Клокотала Украина

Прошел уже добрый час, когда подъехали к землянкам, вырытым на большой прогалине. Она вся кишела лесовиками и напоминала ярмарку, только что баб и дивчат не было видно. Но так же у возов лежали круторогие волы, мекали козы, ржали кони, под ногами вертелись собаки. В одном месте слышно было, как кто-то ссорился, в другом — звенела бандура. Кто-то затянул песню, но шум покрыл ее звуки. Через всю поляну цепочкой вытянулись повозки, на которые лесовики нагружали скарб. Одна повозка была доверху гружена оружием: мушкетами, карабинами и кривыми саблями. «А князь искал свое оружие по селам», — подумал Семен, про которого, казалось, забыли: бросили под дикой грушей и занялись своими делами. Лесовики, проходившие мимо, кидали на него недобрые взгляды, а иной раз добавляли к ним и крепкое словцо. Семен слышал про неумолимого Лысенко, прозванного Вовгуром, но не испытывал страха. Жаль только было Ярины. Он горько вздыхал.

Когда повозки были уже увязаны, Семена повели к крайней землянке. В ней сидели трое. Григор Лысенко — подстриженный по-селянски в кружок, коренастый, крепко сбитый, с крупными чертами лица. Семен почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. Вторым был Саливон, все еще с темными кругами под глазами. Семен знал только третьего. Это оказался старшой ватаги, перехватившей их на дороге.

Саливон, не обращая внимания на Семена, продолжал:

— Повесить успеем, Григор! Я не верю в эту сказку про кавалеров. Их выдумала какая-то Ярина, служанка. Ее в первую очередь повесить надо.

Семена даже подбросило.

— Это за что же?

— А, так и ты ее знаешь! Может, вы вместе и выдали Стася и Галю?

— Ты не брат ли ее? Не Петро?

При этих словах вскочил с места чернявый и впился глазами в Семена.

— А тебе что? Я — Петро. Галин брат!

Каким-то неуловимым движением он действительно напомнил Галю, и Семен сказал:

— Все местечко объездил, о тебе распытывал. Вот почему люди таились!

— Может, Ярема твой по мне заскучал?

— Надо было передать узелок.

— От кого? — уже растерянно спросил Петро.

— Сестричкино платье. Ярина просила завезти.

— Ярина? — вскрикнули оба вместе. — Давай сюда!

— У соседа оставил.

— У какого соседа? — торопливо спросил Саливон.

— Должно, у твоего батьки. Что-то больно ты на него похож.

— Ты видел моего старика?

— Видел. Жив-здоров.

Теперь Семену было нетрудно догадаться, что третьим был сам Лысенко.

— А что эта Ярина говорила? — спросил Саливон все еще злым голосом.

— Говорила, чтоб очень не убивались... Два раза даже повторила. Я тогда внимания не обратил, а теперь вижу, что у нее еще что-то было на уме.

— Хотя бы и было. А ты знаешь, что это она выдала Галю, а Галя нам помогала? Ну, не я буду, если не сниму ей головы.

— Ты раньше мне голову сними, потому — в глаза тебе говорю, что ты брешешь, как паршивый пес. Ты спроси, кто такая Ярина, откуда она взялась в замке, кто еще так заступался перед княгиней за Галю, как она. Тогда и казни. — И Семен стал рассказывать, как он встретил в степи Ярину.

Чем дальше он говорил, тем больше разглаживались лица Саливона и Петра. Под конец Семен сказал:

— Это все княгиня, это она свой норов показывает, за князя своего боится. А Ярина и меня пристыдила, что я доселе князю служу. Теперь я понял ее слова и к князю больше не вернусь.

— А если мы тебе накажем вернуться? — впервые подал голос Лысенко. — Нам надобно знать, что замышляет и будет замышлять против православных этот иуда Вишневецкий. Гали не стало. Стася не стало... А ну-ка, что передавала эта дивчина? Так, так, похоже, она еще что-то хотела сказать. Может, думает заступить Галю? Надо разведать. Станешь помогать — живи на здоровье, а не хочешь — тут же прикажу тебя повесить. Живого тебя отпустить уже не можно. Только не надейся нас обдурить: найдем и под землей.

— Развязывайте руки! — сказал Семен, глубоко вздохнув. — Говорите, что и как!

— Скажем по дороге, а сейчас надо двигаться. Будет удирать князь, и ты с ним поезжай, хотя бы в Польшу.

— Разве и такое может статься? — недоверчиво спросил Семен, растирая посиневшие руки. — У него тысяч шесть войска.

— Посмотришь.

VIII

В тот же день отряд Лысенко вышел из лесу и двинулся вверх по берегу Оржицы. Сторожевой дозор успел захватить в Яблоневом всю семью посессора. Кроме лесовиков во двор усадьбы набилось уже полно и местных посполитых. Одни тащили зерно, другие домолачивали скирды хлеба, а не то кололи тут же свиней, резали скот, и все это не для себя, а для отряда Лысенко, у которого народу прибывало с каждой минутой. Здесь же был и войт, который повсюду искал шкатулку с актовыми бумагами. Ее нашли наконец под половицей, и посполитые накинулись на бумаги, как на притаившегося зверя.

— Сжечь их, сжечь!

— Там все наши земли записаны. Все наши души поневолены. Сжечь!

Бумаги начали жечь под окнами, огонь взметнулся под самую крышу, солома была сухая, и через какую-нибудь минуту пылал уже весь дом. Никто не стал гасить пожар. Огонь, крики, радость победы — все это опьянило людей, и они уже со страхом думали о возвращении к вчерашней жизни. Здоровенный парубок долго смотрел на бывалых повстанцев и робко улыбался, но, когда вспыхнул панский дом, парубок вдруг хлопнул шапкой оземь и закричал:

— Не буду я больше работать на пана, иду с вами!

— И я! — крикнул другой.

— Яков, Гараська, пошли казаковать! — подхватил третий. Он выдернул из плетня дубовый кол и пошел выгонять из хлева панских волов, за которыми ходил с малолетства.

Когда на рассвете отряд вышел из Яблоневого, людей стало заметно больше. Шли уже с вилами, с косами, кто и с увесистой дубинкой, а погонщик волов даже с оглоблей.

Семена отпустили только в Жерноклеве. Здесь отряд поджидал Максим Кривонос. В красном жупане, в высокой шапке с красным шлыком, с саблей, украшенной серебряной насечкой, Кривонос встретил лесовиков на майдане. Так же были одеты и его казаки. Рядом с оборванными лесовиками они выглядели как с картинки.

— Привет крещеному люду... — начал было Кривонос, но слова его сразу же потонули в стоголосом гомоне.

Полетели вверх шапки, лесовики карабкались на плетни, на повозки, чтоб лучше разглядеть Кривоноса, на которого каждый из них мечтал походить.

Семен почувствовал, как у него защекотало в горле, и он тоже стал что есть силы выкрикивать:

— Слава! Хай живе!

Лысенко облобызался с Кривоносом по старому обычаю, троекратно, и лесовики закричали снова. На них в окна смотрели перепуганные члены шинкарева семейства, а с панского двора слышались вопли арендатора. И шинкарь и арендатор еще с час назад хотели удрать из местечка, как это сделал ксендз, но у всех околиц уже стояла стража, и не какие-нибудь казаки, а свои же: пастухи, пивовары, истопники.

Семен возвращался в Лубны, охваченный противоречивыми чувствами. С одной стороны, он был рад, что случай этот помог ему разглядеть правду, теперь он даже представить себе не мог, как бы он дрался против людей, которые хотят сбросить с себя панское ярмо, отстоять православную веру и стародавние права. С другой стороны, он совал свою голову в самую пасть князя Вишневецкого: тот может не поверить его рассказу о бегстве от лесовиков, и тогда виселицы не миновать. Но когда Семен вспоминал Ярину, ничего больше не оставалось у него в душе, и он сладко улыбался ее образу. Ей он доверится во всем, пусть видит, кто такой Семен. И он сильнее погнал коня.

По дороге Семен встретил несколько рыдванов с польской шляхтой, все они тянулись на запад. Их сопровождала надворная милиция. Встретил несколько крытых повозок, набитых арендаторами, шинкарями и их семьями. Этих не сопровождал никто, и они вынуждены были при приближении какого-нибудь верхового защищать себя только воплями и слезами.

В замке Семен тоже застал непривычную суету: на валах усилена была охрана, у ворот расположилась целая валашская хоругвь, жолнеры свободно расхаживали по галереям дворца. Он стал внимательнее разглядывать челядь, и у него даже потемнело в глазах: ни одной женщины или дивчины он среди них не увидел. Его догадку подтвердил один из приятелей: оказалось, что княгиня с фрейлинами, служанками и всей своей челядью еще вчера выехала за Днепр, на Брагин. Следом за ней потянулись семьи придворной шляхты. К чему же он тогда так спешил в замок? Теперь здесь все вокруг стало ему немило.

О семье горошинского управителя, выброшенной из рыдвана в лесу, никто ничего не мог ему сказать. Семеном тоже никто сейчас не интересовался, так как его хоругвь с ротмистром Ташицким отправилась сопровождать княгиню, и потому он решил не напоминать о себе, пока сами не спросят.

Семен никому не сказал о походе лысенковского отряда. Но не прошло и дня, как в замок прибежал шляхтич, который в чем был вырвался от лесовиков, и рассказал, что в отряде собралось больше десяти тысяч черни, из Жерноклева отряд двинулся на Переяслав, лесовики похваляются вырезать всех панов до одного, а верховодит всеми Максим Кривонос.

Шляхтича, который пробирался через села в драной свитке, отвели к князю во дворец. Проходя по покоям, шляхтич заметил следы бегства: златотканые драпри с дверей были сняты, столы стояли непокрытые, буфеты пустые... Князь встретил его с нескрываемым презрением:

— Ну и напугали пана, ни один хлоп не пробежал бы столько за ночь!

Шляхтич в оправдание пролепетал:

— Хлопы теперь вынуждают пугаться и не таких, как я, ваша вельможность: нет у нас сил, чтобы встать против всей черни, полагались на вас, вашмость.

— Полагались, — передразнил его князь. — Стоит только кому-нибудь крикнуть «пугу», как вы уже что есть мочи удираете за Вислу.

Шляхтич ничего на это не ответил. Ведь и верно, в Лохвице одних только поляков было больше сотни, да еще лавочников, шинкарей и других мещан набралось бы столько же, а кинулись бежать от какого-то десятка хлопов, разбивших корчму.

Известие о лесовиках встревожило князя Вишневецкого, он в раздражении ходил из угла в угол по кабинету и нервно ерошил и без того взлохмаченные волосы.

— Так это что — войско или отара овец? — спросил он, остановившись перед шляхтичем.

— Прошу прощения, ваша вельможность, было бы обидно для какого угодно войска, когда бы так называли кучу бездельников, толпу голых и босых хлопов.

— У пана сабля есть?

— Иначе я не был бы шляхтичем.

— Сколько пан зарубил хлопов?

— Я не мог рисковать, чтобы меня зарубили.

Иеремия хлопнул в ладоши. Вошел гайдук.

— Выпороть этого пана на конюшне! Тридцать горячих...

Шляхтич продолжал еще растерянно улыбаться, но у него уже затряслись колени. Однако, когда гайдук грубо схватил его за воротник, он вдруг ощетинился.

— Прочь руки, хам! Я — шляхетно уроджоный!

Гайдук вопросительно посмотрел на князя, который стоял пожелтевший, злой и колючий.

— Выпорите пана, как шляхтича, — на ковре...

Наутро прибыли беглецы уже из самого Переяслава, прискакал и гонец от подстаросты. Гонец выскользнул, как только повстанцы ворвались в город и загорелся первый дом. Хотя он скакал день и еще ночь, глаза его до сих пор были полны страха.

— Ваша светлость, черная туча упала на город, — говорил он, задыхаясь. — Их видимо-невидимо. Пан подстароста и все паны умоляют вашмость поспешить на помощь. Градские драбанты дерутся как львы, они еще при мне навалили горы трупов, но этих хлопов не перебьешь и за месяц.

— Где был пан подстароста, когда вашмость выезжали?

— И пан подстароста и бургграф [Бургграф – начальник замка, крепости, города] с драбантами заперлись в костеле, ваша светлость. Там крепкие стены, выдержат, пока вы прибудете. Какой ужас! Такой стоял крик, что я за версту все еще слышал.

Вивневецкий кусал тонкие губы и молча смотрел воспаленными глазами на беглецов. В это время маршалок доложил, что из Запорожья прибыли посланцы.

— Чего им надо?

— Имеют секретное поручение.

— Сколько их?

— С сотником — пятеро.

— Приведите!

В кабинет вошли казаки и спокойно с достоинством поклонились князю.

— Кто такие? От кого прибыли?

— От его милости старшого войска его королевской милости Запорожского Богдана Хмельницкого посланцы. — Вперед вышел сотник с письмом в руке. — Приказано в собственные руки его светлости князя Иеремии Корибута Вишневецкого. — Он поклонился в пояс и протянул письмо.

Вишневецкий острым подбородком сделал знак писарю, тот поспешно подхватил письмо.

— В отхожее его! От ребелизантов писем не читаем!

Казаки стояли с каменными лицами.

— Выведите их!

Гайдуки засуетились. Сотник побледнел и, повернувшись к двери, уже через плечо бросил:

— Хоть бы дедовский обычай вспомнил, вашмость. Мы здесь послы его милости гетмана Хмельницкого, а на то есть правило...

— В шею их!

Когда казаки вышли, князь снова забегал по кабинету. Гонец и беглецы из Переяслава сначала жались по стенкам, а когда увидели, что князь больше не станет их слушать, тоже вышли из кабинета. Вишневецкий остался вдвоем со своим писарем, который все еще держал в руках письмо Хмельницкого.

— Ваша светлость, может...

— Позови поручика Быховца.

Писарь подошел к двери, приказал что-то гайдуку и вернулся назад.

— Ваша светлость, может, стоило бы узнать, с чем обращается к вашей милости Хмельницкий.

— Не пристало князю Вишневецкому вступать в переговоры с хлопом, который изменил Речи Посполитой. Все они изменники. Брось письмо!

Писарь письма не бросил, а положил на стол на видном месте. В это время в кабинет вошел Быховец.

— К услугам вашей светлости!

— Пан Быховец уже давно в долгу у нас, — сказал князь, намекая на историю с похищением из замка оружия. — Теперь есть случай доказать, что пан поручик служит нам верой и правдой и не был заодно с ребелизантами.

