Кольцевой маршрут

Глава 24. Обратный билет

Через час аккорды из «Полёта Валькирий» достигли крещендо.

Но я был уже далеко.

Остатки наемничьих групп сместились к востоку. Операция «Буря в курятнике». Шоссе превратилось в полосу препятствий, и я бы не удивился, узрев там танки и артиллерию. Если метла размахается, будьте любезны: свербёж в носу обеспечен.

По Биргенштрассе стлался фиолетовый дым. Неужели это горит мастерская? Жаль. Вряд ли Траудгельд получит страховку. Несговорчивость местных финансовых служб давно стала частью легенды о происхождении первого жмота.

Если солдаты

Маршируют ротой,

Девушки настежь

Открывают окна…

С чего бы?

С того бы!

С чего бы?

С того бы!

С того бы, что шиндерасса,

Бумдерасса,

Бум…

Кровь перестала течь, но левое плечо вело себя скверно. Чрезвычайно скверно. Как, впрочем, и всё тело. Ноги вознамерились сыграть в поддавки, а голова резонировала и раздувалась, пока не стала размером с земной шар.

Глобус Фатерляндес. Если вы понимаете, о чём я…

Розовый бриллиант «Клио» лежал в брючном кармане, и я надеялся, что он оттуда не выпадет. Консула хватит удар, если такое случится. Может, стоит взять его в рот? Бриллиант, а не консула. Некоторые хитрецы засовывали камни в прямую кишку. Нет, это уж слишком! С учётом утренней встряски за прямизну трубопровода я бы не поручился.

В поле сверкают

Бомбы и гранаты.

Милки рыдают

О своих солдатах…

С чего бы?

С того бы!

С чего бы?

С того бы!

С того бы, что шиндерасса,

Бумдерасса,

Бум…

Если Афрани и Матти мирно сидят на заднем школьном дворе под кустом бузины, я смогу выдохнуть и лечь, и пусть Траудгельд изобретает чудо-повозку, способную доставить нас прямиком к раздаче подарков.

Если же их нет…

Я перетряхну Альбиген вдоль и поперёк, и опять вдоль по линии сгиба. Я обшарю здесь каждую пядь земли. Выворочу каждый камень. Этот рай отдаёт подмёткой, фальшивой, как картонный вертеп, я больше никому здесь не верю, я ничего никому не прощу…

Если понадобится, я разорву его на куски.

Ай, ладно?

Да ладно!

Ай, ладно?

Да ладно…

Они ждали меня в условленном месте.

Полный комплект. И даже больше.

Франхен привстала и притронулась к горлу, словно пересекая крик, а Матти вырвался из рук учительницы, вскинулся и сел обратно в траву — видимо, от избытка чувств. На его лбу темнел свежий синяк. К дьяволу телегонию! Даже без газоанализатора я уловил крепкий дух семейных традиций.

— Все живы?

— Все, — сказал Траудгельд.

— Кто-нибудь ранен?

— Да. Ты.

Ну что ж. Ответ в стиле армейского радио.

Словно бы в благодарность за внимание сердечная мышца сжалась и — чвак! — вытолкнула сгусток крови из пулевой борозды, пропахавшей трассу в моём многострадальном плече.

— Ах, боже мой, господин Краузе! — охнула фройляйн Кройц, подтягивая к себе упирающуюся макушку Матти. — Присядьте! Сейчас я вам помогу! Я закончила в Базеле курсы сестёр-помощниц «Эрлебунг» и даже получила похвальную грамоту. За перевязку. Садитесь, господин Краузе, я сделаю всё очень быстро. Мы тренировались на манекенах.

— И как?

— Никто не жаловался. — Она чопорно поджала губы и с наслаждением ткнула в кровавую корку. — Это придётся снять.

— Уй! — выразился я, когда присохшая ткань оторвалась от тела с изрядным куском моей кожи.

Фройляйн Кройц нервно сглотнула:

— Простите!

— Умг…

— Вы в порядке?

— М-мх!

— Что?

— Soso lala, — перевёл Траудгельд.

Определённо, традиции передавались как насморк.

Шиндерасса-бум. Солнце ещё сияло, но краски неба имели нормальный оттенок. Ветер доносил знакомые звуки и запахи: одиночные крики и треск, горько-приторный аромат барбекю. Прощай, мастерская! Если пламя перекинется дальше, то нам достанется ведро обгорелой картошки. Экспериментальная порция — каждый клубень в полтора франка.

— Что там происходит? — требовательно спросил Траудгельд. — Что за пальба? Власти решили, наконец, почесаться?

— Боюсь, я там кой-что расчесал.

