Глава 2. Фён

Домой я вернулся ближе к полуночи, но Франхен не спала. В рассеянном свете, испускаемом ночником, мне было видно её измученное лицо, и когда она обратилась ко мне, в голосе прозвучал страх:

— Эрих, где ты был?

— Кое-что уладил.

— Господи, — тихо сказала она.

Я разделся и лёг, пытаясь плотнее укутать заледеневшие ноги. Ополовиненная луна светила в окно мансарды, заставляя тени летать по потолку. Я думал о маленьком трупе, найденном под листьями, запах сентябрьской прели так прочно застрял в носу и в горле, что казалось мы всё ещё в лесу, лежим, накрытые дерном, слушая ветер, налетающий с гор.

— Всё пройдёт, — сказал я.

— Нет, — горячо шепнула она, — никогда, Эрих. Они никогда меня не примут. Я здесь чужая.

— Мы оба.

Но так ли? Другая страна, но люди всё те же, приграничная территория. Здесь хорошо знали старый язык и слишком хорошо — долги, не подлежащие списанию. Безродный, я неожиданно очутился на родине. Пока сытые победители, застраивали мою землю домами терпимости, я открывал для себя исходную, роднящую нас толерантность: деньги не пахнут.

— Матти ждал тебя. Сейчас он уснул. Он плакал…

— Плохо.

— Ему всего семь лет, Эрих!

— Иногда мне кажется, семьдесят семь, — пробормотал я.

Тёплая рука пробралась ко мне на грудь и устроилась там тихо, как мышка. Рядом с собой я слышал чужое дыхание, видел глаза — глубокие и тревожные, с моим отражением, утонувшим на дне. Завтра я во всём разберусь, подумал я. Мне придётся во всём разобраться. На этот раз никуда не поеду, скорее срою деревню до основания.

— Здесь опять происходит что-то страшное?

— Да, Франхен.

— Я чувствую. Что-то переменилось.

— Просто идёт зима, — я погладил её вьющиеся душистые волосы. И вновь подумал о трупе, маленьком детском трупе, забросанном листьями, и подумал: этого не должно быть. Это не должно было случиться и не должно повториться, никогда, никогда больше, пока я здесь.

Никогда.

* * *

Утро началось суматошно.

Деревенская полиция никогда не славилась пунктуальностью, но ввиду скорой и повсеместной проверки, предпринятой Советом кантонов, двери участка распахнулись ровно в восемь, и я уже стоял на пороге.

Обстановка, что говорить, без размаха. Деревянная мебель: громоздкий письменный стол и два табурета, дисковый телефон, полудохлый компьютер, заменяющий пишмашинку, и чета Меллеров — муж и жена, полицейский и секретарша. Накануне я выдернул их из постели, и сегодня Меллерша то и дело бросала на меня убийственный взгляд, пока муж силился разобрать собственный почерк.

— Тухлое дело, — заметил Меллер, пока хор пьяниц за стеной исполнял «Лесной коричневый орешек». — Да ещё эта ярмарка в Бюлле. Я не отказался бы от подкрепления.

— Это сделал кто-то из местных?

— Возможно. Например, ты.

— Смешно.

— Даже не представляешь, насколько.

Но я представлял. Община, состоящая из трёх деревень, включала в себя все сливки внутренних семейственных браков. Близость границы слегка освежала густой аромат творожной похлёбки, но контролировать вкус не взялся бы даже самый опытный повар.

— Кто она?

— Дафна Фогт. Из соседнего Вильдорфа. Навещала старую Гретце.

— Мне показалось, ей не более пяти лет.

— Восемь, — сказал Меллер, его простоватое рябое лицо не выразило ни горечи, ни сожаления. — Восемь с половиной. Прежние были постарше.

— Её убили вчера?

— Этого я пока не знаю. И не уверен, что должен тебе сообщать. Просто напиши, где был вчера и позавчера. Я подошью это к отчёту.

К одиннадцати я был выжат как лимон. Но оптимизма это мне не добавило. Меллер был профессионалом в своём деле, но имел всего два глаза и две руки, а по дороге на Бюлле, огибающей распадок, где я обнаружил малышку Дафну, ежедневно курсировал заводской автобус и громыхали телеги, груженные шпалами и кирпичом.

Я вышел на улицу.

От голода голова слегка кружилась. Мимо проплыла одна из сестер пастора, неся на сгибе локтя корзинку с печеным хлебом. Меня знобило, я чувствовал, что простудился. Краски казались слишком яркими. Кто-то окликнул меня, я повернулся и увидел Кунца.

— Заходи, — пригласил он, жестом волшебника распахивая передо мной дверь.

После яркого солнца белизна помещения холодила глаз. Комната была разделена на две половины: аптека и парикмахерская. Аптечная часть напоминала бар со специфической винной картой. Гость с редкой формой поноса мог рассчитывать на комплемент от хозяина заведения.

Я опустился в кресло.

— Чай? — предложил Кунц.

В его руке материализовалась чашка.

— Спасибо, — пробормотал я.

От чая пахло сухими травами. Попросту говоря, сеном.

— Плохо выглядишь, — сообщил Кунц.

— Вчера я нашел труп. Маленькой девочки. Ей перерезали горло.

— Бритвой?

— Не знаю. Думаю, тело отправят в город.

Он задумчиво покивал, колдуя над синей спиртовкой. От сквозняка пламя слегка колыхалось, вытягиваясь струной.

— У тебя больные глаза.

— Да?

— Уставшие.

— Видать, слегка прохватило.

— При таком ветре немудрено простудиться. Главное, чтоб это не оказался французский насморк. Или новая эпидемия, занесённая с восточного юга. В Тургау уже обнаружено несколько таких случаев.

— Юго-восток здесь ни при чём! — ответил я резче, чем намеревался.

— Кто во что верит, Эрих.

В улыбке этого человека было что-то от ящерицы. И всё же он мне нравился. Нравилась его скупая несуетливость. Его манера задумываться, прежде чем что-то сказать, и пёстрый язык, не чуждый «патуа» и гельвецизмов. Рыжий в крапинку галстук. Мне нравилось всё, кроме чая с привкусом прошлогоднего сена.

Прозвенел колокольчик. Вошла покупательница. Пока Кунц заворачивал таблетки от кашля, я листал старый журнал с причёсками, томными мальчиками и моделями, похожими на спившихся кинодив.

«Три раза в день. И лучше после еды». — «Это уж как выйдет. Мы и то измучились… гудит как в бочку. Вчера Ханна говорит: „Да когда ж его Бог приберёт!“ Я ей говорю: „Нехорошо так“, а у самой руки трясутся…» — «Пить больше воды». — «Дак воды-то он почитай и не пьёт. Харкает да бухает…» Голоса дребезжали, как пара мух между оконными стёклами. С севера надвигалась серая пыльная туча, лиловая по краям.

Причёска боб. «Вам рекомендован спрей-блеск для волос». Рингельшпиц. Впервые я увидел солнце над Гигервальдзее. Матти попросил пить. Радио пело как благодать божья, мясо было жёстким, а вдали, на приподнятой над обрывом скалистой площадке паслось стадо белых коз. Когда это было? Полгода назад? А кажется, будто вчера.

Туча вращалась, как вращалось и прошлое, и настоящее, сливаясь в пёстрый единый ком, из которого вытягивались нити, что привязывали к этому месту, к этой земной точке, в которой сошлось вращение. Никакие силы инерции не могли сдвинуть эту юлу. Под отяжелевшими веками прыгали цветные спирали. Мне плохо, пожаловалась Афрани. Даже улицы здесь съедены ветром. Мы никогда не найдём дорогу домой, Эрих, никогда…

— …до свидания. Помните — три раза в день.

— Уж надеюсь, что не увидимся. И старику моему полегчает. Все болеют сейчас, лежат в лёжку, просто жалость берёт. А всё эти фремды! Прости меня Боже, но начинаешь думать, что кое-кто был прав, когда строил лагеря для всяких чумазых оглодов. Понавезли заразы! Хуже цыган, ей богу…

Дверь хлопнула.

— Что? — произнёс Кунц, глядя в мои тёмные со сна глаза. — Успокойся, Эрих. Бога ради, успокойся и сядь. Заметь, ведь всё это сказал не я.

* * *

К двум часам сонливость прошла.

Нужно было спешить. Я не предупредил Траудгельда, а в мастерской меня ждал новый технический ребус — радиоприёмник времён первой технической забастовки. Кажется, ему требовалось заменить конденсатор. Если бы все проблемы решались так просто, мир был бы довольно уютным местом.

Размышляя об этом, я свернул на Биргенштрассе.

Там опять что-то происходило.

У крыльца отирался странный типок. Худосочный чернявый малый в спортивных штанах и рубашке с нашивками какого-то «югенда». Судя по всему, между ним и Траудгельдом состоялся разговор, и весьма неприятный: щёки у обоих раскраснелись, и по лицу гостя блуждала кривая ухмылка, которая очень мне не понравилась.

— Что тут?

— Ничего, — быстро ответил парень, мазнув по мне вороватым взглядом. — Папаша разнервничался, а зря. Я из добровольческого отряда. Вспомогательная полиция, небось, слыхали? Собираю взносы.

— Ясно, — сказал я.

Очевидно, ясность так полно выразилась у меня на лице, что парень попятился.

— Я уже ухожу…

— Вот и проваливай, — рявкнул Траудгельд. — Чтоб и духу твоего здесь не пахло!

— Ухожу-ухожу…

Мы молча смотрели, как незваный гость удаляется по направлению к Эгеру, и какая-то смутная, но неотвязная мысль ворочалась в у меня подсознании, никак не желая оформиться. Что-то ещё с утра… Добровольческий отряд.

— Дерьмо! — сочный плевок мастера припечатал пыль на обочине. — Ты его знаешь?

— Впервые вижу.

«Вспомогательная полиция»? Экая чушь! От пришельца исходила угроза, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в Альбигене, да и во всей общине, что-то неладно. Что-то очень неладно. И в ближайшее время нас ожидают многие перемены.

— Это всё фён, — Траудгельд словно бы уловил мои мысли. — Слыхал, ты обнаружил новую девчёшку за Гегеровым сараем?

— Так и есть.

— Тоже, наверное, городские. Среди них хватает всякой придури. Если мужики переодеваются в бабье шмотьё, значит, пиши пропало, а там таких пруд пруди. Попомни мои слова, Эрих, это фён. Проклятый ветер сводит с ума. Такой вот спятивший гусь и убивает наших девчёшек…

Наверное, он говорил что-то ещё.

Но я уже не слушал.

Я словно отяжелел. Прикипел к одному месту. Хорошо, когда ты один. Но стоит обзавестись багажом, и ты уже не солдат, ноги просто врастают в точку, к которой сходятся силы всемирного тяготения. Силы инерции.

Иногда эти силы тянут время назад.

— Знаете что, Траудгельд, — сказал я. — А почему бы нам не обновить арсенал?


[1] «Патуа» — швейцарская форма французского языка. Гельвецизмы — лексемы, характерные для немецкоязычных жителей Швейцарии.

[2] Fremd (нем.) — заграничный, чужой, чуждый.

Загрузка...