Кольцевой маршрут

Глава 1. Яблоки

За час до конца рабочего дня Траудгельд отложил напильник, вытер ладони промасленной тряпкой и объявил:

— Хватит. Даёшь перекур.

Я не стал возражать.

День выдался утомительным, и пальцы уже ныли, как и всегда, когда приходилось делать мелкую работу. В последнее время её накопилось больше обычного. Радиоприёмники и утюги, кофемолки, электроплитки и прочий домашний скарб. И ничего похожего на культиватор или мини-трактор. По ночам мне снилось, что я разбираю пулемёт, подозрительно похожий на соковарку.

Кроме нашей ремонтной мастерской, на Биргенштрассе не было других предприятий, за исключением небольшого кафе, обосновавшегося в развалинах бывшей школы. Небо голубело ярче обычного. Такое ясное, но бледное солнце бывает в самом начале осени, когда день ещё достаточно длинный, и по размеру тени можно судить о наступлении вечера.

Ветер отдавал холодом. Скоро придёт снег, но не раньше, чем будет сорвано последнее яблоко. И прекрасно. Я устал от ненастных дней и ещё не собрал свой экспериментальный урожай. Листья «Флоретты» уже пожелтели, значит, через пару недель можно приступать к копке.

— В лесу опять нашли девчёшку.

— Что?

Траудгельд кивнул.

— Харперову Лени. Такие дела. Сегодня ночью. В «Леммеле» говорят, ей вспороли живот.

— Господи, — сказал я, опешив.

Это солнце и этот ветер сбивали с толку. Голубые глаза Траудгельда сверкали как ледышки. В конце улицы какой-то мальчишка катил сломанный велосипед. Погнутое колесо вихлялось и поскрипывало.

— Сколько ж ей лет?

— Пятнадцать. Или четырнадцать.

— Чёрт, — сказал я и повторил: — Чёрт!

Услышанное просто не укладывалось в голове. Месяц назад в овраге за кирпичным заводом нашли другую — Ирму Бригельрих, в кружевной накидке, только от конфирмации, но досужие языки поговаривали, что пирожок оказался с начинкой. Эти досужие языки знают всё, кроме главного.

— Кто это сделал?

— Ищут.

— Ищут, — эхом откликнулся я.

В голове было пусто, а в конце улицы уже показалась цветастая юбка фрау Кульбах, нашей заказчицы. Завидев её, Траудгельд издал горловой звук и поспешно скрылся в мастерской.

Я последовал за ним.

— Где моя машинка? — резко спросила фрау Кульбах.

Никаких вам здрасьте.

— Пожалуйста.

Я выволок швейную машинку, а за ней и футляр. Плевая задачка, но над пружиной пришлось попыхтеть. От долгой службы металл устаёт и становится хрупким, как леденец.

— Двадцать франков десять раппенов.

— Чего? Да это ж грабиловка!

— Хорошая машинка, — сказал я флегматично.

— Ещё бы не хорошая. Губа-то не дура. Это же «Эберзальц»! Ещё моя мать шила на ней, и бабушка, гляньте-ка: шпульки как новые. Сейчас такого не делают.

— Куда там.

— Сейчас всё — одноразовая поделка. Нитки гнильё, башмачная колодка как из картона, барахло-барахлом. Я им всё начистоту высказала, можете мне поверить. Меня не проведешь.

— Конечно, — согласился я.

— То-то же.

Её черные разъяренные глаза прожгли дыру в моей переносице. Я похлопал по машинке, по ее лаковому боку с медными вензельными буквами. Металл был еще теплым, как будто хранил отпечаток любовной, кропотливой работы.

Фрау Кульбах долго рылась в своем вязаном кошельке, узловатыми желтыми пальцами выуживая монеты и тут же роняя их обратно. Я понимал, как тяжело ей расстаться с деньгами. Там, где экономия возведена в добродетель, десять раз подумаешь, прежде чем расплатиться по счёту.

— Спасибо, — сказал я, когда две бумажки и кучка мелочи оказались передо мной на верстаке. — Что ж, фрау Кульбах, позвольте мне донести вашу красотку до дома.

— Вот ещё! — фыркнула она.

Обхватила футляр с машинкой и пошла. Коренастая суровая женщина с выдубленным ветром лицом. В этой приграничной деревушке на отроге Альп встречается два типа женщин. Крестьянские жены и вдовы, сделанные как будто из глины с перцем — тугие на подъем, но острые на язык, живущие иногда по два века к удивлению домочадцев. И вот такие, древесного типа, рожающие солдат, чтобы потом закаменеть в мучительном и бесплодном ожидании.

Я проследил, как она пересекает двор и выходит на дорогу. Ветер трепал юбку и розовую косынку, повязанную на шею вместо шарфа. Тень следовала за ней, отклоняясь в сторону и вытягиваясь в струну.

— Закрываемся, — предложил Траудгельд.

— Ещё рано.

— Нет, — сказал он, глядя на меня своими проницательными старческими глазами. — Работа закончена, Эрих. Если хочешь, опрокинь рюмашку, а потом возвращайся к семье. В этом вся соль: вовремя вернуться.

— Особенно теперь.

— Вот именно, — подтвердил он. — Особенно теперь.

Траудгельд оказался меток: залепил не в бровь, а в глаз. С того дня, как Ирму нашли в овраге, меня не отпускало тяжелое и смутное чувство. Даже не чувство, а предчувствие, какое, должно быть испытывает животное перед сходом лавины — дрожь земли предвещает опасность, и на этот раз я не мог позволить себе промедлить.

Альбиген, уголок рая, забравшийся в горы достаточно высоко, чтобы не нюхать дымы лакокрасочных предприятий, пришелся бы по сердцу даже отшельнику. Но пускай туристы восторгаются сумрачной прелестью альпийских склонов, я же изрядно поднаторел в удобрении райских кущ и не питал иллюзий насчёт лёгкости бытия. Только не здесь. Каменистая почва закаляет характер. По стёсанным лбам и подбородкам здешних крестьян нетрудно проследить многовековую историю оборонительных войн.

Одна из войн разыгрывалась прямо сейчас.

Подходя к дому, я услышал крики. Они доносились из соседского сада. Что-то брякнуло, треснуло и между кустов бирючины, отчаянно извиваясь, проломился мальчишка, прижимая к животу добычу из нескольких помятых яблок. Услышав шаги, сорванец повернул ко мне искажённое страхом чумазое лицо. Это был Петерль, сын мясника Хёмерхофа.

— Привет, — сказал я.

Изгородь опять затрещала. Судя по звукам, там резвился небольшой выводок динозавров. Повизгивая и ухая, они выбрались по очереди сквозь брешь в ветвях и брызнули врассыпную, сверкая голыми икрами.

— Ах вы, сучьи отродья! — завопил Гегер, высовываясь следом.

Он швырнул на дорогу палку и тут заметил меня. Красные, в пятнах, щёки надулись и опали, выпуская воздух.

— Чёрт! Вот дерьмо!

— Угу, — согласился я, оценивая разрушения.

Живая изгородь была изломана в хлам. Милые детки. Интересно, какой урон они нанесли фруктовому саду?

— Ни одной целой ветки, — выплюнул Гегер.

— Яблони?

— И вишни.

— Надо же.

Гегер выпутался из кустарника и воззрился на меня, потирая нос. На одутловатом лице возникло новое выражение — угрюмое и плутовское одновременно:

— А сдаётся мне, твой малец был среди них, Эрих. Среди этих паршивцев!

— Да ладно?

— Ей-ей! Сдаётся мне, твой малец ими и верховодил.

— Не может быть, — возразил я с уверенностью, которой совсем не испытывал. Всё произошло так быстро, но в стайке убегающих детей определённо мелькнуло что-то знакомое.

— Кажись, он самый, — продолжал упорствовать Гегер.

Покряхтывая, нагнулся и вытянул из грязи лейку. Раздвинул заросли, словно желая найти на ветвях остатки вещественных доказательств. Но, очевидно, ребячьи штаны были сшиты из неубиваемого материала. Только в дренажной канаве розовела крупная пуговица, похожая на раннюю землянику. Я поднял её, и сосед победно затряс головой:

— Точно он. В тихом омуте, знаешь ли, черти водятся! Что скажешь?