— В этом у вашей светлости не должно быть ни малейшего сомнения.

— Прекрасно, возьми казаков, прибывших от пана Хмельницкого, отруби им всем головы и выставь их у ворот. Это могут сделать твои люди.

Быховец побледнел.

— Я слышал, ваша светл...

— А я вижу, вашець, — уже ехидно сказал Вишневецкий, — что на вас нельзя положиться.

— Казаки приятные вести вашей милости...

— Приятно мне будет, когда пан Быховец выполнит приказ.

— Приказ вашей милости будет выполнен, но прошу и меня тоже казнить. — Быховец вышел из кабинета, словно ноги у него были чужие.

Вишневецкий остановился у стола и, закусив губу, казалось, неотрывно смотрел на мраморную сову, но видел только лежавший на столе белый четырехугольник. Писарь понял этот полный нетерпения взгляд князя и нарочно вышел из кабинета. Только за ним закрылась дверь, Вишневецкий, как коршун цыпленка, схватил письмо и стал читать. С каждым словом он менялся в лице, по нему, казалось, проходили то темные, то светлые тени, а когда кончил, быстро подбежал к окну, выглянул и отвернулся с гримасой досады: поручик Быховец уже выполнил его волю. Он позвал гайдука и приказал подать свечу.

Письмо Хмельницкого сгорело и лежало теперь кучкой черных лепестков. А Вишневецкий все еще тупо смотрел на то, что от него осталось. Писарь заглянул в дверь раз и другой. Вишневецкий продолжал сидеть неподвижно. Наконец он встал и громко хлопнул в ладоши.

— Прикажите играть сбор!

Через час из Лубен выступила большая колонна вымуштрованного, вооруженного, закованного в панцири надворного войска. Сам князь ехал на белом коне впереди, а за обозом тащились беглецы из Переяслава... Над колонной поднималась взбитая лошадьми пыль.

В Белоусовке большак раздваивался — один путь вел прямо на запад, к Переяславу, другой на север — к Прилукам. Когда проехали хутор, у беглецов, горевших нетерпением отомстить Кривоносу, вдруг вытянулись лица: колонна повернула на север, на Прилуки.

ДУМА ДЕВЯТАЯ

— Не пей, Хмельницкий, много той желтой водицы.

Идет ляхов сорок тысяч статных, круглолицых!

— А я ляхов не боюсь и страха не знаю.

Поднялась за мною сила от края до края!..

ПЕРВЫЙ ГРОМ

I

На курган выскочил всадник с копьем и замер: перед ним без конца и края под голубым небом зеленела степь. Свежий ветер гулял по сочной траве, по шелковистому ковылю и катил волны до самого горизонта, где они сливались с водами Днепра. Степь цвела всеми цветами радуги и, казалось, полыхала от пестрых мотыльков, шмелей, пчел, букашек. Каждая былинка, обласканная солнцем, излучала аромат; от него кружилась голова. На зеленом поле, чуть видные, передвигались, как челны по морю, казацкие разъезды, татарские чамбулы, то тут, то там от земли вдруг отрывались козули и уносились в степь. На горизонте струилось марево, высоко в небе рыскали хищные коршуны и кобчики, а еще выше кружились орлы. Тишину нарушал только стон серебристых чаек, качавшихся в голубом воздухе, как на упругих волнах.

По Черному шляху, растянувшись на целую версту, шло войско с горевшими на солнце знаменами. А дальше серым валом катилась татарская орда.

Впереди войска ехал гетман Хмельницкий, над ним развевалось малиновое знамя. За знаменем двигалась войсковая старшина, есаулы и кобзарь Кирило Кладинога. С есаулами ехал для связи татарин в островерхой шапке и в полосатом халате. Все войско было на лошадях либо на возах и пестрело на солнце полковыми знаменами, сотенными значками, казацкими жупанами, расшитыми попонами, наборными уздечками, белыми султанами, серебряными рукоятками сабель, а то и голым загоревшим на солнце телом, веревочными недоуздками, ободранными ножнами, заржавелыми от долгого лежания в земле мушкетами или торчмя набитыми косами. Но глаза всех блестели одинаково — молодо, гордо и бесстрашно.

Следом везли артиллерию — всего пять пушек; самая большая из них, киевская, свободно помещалась вместе с лафетом на одной повозке. Пушка с арабской надписью была еще меньше; такого же калибра были и остальные; на них можно было прочитать: «Rodolphus secundus imperator» [Император Рудольф Второй]. Дальше тянулись чумацкие арбы и кованые возы с пешими казаками, боевым снаряжением и провиантом. Они ехали в четыре ряда, готовые в случае опасности тотчас прикрыть колонну войск с двух сторон и спереди и превратить ее в защищенный лагерь. Но те, кого всегда приходилось остерегаться в степи, сейчас шли сзади как союзники. И все же казаки не очень доверяли этим союзникам и держались от них на расстоянии. Татары тоже боялись, чтобы казаки, заманив их в степь, не рассчитались с ними за все их злодеяния, а потому держались не ближе чем на пять верст от казацкой колонны.

Войско шло степью уже третий день, но не только не чувствовало усталости, а с каждым шагом становилось как бы еще сильнее, веселее, отважнее. По всей степи разносились песни, звенели струны бандур, отбивали свой ритм бубны.

Пели все — и казаки, и старшины, возницы и погонщики, не пел только гетман Богдан Хмельницкий. Он ехал, погруженный в раздумье; каждый шаг приближал его к решающему моменту: свершалось великое дело. Удастся ли ему укротить ненасытную шляхту на Украине, вынудить Речь Посполитую возвратить казакам хотя бы часть старинных прав, или все это кончится так, как до сих пор кончалось? И перед глазами встали его предшественники — сожженные в медных быках, четвертованные, посаженные на кол, обезглавленные...

Разведка донесла, что коронный гетман выслал из Черкасс на Запорожье двенадцать тысяч своего войска, чтобы поймать его, Хмельницкого, и разогнать Сечь. Шесть тысяч кварцяного войска и волонтеров идет сухопутьем, а шесть тысяч реестровых казаков плывут по Днепру. Реестровиками командует полковник Вадовский. Сойдя с челнов, они должны в условленном месте соединиться с колонной кварцяного войска.

Именно такого разделения на две колонны и хотел Богдан Хмельницкий, именно это и нашептывали польским гетманам его люди. Казалось бы, можно радоваться. Но Богдан Хмельницкий вел за собой всего пять тысяч, да и то многие из них впервые взялись за оружие, а часть и вовсе его не имела.

Немалую силу представляла конница татар, но казакам известны были повадки крымчаков — будут драться, только пока им это выгодно.

Хмельницкий хорошо понимал, что лучше не начинать войну, чем потерпеть поражение, понимал, что полководец не должен давать бой, если не уверен в победе. Но он считал, что уравновесить силы можно еще и благодаря искусству и умелому использованию местных условий. С польским войском запорожцы встретятся, очевидно, через три дня где-то в районе Княжьих Байраков. Теперь многое будет зависеть от того, успеют ли казаки захватить взгорок у реки Желтые Воды и не двинется ли Вишневецкий на подмогу.

Второй заботой Богдана Хмельницкого были реестровые казаки, плывшие по Днепру. Пусть даже не пойдут они против поляков, только бы не помогали им, — и тогда бы силы уже уравнялись. Он оглянулся назад. Есаул сразу же оказался рядом.

— Хотите сказать что-нибудь, пане гетман?

— Что слышно с Днепра?

— Байдаки уже обогнали пеших, ваша милость!

— Белое знамя приготовили?

— Сделано, и слова золотом вышили.

— Скажи пану обозному, что привал будет на Камышовой, а взойдет луна — двинемся дальше, на всю ночь. Паны шляхтичи нас подгоняют. Мимо Кодацкой фортеции будем проходить — построиться лагерем, а то хромой черт еще схватит кого. Уж как ему, верно, не терпится «языка» поймать. — Вспомнив коменданта Кодака, он криво улыбнулся: вот незадача пану Гродзицкому — и близок локоть, да не укусишь! — Выходит, пане есаул, время сильнее сабли! Вам во что бы то ни стало надо завтра ночью стать на Желтой Воде. Метла и Пивень живы еще?

— Сегодня видел их, пане гетман.

— С привала пусть едут к Днепру. Метла с лошадьми будет ждать на берегу, а Пивень должен исхитриться попасть к реестровым казакам на байдак. Пусть расскажет, за что народ собирается воевать против польской шляхты, а если что и соврет, тоже не грех. Не сумеет — паны в Днепр бросят ракам на поживу; не посмеет — прикажу голову срубить.

На кургане снова показался силуэт всадника, но уже без копья. Он постоял мгновение и исчез. Хмельницкий вопросительно посмотрел на есаула, но есаул растерянно молчал.

— Видел?

— Всадник, пане гетман. Впереди идет дозор.

— А почему сюда носом?

— Не заметил, ваша милость.

— Пошли узнать!

Есаул снисходительно улыбнулся такой причуде и отправился выполнять приказ. Но не успел он еще растолковать сотенному хорунжему, куда и зачем послать разведку, как заметил нескольких всадников, скачущих от кургана. Это были казаки из сторожевого охранения. Они привели с собой двух жолнеров польского войска.

— Кто такие? — спросил Богдан Хмельницкий у казаков.

— Разъезд захватили! — хвастливо заявил один казак.

— А почему разъезд оказался у вас в тылу?

Казаки удивленно посмотрели друг на друга: об этом знали только они да польские жолнеры. Самоуверенность с казаков как рукой сняло, и они виновато опустили головы.

— Пане есаул, передай приказ полковнику Золотаренко, чтоб этих хлопцев не посылали больше в дозор. Мышь не должна пробежать не замеченной казаками. Говорите, паны-ляхи: какого полка, когда выехали в разведку, где сейчас гетманич Стефан со своим войском? Не думайте, что ваши ответы будут для меня новостью, я только проверить хочу.

Панок с остренькой мордочкой и тонкими губами сразу же ощетинился:

— Цо то ест? Сейчас же разойтись! А вашего бродягу Хмельницкого выдать мне... Всех зачинщиков! Тогда пан краковский вас, может быть, помилует.

Богдан Хмельницкий весело улыбнулся.

— Ишь какой кусачий — прямо за полы хватает. Не зря говорится: цо панек, то гетманек! Отведите его в обоз. И ты такой же? — обратился Хмельницкий к другому жолнеру, который был старше годами, одет победнее и не очень опечален тем, что попал в плен.

— Говорили ваши казаки, что на панов идете, вашмость? — сказал он с крестьянской простотой, когда крикливого шляхтича увели. — Вот бы и моего пана Свистицкого в ту же кучу. Видели, какая стерва?

Оказалось, второй жолнер был родом из-под Варшавы, жил халупником [Халупник – безземельный крестьянин, живущий в чужой хате] у пана Свистицкого и думал не о воинской славе, а о том, что весна на дворе, сеять пора, хлеб нужен. Он охотно рассказал все, что знал. За три дня гетманич Стефан Потоцкий не успел пройти с войском и тридцати верст, дошел пока только до Крылова.

— Пройдут версту-другую и возвращаются назад восстания душить. А про вас кричит: «И плетей хватит!» Гляжу, как бы им самим не пришлось отведать плетей, ведь по воде реестровые давно вперед ушли! Вот было бы славно! — И он решительно ударил шапкой оземь. — Примите и меня к себе. За себя и за вас воевать буду!

Лица старшины расплылись в довольных улыбках, только один, да и то больше для приличия, сказал:

— Ты же не нашей веры.

— Эх, вашмости, чья власть, того и вера.

Богдан Хмельницкий слушал молча, но внимательно. Видно было, что этот халупник его заинтересовал.

— А как тебя звать, мосьпане?

— Какой из меня пан, ваша милость, просто — Янек.

— И много у вас таких?

— Убогих, ваша милость?

— Башковитых!

— Нищета и умного сделает дураком. «Марш, Янек, в лес по дрова, марш на войну». Служи, как пес!

— И скот ревет, когда мясник ведет.

— Реветь и мы умеем, мосьпане, а здесь смелость нужна. Встали и у нас кое-где против панов. По лесам собираются... бунтует народ...

— Ну, а ты отсюда помогай им. Иди в обоз!

II

Для наблюдения за продвижением реестровых казаков были посланы не только Метла и Пивень. Начиная от самого Кременчуга через каждые пять-шесть верст на берегу Днепра сидел казак и ждал появления байдаков, а как только замечал их на воде, скакал с известием к соседнему, а тот мчался дальше, и так — покуда весть не доходила до гетмана Хмельницкого. Доро́гой Метла и Пивень узнали, что байдаки уже прошли Кодак, и потому они свернули к Днепру по речке Суре, на берегу которой надеялись набрести на жилье и раздобыть челн. Они заметили хутор, когда вдали уже заблестели воды Днепра.

На хуторе жил Пронь Никитин. Казаки не удивились ни тому, что он называл себя холопом московского царя, а сам поселился на казачьих землях, ни тому, что у Никитина была вывихнута левая рука, а на правой не хватало указательного пальца. Был он высок, широк в плечах; кулаки его папоминали вывернутые из земли корни.

Он носил русую бороду, а волосы расчесывал на прямой ряд. Удивило казаков только то, что Никитин через каждые два-три русских слова вставлял либо татарское, либо турецкое.

— Тебя что, турок крестил? — не выдержал Метла.

Никитин погладил бороду и улыбнулся, точно малым детям.

— Думал, и вовсе свой язык забуду.

— Должно, в неволе был?

— Довелось.

— И долго?

— Сорок лет живот свой мучил, батюшка. — И он снова степенно погладил бороду. — Может, слышали, как мы захватили турецкую галеру Анти-паши Марьева?..

Казаки не дали ему кончить.

— Так ты из тех? — первым закричал Метла, глядя на хозяина восторженными глазами.

— Матерь божья, — часто замигал Пивень, — ведь пудовую свечку обещал поставить, если встречу хоть одного из вас. Метла чертова, что ты пялишься, как сова, целуй руку у пана товарища! Да этого еще и свет не видывал... сорок лет! Сколько же можно с таким человеком выпить, слушая его! Я вот тоже иду, пане товарищ, либо в неволю, либо на смерть. Ты расскажи, дорогой пане товарищ, как ты, что ты... На каторге, что ли, был или где еще?

— Десять лет у панов-ляхов, столько же у татар да двадцать у турка. Только это как-нибудь другим разом. Зачем вам сандал, то бишь челн?