— Тебе нужно прилечь, парень. И придавить подушку.

— Да уж, я бы прилёг…

Но метеоцентр обещает осадки. В последнее время в этих лесах стало слишком людно. Разномастная шваль, привлечённая Хартлебом, шарашилась теперь по оврагам, а группа зачистки баловалась игрой в «Откройте, полиция!» Самое умное в такой ситуации — затаиться и не отсвечивать. По крайней мере, пока идёт сбор урожая.

— Мы вернемся домой? — спросил Матти.

Франхен обняла его с одной стороны, а учительница — с другой. От этой скульптурной группы веяло библейским отчаянием.

Обязательно, — сказал я. — Но не сейчас.

— А куда сейчас?

В самом деле — куда?

Я обвёл взглядом мое бедное разбитое войско и вдруг понял, что один из нас знает ответ. Расплывшиеся из-за очковых линз близорукие глаза фройляйн Кройц сияли как ночные фиалки.

— Ну… Когда что-то не так, я иду в церковь, — пролепетала она, заливаясь краской. — То есть я не настаиваю… просто… Я иду туда, когда плохо… И всегда обретаю там помощь. Отдохновение от своих бед. Понимаете, господин Краузе? Я нахожу там веру и сопричастие, всё, что нужно в наши смутные времена. Луч надежды — Живое Слово Творца. И покой. О, конечно, покой!

Она вся зарделась и нуждалась в поддержке.

И я опять не подвёл.

— Здорово, — сказал я. — А еда там есть?

За год жизни в деревне кирха Альпингхен напоминала о себе только тяжким басовым звоном по воскресным дням и сухим, словно горохом рассыпанным боем — по будням. Она была построена чуть-чуть на отшибе, и её угрюмые стены успели расцветиться мхом, мало-помалу подтачивающим древесный фундамент.

Пастор вышел навстречу — видимо, следил за тропинкой, привлечённый шумом и запахом гари. Его розовое, в юношеских угрях лицо было исполнено жгучего любопытства. Которое, впрочем, поблекло при виде нашей живописной компании.

— У вас на плече кровь! — воскликнул он вместо приветствия. — Вы попали в аварию?

— Крокодил укусил.

— В трёх местах?

— Тренировался.

Подоспевшая фройляйн Кройц перевела огонь на себя. Я дёрнул на себя церковную дверь и вошёл в полутьму, пахнущую густо и странно — неужели ладаном? Ряды скамеек, пустая кафедра, темный образ Спасителя… По воскресным дням крестьяне добирались сюда и пристраивали натруженные зады. Вот здесь сидел Вилле Хохгрейзер — от вытертой набело доски исходил крепкий душок махорки. Свет, проникающий в узкие окна, дробился в расписном витраже: женщина прижимала к груди младенца, везде дети и женщины, хрупкое цветное стекло…

Одна из фресок зацепила блуждающий взгляд: снова женщина и стоящий перед ней человек или, может быть, ангел — белый плащ или крылья, в руках что-то вроде копья. Даже ангелы не расстаются с оружием. Надо бы забрать у Траудгельда винтовку. Ничего ещё не закончилось, и мало ли кто решит сунуться в укромное место…

— Это «Благовещение Девы Марии».

— Чёрт! — вырвалось у меня.

— Простите, — сказал пастор.

Он подошёл незаметно и положил руку на спинку скамьи. Я привстал, но он покачал головой и сел рядом, изучая меня всё с тем же юношеским любопытством.

— Вы ведь приезжий? Краузе? Работаете в мастерской? Я не встречал вас на службах.

— Мне было некогда.

— Дела?

— Картофель. Отнимает всё свободное время.

— Ого, — сказал он. — Какой-то особый сорт?

— «Флоретта». Может быть, знаете?

— Как же! — Он рассматривал меня внимательно и спокойно, я давно отвык от такого спокойствия.

— Я еще не собирал урожай.

— Боюсь, он вас разочарует.

— Почему?

— Закисленный грунт. Сам же сорт весьма прихотлив. Я пробовал и мел, и золу, но безуспешно, для нежных сортов наша почва — сплошное мучение.

— Да, — сказал я. — Это я заметил.

— Вы же не фермер.

— Видимо, нет.

Мы помолчали.

Прохлада церковного сумрака делала потолки синее и выше. Одежда пастора была в земляных пятнах. Наверное, он ухаживал за своим огородом. На скамью приземлилась муха — отличный боевой крылолёт, и мой собеседник бережно спихнул её тыльной стороной кисти, усеянной рябью веснушек.

