Коллонтай

Глава шестая ДИПЛОМАТИЯ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

Посольская жизнь продолжалась как обычно. 23 февраля 1939 года состоялся большой прием в честь Красной армии. Секретарь посольства Сысоев шепчет Коллонтай:

— Александра Михайловна, дайте распоряжение, чтобы в кабинет подали еще водочки. Вся вышла, а Анна Ивановна не дает.

— Вероятно, в кабинете собрались все наши, советские, оттого Анна Ивановна и не дает еще водочки. Скажите нашим, пусть идут занимать гостей, а не сидят отдельно. Выпить успеют потом…

Успех Коллонтай в роли посла объяснялся ее широкими связями и контактами. Лидеров социал-демократии она знала еще с дореволюционных времен. При королевском дворе помнили ее аристократическое происхождение. Яркий человек, писательница и блестящий оратор, она не могла не привлекать внимание.

А события в Европе развивались стремительно. Континент раскололся на два лагеря. С одной стороны — нацистская Германия и ее союзники. С другой — западные державы.

Александру Коллонтай пригласил к себе наследный принц Швеции и будущий король Густав Адольф VI. Принц задал полпреду вопрос, волновавший многих в Европе:

— Советское правительство не намерено повернуть свой курс на дружбу с Берлином?

— Откуда у вас такие мысли, ваше высочество? — удивилась Коллонтай. — Советский Союз и фашистская Германия — это же огонь и вода!

— Да, но у вас есть нечто общее, — хладнокровно заметил кронпринц, — вы не признаете демократии и управляетесь диктатурой.

Двадцать третьего февраля 1939 года, в день, когда в советском посольстве был большой прием, умерла подруга детских лет Коллонтай — Зоя Шадурская. Узнав об этом, 12 марта Александра Михайловна написала ее сестре — актрисе Вере Юреневой: «Великая боль утраты Зоюшки с каждым днем становится больше, тяжелее. Понимаете, для меня Зоечка — это была половина моей жизни, личной жизни, личных отношений. У меня ведь лично близких, кроме нее, и нет… Я знаю, как Зоечка горячо, с энтузиазмом переживала бы XVIII съезд и какие я бы получала от нее полноценные и правдивые, богатые впечатления!.. Как же жить теперь?..»

Не поймешь: про партийный съезд Коллонтай писала осознанно, понимая, что ее послания читаются под микроскопом, или же это происходило автоматически?

Писательница Изабель де Паленсия была в 1935–1939 годах послом республиканского правительства Испании в Швеции. Они с Коллонтай подружились, и потому Александра Михайловна с особым интересом следила за происходящим на Пиренеях.

На выборах в Испании победил Народный фронт, к нему присоединились коммунисты. У власти в стране оказались радикально настроенные социалисты, что многих напугало. Набожные католики опасались антицерковных настроений левых. Это спровоцировало гражданскую войну. Обе стороны проявили невероятную жестокость.

Война на Пиренейском полуострове расколола не только самих испанцев, но и Европу. Мятежникам помогала нацистская Германия, республиканцам — Советский Союз. Левые потерпели поражение. В марте 1939 года мятежные войска генерала Франциско Франко заняли Мадрид. После победы в гражданской войне, 4 августа, генерал объявил себя пожизненным «верховным правителем Испании, ответственным только перед Богом и историей».

Александра Коллонтай писала Изабель де Паленсии: «Мне иногда казалось, что жизнь обокрала меня, лишив дара слез. Но сегодня утром, читая о героизме великого испанского народа, твердости его воли, его упорстве и величайших жертвах, я не могла удержаться от рыданий… Посылаю Вам две небольших корзинки клубники… И еще немного кофе — мой любимый сорт…»

В апреле 1939 года в Швецию прибыл представитель нового испанского правительства. Изабель де Паленсия эмигрировала в Мексику. Восхищавшаяся советским полпредом, она написала книгу «Александра Коллонтай, посол из России». В 1946 году эта книга вышла и на шведском языке.

Паленсия описала свой разговор с Коллонтай в марте 1938 года, когда Александра Михайловна позвонила и неожиданно предложила прогуляться за городом.

«В эти дни, — писала Паленсия, — я болела сердцем за Александру. И не потому, что ей пришлось выслушать столько жестких слов в адрес своей страны, а из-за того, что среди тех, кто предстал перед судом, был и Дыбенко, ее последний муж… Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что она пережила в эти дни. Ее лицо было суровым, без тени смятения. Александра посмотрела на деревья, глубоко вздохнула и произнесла: «Было время, когда все наши мужчины были, как нам казалось, такими же прямыми, твердыми и чистыми, как эти деревья». В ее глазах были слезы».

Никаких сомнений в правоте Сталина она себе не позволяла. Ведь ее он не тронул. Что касается остальных… Значит, они виновны.

А в Москве происходили большие перемены в дипломатическом ведомстве. 21 апреля 1939 года в сталинском кабинете нарком Литвинов подвергся уничтожающей критике. Особенно усердствовал глава правительства Молотов.

Третьего мая на заседании политбюро сменили руководителя советской дипломатии. Когда вопрос о радикальных переменах в Наркомате иностранных дел был решен, в сталинский кабинет ненадолго пригласили Максима Максимовича Литвинова. Ему сказали, что он смещен с должности. Для многих это была полная неожиданность — 1 мая Литвинов стоял на трибуне мавзолея вместе с руководителями партии и правительства.

На следующий день, 4 мая, с самого утра здание Наркомата иностранных дел в Москве окружили чекисты. На новое место работы приехал назначенный наркомом иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Его сопровождали секретарь ЦК, начальник Управления руководящих кадров Георгий Максимилианович Маленков и нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия.

Руководителей отделов и старших дипломатов по одному вызывали в кабинет наркома, предупредив, что там заседает комиссия ЦК. За столом на главном месте расположился Молотов, слева от него — Берия и Маленков. В некотором отдалении сидел Литвинов.

Вячеслав Михайлович что-то записывал. Георгий Максимилианович не проронил ни слова. Лаврентий Павлович слушал внимательно и охотно высказывался. Он лучше других знал тех, кто предстал в тот день перед комиссией, — на них в соседнем здании, где располагался НКВД, годами собирали материалы.

После этого Литвинов сразу уехал на дачу. Телефон правительственной связи ему отключили. Обычно после увольнения следовал арест. Он ждал этого, но вида не показывал. Отправленный в отставку нарком боялся не за себя, а за семью. Его сын Михаил навсегда запомнил, как Максим Максимович обреченно говорил:

— Вас обязательно возьмут.

Его невестка Флора Литвинова рассказывала мне:

— Мы с Мишей уже жили вместе — без всяких там загсов. А вот когда Максим Максимович это сказал, мы на следующий день побежали расписываться. Я знала, что сведения об арестованных дают только ближайшим родственникам…

В наркомате провели собрание. Молотов объяснил, почему убрали его предшественника:

— Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК в наркомате. Неверно определять прежний НКИД как небольшевистский наркомат, но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в наркомат.

Собрание единогласно приняло резолюцию:

«ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин уделяют огромное внимание Наркоминделу, и лучшим примером и доказательством этого является то, что во главе Народного Комиссариата Иностранных Дел поставлен лучший соратник товарища Сталина — Вячеслав Михайлович Молотов».

Новый нарком обошел все политические отделы, познакомился с новыми подчиненными.

Полпредам отправили подписанную Сталиным шифротелеграмму с объяснением причин отставки Литвинова: «ввиду серьезного конфликта между председателем СНК т. Молотовым и наркоминдел т. Литвиновым».

В Стокгольме Коллонтай записывала в дневнике московские новости: «Литвинов больше не наркоминдел… Это я узнала только вчера, но известие это вызвало такое волнение в прессе и в общественности всего мира, что мне кажется, прошло не полтора дня, а недели или даже месяцы… Осаждали меня люди, наши, чужие, всех надо было успокоить, образумить, найти причину и объяснение, которых у меня самой еще не было… Это непонятно, загадочно. Где причина? Что стряслось в Москве? И все-таки должна себе признаться, что где-то в глубине моего сознания уже давно жило чувство, что Москва недовольна Максимом Максимовичем. Неуловимые симптомы, но эти симптомы имелись…»

Мир реагировал на отставку Литвинова по-разному. Бывший премьер-министр Франции Эдуар Эррио, который в свое время установил дипломатические отношения с Советской Россией, выступая в парламенте, с горечью отметил:

— Ушел последний великий друг коллективной безопасности в Европе.

Через несколько дней после отставки Литвинова иностранные корреспонденты увидели его в театре, затем на сессии Верховного Совета СССР. Он оставался депутатом, но никакой работы ему не давали.

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал: «Когда подняли ряд документов после смерти Сталина и допросили работников МГБ, то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Есть там такая извилина при подъезде к его даче, и именно в этом месте хотели совершить покушение. Я хорошо знаю это место, потому что позднее какое-то время жил на той же самой даче…»

Генерал Вениамин Наумович Гульст, который перед войной был заместителем начальника отдела охраны высших руководителей страны, рассказал: «Весной 1940 года Берия приказал мне вызвать мою машину и подать ее к первому подъезду наркомата. В машину сели Берия, его шофер Борис Сергеев и я. Берия приказал ехать на дачу Литвинова, она была в тридцати километрах от Москвы.

Я показал Берии дачу, и он приказал ехать обратно. Когда мы отъехали километров пять, на крутом повороте Берия вылез из машины и сказал мне, что надо подготовить диверсионный акт против Литвинова. Берия обследовал место и наметил следующий план: когда машина Литвинова будет возвращаться из города на дачу, из-за поворота ему навстречу должна была выйти грузовая машина, за рулем которой должен был сидеть я, а в помощь мне придавался Сергеев. Обстановка местности, рельеф ее не позволяли уйти легковой машине из-под удара грузовой, которая должна была развить предельную скорость и врезаться в легковую.

Необходимость такого диверсионного акта Берия мотивировал полученным указанием от одного из руководителей партии и правительства. Через несколько дней Берия меня вызвал вторично и сообщил, что необходимость диверсионного акта отпала, и приказал молчать и никому не говорить о его задании».

Сталин передумал.

Когда Литвинова в 1941 году вывели из ЦК, маршал Ворошилов сказал:

— У вас в наркомате окопалось слишком много «врагов народа».

Максим Максимович не сдержался:

— У вас не меньше! — И возмущенно спросил Сталина: — Что же, вы считаете меня «врагом народа»?

Сталин вынул трубку изо рта и ответил:

— Не считаем.

Литвинова не арестовали.

В Берлине отставка наркома Литвинова, еврея и сторонника системы коллективной безопасности, привлекла внимание Адольфа Гитлера. Германская печать и партийно-пропагандистский аппарат получили указание прекратить критику Советского Союза и большевизма, писать о новом наркоме Молотове в уважительном тоне и не упоминать, что его жена еврейка. В середине августа 1939 года Гитлер, который уже готовился к нападению на Польшу, понял, что нуждается как минимум в благожелательном нейтралитете Советского Союза.

Ситуация в Европе накалялась. Москве предстояло определиться, кого поддерживать — нацистскую Германию или западные демократии. В 1939 году Советский Союз оказался в выигрышном положении: оба враждующих лагеря искали его расположения.

Коллонтай имела возможность убедиться, что в Москве существуют различные взгляды относительно того, в каком направлении следует развивать внешнюю политику. На Александру Михайловну произвел впечатление диалог Литвинова и его первого заместителя Владимира Петровича Потемкина в Женеве — сразу после выступления наркома иностранных дел на ассамблее.

— У вас, Максим Максимович, меня поражает ваше богатство мыслей и новых утверждений в ваших речах, — начал Потемкин. — Я не могу не спрашивать себя: когда вы успели согласовать всё это с политбюро? Ведь шифровками передать всё это невозможно.

— Я и не передавал, — объяснил Литвинов. — Если я являюсь руководителем нашей внешней политики, естественно, что я могу на ассамблее изложить ее основную линию, наши требования к Лиге Наций и нашу критику политики других стран. Я же здесь не несу отсебятины, мои мысли и положения являются выводом из всей нашей внешней политики и из наших перспектив. По-вашему, Владимир Петрович, выходит так, что руководить внешней политикой политбюро мне доверяет, а говорить о ней я могу, лишь согласовав каждую фразу с политбюро.

Потемкин высказал то, что ему не понравилось:

— Но не кажется ли вам, Максим Максимович, что ваша враждебная установка к Германии перехлестнула через край?

Литвинов неожиданно остановился и внимательно посмотрел на Потемкина:

— Вам что-нибудь передали из Москвы? Говорите прямо, нечего юлить.

— Нет, это мои личные размышления. Видите ли, мы еще нуждаемся в Германии против Англии, — ответил Потемкин.

— Вы верите в эти сказки? — изумился Литвинов. — Отсрочить войну мы можем только твердым разоблачением Гитлера со всем его средневековым мировоззрением. Вы заражены франко-английскими иллюзиями, что умиротворение Гитлера возможно.

Потемкин остался при своем мнении:

— Больше вероятия, что Гитлер будет искать нашей опоры против Англии. Ваша ненависть к гитлеровской Германии туманит ваш всегда такой зоркий взор, дорогой Максим Максимович…

Коллонтай записала в дневнике: «Не люблю я В. П. Потемкина. Умный, образованный, но не искренний. Перед Литвиновым слишком «извивается», подхалимство, а иногда в отсутствие Литвинова прорываются нотки недружелюбия, будто Потемкин не хуже Литвинова мог бы быть наркомом по иностранным делам.

— У Максима Максимовича большой недостаток, как министр иностранных дел он не придает значения внешним признакам престижа, окружающей его обстановке, помпезности приемов иностранцев, — разоткровенничался как-то Потемкин.

Он ревнует или, вернее, завидует Литвинову.

— Кажется, все качества налицо у Максима Максимовича быть наркомом, а всё же не умеет он внешним своим окружением подчеркнуть выросший престиж Союза, — вырвалось у Владимира Петровича.

Он подробно доказывал, что у всех старых подпольных работников та же черта: пренебрежение к внешней обстановке, к антуражу.

— Вот у Сталина этого нет, посмотрите, как он отделал Кремль. Это уже будет памятник нашей эпохе, стиль Сталина. В Максиме Максимовиче крепко сидят привычки нелегальщины, чай с колбасой и на столе окурки. Нам пора забыть аскетизм времен военного коммунизма и перейти к подчеркиванию нашего внешнего благополучия и богатства, умения выставить напоказ ценности великой страны России и наш русский стиль…»

Любопытное совпадение. Молодой помощник Молотова, которому поручили очистить письменный стол Литвинова, обнаружил в ящиках «промасленные бумажки из-под бутербродов». У него это тоже вызвало высокомерно-презрительную реакцию: что это за член правительства, который удовлетворяется бутербродами?..

В Гражданскую войну Владимир Петрович Потемкин служил в политотделе Южного, а затем и Юго-Западного фронта, где Сталин был членом Реввоенсовета. Потемкин обратил на себя внимание Сталина, и эта симпатия помогла Владимиру Петровичу пережить репрессии.

Лев Троцкий вспоминал, как в Гражданскую войну на Южном фронте посетил политотдел: «Потемкин, которого я видел впервые, встретил меня необыкновенно низкопоклонной и фальшивой речью. Рабочие-большевики, комиссары, были явно смущены. Я почти оттолкнул Потемкина от стола и, не отвечая на приветствие, стал говорить о положении фронта…

Через известное время политбюро с участием Сталина перебирало состав работников Южного фронта. Дошла очередь до Потемкина.

— Несносный тип, — сказал я, — совсем, видимо, чужой человек.

Сталин вступился за него: он, мол, какую-то дивизию на Южном фронте «привел в православную веру» (то есть дисциплинировал). Зиновьев, немного знавший Потемкина по Питеру, поддержал меня…

— Да чем же он, собственно, плох? — спросил Ленин.

— Царедворец! — отвечал я».

После Гражданской войны Потемкин работал в Турции, Греции и Италии. 2 сентября 1933 года Потемкин вместе с вождем итальянских фашистов Бенито Муссолини подписал советско-итальянский договор о дружбе, ненападении и нейтралитете. В Наркомате иностранных дел он сменил Николая Крестинского, которого в марте 1937 года перевели в Наркомат юстиции, а в мае арестовали и вскоре расстреляли.

Сталин пришел к выводу, что Адольф Гитлер ударит по западным державам. И ему хотелось подтолкнуть фюрера в этом направлении. Если после Первой мировой войны родилась социалистическая Россия, то после Второй появятся новые социалистические государства.

В феврале 1939 года, накануне партийного съезда, журнал «Большевик» опубликовал статью, которую по указанию Сталина написал заместитель наркома иностранных дел Потемкин, скрывшийся под псевдонимом В. Гальянов: «Фронт второй империалистической войны всё расширяется. В нее втягиваются один народ за другим. Человечество идет к великим битвам, которые развяжут мировую революцию». В мае 1939 года на XVIII съезде партии Потемкина ввели в состав ЦК. Теперь они с Литвиновым были на равных, это свидетельствовало о личном расположении вождя.

Первый заместитель наркома Владимир Потемкин встречал 23 августа 1939 года неожиданно для всего мира прибывшего в Москву министра иностранных дел нацистской Германии Иоахима фон Риббентропа, который прилетел на личном самолете Гитлера.

Уже ночью были подписаны соглашения между Советским Союзом и нацистской Германией. Договор и секретный протокол с советской стороны подписал Молотов, поэтому этот печально знаменитый документ стал называться пактом Молотова — Риббентропа. Этот протокол многие десятилетия оставался главным секретом советской дипломатии. Все советские руководители знали, что протокол есть, но упорно отрицали его существование, понимая, какой это позорный документ. Секретные протоколы к договору с Германией Молотов долго хранил в личном архиве. Уходя из Министерства иностранных дел, он сдал их в архив политбюро. Но до самой смерти доказывал всем, что никаких протоколов не было.

Они втроем — Сталин, Молотов и Риббентроп — всё решили в один день. Это были на редкость быстрые и откровенные переговоры.

Советские коммунисты и немецкие национал-социалисты распоряжались судьбами европейских стран, не испытывая никаких моральных проблем. Сразу же договорились о Польше: это государство должно исчезнуть с политической карты мира. Сталин не меньше Гитлера ненавидел поляков.

Риббентроп предложил поделить Польшу в соответствии с границами 1914 года, но на сей раз Варшава, которая до Первой мировой войны входила в состав Российской империи, доставалась немцам. Сталин не возражал. Он сам провел синим карандашом линию на карте, в четвертый раз поделившую Польшу между соседними державами.

Кроме того, Риббентроп предложил, чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую зону влияния, Литва отошла бы к Германии, а Латвию поделили по Даугаве. Сталин потребовал себе всю Латвию и значительную часть Литвы. Пояснил: Балтийский флот нуждается в незамерзающих портах Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс).

Риббентроп обещал немедленно запросить Берлин. Сделали перерыв. Риббентроп уехал в германское посольство. В начале девятого вечера в Берлин ушла срочная шифротелеграмма: «Пожалуйста, немедленно сообщите фюреру, что первая трехчасовая встреча со Сталиным и Молотовым только что закончилась. Во время обсуждения, которое проходило положительно в нашем духе, обнаружилось, что последним препятствием к окончательному решению является требование русских к нам признать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) входящими в их сферу влияния. Я буду признателен за подтверждение согласия фюрера».

Ответ из Берлина не заставил себя ждать. Фюрер просил передать своему министру: «Да, согласен». В тот момент Гитлер был готов на всё — ведь Сталин избавил его от страха перед необходимостью вести войну на два фронта.

Второй раунд переговоров начался в десять вечера. Риббентроп сообщил, что Гитлер согласен: незамерзающие латвийские порты больше нужны России. Атмосфера на переговорах сразу стала дружественной. Ближе к полуночи все договоренности закрепили в секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939 года.

Гитлеру позарез нужен был договор.

Начальник экономического управления вермахта генерал Георг Томас за две недели до нападения на Польшу доложил Вильгельму Кейтелю, начальнику личной военной канцелярия фюрера, что эта кампания приведет к длительной мировой войне, которую Германия из-за нехватки сырья и продовольствия не выдержит. Кейтель слушать его не захотел, ответил, что никому нет дела до Польши, а договор с Советским Союзом вообще всё меняет.

Сталину же важнее был секретный протокол. Этот документ вводил в оборот понятие «сфера интересов», которое понималось как свобода политических и военных действий, направленных на захват территорий. Германия согласилась с планами Сталина и Молотова присоединить к Советскому Союзу прибалтийские республики и Финляндию. Это была плата за то, что Москва позволяла Гитлеру уничтожить Польшу. Гитлер не возражал и против того, чтобы Сталин вернул себе Бессарабию, потерянную после Первой мировой войны.

Разговаривая с Риббентропом, Сталин был любезен и добродушно-шутлив. Когда имперский министр заметил, что Англия всегда пыталась подорвать развитие хороших отношений между Германией и Советским Союзом, Сталин охотно подхватил тему:

— Британская армия слаба. Британский флот больше не заслуживает своей прежней репутации. Что касается английского воздушного флота, то ему не хватает пилотов. Если несмотря на всё это Англия еще господствует в мире, то это происходит лишь благодаря глупости других стран, которые всегда давали себя обманывать.

Заканчивая переговоры, Сталин сказал Риббентропу:

— Советское правительство относится к новому пакту очень серьезно. Я могу дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера.

После переговоров в кабинете Молотова был сервирован ужин. Сталин встал и произнес неожиданный для немцев тост — он сказал, что всегда почитал Адольфа Гитлера:

— Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и потому хотел бы выпить за его здоровье.

Сталин произнес и тост в честь рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера как гаранта порядка в Германии. Читая потом отчет Риббентропа о визите в Москву, нацистские лидеры были потрясены: Гиммлер уничтожил немецких коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина, а тот пьет за здоровье их убийцы… Альфред Розенберг, один из идеологов нацизма, который в 1941 году возглавит имперское министерство по делам восточных оккупированных территорий, записал в дневнике: «Большевикам уже впору намечать свою делегацию на наш партийный съезд».

Молотов не упустил случая предложить тост за Сталина, который положил начало новым политическим отношениям двух стран. На следующий день 24 августа «Правда» писала: «Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета».

Оказалось, что Потемкин лучше Литвинова понимал настроения вождя и его окружения. Владимир Петрович, вероятно, рассчитывал сам руководить советской дипломатией. Но кресло наркома занял Молотов, а ему Потемкин оказался не нужен.

Двадцать девятого февраля 1940 года его утвердили наркомом просвещения РСФСР, через две недели ему присвоили — без защиты диссертации — ученую степень доктора исторических наук и звание профессора. В апреле 1943 года Потемкина избрали действительным членом Академии наук СССР по отделению истории и философии и поставили во главе только что созданной Академии педагогических наук. Он вместе с соавторами дважды получал Сталинскую премию за многотомную «Историю дипломатии».

Резкая перемена внешней политики требовала смены действующих лиц.

Первого сентября 1939 года германские войска вторглись в Польшу. В этот же день был назначен новый полпред в Германии — Александр Алексеевич Шкварцев. Вместе с несколькими сотрудниками он срочно отправился в Берлин. Среди них был Владимир Николаевич Павлов, будущий переводчик Сталина и Молотова, назначенный первым секретарем полпредства в Берлине.

«3 сентября 1939 года, то есть на третий день после вторжения Германии в Польшу, Шкварцев и я вылетели из Москвы в Стокгольм, — писал Павлов. — Из столицы Швеции немцы должны были доставить нас в Берлин специальным самолетом.

В Стокгольме мы навестили советского полпреда в Швеции А. М. Коллонтай. Она приняла нас у себя на квартире. Помню, что Александра Михайловна показала нам узкопленочный кинофильм. Когда на экране появились кадры, отображавшие церемонию вручения верительных грамот королю Норвегии, Александра Михайловна обратила наше внимание на свой богатый туалет. На меня это произвело странное впечатление. Чувствовался ее длительный отрыв от родины».

Владимир Павлов принадлежал к молотовскому призыву. Его взяли в Наркомат иностранных дел сразу после окончания теплоэнергетического факультета Московского энергетического института. Вячеслав Михайлович Молотов очищал Наркомат иностранных дел от гуманитарной интеллигенции, склонной к либерализму и своеволию. Привел новых людей. Молотовский призыв состоял большей частью из партийных работников и технической интеллигенции, готовых подчиняться введенной им жесткой дисциплине. Более всего Молотов ценил в работниках исполнительность.

Вячеслава Михайловича спрашивали: кого он считает наиболее сильным советским дипломатом?

— Сильным дипломатом? — переспросил Молотов. — У нас централизованная дипломатия. Послы никакой самостоятельности не имели. И не могли иметь, потому что сложная обстановка, какую-нибудь инициативу проявить послам было невозможно. Это неприятно было для грамотных людей, послов, но иначе мы не могли… Роль наших дипломатов, послов, была ограничена сознательно, потому что опытных дипломатов у нас не было, но честные и осторожные дипломаты у нас были, грамотные, начитанные.

Коллонтай это уловила: «Урок: НКИД не любит поддерживать инициативу, которая не продиктована им. Я же привыкла, что моя настойчивость, мое объединенное чухонско-хохлацкое упрямство (от матери и отца) как-то обычно побеждало препятствия и доводило до цели. В дипломатической работе этого нет. Тут три четверти зависит не от тебя, а от внешних сил. В нашей работе не надо быть слишком инициативной. Надо «проводить задания», а не создавать и находить прицелы».

Из Стокгольма нового советского полпреда на немецком самолете доставили в Берлин. Его встречали с почетным караулом и духовым оркестром. На следующий день Александра Шкварцева принял Гитлер. «После вручения верительных грамот, — сообщила «Правда», — между Гитлером и советским полпредом состоялась продолжительная беседа».

Двадцать четвертого августа 1939 года, когда появилось сообщение о приезде в Москву имперского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа и о подписании пакта с нацистской Германией, Коллонтай записала в дневнике: «Смелый шаг Москвы. Господа империалисты и не думали, что мы проявим такую решительность и так верно учтем мировую политическую конъюнктуру… Я сама узнала об этом важном событии только сегодня из шведских газет. Рука моя не выронила газету, я даже не особенно удивилась. Шаг с нашей стороны вернейший…»

Александра Михайловна больше не позволяла себе сомнений в линии партии. Или, скорее, не доверяла их дневнику: «Я только рассердилась и досадую, что нас, полпредов, так мало информируют. Шифровка из Москвы, инструктивная, пришла только поздно днем. А сотрудники полпредства и торгпредства с утра взволнованно обступили меня, хотят понять, что этот договор значит? Не все понимают логику такого политического хода…

После шифровки из Москвы кое-кого из дипломатов приняла, но журналистам отказывала: «Читайте наш ТАСС и официальные сообщения из Москвы». Шведы ошеломлены и сбиты с толку…»

Через несколько дней добавила: «Чтобы избежать атаки дипломатов, журналистов и представителей передовой шведской общественности, я скрылась в пансионе, но и здесь нет отбоя от вопроса: «Неужели Советский Союз готов идти с Гитлером? Значит, конец малым странам. Нацизм и большевизм вместе завоюют весь мир!».

Читая пересылаемые ей советские газеты, Коллонтай отметила, что из них начисто исчезла критика нацистского режима. Напротив, появились сообщения о благотворном воздействии германского духа на русскую культуру.

Второго октября 1940 года уполномоченный Совнаркома СССР по охране военных тайн в печати и начальник Главлита Николай Георгиевич Садчиков отправил в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) список книг, подлежащих изъятию из продажи и библиотек. Имелась в виду антифашистская литература, изданная после прихода Гитлера к власти.

В списке, в частности, значилась книга Эрнста Отвальта «Путь Гитлера к власти», изданная Государственным социально-экономическим издательством в 1933 году. Изъятие этой книги объяснялось следующим образом: «В книге имеется ряд мест, которые сейчас, после заключения СССР договора о дружбе с Германией, нежелательны. Плохо говорится о Гитлере (на многих страницах)». Садчиков, молодой выдвиженец из Ленинградского обкома партии, привел неприемлемые, с его точки зрения, цитаты из книги: «Теперь фашизм торжествует. Он справляет кровавые оргии по всей стране, истребляя коммунизм».

И в Германии антисоветская пропаганда практически прекратилась. Даже переименовали журнал «Анти-Коминтерн», издававшийся Всеобщим союзом антикоммунистических организаций, а в реальности внешнеполитическим отделом ЦК нацистской партии.

Коллонтай не была посвящена в детали переговоров с министром Риббентропом. Не знала, какие договоренности закрепили в секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору о ненападении. Но смысл соглашения между Сталиным и Гитлером был понятен.

Личный референт германского посла Ханс фон Херварт немедленно встретился с сотрудником американского посольства в Москве Чарлзом Боленом и рассказал ему не только о переговорах, но и о тайных договоренностях и будущих территориальных приобретениях Германии и СССР. Таким образом, на Западе сразу же узнали о секретном протоколе.

Недавний начальник Коллонтай, а тогда полпред во Франции Яков Захарович Суриц сообщил в Москву: в Париже ходят слухи о том, что между Германией и СССР «заключено секретное соглашение, предусматривающее то ли раздел Польши, то ли единый дипломатический фронт».

Восемнадцатого сентября 1939 года премьер-министр Франции Эдуард Даладье пригласил к себе Сурица и прямо спросил: не является ли вступление советских войск на территорию Польши результатом советско-германского соглашения?

— Для французского правительства, — объяснил свой интерес Даладье, — решающим является вопрос: мы имеем дело с единым германо-советским фронтом, общей акцией или нет?

Полпред доложил о разговоре в Москву. Через десять дней принес премьер-министру Франции жесткий ответ от Молотова: «В Москве оскорблены тоном вопросов, которые напоминают допрос, недопустимый обычно в отношениях с равноправными государствами… СССР остается и думает остаться нейтральным в отношении войны в Западной Европе, если, конечно, сама Франция своим поведением в отношении СССР не толкнет его на путь вмешательства в эту войну».

Это была прямая угроза. Советский нарком самым недипломатичным образом сообщил, что Красная армия вполне может присоединиться к вермахту.

Двадцать седьмого сентября Риббентроп вновь прилетел в Москву. Первая встреча в Кремле началась в десять вечера и продолжалась до часу ночи. На следующий день переговоры возобновились в три часа дня. Потом был обед, вечером поехали в Большой театр смотреть «Лебединое озеро», а в полночь продолжили переговоры. 29 сентября Молотов и Риббентроп подписали второй договор — «О дружбе и границе», а заодно еще несколько секретных документов.

Для ратификации советско-германского договора собрали сессию Верховного Совета. 31 октября Молотов произнес знаменитую речь в защиту гитлеровской идеологии:

— Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые Религиозные войны… Такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»…

Министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп 24 октября выступал в городе Данциге (Гданьске), ставшем немецким. Он назвал Советский Союз наряду с Италией и Японией «внешнеполитическими друзьями Германии, чьи интересы солидарны с немецкими».

Тридцатого ноября Сталин в интервью французскому информационному агентству Гавас назвал Францию страной, «выступающей за войну», а Германию — страной, «отстаивающей дело мира». Отвечая на вопросы главного редактора «Правды», Сталин развернуто изложил свою оценку ситуации в Европе: «Не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну… Правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны».

Последствия сближения Гитлера и Сталина вскоре ощутила и Коллонтай. Началась советско-финляндская война.

Подписав договор с Германией, Сталин получил всё, что хотел. Он вошел во вкус территориальных приобретений. Осечка вышла только с Финляндией, которая оказалась крепким орешком.

Секретный протокол к пакту, который 23 августа 1939 года подписали в Москве Молотов и Риббентроп, относил Финляндию (как и Прибалтику) к сфере «советских интересов». После введения советских военных гарнизонов в Литву, Латвию и Эстонию финны поняли, что они следующие. На какие-то уступки были готовы — скажем, предоставить морские базы и аэродромы на финских островах в Балтике. Но требования СССР оказались куда ббльшими.

Пятого октября 1939 года Молотов пригласил в Москву финскую делегацию, даже не объяснив, что именно намерен обсуждать. Делегация приехала только 12 октября, что уже разозлило Вячеслава Михайловича. Он уже привык, что перепуганные соседи спешат исполнить его волю.

Переговоры с финнами шли почти целый месяц, до 9 ноября.

Советскую делегацию возглавлял сам Сталин, финскую — будущий президент страны Юхо Кусти Паасикиви. В Москве намеревались заключить такой же договор, какой был подписан с прибалтийскими странами и предусматривал создание на их территории советских военных баз. В Кремле считали, что с финнами решат вопрос так же легко, как с тремя прибалтийскими республиками.

Сталин требовал, кроме того, передать Советскому Союзу часть островов Финского залива, часть Карельского перешейка, полуостров Рыбачий, сдать в аренду часть полуострова Ханко. В ответ СССР готов был передать территорию в Восточной Карелии.

Зачем надо было требовать от Финляндии территориальных уступок? Советская официальная версия: отодвинуть границу подальше от Ленинграда, обезопасить город и другие жизненно важные центры от финской угрозы. Финны не понимали объяснения. О какой угрозе может идти речь, если сам Молотов на сессии Верховного Совета издевательски заметил, что в Ленинграде столько же населения, сколько во всей Финляндии? Неужели кто-то верит, что эта маленькая страна может напасть на огромный СССР?

В президентском архиве найден документ, датированный 1 апреля 1938 года. На нем пометки Сталина. Документ не подписан. Историки склоняются к мысли, что его составил майор госбезопасности Борис Аркадьевич Рыбкин (он работал под псевдонимом Ярцев), резидент внешней разведки в Хельсинки.

В нем говорится: финское правительство не является германофильским и стремится к улучшению отношений с Советским Союзом. В 1938 году Финляндия юридически закрепила свой нейтралитет. Запретила в стране профашистскую партию. Весной 1939 года отвергла договор о ненападении с Германией.

Один из финских министров говорил:

— Почему СССР на нас напал? Финляндия находится на пути советских интересов. Финляндия как свободное, независимое государство должна исчезнуть с карты, стать вассалом Советского Союза, чтобы он проложил себе прямой путь в Швецию, Норвегию и Прибалтику…

Директор Института российской истории член-корреспондент Академии наук Андрей Николаевич Сахаров считает, что советское руководство пыталось «при помощи благоприятных международных комбинаций решить исконные геополитические задачи: вернуть утраченные территории на подступах к Балканам, воссоздать границы империи на Западе» (см.: Российская история. 2009. № 5).

Финская делегация отказалась от подписания договора о взаимопомощи, от обмена территориями и от передачи Советскому Союзу островов в Финском заливе и полуострова Ханко в аренду для создания там советской военной базы.

«Молотов стал нервничать, срываться на угрозы, чем накалял и осложнял обстановку на переговорах, упуская из-за этого появлявшиеся иногда возможности выхода на альтернативные решения», — вспоминал помощник наркома иностранных дел Владимир Иванович Ерофеев.