Узнав, кем посланы казаки. Никитин поскреб затылок, молча оглядел запорожцев, затем спросил:

— А веслом, батюшка, орудовать умеешь? Нынче полноводно, течение быстрое.

Оказалось, что Метла и Пивень хоть и выросли на Днепре, но с водой не дружили, даже позабыть успели, когда и купались, да и то в какой-то луже.

— Может, помочь вам, панове казаки. Дело табак — ляхи в тыл заходят.

Пивень и Метла переглянулись: на самом деле, если реестровые казаки проплывут еще день-два по Днепру, они могут оказаться позади колонны запорожцев. Казаки еще не знали, чем может им помочь Никитин, но уже за одно намерение такому человеку надо было в ноги поклониться, и Пивень от радости и восторга замахал руками.

— Я ж говорил, что таких и на свете мало. Да кто из казаков не слыхал про Самойла Кошку, вашего старшого? На всех ярмарках о нем поют! Да ведь если сказать реестровикам... Поедем и на байдак вместе, пане товарищ! — уже умоляюще прибавил Пивень. — Ты же, верно, и плавать умеешь, а меня прямо рвет от воды.

Метла только скорбно кивал головой.

— Без тебя он и на берегу утонет, помоги, товарищ!

— Так тому и быть: не сидел Пронь на печи раньше, не будет сидеть и теперя!

В тот же день они втроем двинулись к Днепру.

Было начало мая, и верховые воды уже успели добраться до низовья. Река вышла из берегов, затопила балки и острова, наполнила степные речки, взбила желтую пену между осин в низинах, а на середине распустила пенные струи конской гривой на ветру. В камышах слышалось кряканье уток, крик селезней, на плесах плавали дикие гуси, а по озерцам ходили тонконогие журавли и носатые цапли.

Теперь всем заправлял Никитин, и казаки с охотой на него полагались. Место он выбрал на пригорке, с которого за версту или даже за две можно было увидеть суда на воде и как раз там, где острова разбивали течение на несколько рукавов. Метла стреножил лошадей и пустил их под горой пастись, а сам лег прямо под открытым небом и, хотя его немилосердно кусали оводы, сразу же уснул. Никитин с Пивнем занялись рыбной ловлей. Рыбы попадалось много, и Никитин все, что было меньше локтя, кидал обратно.

— Гуляй, мала, пока на сковородке не была! — приговаривал он, ласково улыбаясь. — Чтоб не знала горя, плыви себе в море!..

— Только не попадайся пану на глаза, — добавлял Пивень, — съест, а не съест — испоганит! И сам не гам и другому не дам. Уже казак у себя на Днепре и рыбы половить не имеет права.

— В Московии при такой оказии говорят: «Отольются кошке мышкины слезки...»

— А кошки не больно каются. Надо их вогнать в такие слезы, чтоб и присказки подобрать нельзя было, тогда разве раскаются.

После доброй ухи Пивня стало клонить ко сну.

— Припекает-то как, должно к дождю.

— Поспи, казаче.

— Еще царствие небесное просплю. Чтобы спать не хотелось, ты расскажи, как вы с каторги вызволились. Это где было?

— У самой Шпанской земли.

— И это вы добирались домой через тридевять земель?

— Через шесть чужих стран пройти довелось.

Никитин отнес рыбу в каюк, а вернувшись, стал рассказывать о стае волков, напавших этой зимой на его хутор.

Когда спал полуденный зной, на горизонте замаячили на воде темные полоски, превратившиеся затем в байдаки. Было их не менее ста, даже в глазах зарябило. Пивень заметно побледнел, разволновался, начал тыкаться по берегу, как слепой щенок, подыскивая на всякий случай какую-нибудь спасительную жердь или бревно. Метла посмотрел на лошадей и отправился укрыть их за холмами, так как байдаки быстро приближались. Никитин и Пивень, прикидываясь простыми рыбаками, поплыли наперерез, как бы направляясь к островку.

Вскоре передний байдак поравнялся с каюком. На нем была мачта с парусами, два фальконета, бочка с сухарями и более полусотни немецкой пехоты. Наемники сидели на скамьях, развалились у бортов, весла без дела лежали в уключинах, так как посудину и без того очень быстро несло течение. Никитин, увидев немцев, хотел уже повернуть к другому байдаку, но Пивень придержал его за весло, и каюк понесло рядом с байдаком.

— Это такие же немцы, как и мы с тобой. Только для страха.

В это время на палубу торопливо вышел без шапки пучеглазый, круглолицый шляхтич с торчащими усами и с высоко подбритыми русыми волосами. Был он средних лет, статный, одет в жупан дорогого сукна.

— Вот они, пане полковник! — сказал кто-то по-польски.

Шляхтич подошел к борту.

— Кто такие? — крикнул он, подозрительно оглядывая каюк, но Никитину было уже за шестьдесят, а Пивню минуло сорок, и это его успокоило.

— Рыбаки, ваша вельможность! — быстро отвечал Пивень.

— Они тут все знают, задержите их.

— А ну, ты, старик, плыви ближе! — уже по-украински закричали солдаты, забыв, что они «немцы». — Знаешь здесь путь рукавами, чтоб в Затон попасть?

— Знаю! — ответил Никитин.

— Так лезь сюда!

— Тогда и я полезу! — крикнул Пивень, испугавшись, что один останется в каюке. — Мне здесь ведома каждая рыбка, каждая пташка. А вот что я еще вам скажу, панове молодцы... — и прежде Никитина вскарабкался на байдак.

— Хватит одного! — сказал полковник.

Пивень от такой команды чуть не свалился за борт: ведь он не знает здесь ни одного рукава, его сразу же раскусят и кинут ракам на поживу. Он умоляюше посмотрел на Никитина. Никитин тоже растерялся, однако продолжал плыть рядом с байдаком. И вдруг Пивень весь расцвел: ему пришла счастливая мысль.

— Панове молодцы! — обратился он к реестровикам и полушепотом продолжал: — Вам ведь невдогад, кто в этом каюке сидит?

Реестровики вопросительно подняли брови.

— Да это же друг-товарищ Самойла Кошки. Сорок лет в неволе вместе с ним пробыл! Где еще удастся вам увидеть и услышать другого такого...

Реестровики все кинулись к борту, так что байдак накренился набок, а полковник чуть не свалился с ног. Он грозно закричал, но на него уже не обращали внимания.

— Где он, где?.. Как тебя? Это правда — с Самойлом Кошкой? Тащите его сюда! Лезь, лезь... Да у него полный каюк рыбы. И рыбу давай: будет ужин!

Никитина на руках подняли на палубу. Он сопротивлялся, хмурил брови, убивался о каюке, но Пивень видел, что все это было нарочно: о каюке нечего было беспокоиться, так как реестровики уже привязали его к байдаку.

III

Никитина посадили рядом с рулевым, который держал под мышкой отполированный руками конец руля.

— Поворачивай, друг, направо, если хочешь попасть прямо в Затон, — сказал Никитин, поуспокоившись.

Рулевой недоверчиво посмотрел на него — правый проток был самый узкий, но и Пивень закричал:

— Держи, держи правее!

«С чего бы это начать? — терзался Пивень. — А вода, верно, холодная еще. Пускай уж когда по берегу волоком будут перетаскивать байдаки, тогда поговорю». — А сейчас давайте послушаем невольника, — сказал он уже вслух.

Никитин подождал, пока полковник скрылся в шалаше, и только тогда начал:

— На каторгу я, батюшки мои, не сразу попал... Меня сначала взяли в полон ляхи в московское разорение.

— Повсюду от них разор, от этих панов, — вставил, как бы между прочим, Пивень.

— Князь Любомирский сделал меня прислужником, определил к собакам...

— Мы люди вольные, и то к собакам приставляют, а ты о себе... — снова пробормотал Пивень. — Тут знатных казаков псарями делают...

На него с интересом посмотрели несколько реестровиков, но остальные накинулись:

— Не перебивай! Гнездюк, а туда же в казаки лезет...

— К собакам, — продолжал Никитин неторопливо, как бы для того, чтобы Пивень мог вставить словечко, — а маршалок княжеский и говорит: «Будешь, Пронька, стараться, князь скорее вольную даст». Стараюсь год, стараюсь два, не отпускают. Только на десятый год вспомнили, обменяли меня в Крым на какого-то своего слугу. — Он громко вздохнул, а за ним вздохнул и кое-кто из казаков.

— Вот все они такие подлюги, шляхтичи, — уже смелей перебил Пивень. — Правильно делает этот чигиринский сотник... Слыхали, говорят, запорожцы уже гетманом выбрали Хмельницкого?

— Верно это? Ты от кого слышал или сам так думаешь?

— Что он там мог слышать, несчастный гречкосей?

— Говорят, а мы слушаем.

— Ну, так и слушай человека, не перебивай... Про панов-ляхов нам, мил человек, неинтересно, мы и сами это знаем...

— Как они барышничают нами...

— Ну и приятель у тебя, — укоризненно покачал головой казак.

— А разве неправду говорит? — заступился второй. — Торгуют, как цыган лошадьми.

— А вы подставляете шеи, чтобы хомут надели. Глядите, мол, панове шляхтичи, как я буду лягать православных!

— Да дай же послушать! Говори, говори...

— Как ты, человече, на каторге оказался?

— Несколько раз бежал от татарина, вот он и продал меня турецкому царю во флот. Там же только на невольниках и ходят суда. Меня перевезли на цареградскую галеру и приковали к передней скамье. Начальником был турок Анти-паша Мариоль, мы его по-нашему называли — Марьев. Осмотрелся я, батюшки мои, а на галере прикованных без малого триста человек — и московских, и русинов, и литовских людей. Есть ли ветер, или нет, гребут они день и ночь да молят про себя православного бога укоротить им век. Рядом со мной на передней скамье, был прикован один невольник. Он ни в чем не давал спуску янычарам, хотя его и били каждый день. Мы его старшим звали, потому что и на воле, рассказывали, был он большой баши. Вот как-то ночью он и спрашивает меня потихоньку: «Пронька, хочешь на волю?» «Кабы не цепи», — отвечаю. — «Тогда слушайся во всем меня».

Его все невольники слушались, даже и не нашей веры, ведь у каждого душа на волю рвалась. А один-таки нашелся, звали его Сильвестром, из Ливорно он был, глядим — он уже молится по-ихнему: «Алла, алла», уже на день оковы с него снимают, уже Анти-паша ему запас харчей доверил. «Вот собака!» — уже не токмо думаем, но и говорим. А он свое: «Алла, алла...»

Однажды послал турецкий царь свой флот в Азовское море — город Азов брать. С ним и наша галера пошла. Нам довелось боевой припас возить на берег, был там порох, и мы набрали его, почитай, сорок фунтов. А спрятать негде. Что же мы видим? Старшой отдает весь наш припас Сильвестру.

— Сговорились? — крикнул реестровик.

— «Пропала воля», думаем, а Сильвестр складывает этот порох в цейхгауз, где были мешки с мукой. Мы к старшому: «С отступником снюхался?» Он молчит, ничего не отвечает. А турки штурмуют Азов. Да наши казачишки крепко держали город: сколько турки войска своего истеряли, а крепость им не досталась.

— А ведь он правду говорит! — взволнованно крикнул кто-то еще. — Я же был тогда тоже в Азове! Вот и Терень не даст соврать!

— Что же ты не кликнул, мы б тебя сразу вызволили!

— Разве вы и так не знали, что на каждой галере есть наши братья невольники?

— Правда! Только мы сами сидели тогда в осаде. Ну, что же дальше было?

— Турецкий царь распалился на пашей, что Азова не взяли, и многих повесил, многих четвертовал. Наш Анти-паша убоялся гнева турецкого царя и ночью убежал из Цареграда. Пробежали мы от Цареграда две версты и стали ночевать. А это было в Димитрову субботу. Вспомнили мы свою православную христианскую веру, молимся кто как умеет, и, должно, бог наставил...

— Видите, паны-молодцы, а вы плывете, чтобы задушить православную веру, — сказал Пивень.

— Что ты брешешь, собачий сын? Мы идем бунтаря ловить — Хмельницкого.

— Известно, он панам-ляхам что соль в глазу, потому за веру православную воюет.

— А мы что — душегубы, по-твоему?

— Раз идете на братов...

— Свинопасы они, а не браты! Голытьба собралась.

— А ты не лайся, — вступился другой казак. — Гнездюк хоть и не богат умом, а кое-что маракует. Ты сам это придумал про братов или говорил кто?

— Зачем же сам, ездят здесь запорожцы, рассказывают...

— Что мы идем...

— ...против своих. Помогаете панам-ляхам.

— Слышите, слышите? Не то ли и я говорил? Против своих, против православных...

— Послушай, старик, так и говорят?

— Что ж, у каждого свой разум, — отвечал Никитин.

— Да бросьте, панове, пусть доскажет... Говори, говори, старик, на что же вас бог наставил?

— Да уж, верно, это был наш бог. Глядим, а старшой потихоньку вытаскивает мешок с порохом из цейхгауза и подкладывает под то место, где спал Анти-паша и еще сорок янычар. Было это вечером. А когда мы уже поулеглись спать, Сильвестр о чем-то пошептался со старшим и приносит потихоньку десяток сабель. Мы их разобрали, а он лег себе между турецких солдат и притворился, что спит.

— И не нашей веры?

— Выходит, только прикидывался.

— Праведная душа.

— И мы не спим. Слышу, старшой шепчет: «Заслони меня», а сам поджигает фитиль. Не горит. Он и во второй и в третий — не зажигается: должно, в цейхгаузе сыро было! Анти-паша еще не спал и заметил огонь. Слышим, кричит: «Что ты, собака, там делаешь?» — «Хочу попить табаку дымного, ваше степенство», — отвечает наш старшой. «Пей и ложись спать!» — А сам тоже с янычарами спать укладывается.

Думали мы, что совсем пропало дело. Но, должно, бог пожалел бедных невольников. Опять старшой подговаривает Сильвестра, и тот приносит головню, увернутую в плат, чтобы не гасла и чтоб не заметили. Старшой бросил ее прямо в порох. Вдруг как блеснет, как загремит, так палубу и разворотило. Половину янычар, спавших на ней, сразу за борт выкинуло, половине поотрывало руки, ноги, головы. Гляжу, а нашего старшого всего опалило до самого пояса, но он уже на себе цепи разбил и на мне цепи разбивает. Схватил он саблю — и на турок, а их на галере было человек двести пятьдесят. Кричат, алалакают, а мы их камнями по голове, саблями в живот. Бежать некуда, так они прямо в море, только шальварами сверкают. Тут Анти-паша с саблей выскочил, бежит к передней лавке. «Вы собаки, христиане-изменники! Что вы делаете?»

А наш старшой отвечает: «Ты сам собака, турчанин неверный!» — да саблю ему в пузо.

— Вот это по-нашему! — зашумели казаки.

— Гляди, какие мы хорошие! — передразнил Пивепь. — А своего паши и не видят.

Теперь уже глазели на Пивня чуть не все казаки, но никто на этот раз не решился одернуть гречкосея, напротив — им словно вдруг стыдно стало смотреть друг другу в глаза. Потом один из них плюнул в сердцах под ноги и сказал с удивлением:

— Тьфу ты, чертяка!

— Ладно, — отозвался другой, как бы признавая себя виноватым. — А что со старшим?

Никитин, повысив голос, продолжал:

— Ну и силен был этот старшой! До пояса обгорел, одна стрела в шею попала, другая в руку, посекли ему голову саблями, а он рубит и рубит. Когда всех невольников освободили от цепей, тут же покончили с остальными турками. Всю галеру завалили трупами, а из невольников только одного и потеряли, да человек двадцать — кто обгорел, кто покалечился.

— А ты?

— А я ничего, только руку вышибли из плеча и палец вот саблей отсекли, да поясницу порубали, да из лука под титьку попал один, а так — ничего. Я его нашел, того, что из лука стрелял, — в парусах спрятался. Стали распускать паруса, а их в парусах человек сорок притаилось. Плачут, молят. «Ну, ладно, говорим, будете пленными!» Там еще двое арапов было, черные, как сапог, да четверо купцов ихних. Эти сразу выкуп дали, по десять тысяч скуди. На галере тоже большие богатства захватили. Лучшая галера в Цареграде была: вся вызолочена, двенадцать якорей, девятнадцать пушек. Нашли еще двести пятьдесят мушкетов, много сабель, были и такие, что оправлены в золото и серебро, куда там вашим! — и Никитин кивнул на простенькие казацкие сабли. — Или наборы конской сбруи с седлами — позолоченные, отделанные серебром, украшенные жемчугом и драгоценными самоцветами. Сорок кинжалов нашли с серебряными рукоятками, и тоже украшены драгоценными камнями, рог единорога, — говорят, ему и цены нет... Вот было добра! Одних только денег — восемь тысяч талеров, шестьсот угорских червонцев, да еще так серебра...

У казаков горели глаза, раздувались ноздри, даже краска проступила на щеках. Вот счастье выпало людям на долю.

— Сколько же на тебя пришлось? — спросил один казак, у которого прямо дух захватило от рассказа Никитина.

— А ничегошеньки не пришлось.

— Как так не пришлось? Старшой себе забрал, что ли?

— Оно везде так: простые казаки головы кладут, а баши себе добычу берут.

— Нет, батюшки мои, наш старшой тоже бос и гол домой возвратился.

— Верно, догнали галеры, что следом шли?

— Галеры нас не догнали, потому мы как поставили паруса, так плыли без отдыха семь дней и ночей. Но беда человека найдет, хоть и солнце зайдет. Думали до Рима добраться, валахи говорят: «Поклонимся папе и подарим ему нашу галеру», а мы им: «Кланяйтесь, если хотите, и папе и вашей маме. А мы — люди православные и веры своей рушить не будем. А галеру продадим!» Стали спорить, но тут поднялась такая буря — и весла поломало, и руль, и должны были мы пристать в Мессине, в Шпанской земле. Шпаны выманили нас из галеры в город и заперли в палатах. Даже воды и то без денег не давали, а старшой захворал и два месяца никак поправиться не мог. Уже когда оздоровел, тогда только написал воеводе Шпанской земли, чтобы отпустили нас в православную христианскую землю. А воевода, напротив, хотел, чтобы мы служили шпанскому королю. Давал по двадцать целковых в месяц. А как мы не захотели, шпанские немцы отняли у нас галеру со всеми животами, со всеми турецкими людьми. Ограбили нас начисто, до нитки, а тогда и вольный лист дали. Оттуда пошли мы в Рим. Сильвестр говорит: «Святой папа поможет нам всем». А мы, и правда, голые и босые. Помог — помахал перед носом пальцами и вымолвил: «Бог поможет!»

— Сейчас на плес выедем... — прервал свой рассказ Никитин. И уже сердито добавил: — Я сорок лет на каторге богу молился, а кто помогал в беде? Ваш казак Тарас Дрибныця помогал! Мы с ним были прикованы на галере к одной лавке, с ним и сюда пришли. Вот это был казак... Только шибко его порубали и постреляли, а то и по сю пору жив был бы."

— А куда же Самойло Кошка девался?

— Какой Самойло? — удивленно спросил Никитин.

— Тот, что вывел вас из неволи.

— Старшой? В Калугу вернулся. Только его не Самойлом звали, а Иваном Семеновичем.

Казаки вытаращили глаза: каждый кобзарь доподлинно знал, что невольников вывел Самойло Кошка, преславный казак, который потом стал гетманом, а не какой-то там Иван.

— Это, верно, по-московски так говорят — Семенович, — примирительно заметил один, — а по-нашему Самойло.

— Не знаю, батюшки. Семенович сказывал, что был он калужский стрелец, по прозванию Мошкин, а взяли его татары на государевой службе на Усерди.

— А у нас говорили — Кошка!

— Вот были люди! — с искренним восхищением произнес Пивень. — Не чета нынешним.

— А что нынешние? — огрызнулся один из казаков.

— Тем басурманский царь имения давал, чтоб только стали служить против христианской веры, — не захотели. А нашим — тридцать злотых в год и кожух — пойдут хоть на отца родного.

— Да киньте этого прицепу за борт! — уже с раздражением закричали несколько казаков.

— Правда глаза колет? Кидайте! Только не пожалели бы!..

— Может, он чародей какой? Я знал одного, пули заговаривал. Может, и ты из таких? — сказал рулевой, скептически оглядывая беззубого Пивня.

— Может, и из таких. Вот скажу, чтобы вы перешли к казакам-запорожцам, они за веру православную бьются, за старинные вольности, — и перейдете.

— Слышите? К кому же это мы перейдем? — насмешливо загудели казаки.

— К гетману Хмельницкому!

— Вот мы ему как всыплем, твоему Хмельницкому, так и костей не соберет!

— Я так и думал, что у вас не головы, а тыквы на плечах.

Казаки удивленно переглянулись.

— Да ты, чертов сын, если знаешь что, так говори, а не дразни, как собак в подворотне!

— Видно, у тебя язык чешется!

— Говори, коли не хочешь выкупаться в Днепре! — уже с кулаками подступили к нему казаки.

— До берега и летом доплыть — запаришься.

Пивень взглянул на реку. Вербы вон как далеко, а и те еще стоят в воде. У него перехватило дыхание.

«Эх, один раз помирать!» Он махнул рукой и уже сердито выкрикнул:

— Глухари вы чертовы! Аль не слышите, чго творится на божьем свете, как стонет Украина? Не знаете, почему бедный Хмель должен был на Сечь податься? И почему так хочется вельможным панам его поймать? Ну, так слушайте! — И он начал горячо рассказывать все, что слышал, что знал о коварных замыслах польской шляхты, о чаяньях сотника Хмельницкого. С каждым словом его все теснее обступали казаки, все больше хмурились их обветренные лица. — У Хмеля, почитай, уже все шестьдесят тысяч только своего войска, да еще сорок тысяч татар Тугай-бей привел, — в заключение сказал Пивень. — Вот и раскиньте мозгами, куда вас паны посылают, кому придется собирать свои косточки.

Казаки призадумались. В это время кончились камыши, и впереди ярко заблестела открытая вода. Она была красной от закатившегося за горизонт солнца и только далеко впереди белела, как снежный намет. На палубу вышел полковник, с ним несколько старшин. Они то и дело отмахивались и хлопали себя руками, спасаясь от мошкары, которая вилась столбом. Пивню показалось, что полковник как-то ехидно на него поглядывает, и он подумал про себя: «Молись, Пивень, пришел твой час!» Вспомнил Метлу и с тоской посмотрел на берег, но Метлы нигде не было видно.

Старшины о чем-то совещались. Среди казаков, смущенных и заметно взволнованных, тоже шел тихий разговор, и в нем Пивень смог услышать такие слова, от которых его морщинистое лицо начало проясняться. Он тайком глянул в лукавые глаза Проня. Никитин хитро щурился.

Старшины решили подождать, пока подойдет второй байдак, на котором ехал полковник Вадовский, а с ним советники — полковник Барабаш и есаул Ильяш Караимович. А когда они подплыли, все сошли на берег, только полковник Барабаш продолжал спать, прикрывшись от мошкары молодыми листьями татарского зелья. Казаки не спешили приниматься за перетаскивание байдаков, а с нетерпением поглядывали, не плывут ли остальные. Тут и впрямь перебираться волоком было куда труднее, чем на предыдущих порогах: берега заросли ольхой, тальником, все в оврагах. Полковник Кречовский пересел на каючок и поплыл вдоль берега, чтобы осмотреть его с воды. Он не спешил: байдаки уже намного опередили пешую колонну. Не беда, если казаки и заночуют на берегу. Несколько дальше в Днепр впадала степная речка Сура. Летом она обычно едва сочилась, а сейчас несла мутные воды широким потоком. Берега Суры белели черемухой, от аромата которой трудно было дышать, вокруг щелкали соловьи. Полковник углубился под этот сказочный свод, любуясь природой. И вдруг услышал:

— Пугу, пугу!

Мороз пробежал у него по коже: ведь тут не должно быть никаких казаков. Может, ему только почудилось? Может, это филин? Но крик повторился ближе и громче.

— Поворачивай! — крикнул полковник своему казаку, гнавшему каючок одним веслом. Казак тоже, верно, испугался, он начал грести так неровно, что едва не опрокинул каючок.

— Не спешите, пан Кречовский, там и без вас обойдутся!

— Здесь нет никакого Кречовского! — закричал полковник таким голосом, что даже самому стало стыдно.

— Как отвернулись, так уже перестали и собою быть? Узнаем и со спины, вашмость! Давайте в прятки не играть.

— Придержи каюк. Чего вы хотите?

— Челом, пане полковник! Нужно о важном деле поговорить, только неудобно кричать на всю Украину. Просим, вашмость, сойти на берег.

Полковник Кречовский сидел нахмурившись. На высоком лбу собрались морщины, по бледному лицу пробегали судороги, растерянный взгляд не знал, на чем остановиться. Наконец он сквозь стиснутые зубы выдавил одно только слово:

— Пошел!

Казак, оглядываясь то на кусты черемухи, то на полковника, несмело погрузил весло в воду.

— Пане полковник, дальше вашу милость не пропустят ни на шаг, — сказал тот же голос из кустов.

И тотчас же прозвучал выстрел. Пуля взвихрила воду перед каюком.

— Вы что — в плен меня хотите взять? — испуганно выкрикнул Кречовский.

— Такого приказа не имеем.

— От кого не имеете приказа?

— От ясновельможного гетмана войска Запорожского Хмельницкого.

Полковник от удивления часто замигал, потом быстро взглянул на кусты черемухи и еще раз переспросил:

— Хмельницкого?

— Ясновельможного гетмана.

— Пан Хмельницкий имеет ко мне дело?

— Поручено просить вас, ваша милость, сойти на берег.

— А чем ручаетесь?

— Даем заложников.

— Хорошо. Поворачивай!

Из кустов вышло трое казаков.

— Наши вам головы, пане полковник.

За кустами ожидал писарь гетмана Зорка с двумя джурами и конем для полковника.

— Куда вы хотите меня везти?

— К ясновельможному гетману, вашмость.

Богдан Хмельницкий стоял под бунчуком в окружении трех старшин и десятка казаков неподалеку от берега Днепра. В толстом старшине Кречовский сразу узнал Лаврина Капусту, рядом с ним стояли два брата Нечая. Освещенная красными лучами заходящего солнца, группа была живописна и величава. Полковник Кречовский растерялся: еще вчера Богдан Хмельницкий был его сотником, а сейчас перед ним стоял с булавой за поясом государственный муж. Кречовский быстро соскочил на землю и пошел пешком. Богдан Хмельницкий двинулся навстречу, широко раскрыв объятия.

— Челом, пане полковник и наш дорогой приятель. Простите, что вашу милость заставили ехать сюда, но мы так поступили, беспокоясь о вашей безопасности.

— Приветствую, вашмость! — Кречовский еще не мог заставить себя величать сотника Хмельницкого ясновельможным паном, да и не пристало польскому полковнику унижать себя перед казаком. Потому он решил употреблять «вашмость» — так ведь можно обращаться к кому угодно. — Но о какой безопасности вашмость беспокоится? Надеюсь, ваши казаки послушны.

— Речь идет, пане полковник, о ваших казаках.

— А разве... — тревожно вскинулся Кречовский.

— Народ на Украине, что натянутый лук...

— Реестровые казаки крест целовали на верность Речи Посполитой.

— А если за крестом этим только ложь? Вы, ваша милость, хоть и поляк, но не стали католиком, исповедуете православную веру, вы знаете, как папа римский торгует богом. А крест для него — не более чем палка, которой он подгоняет иезуитов, чтобы они...

— Я хотел бы знать, зачем вашмость приказали меня задержать?

— Чтобы пан полковник подумал, где его место.

— Перед сыном короны такой вопрос не может стоять.

— Я тоже сын короны, вашмость, а вынужден был взяться за саблю.

— Значит, пан предлагает мне стать изменником? — Кречовский побледнел и машинально потянулся рукой к сабле, но Зорка отобрал ее, еще когда полковник садился на коня. По лицу полковника пробежала нервная дрожь. Он был против насилий чванливой шляхты, помогал и готов был впредь помогать Хмельницкому в его борьбе с магнатами за попранную честь, не препятствовал справедливым притязаниям Украины, не станет препятствовать и теперь, — но чтобы его обзывали предателем?!

— Это уж слишком, пане сотник!

— Изменяет тот, пане полковник, кто не печется о судьбе отечества, а думает лишь о собственной выгоде.

— У меня нет времени на споры, вашмость. — Кречовский круто повернул к коню.

— Времени у вас больше, чем нужно.

— Пан говорит загадками.

— От Затона скачет гонец — сейчас все станет ясно.

— Так пан надеется?.. — уже догадываясь, тревожно спросил Кречовский.

— Это должно случиться, вашмость, ибо натянутый лук когда-нибудь должен выстрелить.

Гонец осадил перед Хмельницким взмыленного коня и громко крикнул:

— Ваша ясновельможность, пане гетман! Полковник Ганджа велел передать, что все уже кончено! Теперь городовые казаки хотят услышать вашу ясновельможность, самого пана гетмана.

— Слава! Слава! — закричали все вокруг.

— Что это значит, вашмость? — спросил Кречовский, бледнея.

— Свершилось, пане полковник: реестровые казаки перешли под знамена Запорожского низового войска. А кто из старшин? — спросил он у гонца.

— Полковник Ханенко, Федор Гладкий, сотник Филон Джалалий...

— Верные товарищи! — воскликнул Капуста, до сих пор только слушавший разговор Хмельницкого с Кречовским. — А полковник Барабаш?

— Его Джалалий копьем проткнул, пане есаул. «Вот, говорит, продажная душа!» Барабаш за саблю... И вместе с саблей в Днепре очутился. Изрубили еще пана Ильяша и пана Вадовского, говорят, и Горского и Нестеренко. Уж такие были преданные панам! Полковник Ганджа долго слово держал перед казаками — так его аж на руки подняли. Уже избрали есаулом сотника Джалалия.

Чем дольше говорил гонец, тем ниже опускал голову полковник Кречовский. То, что реестровые казаки перешли под знамена Хмельницкого, в конце концов не было такой уж неожиданностью: все они православные, а как раз «за православную веру» и было написано на его знамени. Кречовского терзала мысль о том, как теперь отнесется к нему шляхта: ведь он остался в живых, когда всех остальных старшин казаки либо утопили в Днепре, либо арестовали. Теперь уже никто не поверит в его непричастность к измене реестровых казаков.

— Прикажите, пане Хмельницкий, арестовать и меня, — сказал он, не поднимая головы.

— На утешение королевичам, на утешение Вишневецкому и Конецпольскому? — с укоризной сказал Хмельницкий. — Да имеют ли они право судить пана полковника, который, добра желая отчизне, выступил на защиту казаков? Почему же вашмость не хочет сделать еще один шаг, чтобы до конца быть верным себе? А вам, вашмость, я доверю любой полк.

— На что вы надеетесь?

— На народ, вашмость! Армия среди своего народа, как рыба в воде, а польскую шляхту и голуби клевать будут. Подумайте, пане Кречовский, и о своих владениях на Украине.

Стремянный подвел коня, и Богдан Хмельницкий легко вскочил в седло. За ним сели на коней и казаки, только Кречовский все еще стоял понурившись. Когда кони нетерпеливо застучали копытами, он медленно поднял голову. В его глазах, как тучи после бури, таяли последние мучительные колебания.

— Приказывай, пане гетман! — сказал он охрипшим от волнения голосом.

— Коня киевскому полковнику пану Кречовскому!

Значковой выехал вперед с белым флагом, на котором золотой вязью было написано: «Покой христианству», и гетман Хмельницкий двинулся к реестровым казакам, ожидавшим его на берегу Днепра.

IV

Место для встречи противника было подходящим во всех отношениях: слева тянулось болото, справа — река Желтые Воды, тоже заболоченная, а впереди — низина с леском, дававшим возможность незаметно зайти в тыл врагу. Именно здесь Хмельницкий и приказал своему войску остановиться и, пока не пришли еще поляки, укрепить лагерь. Больше половины лошадей он послал навстречу реестровым казакам, которые плыли уже по реке Суре. Их надо было во что бы то ни стало перебросить в лагерь к завтрашнему вечеру.

Богдану Хмельницкому было известно несколько форм лагеря — чаще всего лагерь строили в четыре ряда, с крыльями более длинными, чем поперечник: в случае необходимости концы сразу же можно сомкнуть. Иногда приходилось располагать лагерь в форме серпа, в форме рогатки или в форме буквы «ш», а когда нужно — и в два ряда. Так поступали, когда войско переходило к обороне; кони выпрягались, возы накатывались оглоблями один на другой, скреплялись цепями, а в промежутках между ними устанавливались щиты. Со стороны поля боя возы прикрывались досками, которые могли выдержать удары ядер. На каждом возу становилось тогда по четыре воина с цепами или крюками в руках, они отбивали наступление. Цепы были окованы железом, и воины наносили ими до тридцати ударов в минуту. Остальная пехота находилась внутри лагеря и служила резервом. Конница располагалась вне лагеря. Если противник наносил ей поражение, она укрывалась в лагерь, спешивалась и действовала как пехота.

Когда нужно было незаметно для врага перестроиться, вперед выползали воины со снопами влажной соломы и поджигали их: огромные клубы дыма скрывали лагерь от вражеских глаз.

При наступлении лагерь иногда окружал часть вражеских войск, замыкал их в прочное кольцо и затем рубил или расстреливал противника с возов.

Местность на речке Желтые Воды разрешала построить лагерь в четыре ряда, даже насыпать возы землей и сидеть, как в настоящем форту. А поскольку полякам придется стрелять снизу вверх, — вражеский огонь не будет причинять казакам никакого вреда. Если бы враг даже окружил лагерь, то и тогда — стоило лишь покатить возы с горы — они сами прорвали бы ряды противника. Так в свое время и сделал Жижка, когда гуситов окружили католики на горе Канька. Но сейчас на всю Европу гремела слава шведского полководца Баннера, победившего немецкую армию в битве под Виттштоком: Баннер обошел врага с правого фланга и навязал ему бои. Немцы стянули сюда все свои силы; Баннер, измотав противника, бросил с другого фланга свежую конницу и обратил врага в бегство. Богдану Хмельницкому известно также было, что московский князь Дмитрий Донской подобным же приемом разгромил татар и заставил их бежать с Куликова поля.

Богдан Хмельницкий осматривал место предстоящего сражения и прикидывал в уме, откуда лучше будет зайти во фланг противнику, чтобы применить такую тактику. Но осуществить это можно будет лишь в том случае, если татары согласятся бросить в бои не менее половины своей конницы. Однако Тугай-бей до сих пор почему-то не проявляет большого желания драться. Он даже расположил свою конницу за буераком, верстах в пяти от лагеря. Окончательное решение Хмельницкий намеревался принять перед самым боем, а сейчас он лишь думал о соотношении сил. Он знал, что у противника были опытные воины, такие, как Шемберг — умный, проницательный шляхтич — и начальник тяжелой кавалерии Раковский. А особенно выделялся молодой, горячий полковник королевского войска Чарнецкий. «Только не такой им нужен рейментарь, как Стефан Потоцкий», — думал Хмельницкий.

— Ваша ясновельможность! — послышался сзади голос.

Хмельницкий оглянулся. Перед ним навытяжку стоял казак.

— Перебежчик из польского войска, — доложил он.

— Приведи сюда.

— Да он здесь. Василь!

Из-за тернового куста вышел парубок огромного роста и с детским лицом. Одежда была ему явно мала — рукава рубашки коротки, порты узки. На огромных ногax были только голенища, и на голых пятках звякали шпоры. Он до того смутился, что на глазах у него даже выступили слезы. Богдан Хмельницкий невольно улыбнулся, тогда и казак улыбнулся, но гетман уже строго спросил:

— Почему разрешаешь одному здесь разгуливать?

— Так это же мой брат, пане гетман. Разве не похож?

Они и в самом деле были похожи, только казак выглядел лет на десять старше и был вдвое меньше ростом.

— Я что-то и тебя не припомню, — сказал Хмельницкий.

— А я только три дня назад пристал к войску — Макар Давило.

— Это тот, который углом хаты шапку придавил?

— Ага, ваша ясновельможность, тот самый. Только то был наш батько. Бывало, как только разгневается на кого, сразу у того с головы сорвет шапку, плечом приподымет угол рубленой хаты, да и придавит шапку. А чтобы вытащить ее, соседу потом приходилось всю улицу созывать.

— Ну, вас к пушкам надо приставить. Сегодня привезут двенадцать штук с Днепра.

— Я могу и к пушкам, ваша милость, а наш Василь в драгунах служил, только вот не успели ему сапоги сшить, а хлопец с детства лошадей любит.

— А что о гетманиче Потоцком скажешь, хлопче, где его войско?

— Я ночью убежал, ваша милость, наш полк стоял на ночевке за два дня отсюда, — ответил Василь неожиданно тоненьким голоском.

— А много ли немцев в том полку? Это же наемный?

— Одни командиры немецкие, а рядовые — все наши, только одеты по-ихнему.

— Что же думают себе драгуны?

— Вот так же, как и я, думают, ваша милость, да только немецкие офицеры следят за ними, чтобы и шагу от полка никто не ступил... Так вы, ваша милость, дозвольте в конницу?

— Будешь в моей свите состоять. Идите в обоз, может, там найдутся сапоги и на твою ногу.

— Ваша милость, не беспокойтесь. Сапоги на мою ногу я видел на одном немце, а еще день-два и босиком похожу.

Василь не соврал: польское войско прибыло на Желтые Воды в эту же ночь. Было темно, казацкий лагерь спал, поляки его не заметили и потому перешли реку и расположились в долине на привал. Все маневры противника происходили на виду у казаков, но казаки до самого утра не выдавали себя. Когда стало светать и кухари начали разводить огонь, польские жолнеры из охранения, заметив дым, обрадовались и полезли наверх, в надежде поживиться чем-либо в зимовнике. И только когда увидели свежие рвы и валы, поняли, что перед ними не зимовник.

Богдан Хмельницкий только что закончил раду старшин и вышел из своего шатра на вал с перекопским мурзой Тугай-беем. Они видели, как поляки поспешно начали тут же на месте окапываться, сооружать лагерь.

— Хороший простор будет для конницы, пане Тугай, — сказал Хмельницкий, осматривая широкую низину, заросшую мелким кустарником.

У приземистого мурзы были косо прорезанные глазки, высоко поднятые крылышки бровей, широкое лицо с черной бородой и приплюснутым носом. Быстро обведя щелками глаз луг, речку и лес вдали, он ответил скрипучим голосом:

— Тугай-бей будет воевать, где захочет.

— Пан Тугай-бей должен ударить по польскому лагерю из лесу, в тыл врагу!

— Тугай-бей будет воевать, где захочет, — скрипел, как немазаный воз, мурза.

Богдан Хмельницкий нахмурился и коротко добавил:

— И то не раньше, чем я прикажу!

Тугай-бей еще больше прищурился и ехидно сказал:

— Ай-ай, гетман казацкий гневается на Тугай-бея, а Тугай-бей хочет помирить пана Хмельницкого с Ляхистаном.

— Теперь помирит нас только сабля.

— Тугай-бей помирит. Ляхистан заплатит дань, татары будут помогать полякам, а пан Хмельницкий — просить мира.

Богдан Хмельницкий стиснул зубы, чтобы не крикнуть в глаза этому союзнику: «Собака!» Затем медленно и глухо произнес:

— Разве перекопский мурза перестал уже быть вассалом его светлости крымского царя?

Тугай-бей, как собака под палкой, съежился, но уже в следующую минуту снова хитро прищурился.

— Светлый хан Ислам-Гирей с Ляхистаном не воюет, пане Хмельницкий, хан не изменит его королевской милости польскому королю. Воюет перекопский мурза Тугай-бей. Об этом хан не знает.

— Чего мурза еще хочет? — уже резко спросил Богдан Хмельницкий, отбросив дипломатию.

— Пленных брать татарам, коней и животину — татарам, скарб и пожитки делить пополам. Тогда Тугай-бей хочет воевать.

Богдан Хмельницкий нахмурил чело: перекопский мурза, хищный, как коршун, что ни день предъявлял новые требования, и он, Хмельницкий, вынужден был соглашаться, потому что против польской тяжелой конницы не мог еще выставить равной. Но сегодня он сказал твердо:

— Будет так, как договорено с ханом: пленные — твои, коней и животину делить пополам, скарб и пожитки — казакам! А будет Тугай-бей брать ясырь в украинских селах, пусть тогда не прогневается.

Тугай-бей оскалил зубы в улыбке, быстро повернулся и пошел к обозу.

Над лугом показалось солнце, красное, как сочный арбуз. Под его лучами каждая травка заиграла самоцветами. Казалось, будто кто-то выгреб жар из огромной печи и он от дуновения ветра то разгорается, то затухает. В польском лагере понемногу утихала суета, на срубах, набитых землей, уже стояли пушки, у ворот расположился отряд крылатых гусар и сотня пехоты Сапеги; на правом фланге — отряд немецкой пехоты воеводы подольского, на левом — каштеляна черниговского. Рядом с ними стояли вооруженные копьями отряды легкой кавалерии Гнивоша, Зборовского и Яна Дзиржки, за ними отряды тяжелой конницы — драгуны и рейтары хелминского воеводы и владиславского епископа, Александра Радзивилла и Денгофа. В центре лагеря находился отряд каштеляна Яна Жоравского, несший внутреннюю охрану. Позади, в ольховых кустах, уже белели шатры. Самый большой из них, с золотым орлом на древке, очевидно, принадлежал рейментарю Стефану Потоцкому, так как возле него толпилось больше всего людей. В подзорную трубу Богдан Хмельницкий узнал Якова Шемберга, выделявшегося среди других седыми волосами, полковника Чарнецкого, сокальского старосту Сигизмунда Денгофа, Андрея Фирлея из Дубровицы, Фому Собесского и других вельможных панов-ляхов, обуреваемых жаждой славы.

Вскоре от польского лагеря отделился отряд конницы и поскакал в лес. Тугай-бей уже уехал. Богдан Хмельницкий приказал послать к нему гонца — предупредить. Нельзя было допустить, чтобы враг преждевременно обнаружил татар в лесу.

Богдан Хмельницкий еще раз осмотрел свой лагерь: четыре полка вытянулись впереди, пятый стоял под углом за ними. Дальше белели шатры. Казаки были заняты своими делами — тот чистил коня, иной точил саблю или упражнялся ею; кто-то латал сорочку; кухари, красные, как спелые помидоры, хлопотали у котлов. Только часть незанятых казаков всматривалась в польский лагерь и точила лясы, то тут, то там вспыхивал смех. Когда кто-нибудь повышал голос, в ответ из польского лагеря доносились угрозы, в которые непременно вплетались слова «хам» и «быдло». Казаки отвечали дружным хохотом, и это еще больше раздражало шляхту. Наконец один драгун не выдержал и выскочил из лагеря, размахивая саблей. У казаков, как у охотников при виде дичи, хищно засверкали глаза.

— Ты посмотри, какой стригунок. Пустите меня!..

— Нашелся тоже вояка! Вот я ему!..

— Чтобы осрамить курень? Пусть Фесько Бедный: его сам Богун учил на саблях биться.

— Фесько, Фесько! — закричали все.

Фесько Бедный был на голову выше других, а на лугу гарцевал на коне молодой сухощавый панок. Вступать в поединок с ним более сильному не позволял казацкий обычай, а помериться силами каждому хотелось — прямо поджилки тряслись. Наконец из лагеря запорожцев выехал тоже молодой казак в красном жупане, шапке-кабардинке и желтых сафьяновых сапогах. Все казаки бросили работу и выбежали на вал. То же самое произошло и в польском лагере: поединок был таким же честным состязанием, как гонки или борьба.

Враги вихрем налетели друг на друга, и клинки засверкали в их руках, как молнии. Шляхтич проворно и искусно орудовал саблей, но и казак ни в чем не уступал ему; они сходились, расходились, вновь наскакивали, и звон сабель разносился по лугу, как веселый перезвон молотков в кузнице. Но чем дальше, тем конь под казаком становился все менее поворотливым, менее послушным. Этим и воспользовался противник.

Казак упал на траву и, словно в изнеможении, раскинул руки, а шляхтич в победном экстазе поднял над ним свой клинок и даже привстал на стременах. В польском лагере сначала послышались радостные выкрики, потом крик перешел в рев, в насмешки над казаками, хохот и угрозы немедленно всех уничтожить. За ворота выехали второй шляхтич, третий. Эти не просто вызывали казаков на поединок — они уже дразнили их. Казаки скрипели зубами, но молчали.

И тут выскочил Фесько Бедный. Его конь столкнулся грудь о грудь с конем широкоплечего и усатого шляхтича в дорогом жупане. От удара конь шляхтича присел на задние ноги. Но Фесько не захотел воспользоваться этим. Напуганный и разъяренный шляхтич полез на Феська, как медведь на рогатину, и уже через какую-нибудь минуту из его рук выскользнула сабля, а за ней и сам шляхтич упал на траву.

Теперь радостно закричали казаки, а когда Фесько загнал в лагерь третьего шляхтича, казаки уже заулюлюкали. Поляки ругались. Тем временем из польского обоза выехал еще один отряд и тоже поскакал в лес.

Отряд хоть был и небольшой, но он обеспокоил кое-кого из казаков. Обратил на него внимание и полковник Золотаренко. Когда полковник вошел в гетманский шатер, Хмельницкий сидел над исчерченным листом бумаги и ставил какие-то значки. Через его плечо заглядывал генеральный писарь Петрашенко — новый в лагере человек, степенный и рассудительный.

— Может, ты, пане Василь, отгадаешь? — вместо приветствия спросил Хмельницкий.

— Коли о поляках спрашиваешь, пане гетман, так, думаю, подались за подмогой. Вижу, не по себе им.

— За подмогой они еще будут посылать, а это, должно, чтоб прикрыться от татар. Так бы и я сделал. Панам-ляхам не по себе оттого, что мы не прем наобум, сидим в лагере тихо, а им начинать не с руки. Еще больше будут беситься, когда узнают о реестровых казаках. Не смотрел?

— Не видно.

— Среди реестровых есть поляки, одетые по-немецки, нужно их «татарами» сделать. «Тугай-бей» пойдет всеми силами в засаду.

— Понимаю, пане полковник, до утра будет сделано.

— Как твои сыновья, пане Василь?

— Были здоровы, пане гетман! — Золотаренко при воспоминании о сыновьях весь просиял, но, когда он посмотрел на опечаленного Хмельницкого, ему стало неловко.

Помолчав, Богдан Хмельницкий тяжко вздохнул.

— Трудно, Василь! — Потом сразу встрепенулся, глаза заискрились, расправились брови. — Слышал, Максим Кривонос на подмогу идет? Прислал гонца, говорит, на этот берег уже начал переправляться.

— А их много?

— Коли не врет, — больше пятнадцати тысяч. Будем ждать или как?

— Зачем? Безоружная голытьба только объедать будет, а в случае чего — первая завопит благим матом.

Хмельницкий нахмурился, закрыл глаза и, подперев голову рукой, застыл. Золотаренко подождал немного и хотел уже выйти из шатра, но Хмельницкий поднял голову и только теперь ответил полковнику:

— Узнала бы эта голытьба свою силу раньше, не пришлось бы нам сейчас пугать волков в степи.

— С волка хоть шерсти клок.

Хмельницкий холодно посмотрел на Золотаренко и ничего не сказал. Золотаренко, заметив в его глазах тень неудовольствия, виновато пробормотал:

— Конечно, в драке и палка пригодится.

Хмельницкий все еще молчал. Золотаренко совсем растерялся и, заикаясь, добавил:

— Максим — немалая подмога.

— Пустое, Василь, — наконец отозвался Хмельницкий, — ни Максим, ни мы с тобой ничего не стоим без людей. Народ — помощь и ограда наша! А что большую армию нам пока не прокормить — это ты верно сказал.

— Пане гетман, гонец! — доложил Марко.

Он и теперь продолжал быть и дворецким, и слугой, и казаком, а то и нянькой, каким он был для Богдана еще во времена, когда учил его орудовать саблей.

— Пусть войдет.

В шатер вошел худой, черный и запыленный казак, в котором не узнать было Пивня. Только глаза его в сетке беленьких морщинок были все такие же насмешливые, блестящие и подвижные, как ртуть. Хмельницкий вопросительно поднял брови. Пивень, наверное, ожидал, что его появление будет встречено с радостью, потому так и блестели его глаза. Но молча поднятые брови гетмана охладили весь его пыл, и он уже деревянным голосом доложил:

— Ясновельможный пане, реестровые казаки на подходе, вот-вот прибудут.

Хмельницкий улыбнулся сначала неуверенно, а потом уже во весь рот.

— Так это ж Пивень? Пивень! Ты в турка обратился, что ли? Марко, принимай гостя. А Метла где?

Пивень часто замигал от прилива радости.

— Метет по степи Метла, пане гетман, и Никитин идет. Да есть ли еще где такой невольник? Хоть прикладывайся, как к иконе: сорок лет с Самойлом Кошкой на каторге был!.. Пивню только поручи — он лопнет, а сделает.

— Благодарю, казаче! Сзывайте старшин — будем братьев встречать.

В казацком стане заиграла труба, ее, наверное, услыхали и в польском лагере — там вдруг поднялась суматоха: видно было, что поляки уже готовы к бою; один отряд даже вышел было из лагеря, но почему-то в сторону леса, и на полпути остановился. Угрозы и ругань по адресу казаков стали еще более злобными. Между отрядом и лагерем непрерывно сновали верховые, и от этого, казалось, суета все увеличивается. Наконец каштелян Жоравский сам поскакал в лес.

За всем этим наблюдал Богдан Хмельницкий, нервно покусывая кончик уса: было ясно, что в лесу идет бой. Тугай-бей преждевременно обнаружил себя, и теперь его помощь уже не даст того, чего ожидали.

Прошло немного времени, из лесу выехал отряд всадников, а за ними несли, должно быть, раненых и убитых. Заслон, выставленный в поле, тоже возвратился в лагерь, и суета прекратилась так же быстро, как и началась. А еще через некоторое время поляки заметили с юга пыль над степью и от радости стали даже обниматься и целоваться. Теперь уже не один-два, а десятки драгун выбегали на валы и осыпали казаков бранью, на все лады расписывали, как они будут четвертовать, вешать, сажать на кол, рубить головы казакам, осмелившимся восстать против своих панов. И это не когда-нибудь, а может быть, даже сегодня, как только прибудут сюда реестровые казаки.

Реестровые казаки приближались: уже доносилась раздольная песня, бубны, литавры. В польском лагере с каждым их шагом радовались все больше, уже заиграли оркестры, забили барабаны, засвистели дудки. А казаки двигались в пламени вечернего солнца, в сверкании знамен и значков. И вдруг они круто повернули в сторону казацкого лагеря.

Поляки на валах растерялись, но кто-то отчаянно закричал:

— На помощь! Они атакуют с ходу! Слава, слава начальникам!

Его поддержала только та часть, которая не могла видеть, как реестровые казаки мирно въезжают в казацкий лагерь; остальные все шире раскрывали глаза, торопели от неожиданности и наконец в ужасе завопили:

— Измена! Измена!

Казацкая старшина, с почетом встретив реестровых казаков, стала наблюдать за противником; там уже поднялась настоящая паника, отряды смешались, возы со скрипом двигались к воротам.

— Дозволь, пане гетман, — сказал, сверкая глазами, Данило Нечай, — одним полком прикончу их!

— И мы просим! — зашумели другие.

Богдан Хмельницкий в подзорную трубу осматривал лес, видимо пытаясь разглядеть татар, и молчал. Полковники подождали еще несколько минут и снова заволновались.

— Самый момент, — сказал Золотаренко.

— Будут бежать как полоумные, — добавил Вешняк.

— Побегут, как пить дать!.. — кричали и другие.

Молчал только полковник Кречовский, чувствовавший себя неловко в новом окружении, хотя многих из старшин он уже знал. Молчал и гетман. Наконец он сказал:

— В лесу татар еще нет.

— А с кем же паны-ляхи бились?

— Это я и хочу узнать.

— Так ведь еще лучше! — выскочил Павло Тетеря, который горел желанием тоже показать себя опытным казаком.

— Лучше, если татары не перехватят поляков?

Тетеря покраснел, съежился и замолчал. Поняли свою неосмотрительность и другие старшины и тоже примолкли. Тогда Хмельницкий наставительно сказал:

— Зверь всего страшнее, когда ранен. Поляки допускают беспорядки у себя в лагере, пока мы молчим, а только зашевелимся — сразу опомнятся. Вступать в бой, панове, надо в последнюю минуту, когда уже иного выхода нет. Каждый день для нас — наука. Вот сегодня, как вели огонь? Без всякого порядка, а надо твердо знать, что десять убитых сразу действуют на врага сильнее, нежели пятьдесят в разное время. Нужно стрелять непрерывно и в цель, а чтобы меньше тратить пороху — через одного. Потом — все вместе. При таком огне и конница не сможет построиться для атаки и каждый жолнер будет ходить все время в ожидании смерти. Это не очень весело: за два-три дня и здоровый на стену полезет.

В это время привели драгуна, который, выйдя на поединок, перебежал в казацкий табор. Он был в немецкой форме, но родом из-под Ольшан, и прозывался — Кутья. От него и узнали о бое в лесу. Дрались, оказывается, между собой два польских отряда. Сначала прискакал гонец от одного отряда и известил, что обнаружена казацкая засада, половина перебита, перестреляна, а остальные в панике разбежались по лесу, и догнать никого не смогли. Вскоре прибыл гонец от другого отряда, который тоже наскочил на засаду казаков, почти всю перестрелял, а остальных разогнал и просит на всякий случай прислать помощь. Сил противника, как оказалось, ни первый, ни второй отряды не выяснили. Оттого и начался в польском лагере переполох и длился до тех пор, пока каштелян Жоравский сам не поехал в лес и не собрал оба отряда. Убитых не оказалось, а ранено пять человек.

— А что же паны-ляхи сейчас думают делать?

— Одни хотят вовсе уйти, другие — хоть за речку. И рейментаря не слушают. «Згинела, кричат, Польша!» Так уж пан Чарнецкий стал стыдить, уговаривать, доказывать: «Мы, говорит, теперь, может, и не победим бунтовщиков, так в силах еще отбить их атаки, а там подмога прибудет от гетмана коронного».

— Подожди, подожди, как пан Чарнецкий сказал: «Прибудет подмога»?

— Ну да. «А там, говорит, прибудет подмога от гетмана коронного». Вот и место лагеря меняют, чтобы не доставали ваши пушки.

— За подмогой послали уже?

— Должны были послать сегодня ночью, ваша милость!

Гонца из лесу от Тугай-бея все еще не было.

— Всего вернее, говорят, на себя уповать, — сказал Хмельницкий. — Пане Нечай, пошли тридцать человек в Черный лес. Чтобы мне и птица в Чигирин не пролетела.

— Приказ, пане гетман! — вытянулся младший из братьев — Иван.

V

Второй день тоже прошел в мелких стычках и перестрелке; поляки успели обнести свой новый лагерь валами со всех сторон, но настроение у них от этого не улучшилось. Они уже перестали угрожать казакам, даже не выезжали на поединки. Ночью казаки спустились с холма и раскинули свой лагерь у самой речки. Казацкие пушки снова могли достигать вражеского лагеря, сразу же завязалась артиллерийская перестрелка. Польские хоругви стали выстраиваться к бою. Правым крылом, видимо, командовал сам рейментарь, потому что в первом ряду стояли хоругви кирасир коронного гетмана Потоцкого, во втором ряду конница братьев Сапег, в третьем — драгуны Денгофа; за ними пешие отряды епископа и в четыре ряда — слуги. На левом крыле кварцяным войском командовал полковник Чарнецкий — его части тоже были выстроены в четыре ряда. Середина, должно быть для приманки, была прикрыта только пешей сотней бельского каштеляна Жоравского, но из шанцев выглядывало шесть тяжелых пушек, охранявших ворота.

Как только поляки зашевелились в своем лагере, Богдан Хмельницкий приказал трубить сигнал «к бою». От первых же звуков казацкий лагерь закипел, как вода на огне: засвистели дудки, зазвучала команда, заржали кони, заскрипели возы. Когда казацкие полки были уже готовы двинуться в бой, вперед под малиновым знаменем выехал Хмельницкий с булавой в руке. Гомон утих.

— Казаки! Лыцари-молодцы! — взволнованно начал гетман. — Настало время веру православную казацкой грудью прикрыть, наши дома, детей и жен саблей защитить. Паны-ляхи отняли у нас честь, наши вольности и веру за то, что мы своей кровью оберегали покой Речи Посполитой. Так лучше умереть со славою, нежели жить в унижении. Пусть не страшат вас крылья королевских гусар — наши руки крепче этих крыльев! Пусть не пугают позолоченные сабли — они не раз ломались о кости казацкие. В помощь нам будет бог, претерпевший муки за нас. Вперед, лыцари! — Он повернул коня и поскакал к речке, за ним — все полки.

Богдан Хмельницкий понимал, что наибольшую опасность представляет Чарнецкий. Его ненависть к казакам придавала ему силу и находчивость. Стефан Потоцкий, конечно, не преминет испробовать лобовую атаку, ставшую его навязчивой идеей. Но на сегодня будет вполне достаточно лишь сковать эти группы.