— Мой дом совсем рядом. Я пригласил ваших родных зайти и отдохнуть немного. Ваш сын очень устал. Он сможет выпить холодного лимонада. Или молока. Вы ведь не против? Нам всем нужен отдых, а ваша жена…

— Боится меня.

— Боится за вас, — мягко поправил он. — Там что-то происходит, в деревне. Я хотел пойти, но утром меня скрутила кишечная колика, а сейчас я понимаю, что не стоит спешить.

— Не стоит. Там небезопасно.

— Ваша жена говорит, что её пытались убить. Это был кто-то из местных жителей?

— Кто угодно, — сказал я. — Ткните пальцем — не ошибётесь. Вообще говоря, у него нет имени. Встречный-поперечный. Так что приходится постоянно быть начеку.

Он нахмурился.

— И всё же я должен уведомить полицию. Она назвала имя Полли… Кто такой Полли? Ваш враг? Или родственник?

— Хороший вопрос. Он сирота. Я застрелил его фюрера, и больше у него никого не осталось. Кроме меня.

— Значит, тут что-то политическое?

— Ни в коем случае, — возразил я. — Вокруг и так слишком много политики. Нет-нет, это личное. Я хочу, чтобы всё это безумие оставалось личным. Тогда в нём появляется смысл. Как поется в одном замечательном марше (здесь он, конечно, запрещён, но из песни слов не выкинешь):

Хакенкройц на белом поле

По велению Творца

Выпускает мир на волю

Алой радостью в сердцах.

Тот, кто держит этот круг —

Одноземец, брат и друг,

Сердцем, не с лица.

Пока я пел, он смотрел в сторону. А потом сказал:

— У вас на сердце много горя.

— Ничего, — я пожал плечами. — Я очень типичен. И хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом.

— Люди бывают злы. Бог — никогда.

— Скажите это девчёшкам.

— Их убил зверь, — его лицо омрачилось.

— Правда?

— А вы так не считаете?

— Я давно не был в зоопарке. Не с чем сравнить.

— Вы правы, — признал пастор после секунды молчания. — Вы совершенно правы. Кто я такой, чтобы осуждать ближнего?

Это был хороший молодой пастор. Я похлопал его по плечу, поднялся и вышел из церкви.

— Вот и он! — возвестила фройляйн Кройц.

А потом опомнилась и добавила:

— Господин Краузе.

Ломоть хлеба с сыром в её руке был похож на манну небесную. Я непроизвольно сглотнул и учительница одарила меня взглядом, полным негодования:

— Вы же хотели есть? Я сделала вам бутерброд.

— Благодарю.

Вообще-то я хотел не просто есть, а жрать. Забить мамонта и смолотить его целиком, вместе с костями и шкурой. Ничего удивительного: Фолькрат напоил меня чаем, но не удосужился предложить хотя бы минимальной закуски.

На крыльцо вышла Франхен.

В этом не было ничего необычного, но кусок застрял у меня в горле, и пересохло во рту, голод исчез, превратившись из зверя в ягненка. Я стал изваянием, таким же гипсовым и мозаичным, как эти двое на фреске — мужчина и женщина, объединённые странным словом «благовещение». Фрески не чувствуют, я же чувствовал страх — абсурдный, потому что никто в меня не стрелял. Я боялся её первого слова, потому что впервые понял: словом тоже можно убить.

Но она подняла глаза, омытые радостью, и сказала:

— Эрих!

Её лёгкое тело прижалось ко мне.

— Мы возвращаемся, — сказал я.

Да, именно так.

Она ни о чём не спросила («ах, Эрих!» не в счёт), но контуры будущего возникли передо мной довольно отчётливо.

Я видел тесный муравейник Бюро и лицо Йена — смесь бесстрастия и удовлетворения, мимический эквивалент фразы: «Я говорил». Видел шаги до и после: «до» — скрытное и поспешное бегство до границы, до консульства; дипломатический кавардак с привлечением близнецов-неразлучников Венца и Пола, допросы и вызов на трехстороннюю встречу без галстуков с представителями обеих спецслужб и рыцарями плаща и кинжала: («Untergang»? Какой-то печатный орган? Или астрономический миг, когда солнце или иное светило касается линии горизонта? О, я бы с радостью, но мне нечего вам сообщить…)

Рано или поздно они отступят. И выпустят нас обратно на родину. Которая нас не примет — но сделает это честно и откровенно, без демократических экивоков, без громких заявлений о парламентаризме и толерантности.

Я вижу и нелегкое «после»: Франхен и Матти, прикрытых программой о защите свидетелей, и я, выплачивающий свой неизменный процент в одной из проклятых дыр, забытых Богом и социальными службами. «Ультрас» любят такие места. