Клокотала Украина

На радушие Хмельницкого полковник Чарнецкий не ответил даже притворной улыбкой. Он с присущей ему резкостью и надменностью сказал:

— Мы пришли сюда, пане Хмельницкий, не для того, чтобы радовать вашу милость. Пан рейментарь и комиссар войска коронного хотят знать: когда сотник его королевской милости войска Запорожского прекратит произвол и станет снова подчиняться власти его королевской милости? Или придется войску коронному саблей учить казаков послушанию?

— Казаки послушны, вашмости, только их никто не слушает. Но такие дела обсуждать нужно хотя бы с сенатором. Нет у вас такого в лагере — так незачем зря и время терять. Прошу к столу, а поссориться мы еще успеем.

— Пан Хмельницкий уже поссорил казаков с короной.

— Пане Чарнецкий, тут не о чем говорить, корона только то и делает, что затевает ссоры с казаками, со всем народом. Не удивительно, что народ гневается. А будет корона действовать благоразумно, то и помириться можно.

— О чем пан Хмельницкий просит?

— Отпустить моих послов.

— Они оставлены заложниками.

— Стало быть, вы отвечаете за них своей головой.

Полковник Чарнецкий начинал теряться. Взятый им тон не произвел никакого впечатления ни на гетмана, ни на старшину, присутствовавшую при этом. Но заговорить иным тоном Чарнецкому не позволял шляхетский гонор, а еще больше ненависть к казакам. Другие послы хотя и не говорили ничего, но держали себя еще более спесиво.

— Мы уверены, — продолжал Чарнецкий все так же высокомерно, — панове старшины понимают, что, чем дольше они будут сопротивляться, тем тяжелее придется отвечать перед Речью Посполитой, а потому мы предлагаем немедленно сложить оружие, выдать армату и распустить сброд. Тогда пан рейментарь и пан комиссар обещают ходатайствовать перед его королевской милостью о помиловании бунтовщиков. Сколько панове старшины просят времени на размышления?

Богдан Хмельницкий бросил на старшину вопросительный взгляд.

— Что на это скажут панове старшины?

Старшины стояли с непроницаемыми лицами: только этикет заставлял их сдерживать свои чувства. За всех ответил полковник Золотаренко.

— Ясновельможный пане гетман, тебя войско Запорожское избрало старшим, тебе и решать нашу судьбу.

— На том согласны! — закричали и остальные.

Хмельницкий, уже не обращая внимания на послов, стал ходить тяжелыми шагами по шатру, глядя себе под ноги, а когда остановился перед Чарнецким и поднял голову, глаза его горели уже неприкрытой ненавистью.

— Даю вам, панове, два часа!

Чарнецкий даже попятился.

— Я вас не понимаю, пане...

— ...гетман, — выразительно подсказал Сомко.

— Пане... — замялся Чарнецкий.

— ...гетман! — еще более выразительно подсказал на этот раз Золотаренко.

— Не понимаю, пане гетман, — через силу произнес Чарнецкий, будто его заставили проглотить кусок недопеченного хлеба. Он наконец уразумел положение и заметно побледнел, но с деланным спокойствием переспросил: — Казаки просят два часа на размышление?

— Зачем говорить попусту, пане Чарнецкий? — уже раздражаясь, сказал Хмельницкий. — Победа в моих руках!

Чарнецкий стал белее полотна.

— Чего панове казаки хотят? — наконец произнес он.

— Какой мерой мерите, такой и воздастся вам; условия капитуляции, спасибо, вашмость, вы сами подсказали: сложите оружие, выдайте пушки, и вас пальцем никто не тронет. Идите себе ко всем чертям! Мы не хотим напрасно проливать кровь.

— Это был бы неслыханный позор! — крикнул Чарнецкий.

— Помилуй, господи! — в один голос произнесли два других посла.

— Позор? — разразился гневом Хмельницкий. — А когда на Солонице вельможное панство растоптало свое честное слово, это был не позор? А что после ординации казаков превратили в хлопов, приставили к печам, к собакам, это не позор? А что чаплинские могут посягать на жизнь любого именитого казака, а сенат не только не защитит, а еще и насмехается над казаком, это не позор? Что еще имели казаки за свою верную службу Речи Посполитой? Но сегодня, панове ляхи, мы уже не те, что вчера. Через два часа казаки начнут наступление. Идите!

Послы еще не успели выйти из шатра, как вдруг вбежал атаман сторожевой сотни и тревожно выкрикнул:

— Пане гетман, ваша ясновельможность, поляки начали всем лагерем отступать!

— Отступать! Себе на погибель! А вы, пан Чарнецкий, значит, только зубы нам здесь заговаривали?

— Видит бог!.. — воскликнул вконец растерянный Чарнецкий.

— Да, видит бог, не хотел я этого. Трубите к бою!

Петро и Саливон должны были ехать обратно к своему отряду, но то, что началось на поле боя, заставило их забыть об отъезде. До сих пор за рекой по лугу гарцевали отдельные казацкие сотни. Они то тут, то там налетали на польский лагерь, но, встреченные мушкетным огнем, а то и огнем органок, откатывались назад и нападали в другом месте. Но прорваться в лагерь, окруженный девятью рядами возов, не могли. Когда именно тронулись с места поляки, хлопцы не заметили. Они сначала услышали сигнал трубы в казацком стане, потом барабанную дробь, крики атаманов. Весь стан вмиг превратился в растревоженный муравейник. В ворота начала выскакивать сотня за сотней конница, потом двинулись пешие отряды; они быстро переправились через реку и, как мухи кусочек сахара, облепили со всех сторон польский лагерь. Только теперь лукомльские хлопцы заметили, что лагерь поляков как стоял, так и двинулся четырехугольником по долине к лесу. За стрельбой, ржанием коней, бряцаньем сабель, воинственным криком казаков, за беспорядочной командой польских начальников, за стонами раненых невозможно было расслышать собственный голос.

Лагерь врага катился все дальше, не изменяя своей формы. И вдруг в одном месте будто кто-то воткнул между возов гигантский кол. Цепь возов разорвалась, и в этот промежуток ринулась казацкая конница. Передние падали, как трава под косой, но на их место врывались другие. Крик с каждой минутой усиливался. Теперь в польском лагере, казалось, командовали все, даже слуги, все тонуло в выкриках и в воплях. А лагерь продолжал катиться дальше на север. Поляки бросились в лес, надеясь под его сенью найти спасение, но навстречу им по всей степи разнеслось наводящее ужас: «Алла, алла, алла...»

Петро и Саливон не успели опомниться, как очутились в самой гуще боя. Перед глазами мелькали объятые страхом шляхтичи — крылатые, закованные в броню, в дорогих жупанах, в коротких свитках. Прикрывая друг друга, Петро и Саливон выбирали, где спина пошире, шея потолще, и рубили их, кололи сколько хотели. Вдруг на Петра налетел косоглазый татарин с оскаленными зубами, забормотал:

— Башка, башка, — и замахнулся дубиной с белой костью на конце.

— Чего этот хочет? — оглянулся на Саливона Петро, и в ту же минуту татарин лыком связал ему обе руки. — Идол! — закричал Петро.

Саливон понял намерение татарина и проворно приставил клинок сабли ему к горлу. Татарин завизжал, как пойманный за ногу поросенок, крутнулся на своем гривастом бахмане и мигом исчез.

— Не разобрал, что ли?

— Ну да, «не разобрал»! Этот басурман, наверно, уже не одного казака в лес утащил. Ищи его потом в Царьгороде, на галере.

Татары рыскали по лагерю, как борзые за зайцами, хватали людей, коней, срывали седла, потрошили возы. Казаки рубили на выбор: кто из шляхтичей был лучше одет, за кем, как овцы за бараном, бегали слуги. Кое-кто из поляков пытался вырваться из лагеря, за ними пускались в погоню, и схватки уже завязались в широкой степи.

За какой-нибудь час от польского лагеря остались только разбитые возы, павшие кони, поломанные крылья гусар и шапки, потерянные жолнерами. В казацкий лагерь пронесли на носилках Стефана Потоцкого. Кровавый шрам тянулся у него через лоб до самого уха. Он лежал с закрытыми глазами, желтый, как воск, и даже уже не стонал. Взяли в плен и Шемберга. Он шел с поникшей головой, слезы текли по его худому лицу. За ним шагал полковник Чарнецкий, бросая злобные взгляды на опьяненных победой казаков. С ними были и братья Сапеги. Младший уже утратил свою воинственность и униженно просил казаков известить о его судьбе княгиню Вишневецкую — она даст за него любой выкуп. Потеряли свою спесь и другие пленные: теперь они радовались, что попали в руки казаков, а не татар. На их глазах рыжий шляхтич отдал татарину все деньги, которые имел при себе, дорогие нюрнбергские часы, саблю с серебряной насечкой — лишь бы отпустили его если и не на свободу, то — на худой конец — хотя бы в казацкий лагерь.

— Гетман мне родич, понимаешь — родич! — умолял он.

Татарин брал и деньги и вещи, но только вертел головой:

— Твоя моя не понимает.

Как раз в это время мимо них скакал разгоряченный боем Хмельницкий.

— Богдан! Пане гетман! — услыхал он позади душераздирающий крик и оглянулся: рыжий шляхтич уже стоял на коленях, растерзанный, с выпученными глазами, и протягивал к нему руки.

Хмельницкий остановился.

— Выговский, Иван?

— Я, пане гетман! Ради бога, спаси! Век буду слугой тебе и детям твоим...

— Сколько? — спросил Хмельницкий по-татарски.

Татарин жадно смотрел на гнедую кобылу под писарем Зоркой и что-то бормотал.

— Хорошо. Пане Зорка, я прикажу дать тебе лучшего коня, а кобылу отдай татарину за пана Выговского. Ну, пане Иван, запомни, сколько ты мне стоишь! — сказал он, улыбаясь, и поскакал дальше.

Шум боя стихал; кто не сложил голову, тот попал в плен, но ни один жолнер коронного войска не вырвался из-под Желтых Вод, разве что прикинулся мертвым, пока не стемнеет.

Богдан Хмельницкий ехал, окруженный лесом захваченных у противника знамен и значков. Что-то льстиво бормотал под самым ухом у него Тугай-бей. Но Хмельницкий его почти не слушал: на всю степь звучали победные крики его казаков, пели трубы, звенели бандуры и кобзы, гремел гром барабанов и не умолкали крики: «Слава, слава!» Они возглашали победу — пусть еще не большую, но блестящую.

VIII

Княгиня Вишневецкая, о которой вспомнил Сапега, в это время переправлялась со своим двором через Днепр против Брагина. Ярина заметила, что в последние дни за ней меньше стали следить. Сегодня тоже она не чувствовала на себе пристального взгляда косых глаз, а когда переправились на левый берег, уже наступил вечер. Княгиня Гризельда расположилась на отдых в хате рыбака, и о Ярине, должно быть, забыли. Ротмистр Ташицкий со своей сотней поскакал в местечко. Вокруг были леса, и Ярина потихоньку, как бы для того, чтобы набрать цветов, пошла к лесу.

Ее никто не хватился до самого утра. Она все дальше углублялась в лес, держась звериной тропы над Днепром. После медвежьих лап коронного стражника Лаща ей уже, казалось, не страшны были никакие лютые звери.

За два дня Ярина добралась до Чернобыля. На панском дворе было полно крестьян и мещан — они свободно заходили и в панские покои. По улицам расхаживала стража из мещан. Носился на коне шорник, все его называли паном атаманом. Ярину задержали, но сразу же на слово поверили, что она убежала от княгини.

— А наш пан удрал! — сказал один из охраны. По его почерневшим пальцам нетрудно было догадаться, что он сапожник.

Ярина сказала, что она казацкая жена и что ее казак где-то воюет с поляками.

— Может, на Желтых Водах? — заговорили все сразу. — Слыхали мы — там солоно пришлось панам!

— А может, у Кривоноса? — допытывался другой.

— Уже, говорят, пошел и Кривонос к Хмельницкому. Всыплют они теперь панам!

— Я тоже иду! Если меня выписали из войска да к печкам приставили, так я уж и не казак?

— А я что, не сумею отрубить голову какому-нибудь вельможному? Ты куда ж это направляешься, молодица?

Ярину впервые в жизни назвали «молодицей», и она покраснела как маков цвет.

— К батечке хочу. За Чигирин.

— Так ты подожди, вместе пойдем: мы тоже туда собираемся. А то сейчас на шляху одной опасно.

— Боюсь, чтоб не догнали.

— Они, слышь, теперь сами нас боятся. Ты что думаешь, у нас и пушка есть, и мушкетов десятка два, и самопалы.

Ярина сбила себе ноги и сегодня все равно не смогла бы идти дальше. Вскоре она узнала, что шорник Тихон, по прозванию Колодка, и верно собирает отряд, чтобы идти к Хмельницкому. Уже набралось человек тридцать.

Невзначай Ярина помогла одному парню сесть на коня, а когда норовистый конь тут же сбросил его на землю, она, раззадорившись, сама вскочила в седло. Непокорный конь понес ее по выгону, но сбросить не смог. Ярина носилась на коне, пока не укротила его. Тогда попробовали и другие сесть на него, но мало кто мог удержаться. И повстанцы начали уже уговаривать Ярину ехать с ними.

— Да это же казак, а не молодица! — дивились они.

Чем сильнее становилась надежда вернуться домой, тем пуще не терпелось Ярине увидеть отца, тетку Христю, хутор Пятигоры, а может, и... Она не договаривала, потому что сердце сразу сжималось в сладкой истоме: говорят же, что Максим Кривонос пошел на соединение с Хмельницким. Сейчас только и разговору было, что о нем да о нем.

На другой день Ярина вместе с повстанцами выехала из Чернобыля на том самом коне, с которым, кроме нее, никто не мог справиться.

Отряд назвали чернобыльским. Атаман отряда Тихон Колодка оказался сметливым, веселым казаком. Он сразу же стал ревниво охранять Ярину от чьих бы то ни было приставаний, а чтоб дело было вернее, сказал:

— Ты, Ярина, хорошо сидишь в седле, поезжай со мной. Чтоб картинка спереди была. Вон видишь, как загляделись на нас, даже пахать перестали. Эй, хлопцы-молодцы, вы чьи будете? — громко крикнул он.

— Пана Тышкевича!

— А чье пашете?

— Известно чье — панское!

— А пусть ему черт лысый пашет! Едем с нами казаковать, к Богдану Хмельницкому воевать!

— Ей-богу?

— Чтоб ваш пан солнца не видал!