Казаки быстро переправились вброд через речку и стали стеной. Поляки тоже не двигались. С казацкой стороны кто-то насмешливо крикнул:

— Люди добрые, кто мне скажет, для чего это паны-ляхи крылья себе понацепили?

— Как так для чего? Чтобы от наших сабель сразу на небо взлететь.

— Испугались, сучьи дети? — отозвался один из польской стенки.

— А сам трясется, стал белее полотна! — крикнул Пивень. — Вот глянь, вашець, в зеркало, — и он повернул к нему Метлу голым задом.

Шляхтич действительно побледнел от злости, завопил:

— Хам, пся крев!

Казаки хохотали.

— Не в бровь, а в глаз, молодчага Пивень!

Разъяренный поляк подкинул к глазу мушкет и выстрелил. Метла испуганно вскрикнул, схватился за бок, потом полез за пазуху и вытащил желудь.

— Смотри, какая шляхта щедрая стала — желудями стреляют. Это же для вас, свиней, самая хорошая еда!

В лагере противника завопили:

— Проклятье! Это оскорбление!

— Хам смеет уроджоных шляхтичей поносить?

— На кол, на кол всех схизматов!

— Ишь как их схватило! — засмеялся Никитин — он тоже вылез вперед. — Аж земля трясется.

Казаки захлебывались от хохота.

— А что еще будет, когда морды панам набьем!

— Погодите, мы вам!..

Первыми бросились на казаков панцирные гусары с пиками. Навстречу им выскочила часть запорожцев полка Ганджи. Началась битва.

На Данила Нечая, находившегося на правом фланге, повел свою хоругвь Денгоф. Легкую конницу встретили донские казаки — их уже был целый курень. Потом кинулись в бой хоругви Сапег, Зборовского, Радзивилла.

Вскоре зеленый луг превратился как бы в исполинский котел, в котором кипела, клокотала смола. А когда в бой вступили уже все польские части, Богдан Хмельницкий приказал выходить из засады на взгорке реестровым казакам. Они должны были только флангами зацепить поле боя, устремив все силы на то, чтобы взять польский лагерь в клещи. Командовал ими полковник Филон Джалалий.

Бой не затихал весь день. Уже несколько раз поляки теснили казаков к лагерю, несколько раз сами отступали; уже вынесли с поля боя тяжело раненного каштеляна Жоравского; потащился в обоз, повиснув на плечах у слуг, порубленный Денгоф, а его драгуны почти все перешли на сторону запорожцев; обливался кровью Золотаренко. Данило Нечай держал руку на перевязи; уже по лугу носились кони без всадников, а всадники лежали мертвые на возах; уже и Василь Давило ходил в сапогах немецкого капитана, но ни казаки, ни шляхта не могли еще похвалиться победой.

Втянутые в ожесточенный бой, поляки сразу даже не заметили, что казаки на флангах все дальше проникали им в тыл. Первым, видимо, понял опасность такого маневра Чарнецкий. Он быстро стянул против правого крыла тяжелую конницу и обрушил ее на Данила Нечая.

Храбро бились запорожцы, не выпускали из рук саблю даже тогда, когда глаза заливало кровью; падал конь, казак продолжал рубиться и пешим, ломался клинок — стаскивал врага с седла за ноги и душил руками. Все больше валялось вокруг обломанных крыльев; все злее становились шляхтичи, и казацкие ряды начали заметно редеть: понесли с поля боя убитого атамана донского куреня; изрублен был и атаман Чигиринского куреня, хотя он еще продолжал что-то кричать; в руке держал свое ухо Метла; многие запорожцы полегли на поле боя. Ряды казацкие стали выгибаться, задние уже отступили к самой воде. А начнут переправляться через речку — останется только добить их. И поляки, сообразив это, обрушились на казаков всей силой.

Богдан Хмельницкий стоял на валу брошенного поляками лагеря. Полковник Вешняк на самодельной карте показывал, как продвигается Джалалий, чтобы окружить польский лагерь, полковник Кречовский в подзорную трубу осматривал опушку леса, а писарь Петрашенко быстро писал что-то на колене. Вокруг с копьями стояли запорожцы из личной охраны гетмана.

— Вижу, показались из лесу татары, — говорил Хмельницкий писарю. — Напиши, что я запрещаю им сегодня ввязываться в бой.

— Хитрит Тугай-бей, — покачал головой Вешняк.

— Прошу подписать! — поднялся писарь.

Богдан Хмельницкий быстро расписался, бросил назад перо и снова повернулся к правому крылу.

— Не выдержит Данило... Коня! — Он вскочил в седло. — Давай, пане Кречовский, твоих «татар»!

Увидев гетмана с саблей в руке, запорожцы останавливались, поворачивали коней и снова гнали их на поляков.

— За веру, за веру! Кто за бога, за того бог! — кричал Хмельницкий.

Казаки видели, как гетманский бунчук и малиновое знамя пробивались вперед. Навстречу погнал коня огромный шляхтич с усами, закрученными до ушей. Клинки скрестились. Второй шляхтич налетел сбоку, его перехватил Пронь Никитин, поддел на копье и одной рукой перебросил через голову.

В это время послышалось сначала тихо, а затем все громче и громче: «Алла, алла, алла!..» — и из-за взгорья выскочили «татары», наполняя криком всю долину. Усатый шляхтич остолбенел на какое-то мгновение, и в одну минуту Хмельницкий выбил из его руки клинок, а Василь Давило потащил обезоруженного пана за шиворот в плен.

«Татары», которые к «алла, алла» примешивали крепкое украинское словцо, обошли поляков с фланга. Поляки не выдержали такого внезапного налета и повернули назад. Навстречу им скакал Стефан Потоцкий.

— Панове, остановитесь! Не позорьте отчизны, это же хлопы наши! Пан бог поможет нам стереть их в порошок... Вспомните ваших храбрых предков... Заклинаю... остановитесь!

Но его призывы заглушались неумолкающими криками: «Алла, алла, алла!» А попасть на аркан к татарину, чтобы тебя связанного гнали в Крым у стремени, было страшнее укоров гетманича. Нескольких шляхтичей уже заарканили.

— Бегите, пане Кречовский! — крикнул, удирая, шляхтич, у которого от страха глаза на лоб полезли.

— Стой! — Кречовский своим конем преградил ему путь.

— Вашмость хочет попасть в лапы голытьбе?

— Я хочу, чтобы такие, как ты, не паскудили Речи Посполитой! Возьмите его!

Шляхтич не мог понять, почему за полковником Кречовским стоят татары, почему эти татары говорят на чистом украинском языке. И только когда его уже стащили с коня, он, видимо, что-то уразумел и вдруг закричал истошным голосом:

— То есть обман! Пан Кречовский не есть уже поляк!.. Я протестую!

— Такие, как ты, не есть поляки. Марш!

Это была первая стычка Кречовского в роли казацкого полковника. Он до сих пор был не уверен, что сможет вызвать в себе необходимую в бою ненависть к врагу. Но видя, как самоотверженно, не на жизнь, а на смерть бьются казаки, сам по-настоящему обозлился на польскую шляхту. Что еще заставляло ее, кроме жадности, нести свои головы на край света? Так пускай же платят своей кровью. Впервые за несколько дней он вздохнул полной грудью, и глаза его, печальные доселе, теперь весело заблистали. Его «татары» уже не алалакали, а молча рубили напуганных шляхтичей, которые без оглядки удирали в лагерь.

Богдан Хмельницкий остановился. В руках у него была уже булава. Поляки отступали. Среди поредевших рядов шляхты мелькало знамя с белым орлом: под знаменем удирал в свой лагерь гетманич Потоцкий; бежал уже и Чарнецкий, гонимый «татарами». С перепугу начала стрелять польская артиллерия, но ее ядра десятками калечили своих.

Чем плотнее сбивались поляки в воротах, стремясь поскорее протиснуться в лагерь, тем жарче горели глаза гетмана Хмельницкого, тем шире расправлялись плечи, тем выше поднимал он голову. У его ног лежало уже несколько знамен и значков польских хоругвей, а сзади стояли под охраной пленные начальники. Это было начало победы!

VI

Вечером пошел дождь, стало сыро и холодно; в польском лагере и без того было грустно и тоскливо: с поля боя не вернулись бесстрашные начальники — заслуженный поручик старосты скальского Балыка, поручик маркграфа и старосты гродецкого Врублевский, ротмистр Мелецкий, который спас жизнь рейментаря. На глазах у всех казаки потащили в плен знатного шляхтича, поручика королевской хоругви Стожара. От ран умирал Гнивош. А у скольких шляхтичей перебиты руки, ноги!..

Комиссар Яков Шемберг низко опустил седую голову и кивал ею в такт своим невеселым мыслям. С переходом реестровых казаков на сторону Хмельницкого силы уменьшились, но после сегодняшнего боя положение стало еще хуже. И все только оттого, что он согласился разбить войско на две части. В лагере можно еще отбиваться не один день, но казаки заморят их голодом.

Стефан Потоцкий с напускной бодростью сказал:

— Панове, наши потери не так уж велики, чтоб забывать об ужине.

— Только весь ров трупами завалили, — мрачно ответил полковник Чарнецкий, который сидел надутый как сыч.

— Во рву больше слуги, пане полковник. Зато мы почти уничтожили врага.

— Остается только храбро... отступить.

Стефан Потоцкий растерянно и беспомощно улыбнулся, а Чарнецкий продолжал:

— Но, пане рейментарь, мы теперь и это не вольны сделать: казаки уже окружили наш лагерь и выкопали рвы.

— Что же вы, вашмость, предлагаете? — сердито спросил Шемберг, уловив в словах Чарнецкого колкость по своему адресу.

— Прошу, панове! — перебил Сапега-младший. — С голытьбой должен быть один разговор: предложить немедленно сдаться на милость рейментаря.

— Правильно! — подхватил Сапега-старший. — Пусть выдадут начальников, а там будет видно!

— Если хотят, чтобы им простили...

— Как на Солонице! — добавил Станислав Потоцкий.

На Солонице его брат, Николай Потоцкий, будучи тогда гетманом польным, обещал восставшим казакам полную неприкосновенность, если они выдадут своих старши́х. А когда казаки поверили панам на слово и выдали атаманов, шляхта вырубила весь лагерь до последнего. Намек на Солоницу вызвал у всех ехидную улыбку, а Стефан Потоцкий восторженно выкрикнул:

— Так и сделаем!

— Пане рейментарь, — проскрипел Шемберг, обращаясь к нему, как к ребенку, надоевшему своими выдумками, — это можно сделать лишь в том случае, если мы оторвем от Хмельницкого татар.

— Это мысль!

— Подожди, вашець. Я предлагаю сейчас же послать послов к перекопскому мурзе — пусть пообещают, что Речь Посполитая заплатит татарам дань, которую им задолжала, а Тугай-бею посулят богатые дары — только бы татары перешли на нашу сторону. А не захотят переходить, пусть хоть покинут Хмельницкого. Татарам самое важное — кто больше даст.

— Так и сделаем! — снова выкрикнул Стефан Потоцкий.

Старшим послом назначили подкомория [Подкоморий – придворный советник] черниговского Хребтовича. Но он резонно спросил:

— А это? — и потер концами пальцев у них перед носом. — Гельд, гельд — как говорит мой шинкарь.

Денег, как всегда, в войсковой казне не было.

— Пообещайте, пане Хребтович, скажите: «Честное слово шляхтича дороже золота».

Хребтович почесал затылок и отправился с пустыми руками. Слуга рейментаря вызвался незаметно провести послов прямо к шатру татарских начальников: он еще днем заметил конский хвост на древке возле одного шатра.

— Трудно! — сказал Шемберг, проводив послов. — Коронного хорунжего судить надо: не умел уладить; умей казнить. Если бы сразу отрубил голову этому хлопу, мы сейчас не месили бы чернозем в степи, а сидели у себя по поместьям и славили пана бога, что не обходит нас своими милостями.

— Сейчас надо думать, — сказал Чарнецкий, — как нам пробиться назад.

— Что вы, пане полковник, все пробиться да пробиться! — вскипел Шемберг. — Слава богу, один польский рыцарь — это уже хоругвь!

— Вы, вашмость, знаете: с кем сегодня татары, с тем и победа!

— Вот она и будет с нами!

— Об этом только и думаю. Но там хоть и хлопы, а пользуются любой оказией так, что и Юлию Цезарю впору; Хмельницкий наделает нам еще больше неприятностей, если объединится со сбродом Кривоноса. А тот, говорят, уже чуть ли не переправился через Днепр.

— Где, кто? — завертел головой Шемберг. Наконец он увидел начальника разведки и уставился на него своими зеленоватыми, кошачьими глазами. — Я вас спрашиваю, пане Улинский, что делает наша разведка? Где этот Кривонос? Сколько у него людей?

— Пане комиссар, — начал, заикаясь, Улинский, — я имею точные сведения, что у Кривоноса не больше сотни оборванцев. Они шатаются где-то у Черкасс.

— Из-за этой «сотни», как вы говорите, пане Улинский, Иеремия Вишневецкий до сих пор не смог выбраться из Посулья, — криво улыбнулся полковник Чарнецкий. — Ничего не знает ваша разведка. А паны гетманы о нас вовсе забыли.

— Наверно, казаки перехватили наших гонцов.

— А где гонцы от них?

Дождь, не переставая, стучал по шатру, уже не согревало вино, и шляхта все больше волновалась. Начали терять надежду и на возвращение послов.

— Наверное, заметила стража, и ждать больше нечего, — сказал Чарнецкий, собираясь идти. — Еще трех шляхтичей подарили Хмельницкому.

— Прошу, панове, это уже превышает мое терпение! — чуть не задохнулся Шемберг. — Пане рейментарь, мне уже наступают на ноги, меня уже учат уму-разуму!

Перебранка вспыхнула, как пламя, шляхта схватилась за сабли, но в это время сторожевая охрана известила, что явились послы от казаков. Все посмотрели на Шемберга, комиссар и сам стоял, выпучив глаза, явно не понимая, с чем могут прийти послы при настоящем положении дел. Первым опомнился Стефан Потоцкий.

— Что, панове, не говорил ли я? Этого и следовало ожидать. За победу! — крикнул он радостно.

На лицах присутствующих сначала робко, потом смелее начали проступать улыбки. А когда молодые шляхтичи высоко подняли бокалы и закричали: «Да здравствует пан рейментарь!» — старшие тоже поддержали: «Слава! Слава!»

— Значит, татары уже бежали!

— Умен все же пан Хребтович. Сумел-таки уговорить татар и без денег!