Коллонтай записала в дневнике: «В душе злюсь и осуждаю нашу прессу, ее тон в отношении Финляндии — вызывающий и потому не к месту. Он усиливает нервность в странах Севера и дает пищу для раздувания враждебного к нам настроения и страха перед нами. Это же на руку только немцам».

Финны отправились за помощью и советом в Берлин.

Тринадцатого октября 1939 года нарком внутренних дел Берия доложил Сталину: «Начальник разведотдела финского военного министерства ездил в Берлин, где пытался выяснить, какую позицию займет Германия в случае военного столкновения между Советским Союзом и Финляндией. Он возвратился оттуда очень разочарованным».

Руководство третьего рейха, храня верность договору с Москвой, посоветовало финнам удовлетворить советские требования. 5 ноября 1939 года Герман Геринг, второй человек в нацистской Германии, посоветовал министру иностранных дел Финляндии Юхо Элиасу Эркко передать Советскому Союзу военно-морскую базу. Предупредил: если Москва начнет войну, Финляндии не стоит рассчитывать на поддержку Германии.

И все же финны — в отличие от латышей, эстонцев и литовцев — вознамерились отстаивать свою независимость.

Сталин решил: раз финны сопротивляются, придется забрать эти территории силой, а может быть, и полностью включить Финляндию в состав Советского Союза. Еще до начала переговоров, 10 октября 1939 года, нарком обороны маршал Ворошилов подписал приказ о подготовке военной операции против Финляндии.

Впоследствии, выступая на совещании начальствующего состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии, Сталин 17 апреля 1940 года поставил точки на «i»:

— Мы знаем из истории нашей армии, нашей страны, что Финляндия завоевывалась четыре раза… Мы попытались ее пятый раз потрясти. Перед финнами мы с начала войны поставили два вопроса — выбирайте из двух одно — либо идите на большие уступки, либо мы вас распылим…

Александра Михайловна Коллонтай чувствовала, что война подбирается к Скандинавии: «Перечисление знакомых с детства финских названий заставило мое сердце сжаться. Неужели война коснется этих мирных мест, насыщенных воспоминаниями детства и юности? Неужели сгорит старый дедушкин дом и срубят тенистый парк?»

Коллонтай полагала, что в Москве плохо представляют здешнюю ситуацию. 17 октября 1939 года попросила разрешения у Вячеслава Михайловича приехать в Москву.

Наркомат иностранных дел находился на Кузнецком Мосту. Весь третий этаж этого старого здания занимали апартаменты Молотова, его секретариат и охрана. Но Молотов принял Коллонтай в Кремле. Это было 2 ноября. Ей пришлось долго ждать в приемной. Она обратила внимание, что кремлевские аппаратчики друг с другом не разговаривают, лица у всех хмурые.

— Приехали, чтобы похлопотать за ваших финнов? — Молотов был недоволен.

Александра Михайловна пыталась предупредить наркома:

— Мне кажется, в Москве не представляют себе, что повлечет за собой вооруженный конфликт с Финляндией. Все прогрессивные силы Европы, не одни только Скандинавские страны, будут на стороне Финляндии.

Вячеслав Михайлович раздраженно заметил:

— Это вы капиталистов Англии и Франции величаете прогрессивными силами? Их козни нам известны.

«Молотов был по натуре человеком сухим, жестким, желчным, часто занудным, — вспоминал Владимир Ерофеев. — Шуток не любил и не понимал». Словом, беседовать с ним было тягостно.

— Договориться с финнами нет никакой возможности, — подвел черту Молотов. — Нам ничего не остается, как заставить их принять наши разумные и скромные предложения, которые они упрямо, безрассудно отвергают. Наши войска через три дня будут в Гельсингфорсе, и там упрямые финны вынуждены будут подписать договор, который они не подписали, будучи в Москве.

Коллонтай получила указание — «Удержать скандинавов от вхождения в войну. Пусть себе сидят в своем излюбленном нейтралитете. Одним фронтом против нас будет меньше».

«Молотов не доверял Коллонтай как человеку, с его точки зрения, прозападных, либеральных настроений, — вспоминал Андрей Михайлович Александров-Агентов, который в 1942–1947 годах работал в полпредстве в Стокгольме. — И конечно, тоже считал ее необъективной в отношении Швеции, а заодно и Финляндии. Характерна фраза, которую он бросил в разговоре с Коллонтай сразу после начала советско-финляндской войны в 1939 году:

— Не беспокойтесь за свою Финляндию, через три дня всё будет кончено.

Ошибся тогда нарком в своих расчетах, крепко ошибся…»

Коллонтай надеялась пробиться к Сталину, но Молотов распорядился, чтобы она на следующий день в шесть утра вылетела в Стокгольм. Она покинула Москву удрученная.

План удара по Финляндии представил Сталину командующий Ленинградским военным округом командарм 2-го ранга Кирилл Афанасьевич Мерецков. Первоначальные наметки Мерецков докладывал Сталину и Ворошилову еще в июле 1939 года и получил одобрение. Сталину только не понравилось, что на проведение операции Мерецков просил целых две недели. Вождь считал, что разгром маленькой Финляндии не займет столько времени.

Двадцать девятого октября военный совет Ленинградского округа представил Ворошилову уточненный «План операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии». План был весьма поверхностным. В штабе округа исходили из того, что финны не окажут серьезного сопротивления, а финские рабочие вообще будут приветствовать наступление Красной армии. Продолжительность операции — десять-пятнадцать дней.

Начальник Генерального штаба маршал Борис Михайлович Шапошников предложил отложить начало военных действий на несколько месяцев, чтобы подготовиться получше и перебросить к границе дополнительные соединения и тяжелое оружие. Сталин удивился:

— Вы требуете столь значительных сил и средств для решения дела с такой страной, как Финляндия? Нет необходимости в таком количестве.

Население Финляндии составляло 3 миллиона 650 тысяч человек. Сталин был уверен, что быстро справится с этой маленькой страной.

Девятого ноября 1939 года правительство в Хельсинки заявило: «Финляндия не может предоставить другому государству военные базы в пределах своей территории и своих границ».

Теперь для войны нужен был только повод.

Двадцать шестого ноября 1939 года в 15 часов 45 минут, сообщил ТАСС, финская артиллерия обстреляла советскую пограничную заставу на Карельском перешейке у деревни Майнила, четыре красноармейца убиты, девять ранены.

Нигде и никогда не были названы имена этих «убитых» и «раненых». Они таинственным образом исчезли, будто и не существовали. За десятилетия, прошедшие с того дня, не нашлось ни одного факта, который бы подтвердил, что финны стреляли первыми. Да и с какой стати они бы открыли огонь? В Хельсинки пытались избежать войны с Советским Союзом.

Финские пограничники зафиксировали выстрелы с советской территории. Так оно, видимо, и было. Судя по некоторым свидетельствам, перестрелку на границе устроил начальник управления НКВД по Ленинградской области комиссар госбезопасности 2-го ранга Сергей Арсеньевич Гоглидзе. После финской войны, в апреле 1940 года, он получил орден Красного Знамени. В 1953 году Гоглидзе расстреляли вместе с Берией.

Вопрос о том, кто же все-таки начал войну, снял сам Сталин. Выступая на секретном совещании в ЦК партии, он говорил:

— Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии? Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Второй вопрос, а не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября — начале декабря. Нельзя ли было отложить этот вопрос, подготовиться и потом ударить? Нет. Всё это зависело не только от нас, а от международной обстановки. Там, на Западе, три самые большие державы вцепились друг другу в горло. Когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда их руки заняты и нам предоставляется благоприятная обстановка для того, чтобы в этот момент ударить…

Двадцать девятого ноября 1939 года Молотов вручил финскому посланнику ноту. В ней говорилось: «Советское правительство не может больше поддерживать нормальные отношения с Финляндией». Полпред в Хельсинки получил от первого заместителя наркома Владимира Потемкина шифротелеграмму: всей советской колонии немедленно покинуть страну.

В тот же день, 29 ноября, Молотов заявил по радио:

— Враждебность в отношении нашей страны нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры по обеспечению внешней государственной безопасности Советского Союза.

Тридцатого ноября части Ленинградского округа перешли границу. Советская авиация бомбила Хельсинки. При налете восьми бомбардировщиков Балтийского флота погибли 91 человек (см.: Военно-исторический журнал. 2006. № 3). На самом деле приказа атаковать столицу Финляндии с воздуха не отдавали, это была ошибка летчиков, но она имела серьезные политические последствия. А вот в 1940 году города бомбили уже целенаправленно. И бомбежки сильно подействовали на финское население. 2 февраля 1940 года 5-я бомбардировочная авиабригада (84 самолета) военно-воздушных сил 13-й армии, выполняя приказ «уничтожить город Сортавала», сбросила 40 тысяч фугасных и 12 тысяч зажигательных бомб.

Советские войска получили приказ разгромить финскую армию, освободить финский народ от гнета помещиков и капиталистов и выйти на границу со Швецией и Норвегией, то есть изначально речь шла о полной оккупации страны, а вовсе не о том, чтобы лишь отодвинуть границу от Ленинграда.

Что же испытывала Александра Михайловна Коллонтай, когда началась война и советская авиация бомбила Хельсинки, город, который она так любила? Каково ей было следить за ходом боевых действий Красной армии против финнов — «мужественного народа, с которым у меня всегда были тесные связи и по крови, и по симпатиям».

В сводках с театра военных действий Коллонтай с горечью читала названия мест, где отдыхала ребенком у дедушки. В ее дневниках и письмах столько сказано о Финляндии!

«Знаешь, иногда я завидую тебе, что ты среди моей незаменимой финляндской природы, — писала она Щепкиной-Куперник. — Ярко всплыла она со своими светлыми ночами в моей памяти, когда на днях писала статью для финляндцев, нечто вроде моих воспоминаний из времен начала рабочего движения в Финляндии, в котором я принимала участие…

Временами до боли тоскую о Финляндии… Душно, дышать нечем, и снова, когда я читала твое описание осени в Финляндии, потянуло, потянуло туда… Как я любила сентябрь в Куузе! Кажется, это был мой любимый месяц! И эти холодные лунные ночи, и запах осени, и паутинки, и росистая мгла по утрам… Никогда и нигде так не работалось, как там, у окна с видом на мирные поля, далекую кирху и милую, журчащую Кантеле. Кланяйся финляндской осени, скажи, что я тоскую о ней и люблю, как любят воспоминание о первой любви».

В Стокгольме Александре Михайловне было тягостно. На улице ей кричали:

— Агрессоры-большевики, вон отсюда!

2-й спецотдел Наркомата внутренних дел занимался перлюстрацией писем военнослужащих Красной армии. Для своего начальства чекисты составляли сводки с выдержками из писем красноармейцев:

«В 8 часов утра началась война против Финляндии. Первой выступила артиллерия и с час била по Финляндии из разных калибров. Ударили очень крепко. Близ границы сравнялась вся земля. Ночью хорошо видно, как по всей границе горят финские деревни и города…»

«Берем деревню за деревней, и горит вся Финляндия, наверное, у вас (в Ленинграде) видно зарево, деревни жжем… Не могу смотреть, что делается с людьми — ужас».

«Финляндия вспыхнула заревом от ворошиловских килограммов и от наших метких пуль. Финляндия со всех сторон объята огнем и превратилась в огненное зарево».

«Сегодня идем в бой. Они такие черти упрямые, что их бьешь, а они все равно не отступают и не сдаются».

Когда еще шли переговоры с финнами, 26 октября 1939 года, нарком обороны Ворошилов приказал сформировать 106-й особый стрелковый корпус из советских финнов, карелов и ингерманландцев. Командиром корпуса был назначен Аксель Моисеевич Анттила, получивший боевой опыт в Испании (на следующий год он стал генерал-майором). Корпусу, усиленному танками и авиацией, предстояло стать основой Финской народной армии, которая восстала бы против правящего в Хельсинки режима. Русские офицеры, зачисленные в 1-й корпус народной армии Анттилы, получили финские фамилии.

Советские газеты сообщили о создании «народного правительства» Финляндии во главе с одним из руководителей финской компартии Отто Вильгельмовичем Куусиненом, который с 1921 года работал в Москве в аппарате Коминтерна. «Правительство» сформировали с трудом, поскольку многих финских коммунистов, работавших в Москве и Карелии, уже успели уничтожить. Министром внутренних дел стал зять Куусинена. Министром по делам Карелии сделали Павла Степановича Прокофьева, который стал Прокконеном.

Первого декабря правительство никогда не существовавшей Финляндской демократической республики на машинах привезли из Ленинграда в финский приграничный поселок Териоки, только что занятый советскими войсками (ныне город Зеленогорск). Отобранные Куусиненом финские коммунисты провели заседание, которое стенографировал сын самого Куусинена по-русски, и призвали финский народ встретить Красную армию как освободительницу.

Член политбюро, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома Андрей Александрович Жданов собственноручно составил текст сообщения ТАСС о создании «народного правительства». Он распорядился сообщать в печати, что эти документы — «перевод с финского» и получены путем «радиоперехвата».

Накануне, 30 ноября, Молотов доверительно предупредил немецкого посла в Москве графа Фридриха Вернера фон Шуленбурга:

— Не исключено, что в Финляндии будет создано другое правительство — дружественное Советскому Союзу, а также Германии. Это правительство будет не советским, а типа демократической республики. Советы там никто не будет создавать. Но мы надеемся, что это будет правительство, с которым мы сможем договориться…

Второго декабря Куусинен уже вернулся в Москву. Его принял Сталин. Молотов подписал с Куусиненом договор о взаимопомощи и дружбе. Отто Вильгельмович, как и сам Вячеслав Михайлович, возложил на себя обязанности министра иностранных дел.

Договор между советским правительством и Куусиненом предполагал передачу Советскому Союзу островов, прикрывавших вход в Финский залив. Полуостров Ханко передавался в аренду на 30 лет. В обмен Советский Союз был готов уступить Финляндии территорию советской Карелии вместе с населением, которое никто не собирался спрашивать, желает ли оно оказаться в составе другой страны…

К договору, как водится, приложили «конфиденциальный протокол», который рассекретили только в конце 1990-х годов. В протоколе говорилось: «Установлено, что СССР имеет право держать на арендованной у Финляндии территории полуострова Ханко и примыкающих островов до пятнадцати тысяч человек наземных и воздушных вооруженных сил».

Молотов немедленно обратился в Лигу Наций с заявлением: «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря заключен договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы».

По части цинизма Вячеслав Михайлович кому угодно мог дать 100 очков вперед.

Сформировали правительство Финляндской демократической республики, Финскую народную армию и систему местного самоуправления — комитеты трудового народного фронта. Стали печатать газету «Кансан Валта». Занимался этим по-соседски Андрей Жданов. По его распоряжению ленинградская радиостанция организовала вещание на финском языке. Готовились провести выборы финляндского сейма, который примет решение о вхождении республики в состав СССР, как это было с Прибалтикой.

Отто Куусинен собственноручно написал обращение к вождю от имени «бойцов и командиров 1-го корпуса Народной армии Финляндии»: «Мы, сыны финляндского и карельского народов, охваченные пылом сегодняшней борьбы за освобождение финляндского народа от ига преступной плутократии и империализма, шлем Вам, дорогой товарищ Сталин, проникнутый глубоким уважением наш пламенный боевой привет… Гордость и радость овладевают нами сегодня, когда вместе с десятками тысяч наших товарищей, борющихся по ту сторону фронта, во внутренней Финляндии, против белофинских палачей народа, присоединяемся к боевым приветствиям, посылаемым Вам, товарищ Сталин, трудящимися со всех концов земного шара…»

Сегодня историки отмечают, что эта идея, похоже, возникла спонтанно, без подготовки. Рассчитывали, что Куусинен сумеет расколоть финское общество (см.: Военно-исторический журнал. 2006. № 3). Но никакой поддержки он не получил. Никто не захотел иметь дело с «правительством» Куусинена, которое воспринимали как марионеточное.

Коллонтай констатировала: «Куусинен популярен среди финских коммунистов, но поддержки в народе он не имеет».

Нападение на Финляндию вызвало возмущение в мире.

Второго декабря 1939 года полпред Яков Суриц сообщал в наркомат из Парижа: «В связи с финскими делами очередной взрыв негодования. Больше всего ярости вызвало появление на сцене правительства Куусинена… даже больше, чем сами военные действия… Мы сейчас зачислены в число прямых врагов».

Лига Наций пригласила советских дипломатов приехать в Женеву для обсуждения инцидента у деревни Майнила, с которого началась война. Москва отказалась. 14 декабря Советский Союз исключили из Лиги Наций как агрессора. В Кремле этому даже не огорчились, считая, что настало время дел, а не слов… Германия вышла из Лиги сама, Японию уже исключили.

Европейцы окончательно поставили знак равенства между Гитлером и Сталиным. Премьер-министр Даладье отозвал французского посла из Москвы и сказал финскому посланнику, что готов разорвать отношения с Москвой, но это надо сделать синхронно с Англией. Реакция Лондона была более осторожной. Англичане исходили из того, что война в Финляндии по крайней мере мешает Сталину снабжать Гитлера сырьем и продовольствием.

Финляндия получила французское оружие: за четыре месяца в Хельсинки перебросили 175 самолетов, почти 500 орудий и пять тысяч пулеметов. Даладье был готов отправить в Финляндию англо-французский экспедиционный корпус и одновременно нанести бомбовый удар по нефтепромыслам в Баку. Он хотел не столько помочь финнам, сколько помешать поставкам советского горючего нацистской Германии.

Англичане и французы не пошли на это потому, что главным противником все-таки был Гитлер, а фюрер был бы только рад такому повороту событий. Союзники боялись, что Гитлер перебросит на Кавказ немецкую авиацию на помощь советской противовоздушной обороне. А если немцы помогут Сталину на Кавказе, Сталин в ответ пошлет свои танки против французов…

Только в Берлине после некоторых колебаний все-таки однозначно встали на сторону Сталина: «Основой нашей политики в северном вопросе является наша дружба с Советской Россией». Гитлер публично поддержал Советский Союз в войне с Финляндией, сказав, что Сталин всего лишь хотел получить выход к незамерзающему морю. Немецкие суда снабжали советские подлодки в Балтике продовольствием и горючим. Немцы блокировали Ботнический залив, чтобы Запад не смог помочь Финляндии.

«Немцы в Москве очень довольны и смеются, — отмечал сотрудник американского посольства в СССР Чарлз Болен. — Они полагают, что чем больше русские завязнут в Финляндии, тем выгоднее это для Германии, так как она будет держать Советский Союз в руках и сможет выставлять любые требования политического и экономического характера, угрожая в противном случае оказать помощь Финляндии».

Соединенные Штаты и Швеция предложили Москве и Хельсинки посредничество, чтобы поскорее закончить войну. Шведы, связанные с финнами почти родственными отношениями, болезненно воспринимали происходящее.

Молотов ответил: «Советский Союз не признает так называемого финляндского правительства, которое находилось в Хельсинки… Советское правительство признает только правительство демократической Финляндии, во главе которого находится Куусинен».

В Москве были уверены в скорой победе Красной армии и свержении финского правительства. Председатель исполкома Коминтерна Георгий Димитров записал в дневнике, как 21 декабря 1939 года, когда отмечали шестидесятилетие вождя, Сталин откровенно сказал гостям:

— В Союзе стало тесновато. Финляндия, Бессарабия, Черновцы нам не помешают.

Через месяц, 21 января 1940 года, на дружеской вечеринке по случаю дня рождения Ленина, Сталин произнес тост:

— Пока мы убили в Финляндии шестьдесят тысяч человек. Теперь надо убить остальных, и тогда дело будет сделано. Останутся только дети и старики.

Превосходство Красной армии над финнами в живой силе и технике было многократным. Численность Советской армии составила почти миллион человек, финской армии — втрое меньше. Думали, что Финская кампания будет такой же легкой прогулкой, как вторжение в Польшу в сентябре 1939 года. А пришлось вести тяжелые, кровопролитные бои. Война шла не полмесяца, как предполагали в Генеральном штабе Красной армии, а три с половиной месяца. Отчаянное сопротивление финской армии опрокинуло все планы Сталина. Завоевать маленькую Финляндию не удавалось.

Главный удар на Карельском перешейке наносила 7-я армия, состоявшая из двух корпусов, усиленных танками; ее возглавил сам Кирилл Мерецков. Другие соединения и части должны были играть вспомогательную роль. Но глубина и надежность финской обороны оказались неожиданностью.

По инициативе барона Карла Густава Маннергейма, генерал-лейтенанта царской армии и фельдмаршала финской, на Карельском перешейке еще в 1920-е годы была создана система долговременных оборонительных сооружений. В 1938–1939 годах она была модернизирована. Однако «сотрудники нашей разведки, — вспоминал Мерецков, — считали эту линию не чем иным, как пропагандой». Советские танки подрывались на минах и не могли прорвать финские укрепления. Артиллерия не пробивала бетонные стены финских дотов. Советские части по вине неумелых командиров попадали в окружение, несли большие потери. Несмотря на огромное превосходство Красной армии над финнами, зимняя кампания протекала на редкость неудачно.

Особый отдел 18-й стрелковой дивизии докладывал своему начальству: «Все полки уничтожены полностью, нас беспрерывно днем и ночью забрасывают снарядами. Продержимся немного, умрем, не сдадимся. Торопите с помощью, иначе будет поздно. Дни наши сочтены, выручайте».

18-я дивизия была окружена, пыталась вырваться, но попала под сосредоточенный огонь противника, к своим пробились немногие. Виновным признали командира дивизии Григория Федоровича Кондрашова, по приказу Сталина его отдали под суд.

Рассекреченные документы особых отделов Красной армии, пишет член-корреспондент Академии наук Андрей Сахаров, «показывают катастрофические недостатки в состоянии советских вооруженных сил: слабый профессионализм командных кадров — выдвиженцев времен Гражданской войны, дремучий уровень рабоче-крестьянских бойцов, коррупцию, воровство и пьянство в армейских частях, нарастающую враждебность красноармейцев к бессмысленно жестоким армейским порядкам, слабую техническую подготовленность сухопутных и авиачастей…».

С 14 по 17 апреля 1940 года в ЦК партии проходило совещание начальствующего состава армии, посвященное итогам войны с Финляндией. Стенограмма рассекречена. Многие военачальники высказывались очень откровенно — наболело.

Плохо работали штабы, терялись в боевой обстановке, не знали ситуации на фронтах. Командование Ленинградского округа делало ставку на массированное применение танков, артиллерии и авиации. Но незамерзающие болота, леса, снег, отсутствие дорог помешали использованию тяжелой техники. Без нужды отдавались приказы перебросить танки с одного фланга на другой, но танки не обеспечивались горючим. В результате 600 танков стояли без движения, превратились в груду металла.

Авиации у Красной армии было больше, чем у финнов, но выяснилось, что летчики умеют летать только в хорошую погоду, да и аэродромы не готовы к зимним полетам.

Комдив Михаил Петрович Кирпонос рассказал:

— В восемнадцать часов наши истребители летят ужинать или чай пить, а в это время противник летит нас бомбить.

— Противник знает, когда наши летчики чай пьют? — удивился Сталин.

— Конечно, — подтвердил Кирпонос.

Комдива ждал стремительный взлет. Накануне Кирпоносу присвоили звание Героя Советского Союза. К началу войны генерал-лейтенант возглавит Киевский особый военный округ. Не имея достаточного военного опыта и знаний, он погибнет, обороняя город, а вместе с ним многие тысячи его бойцов и офицеров…

Финские солдаты защищали родину. Красноармейцы не очень хорошо понимали, во имя чего они воюют. В 1940 году объявили, что потери Красной армии в войне с Финляндией составили 48 тысяч человек. Сегодняшние подсчеты дали другую цифру: 130 тысяч убитыми. Финская армия потеряла 23 тысячи, в шесть раз меньше.

Выяснилось, что командование Красной армии не имеет точных данных не только о противнике, но о количестве собственных бойцов и командиров. Армии и дивизии не могли сообщить, сколько у них в строю, сколько убито и ранено, сколько попало в плен…

«Лыжи вовремя в армию не поступали, а когда, наконец, доставлялись до соединений, то оказывалось, что они были без креплений и без палок, — отмечал Андрей Сахаров. — Красноармейцы, не готовые к лыжным переходам, как это было в 8-й армии, бросали их… Наступали сильные холода, а часть красноармейцев оставалась в летних пилотках, без теплых рукавиц, ходили в ботинках, потому что валенки вовремя также не поступали, не было и полушубков. Росло количество обмороженных, но по забитым дорогам раненых и больных бойцов невозможно было доставить в тыл, в госпитали, и бойцы сутками не получали необходимой медицинской помощи…»

К Финской кампании не подготовились интендантские службы. Солдаты получали промерзшие буханки хлеба, которые приходилось пилить или рубить топором. Кусочек мерзлого хлеба клали в рот, он таял, тогда его можно было разжевать… Армия голодала. Сухари стали спешно сушить уже во время войны. Красная армия вступила в войну в летнем обмундировании.

— 163-я дивизия пришла на фронт босая, — сказал на совещании Мерецков.

Командарм 2-го ранга Владимир Николаевич Курдюмов, начальник управления боевой подготовки Красной армии, признал:

— На финском театре в первый период войны было много обмороженных, потому что люди прибывали в холодной обуви, в ботинках даже, а не в сапогах. Причем часть ботинок была рваной. Я здесь докладываю с полной ответственностью, что воевать при сорокаградусном морозе в ботинках, даже не в рваных, а в хороших сапогах, нельзя, потому что через несколько дней будет пятьдесят процентов обмороженных…

Наши части, отступая, бросали тяжелораненых. Люди, которых могли спасти, умирали. Один из участников совещания горько заметил:

— Такой момент надо учесть — своевременно увозить погибших и раненных в бою. Это имеет большое моральное значение на войне для участников боя. Это нужно учесть. Враги-финны старались подбирать своих убитых…

Рассекреченные документы особых отделов рисуют еще более страшные картины: после боя находили останки красноармейцев, которых еще живыми поедали животные.

«Особый колорит общему облику Красной армии, — писал Андрей Сахаров, — придают многократно упомянутые в материалах спецслужб случаи мародерства на захваченной финской территории. Тащили из домов, покинутых жителями, или даже в их присутствии, буквально всё, что можно — велосипеды и швейные машинки, патефоны, шелковые женские платья, одежду, обувь, всякую утварь. С наивным восторгом советские бойцы — обитатели деревенских лачуг, пригородных бараков, «коммуналок» входили в благоустроенные, чистые, ухоженные, полные неведомого им быта дома финских городских обывателей, сельских, хуторских жителей и забирали всё, что попадало под руку…»

Сталин со злой иронией высказался о частях, попавших в окружение:

— Окружена была всего лишь одна дивизия, а сюда телеграммы шлете — партии Ленина-Сталина: герои сидят, окружены, требуют хлеба… Сидели, кормили дармоедов… Каждый попавший в окружение считается героем…

Слова вождя запомнили. Попавшие в окружение воспринимались как плохие солдаты, а то и как предатели. Финны вернули советским властям 5572 пленных красноармейца. 180 человек отказались возвращаться в СССР, и они уцелели. Вернувшимся на родине не были рады, встречали их отнюдь не с цветами.

Девятнадцатого апреля 1940 года нарком внутренних дел Берия обратился к Сталину:

«Учитывая, что среди принимаемых военнопленных, безусловно, будет значительное количество лиц, обработанных финской, а возможно, и другими разведками, НКВД СССР считает необходимым обеспечить тщательную фильтрацию принятых военнопленных и проведение среди них соответствующих чекистско-оперативных мероприятий, для чего необходима их фильтрация на срок не менее двух-трех месяцев.

Для осуществления этого считаем целесообразным военнопленных поместить в Южский лагерь НКВД, находящийся в Ивановской области в 47 километрах от железнодорожной станции Вязники. В этом лагере в прошлом помещалась исправительно-трудовая колония НКВД для несовершеннолетних преступников. Лагерь рассчитан на 8000 пленных и вполне приспособлен для организации и размещения в нем военнопленных.

Оперативно-чекистская группа будет доведена до пятидесяти человек и обеспечена соответствующим руководством».

Из числа возвращенных военные трибуналы 350 человек приговорили к расстрелу. 4354 бывших пленных отправили в лагеря на срок от четырех до восьми лет. Освободить — и то через несколько месяцев — Берия предложил только 450 человек, «попавших в плен ранеными, больными и обмороженными».

Финнов попало в плен в семь раз меньше — всего 792 человека.

Финны противопоставили превосходящим силам Красной армии хорошо подготовленные небольшие подразделения бойцов. Стала ясна разница между плохо обученным призывником и военным профессионалом.

Началось дезертирство, красноармейцы, попав под огонь, впадали в панику, бежали с поля боя, бросая оружие. Армейский комиссар 2-го ранга Александр Иванович Запорожец, член военного совета 13-й армии, подтвердил плохое моральное состояние вооруженных сил:

— Много было самострелов и дезертиров.

— К себе в деревню уходили или в тылу сидели? — уточнил Сталин.

— Было две категории. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Вторая — бежала не дальше обоза, землянок, до кухни. В одном полку было сто пять человек самострелов.

— В левую руку стреляют? — спросил Сталин.

— Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги…

Финские солдаты были подготовлены к ближнему бою и несравненно лучше вооружены — в первую очередь автоматами и минометами, а еще финны оснастили свою армию пистолетами-пулеметами «суоми», удобными в бою. Красноармейцы имели только винтовки. Треть красноармейцев оказалась вовсе не обученной.

Расплата за поражения не заставила себя ждать.

«Следовали кары — аресты, предание военному трибуналу, расстрелы, создание контрольно-заградительных отрядов для борьбы с дезертирами, — писал Андрей Сахаров. — Так, в январе 1940 года за упущения и военные неудачи был расстрелян весь штаб 44-й стрелковой дивизии. Однако это, видимо, i^a-ло помогало, потому что вплоть до конца боевых действий сводки спецслужб и донесения руководства НКВД «наверх» по-прежнему изобиловали всё теми же обвинениями, что и прежде.

Все эти материалы рисуют весьма рельефно общую цивилизационную картину состояния Красной армии в канун предстоящего жестокого противоборства с гитлеровской Германией…»

В конце декабря 1939 года Ставка Главного командования приостановила боевые действия, чтобы подготовиться посерьезнее. Войну начали, сосредоточив на финском фронте двадцать одну дивизию, а потом пришлось наращивать силы и довели их число до пятидесяти восьми. Таким образом добились тройного превосходства в силах. На финский фронт перебросили дополнительное вооружение, прежде всего артиллерию большой мощности и авиацию. 11 февраля 1940 года после мощной артиллерийской подготовки советские войска начали новое наступление, теперь уже более успешное.

Все месяцы войны Коллонтай с волнением следила за развитием событий. Она не знала, какие планы Сталин вынашивает относительно Скандинавии. Не намерен ли после Финляндии таким же способом решить и судьбу Швеции?

Командование Красной армии воспринимало Швецию как потенциального врага. Хотя Швеция после 1809 года ни разу не воевала. Миролюбивая политика, сознательное уклонение от конфликтов заложили основу ее завидного процветания — политического и экономического. Но в Москве не верили в искренность шведов. Считали, что они тайно помогают Финляндии и готовы вступить в войну на стороне врагов Советского Союза.

Двадцать первого октября 1939 года штаб Ленинградского военного округа отправил в Генеральный штаб и в 5-е (разведывательное) управление Красной армии сводку № 30. В ней, в частности, отмечалось: «Швеция начала поставку большого количества оружия Финляндии через порт Сундсвалл на Вааза».

Восьмого октября 1939 года Коллонтай писала из Стокгольма Щепкиной-Куперник: «Рвусь в Москву душою и сердцем. Тяжело в заграничной обстановке, хотя мы и гордо с радостью сознаем, что ключ от мировых событий в руках Москвы…

С восхищением чувствую, как в мировой политике Советский Союз несет новые методы, утверждает свою мощь, свое величие. Чудесно жить и видеть, как идеалы, за которые боролись в молодости, стали действительностью!»

Чем чаще она это пишет, тем меньше доверия к ее словам…

Пятнадцатого октября 1939 года снова пишет подруге из Стокгольма: «Мировая обстановка полна тревоги. Только в нашей благодатной и чудесной Советской стране жизнь идет радостно вперед».

В декабре 1939 года Коллонтай подготовила обширное письмо Молотову, а копию адресовала наркому обороны Ворошилову. Для начала охарактеризовала ситуацию в Швеции: «Новый кабинет будет держаться политики нейтралитета — попустительства, стараясь не дать явных поводов к тому, чтобы Швеция была втянута в войну. Затяжка операций на севере, однако, не исключает возможности инцидентов. «Материальную помощь» шведы почти открыто оказывают Финляндии, и, как известно, военно-техническая помощь Англии переправляется через север обеих скандинавских стран…»

Дальше Коллонтай переходит к главному, ради чего решилась всё это написать, — это просьба призвать работающих в Стокгольме советских разведчиков к сугубой осторожности.

«Чего добиваются наши враги здесь — как местные активисты, давящие на шведское правительство, так и Англия. Разрыва дипотношений с нами из-за какого-либо «шпионского конфликта»… Это развяжет руки нашим врагам, чтобы уже без стеснения… оказывать помощь Финляндии в смысле снаряжения…

Пока Советский Союз имеет здесь свое представительство, работа по снабжению Финляндии затруднена. От разрыва с нами ни одна группа промышленников не пострадает, наши торговые связи крайне ничтожны. Некоторой острасткой разрыва с нами является реагирование на это Германии. Но достаточный ли это фактор, пока учесть трудно.

Прошу указаний: в каком положении наши отношения с Швецией в орбите всей мировой политики. Вам это виднее. Мы делаем, как нам и полагается, всё, чтобы где и как можно препятствовать разрыву, не упуская, разумеется, наших интересов и престижа. Но у нас в Союзе может быть учет хода вещей иного характера, и «дела» уже зашли за пределы надежд сохранить со Швецией добрососедские отношения?..

Что может грозить непосредственно в смысле наскоков на нас?

Налет на полпредство не считаю возможным… Другое дело — торгпредство и Интурист. Эти учреждения, несомненно, под известной угрозой. Крайне важно, чтобы из Москвы:

во-первых — руководству были даны соответствующие указания соблюдения сугубой осторожности (например, беспрекословное подчинение требованиям работников секретно-шифровального отдела);

во-вторых — лиц, ведущих определенную работу, лучше не иметь в торгпредстве. При аресте сотрудника торгпредства (а на определенной работе такой случай вполне реален) будет создан именно тот «инцидент», которого ищут, добиваются наши враги…

Я помогаю всем, чем могу, указаниями, советами и проч., но сейчас нужны здесь опытные работники, лучше не портить «престижа» торгпредства, а использовать для определенной работы официально числящихся работников по военной линии. При их провале — это дело «естественное» и не повлечет за собою тех последствий, вредных для СССР, как, например, при «разоблачении» официального торгового представительства СССР как «гнезда». Учтите.

Положение трудное и серьезное.

Не могу не указать, что пока у меня нет помощника, не с кем даже посоветоваться, так как все новые и их всех еще надо учить и учить. Делаю всё, что в силах. Конечно, и как всегда, морально бодра и оптимистична, но Ваши поддержка и указания мне крайне нужны в этой обстановке».

И от руки дописала постскриптум:

«Крайне желательно ускорить приезд сюда тов. Никитушева».

Полковник Николай Иванович Никитушев был назначен советским военным атташе в Стокгольме. Выпускник командного факультета Военной академии механизации и моторизации, он в 1938 году поступил в Академию Генерального штаба. Оттуда в сентябре 1939 года офицера-артиллериста взяли в разведывательное управление Красной армии. Так что в Стокгольме ему предстояло иметь дело с резидентурой военной разведки, не имея соответствующего опыта.

Во время Второй мировой полковник Никитушев руководил широкой сетью агентов, правда, шведская контрразведка их методично вылавливала. С Коллонтай он сотрудничал вполне успешно. Александра Михайловна нуждалась в компетентных помощниках, когда перед ней ставились такие сложные задачи. Она вспоминала, что Никитушев понимал ситуацию в Швеции и ей было с ним просто работать. В отличие от других присланных из Москвы людей, далеких от дипломатии и потому беспомощных. Они злобствовали и требовали от полпреда «держать шведов в строгости», делать им выговоры, грозить… Коллонтай объясняла им, что они в полпредстве, а не в губкоме: «Наша задача держать шведов нейтральными, а не раздражать их по пустякам».

Парламент Финляндии обратился за помощью к народам всего мира, заявив, что страна стала жертвой агрессии. Швеция поддержала Финляндию в войне с Советским Союзом. От Коллонтай требовали делать всё, чтобы удержать Швецию на нейтральных позициях.

Двадцать девятого декабря 1939 года она пожаловалась Вере Юреневой: «От перегрузки слегла в особом «припадке переутомления». Это новая болезнь — всё сразу: сердце, печень, почки. Шесть дней лежала и спала или полуспала два дня. А потом — потребовалось во что бы то ни стало работать, и я лежа приняла за день четырнадцать посетителей и всё по серьезным вопросам. Но сегодня я уже снова на ногах…»

Видя, что творится в мире, Сталин спешил закончить неудачную войну. Начались тайные переговоры с финнами — через посредство шведов — о заключении мира. Вот тут и понадобилась Александра Михайловна Коллонтай.

В январе 1940 года шведы попросили Коллонтай узнать в Москве, примет ли СССР шведское посредничество и готов ли он заключить мирный договор с Финляндией. Шифровки от Молотова не было несколько дней. Полковник Никитушев успокаивал Коллонтай: в Москве не выработали основу для переговоров, оттого и не отвечают. Ответ от Молотова содержал такие требования, пойти на которые финны не были готовы.

Коллонтай с ее дипломатическими талантами, широкими и давними связями в политическом истеблишменте Скандинавии играла в секретных переговорах главную роль.

Лидер социал-демократической партии и министр иностранных дел Финляндии Вяйне Альфред Таннер тайно приезжал в Стокгольм, чтобы поговорить с советским полпредом. Они беседовали в гостиничном номере. Коллонтай сочла его предложения разумными и передала в Москву. Ответ был обескураживающий: «Ваше предложение не может служить базой для мирных переговоров».

Телеграммы из Москвы носили характер приказа. Коллонтай, как могла, смягчала их тон. У нее возникли трения с резидентурой НКВД. Политическая разведка хотела показать Сталину, что это ее люди заставят финское правительство принять условия мира.

Уже после смерти Зои Ивановны Воскресенской, автора детских книг о Ленине (за что она удостоилась Государственной премии СССР и премии Ленинского комсомола), появились ее воспоминания о работе в разведке. В том числе в Скандинавии.

«В конце 1939 года, — писала Зоя Воскресенская, — я была направлена в Стокгольм с заданием восстановить связи с агентурой в Финляндии. Необходимо было знать истинное положение в стране. Прилетела самолетом, явилась в полпредство к Коллонтай, но Александра Михайловна встретила меня холодновато:

— О вашем приезде я не была осведомлена. С какой миссией вы прибыли?

— Война с Финляндией, — пожала я плечами.

— Вот этого я и опасалась, — сказала она. — За нашим полпредством и всеми нашими работниками ведется наблюдение. Любое неосторожное действие может привести к тяжелейшим последствиям…

Она отправила телеграмму Молотову с просьбой отозвать меня, «поскольку деятельность советской разведки в Швеции в данной обстановке может привести к осложнениям». На эту шифровку последовал ответ: «Товарищ такая-то выполняет задание своего руководства».

В воспоминаниях Коллонтай Зоя Воскресенская не упоминается. Видимо, будущая писательница не была заметной для посла фигурой. А вот появление другого представителя НКВД в бумагах полпреда отмечено.

В марте 1940 года, в разгар переговоров, в стокгольмское полпредство прислали нового сотрудника. Новичок не понравился Коллонтай: «Самоуверенный зазнайка и ничего не знает о дипломатической работе (он из другого ведомства). Он всё пристает ко мне и допытывается, как идут переговоры, но именно этого я не могу ему сказать.

— Я прислан сюда, чтобы вам помочь, а если я не буду в курсе, вам же хуже. У вас могут получиться крупные неприятности, от которых именно я смог бы вас избавить.

Он ревнует и следит за моими беседами с военным атташе.

— С ним вы делитесь положением дел, почему вы скрываете от меня вашу работу, не доверяете мне? Спросите Москву!

Его жалобы мне так надоели, что я запросила Молотова и получила ответ, подтверждающий прежнюю директиву: сохранение полной секретности, никого из членов полпредства не вводить в курс переговоров. Отношения мои с новым секретарем не налаживаются. Я отмахиваюсь от этой ненужной помехи в работе, но меня раздражает постоянная его обидчивость…»

Иногда ей приходилось мчаться в шведское министерство иностранных дел по ночам. И так продолжалось четыре недели. Таннер говорил ей:

— Что еще желает Москва? Карельский перешеек мы уступаем вам, Ханко и острова отдаем… Но на что вам Выборг? Это историческая реликвия финского народа. Отдать эту старую, ненужную, но дорогую сердцу каждого финна крепость — это бьет по гордости каждого финна.

Коллонтай спокойно возразила:

— К чему такие слова, господин министр? Мир, мир нужен финскому народу. Купить его нужно ценой Выборга.

В конце концов финны приняли советские условия.

Переговоры тяжело дались Коллонтай: «После этих напряженных дней я уже не была прежней «вечно юной Коллонтай», как пелось в частушке обо мне».

В ночь с 12 на 13 марта 1940 года в Москве был заключен мирный договор. С финской стороны его подписал министр без портфеля Юхо Кусти Паасикиви. Сталин не мог себе позволить затягивать столь непопулярную в стране и мире войну. Во внешней политике потери были очень большими, хотя Молотов смело назвал войну «новым международным успехом Советского Союза».

Тринадцатого марта Коллонтай получила телеграмму от Молотова: «Ввиду Ваших больших заслуг во всем этом деле горячо поздравляю вас».

Третьего апреля политбюро постановило:

«В связи с окончанием военных действий разрешить НКВД СССР:

1. Установленный порядок передвижения граждан по Кировской железной дороге по индивидуальным пропускам — отменить.

2. Изъятые у гражданского населения радиоприемники личного пользования возвратить.

3. Отменить распоряжение о закрытии радиостанций наркоматов и ведомств».

Финны сохранили свою независимость, но им пришлось отдать всё, что от них требовал Сталин. Советский Союз получил все территории, которые хотел, а сверх того — в аренду весь полуостров Ханко, где должна была появиться советская военно-морская база. Границы СССР на Карельском перешейке отодвинулась на 150 километров. Финляндия потеряла целую провинцию, ее жителям пришлось бросить свои дома. Отнятые у соседей территории включили в состав образованной 31 марта 1940 года Карело-Финской союзной советской республики.

За десять дней до этого, 21 марта, Куусинена и его министров Анттилу и Прокконена пригласили к Сталину. Там им, видимо, объявили, что деятельность «народного правительства» прекращена. Большинство его активистов пристроили в Карелии.

В 1920—1930-е годы Карелия была автономной республикой в составе Российской Федерации. Во время мирового экономического кризиса 1929 года советская пропаганда зазывала в Карелию финнов. Около двенадцати тысяч финнов перебрались в советскую Карелию. Приехали даже несколько тысяч финнов из Америки. Они всё бросили, распродали имущество и поехали в счастливую страну, где нет безработицы и эксплуатации. А попали в глухие карельские леса, в тяжелейшие условия, где трудились за гроши. Паспорта и валюту у них отобрали. Целые группы американских финнов приезжали со своей техникой, ее отбирали и передавали в совхозы. Из-за присутствия иностранцев в Карелии постоянно происходили чистки, шла борьба с «финским буржуазным национализмом». Наибольшее недоверие вызывали те, кто по своей воле перебрался в Советский Союз, желая участвовать в строительстве социализма…

Теперь Карельскую АССР переименовали в Карело-Финскую и повысили ее статус до союзной республики. Соответственно Карельский обком преобразовали в ЦК компартии Карело-Финской ССР. Сталина не покидала надежда целиком присоединить Финляндию к Советскому Союзу, поэтому он отправил в Петрозаводск Куусинена. Но назначил его не первым секретарем ЦК, а с расчетом на будущее международное признание председателем президиума Верховного Совета Карело-Финской ССР.

«Мы понесли тогда огромные потери, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев. — В ответ было сменено военное руководство: смещен Ворошилов с поста наркома обороны… Отношения между Сталиным и Ворошиловым были мало сказать дружескими: я всегда видел их вместе, они были неразлучны. Если Сталин пошел на это, то можно себе представить, как был он поражен слабостью нашей армии в войне с финнами!»

Финская кампания показала, что советские вооруженные силы не готовы к серьезному военному конфликту. Во всяком случае именно такой вывод сделал Адольф Гитлер:

— Состояние русской армии — катастрофическое. Ее едва ли можно использовать для боевых действий. Отсюда, видимо, и такое упорство финнов… Россия в данный момент не опасна. Она внутреннее ослаблена… В настоящее время боеспособность русских вооруженных сил незначительна…

Наблюдая за ходом боевых действий Красной армии, Гитлер пренебрежительно сказал Геббельсу:

— Хорошенького же союзника мы себе выискали.

До столкновения с Германией оставалось немногим больше года. Если бы уроки были извлечены, многое удалось бы исправить.

Но Сталин велел считать Финскую кампанию победоносной:

— Финнов победить — не бог весть какая победа. Мы победили еще их европейских учителей — немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов, но и технику передовых государств Европы. Не только технику, мы победили их тактику, их стратегию. В этом основная наша победа!

А раз победили, то зачем что-то менять? Маршал бронетанковых войск Павел Семенович Рыбалко вспоминал: «В Финляндии мы опозорились на весь мир. Армией командуют неграмотные люди — командиры эскадронов, вахмистры без образования и опыта». В июне 1941-го Красной армией командовали те же командиры.

В сентябре 1940 года начальник 2-го отделения информационного отдела разведывательного управления Генштаба полковник Завьялов подписал справку «К положению в Швеции»:

«По полученным за последнее время сведениям, в Швеции происходят события, показывающие, что Швеция медленно, но верно «осваивается» германским империализмом и превращается в придаток германской империи.

Прежде всего необходимо отметить факт транзита немецких войск через Швецию, расцениваемую населением и кругами, близкими к руководящей шведской верхушке, как потеря свободы и независимости Швеции, от которых осталась одна фикция, так как непосредственная оккупация важнейших центров, как Мальме, Буден, Долиден, Кируна и др., может быть произведена немцами в любой момент, который они найдут подходящим.

Для этой задачи предпринимаются меры к удалению из состава шведского правительства лиц, не отвечающих по своей ориентации деланиям и стремлениям Германии…»

Военная разведка отметила, что по требованию немцев из шведского правительства вывели министра иностранных дел Рикарда Сандлера; если уберут и министра обороны Пера Эдвина Шельда, это «будет означать победу германофильствующего и нациствующего офицерства шведской армии»: «Буржуазией и особенно ее лакеями — шведской социал-демократией предприняты меры к обработке общественного мнения в том духе, что в свободной Швеции необходимо проявлять «единство национального сознания», направленного в сторону соседних «братских стран с общегерманской культурой»… Другим не менее значительным фактором в общественной жизни Швеции является обострение антисоветских настроений шведской буржуазии в связи с вхождением Прибалтийских государств в состав СССР…»

Александр Андреевич Завьялов, выпускник командного факультета Военной академии механизации и моторизации, был взят в военную разведку, служил военным атташе при полпредстве в Латвии, затем его отозвали в центральный аппарат. В октябре 1940 года 38-летний полковник скоропостижно скончался от туберкулеза. Его с почестями похоронили на Новодевичьем кладбище.

Сближение Швеции с Германией рассматривалось как «недоработка» советского полпреда в Стокгольме. От Коллонтай требовали объяснений и предложений. Позиция Швеции имела особое значение, поскольку в Москве всё-таки намеревались окончательно решить «финский вопрос».

На республиканском партийном съезде в Петрозаводске еще в апреле 1940 года говорилось, что скоро «пролетариат и трудящееся крестьянство Финляндии… поднимутся с новой сокрушающей силой и сбросят в мусорную яму всю эту продажную шайку Маннергеймов. В нужный момент мы протянем братскую руку помощи народу Финляндии в его борьбе против эксплуататоров».

На партийно-комсомольском собрании аппарата президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин сказал:

— Если бы, конечно, присоединить Финляндию, то положение еще больше улучшилось с точки зрения стратегии.

В ноябре 1940 года нарком Молотов приехал в Берлин договариваться с Гитлером.

Немцы предложили проект соглашения четырех держав — России, Германии, Италии и Японии, чтобы координировать политику и поделить сферы влияния. Идея наркому нравилась. Но он хотел всё уточнить. Вячеслав Михайлович в том числе сказал фюреру, что они со Сталиным рассчитывают, что Германия признает, что «Финляндия должна быть областью советских интересов». Гитлер не без колебаний согласился с этим.

— В той же степени, как, например, Эстония и Бессарабия, — уточнил Молотов.

К тому времени Бессарабия и Эстония уже стали частью Советского Союза. Вячеславу Михайловичу нужно было получить прямое согласие Гитлера на присоединение Финляндии.

— Я не хочу войны в Финляндии, — ответил Гитлер. — Кроме того, Финляндия является для Германии важным поставщиком.

— Это оговорка является новым моментом, — заметил Молотов. — Прежде советские интересы в Финляндии признавались без оговорок.

— Нет ничего нового, — возразил Гитлер. — Когда вы вели войну с Финляндией, мы сохраняли лояльность. Мы советовали Финляндии согласиться на ваши требования. Но как вы говорили, что война в Польше будет источником осложнений, так я теперь заявляю, что война в Финляндии будет источником осложнений. К тому же Россия уже получила от Финляндии львиную долю того, что она хотела…

Двадцать пятого ноября 1940 года, вернувшись в Москву, Молотов пригласил к себе германского посла Шуленбурга и сказал, что Советский Союз готов принять проект пакта четырех держав, но выдвигает свои условия: «Немецкие войска должны покинуть Финляндию, которая по советско-германскому соглашению 1939 года является сферой влияния СССР. Экономические интересы Германии в Финляндии (поставки леса и никеля) будут обеспечены».

Покинув Берлин, Молотов оставил там нового полпреда — Владимира Георгиевича Деканозова, которого в Наркомат иностранных дел перевели из НКВД. 19 декабря 1940 года Деканозов вручил верительные грамоты Гитлеру. Во время беседы нового полпреда с фюрером обсуждался только один внешнеполитический вопрос: Швеция и Финляндия.

«Приняв верительные грамоты и поздоровавшись со мной, Гитлер предложил сесть, — докладывал Деканозов в Москву. — Он спросил, происхожу ли я из той местности, где родился Сталин, знаком ли я со Сталиным издавна по совместной революционной работе. Я ответил, что родители мои происходят из той же местности Грузии, где родился Сталин, сам я родился в Баку, совместную революционную работу в Грузии со Сталиным не вел, сказал, что мне сорок два года, а т. Сталину около шестидесяти одного года.

Гитлер сказал, что я самый молодой посол в Берлине. В былые времена раньше шестидесяти пяти лет никто не становился послом, теперь всё изменилось. Я заметил, что в Германии теперь также происходит выдвижение молодых кадров на разные отрасли государственной работы. Гитлер подтвердил это…

Обратившись затем к Риббентропу, он спросил его, говорил ли тот со мной по политическим вопросам. Риббентроп ответил Гитлеру, что посол Деканозов спрашивал его, что известно германскому правительству о намечающемся соглашении между Швецией и Финляндией по вопросу о слиянии внешнеполитической деятельности этих стран, и что он, Риббентроп, ответил мне, что им об этом ничего не известно. Гитлер это выслушал молча и только кивнул головой. Риббентроп сказал, обращаясь ко мне, что он примет меня для беседы на будущей неделе».

Возможен ли военно-политический союз Швеции и Финляндии — вот что в декабрьские дни 1940 года волновало советских руководителей.

Седьмого октября 1940 года Александра Михайловна Коллонтай подписала с министром финансов и народного хозяйства Швеции соглашение о торговле и кредите. Она старалась объяснить Москве реальную картину взаимоотношений Швеции и Германии.

Конечно же и в Берлине, и в Стокгольме были сторонники сближения и даже тесного союза двух стран. Скажем, второй человек в рейхе — Герман Геринг. В 1917 году молодой летчик кайзеровского военно-воздушного флота Геринг сбил двадцатый вражеский самолет и получил высшую награду за храбрость. После войны, демобилизовавшись в звании капитана, уехал в Швецию, где работал пилотом на коммерческих авиалиниях. Здесь он встретил будущую жену — Карин фон Кантцов. Во время пивного путча 1923 года, когда нацисты в первый раз пытались взять власть, Геринг был ранен. Его увезли в Австрию, где он провел полтора месяца в больнице. Врачи не жалели для него морфина, и он привык к наркотикам. Отучали его от наркотиков в шведском санатории. Геринг приезжал в Швецию на могилу первой жены, что с неудовольствием отмечала Коллонтай.

Нацисты позаимствовали у шведов кое-что «полезное».

Первый институт расовой биологии появился в Швеции в 1922 году. Главная идея состояла в том, чтобы лишить «неполноценных людей» возможности иметь детей. Шведы приняли закон о стерилизации умственно отсталых и психически больных. Разрешалось стерилизовать и тех, кто ведет антисоциальный образ жизни: «показанием к стерилизации являются цыганские черты и склонность к бродяжничеству». Политики считали, что такая программа выгодна еще и с финансовой точки зрения. Зачем плодить детей, которых придется кормить из государственного бюджета?

Но от этой программы в Швеции вскоре отказались, осознав ее аморальность. Настоящие поклонники этой идеи нашлись только в Германии. Заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс сказал, что национальный социализм — это «не что иное, как прикладная биология».

Четырнадцатого июня 1933 года немецкие национал-социалисты приняли закон «О предотвращении потомства с нездоровой наследственностью». Принудительной стерилизации подлежали те, кого считали носителями тяжелого наследственного заболевания. К таким порокам относили слепоту и глухоту. Стерилизации подверглось примерно 400 тысяч человек. Вслед за стерилизацией началась эвтаназия — «умерщвление людей из гуманных соображений». Эвтаназия сменилась фабриками смерти…

Немецкие нацисты причисляли шведов к арийцам. Адольф Гитлер сделал политическую карьеру, утверждая, что только одна группа людей на земле является созидателями — это арийская раса, высокие, сильные белокурые люди с голубыми глазами, уроженцы Северной Европы. Они одни от природы наделены гениальными способностями. Они только и могут взвалить на себя бремя ответственности за развитие человечества.

Но цивилизация, первые города, письменность возникли на Ближнем Востоке и в Азии, то есть очень далеко от мрачных и холодных лесов Северной Европы. История сохранила представление о древних германцах как о варварах. Как же доказать, что древние германцы и, следовательно, их наследники — современные немцы представляют расу господ, если их вклад в развитие цивилизации так скромен?

Переписать историю взялся рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В штабе СС создали псевдонаучную организацию — «Немецкое наследие предков. Общество по изучению духовной истории» (сокращенно «Аненербе»).

Вокруг «Аненербе» ходит множество легенд, не имеющих никакого отношения к реальности. Рассказывают, будто ее сотрудники овладели сверхъестественными силами, создали чудо-оружие. Что они вообще были магами и чародеями. На самом деле это была организация, занимавшаяся мифотворчеством во имя псевдонаучного обоснования расовых идей нацистской партии.

Президентом общества «Аненербе» Гиммлер утвердил Германа Вирта, произведя его в гауптштурмбаннфюреры СС. «Вирт — художник, который заставляет камни говорить, психолог, который слышит биение сердец сквозь столетия, религиовед, который ощущает вечные истины ума и духа, передающиеся из поколения в поколение», — писал один из его поклонников.

Герман Вирт доказывал, что западная культура идет к краху. Единственное спасение — обращение к прошлому, к идеям и духовности нордической цивилизации. Вирт понял, чего от него ждут — полностью переписать историю человечества. Гиммлер поручил Вирту возглавить первую заграничную команду «Аненербе». В июле 1936 года экспедиция отправилась в Швецию. Искали следы самой старой письменности — будто бы утерянного арийского алфавита. Вирт взялся изучать древние надписи на гранитных холмах в Швеции. Он был уверен, что это и есть священные тексты нордической цивилизации…

Во время Второй мировой войны рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер порадовал Адольфа Гитлера сообщением о том, что «недавно в состав войск СС было зачислено двести пятьдесят шведов, вслед за которыми, несомненно, потянутся и другие». Фюрер ответил, что «всемерная пропаганда именно германской идеи есть, безусловно, верный шаг. Тем самым можно как магнитом извлечь из германских народов лучшие, так сказать, металлические элементы, стальных людей и притянуть их к себе».

Но в Швеции оказалось мало желающих воевать за третий рейх. И вообще поклонников Гитлера и его идей оказалось немного. Другое дело — экономика. В этой сфере сотрудничество было тесным и жизненно необходимым для обеих стран. Третий рейх крайне нуждался в шведском сырье. Немецкая экономика в принципе не могла существовать без импортных поставок. Германия в избытке имела только уголь. Остальное приходилось покупать.

Летом 1937 года начальник экономического управления вермахта Георг Томас составил меморандум, отразивший возмущение военных: «Вооруженные силы не понимают, почему государство, партия и промышленность позволяют себе затевать большие строительные проекты, когда не хватает металла и строительных материалов для казарм».

После начала Второй мировой войны Германия еще и оказалась в экономической изоляции. Весь мир полагал, что третий рейх хорошо приготовился к войне, что вермахт обладает полным превосходством в силах, что накоплены огромные запасы оружия, горючего и сырья. Но это была фикция. Для Германии вступление в войну было невероятной авантюрой. Франция и Англия отрезали ее от поставок из-за рубежа. Импорт важнейших видов сырья — нефти, железной руды, меди — упал до кризисно низкого уровня. Экономика, полностью зависящая от импорта, была на грани полного развала.

Начиная с ноября 1937 года и до последних дней существования третьего рейха сталь и другие важнейшие виды сырья распределялись лишь с личного разрешения Адольфа Гитлера.

Во время войны немецкие танкисты получали памятку: «За каждый снаряд, который ты выпустишь по врагу, твой отец заплатил сто марок в виде налогов, а твоя мать неделю простояла за станком на фабрике… Танк «Тигр» стоит восемьсот тысяч марок, это триста тысяч рабочих часов. Тридцать тысяч человек отдали свой недельный заработок, шесть тысяч работали целую неделю, чтобы ты получил этот «Тигр». Все они работали ради тебя. Думай о том, какое оружие теперь оказалось в твоих руках!»

В 1940 году больше половины железной руды поступало в Германию из-за границы, из них 83 процента закупалось в Скандинавии. Но и Швеция зависела от немецких поставок каменного угля. Своих энергоресурсов в стране не было; когда исчез бензин, в Стокгольме машины работали на дровах, в том числе автомобиль короля. Премьер-министр добирался до министерства на трамвае. В апреле 1939 года социал-демократическое правительство в Стокгольме заверило Берлин, что продолжит поставлять руду и в случае войны.

Германию беспокоили маршруты доставки шведской руды. В зимние месяцы она поступала через норвежский порт Нарвик. Немцы боялись, что, если англичане захватят Нарвик, сталелитейные заводы в Руре остановятся. По приказу премьер-министра Уинстона Черчилля британские войска именно это и попытались сделать. Гитлер тоже приказал захватить Норвегию (а заодно и Данию). После трехмесячных боев британским войскам пришлось эвакуироваться, и транзит через Нарвик не прекращался до самого конца войны.

Чтобы гарантировать поставки шведской железной руды, Германия фактически пожертвовала своим флотом. Британские корабли потопили все десять современных эсминцев, которые сопровождали немецкий десант в Нарвик. Главком военно-морских сил гроссадмирал Эрих Рёдер отправил и два тяжелых крейсера «Гнейзенау» и «Шарнхорст» в норвежские воды, где их сильно повредили британские торпеды. Немецкий надводный флот перестал существовать как серьезный военный фактор.

Лето 1940-го было временем невероятных успехов третьего рейха.

«Когда передовые немецкие части достигли Парижа, а в сводке вермахта сообщили о победоносном завершении боев в Норвегии, — вспоминала кинорежиссер Лени Рифеншталь, большая поклонница нацистов, — по всей Германии три дня звонили колокола. На улицах реяли флаги».

Лени Рифеншталь послала Адольфу Гитлеру поздравительную телеграмму: «С неописуемой радостью и волнением, преисполненные горячей благодарности, мы переживаем, мой фюрер, величайшую победу — Вашу и всей Германии. Вы совершаете невиданные в истории человечества деяния… Слова бессильны выразить Вам переполняющие меня чувства».

Оккупировав Норвегию, немцы сделали главой марионеточного правительства Видкуна Квислинга. В 1917 году он был норвежским военным атташе в Петрограде и всерьез подумывал о присоединении к большевикам. Но потом создал собственную праворадикальную партию «Национальное объединение», ориентировавшуюся на национал-социалистическую партию Гитлера. Видкун Квислинг настолько жестоко расправлялся с норвежскими патриотами, что его имя стало нарицательным обозначением коллаборационистов, сотрудничавших с нацистами.

Александра Коллонтай видела, как вздрогнули шведы в тот апрельский день 1940 года, когда немецкий экспедиционный корпус высадился в Норвегии.

Главной заботой шведов в ту пору было любыми путями избежать судьбы Норвегии. Они шли навстречу немецким требованиям, чтобы не спровоцировать вторжение вермахта. Страны, не оккупированные немцами, примерялись к новой реальности. Европейские фирмы поставляли товары Германии, а расплачивались за них местные банки, потом они выставляли консолидированный счет рейхсбанку. Но Берлин не платил по счетам всю войну. В 1944 году рейхсбанк был должен 30 миллиардов марок по внешнеторговым счетам. Но с такими важными государствами, как Швеция, Германия обращалась иначе. Шведские счета оплачивались в первую очередь.

В мае 1940 года Коллонтай писала: «Здесь много перемен. Европа перестраивается на военный лад. Кофе, мыло, сахар — всё по карточкам. В Стокгольме мы почти всё время сидим без света, напряжение колоссальное, но у шведов образцовый порядок, и, вопреки трудностям, у них все хорошо организовано».

Коллонтай очень уважительно относилась к шведам. Когда уже шла война, писала: «Шведы не теряют присутствия духа и демонстрируют прекрасную дисциплину. Они обладают даром организовывать быт даже в самых трудных условиях».

«На моем балкончике, — меланхолически пометила в дневнике Коллонтай, — стеклянное блюдо со спелой садовой земляникой, ананасной, значит, сладкой. Напоминает петербургскую клубнику, какую я больше не встречала. В 1917 году ее уже не было. Почему вывелся этот чудесный сорт земляники? Или огородники под Питером обладали особым секретом, как ее выращивать? И секрет этот пропал с войной и новым бытом?..»

В войну не только советским гражданам, работавшим за границей, Швеция казалась землей обетованной. Для немцев последнее нейтральное государство Скандинавии приобретало всё большее значение.

Увеличение налогов в 1941–1942 годах вкупе с еще большим ограблением оккупированных территорий позволяло имперскому министерству финансов оплачивать военные расходы. К тому же большие накопления немцев тоже использовались для финансирования военной промышленности. Денег третьему рейху хватало. Но после поражения под Сталинградом механизм финансирования войны развалился. Немцев охватила паника. Побежали забирать деньги из банков. Расцвел черный рынок. Когда туда хлынули деньги, финансовая система затрещала. Государство не получало назад выплаченные в качестве зарплаты деньги. Ясно было, что накопления сгорят в гиперинфляции — если не военной, то послевоенной, поэтому зарплата потеряла значение. Подскочила цена реальных товаров — продовольствия, сигарет, одежды. Да и компании потеряли интерес к бумажным деньгам. Какой смысл накапливать деньги на счетах, если на них нечего купить? Промышленники пытались экспортировать капитал, чтобы спасти деньги в нейтральных странах, прежде всего в Швеции.

Во время Второй мировой войны уже половина шведского импорта и больше сорока процентов шведского экспорта приходились на Германию. Руда доставлялась в Германию морским путем. В Ботническом заливе транспорты топили подводные лодки. Шведы доказательств не имели, но считали, что эти лодки — советские. Делали Коллонтай постоянные представления. И были правы. Балтийский флот пытался помешать поставкам Германии стратегического сырья.

Нападение Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года изменило и жизнь советских дипломатов в далекой от линии фронта Швеции. Каждый день приходили плохие новости. Утром Коллонтай не хотелось брать в руки газеты — шведская печать сообщала о стремительном продвижении вермахта вглубь России. Спасение, как всегда, искала в работе.

Советские представительства в континентальной Европе, оккупированной немцами, прекратили свою работу. И посольство в Стокгольме приобрело особую ценность. Из Москвы шли инструкции, означавшие, что внешняя политика развернулась на 180 градусов. Вчерашние союзники и партнеры стали врагами. А вчерашние противники — западные державы — превратились в союзников.

После 22 июня 1941 года интересы Советского Союза в Германии стало представлять посольство Швеции. Шведские дипломаты связались с советскими дипломатами в Берлине, подлежащими интернированию, посредничали в их эвакуации. Москва просила шведскую миссию взять на себя охрану имущества СССР в Германии. Но 21 августа Коллонтай доложила со слов шведских дипломатов, что нацисты всё захватили. В здании советского посольства в Берлине разместилось министерство по делам восточных оккупированных территории Альфреда Розенберга.

Пятого октября 1941 года Коллонтай писала испанке Паленсии в Мексику: «Жизнь изменилась. Сократился импорт, что создает некоторые неудобства. Я пью кофе только раз в неделю. Но это такая мелочь, когда сердце переполнено скорбью при мысли о тех страшных лишениях, которые терпит любимая страна».

В Стокгольме под крылом Коллонтай начинали работать дипломаты, сделавшие потом изрядную карьеру. Владимир Иванович Ерофеев стал помощником Молотова. Андрей Михайлович Александров-Агентов — помощником Брежнева. Владимир Семенович Семенов — заместителем Громыко.

Андрей Александров-Агентов, назначенный корреспондентом ТАСС, прилетел в Стокгольм в июле 1940 года вместе с женой на самолете.

«Коллонтай приняла нас обоих в своем заваленном книгами и бумагами маленьком кабинете, — вспоминал он, — приняла радушно и приветливо и долго расспрашивала о нашей жизни, учебе, о наших планах, немного рассказав попутно об обстановке, сложившейся в Швеции. В ответы вслушивалась внимательно, как если бы стараясь определить, что перед ней за люди, каковы их потенции и природа».

Александров-Агентов в 1935 году поступил в Ленинградский институт философии, литературы и истории, который преобразовали в филологический факультет университета. Учился на скандинавском отделении. Сразу после его окончания Александрова-Агентова командировали в Швецию. Он мечтал туда попасть и наслаждался жизнью в Стокгольме.

Он обрабатывал местную прессу, по телефону диктовал обзор шведских газет стенографисткам ТАСС в Москве. Информация, не предназначенная для широкой публики, отправлялась закрытой служебной почтой. По характеру кабинетный работник, он очень много писал. Владел шведским, английским, немецким, латынью. Его жена Маргарита Ивановна Панкрашова, тоже знавшая несколько европейских языков, работала переводчиком в торгпредстве.

«В миссии, — вспоминал Александров-Агентов, — всё крутилось вокруг «мадам», определялось ее личными традициями, вкусами, привычками. В парадных залах висели ее портреты и фотографии выдающихся деятелей из мира международной политики и искусства с автографами. Секретарь аккуратно вела альбомы вырезок из прессы разных стран, где что-либо говорилось о Коллонтай. Находясь на излечении в санатории, она одно время вызывала к себе дипломата из посольства, хорошо владевшего французским языком, и диктовала ему дневниковые записи по-французски…

Главные связи — с членами правительства, дворцовыми кругами, «королями» экономики поддерживала лично (пока позволяли силы). На приемах блистала. До сих пор у меня перед глазами картина: стройная, хрупкая (а ведь почти 70-летняя) Коллонтай в черном бархатном платье с белым испанским кружевным воротником и с букетом роз, лежавшим на руке, танцует вальс, меняя язык своих бесед почти так же часто, как партнеров по танцу.

А вот обобщенными выводами из собранной ею обширной информации, анализом и оценкой важнейших событий делиться не любила даже со старшими дипломатами посольства, оставляя основное «про себя»…

Шофер у Коллонтай был нанятый ею швед (пока из Центра не заставили его заменить), а самую доверенную секретаршу она в последнее время оплачивала не за счет Центра, а из собственных средств. Всё сказанное вовсе не означает, что Коллонтай была безразличной к судьбам и нуждам сотрудников посольства и вообще советских людей в Швеции. Напротив, она всегда была очень внимательной ко всем их нуждам и бедам…

А как же с «блестящей изоляцией» и стилем «маленького герцогства»? Тщеславие? Да, в какой-то мере было и это».

В марте 1942 года Александре Михайловне Коллонтай исполнилось 70 лет. А в августе у нее случился инсульт. Ее госпитализировали. Рядом с ее постелью сидела пресс-атташе посольства, о которой людям знающим было известно, что она представляет ведомство госбезопасности. Это была Зоя Воскресенская, и она никого не подпускала к Коллонтай.

«В больнице она долго лежала без сознания с почерневшим лицом, и врачи серьезно опасались за ее жизнь», — вспоминал Александров-Агентов. Ее лечила известная в Швеции профессор Нанна Шварц, и она сумела продлить Александре Михайловне жизнь. Хотя передвигаться Коллонтай могла только в коляске и левую руку парализовало. Потом она обосновалась в приморском санатории в Сальтшёбадене, неподалеку от столицы.

Приехавший в Стокгольм молодой дипломат Владимир Ерофеев вспоминал: «Коллонтай находилась в санатории Сальтшёбадене под Стокгольмом, восстанавливая свои силы после тяжелой болезни. Ее разбил паралич. Левые рука и нога у нее не действовали. Меня она принимала, сидя в кресле-коляске, без которого уже не могла обходиться… Говорила она с трудом, но старалась держаться бодро, улыбалась, была достаточно оживленной, ко всему проявляла большой интерес, короче, не сдавалась».

Владимир Ерофеев после школы по желанию родителей подал документы в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. В конце августа 1939 года его вызвали в Ленинградский обком, в Смольный. Предложили учиться на только что созданных двухгодичных курсах переводчиков при ЦК партии. Курсы находились в Москве, в отдельном здании на Миусской площади. Занятия начались в октябре 1939 года. Учили немецкому, английскому и французскому языкам.

Когда началась война, Ерофеева отправили в отдел радиопрослушивания иностранных передач ТАСС, который готовил информационные вестники для руководителей страны. Служба находилась в подвале старого здания ТАСС на Тверском бульваре.

Летом 1942 года его вызвали к заместителю наркома иностранных дел Владимиру Деканозову. Тот сообщил о решении послать Ерофеева в Швецию, стажером в советскую миссию в Стокгольме.

Два месяца ушли у него на дорогу. Добирался долго, до Англии на британском корабле, до Швеции — на американском самолете. В Стокгольм Владимир Ерофеев прибыл только в начале ноября 1942 года.

Узнав, что он владеет французским языком (единственный в полпредстве), Александра Михайловна обрадовалась:

— Как удачно! Видите ли, я должна написать мемуары для одного издательства в Мексике на французском языке.

И несколько месяцев Коллонтай диктовала свои заметки Ерофееву.

— Это была приятная работа, — рассказывал мне Владимир Иванович. — Она останавливалась, что-то комментировала. Она произвела на меня сильнейшее впечатление. Я бы не сказал, что она была очень красива, но с большим шармом. Подкупали ее обходительные манеры. У нее были голубые глаза, и когда она их закатывала, казалось — ангел. На самом деле жесткая, требовательная — к себе и другим.

По мнению Ерофеева, она обладала всеми качествами прирожденного дипломата:

— Я все-таки потом десять лет был помощником у Молотова — по внешнеполитическим делам, я был переводчиком у Сталина и знал многих послов. Коллонтай была лучшей. У нас в послы приходили с партийной работы, не знали языков, не имели понятия о том, что такое дипломатия. Конечно, личность посла всегда накладывает отпечаток на посольство. Советское полпредство в Стокгольме было ее домом, где всё соответствовало ее вкусам и привычкам. Мы с Александровым работали с прессой и теснились в одной комнате, забитой газетами, на которых мы могли прилечь, чтобы отдохнуть. Но в апартаментах Александры Михайловны всё было устроено по этикету.

Прислугу она держала только шведскую — шофер, горничная, секретарь. Советским дипломатам это казалось странным. Но ее не устраивали отобранные управлением загранкадров проверенные товарищи, как правило, бездельники и неумехи. Многим запомнился завхоз стокгольмского полпредства, который каждому входящему предлагал рюмку водки — без ножки. Поставить ее на стол было невозможно, только выпить залпом… Влиять на отбор дипломатов (и тем более разведчиков) она не могла. Но хотя бы прислугу набирала сама.

«Новый шофер Эрнст Вистрём оказался именно таким шофером, какой нужен советскому полпреду для полноты престижа, — записала Коллонтай в дневнике. — Вышколенный, вежливый, приятная наружность, услужливый без назойливости, скуп на слова, но заботливо укутывает ноги пледом, молча забирает пакеты с покупками в магазинах и успевает широко распахнуть передо мною двери машины, одним словом, выказывает все нужные знаки уважения начальству…»

В полпредстве стены были увешаны фотографиями тех, с кем Александра Михайловна была связана, начиная с Ленина, Чичерина и Красина и заканчивая американским журналистом и поклонником революции Джоном Ридом и британским драматургом Бернардом Шоу. Повсюду стояли цветы, которые она обожала. Стены зала, где устраивались официальные приемы, украшали фарфоровые тарелки, подаренные ей рабочими завода, где они выпускались. На тарелках необычные для шведского высшего общества надписи, вроде «Кто не работает, тот не ест» или «Царству рабочих и крестьян не будет конца».

По словам Ерофеева, своих подчиненных Коллонтай собирала не часто, но всегда рассказывала, что происходит на родине, что делается в Швеции, раздавала задания. Она не терпела необязательности, когда ее сотрудники не отвечают немедленно на письмо, не отзванивают, если их ищут шведы.

— Дипломатом не может быть человек, который не создает друзей для своей страны! — считала Коллонтай и требовала от сотрудников изучать историю и жизнь Швеции.

— Я никогда не считала себя иностранкой в стране, в которой работала, а жила интересами ее народа, — говорила она. — Успех ждет дипломата только в том случае, если он знает страну и любит ее.

На время болезни Александры Коллонтай временным поверенным в делах стал Владимир Семенович Семенов, в будущем — одна из виднейших фигур советской дипломатии.

Он родился в городе Кирсанове Тамбовской области. Учился в Московском институте истории, философии и литературы, преподавал в Ростовском педагогическом институте. Семенов приехал в Москву на совещание заведующих кафедрами марксизма-ленинизма, выступил с докладом об изучении «Краткого курса истории ВКП(б)» и обратил на себя внимание присутствовавшего там Вячеслава Михайловича Молотова.

В 1939 году Владимира Семенова взяли в Наркомат иностранных дел и сразу назначили советником полпредства в Литве. Когда Прибалтика стала частью Советского Союза, он был отправлен советником полпредства в Германию. После начала войны вернулся в Москву и стал руководить в наркомате 3-м европейским отделом НКИД.

Четвертого декабря 1941 года заведующий 3-м европейским отделом Владимир Семенов доложил заместителю наркома Соломону Абрамовичу Лозовскому, что через Болгарию получены запросы немецкого, венгерского и румынского правительств относительно судьбы их солдат, попавших в советский плен. В ответ были готовы сообщить данные об оказавшихся в плену красноармейцах.

«В свое время, — напоминал Семенов, — было указание тов. В. М. Молотова не отвечать немцам на их запросы. Это тем более относится к запросам персонального характера, так как в данном случае получение сведений может представлять интерес для разведки противника.

Однако встает вопрос, следует ли нам запрашивать НКВД о соответствующих лицах в порядке внутренней информации, как это делалось прежде. В разговоре со мной заместитель начальника 2-го Управления тов. Райхман высказал мнение о нецелесообразности такой переписки, так как она практически в настоящее время бесцельна и может только загрузить НКВД излишней работой.

Я вполне присоединяюсь к этому мнению, тем более что в свое время аналогичную точку зрения высказывал в личной беседе со мной тов. В. Г. Деканозов».

В июне 1942 года Семенов приехал в Швецию советником миссии.

— Это важный пункт, — объяснил ему Молотов. — У нас есть представительство в Болгарии, но практически оно на замке, и в Турции, где у нас мало контактов с Европой. Полпред в Стокгольме — Александра Михайловна Коллонтай. Имейте в виду — это не большевичка. Сами управляйтесь.

Слова Молотова Владимир Семенов записал в дневник, который вел всю свою дипломатическую карьеру.

«У Александры Михайловны в середине мая был спазм сердечных сосудов, — вспоминал Семенов, — и она некоторое время находилась в больнице. Александра Михайловна встретила меня и мою семью с присущим ей радушием. Два года совместной работы стали для меня хорошей дипломатической школой».

По мнению других дипломатов в Стокгольме, понимания между посланником и советником не было.

«Уж очень разные это были люди, — отмечал Александров-Агентов, — и по воспитанию, и по жизненному опыту, и по стилю работы… Найти общий язык с Коллонтай ему было трудно. Насквозь «идеологизированный», довольно жесткий и бескомпромиссный, это был в то время типичный дипломат сталинско-молотовской школы… С «либералкой» Коллонтай и нейтральными шведами у него дело шло как-то со скрипом…»

— Семенов очень любил подписывать бумаги, уходящие в Москву, — рассказывал мне Владимир Ерофеев. — Мы ему говорили: как же так, мы составили этот обзор, пусть под ним стоят наши фамилии. Он отвечал: не валяйте дурака, если в Москве увидят ваши фамилии, это никто читать не станет. А если я подпишу, прочитают…

Владимиру Семенову запомнилась интересная манера Коллонтай готовить послания в Москву; она не торопилась, писала их и переписывала.

— Эти донесения прочтут наверху, — говорила она Семенову. — А наверху люди, занятые тысячью других дел, усталые. Им можно слать только хорошо проверенные, важные по сути и легко доступные по форме депеши. Вы лучше отложите, если возможно, донесение на два-три дня, а потом перечитайте, почеканьте, улучшая и уточняя.

На долю Семенова досталось решение сложной проблемы.

Двадцать пятого сентября 1942 года шведская полиция арестовала руководителя стокгольмского отделения «Интуриста» Василия Александровича Сидоренко. Советская миссия заявила протест министерству иностранных дел. Сидоренко работал успешно, от двух военных — за деньги — получал сведения о боевой технике. Арестовали всех. Арестованный отказался давать показания, объявил голодовку. Шведские врачи стали подозревать у него нервное расстройство. В резидентуре забеспокоились: не начнет ли он давать показания?

Семенов запросил Москву. И получил, как он сам вспоминал, жесткую отповедь: «Вы должны действовать сами твердо и решительно, а не просить беспомощно указаний». «Полностью осознаю верность ваших указаний, обещаю подтянуться», — ответил он.

Семенов навестил арестованного, напомнил ему многозначительно, что за ним стоит «великий Советский Союз». Освобождением Сидоренко занялись серьезно. Шведского посла в СССР и военного атташе объявили персонами нон-грата.

Сидоренко все равно судили. Но потом положили в больницу, а в конце концов помиловали и отправили в Москву. Больше о нем ничего не известно. Вероятно, Сидоренко — фамилия прикрытия, тогда практически разведчики работали за границей под чужим именем…

Владимир Семенов не знал шведского языка и уговорил Александрова-Агентова перейти в миссию. Добился согласия Москвы, и в декабре 1942 года Александрова-Агентова зачислили в штат посольства переводчиком, потом назначили атташе и, наконец, сделали вторым секретарем. Так началась дипломатическая карьера человека, который со временем станет помощником генерального секретаря ЦК КПСС и будет серьезно влиять на внешнюю политику страны.

Осенью 1943 года Коллонтай вернулась из санатория и приступила к работе, хотя была нездорова.

Все эти годы ее именовали полномочным представителем — эта должность дипломатического представителя РСФСР была установлена декретом Совета народных комиссаров 4 июня 1918 года. Революционные времена ушли, и указом президиума Верховного Совета СССР от 9 мая 1941 года был введен ранг «чрезвычайного и полномочного посла». 28 мая появился указ о введении дипломатических рангов для работников Наркомата иностранных дел, посольств и миссий за границей. Постановлением Совнаркома вводилась форменная одежда со знаками различия — вышитыми золотом звездами на погонах.

В сентябре 1943 года Коллонтай стала чрезвычайным и полномочным послом. Будь она мужчиной, ей бы полагался мундир с погонами без просвета (генеральскими!) с вышитыми звездочками и металлической позолоченной эмблемой — двумя скрещенными пальмовыми ветками.

Советские дипломаты видели, как трудно приходится Коллонтай — и не только по причине нездоровья.

«Сталин (как и Молотов) считал, что Коллонтай пристрастна к шведам, слишком им симпатизирует и поэтому необъективна в своей информации, — писал Александров-Агентов. — В Москву из Стокгольма перевели британского посла сэра Арчибальда Кларк-Керра. Сталин поинтересовался его мнением, не считает ли он, что Швеция вступит в войну на стороне Германии».

— Нет, не считаю, — ответил Кларк-Керр, — думаю, шведы сохранят нейтралитет. И ваш посол мадам Коллонтай тоже так считает.

— Ну, наш посол в Стокгольме не очень хорошо видит, — хмуро заметил Сталин…

Помимо того, что советские вожди закоснели в догмах, важно отметить и другое: к ним со всех сторон возвращались те идеи, которые они сами высказывали. Посольства, разведка, аппарат ЦК заваливали их шифровками, справками и записками, которые развивали и подтверждали их собственные умозаключения. В реальности это было сознательное искажение информации и подгонка реальности под мнение высшего руководства.

«Коллонтай было очень тяжело жить и работать в Стокгольме, — писал Андрей Александров-Агентов, — потому, что она была окружена стеной недоброжелательности и недоверия со стороны советских людей. Причем и сверху, и снизу. Ее не любили и фактически открыто не доверяли ей Сталин и Молотов…

По свидетельству ее бывшего секретаря Марселя Боди, она еще в 1930 году, приехав из Москвы в Стокгольм, сказала ему:

— Что касается меня, то я запрятала свои принципы в дальний уголок своего сознания и осуществляю, насколько могу, политику, которую мне диктуют.

Трудно, конечно, поручиться за точность цитаты, но смысл этих слов, вероятно, отражает действительное состояние духа Коллонтай».

«Она не пропускала случая напомнить Сталину о себе, — вспоминал Владимир Ерофеев, — продемонстрировать ему свои старые товарищеские симпатии: каждый раз, приезжая в Москву, старалась его посетить, а из заграницы послать ему какую-нибудь приветственную телеграмму».

Это не слишком помогало. Ее не трогали, но и не любили, о чем Москва давала знать на каждом шагу.

Отношение шведов к Советскому Союзу резко ухудшилось из-за нападения на Финляндию и присоединения Прибалтики.

Советскую разведку особо интересовали эмигранты из Литвы, Латвии и Эстонии, бежавшие в Швецию от Красной армии.

Резидент сообщал в Москву: «Развернувшаяся в Швеции борьба политических течений по прибалтийскому вопросу является положительной в том отношении, что она показала яснее, чем когда-либо все антидемократические и антисоветские течения, круги и лица… Большую антисоветскую работу ведут здесь нацисты, бежавшие из Прибалтики и Финляндии. Они очень умело используют свои связи среди шведского общества».

Шведское правительство в 1940 году закрыло посольства Литвы, Латвии и Эстонии, но покровительствовало бывшим дипломатам из Прибалтики и не мешало работе эмигрантских организаций. Шведское правительство разрешило открыть Балтийское пресс-бюро и печатать «Балтийские известия» на шведском и эстонском языках. Больше всего было выходцев из Эстонии — свыше тридцати пяти тысяч человек. Работа эмигрантских центров сильно раздражала Москву. Но помешать этому ни дипломаты, ни разведчики не смогли.

Во время войны Коллонтай всеми силами старалась пробудить у шведов симпатии к Советскому Союзу. Издавала информационный бюллетень «Новости из Советского Союза», расходившийся большим тиражом. Ее старания не пропали втуне. В 1944 году шведы собрали и отправили в Советский Союз несколько тонн продовольствия и одежды — гуманитарную помощь детям блокадного Ленинграда. Александра Михайловна Коллонтай добилась в конце 1944 года возобновления торговли со Швецией через Балтику.

Но главное — она понадобилась Москве для тайной дипломатии вокруг Финляндии…

Двадцать второго июня 1941 года в начале восьмого утра нарком обороны маршал Семен Тимошенко, член Главного военного совета Георгий Маленков и начальник Генштаба Георгий Жуков подписали директиву войскам № 2. В ней упоминалась и Финляндия: «На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать».

Финское правительство заявило о нейтралитете. Но 25 июня советская авиация бомбила немецкие самолеты на финских аэродромах. 26 июня правительство в Хельсинки заявило, что Советский Союз напал на Финляндию и она вынуждена защищаться.

Четвертого августа 1941 года Сталин попросил президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта выступить посредником в переговорах с Хельсинки. В обмен на перемирие Советский Союз был готов на «некоторые территориальные уступки с тем, чтобы замирить Финляндию и заключить с нею новый мирный договор». Американский посланник встретился с президентом Финляндии Ристо Рюти и передал ему советское предложение. Но в Хельсинки отказались от переговоров, не сомневаясь в победе Германии.

На территории Финляндии развернулись части немецкого горнострелкового корпуса «Норвегия». Финские войска наступали в Карелии, высадились на острове Ханко. И помогли вермахту замкнуть кольцо окружения вокруг Ленинграда.

«Когда вермахт захватил Мгу — восточнее Ленинграда, — писала финская газета «Ууси Суоми», — а финские войска достигли реки Свирь, судьба города была решена». Гитлер намеревался сровнять Ленинград с землей, а потом отдать финнам. Военная газета «Похьян Поика» писала: «Уничтожение Ленинграда будет означать решающий исторический поворот в жизни финского народа».

Хорошо подготовленные к боям в суровых условиях финны были опасным противником. И немцы никогда не считались слабыми солдатами, но «гораздо хуже драться с финнами», — признался на совещании в штабе Карельского фронта командующий генерал-лейтенант Валериан Александрович Фролов (см.: Новая и новейшая история. 2008. № 3).

Шестого декабря парламент Финляндии объявил об освобождении территорий, утерянных в результате зимней войны. Наступление финнов грозило лишить Советский Союз американских поставок военной техники, стратегически важных материалов и продовольствия. Льды перекрыли вход в архангельский порт. Суда союзников с грузами для Красной армии принимал только незамерзающий мурманский.

Финские войска, наступая, перерезали Кировскую железную дорогу, ведущую к Мурманску. Товарные поезда пустили по другой ветке. Но если бы финны еще продвинулись, они бы полностью прервали железнодорожное сообщение. Главной задачей Карельского фронта было обеспечение бесперебойных поставок по ленд-лизу.

В 1941-м немецкие и финские войска оккупировали две трети территории Карело-Финской ССР. Осенью Петрозаводск пришлось оставить.

Десятого октября 1941 года бюро ЦК компартии постановило: «Считать необходимым перевести Правительство КФССР в г. Беломорск. Для размещения аппарата СНК и ЦК КП(б) освободить помещение, занимаемое Управлением Кировской железной дороги».

Это был городок, состоявший, собственно, из небольших островков. Там было всего несколько каменных зданий. Бело-морцы обитали в обычных избах, тротуары и мостовые тоже были деревянными. Канализация в Беломорске отсутствовала. Вокруг — тундра. Бомбоубежищ в городе не было. Для населения вырыли щели. Начальство решили укрыть понадежнее. 10 июня 1943 года бюро ЦК постановило «в кратчайший срок построить вблизи здания ЦК бомбоубежище». Впрочем, ни немцы, ни финны город практически не бомбили.

В декабре 1941 года наступательный потенциал немецких и финских войск истощился. Да и главнокомандующий финскими вооруженными силами маршал Карл Густав Маннергейм понял, что вермахту войну не выиграть. В феврале 1942 года он написал своему родственнику: «Я отказываюсь от наступления на Петербург, поскольку ни один русский никогда не забудет, если мы это сделаем». Союз финнов с Гитлером произвел удручающее впечатление на страны, отношениями с которыми в Хельсинки дорожили, — на Соединенные Штаты и Швецию.

Два с половиной года линия фронта не менялась. Немецкие и финские войска не могли прорвать советскую оборону. А у Красной армии пока не было сил и средств, чтобы выбить врага.

В октябре 1942 года через одного шведского журналиста Москва сделала финскому правительству новое предложение: перемирие в обмен на возвращение к границам 1939 года (см.: Исторический архив. 2002. № 1). В Хельсинки не воспользовались выгодным предложением, о чем, вероятно, позднее пожалели.

Весной 1943 года американские дипломаты вновь пытались организовать обсуждение условий перемирия. Но в Хельсинки по-прежнему не были готовы к разрыву отношений с Германией. Немцы дорожили Финляндией еще и потому, что получали с рудников Петсамо три четверти потребляемого военной промышленностью никеля.

Тайная дипломатия была поручена Александре Коллонтай. С ней и шведы, и финны были готовы разговаривать откровенно. Они ей доверяли. С находившимися у власти социал-демократами она была близко знакома еще с дореволюционных времен. Некоторые шведские министры были ее старинными приятелями.

В Стокгольм заместителем резидента по финским делам прислали будущего генерала госбезопасности Елисея Тихоновича Синицына. Он работал на Дорогомиловском химическом заводе в Москве, пока в 1937 году его не взяли в НКВД. После разведшколы отправили в Польшу, точнее, во Львов — под прикрытием сотрудника советского консульства. Но началась война, Львов стал советским городом, так что первая загранкомандировка Елисея Синицына продлилась всего два с половиной месяца. Почти сразу, поздней осенью 1939 года, его командировали в Финляндию.

«Перед отъездом, — вспоминал Синицын, — мне в Наркомвнуделе выдали за деньги пальто, костюм и ботинки ярко оранжевого цвета, других не оказалось. В магазинах обуви вообще не было».

В Хельсинки его жена, вернувшись из полпредства, сказала, что на совещании видела двух его работников.

— Откуда ты это взяла? — удивился Синицын.

— У них одинаковые, не по сезону ярко-оранжевые ботинки, как у тебя.

С началом Великой Отечественной войны Синицына отозвали на родину, он стал заместителем начальника скандинавского отделения в разведке. В августе 1943 года ему приказали готовиться к поездке в Швецию. Из Архангельска на британском пароходе он плыл до Лондона, который немцы нещадно бомбили. Оттуда на самолете — с угрозой быть сбитым немецким истребителем — прибыл в Стокгольм.

Секретарь Александры Михайловны Коллонтай провела его в кабинет посла, попросив не задерживаться.

«За столом увидел небольшую, сутуловатую старую женщину с лицом, покрытым крупными морщинами, — вспоминал Синицын. — Она сидела на высоком стуле, а рядом с ней стояла коляска, на которой она передвигалась. Ее левая рука неподвижно лежала на столе, а правой она перебирала какие-то бумаги. Я много слышал об Александре Михайловне, о ее уме, красоте, необыкновенном революционном прошлом и бурной жизни. Теперь только яркие молодые глаза напоминали о былой красоте. Когда я поздоровался, она улыбнулась половиной рта».

Елисей Синицын, как положено, представился послу, объяснил, что официально он — первый секретарь посольства, а фактически — работник внешней разведки НКВД и назначен заместителем резидента по финским делам. Когда будет заключено перемирие с Финляндией, он отправится в Хельсинки.

«Мне показалось, — рассказывал Синицын, — что Коллонтай сделала движение, чтобы встать, но паралич левой ноги помешал ей это сделать. Она только огорченно задвигалась на стуле и уже не дребезжащим голосом, а твердо сказала, что рада знакомству со мной и готова оказать мне помощь… С горечью заметила, что прошлые представители моей службы игнорировали ее попытки оказать им помощь, и это не пошло на пользу их работе».

Александра Михайловна нашла в министерстве иностранных дел Швеции партнера для деликатных бесед о мирном урегулировании.

«Мои посреднические усилия начались в конце 1943 года, — вспоминал генеральный секретарь министерства иностранных дел Швеции Эрик Бухеман. — До этого русские и финны контактировали при посредничестве бельгийского посла в Стокгольме принца де Круа, но ни к чему не пришли.

20 ноября мадам Коллонтай попросила меня ее навестить. Она была больна и приняла меня в халате, сидя в кресле-каталке (после перенесенного инсульта). Причина неожиданного приглашения, пояснила она, состояла в том, что она получила весьма важное и срочное сообщение: если финская сторона желает направить своего представителя в Москву для обмена мнениями, то в советской столице его готовы принять».

Коллонтай уточнила, что у советского правительства нет желания превратить Финляндию в «русскую провинцию».

Шведы, встревоженные судьбой соседей, охотно исполнили свою миссию. На сей раз финны уже не отказывались от контактов. Эрик Бухеман принес Коллонтай письменное изложение финской позиции относительно возможной договоренности.

Николай Николаевич Вуколов, который двадцать с лишним лет проработал корреспондентом ТАСС в Стокгольме, отмечает, что Коллонтай, можно сказать, спасла маршала Маннергейма.

В октябре 1943 года в Лондоне была создана комиссия Объединенных Наций по расследованию военных преступлений нацистской Германии. Задача комиссии состояла в том, чтобы составить список нацистских преступников. Каждая из стран антигитлеровской коалиции называла комиссии имена преступников, которые действовали на ее территории.

Финнов тревожила судьба маршала Маннергейма: не включат ли его в список военных преступников? Эрик Бухеман передал Коллонтай, что, если это произойдет, шведы не смогут продолжать свои посреднические усилия. «Коллонтай сказала, что поняла мои соображения и обратится прямо к Сталину, минуя Молотова. Через несколько дней она сообщила, что после консультаций на высшем уровне может меня заверить: этого не произойдет. В данном случае — в отличие от многих других — русские сдержали слово».

Но шведские дипломаты по долгу службы держались крайне осторожно. А Москва хотела ускорить дело. В начале 1944 года Александра Коллонтай решила с помощью шведского крупного финансиста и промышленника Маркуса Валленберга установить неофициальные контакты напрямую с финским правительством. В феврале Коллонтай встретилась с Валленбергом. Озабоченный судьбой своих капиталовложений в Финляндии, он тоже был заинтересован в том, чтобы страна вышла из войны.

После разговора с советским послом Валленберг отправился в Хельсинки. Там готовность Коллонтай к диалогу была воспринята вполне серьезно. Из Хельсинки прислали государственного советника Юхо Кусти Паасикиви, хорошо знакомого с Коллонтай, поскольку в 1930-е годы он был посланником Финляндии в Швеции.

Двенадцатого февраля 1944 года он прибыл в Стокгольм вместе с женой. Поездку объяснил чисто личными причинами. Местом встречи наметили курортный городок Сальтшёбаден, где в Гранд-отеле отдыхала и лечилась Коллонтай.

Ей на помощь явились советник посольства Владимир Семенов и заместитель резидента Елисей Синицын. Поздно вечером они встретили Паасикиви и проводили в комнату Коллонтай. Она провела с представителем Хельсинки первую беседу об условиях выхода Финляндии из войны. Беседовали они недолго, всего полчаса. Александра Михайловна зачитала ему условия перемирия, присовокупив, что они кажутся ей неожиданно мягкими.

Как раз в феврале Хельсинки трижды бомбила советская авиация. Военный эффект авианалетов был незначительным — в отличие от психологического. Финны понимали, что дальше будет хуже. Советские войска наступали по всему фронту.

Но финны не спешили договариваться. Тогда 1 марта 1944 года советский Наркомат иностранных дел позволил себе невероятную гласность — опубликовал следующее сообщение:

«За последнее время в иностранной печати распространяются различные слухи и вымыслы о якобы ведущихся между Советским Союзом и Финляндией переговорах относительно прекращения Финляндией военных действий против СССР и выходе Финляндии из войны. В действительности же официальные переговоры между Советским Союзом и Финляндией еще не начались, а дело идет о подготовке таких переговоров.

В середине февраля с. г. один видный шведский промышленник обратился к советскому посланнику в Стокгольме А. М. Коллонтай с сообщением, что в Стокгольм прибыл представитель финского правительства г-н Паасикиви, имеющий поручение выяснить условия выхода Финляндии из войны…»

Нацистская Германия терпела поражение. Будущее рисовалось финнам во всё менее радужных тонах. «По мере продвижения Красной армии, — вспоминала Коллонтай, — наши требования в отношении Финляндии становились тверже и непоколебимее, что вполне естественно в таких случаях».

Шведы опасались полного краха Финляндии и стали давить на Хельсинки — не без влияния Коллонтай. И ее старания увенчались успехом. В марте 1944 года финская делегация — всё тот же Юхо Кусти Паасикиви, имевший большой опыт переговоров с советскими вождями, и отставной генерал-лейтенант Оскар Энкель, бывший начальник Генштаба, — приехала в Москву.

Два дня, 27 и 29 марта, напряженно спорили и торговались. Москва продиктовала свои условия: Финляндия разрывает отношения с Германией, интернирует части вермахта, находящиеся на ее территории, возмещает ущерб, нанесенный Советскому Союзу, и передает ему богатый природными ресурсами район Петсамо.

Условия показались в Хельсинки слишком жесткими. 16 апреля правительство Финляндии заявило, что отказывается продолжать переговоры.

Президент страны Ристо Рюти заявил:

— Если мы потеряем независимость, то вновь обретем ее через полвека. Россия — отсталая страна, ориентирующаяся на восток. Россия уничтожает малые народы, но сейчас она ослаблена. Нужно дожить до мирной конференции.

Летом 1944 года развернулось наступление советских войск и под Ленинградом, на Карельском перешейке. Финские руководители пребывали в растерянности. С одной стороны, просили Гитлера о срочной военной помощи. С другой — зондировали возможность договориться с Москвой.

Двадцать второго июня 1944 года в Хельсинки прилетел германский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп. Он привез ответ фюрера: помощь будет оказана, но придется подписать соглашение о союзе. В тот же день по просьбе финнов генеральный секретарь министерства иностранных дел Швеции Эрик Бухеман беседовал с Коллонтай. Она отправила запрос в Москву. Ответ последовал на следующий день: переговоры возможны, но правительство Финляндии обязано заявить, что готово немедленно капитулировать.

В Хельсинки испугались: Советский Союз намерен оккупировать Финляндию. 26 июня президент Ристо Рюти отправил Гитлеру письмо: мы не подпишем мир, если его условия не будут одобрены Германией. Тяжелые бои продолжались. Финны несли потери, но сопротивлялись ожесточенно.

«Удивляешься тому, что русские вообще перешли в наступление против Финляндии, — вспоминал маршал Маннергейм. — Масштабное наступление на этом второстепенном направлении ослабило их наступательную мощь на прибалтийском направлении, а финская проблема и так была бы решена после разгрома вооруженных сил Германии».

Маннергейм был прав. Наступление объяснялось не только военными, но и политическими причинами. Сталин опасался такого поворота событий: Финляндия выходит из войны, не очистив территории, занятые в 1941-м. И как тогда заставить ее вернуться к границам, установленным после «зимней войны»? Союзники — Соединенные Штаты и Великобритания — точно бы Сталина не поддержали, потому что в той войне сочувствовали финнам. В связи с этим до подписания мира в Москве решили отбросить финнов к границам 1940 года. И тогда уже подписывать соглашение.

Войска Карельского фронта под командованием генерала армии Мерецкова выбили финнов с занятой ими территории. В Петрозаводск 28 июня 1944 года первыми ворвались морские пехотинцы, десант высадила Онежская военная флотилия. Но каждый метр давался с боем. Командованию Красной армии было ясно, что сокрушение финской обороны потребует слишком больших усилий и большой крови. А это мешает противостоянию с главным врагом — Германией.

Упорно защищаясь, финны создали себе надежные переговорные позиции.

Четырнадцатого июля советское посольство в Швеции получило указание передать финнам, что Москва готова вести переговоры о мире. Требование о капитуляции на сей раз не упоминалось. Но в Хельсинки должны произойти политические перемены: для возобновления диалога нужны новые лица.

Коллонтай в точности исполнила указание.

Первого августа 1944 года Ристо Рюти подал в отставку. 4 августа президентом страны стал маршал Маннергейм. 17 августа в Финляндию прибыл генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, руководитель личного штаба фюрера. Гитлер предпринял последнюю попытку сохранить ценного союзника. Но было поздно: в Хельсинки решились. Деваться было некуда. 30 июня уже и Соединенные Штаты разорвали дипломатические отношения с Финляндией.

Двадцать четвертого августа финский посол в Стокгольме Георг Грипенберг обратился к Коллонтай: его правительство просит Москву принять делегацию для ведения мирных переговоров.

Двадцать девятого августа Коллонтай информировала финских дипломатов: переговоры возможны, если Финляндия разорвет военный союз с Германией и приступит к разоружению частей вермахта на своей территории. В ночь с 3 на 4 сентября радио Хельсинки сообщило, что страна выходит из войны и прекращает боевые действия.

Пятого сентября Коллонтай получила письмо от финского посла в Стокгольме о том, что его правительство согласно на предварительные советские условия.

Для Коллонтай это были тяжелейшие недели и месяцы. «Я поплатилась во время переговоров параличом левой ноги и руки, — вспоминала она, — но продолжала работать и оставалась на поле брани до отъезда делегации финского правительства в Москву, после чего слегла от истощения и воспаления легких».

Утром 7 сентября финская делегация во главе с министром обороны генералом Карлом Рудольфом Вальденом на машине с белым флагом подъехала к линии фронта. Финским военным позволили перейти на советскую территорию, посадили в самолет и доставили в Москву.

Двенадцатого сентября Сталин приказал командующему фронтом генералу Мерецкову остановить войска: «Ставка ВГК запрещает Вам вести самостоятельные наступательные операции… Ставка требует от Вас точного выполнения ее указаний и еще раз предупреждает, что невыполнение указаний Ставки и Ваши попытки забегания вперед повлекут за собой отстранение Вас от командования фронтом».

Переговоры, в которых участвовали и британская делегация, и американский посол в Москве, проходили в доме приемов Наркомата иностранных дел на Спиридоновке и завершились успешно. 19 сентября Советский Союз и Англия подписали с Финляндией соглашение о перемирии. В Хельсинки обязались отвести войска к границам 1940 года и разоружить находящиеся на территории страны немецкие части. Итак, Финляндия вышла из войны. Это был последний дипломатический успех первой советской женщины-посла.

Президент Финляндии Урхо Кекконен писал впоследствии: «Искреннее стремление госпожи Коллонтай помочь Финляндии выйти из войны мы вспоминаем с большой благодарностью».

Группа финских политиков выдвинула кандидатуру Александры Михайловны Коллонтай на Нобелевскую премию мира в 1946 году. Премию ей не присудили, но сам факт признания ее заслуг имеет немалое значение.

Довольны были не только финны, но и сама Коллонтай. Однако тяжелые переговоры ей дорого обошлись: ее силы не были безграничны.

Принципиально важным было решение советского руководства не оккупировать Финляндию. В Москве считали, что ввод войск в уже прекратившую сопротивление страну вызовет негативную реакцию Соединенных Штатов, а мнением американцев тогда дорожили и не стали рисковать.

Уже после войны член политбюро Андрей Жданов, назначенный председателем Союзной контрольной комиссии в капитулировавшей Финляндии, с большим сожалением сказал члену югославского партийного руководства Миловану Джиласу:

— Мы сделали ошибку, что не оккупировали Финляндию. Теперь всё было бы уже кончено.

Сталин добавил:

— Да, это была ошибка, мы слишком оглядывались на американцев, а они бы и пальцем не пошевелили.

Может быть, Сталин и политбюро действительно опасались резкой реакции Соединенных Штатов, но, скорее, помнили, какое ожесточенное сопротивление оказали финские войска в «зимней войне»…

Так или иначе, отказ от оккупации заложил основы успешных послевоенных отношений двух стран. Уже когда Александра Михайловна Коллонтай, освобожденная от должности посла в Швеции, покинула Стокгольм, 6 апреля 1948 года, в Москве подписали Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Финляндией.

Финнам не нравился пункт о «взаимной помощи» в военных делах, но деваться им было некуда. Всё-таки Советский Союз признавал нейтралитет Хельсинки. А для советского руководства важнее всего было исключить соседнюю Финляндию из числа возможных членов Северо-Атлантического блока.