— А саблю дадите?

— Ну не бисовы гречкосеи! — возмутился седой дед. — Ты еще спасибо скажи, что приглашают. Эх, не те лета! Забирайте всех коней и айда: такое теперь пошло, что дома не усидеть!

Три парубка прискакали без седел к отряду и сразу же пристроились.

— Давно бы так. Эх, хлопцы-молодцы! «Гей, на татарских полях, на казацких шляхах...»

Голос у Колодки был звучный, приятный, так и тянуло запеть, и по степи разнеслась широкая, голосистая и печальная песня о казаке стареньком, как голубочек, седеньком. Дед, который один-одинешенек остался с плугом на незаконченной борозде, рукавом рубахи стал утирать глаза.

— Не печальтесь, тату, вернемся казаками! — крикнул хлопец из задних рядов.

Впервые чернобыльский отряд вступил в бой в Радомышле, под Житомиром, принадлежавшим Адаму Киселю. Разведка сообщила, что в местечке шляхта сколотила хоругвь и всех, кто только заговорит о воле, бьет и вешает, потому в селах вокруг до сих пор тихо, но пан уже выехал на Волынь, в Гощу. В хоругви этой с полсотни человек. В чернобыльском отряде было уже больше, но только половина была кое-как вооружена, а остальные размахивали вилами или косами. Между тем объехать Радомышль никак нельзя было.

— Ну, так как нам быть, Ярина? — встревоженно посмотрел на нее Колодка. С каждым днем взгляд его все дольше задерживался на девушке, а движения становились более скованными.

Ярина, замечая, как смотрит на нее Тихон, сердито хмурила брови и мерила атамана холодным, как ледяная вода, взглядом. Сейчас она скривила губы и насмешливо сказала:

— А еще к запорожцам отправились! Казаки, цоб цобе!

Колодка покраснел и, опечалившись, глухо произнес:

— За тебя боюсь, Ярина!

— Сама уже нянькой была. Панове казаки, значит, как зайцы, по кустам?

— Почему по кустам? — удивленно закричали повстанцы.

— Атаман боится... А я думаю, пока шляхтичи раскумекают, мы половину их перебьем, а там и проскочим. Верно?

— Верно, верно, только мы тебя в середку!

— Раз так, то не отставайте! — и галопом погнала коня.

Колодка растерялся, но, видя, что Ярина не шутит, поскакал вслед за ней, стремясь опередить ее. Кони разгорячились и, взмахивая растрепанными гривами, скакали уже, как на гонках.

— Ярина! Ярина! — умолял Колодка.

Ярина оглянулась — повстанцы не отставали; тогда она крикнула:

— Доставай саблю, пане атаман! — и выхватила из-за пояса свой самопал.

Когда отряд проскакал уже половину улицы, на колокольне ударили в набат, по дворам зашумели, засуетились люди, затопали лошади, под заборами жались какие-то испуганные фигуры. Из одного двора вылетел на коне шляхтич и с обнаженной саблей бросился на Колодку. Колодка съежился, собрался в комок, потом вдруг выпрямился и быстро рубанул. Ярина увидела, как клинок сверкнул возле головы шляхтича, но даже не задел его, а тот размеренно и четко уже занес свою тяжелую саблю за плечо, и она должна была вот-вот обрушиться на голову атамана. Ярина отпустила повод, двумя руками подняла самопал и выстрелила в голову шляхтича. Он тут же упал с коня, а сабля только слегка коснулась плеча бледного как смерть атамана. Еще несколько шляхтичей бежали рядом с повстанцами и пытались врубиться в их ряды, но их отбивали дубинами и кололи косами — да так метко, что некоторые из них, окровавленные, поплелись назад к дворам.

— А ты, пане атаман, не торопись, когда нужно рубить! — кричала Ярина, скача рядом с Колодкой и бросая время от времени взгляд через плечо на повстанцев. — Гляди, какой въедливый лях! — и она, сделав полукруг, подскакала к тщедушному длинноносому панку, который успел уже ранить двух повстанцев и рвался к третьему. Ярина выстрелила — и на этот раз снова попала в голову. Больше стрелять было не в кого: горожане, видя, что отряд не имеет намерения здесь задерживаться, начали отставать. А еще через несколько минут кончилась улица, и отряд вырвался в поле.

Отъехав добрых две версты, повстанцы остановились отдохнуть и оказать помощь пострадавшим. Убитых не было, а раненых оказалось пять человек. Ярина заботливо перевязала им раны.

Теперь повстанцы стали смотреть на Ярину уже как на бывалого казака.

По воде и суше в казацкий лагерь ежедневно прибывали реестровые казаки, не хотевшие больше служить Речи Посполитой, выписчики и просто крестьяне, вооруженные чем попало. От них первых и узнал Богдан Хмельницкий, что гетманы коронные, услыхав о поражении у Желтых Вод, поспешно повернули назад: Николай Потоцкий увидел свою ошибку и теперь хочет собрать как можно больше войска, чтобы наголову разбить казаков и хлопов.

Через два дня Хмельницкий поделил с татарами захваченные трофеи, привел в порядок свое войско, которое увеличилось уже до десяти полков, и двинулся вперед, вслед за коронными гетманами.

Чигирин сдался без боя, население встретило казаков хлебом-солью. Старый священник, окропив Хмельницкого святой водой, дал поцеловать крест. Не умолкая звонили колокола в церквах, женщины тянулись поцеловать гетману руку, потянулся к руке и седой старик.

— И ты, батько, за бабами!.. Постой, неужто Верига?

— А как же. Верига, ясновельможный пане... Дождался и Верига... На радостях... дай почеломкаю хоть в руку гетмана...

Хмельницкий обнял его и поцеловал в мокрую от слез щеку.

— Ну как, пане Верига, тво... — он хотел спросить о дочери, но тут же, вспомнив о его горе, перевел разговор на хозяйство.

— Бросил к чертям! Для внуков старался, а вот и дочери не стало. Примите, казаки, к себе, а то истосковался вовче!

— Вижу, поседел, Верига, а статью своей — хоть под венец. Дадим коня!

— Да мы пригнали их тебе целый табун. Всем хутором поднялись, только Шпичка с сыном ушли к Кривоносу. И зерно и скотину с собой взяли, а то ведь снова басурман как набежит... Вижу, они уже и возле тебя тут вертятся.

— Говорят, загребай жар — чужих рук не жаль. А нам польза!

— Пускай так. А вот и хорунжий Лава катится.

— Ну, братику, ясновельможный гетман наш дорогой... челом тебе! — закричал запыхавшийся Лава. — А знаешь, где я был? Гонял в Суботов: хотел тебе, пане гетман, презент сделать, а он удрал, проклятый Чаплинский! Осталась одна пани Елена. Приказывала кланяться твоей милости!

При упоминании имени пани Елены Хмельницкий неожиданно покраснел, но больше ничем не выдал своих чувств, только вдруг стал разговорчив и шутлив.

Чигиринцы смотрели на него восторженными глазами. «Нет, не возгордился наш сотник, наш Богдан Хмельницкий!» — говорили их взгляды.

Поздоровавшись с народом, гетман в сопровождении свиты поехал в замок, в котором еще вчера пировал Николай Потоцкий. В свите Хмельницкого не хватало только Марка. Старый слуга, собрав челядь, двинулся в Суботов. Вслед катились кованые шестиколесные возы, полные добра, доставшегося гетману после разгрома польского обоза. Но Марку не терпелось поскорее добраться до хутора подстаросты Чаплинского и забрать его со всей живностью и обзаведением.

— Марко, подожди!

Он оглянулся: за возами бежал Пивень, за ним — Метла. На Пивня, как на коня, была надета уздечка, а Метла устрашающе размахивал большим кухонным ножом.

— Это нам досталось после дувана. Полковникам и сотникам золото да серебро, а мы, говорят, и за это должны быть благодарны. Где тут неполный воз, мы добавим! — и они бросили свое добро на возы.

Марко укоризненно покачал головой, но ни уздечки, ни ножа не бросил, а рачительно сунул их под дерюгу.

Опасаясь, что отряды Кривоноса не встретятся с коронным войском и прежде времени вступят в бой, Хмельницкий послал предупредить, чтобы Кривонос подождал, пока Николай Потоцкий минует Черкассы. Но войско Кривоноса все равно не успело бы прийти раньше: оказавшись на правом берегу Днепра и собрав вместе несколько отдельных отрядов, Кривонос получил известие от Семена, что Иеремия Вишневецкий с шеститысячным войском стоит сейчас в Яготине и приказал уже послать несколько десятков драгун по Днепру до самого Киева, чтобы согнать в Ржищев все паромы и челны. Узнав о разгроме польской шляхты на Желтых Водах, Вишневецкий спешил на помощь коронным гетманам.

Появление хорошо вооруженных и обученных частей князя Вишневецкого на правом берегу оказало бы коронным гетманам значительную поддержку. Кривонос повернул к Ржищеву и стал лагерем, а вверх и вниз по Днепру послал гонцов, чтобы люди топили челны и паромы. Когда драгуны Вишневецкого на второй и третий день после того появились в Черкассах, Домонтове, Сокирном, Бучаке, Стайках и Ржищеве, они уже не нашли ни одного парома, ни одного челна. А еще через два дня Кривонос получил из Яготина известие, что Иеремия Вишневецкий чувствует себя, как крыса в ловушке: он уже не думает о помощи коронным гетманам, а лишь о том, как бы спастись самому, ибо повстанцы нападают не только на польские поместья, но и на войско; украинцы, находившиеся в казацкой хоругви, бросают князя и присоединяются к повстанцам; шляхта заперлась в замках, в селах устанавливаются казацкие порядки. Иеремия Вишневецкий со своим войском собирается удирать в Чернигов. Тогда Кривонос снялся и двинулся на юг. В Стайках и Домонтове уже не осталось и половины людей: поляки убежали — кто в Польшу, кто в каневский замок, где стоял гарнизон кварцяного войска; казаки ушли в стан Хмельницкого, а посполитые — к Гайчуре или Морозенко. В Сокирном кривоносовцы застали на улицах кучки возбужденных крестьян, а вокруг местечка уже стояли рогатки из скрещенных кольев. Панский двор был разгромлен, а шляхта удрала в Канев. Накануне сюда налетели драгуны из войска коронного гетмана, проходившего на Корсунь, и повесили войта. Посполитые были напуганы.

Каневский замок имел небольшой гарнизон, но туда набилось множество польских мещан. Они тоже вооружились и охраняли валы. Кривонос обложил замок, запрудил воду и предложил сдаться. Из замка ответили пушечными выстрелами. Повстанцы ждали сутки, а потом пошли на приступ. Бой длился целый день, и только вечером мещане открыли ворота замка.

На другой день Кривонос со своими отрядами подошел к Черкассам. Запорожское войско уже расположилось лагерем в версте от города. Повстанцы тоже стали лагерем, так как за Корсунем находились главные силы польской армии, надо было быть начеку.

Шатер Кривоноса поставили в центре лагеря и подняли зеленое знамя с серебряным крестом. Кривонос не сидел в шатре, а нервно шагал перед входом, нетерпеливо поглядывая в сторону казацкого стана. А когда от Хмельницкого прискакал Самойло Зорка и сказал, что гетман ожидает пана полковника, Кривонос долго молчал, ловил губами ус, наконец резко ответил:

— Скажи, вашмость, пану гетману, что все десять тысяч повстанцев не поместятся в гетманском шатре.

Сбитый с толку, Зорка поскакал обратно, а Кривонос снова стал ходить взад-вперед у шатра. Наконец крикнул:

— Мартын, позови атамана Морозенко!

— Я сам иду к тебе, пане полковник! — ответил опрятный стройный парубок с черными усами и глазами, отливающими темным блеском.

— Слышал? Что ты делаешь, Морозенко, когда сердце бунтует так, что в голове мутится?

— Так же вот было и со мной, когда ты, пане полковник, заступился за Остапа Бужинского. Ведь он с кучкой своих разбойников идет за нами и грабит, глумится над жителями.

— Один раз случилось под пьяную руку, как с тем мельником, а ты уже...

— Не один раз, пане полковник, и не с пьяных глаз. И сейчас он снова где-то отстал. Как же тут сердцу не бунтовать...

В это время прибежал Мартын.

— Гетман едет!

Кривонос облегченно вздохнул.

— Зови всех атаманов. Трубите в трубы!

Но атаманы и сами уже сбегались к шатру Кривоноса. Одеты они были нарядно, с турецкими саблями на боку, с дорогими пистолями за поясом. Усы, как и у старшего атамана, у всех упруго изгибались книзу, головы были высоко подбриты, чубы — на казацкий лад. А когда они, крепкие, что дубы, встали вокруг Кривоноса, глаза Хмельницкого радостно загорелись: любил гетман здоровых духом и телом казаков.

— Челом, любезные приятели и братья! — возбужденно крикнул он, раздирая трензелями рот коня.

— Челом, пане гетман! — как в трубы, прогудели атаманы.

— По коням! — скомандовал Кривонос.

Атаманы сразу разбежались во все стороны, а когда Кривонос остался один, свита тоже отъехала, Хмельницкий соскочил с коня.

— Не гордости ради, а ради неотложного дела звал я тебя, Максим!

— Не ради себя, народа ради так ответил я тебе, Богдан!

— Винюсь, Максим. Понял, но поздно.

— Народ наш терпелив, Богдан!

— Но и его терпение лопнуло: толпами бежит в казацкий лагерь. Помнишь старого казака Прокопа Покуту, который с миром прощался? Так он даже из монастыря, из Межигорского Спаса, прибежал. Просит-молит казацкой смерти.

— Если уж и Покута поверил в тебя, пане гетман, то и весь народ поверит.

Хмельницкий отступил на шаг и посмотрел на Кривоноса сияющими глазами.

— Не налюбуюсь тобой, пане полковник!

— И я начинаю уже любоваться своим гетманом.

Они дружно засмеялись и крепко обнялись.

— Что же за дело такое неотложное, пане гетман?

— Зайдем в шатер, пане полковник.

IX

С того времени как стало известно о поражении при Желтых Водах и смерти раненого Стефана, коронный гетман Потоцкий потерял самообладание: раньше он считал позором даже садиться на коня, говорил «хватит канчуков [Канчук - плеть], чтобы разогнать толпу бродяг», теперь же отступал поспешнее, чем нужно.

Позиция между Корсунем и Стеблевом была весьма выгодной, чтобы дать здесь бой. Это показали первые же налеты татар и казаков, которые, оставив несколько человек на поле битвы, вынуждены были отступить. Нескольких казаков полякам удалось захватить в плен живыми. В их числе оказался и Покута. Он даже не успел еще обрезать длинные волосы и сменить подрясник на казацкий жупан.

— Всыпьте этому попу как следует! — крикнул гетман Потоцкий, удивленно вытаращив глаза на черный подрясник.

Покута от ударов плетьми только покряхтывал.

— Ну, хам, говори: сколько у Хмельницкого войска?

— Много, пане, готовь и свой зад.

— Что?

— Одних татар — сорок тысяч!

— Врешь, собачий сын! Было четыре, а теперь уже сорок. Всыпьте-ка ему еще!

Покута и теперь только кряхтел, но погромче, чем раньше.

— Стегай, стегай, лайдак, пока из тебя самого не вытрясли душу. Еще с этой стороны! — приказывал он палачу.

— Теперь скажешь?

— Скажу, паночку! Было четыре, а как увидели, сколько панской падали валяется в степи, прибежали из Крыма и стар и млад. Сам хан Ислам-Гирей с ордой стоит на Тясмине.

— Врешь!

— Пойди посмотри!

— На дыбу его! [Дыба – орудие пытки посредством растягивания тела жертвы с одновременным разрыванием суставов]

— Вот это казацкое дело! А то щекочет, как девку под копной!

С дыбы Покуту сняли чуть живого.

— Ну, гунцвот [Гунцвот - негодяй], теперь скажешь, сколько всего войска у Хмельницкого?

Покута долго хватал ртом воздух и наконец собрался с духом.

— Теперь скажу... Тикайте, паны-ляхи, пока вам казаки ног не повыдергали, тикайте поскорее, потому у самого Хмельницкого двадцать тысяч, и каждый день еще подходят, да Максим Кривонос привел тридцать тысяч — казаки один к одному, как на подбор.

Шляхта, которая до сих пор развлекалась зрелищем пыток казака в подряснике, тревожно зашумела.

Николай Потоцкий побледнел и злыми глазами уставился на польного гетмана.

— А я что говорил?

— Врет он, собачья кровь! — крикнул Калиновский. — Поджарьте его!

...Потоцкий долго смотрел на уже бездыханное тело седого казака и наконец раздраженно воскликнул:

— Отступать! Немедля!

Польный гетман на этот раз осмелился повысить голос.

— А я говорю: на этих позициях мы можем дать противнику бой, и это надо сделать!

— Надо, надо! — передразнил его Потоцкий. — Надо было думать неделю назад, тогда, может, и Стефан мой был бы жив.

— Это несправедливо, пане гетман коронный: мы выполняли приказ вашей милости.

— Так же, как и сейчас! У Богуслава я не побоюсь принять бой даже с султаном, не то что с каким-то там Хмельницким.

Гетман Хмельницкий в это время совещался в Иордыне со своими полковниками о дальнейшем наступлении. Объединившись с повстанцами Кривоноса, его армия теперь была в состоянии преследовать коронное войско, но противник имел втрое больше пушек, потому всю надежду приходилось возлагать на тактику. И то, что коронный гетман Потоцкий решил отступать от Стеблева, было первым результатом этой тактики. Теперь нужно было еще заставить коронное войско принять бой в таких условиях, чтобы ему невозможно было воспользоваться не только преимуществом в орудиях, но и тяжелой конницей.

— Напасть ночью, — советовал Кривонос.

— Ядра и в темноте калечат людей, — сказал Хмельницкий. — У меня иной план. Слепой человек, например, может заблудиться? Может! Приведите сюда кобзаря Кладиногу.

Кирило Кладинога, согласившийся пойти в польский лагерь, не возвратился назад ни в тот день, ни на следующий, а потому, как только стало известно, что коронное войско двинулось, полк Кривоноса, захватив в обозе все лопаты, тоже тронулся на Богуслав.

В походе польское войско узнало о смерти короля Владислава IV. Междуцарствие в Речи Посполитой всегда вызывало еще больший произвол магнатов, настоящую анархию, и потому шляхта совсем головы повесила. Не радовало и показание на дыбе казака в подряснике. Больше всех боялся за исход боя воеводич Сенявский: десять коломыйских возов было нагружено фамильным добром — золотыми бокалами, серебряными блюдами, вышитыми скатертями, бельем из тончайшего полотна, парчовыми жупанами, целым арсеналом сабель, пистолей и мушкетов. Все это выставлялось на банкетах, вызывало зависть у менее богатой шляхты и гордостью наполняло сердце хозяина, который впервые собрался послужить отчизне.

— Надежна ли охрана у нас? — спросил он волынского шляхтича Корецкого, соревновавшегося с ним в пышности и роскоши пиров.

— Тут сам черт не разберет! Спрашиваю у Калиновского, говорит: «Старший у нас Потоцкий»; спрашиваю Потоцкого, говорит: «Об этом должен беспокоиться Калиновский», а пока я вижу, что мы похожи на стадо баранов, а не на войско. Хорошо еще, что Хмельницкий, видимо, не догадывается о нашем движении.

В десяти верстах от Стеблева передовые части наткнулись на отряд Кривоноса, который после короткого боя начал отступать в направлении села Гороховцы. Войско преследовало его.

У села Гороховая Дубрава дорога круто спускалась в заболоченную балку между двух холмов, покрытых пустым дубняком. Почти у самой балки передовые наткнулись на широкий и глубокий свежевырытый ров, заваленный срубленными деревьями. Если через ров могла пробраться пехота, то артиллерия, которая шла следом, должна была остановиться и остановила весь обоз, уже подтянувшийся к спуску. Жолнеры принялись засыпать ров, но в это время из дубняка, словно град, посыпались пули, потом затрешали сучья, и казаки тучей налетели с двух сторон.

Казаки расстреливали противника в упор. Польские части, стремясь скорее уйти из-под огня, наседали на передних, сталкивали их в ров, а вскоре и сами оказывались там. Те, кто пытался обойти ров, попадали в лесу на завалы, из-за которых тоже стреляли казаки. Часть обоза, которая по трупам перебралась через ров и благополучно выбралась из затора, попала в болотистую балку, а навстречу уже бежали люди из села Гороховцы с вилами и косами.

Большая часть коронного войска была на конях, гусарам мешали крылья, а в драгун казаки стреляли из-за деревьев. Коронный гетман Потоцкий, увидев вынужденную бездеятельность конницы, скомандовал всем спешиться. Но не привыкшие к бою в пешем строю драгуны и гусары несли потери, а выбить казаков из леса не могли. Тогда гетман польный приказал им снова сесть на коней. Думая, наверное, что польный хочет назло ему еще усилить последствия неудачно избранного маршрута, Потоцкий закричал:

— Запрещаю садиться на коней... Взяться за мушкеты!

— К дьяблу! — закричал и Калиновский. — Закладывайте лагерь!

Жолнеры поспешно бросились стягивать возы, но в это время с тыла Богдан Хмельницкий ударил всем своим войском.

Наспех сколоченный лагерь не мог долго устоять против напора казаков. Несколько начальников польских хоругвей, видя, что казаки во многих местах врубились в их ряды, решили спасаться.

— Пане коронный, — закричали они, — верхом мы прорубим и себе и вам дорогу! Дозвольте!

Потоцкий уже потерял самообладание и на все просьбы кричал свое:

— Не дозволю!

Но на этот раз волынский шляхтич Корецкий его уже не послушал.

— За мушкеты! — истерически вопил Потоцкий. — Прочь с коней! Смертью буду карать!

По команде Корецкого более двух тысяч жолнеров вскочило на коней. Сплоченным строем они ударили по казакам и вырвались в поле, но тут их сразу настигли татары... Казаки уже пробирались к гетманской карете. Впереди размахивал саблей пожилой казак с длинной бородой, за ним ожесточенно рубил на обе стороны казак с отрубленным ухом и шрамами на лице. Потоцкий трусливо спрятался в карету, а выглянув в окошко, увидел, как казаков перехватили гайдуки из его охраны. Зазвенели сабли. Бородатый казак, защищая безухого, первым пал с коня, а потом, пронзенный пикой сзади, упал и второй.

Прорвав польский лагерь, гетман Хмельницкий рассек его на три части и тем окончательно расстроил оборону противника. Жолнеры начали сдаваться в плен, а через какой-нибудь час сопротивлялись только отдельные шляхтичи.

Гетман польный Калиновский, осознав размеры поражения, нанесенного польской армии, теперь думал только о спасении собственной головы. Чтобы не испытать на себе ударов казацкой сабли, он сел в карету и стал ожидать своего судного часа. Вскоре показались казацкие шапки. Впереди на белом коне ехал старшина с высоко поднятой головой, его большие глаза сверкали. Он осматривал поле боя и что-то приказывал окружавшим его другим старшинам. Калиновский понял, что перед ним Богдан Хмельницкий. В это мгновение дверцы кареты с треском отворились и властный голос сказал:

— Прошу выйти, пане гетман польный: вы в плену!

Калиновский с опущенной головой стал на землю.

— Pereat mundus, fiat justitia [Правосудие должно свершиться, хотя бы мир погиб (лат.)], пане Калиновский, — сказал Богдан Хмельницкий, нахмурив брови, и поехал дальше.

Вдруг его конь опустил голову и зафыркал. Перед ним лежал безухий казак, порубленный и посеченный, а рядом — другой, с бородой. Этот был еще жив. Старшины сняли шапки и склонили головы.

— Умер Верига, как надлежит казаку, — сказал Хмельницкий. — Так же следует и похоронить. А Никитина вылечить во что бы то ни стало!

Николай Потоцкий сидел, забившись в глубь кареты, пока Василь Давило не вытащил его за шиворот. Уже став на землю, коронный гетман фыркнул:

— Прочь руки, хам!

Богдан Хмельницкий невольно подался вперед. Видно было, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не броситься на этого кровопийцу, похожего на паука, насосавшегося человечьей крови.

— Ты меня искал, пане Потоцкий, чтобы запороть плетьми, — сказал Хмельницкий с кривой усмешкой. — Я самолично прибыл!

— Не спеши радоваться, хлоп! — огрызнулся Потоцкий. — Вот как потянут тебя татары на аркане в Крым... Чем ты заплатишь им за помощь?

— Тобою, пане Потоцкий, заплачу татарам, тобою и гетманом польным. Отведите коронных к перекопскому мурзе!

На пригорке Богдан Хмельницкий остановился. Позади стали бунчужный с бунчуком и хорунжий с малиновым знаменем.

На гнедом коне прискакал Максим Кривонос и стал по правую руку. За ними выстроилась генеральная старшина. Перед ними расстилалась лощина, покрытая разбитыми возами, трупами людей и лошадей...

Отдельные казаки еще рыскали по полю боя, добивая врага, а остальные собрались под знамена. Заиграли трубы, забили барабаны, зазвучала команда, и, сотня за сотней, казаки начали проходить мимо гетмана с криками: «Слава гетману Хмельницкому!», «Живи, гетман!», «Будь здоров, батько наш!» Кобзари останавливались перед ним и под звуки кобзы славили победителей. Знаменосцы бросали к ногам знамена разбитых польских полков. Их уже было около ста, а все еще несли и несли. Поверх знамен положили пять гетманских булав, четыре бунчука, провезли тридцать три пушки, две органки, провели более шести тысяч пленных. Среди них был воеводич Сенявский, и черниговский каштелян Ордживольский, пан Казановский, и бывший комиссар Комаровский... Более ста высокородных шляхтичей и войсковых начальников прошли с низко опущенными головами.

Богдан Хмельницкий видел, что под Желтыми Водами и сегодня, под Корсунем, была разбита вся польская армия на Украине. Он понимал, что Польша может выставить еще не одну армию, и в десять раз большую, но о корсунской победе слава пройдет по всей Украине и умножит его силы в десять, во сто раз.

ДУМА ДЕСЯТАЯ

Ходит ляшек по улице — сабельку сжимает,

Казак ляха не боится — шапки не снимает.

Стал за плетку лях хвататься, а казак — за обух браться, —

Придется тебе, вражий сын, с душой расставаться.

ПОКАТИЛОСЬ ЭХО ПО ДУБРАВАМ

I

Повстанческий отряд Тихона Колодки направлялся к Корсуню, но Богдан Хмельницкий, разбив поляков, пошел на Белую Церковь. Пока повстанцы обходили города, в которых еще держались гарнизоны, Хмельницкий со своим войском отошел уже к Черкассам. Узнав об этом, чернобыльцы растерялись: может, и воевать уже не надо? Они привыкли за это время, что в трудную минуту им не тем, так другим помогала Ярина. Обратились к ней и теперь.

— Как бы ты, Ярина, посоветовала?

— А я что знаю? — смутившись, отвечала она. — Гайчура воюет, — может, и на вас еще панов хватит.

— У Гайчуры тысячи три будет, а у нас и сотни не наберется, — заметил Колодка.

— А кабы вместе?

— Эге, молодица дело говорит, — одобрительно кивнул головой старший из повстанцев.

Колодка не ответил. Он понимал, что это означало бы потерять свою самостоятельность, да и Ярина тогда уедет, а этого он уж никак не хотел. Он отрицательно покачал головой. Так они миновали еще несколько сел. В них уже не осталось ни одного поляка или католика, ни одного рендаря или урядовца. Имения и корчмы были разбиты, хлеб роздан, и селяне, теперь оживленно обсуждали зазывной лист полковника Кривоноса.

— Какой лист, где? — так и рванулась, услышав имя Кривоноса, Ярина.

— Да тут принес один, что у кривоносовцев был.

У Ярины от этого известия и от возможности расспросить о Максиме голова закружилась. Она хотела пробиться вперед, но селяне стояли сплошной стеной. В центре толпы парубок что-то рассказывал, должно быть про Максима, потому что селяне дружно отозвались:

— Этот за нас стоит, за простой люд.

— Он и сам немало горя хлебнул!

— Вот он же и пишет вам! — И начал читать: — «Не слушайте панов, не слушайте урядовцев, как невольники, а приходите все ко мне! Отцы наши не знали никаких панских законов на этих политых нашей кровью полях...»

— Не знали, не знали... — гудели крестьяне.

Ярина вслушивалась в каждое слово, стараясь увидеть за ним живой образ Максима, — ведь это же его слова. Что-то знакомое было и в голосе, но она никак не могла его вспомнить. Попробовала опять протиснуться, но и на этот раз ей удалось только увидеть сквозь толпу молодого парубка в дорогом жупане не по росту. Лица разглядеть она не смогла, а знакомый голос продолжал:

— «...Хватит уже панам с нас шкуру драть непосильными податями, непосильной барщиной и рабской данью облагать!»

— А верно, верно!

«...Нет иных мер против тех обид и надругательств, как только сломить панов нашей силою и всех их прогнать либо истребить! Вставайте же, все трудари, и добудем себе свободу сейчас либо никогда!»

«Максим, Максим! — твердила до глубины души потрясенная Ярина. — Ведь и тогда на хуторе он это же говорил Мусию...» И она вдруг кинулась прямо в толпу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на казака. Это же Кондрата голос. Мусиева Кондрата! Правда, правда! А он, увлеченный, продолжал:

— «...Клянусь, что не пожалею ни сил, ни жизни. Готов на все, чтобы добыть свободу и избавиться от панов!..» Вот что тут написано! — закончил Кондрат.

— Написано по-нашему! — сказал один из толпы. — Такой доведет до дела!

— К нему и я пойду. Он, говорят, с Хмелем вместе.

— За нас поднялись: всем христианским миром пристать можно!

— И приставайте! Всех принимаем, кто за волю постоять хочет.

Селяне порасступились, и Ярниа смогла протиснуться вперед. Перед ней стоял Кондрат Шпичка, возмужалый, хотя и с такой же, как бывало в Пятигорах, несмелой улыбкой. Первым порывом Ярины было броситься к Кондрату, закрыть ладонями глаза — и пускай угадывает; потом хотела просто окликнуть, поздороваться и расспросить, но и этого застыдилась на людях. Пусть сам узнает! А может, она уже так постарела, подурнела, что даже тот, с кем вместе росла, не признает ее? Она стояла, взволнованная, и смотрела на Кондрата широко открытыми глазами.

Казак сначала только посмотрел на Ярину, потом взглянул еще раз, пораженный ее миловидностью, и наконец часто замигал глазами, Ярина чуть улыбнулась, и ямочки показались у нее на щеках. Теперь уже не было ни малейшего сомнения, но Кондрат все еще колебался и нерешительно произнес:

— Вроде бы... Или ошибся?..

— Нет. Кондрат, не ошибся!

— Ярина! Ты жива? Да ведь... — Он не договорил и умолк, так как крестьяне с любопытством стали прислушиваться к их словам. — Я сейчас, я тебе расскажу. — И снова обратился к крестьянам: — Кто хочет пристать к полковнику Кривоносу, а он правая рука самого гетмана, — эти слова были сказаны больше для Ярины. — Тот пускай явится утром сюда, на выгон. Здесь все и решим! Решим и как поставить власть на казацкий лад.

Когда они остались одни. Кондрат поведал ей все: и почему он не поверил своим глазам, увидев Ярину, и про смерть Христи.

— Гаврилов Семен, сказывают, попал к татарам в полон, а другие хлопцы где-то погибли, умерла и моя мать. А в бою под Корсунем... твой отец... — и он запнулся.

Ярина побледнела.

— Говори, говори, что с отцом?

— Похоронили его в одной могиле с казаком Покутой. — И скороговоркой, чтоб чем-нибудь отвлечь ее внимание, продолжал: — Я первый раз видел, как хоронят казака: ночью саблями выкопали яму, потом в полах жупанов землю носили, высокую могилу насыпали, а на маковке кургана поставили боевое знамя. А после справляли поминки и до самого утра стреляли. Тато говорит, лучшей смерти и не надо!

Ярина не выдержала, упала головой Кондрату на плечо и горько заплакала.

Утром на майдане у церкви собралось почти полсела. Прибыл в полном составе и чернобыльский отряд, Тихон Колодка сначала решил, что Ярина встретила мужа, но Кондрат все рассказал, даже о том, что она жена корсунского полковника Кривоноса. Колодка совсем растерялся: ведь он держался с ней, как с простой казачкой, даже вздыхал по ней. И потому, когда Ярина, как всегда, хотела сесть на коня, чтобы ехать вместе с повстанцами на майдан. Колодка смущенно сказал:

— Пани полковникова, ты уж прости нас, что заставили вашмость трястись в седле. Сейчас будет рыдван: раздобыли на панском дворе.

— Пане атаман, не дури! А в рыдване, коли желаешь, сам поезжай, — и вскочила на коня.

Колодка глубоко вздохнул.

— Вот за это тебя... — и замялся.

— Забыл уже, как звать?

— За это тебя, пани Ярина, и полюбили мы все.

— Кондрат ждет уже на майдане. Давай поговорим лучше, куда надумал ехать? Мой путь теперь известный.

— Туда же и наш... Раз Максим Кривонос воюет против панов, чего нам еще?

Ехать к Кривоносу собралось двадцать селян, как раз столько же нашлось лошадей на панском дворе.

— Я и на своем поеду! — крикнул из толпы парубок. — В выписчиках значусь, только помогите сначала. Спросите, в чем? Послушайте. Хочу я жениться на Агате, портновой дочке. Ниткой он прозывается. А паны выдумали такой закон, что казак не имеет права жениться на мещанке. Так прикажите попу, чтоб нас обвенчал!

— Теперь везде будут новые законы, казацкие, — сказал Кондрат. — Венчайся!

— Так я еще вас нагоню! — И казак, радостно гикнув, поскакал к своей дивчине.

— Послушайте и меня, хлопы! — заговорил сухонький человек в драной шапчонке. — Я хоть и шляхтич...

— Да какой из тебя шляхтич, — пренебрежительно перебил селянин.

— Молчать, когда пан говорит! — сразу взъерепенился человечек. — Я хоть и шляхтич, говорю, но веры старинной, греческой. Имею бумагу на землю и на вольности, а князь Четвертинский все это забрал.

— Помиритесь: он тоже православный!

— Пусть с ним мирится черт в болоте. А меня пускай староста не понуждает работать, я не крепостной. Я им покажу, кто такой Табунец! Я с вами иду, воякой стану!

— Иди, нам панов не жалко!

Ночью на Немиров напали драгуны Иеремии Вишневецкого. Это был только передовой отряд брацлавского стольника Барановского, отправленный в разведку, а наутро в Немиров прибыл на подмогу и сам князь с войском. Трусливо удрав с Левобережья, откуда крестьяне выгнали уже всех католиков, всех официалистов и где начали хозяйничать на казацкий манер, Иеремия Вишневецкий решил поддержать свою славу хотя бы на повстанцах, плохо вооруженных и мало обученных. К тому же повстанцы и здесь разоряли его поместья, и Вишневецкий с Волыни повернул свое войско на Подолье.

В Немирове драгуны захватили только девять повстанцев, в их числе был уже и Микита из села Драбовки. Он только вчера решил пристать к отряду Гайчуры. Спать он пошел, по привычке, в клуню. Услыхав утром стрельбу и крики в городе. Микита мигом утратил воинственность и испуганно зарылся с головой в сено. А все остальные, воспользовавшись темнотой, отошли и скрылись в лесах. Вишневецкого охватила ярость. В его глазах теперь повстанцем был каждый некатолик. На базарной площади сразу выросло несколько виселиц, появились острые колы, княжеские гайдуки начали плетью сгонять всех, кого могли поймать на улице или найти в хатах. Среди группы степенных горожан, которых пригнали первыми, были старый казак и священник. Они видели, что Иеремия Вишневецкий вешает всех подряд, даже не спрашивая о провинности, и укоризненно качали головами. Вишневецкий наконец заметил их. И казака и попа схватили гайдуки.

— Рубите им руки, ноги, режьте по кусочку, выколите глаза! — кричал с пеной у рта Вишневецкий. — Пытайте, чтобы и на том свете помнили своего пана!

— Глупый Яремка, — спокойно произнес казак, — чем хочет напугать! Все равно не дождешься, чтобы я потешил тебя криком. Выкуси! — и он сунул под нос Вишневецкому дулю.

— На кол его! — вне себя затопал ногами Вишневецкий. — Всех на кол!

— Всех не посадишь, бешеная собака, леса не хватит на колья. Думаешь этак нас покорить? Придется оба берега Днепра утыкать колами, да и тогда дулю получишь.

На площади стояли душераздирающие крики, стенания, женщины голосили, глядя, как в ужасных муках умирали их мужья или сыновья, дети рыдали у виселиц, на которых повешены были их матери. С отрезанными ушами, носами, выколотыми глазами уводили родичи по домам своих близких. Кровь побежала ручьями по улицам.

Иеремия Вишневецкий словно опьянел от крови. Глядя на виселицы, где качались все девять повстанцев и множество обывателей Немирова, на умирающих на колах, на забитых до смерти плетьми, он бесился того пуще:

— Пытайте, пытайте так, чтобы чувствовали, что умирают, хамы!

К вечеру усталые гайдуки не могли уже найти ни одного казака, ни одного жителя, который не был бы так или иначе наказан. Плач и стоны раздирали слух.

В тот же вечер Вишневецкий выступил со своим войском на север. Разрушенный Немиров с не преданными земле трупами сам казался мертвым. Кто сумел укрыться от поляков, теперь без всяких колебаний бежал к повстанцам, которые уже наступали на Винницу.

Кондрат Шпичка, доведавшись от Гайчуры, где искать полковника Кривоноса, из леса поехал прямо на Махновку. В тот же день он нагнал отряд в пути. Может быть, потому, что Кондрат рос вместе с Яриной, Кривонос был несколько обходительней с ним, нежели с другими казаками, а парубок и без того был влюблен в своего полковника и старался во всем ему подражать. Вот почему Кондрат так искренне рад был сейчас за Кривоноса и в то же время так волновался, что его даже трясло. «Прямо сказать или еще как? Ведь от неожиданности с человеком может что угодно случиться». Наконец Кондрат пошел посоветоваться с отцом.

Мусий Шпичка ничуть не изменился с тех пор, как впервые встретился с Кривоносом: был он такой же жилистый, сухощавый, с торчащими во все стороны волосами и такой же горластый. Максим Кривонос назначил его фуражиром, он заботливо ухаживал за лошадьми, а случался бой — брался и за мушкет. Когда Кондрат рассказал ему о встрече с Яриной, Мусий даже руками о полы ударил.

— Не дождался старый Верига, а он же день и ночь высматривал ее. И, говоришь, домой ехала? Эх, и радость была бы! «Здравствуйте, вот и я!..» Это хорошо, что ты встретил дивчину, а то, подумай, поехала бы на хутор, а кругом-то пусто. И видно, что недавно люди были. А куда подевались? Ищи ветра в поле, когда Гаврило где-то в Московии, на Слобожанщине, что ль. Гордий так и доселе не знаем где, говорил, на Сечь подастся, расспрашивал — не слыхали о таком... Страшно ей было бы одной на хуторе.

— Вы посоветуйте, как полковнику Кривоносу про Ярину сказать?

— А как? Так и сказать: грядет, мол, невеста не невестная.

— Ну да! А не обидится?

— Чего же тут обижаться, когда правда.

Кондрат повернулся и пошел искать Кривоноса. Тот был у себя в шатре.

— Что так быстро вернулся, казаче? — поднял брови Кривонос.

— Радость, пане полковник!

— Ну, так говори же!

— А вы, вашмость, не...

Кривонос часто замигал, по лицу пробежала судорога, он сердито крикнул:

— Ты что, в жмурки сюда играть пришел?

— Чернобыльский отряд ведет пани полковникова! — одним духом выпалил Кондрат.

— Какая еще пани полковникова? Какой отряд? Кривонос сначала укоризненно покачал головой, но сказанное наконец дошло до него, и он в изнеможении опустился на скамейку.

— Что ты сказал?

— Пани полковникова...

— Ярина? Жива?

Кондрат радостно закивал.

— И ты сам видел? Говорил?

— Как сейчас с вами, пане полковник.

— Расскажи... — В глазах у него словно зажглись две свечки.

Кондрат рассказал все до мелочей, но Кривоносу было мало.

— Не спеши, не спеши... Ну, говори, говори, — и даже подался вперед. Вдруг встревоженно нахмурился. — Говоришь, на коне, с самопалом? — и опять покачал головой, а по лицу пробежала улыбка. — Так когда же ждать? Сегодня, завтра?

— Полагаем, что завтра нагонят, если только Вишневецкий не задержит.

— Вишневецкий подался уже на Волынь... Хотя лучше будет... Мартын, где ты там запропастился?

— Я тут, пане полковник! — отозвался тот со двора.

— Позвал пана сотника?

— Вон идут.

— Слышишь, чертяка, к нам Ярина едет!

— Да слышу.

— Тьфу ты, бесова душа, подслушивал, что ли? Ну, хоть улыбнись, истукан!

— Где заведется баба, там уж добра не жди! — глухо сказал Мартын. В голосе его слышались нотки ревности.

В это время в шатер вошел сотник Лава.

— Вот что, сотник, — не отвечая на приветствие, сказал Кривонос, — к нам идет чернобыльский повстанческий отряд. Пошли с есаулом Петром Пивкожухом им навстречу десяток казаков, чтоб не перехватил, случаем, Вишневецкий.

— Хватит с них и троих.

— Да ты слушай: отряд ведет вроде как бы наша...

Лицо Кривоноса невольно озарилось улыбкой, чего Лава раньше за ним не замечал, и он растерянно захлопал глазами.

— Кто же такой?

— Потерпи.

— Так, может, больше пошлем казаков?

— Хватит. Только атаман чтоб был казак надежный...

— Тогда лучше Петра не найдешь. Я мигом! — И он с круглыми от удивления глазами направился в свою сотню.

В Махновке был укрепленный замок, к замку примыкал монастырь бернардинцев, а все местечко было обнесено валами с крепкими воротами. Валы обороняла хоругвь надворного войска киевского воеводы Тышкевича. Повстанцам и тут помогли мещане, и местечко было взято с первого же приступа. Шляхта заперлась в фортеции, обнесенной, кроме валов, еще и высоким частоколом, а кто не успел попасть в замок, укрылся вместе с монахами в монастыре. Монастырь окружали толстые стены с бойницами и башнями, и он мог отбиваться целые месяцы. На колокольне тревожно гудел колокол.

Повстанцы начали штурмовать монастырь, откуда уже легко было попасть в замок. Проходил час за часом, миновал день, а монахи не сдавались. Было уже среди повстанцев несколько раненых, были даже убитые, но монахи продолжали отстреливаться, а за спиной у них раздавалось церковное пение. Наконец к стенам монастыря подкатили гуляй-города — сплетенные из лозы и набитые землей подвижные башни, с которых повстанцы могли стрелять в монахов поверх стен.

Монастырь был взят только на второй день. Тогда повстанцы начали штурм замка, за стенами которого укрылись шляхтичи. В это время совершенно неожиданно под городом появился Иеремия Вишневецкий с войском не менее чем в тысячу всадников. О них повстанцы узнали, только когда драгуны с воинственными криками выскочили на холм за рекой.

Кривонос только успел вывести повстанцев за город, как налетел Вишневецкий. Первая встреча была короткой: драгуны оставили на поле боя несколько убитых и откатились.

Тем временем оставшаяся часть повстанцев взяла замок и подожгла местечко. Разъяренный Иеремия Вишневецкий теперь сам повел наступление. Максим Кривонос увидел его, окруженного польской шляхтой, еще издалека, и ненависть взнесла его на седло. Впереди повстанцев вылетел он навстречу драгунам.

Сеча началась сразу на всем поле. Максим Кривонос, как ни разгорались у него глаза на князя, нашел, однако, в себе силы остановить разгоряченного коня. На левом крыле татарская хоругвь Вишневецкого начала теснить повстанцев Морозенко.

— Саливон, — крикнул Кривонос, не оглядываясь, — иди Морозенку на подмогу! Ты здесь, Мусий? Живо скачи в замок, пусть сотник Лава ударит сбоку. Пускайте пехоту!

Начинало смеркаться. Лава нажимал на драгун с фланга, пехота стреляла из зарослей лозняка, но шляхтичи упорно держались. Кривонос не спускал глаз с князя Вишневецкого, который все больше наглел: он уже свалил двух повстанцев, уже врубался в переднюю лаву, грозил прорваться в тыл. Кривонос больше не мог терпеть. Выставив вперед копье, он погнал коня прямо на Вишневецкого. Одним взглядом он окинул поле и вдруг увидел, что драгуны успели уже прорваться в нескольких местах, повстанцы отступали к лагерю, их рубили конные.

Злоба утроила силы Кривоноса. Он, как снопы, расшвыривал перед собой драгун, иных валил саблей. Наконец до Вишневецкого оставалось не больше трех шагов. Князь оглянулся и встретился глазами с Кривоносом: еще миг — и никакая сила не сможет помешать разъяренному Кривоносу разрубить князя надвое. Вишневецкий припал к луке, и в это мгновение копье просвистело над самой его головой.

— Вставай на бой, изувер проклятый! — услышал он страшный крик Кривоноса. — Умел шкодить...

Вишневецкий вонзил в бок жеребца острые шпоры и, как хорек, отпрянул от Кривоносовой сабли. Возле Кривоноса сразу стало пусто. Он пришпорил коня. Вишневецкий не останавливался, за ним пустилась наутек и шляхта. Между тем польская конница не переставая теснила казаков. Кривонос остановился: еще немного — и ненавистный Вишневецкий будет торжествовать победу, хотя сам продолжает удирать. Пока он провожал презрительным взглядом Вишневецкого с кучкой шляхты, на поле боя произошла какая-то перемена: вражеская конница поспешно поворачивала коней и разбегалась по полю, как тараканы на свету. Верх брали повстанцы, они наседали на поляков, догоняли их, рубили. Кривонос снова пришпорил коня в надежде догнать князя Вишневецкого, но не проскакал и на полет стрелы, как увидел ватагу, наседавшую на поляков с тыла. Впереди скакали Петро Пивкожуха и еще кто-то незнакомый, а между ними — пригожий казак с самопалом в руке. Они пытались перехватить Вишневецкого, и вдруг казак с самопалом громко крикнул женским голосом:

— Удираешь, князь? А в палатах был храбрый. Вот тебе за Галю! — Казак бросил поводья, обеими руками поднял самопал и выстрелил. Но Вишневецкий был уже далеко.

Кривонос окаменел, словно громом пораженный. Если бы не ловкость Мартына, так, может, и свалился бы замертво, потому что сзади налетел драгун и уже занес клинок над его головой.

— Оглянись! — отчаянно крикнула Ярина.

Но Кривонос даже не заметил, как упал позади него с рассеченной головой драгун и как сердито что-то пробормотал Мартын, кинув мрачный взгляд на Ярину. Наконец к Кривоносу вернулся голос, и он не вымолвил, а простонал:

— Ярина!

Ярина вдруг опустила самопал, как дитя слишком тяжелую для него игрушку. Лицо ее и глаза, за минуту до того пылавшие огнем, вдруг стали растерянными, робкими, даже испуганными, словно она в чем-то провинилась перед старшими. Всем своим существом, каждой черточкой она была сейчас смущенной дивчиной, переполненной радостью встречи с любимым. Глаза ее вдруг заблестели, она тяжело вздохнула и сказала:

— Муж мой любый, пане мой!

Казаки, будто вдогонку за врагом, разъехались в разные стороны. Все они рады были за полковника. А из груди его вдруг вырвался смех, он выхватил Ярину из седла и посадил перед собой.

— Ярина, Ярина... — казалось, он испепелит ее взглядом. Но через минуту Кривонос, прижав ее к груди, уже смотрел вперед: в зареве пожара на бегу соединялись драгуны Вишневецкого. Кривонос, не сводя с них глаз, опустил Ярину на землю.

— Удирает, удирает Ярема!.. Иди в обоз...

Ярина еще долго смотрела вслед казакам, погнавшимся за Вишневецким. Минутную радость уже заслонила тревога за Максима.

II

Писарь Самойло Зорка старательно выводил: «Наисветлейший, вельможный и преславный царь Московский и наш многомилостивый государь и благодетель.

Волей и призрением божиим сталося, чего мы сами себе желали и о чем помышляли — чтоб нынешним часом могли через посланцев своих о добром здравии вашей царской вельможности проведать и низкий поклон свой отдать, но бог всемогущий даровал нам от твоего царского величества посланцев, хотя и не к нам, а к пану Киселю посланных по делам его, которых товарищи наши казаки, в дороге встретивши, к нам в войско доставили, с оными радостный случай представился нам твоей вельможности поведать про положение веры нашей древней греческой, за которую с давних времен, через вольности свои, кровью заслуженные, от королей давних данные, помираем и до сих времен от безбожных ариян [Арианин – последователь так называемой «арианской ереси» в христианском вероучении] покою не имеем. Творец и избавитель наш Иисус Христос умилостивился и милосердием своим святым свободу даровать нам изволил: которая яма была выкопана под нами, сами в нее упали, два войска с великими таборами, их помог нам господь бог одолеть и трех гетманов живьем взять с прочими ихними сенаторами, перво — на Желтой Воде, в поле, средь дороги запорожской. Комиссар Шемберг и сын пана краковского ни с одною душой не ушли. Потом сам гетман великий, пан краковский, с невинным добрым человеком паном Мартыном Калиновским, гетманом польным коронным, под Корсунем-городом попали оба в неволю, и войско их все кварцяное до остатку разбито. Мы их не брали, но те люди брали их, что служили нам по мере сил от царя крымского.

Случай же представился нам и о том, ваше царское величество, объявить, что достоверная весть к нам дошла от князя Доминика Заславского, который к нам присылал о мире прося, и от пана Киселя, воеводы брацлавского, что доподлинно короля, пана нашего, смерть взяла, и так разумеем, что по причине тех же безбожных неприятелей его и наших, а потому земля ныне будто пуста. Желали бы есьмы себе самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская вельможность, православный христианский царь, чая, дабы предвечное пророчество от Христа бога нашего свершилось, что все в руках его святой милости. Когда б на то была воля божья и споспешествование твое царское — сразу на панство то наступать, а мы со всем войском Запорожским услужить вашей царской вельможности готовы есьмы. Каковому есьмы с нижайшими услугами своими неколебимо отдаемся, а именно: буде ваша царская милость услышит, что паны-ляхи вновь захотят на нас наступать, тот же час наискорейше поспешай со своей стороны на них наступать, а мы их с божией помощью отсюда возьмем. И да сбудется с давних времен глаголанное пророчество! Каковому мы сами себя вручивши, к милостивым ногам вашего царского величества припадаем.

Дан из Черкасс 1648-го июня в день осьмой».

Прежде чем подписать, Богдан Хмельницкий внимательно перечитал все до последней строки и покачал головой:

— Когда уже из тебя, Зорка, бурсацкий дух выйдет? Словно бы и казацкий жупан ладно сидит...

Писарь покраснел: жупан висел на нем, как на палке.

— Не все же для тела, пане гетман, надо и для души.

— А за что же православные души должны страдать? Пускай бы уж одни католики.

Он обмакнул гусиное перо в чернильницу, занес руку над бумагой и в такой позе застыл. Тяжкие думы вереницей потянулись одна за другой. Отход от Белой Церкви назад к Черкассам вызвал у одних удивление, у других недовольство: надо, мол, воспользоваться безвластием и идти до самой Варшавы, пока поляки не опомнились после поражения. «А в тылу у себя оставить разбросанные по имениям панские хоругви? Пускай и дальше пьют кровь у посполитых? Тогда шляхте недолго опомниться. А опомнится — есть еще чем пополнить армию, хотя бы до ста тысяч. Татарская конница вернулась уже в Крым. Татары теперь сыты на добрых три-четыре месяца. Что же мы сделаем десятью полками без конницы? И не только конницы — нам еще много чего не хватает, чтобы выдержать упорную борьбу. А чтобы договориться с московским царем, на это нужно время: наши повстанцы и московских крепостных разохотят к бунту. Конечно, желание избавиться от такого союзника, как Польша, которая захватила Смоленск, должно перевесить надобность выполнять договор. Вот это письмо пускай и подскажет, кто может помочь в этом деле. А быть нам заодно и бог велел!» И Хмельницкий крупными буквами дописал:

«Вашему царскому величеству наинижайшие слуги, Богдан Хмельницкий, гетман с войском Запорожским».

Посла севского воеводы, что вез грамоту Киселю, перехватили под Киевом татары. Их не интересовало ни самое его появление, ни намерения, они видели в нем только ясырь. Посол был человек крепкого здоровья и большой силы, он перекалечил нескольких татар, но его все-таки связали и тащили уже в кош, когда навстречу случились казаки. Они сразу же по длинным волосам, расчесанным на прямой ряд, догадались, что в руки к татарам попал московит. Попранное гостеприимство глубоко их возмутило:

— Басурманы вы проклятые, уже вам наших мало, что вы и московских людей хватаете! — закричали казаки. — Кыш, татарва поганая!

Татар было меньше, и они, поджав хвосты, отдали московита казакам. Он здесь же и открылся, что везет грамоту от севского воеводы пану Адаму Киселю. Препровожденный в Черкассы, в гетманскую канцелярию, он каждому теперь рассказывал, как казаки вызволили его от татар. То же он рассказал и Хмельницкому.

— А казаки тебе, вашмость, никакой обиды не чинили?

— Почто казаки будут московского человека обижать? — удивленно ответил посол. — Чай, все мы православные.

— Что говорят в народе?

— Молва и желание есть, пан гетман, чтобы всем нам быть вместе под царской высокою рукой.

— Для того надобно сначала сбросить шляхетское ярмо, а вот ваш путивльский воевода, пан Плещеев, помогать полякам собирался против нас, да не успел.

— Как говорится, «обещанного три года ждут», пан гетман! Не стал бы тогда воевода пропускать для твоего войска оружие и хлеб. Раз ты, гетман, отослал уже татар, царь московский может и не помогать Польше.

— Слышали мы, что в Москве чернь встает против бояр? Перекинулись восстания будто уже и на Курщину, Воронежчину, Тамбовщину...

— А ты, пан гетман, о помощи Польше говоришь, — с усмешкой сказал гонец. — Почто совать еще и пальцы в дверь, коли голове нездорово!

— Панов-ляхов много бежит в Московию?

— Казаки ваши, пан гетман, серчают, за одного укрытого шляхтича грозятся пять-шесть сел порубить. Попробовал было наш вотчинник одного спрятать, так за ним целый полк казаков пришел. Наш перепугался, выдал шляхтича, казаки тут же и порешили его. Теперь великий государь, царь московский, дал наказ воеводам — не пропускать ляхов из литовской земли. А вот севские к вашим казакам пристают и дерутся вместе. И много!

— Вижу, — сказал Хмельницкий сердечно, — разумеешь, боярин, почему взялись мы за сабли. Грамоты пану Киселю сами отошлем, а ты, боярин, возвращайся назад и повезешь одно послание к царю московскому, а другое — к своему воеводе Леонтьеву. А на словах скажи пану Замятне Федоровичу Леонтьеву, что мы ему доброго здоровья желаем и просим быть благосклонным приятелем войску Запорожскому и перед царем, его милостью Алексеем Михайловичем, чтобы милостивым заступником быть изволил, дабы про нас, слуг своих, ведал. А мы, как издавна предки наши войска Запорожского, царю, его милости, всяческое добродеяние чинили и ныне на том стоим!

После беседы с послом Хмельницкий убедился, что правительство московское если не ратными людьми, то оружием, порохом, пулями и хлебом будет помогать. А это означало уже, что можно готовить послов к царю московскому. Но пока переговоры достигнут желанного конца, Польша может обрушиться на Украину всей своей мощью, снова залить ее кровью. Надо было во что бы то ни стало это предотвратить.

На другой день гетман Хмельницкий созвал войсковую раду. Как раз случился здесь и Максим Кривонос. Он первый и слово молвил:

— Пане гетман, панове старшины, я сейчас расскажу вам одну историю. Было это в Ясногородке на Киевщине. После Корсунской битвы ясногородцы напали на имение шляхтича Писляка. Писляка убили, а имение погромили, но в соседнем селе мелкая шляхта объединилась и напала на ясногородцев. Ясногородский войт Гапон, кузнец Овдий и мельник Хома, увидев, что от поляков милости не жди, собрали из ясногородцев отряд, но поляки все-таки загнали их в болото и держали там, пока большую часть их не поглотила трясина. Паны уже радовались победе, как налетели татары и стали хватать ясырь, не глядя, кто католик, кто православный. Хорошо, что подоспели казаки и побили татар и шляхту вместе. Вот так-то, панове, сейчас и по всей Украине: точно свет перевернулся, и гудит, и кипит, аж земля вокруг стонет. Не один католик потерял голову. Народ подымается и в Галичине, и в Белоруссии, и в Литве, а полковник Тыша подымает села даже под самой Варшавой.

Надо продолжать наступать, пане гетман, панове старшины. Вы горюете о союзниках. Нет надежней союзника, нежели свой народ! Говорю вам, не мешкайте!

— Уж тогда Польша, верно, уравняет украинскую старшину со шляхтой! — крикнул полковник по прозванию Гладкий, прибывший в лагерь несколько дней назад. — А нам ничего больше и не надо.

— Так иди, пане полковник, служить Конецпольскому, — сердито бросил Кривонос, — может, он сделает тебя конюшим.

— Надо выждать, какого короля подсунет шляхта, — сказал Сомко. — Будет твердой воли, может, и шляхту обуздает, а тогда и нам будет легче.

— Никакому королю, хоть бы он с неба свалился, ничего не сделать. Владислав Четвертый, когда только сел на престол, утвердил казацкие права, но польская шляхта заставила их уничтожить. Хотел он помирить кальвинистов с католиками, но шляхта заставила гнать еретиков. Он хотел идти против врагов христианства — его заставили повернуть оружие против казаков.

— Ну не такой уж и Владислав хороший был!

— Я не о том: я хочу сказать, что шляхта не захочет иметь королем слишком сильного, храброго или умного человека. Ей был бы только щедрый да пышный, потому как среди неурядиц ей живется лучше, нежели при добром порядке. О таком короле она и думает.

— А это следует знать, какого короля хочет шляхта, — сказал Хмельницкий. — Пане Капуста, надо, чтобы наши глаза и уши были и в Валахии, и в Венеции, и у турецкого султана, а в Варшаву, полагаю, надо послать депутацию. Пускай заверит сенат, что мы боролись только против нарушителей королевской воли.

— А чтобы придать больше веса, — сказал Золотаренко, — надо написать жалобу королю. Словно бы мы и не слышали про его смерть.

— Тогда партия канцлера Осолинского вся будет за нас. Они утрут нос Яреме Вишневецкому. Ишь какой мститель нашелся!

На том и порешили. В депутацию назначили полковника Федора Вешняка и знатных казаков Лукиана Мозырю и Григора Болдарта.

В письме к королю, рассчитанном на то, что оно попадет в руки сенаторам, Хмельницкий сначала изложил все утеснения, какие терпели казаки от старост, державцев, панов, от их арендаторов, творимые в противность королевской милости, ибо только и слышно было: «Мы вам покажем короля, такие-сякие сыны! Помогает вам король?» Казакам не стало, мол, жизни, а когда терпеть уже было невмочь, начали бросать жилища и ушли куда глаза глядят. Когда же коронный гетман стал преследовать казаков и на Запорожье, куда они бежали, да еще угрожал стереть звание и род казацкий, то гонимые вынуждены были искать помощи и защиты у крымского хана. Депутации была дана писаная инструкция в четырнадцать пунктов. Главные из них — просить о доведении количества реестровых казаков до двенадцати тысяч, о выдаче казакам задержанной за пять лет платы и о запрещении унии не только на Украине, но и в Польше, и в Литве.

— И это после такой победы? — возмутился Кривонос.

— Оно и надобно, — сказал Хмельницкий, — чтоб сенаторы, прочитав, удивились точно так же, как и ты, пане полковник. Нам надо выиграть время, прикинуться покорными.

Кривонос смутился и махнул рукой.

— Все мудрите! Не поверят!

— Не поверят! — усомнился и Золотаренко.

— Значит, придется послать к нам делегацию, чтобы разведать, — сказал Хмельницкий. — А это будет уже начало переговоров. Я даже подписал письмо как «старшой войска Запорожского», пускай и над этим подумают. Они будут думать, а мы будем армию собирать. Говорят же умные люди: «Si vis pacem, para bellum» [Хочешь мира, готовься к войне (лат.)].

За продолжение наступления была вся присутствовавшая на раде старшина, но говорили о нехватке оружия, пороха, даже хлеба.

— Московская земля, спасибо ей, помогла уже оружием, — сказал Хмельницкий, — к ней снова обратимся. А царя московского надо просить принять Украину под свою руку!

На этой же раде утвердили универсал ко всем способным владеть оружием, чтобы собирались на конях под Белой Церковью — воевать панов-ляхов.

— Допиши, пане Зорка, — сказал Хмельницкий, прочитав универсал, — «на добрых конях».

— А где посполитые возьмут этих «добрых коней»? — недовольно спросил Кривонос.

— Кому взять негде — пускай на земле работают.

— Истинно разумно! — подхватил Золотаренко. — Кто же будет сеять, косить, если все оказачатся?

— Если все станут казаками, есть будет нечего! «На добрых конях...» Теперь правильно. — И подписался: «Зиновий Богдан Хмельницкий, гетман славного войска Запорожского и всея по обоим берегам Днепра сущей Украины Малороссийской».

Когда старшины уже расходились, Хмельницкий задержал Максима Кривоноса и спросил:

— А ты как бы сделал, Максим?

Максим долго молча тянул себя за ус, наконец проворчал:

— К земле бы ухо приложил, Богдан.

— И я не о себе пекусь. Мне бы и одного Суботова хватило, а для народа земли до Белой Церкви — и то мало. Но это уже — держава: всему надо толк дать, и о малом и о старом подумать... Постой, тебя поздравлять надо?

— Поздравляй! Скоро и Волынь освободим от польской шляхты. Залили сала за шкуру: в Полонном мещане сами ворота отворили.

— Да ты, человече, о себе-то думаешь когда? У тебя же, я слышал, жена нашлась?

Кривонос смутился.

— Если бы ты, пане Богдан, увидел, как она гнала Ярему Вишневецкого! Казак, а не баба: знай свое твердит — давай мушкет, буду воевать.

— Хорошо, коли баба стала казаком, плохо, коли казак бабой становится.

Максим Кривонос покраснел до ушей. Это был намек на него! Пусть они сейчас и не на Сечи, куда не имеет права ступить женская нога, но ведь он же не перестал быть запорожцем. А между тем Ярина с ним! А куда ей податься? Возвратиться на опустевший хутор Пятигоры?

Ехать к свекрови, которой она еще никогда не видала? Да и жива ли еще свекровь? А у него разве не стынет сердце от одной только мысли, что они снова могут разлучиться? Хмельницкий увидел на лице Кривоноса страдание и перевел разговор на прежнюю тему:

— Так, говоришь, Волынь скоро освободим? И в Галиции то же говорят.

— Восстает народ, — громче, чем нужно, ответил Максим Кривонос, тронутый чуткостью Хмельницкого.

— Туда нужно наших больше посылать, особенно во Львов. Пусть рассказывают простому люду, почему восстал народ на Украине, за что бьется.

— Это можно. Посылаю на Покутье обоз за солью, и их подвезут.

— Обязательно пошли. Только знаешь — хлоп больше действует в лоб, а тут иногда и женская хитрость нужна.

Сердце Кривоноса вдруг больно сжалось.

— Раз жена у тебя такая боевая, Максим, — продолжал Хмельницкий, — пошли ее во Львов! Знаешь, тут слово, там слово... И с тамошними повстанцами нужно нам наладить связь. Может, и с польскими удастся. Известно мне, что не в одном селе бунтуют польские хлопы, а это помощь нам. Таких будем поддерживать. Поймет ли это твоя жена?

— Поймет, Богдан... Она у меня... — И Кривонос снова покраснел, как юноша.

— Вот и на человека стал похож, — улыбнулся Хмельницкий. — А у меня Тымош из Крыма вернулся. — Его лицо засветилось отеческой лаской. — Приходи вечером с хозяйкой: наслышан много, хочу посмотреть!

III

Мусий Шпичка на одном возу, Ярина на другом двинулись из Чигирина, как только стало рассветать. Возы были нагружены рыбой.

Если бы у Мусия и Ярины стали допытываться, кто они и откуда, нужно было отвечать, что из челяди киевского войта пана Ходыки, а что он торгует солью, о том хорошо знали на Покутье.

Соль завозилась на берега Днепра из Галичины, из-под самой Трансильвании. Там добывали из колодцев ропу [Ропа, рапа – вода, насыщенная солью] и вываривали ее лепешками в дюйм толщиной и в два дюйма длиной. Соль хотя была привозная, но дешевая. Употребляли также и коломыйскую соль из ольховой или дубовой золы, та была еще вкуснее.

Сколько ни ехали они Киевщиной и Брацлавщиной, ни в селах, ни в местечках польских панов уже не было. Поместья и корчмы стояли пустые, а то и сожженные. Ночевать остановились в селе Кущинцах. Пахло свежеиспеченным хлебом и дымом.

— Что это, и здесь у огонька грелись? — спросил Мусий у старого казака, единственного встреченного им на улице.

— Эге! Попалили к дьяволу панские скирды. Вот хлеб святой так и пахнет.

— И люди погорели? Что-то не видно.

— Тоже выдумал! К Хмелю подались. Показачилось все село. Кабы не болезнь — удушье, ты бы и меня здесь не застал.

— Заезжий двор в местечке есть?

— Да есть, только хозяин тоже пошел казаковать. Даже на двух конях. Такой уж бравый казак!

— Так где ж переночевать можно?

— Заворачивай ко мне во двор, коли есть охота. Конюшня свободная: сыны тоже поехали казаковать. Как в пустыне стало.

Мусий поставил возы посреди двора.

— Закати, казаче, под поветь.

— А что такое? Ведь ясно?

— То-то и оно, дождь будет. Видишь, как воробьи к земле припадают. Идите себе в хату, а я сам с конями управлюсь.

— Иди, Ярина, я тут лягу, — сказал Мусий.

— Ты что, может, за кладь боишься? — вдруг обиделся старый казак. — Плюнь тому в глаза, кто нас зовет ворами. Чтоб они им повылазили, как у сынов чертовых, на лоб! Я тебе говорю по правде по казацкой, а ты мне поверь по-своему, хоть по-рыбацки: пускай бы твои возы были насыпаны червонцами, а тронет их какой вражий сын — я первый обломаю руки-ноги...

Мусий видел, что, пожалуй, конца этой ругани не будет, повернулся и пошел в хату. Казак был зажиточный.

В светлице на одной стене висела фузея и кривая сабля, на другой — «Мамай» — картинка с подписью: «Всяк се может скажет, что я со рыбы родом. Нет бо, — от пугача дед мой плодом». Пол был устлан травой, пахло свежей зеленью.

Старенькая хозяйка обрадовалась гостям.

— Недаром я ложку забыла на столе. Какое же вы молоко любите, парное или топленое? — и через минуту уже принесла и того и другого.

Ярина такими глазами смотрела на хозяйку, как будто уже где-то видела ее. Наконец глубоко вздохнула и сказала:

— Как вы похожи на мою тетку Христю!..

— А мать где?

— Матери не помню, говорят, дозорцы замучили.

— Сиротка, значит. Так пей, пей, серденько.

На второй неделе пути, уже где-то за Збручем, Мусий и Ярина встретили обоз. Люди ехали верхом и на возах. Передовой одет был в коричневый расшитый сардак [Сардак кафтан] внакидку поверх вышитой сорочки, на голове — шапка с павлиньим пером, на ногах постолы из сыромятной кожи. Он был еще молод, с серыми глазами, продолговатым лицом и русыми усами. Так же было одето и большинство парубков, ехавших следом за русым вожаком. У каждого из них на шапке торчало если не павлинье перо, то хоть зеленая веточка.

Ярина, еще издали заметив встречных, пересела на второй воз. Всю дорогу она была печальна и молчалива: сама не ожидала, что так тяжела будет разлука с Максимом. Пока была рядом с ним, не так боялась за него, а сейчас ни о чем другом думать не могла: все ей чудилось, что Максим уже зарублен или застрелен. А она видела собственными глазами, как он пренебрегает опасностью. И тяжкий вздох вырвался у нее из груди. Мысли ее прервал голос Мусия:

— Ты не бойся, Ярина, я им зубы заговорю.

Ярина при виде всадников точно ожила. Она с удивлением смотрела на их расписные уборы. Парубки одеты были не роскошно, как шляхтичи, напротив — даже бедно, но в то же время и чрезвычайно живописно. Точно все они вырядились в церковь, под венец. И хотя в руках кое у кого были не только дубинки, но и мушкеты, выглядели они, однако, ничуть не воинственно. Дорогу обступал густой лес, но Ярина нисколько не испугалась этой ватаги. От толпы отделился один верховой и поравнялся с ними:

— Куда едете?

— Во Львов, — спокойно ответил Мусий.

— Кто такие?

— Челядь киевского пана войта.

— Киевского? — обрадовался парубок.

— Пана Ходыки.

— Что везете?

— Рыбу продавать.

— А где ты встречал казаков?

— На Подолье с ними не разминешься. Это, богу хвала, у вас тихо, а там поместья жгут, панов убивают, католиков режут.

— Погоди, погоди. Пане атаман, это хлопы из Киева, иди-ка скорее, послушай.

— А вы кто такие будете? — строго спросил Мусий.

Ярину удивила их речь, отличавшаяся от надднепровской. Она вопросительно подняла на них глаза. Всадники переглянулись.

— Ого, какие файные дивчата в Киеве!

— А вы нас не бойтесь: мы есть опрышки [Опрышки - повстанцы]. Мы убиваем только панов да католиков, — сказал русый, видно, их атаман.

— А мы и не боимся, — горделиво отвечал Мусий.

Опрышки смотрели на Мусия с любопытством.

— Что делается на Украине? Правда, что казаки разбили панов-ляхов под Корсунем?

— Разве что на четвереньках кто уполз.

— Ой, файно! Значит, правда? — обрадовались опрышки.

Они уже все собрались у возов.

— И в Киеве уже нету панов?

— Не только в Киеве — и на Киевщине. Повстанцы гонят всех панов подряд, чтобы духу их не осталось на Украине.

— И к нам придут казаки?

— Еще и до Варшавы доберутся. Они такие.

— Тогда мы все станем казаками!

Мусий уже удостоверился, что перед ним кияки, как называли галицийских повстанцев. Они почти все были с увесистыми дубинками — «киями». Он тихонько перекинулся словцом с Яриной и уже громко сказал:

— Хотел вам поведать об одном деле, да не знаю, кто вы? Как бы еще в беду не попасть.

— Что за дело? Говори! — приказал русый, выделявшийся своей гордой осанкой. — Я — Семен Высочан. Слышал о таком?

И Мусий и Ярина с любопытством посмотрели на него: Кривонос не раз поминал ватажка повстанцев на Галичине Семена Высочана и даже посылал к нему людей для связи. Только люди эти почему-то не вернулись назад. Ярина тут же хотела о них спросить, но Мусий перебил ее:

— Верно, Высочан? Тот, что водит повстанцев на Покутье?

Атаман невольно приосанился.

— Что имеешь сказать? Он самый!

