

Услышав сейчас вкрадчивый голос иезуита, Хмельницкий сердито сверкнул глазами.

— Пощады просишь, отче? Кому — бернардинцам, которые кидают православных в колодец? Вишневецким, которые нашим попам выкалывают глаза? Конецпольским, которые дотла разорили украинские земли?

— Пан бог прощает прощающим.

— Дешево, отче каноник, хочешь отделаться. Казацкий обычай — око за око, зуб за зуб!

— На татар обрати свой гнев, на турок. На это и бог благословит и святая церковь.

— Каждому по его заслугам, тоже пан бог сказал.

— Гордыня застилает тебе глаза, ваша вельможность!