— А раз уж так быстро казаки явились просить прощения, то, значит, татары не только бросили Хмельницкого, но и перешли на нашу сторону.

— Ну, что теперь скажешь, вашмость? — уже примирительно спросил Шемберг.

— Подождем, увидим, — ответил Чарнецкий, не поддаваясь обшей радости.

— Фома неверующий. Зовите этих Семенов!

— Только никакого прощения мерзавцам! — закричала шляхта. — Хмельницкого выдать живым.

— И пана Кречовского!

— По кусочку буду резать!

— А остальных посечь на капусту!

В шатер ввели трех казаков — высоких, плечистых, чисто побритых, нарядно одетых.

— На колени перед его вельможностью паном рейментарем! — выкрикнул Сапега-младший.

— На колени, казаки! На колени! — впервые подал голос и подкоморий Белзский, заразившись воинственностью Сапеги.

Казаки удивленно подняли брови, улыбнулись.

— Простите, панове, но у нас серьезное дело, — сказал Вешняк, выступая вперед.

— Никакого прощения! — не успокаивался Сапега.

— Мы есть послы ясновельможного гетмана войска Запорожского пана Хмельницкого к пану рейментарю и пану комиссару. Готовы ли, панове, выслушать?

— Что, что? Быдло! Я вас покойниками сделаю! — закричал Стефан Потоцкий, у которого самонадеянная воинственность Сапеги уже возбудила зависть.

— Прошу пана рейментаря, — сказал Шемберг, которому стало неловко за поведение шляхтичей, — пусть говорят. С чем пришли, панове казаки?

— Так разговаривать — себя не уважать, — сказал укоризненно Вешняк. — Послы всюду есть особы неприкосновенные, а к тому же среди пленных немало высокородной шляхты, в случае чего...

— Посмейте только!

— Слушаем, слушаем! — уже раздраженно закричал Шемберг. — О чем вы просите?

— Сообщаем, что казаки не хотят напрасно кровь проливать и согласны на переговоры! — Вешняк поклонился и сделал шаг назад, показывая, что на этом его миссия окончена.

Это совсем не вязалось с тостом, который только что был провозглашен рейментарем, и Шемберг, открыв глаза от удивления, шлепнулся в кресло. Стефан Потоцкий переводил растерянный взгляд с одного на другого. Сапега-старший тупо уставился на кусок ветчины, торчавший у него на вилке. Только Сапега-младший высокомерно направился к выходу.

— Я не привык, чтобы при мне хлопы разрешали себе разглагольствовать.

Чарнецкий нахмурился и ненавидящим взглядом сверлил казаков.

— Больше ничего не скажете?

— Это все, пане Чарнецкий!

— Хорошо, выйдите, нам надо посоветоваться.

— Мы свое дело выполнили, вашмости.

— Нам нужно посоветоваться, — повторил Чарнецкий, избегая обращения.

Когда казаки вышли, в шатре долго еще царило молчание, наконец Шемберг произнес:

— Вам понятно, панове?

Теперь заговорили все сразу, не помня себя от возмущения.

— Какая наглость, какая наглость!

— Уверяю вас, панове, — кричал Стефан Потоцкий, — через час они будут ползать перед нами на коленях! Все это только хитрость казацкая!

— Они еще ничего не знают о татарах.

— А вы знаете? — сердито буркнул Чарнецкий.

— Панове, мне кажется, что мы чересчур беспечно относимся к нашему положению, — сказал Шемберг. — Тут нужно серьезно подумать. Если бы казаки чувствовали себя нетвердо, они бы так быстро не бросились нас просить. Я их знаю: сначала сто раз прибегнут к хитростям. Но они к тому же ничего не просят и не требуют.

— Посмели бы еще требовать! — фыркнул Стефан Потоцкий.

— Кто сумеет, тот и посмеет, вашець. Через три дня нам нечего будет есть, а лошади и сегодня уже без корма. Нам необходимо выведать, о чем думает этот Хмельницкий. Я предлагаю послать к нему послов.

— Что, что? Пане комиссар, это вы, вашмость, предлагаете направить послов к бродяге, которого следует посадить на кол?

— Если удастся заполучить его, пане рейментарь. Марс не помог — пусть помогают дипломаты.

— Чтоб и этих арестовал Хмельницкий?

— Я думаю, что пан Хребтович и остальные скоро возвратятся.

И правда, послы вернулись раньше, чем шляхтичи успели разойтись из шатра рейментаря. Хребтович был разозлен: выше чауша [Чауш – татарский чиновник] никто с ним не стал разговаривать, а под конец и вовсе вышел конфуз.

— Нет, папове, — сказал он, хлопнув о стол мокрой шапкой, — хитрая бестия этот Хмельницкий. Его голыми руками не возьмешь.

— Но ведь вы же, вашмость, имели поручение к мурзе...

— Оставьте! — раздраженно отмахнулся Хребтович. — Вы лучше послушайте, что случилось. Пахолок не обманул: провел нас прямо к татарскому шатру. Заходим. На кошме сидит какой-то идол в чалме вот с такой бородой, — и он провел рукой по животу. — Мы к нему: «Кошголды!» Отвечает на чистом татарском языке: «Добрый день, панове!» Мы тогда к нему по-турецки — понимает еще лучше. Стали выкладывать нашу просьбу, кивает, идол, своим чурбаном, соглашается, только сам решить не может. «Нужно, говорит, к мурзе». Ну, веди к мурзе, к нему же мы и пришли.

— А кто же это разговаривал с вами?

— Чауш, — ответил второй из послов.

— Приводит нас этот чауш в очень скромно обставленный шатер — походная кровать, медвежья шкура на земле, а у порога тканая дорожка. Мы только сели на стульчики, как вдруг выходит из-за полога — кто бы вы думали?

— Ага, ага! — понимающе закивали головами и остальные послы.

Но шляхте, видно, лень было думать, так как никто не ответил.

— Сам Хмельницкий! — выкрикнул Хребтович с расчетом на эффект.

Действительно, все вздрогнули, как от выстрела, а Стефан Потоцкий даже переспросил:

— Хмельницкий? Быть не может!

— Собственной персоной, пане рейментарь!

— Гетман! — произнес и второй посол.

— Так и обратился к нему бородатый идол. «Пане гетман», — говорит.

— Уже на русском языке, — добавил третий посол.

— Говорит: «Пришли к его вельможности пану Тугай-бею послы от рейментаря польского войска уговаривать татар переметнуться к полякам или хотя бы отступиться от тебя, ясновельможный пане гетман».

— Так и сказал Хмельницкому?

— Словно нас тут и не было, — подтвердил второй посол.

— Сидим уже ни живы ни мертвы, думаем: позовет сейчас своих Семенов и прикажет изрубить нас на капусту. Но Хмельницкий только бровью повел, а бородатый идол кланяется да все выкладывает: и что мы обещаем и сколько обещаем, только говорит: «Решить это чаушу самому нельзя, а твой брат Тугай-бей, пане гетман, велел, когда его нет, к тебе, вашмость, обращаться».

— Какой-то полоумный этот чауш, — сказал третий посол, — все время руку к сердцу прикладывает, а вторая, наверно, выбита. А кланяется, как крымскому царю.

— Хмельницкий и впрямь стоит, как царь. «Говорите, что вам угодно?» — уже нас спрашивает. — «Не понял, говорим, ваш чауш: мы пришли просить Тугай-бея передать хану крымскому, что уже послали дань за все четыре года. Хотим и дальше жить в дружбе».

— Ловко вывернулся, вашмость! — крикнул Сапега.

— Попробовал бы пан не вывернуться! — огрызнулся Хребтович.

— Хмельницкий будто мысли твои читает, даже спросил: кому такая глупость в голову пришла? Он хотя и простого роду, а умная голова у него на плечах.

— Не то что у пана Хребтовича, — язвительно сказал Шемберг. — Чем же эта голова поразила вас?

— Говорит: «Татары больше получат выгоды от поляков, имея их противниками, нежели наоборот. А дани вы никакой не посылали, потому что не из чего. Идите, говорит, назад и передайте комиссару Шембергу и пану рейментарю: пусть не пытаются обмануть Хмельницкого. А не хотят по-честному — пускай тогда на себя пеняют».

— Его нужно было зарубить на месте! — выкрикнул рейментарь.

— Хитро же обвел он вас, панове, вокруг пальца, — укоризненно покачал головой Шемберг.

— Что пан комиссар хочет сказать? — окрысился Хребтович.

— А то хочу сказать, пане Хребтович, что вы, вашмость, выложили Хмельницкому все наши тайные мысли.

— По вашему приказанию я излагал их татарам.

— Вы их и в глаза не видели. Где тот пахолок, который провел вас к татарскому шатру?

— Должен был вернуться.

— Никто не возвращался, вашмость. Это, верно, был шпион Хмельницкого, а бородатый только чалму татарскую нацепил.

— Уж не тот ли, что утром дразнился? — добавил Чарнецкий. — Нужно было окуляры надеть, пане Хребтович.

— Хорошо, панове, — ехидно ответил Хребтович, помолчав. — Возможно, я ошибся, но это было ночью, а вы и днем казаков приняли за татар. Стоило им крикнуть «алла, алла», и уже...

— Довольно! — сердито сказал Шемберг. — Что же, панове, все ясно, иного выхода нет — будем звать казацких послов!

Ему никто не ответил, тогда он сам хлопнул в ладоши. Вошел слуга.

— Прикажите... задержать казаков до утра!

VII

Богдан Хмельницкий вставал рано. В шесть часов он уже выслушивал своих начальников и есаулов. Сегодня первым докладывал Лаврин Капуста. Разведка донесла, что оба гетмана коронного войска с главными силами дошли уже до Чигирина. Рады, что близко нет запорожцев, и весело пируют. О битве у Желтых Вод еще ничего не слышали, оба гонца были перехвачены.

— А услышат, двинутся на подмогу, — сказал Хмельницкий. — Надо кончать. Какие вести о Максиме Кривоносе?

— Ночью прибыли гонцы. Говорят...

— Я сам послушаю, позови.

Лаврин Капуста передал приказ посыльному и снова вернулся в шатер.

— Тугай-бей волнуется.

— Запахло жареным?

— Так точно, ваша милость. Говорит, надоело ждать.

— Хороший нюх у перекопского мурзы.

— Волосы рвал на себе, что вчера не поживился.

— Выжидал, чья возьмет! Я уже послал приказ — сегодня может спустить на них своих татар. Что пан Шемберг думает?

— До самого утра думал, как из поражения сделать победу.

— На это паны-шляхтичи мастера.

— А когда увидел утром, как голодные кони опустили головы, стал уговаривать рейментаря приступить к переговорам.

— Почему же я до сих пор не вижу послов?

— Носы задирают вельможные.

— Может, и моих послов обижают?

— Уже начали панами величать.

— А надо, чтобы еще и улыбались им. Пане Петренко, прикажи, вашмость, своим пушкарям разбудить панов, а то так и царствие небесное проспят. Пане есаул, что-то и наши казаки заспались сегодня. Чтоб все время висели над польским лагерем.

— Заходите! — крикнул Капуста через порог.

В шатер сначала вошел Петро, а за ним вконец смущенный Саливон.

— Челом бьем, ясновельможный пане гетман! — от волнения громче, чем нужно, выкрикнул Петро.

Саливон повторял за ним только концы слов, стараясь не отстать. Оба они были стройные, лихие хлопцы.

— Добрые казаки у Кривоноса! Как чувствует себя пан атаман?

— Пан атаман, ваша милость, в добром здоровье и велел кланяться вашей милости, — и они оба размашисто поклонились.

— Издалека прибыли?

— А теперь уже близко, ваша милость, так что через три дня наш атаман со всем войском здесь может быть.

— Только где мы расположимся? — наконец подал голос Саливон.

Хмельницкий разгладил пальцами усы и с улыбкой взглянул на старшин.

— Уже для них и степи мало.

— Ну да. Сейчас нас десять тысяч, считаем, а сколько еще за два дня пристанет? Люди прибывают, как вода в половодье.

— Наверно, все с вилами да с косами? — насмешливо сказал Сомко.

— Не только с вилами, пане полковник, — ответил Петро обиженным тоном, — в Переяславском замке забрали три пушки, в Бужине — пять да в Каневе — две. У вас тут половина пеших, а у нас все на конях.

Насмешка сошла с лица Сомко, а у других старшин от удивления поднялись брови, только по лицу Хмельницкого продолжала пробегать улыбка.

— Спасибо, хлопцы, за вести! Как-нибудь найдем местечко и для вас, — и он снова широко улыбнулся.

— А вот что к нам всякие другие пристают, вы дозволите? — спросил Саливон, уже собравшись было идти.

— Какие такие другие? — поднял брови Хмельницкий.

— Ну, не наши, — валахи, литвины, московские... Которые на панов работали.

— И много их?

— Может, сотня наберется. И поляки хотят с нами бить панов, да их не принимают. Говорят — все они пришли сюда кровь нашу пить. Так какой будет наказ, пане гетман, насчет поляков?

Хмельницкий нахмурил лоб, подумал, сказал:

— Кто честно взялся за саблю, чтоб сбросить панское ярмо, тот не будет спрашивать дозволения. А мы таким будем только рады!

В это время загремели пушки, ударили органки [Органка – пищальная батарея], из ворот выскочила конница и загарцевала на зеленом лугу.

Петро и Саливон впервые видели военный лагерь, настоящую битву. Их даже дрожь пробирала от желания и самим поиграть саблей по вельможным спинам. Но из польского лагеря никто не выезжал даже на поединок. Казаки начали задирать поляков словами, вперед выбежал Пивень со штанами в руках, а за ним плелся и Метла, подвязанный платком.

— Узнавайте, паны, чьи штаны! — закричал Пивень, подняв их на саблю.

— А где ты их взял? — спросил Метла хриплым, глухим, как из бочки, голосом.

— На лугу: так удирали паны, что потеряли и штаны.

Казаки подхватывали его слова, добавляли от себя и от хохота хватались за бока. Поляки стреляли в насмешников, но за вал никто не отважился выйти.

Около полудня прибыли послы. За старшого у них был полковник Чарнецкий. И без того сухой и жилистый, за эту ночь он весь почернел. В колючих глазах горел злой огонек, который еще больше разгорался оттого, что ему приходилось соблюдать вежливость с казаками. Богдан Хмельницкий встретил послов как добрых знакомых и желанных гостей.

— Челом вашей милости, челом, пане полковник дорогой, и вы, панове! Рад приветствовать вельможное панство в своем убогом шатре. Прошу, панове!