— Ничего.

— А сделаешь?

— Разберусь, — пообещал я.

Положил пуговицу в карман и пошёл домой.

А что тут ещё сказать?

Матти я нашёл в огороде. Он с таким рвением ворошил компост, что стало ясно: операция «Яблоки Гегера» прошла при его деятельном участии.

Не тратя времени даром, я вынул вилы у него из рук и легонько щёлкнул по белобрысому затылку:

— Пойдём-ка побеседуем.

В доме было прохладно. Пахло жареным луком, мясом и какими-то восточными специями. Видимо, Франхен готовила свой фирменный вариант «Лейпцигской всячины». Квадраты заходящего солнца дрожали на натёртом полу, словно приготовившись к игре в классики. На каминной полке тихо постукивали часы в виде кареты, запряжённой железными скакунами; эти часы я откопал в мастерской в куче антикварного хлама, сохранившего такие диковины, как спиртовой утюг, ручная дрель в виде фаустпатрона или кольцо для яиц.

Матти хмуро прошёл в гостиную, остановился у стола. Вздохнул, выпятив живот, сделал шаг вперед и протянул руку, как бы подставляя её под нож.

— Бей.

— Зачем? — не понял я.

— Бабушка сказала, что если я провинюсь, меня ударят. У вас так принято.

— Нет, — проговорил я медленно, разглядывая упрямый лоб с прилипшей к нему прядкой белокурых волос. — Бить я тебя не буду.

— Вообще никогда?

— Ну почему же. Если повесишь кошку, отлупцую так, что неделю не сядешь.

Он вспыхнул. Поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я не вешаю кошек. Та, на школьном дворе, — это был не я. Это был Харперов Ганзи. Я не знал. Я бы ему не дал.

— Верю, — согласился я. — Ты бы не дал.

Матти шевельнул губами. Ещё не улыбка, но солнце выглянуло из-за туч.

— Тогда как ты меня накажешь?

— А как наказывала бабушка?

— Она не била. Просто ругалась и… ругалась.

— Вот уж дудки, — возразил я, — у меня все слова сосчитаны. Ты уж как-нибудь обойдись, братец.

За спиной скрипнула половица.

— Ладно, — сказал я решительно. — Давай заканчивать. Тащи сюда, что ты там затрофеил.

Он шмыгнул носом, подумал и потрусил вниз в подвал. Вернулся, держа в кулаке узелок с пятком зелёных, местами побитых яблок.

— Негусто. Это всё?

— Всё, — шёпотом сказал Матти.

Я смотрел на этого недозрелого гефрайтера[1] и в который раз задавался вопросом, что значит кровь. Каждый из нас внёс свою горькую лепту в создание заготовки. Как теперь разобраться, кому что принадлежит? Эта родинка на плече, нахмуренный исподлобья взгляд, вихор на макушке… Что если я ошибся? Успех выстрела зависит от точности наведения, а я чувствовал себя как человек, расчётливо прицеливающийся в манную кашу.

— На кой черт тебе понадобились чужие яблоки? У нас своих завались.

— Я не за яблоками, — тихо произнёс Матти.

— А за чем?

— Ни за чем.

— Ясно, — сказал я. — Вы насвинячили просто так. От широты души. Вопросов больше не имею. Кругом и вольно, солдат. Abtreten![2] А я пойду к Гегеру, извиняться.

— Не ходи, — сказал Матти.

Он побледнел. В жизни не видел такого бледного и насупленного ребёнка.

— В чём дело? — спросил я, ожидая услышать в ответ уже знакомое «ни в чём». Издержки современного воспитания.

Но вместо этого, он скрипнул зубами, и нижняя губа задрожала, предвещая сырость. Я напрягся. Если и есть что-то, не поддающееся объяснению, то это слёзы, женские и детские слёзы.

— Не ходи. Так ему и надо!

— Что он такого сделал? — вполголоса спросил я, присаживаясь на корточки, чтобы видеть лицо Матти. — Что он сделал?

— Он сказал…

— Что?