— Про универсал гетмана, пана Хмельницкого, слыхали? Зовет всех в казаки.

Повстанцы ничего еще об этом не знали, тогда Мусий вытащил спрятанный на возу завернутый в тряпочку листок синей бумаги и стал читать вслух. Опрышки зашумели, загомонили, наконец один возбужденно крикнул:

— Под знамена гетмана Хмельницкого! Под знамена!..

Призыв этот пришелся опрышкам по душе, они кидали в воздух шапки, обнимали друг друга, хлопали Мусия по спине.

— Вот он, Киев! Такие файные дивчата, такие разумные хлопы! — кричал опрышек, первым подскакавший к возу Мусия. — Я сразу догадался. Чтоб мне провалиться, если я не поеду в Киев! Пане атаман, веди нас под знамена Хмельницкого!

Опрышки поехали дальше, но Высочан повернул обратно, подъехал к возу Ярины и прямо спросил:

— Ты, девушка, что-то хотела мне сказать. Не ошибся?

— Где наши хлопцы, которых атаман Кривонос посылал к тебе? — в свою очередь спросила она, нахмурив брови.

— Ко мне? — удивился он, но тут же заметил: — Кто-то едет... Где вас искать?

— Еще не знаю: мы впервые...

— Поезжайте на Кисельку, к казаку Трифону. Я через три дня наведаюсь, сестрица! — И он поскакал к своей ватаге.

На четырнадцатый день Мусий Шпичка и Ярина подъезжали ко Львову. Первое, что они увидели, была кладбищенская церковь на Лычаках, дальше, по правой руке, — дворец. Ярина позднее узнала, что это был замок Вишневецких, а рядом францисканский костел святого Антония, затем дворец Бисикирских, костел и монастырь капуцинов [Капуцины – католический монашеский орден], а по левую руку — бонифратов [Бонифраты – католический монашеский орден]. Тут дорогу преграждали первые оборонные валы. За ними был костел и монастырь бернардинок. Потом они обогнули большой костел и монастырь бернардинцев, обнесенный высокими стенами. За монастырем лежал город Львов, также обнесенный каменными стенами с бойницами, валами и рвом, наполненным водой. Через стены были видны шпили костелов, ратуши, валашской церкви, высокие дома. Над зубчатыми стенами подымались башни а вышки.

Каменные дома были в два и в три этажа, тоже с маленькими оконцами, напоминающими бойницы в башнях.

Над городом возвышалась одна гора голая, обрывистая, а другая с башней, обнесенной стенами. Вокруг зеленели сады и левады, из зелени выглядывали то кресты костелов и монастырей, то беленькие хатки пригородных жителей, то роскошные дворцы.

Мусий решил сперва распродать товар, а потом уже искать казака Трифона и потому направил лошадей по деревянному мостику к Галицким воротам под огромной круглой башней с зубцами и бойницами, но его остановил страж с алебардою.

— Квиток есть?

— Какой тебе еще квиток, я рыбу продавать везу!

— Ну и вези на старый рынок. Разогнался, как к себе во двор!

— А отчего же нет?

— Так ты, хлоп, хочешь переночевать в яме?

Мусий нахмурился и повернул лошадей.

— Скажи хоть, куда ехать?

— Ты не с Днепра ли? Какой важный! Поворачивай направо, вдоль валов, выедешь на Краковское предместье, там сам увидишь.

Краковское предместье было побольше иных городов на Киевщине, а базар напоминал настоящую ярмарку. Мусий обрадовался, что не придется долго возиться с рыбой, и уже нацелился куда стать, когда тиун, собиравший мытовое, остановил коней.

— Куда едешь?

— Ты не видишь?

— Квиток есть?

— Нет на вас погибели! — уже обозлился Мусий. — Какие еще тебе квитки? Мы люди православные, у себя дома. Я хочу рыбу продать. Геть с дороги!

— Так ты, схизмат, не знаешь, что вам не дозволено, когда вздумается, продавать? Поворачивай обратно! Будет ярмарка, тогда и продашь!

Ближайшая ярмарка должна была быть только через месяц. Мусий озабоченно поскреб затылок, но не успел еще повернуть лошадей, как к возу подбежал рыжий человек с окладистой бородой, в черном кафтане и бесцеремонно сунул руку под рядно.

— Рыба? Чебак? Сколько?

За ним подбежало еще несколько перекупщиков и начали рвать чебака на куски, нюхать, пробовать на вкус. Потом закричали, перебивая друг друга:

— Пхе, ну и соленая! Покупаю. Сколько?

У Мусия не было нужды зарабатывать на рыбе, а потому и назвал он совсем дешевую цену.

— Пять коп чохом!

— За дохлую рыбу? Я даю две копы.

Мусий обиделся за свою рыбу и презрительно сказал:

— Сам ты дохлый, хотя и краснорожий. Я еще православный, не стану обманывать бога. Дохлая рыба?! Пускай рука у того отсохнет, кто положил на этот воз хоть одну рыбину, которой не захотелось бы закусить после чарки оковитой. Пускай глаза у того повылазят...

— Ну, хорошо, я даю три копы.

Но Мусий как будто его и не слышал и все продолжал клясться.

— Я даю четыре!

— Он дает четыре, — возмутился рыжий покупатель. — Он миллионер, князь Заславский! Приехал из самого Бара, навез заложенного ему добра, а теперь будет вырывать у меня изо рта кусок хлеба. Я ее еще вчера купил! — Он вскочил на воз, схватил в руки вожжи и погнал лошадей к своей лавке, оставив посреди улицы споривших перекупщиков.

Пока Мусий торговался, Ярина глядела по сторонам. С беззаботным видом проезжали поляки; паненки, окруженные кавалерами, весело щебетали, шляхтичи бесцеремонно расталкивали мещан, которые ходили перепуганные, собирались кучками посреди улицы и с тревогой поглядывали на площадь, где в муках умирали посаженные на кол верховоды восстания в Каменке-Струмилевой — колесник Яцько, плотник Мартын и овчинник Гопка.

В каждой кучке кто-нибудь рассказывал об ужасах, которые пережил, либо о которых слышал от других. С каждым днем во Львов прибывало все больше и больше беглецов. Раньше они бежали с Украины, с Днепра, но в последние дни начали прибывать уже из Польши. И это нагоняло на горожан еще больший страх. Видно, один из таких беженцев и собрал вокруг себя огромную толпу. Он размахивал костлявыми руками и кричал:

— Пускай украинский хлоп воюет против католиков, но ведь мы же поляки, одной истинной, римско-католической веры. Вы Липницу Гурну знаете, на Подгорье? Два дня как я оттуда. Мало того, что там через одну стоят пустые халупы, убежали хлопы в Венгрию с женами и детьми и весь скот угнали. Так те, что остались, такой себе закон взяли: пана ни в чем не слушать, барщину и отработки не отбывать. Что же это, я сам должен работать, как хлоп? Может, и не пошел бы с ними иной — угрожают кто будет слушаться пана — бить того, из халупы выгонять, а то и вовсе жечь с халупой вместе.

— Посполитые Бохни уже шесть недель не хотят отрабатывать барщину, — сказал второй. — Поймали на базаре казака...

Отдельной группой стояли евреи, тоже встревоженные и растерянные, и слушали, что происходит на Украине.

— Боже отцов наших, воздай за смерть сыновей своих! — молитвенно произнес старый еврей, воздев руки к небу!

— Вижу, и нам уже нужно подумать, — в тон ему сказал второй, — уже и у нас начинается. Поместье пани Козловской в Гуминском знаете? Ну, так его уже погромили хлопы.

— Хромой Герш вчера еле вырвался живой из Княгинина, а шляхтичей мещане поубивали и разграбили.

— Что значит Княгинино, когда повстанцы захватили уже Луцк, Клевань, Олеку!

— Луцк далеко еще, а вот уже под Львовом, в Трембовле, в Сокале жгут дворы. На большаках панам хоть и не показывайся — калечат и убивают.

— Надо бежать, евреи.

— Какой пан нашелся! Куда? Верно, не слыхал, что в своем универсале пишет галицкий подкоморий.

— Барабанщик объявлял: из-за Днестра и из Молдавии бездельники тоже толпой идут. А может, на Белой Руси тихо? Так вы, значит, глухие!

Ярина хотела услыхать что-нибудь о ватаге Семена Высочана, но все говорили о каком-то попе Грабовском, который собрал около четырех тысяч повстанцев, захватил Калуш, разрушает замки.

Когда возы были опорожнены. Мусий стал озираться по сторонам.

— Может, что купить хочешь? — спросил лавочник.

— Смотрю, где тут улица, на которой православному переночевать можно.

— Нам, хлоп, и без тебя тесно. Поезжай на хутора — вон Киселька за Лысой горой.

— Вот так русинский город! — покачал головой Мусий, когда они выехали с рынка. — Как собаку, гоняют православных... А говорят, что казаки лютые!

Казак Трифон жил хутором возле прудов Кисельки. Хата, комора, хлев радовали глаз своими белыми стенами, ровно обведенными красной глиной, и петушками над окнами. На огороде высились мальвы, пестрели гвоздики, чернобривцы, переливалась шелковая трава. Все это своими руками посадила Трифониха. Но эта Трифониха неделю назад заболела и третьего дня померла.

Трифон услышал, что люди просятся переночевать, и крикнул из хаты:

— Пускай ночуют, может, хозяйка их накликала: она всегда рада была чужим людям. — Он уставился выцветшими глазами в стену и закачал головой: — За шестьдесят лет и причастия святых тайн не удостоилась.

Трифон казаковал еще при гетмане Петре Сагайдачном. И хотя гетман приписал его, как и всех запорожцев, к Братскому монастырю в Киеве, но Трифону дела не было до религии, пока униаты не захватили православной церкви Иоанна Крестителя. После этого Трифон стал первым врагом униатов. Вот и сейчас из-за них жена умерла без причастия, из-за них нельзя и похоронить ее по-человечески.

Ярину Трифон приметил на следующий день, когда она возилась вместе с соседками у печи, как водится на похоронах. Потом она пошла доить коров, натаскала воды в корыто. Все это делала быстро, ловко и без лишней суеты. Трифон вспомнил свою хозяйку и замигал мокрыми ресницами. У него было два сына, старший уже женатый. Он покуда жил вместе со стариками. А теперь невестка может сказать: «Зачем это мне работать на всех?» Надо искать хозяйку, и Трифон снова загляделся на хлопочущую Ярину. Вот бы найти такую работницу, может, не так бы заметна была и смерть жены?

— Кабы ты, девка, стала ко мне на работу! — сказал он просто, когда Ярина подошла к покойнице снять нагар со свечей. — Ты чья будешь?

Ярина не ожидала такого вопроса и смешалась, а Трифон продолжал тихим, смиренным голосом:

— Ты, как, бывало, хозяйка моя, царство ей небесное: без суетни, а все складно. А работа какая — приглядеть за коровами, овцами, накормить свиней, сварить поесть, обстирать, ну и молоко утром разнести по панским дворам. Им чтоб чистенько.

Старый казак ей понравился: он чем-то напоминал ей отца, и она даже покраснела, когда пришлось соврать:

— Да будет ли мне какая корысть: я у киевского войта получаю десять злотых в год и черевики.

— У меня будешь иметь пятнадцать да еще запаску! Ты как, мужняя жена или белая голова?

— Кто бедную дивчину захочет сватать!

— Мы тебя тут сразу замуж выдадим!

Ярину всю дорогу грызла мысль, где она найдет во Львове пристанище, чтобы, не обращая на себя внимания, иметь возможность бывать среди людей. Хутор казака Трифона в этом отношении был вполне подходящим, а работа ее ничуть не пугала. И если так — не нужно будет перед Трифоном сразу открываться, и Высочану бывать здесь сподручно. Ярина охотно дала согласие.

IV

В Варшаве собрался конвокационный сейм [Конвокационный сейм – польский сейм созывающийся в особо важных случаях]. Смерть короля, пленение обоих коронных гетманов, крестьянские восстания требовали принятия неотложных мер. Сейм был высшим правителем, законодателем, судьей. Он состоял из двух палат: сената, где заседали все епископы с примасом [Примас – старший архиепископ] архиепископом гнезненским во главе, все воеводы, каштеляны и министры, и посольской палаты — из послов уездных сеймиков. На сейм съехалась также масса жадной к банкетам и слухам окраинной шляхты. Каждый такой шляхтич притащил с собой, кроме надворной милиции, еще и кучу пахолков. Варшава стала похожа на муравейник — опьяневшая от вина, от музыки, от блеска!

Казацкие депутаты прибыли за неделю до начала сейма, их никто не встречал, никто о них не заботился.

— Оно и лучше, — сказал Вешняк, когда они расположились в небольшом домике, арендованном на время сейма. — Меньше будут знать о нас — головы сохранней. Видели, какими глазами нас на улице провожают?

— Не все ли равно, — сказал Болдарт, человек флегматичного характера.

— А мне это, что перец к оковитой, — смеялся Лукиан Мозыря. — Я бы нарочно их дразнил, пускай у магнатов печенка пухнет.

— А не думаете вы, что нас не захотят выслушать?

— Тогда сразу посадили бы на кол.

— Еще успеют, панове, не тревожьтесь, — пытался шутить Мозыря.

На следующий день послы отправились нанести визит канцлеру великому, пану Осолинскому, однако принял их только подканцлер.

— По какому поводу? — проскрипел он, как немазаное колесо.

— Приехали изложить перед сеймом прошение, — сухо отвечал Вешняк.

— Чтоб не всех сразу вешали?

— Это наука нетрудная, пане подканцлер!

Подканцлер метнул на Вешняка гневный взгляд.

— Оставьте адрес. Вас вызовут.

Такой прием не сулил казакам ничего хорошего. Каково будет решение сейма — им было безразлично, все равно казакам с ним не согласиться. Но если и дальше так пойдет, можно ожидать чего-нибудь и похуже. Даже перед носом короля шляхта не стеснялась размахивать саблями.

Наконец долгожданный день настал. К Мазовецкому замку двинулись сенаторы и послы, за которыми следовала их челядь, по тысяче и больше всадников. Надворное войско магнатов тесным кольцом окружило Мазовецкий парк, а шляхта заполнила приемные покои замка.

Сейм открыл примас, восседавший на королевском кресле. Речь его была коротка:

— Панове сенаторы, панове послы! Богу всевышнему угодно было забрать от нас в лоно свое возлюбленного короля Речи Посполитой, Владислава Четвертого. Покарал нас бог и его святые страсти еще и казаками: плебс [Плебс – простой народ, простонародье] восстал по всей Украине, закона народ не соблюдает и верноподданство панам своим ломает. Дым геенны огненной смрадом своим мутит разум посполитых уже и на Червонной Руси и в Литве, достигает порога и столицы нашей. Вознесем же молитвы ко престолу всевышнего, чтоб даровал он нам короля мудрого и послушного, чтоб он помог нам загасить страшный пожар, пламя коего грозит поглотить корону. Да поможет нам бог!

С первых же выступлений сенаторов и послов стало ясно, что при королевском дворе существуют две непримиримые партии. Одну из них возглавляет канцлер Осолинский. Он изложил свою позицию, обрушившись на тех, кто непомерными поборами, гордыней и недомыслием раздразнили казаков и хотят впредь их дразнить.

— Казаки и далее могут оставаться покорными королевской милости, владычеству Речи Посполитой! — сказал Осолинский. — Хмельницкий прислал депутацию просить у его королевской милости прощения. Неужто слепая жажда мести затмит нам разум и мы не воспользуемся случаем снова вернуть в послушенство хлопов наших по обе стороны Днепра?

— Вернем их огнем и мечом, пане канцлер! — выкрикнул Иеремия Вишневецкий и взбежал на трибуну.

Шляхта уже прослышала, как он удирал от повстанческого полковника Кривоноса под Махновкой, и встретила его холодно. Раздражала магнатов его спесь. Князь охранял свои поместья и не оказал помощи коронному войску. А теперь он истерически выкрикивал:

— Никакого замирения с казаками быть не может! Когда хам посягает на священные права шляхты, ему надо голову рубить, а не умащать оливою, как предлагает пан Осолинский. Одно из двух: либо унижение шляхетской республики, либо уничтожение казаков. В Немирове я посадил на кол десять казаков, тринадцати отрубил головы, шестерых повесил, а скольким выкололи глаза, отрубили руки, ноги — и не считал.

В зале страсти разгорались: одни одобрительно кивали, другие возмущались.

— А меня за это сожгли дотла! — проскрипел киевский воевода Тышкевич.

Но князь Вишневецкий, любуясь собою, продолжал:

— Пусть ребелизантов слушает на сейме пан канцлер, а князь Вишневецкий будет их сажать на кол!

— А где был пан Вишневецкий, когда Хмельницкий топтал наши знамена? — с озлоблением крикнул князь Доминик Заславский.

Вишневецкий сделал вид, что не слышит, и под смешанный гул зала сел на свое место.

Похвальба Вишневецкого своей расправой над казаками вывела из себя чашника волынского Лаврентия. Это был седой уже человек, говорил он хотя и мягко, но язвительно:

— Милостивые паны, братья! Когда бы не столь значительная опасность угрожала государству, не стал бы я отвечать на слова князя Вишневецкого и на его дела, а их и с делами деспотов восточных равнять невозможно. Но я по убеждению совести и натуры, будучи избран от братии моей в послы, должен возвестить сейму то, чего ныне требует благо республики. Панове, не большую ли часть ратников призываете вы из народа греко-российской веры, народа, который, ежели не будет он доволен, не может на защиту вашей державы грудью встать? Кто же, о боже живой, не видит, какие великие утеснения и нестерпимые обиды сей старинный русинский народ терпит? Начну с Кракова. Что принесла новоизмышленная уния? В больших городах церкви запечатаны, церковные имения разграблены, в монастырях вместо монахов скотина стоит. В Могилеве и Орше церкви закрыты, попы разогнаны, в Пинске то же. А не есть ли то утеснение народа русинского, что творится во Львове? Кто греческого закона и к унии не привержен, тот в городе проживать, торговлей промышлять и в ремесленные цехи принят быть никак не может.

Лаврентия сначала перебивали отдельные послы, потом стали перебивать епископы, а там уже гневный шум поднялся во всех концах зала. Лаврентий перевел дыхание и, повысив голос, сказал:

— Ежели не наступит на сейме сем полного успокоения и не излечены будут столь тяжкие язвы, то будем вынуждены вместе с пророком завопить: «Суди меня, боже, и рассуди прю мою!»

Чем дальше, тем резче сейм раскалывался на две части: одни предлагали мириться с казаками, выслушать депутацию Хмельницкого и послать к нему послов, другие и слышать не хотели о каком бы то ни было ублажении казаков, требовали самой суровой кары, готовы были стереть их с лица земли, чтобы даже имени их не осталось.

— Пускай с ними пан канцлер разговаривает. — Твердил свое Иеремия Вишневецкий, — а мы будем воевать!

Депутаты Хмельницкого с нетерпением ждали посланца из сейма, но он так до вечера и не явился. Обо всем, что там произошло, они узнали стороной, от Важинского, посессора пана Сенявского. Он явился к ним как старый приятель, хотя никто из них раньше с ним не был знаком.

— Здравствовать желаю, панове казаки! — шумно поздоровался он. — Не удивляйтесь, что шляхтич так просто приходит к вам. Тужу по Украине. Слово чести! Вы, понятно, ехали через владения пана Сенявского. Как там, много добра пожгли хлопы?

— Ехали через Сенявщину, — отвечал Вешняк, — но чтоб пожарища там были, что-то не заметили.

— Если бы сохранилось поместье, помог бы вам не только я...

— О какой помощи мыслит вашмость?

— Чтоб выслушали вас на сейме — это первое. Вы знаете, что сейм постановил начать войну с казаками, объявить посполитое рушение, чтобы собрать армию не менее чем в сто — двести тысяч.

— А Николай Потоцкий разве в игрушки играл, когда послал своего сына, гетманича Стефана, стереть с лица земли Запорожскую Сечь?

Важинский вздохнул.

— Да, был бы Николай Потоцкий, может, иначе бы все вышло. А теперь приходится трех рейментарей назначать вместо одного Потоцкого.

— Любопытно! Первый, конечно, Иеремия Вишневецкий?

— Не угадали, пане Болдарт! Первый — князь Доминик Заславский, из магнатов магнат, второй — Николай Остророг, подчаший коронный, весьма ученый человек, панове, а третий — ваш приятель, хорунжий коронный Александр Конецпольский.

— Передам гетману Хмельницкому о просьбе пана Сеняв...

— Важинского, — предупредительно подсказал посессор.

— ...Важинского и о его желании нам помочь, — закончил Вешняк. — Само собой, после того, как нас выслушают.

На другой день около полудня и в самом деле прибыл за ними правитель «великой канцелярии». Вешняк понимал, что теперь уже ничто не изменит решения сейма об объявлении войны, а потому положил воспользоваться своей миссией хотя бы для углубления раскола между двумя придворными партиями.

В боковом покое, где ожидали казацкие послы, сидели и прохаживались сенаторы, которым надоело слушать скучные речи провинциальных депутатов. Из зала долетали возгласы, смех, а чаще раздраженные выкрики. На казаков сенаторы поглядывали косо, но вместе и с любопытством. Наконец к ним, с подчеркнутой небрежностью, как бы между прочим, подошел молодой князь Любомирский и, подкручивая ус, спросил:

— Значит, хлопы решили разбоем промышлять? Шляхетских медов попробовать?

— Не так это, ваша светлость, — отвечал Мозыря, в свою очередь разглаживая усы.

Подошло еще несколько сенаторов.

— Да, врать вы умеете.

— Из уважения к ясновельможному панству я не скажу: с кем поведешься, от того и наберешься. Но простите, вашмость, кто хочет, пускай себе и так думает. Казаки если взялись за сабли, так на то была воля его милости короля.

— Воля короля? — остолбенели сенаторы.

— Казаков просили идти турка воевать, даже денег на челны прислали.

— А выходит, мы еще виноваты, — прибавил Болдарт.

— Панове! — закричал на всю комнату Любомирский. — Это неслыханно! Я предлагаю сейчас же выслушать казаков! — и побежал в зал заседаний.

Сенаторы, которые толклись в приемной, не понимая, в чем дело, спрашивали, переспрашивали, ахали и тоже бежали в зал.

Когда казацких послов наконец ввели в зал заседаний, все депутаты вскочили с мест, словно на сейм прибыл сам король, но на этот раз их подняло не почтение, а жгучая ненависть к казакам, которые осмелились не только проявить непослушание, но и опозорить на весь мир польскую армию. Вместе с тем их разбирало любопытство услышать от казаков еще об одном королевском заговоре.

Казаки шли к королевскому трону, на котором сидел примас, твердой поступью, чувствуя свою силу. Глаза шляхты горели злобой, — казалось, один неверный шаг — и их разорвут на клочки.

— От кого прибыли? — спросил вкрадчивым голосом примас.

Вперед выступил Федор Вешняк и с достоинством поклонился.

— От старшого войска его королевской милости Запорожского пана Хмельницкого, ваше преосвященство, с прошением.

Примас прищурился и уже ехидно спросил:

— А что вы скажете о воле его милости короля?

— Больше ни о чем не уполномочил нас говорить его милость гетман, пан Хмельницкий.

Среди сенаторов поднялся шум. Примас растерялся.

— Может, панове казаки не осмеливаются?

— Дозвольте, ваше преосвященство, огласить наши пункты.

— Но я своими ушами слышал, — выкрикнул разъяренный князь Любомирский, — что казаков подстрекал король!

В зале поднялся крик.

— Король подстрекал?

— Это измена!

В зале шум все возрастал, уже ничего нельзя было разобрать. Шляхтичи бросались друг на друга, бряцали саблями. Депутаты Хмельницкого из предосторожности тоже положили пальцы на рукоятки сабель, но тут подошел правитель канцелярии и повел их к боковой двери. Вешняк слышал, как огрызался канцлер Осолинский.

— Мне дела нет, что вы тут кричите... Надо было выслушать казаков до конца, тогда поняли бы, о чем речь... Мне дорога целость отчизны... А судить, кто изменник, будет король.

— Надо уметь пользоваться обстоятельствами, тогда и медведя можно заставить танцевать, — кричал с места Адам Кисель. — Правильно делает пан канцлер!

Когда казацкие послы очутились за дверьми зала, Вешняк спросил у правителя канцелярии:

— На этом, вашмость, можно считать нашу миссию законченной?

— Теперь ждите ответа.

— Как долго?

— Сколько того захотят паны сенаторы, — сухо сказал правитель и, не попрощавшись, ушел.

V

Каждое утро гетман Хмельницкий спрашивал писаря Зорку:

— Не вернулись? — и, не ожидая ответа, прибавлял: — Засиделись казаки, засиделись. Сколько ты, вашмость, ехал до Варшавы?

— Двадцать четыре дня, пане гетман.

— Засиделись.

Гетмана беспокоила и судьба его депутатов и слухи о посполитом рушении. К войне он был готов: уже сейчас в его армии было больше сорока тысяч казаков, а они все прибывали. Чуть не целый полк привел с Подолья храбрый полковник Иван Богун, из Полтавы прибыл со своими казаками Мартын Пушкарь, с Волыни Небаба — всё полковники, прославившиеся не в одном бою сметливостью и храбростью. Теперь вставал другой вопрос — как снабжать армию? Война, как известно, имеет жадную глотку и широкую пасть. До сих пор пользовались закромами панских имений, но ведь они ничем не пополняются: крестьяне поголовно бросают серпы и идут толпами на призыв Хмельницкого, чтобы навсегда избавиться от рабства, стать вольными казаками. Сено стоит некошеное, хлеба осыпаются.

Сегодня опять прибыла куча повстанцев с берегов Ворсклы. Генеральный обозный, увидев, что все они пешие и вооружены только вилами и косами, сказал сердито:

— У себя дома воюйте с панами; нам нужны не рты, а воины!

— Повоевали уже всех — и панов и католиков, пане полковник! — гордо крикнул их атаман.

— А чем кормить вас будем? Возвращайтесь по домам!

Повстанцы ушам своим не верили. Атаман, все еще в возбуждении, возразил:

— Да по торбе сухарей каждый имеет!

Но генеральный обозный даже не дослушал его, повернулся и пошел к себе в канцелярию.

Повстанцы наконец уразумели, что их не принимают. Мечта стать казаками вдруг развеялась. Они стояли растерянные, беспомощные, пока наконец один со злостью не ударил шапкой оземь.

— Не я ли говорил: когда это кармазины были свитке родня? Идемте, люди...

Но в это время на крыльцо вышел разгневанный Богдан Хмельницкий и властно крикнул:

— Стойте, люди! Верно это, в обозе у меня трудно с хлебом, а умные говорят: хлеб родит солдата. Надо кому-то и на земле работать, а то, если все хлопы станут казаками, и нам и вам есть нечего будет! Но раз уж вы пришли помогать Хмелю шляхту бить — последним куском поделюсь. Идите к писарю, пускай заносит в список.

— Вот это казак! Это наш! — радостно зашумели повстанцы.

Генеральный обозный все это слышал из окна и встретил Хмельницкого насупившись.

— Пане гетман, подобрали же все, что было вокруг.

— Ты говорил, с Московщины идут обозы с хлебом.

— Но ведь за этот хлеб надо деньги платить, а мы еще своей монеты не чеканим. А войну, говорят, выигрывает тот, у кого до конца остается талер в кармане.

— У польских панов и на нас талеров хватит. А если уже крайность подходит, не будем мешкать с наступлением. Наше имущество — это вражеские обозы. Прикажу, чтобы и в поход ничего с собой не брали. Сам поеду только с переметными сумами.

— На днях должны прибыть из Москвы пушки. Может, подождем, пане гетман?

— В пути встретим. А сейчас займемся дипломатией. Пане Зорка, садись и пиши.

— От полковника Кривоноса гонец прибыл. Может, пан гетман сначала его выслушает?

— Что привез?

— Повстанцы полковника Головацкого взяли Гомель. Вырезали больше трех тысяч панов и рендарей.

— А белорусов не обижают? С хлопами не ссориться!

— Говорит, хлопы и там уже против панов воюют, а не то к нам пристают!

— Хорошо, потом послушаем, а сейчас почитаем письмо.

— Прошу прощенья, пане гетман, еще не все.

— А чего ты мнешься?

— Полковник Кривонос передает, будто наших послов в Варшаве посадили на кол!

— Что? — Хмельницкий схватил за грудь худощавого Зорку и так тряхнул его, что у того голова чуть не оторвалась. — Повтори, что ты сказал?

— Но...

— Моих послов на кол? — кричал Хмельницкий с налитыми кровью глазами. — Это они так трактуют мои мирные предложения? Думают, Хмельницкий испугался? Ну, коли так, погодите же! Где гонец?