— Про Франи… что она грязная. Что муслимы и пакис грязнее, чем юде. Там пришёл Цойссер, принёс пиво, они говорили, и он смеялся. Я подслушал. Он говорил, что её нужно…

— Так.

Я встал. Подцепил узелок и двинулся к выходу. На полпути меня поймала Афрани. Разумеется, она подслушивала в коридоре — славная семейная традиция.

— Эрих!

— Тш-ш-ш, — сказал я ей и распахнул дверь.

После недавнего вторжения соседский сад представлял собой печальное зрелище. Парнокопытные юнцы галопом пронеслись по участку, выворотив колышки, размечающие фруктовые владения: землемер Гегер оказался педантом. Больше всего пострадали деревья, растущие ближе к живой изгороди, и шиповник, в который, видимо, тоже свалилось что-то млекопитающееся.

Сам хозяин отыскался на заднем дворе.

Бурча себе под нос, он старательно отбивал косу, орудуя молотком с изяществом опытного убийцы. Или пьяницы — у стены сарая притулилась початая бутылочка кирша.

Заслышав шум, Гегер повернулся, чуть не обрушив свою временную наковальню.

— Ах, чтоб тебя!

— Добрый вечер, — поздоровался я и протянул яблоки: — Вот, держи.

— Давай, — он взял узелок и уставился на меня тупо и недоверчиво. — Значит, я был прав, э? Вот паршивец! А где остальное?

— Здесь, — сказал я.

И заехал ему по уху.

Пьян, не пьян, а с рефлексами у Гегера было всё в порядке. С нечленораздельным воплем он махнул молотком, я едва успел увернуться.

— Сволочь! Ты что ж делаешь?

— Привет от жены, — сказал я.

— Жены?

— Угу. Она только что приняла ванну. Чего и тебе желаю.

Его глаза расширились. Он понял.

Однако принятый на грудь хмель мешал трезво оценить расклад. Гегер был выше и шире в кости, а вот по части сноровки я мог дать ему фору. Вновь просвистел молоток. Я отбил его косовищем и, поднырнув, врезал пьянчуге под дых. Звякнуло стекло.

— Ох! — выдохнул он почти изумлённо.

— Если хочешь что-то сказать, скажи мне, — предложил я. — Не Цойссеру. Не кому-то из твоих дружков-запивох. Мне.

Но он уже ничего не хотел сказать. Он опустился в траву, прижимая руки к объемистому животу, заходясь в спазматическом кашле.

Подождав немного, я прислонил рукоять косы к стене сарая и, пройдя через калитку в заборе, вышел на окраину леса. Мне нужен был воздух.

Солнце уже почти исчезло за кромкой горы, выпустив напоследок сноп багряно-золотистых лучей, окрасивших небо и облака во все цвета закатной палитры. Смотреть на них было нестерпимо. Я брёл наугад, а птицы перекликались дикими и звонкими голосами. Издалека, от станции, донёсся звук вечернего экспресса. Рельсы огибали долину и поднимались в горы, к туберкулезному санаторию, и дальше — к пересечению лыжных трасс, в край ледниковых водопадов и глетчеров, где зима царит невозбранно, и ночное пространство усеяно точками умирающих звёзд.

Я спустился в распадок. Ковер из листвы шуршал под ногами, приглушая шаги. Нейтральная территория. Искал и нашёл. Чем же ты опять недоволен, Эрих? По крайней мере, здесь можно не бояться громов и молний. Эхо последней войны никогда не отскакивало от этих холмов, глухой перестук — просто работа дятла, ни тебе пуль, ни разрывов гранат…

Нога зацепила что-то мягкое.

Я остановился.

Из-под настила ветвей и дерна высовывалась маленькая белая кисть. Я шевельнул ногой, и ветви разъехались, мелькнул синий обрывок ткани, листья здесь были запятнаны кровью. Абсолютная тишина, и чёрные пятна крови на листьях и на земле…

Я нашёл третью девчёшку.

[1] Gefreiter (нем.) — воинское звание, присваиваемое обученным служащим рядового состава; в данном случае — командир отряда.

[2] Abtreten! (нем.) — можешь идти, свободен.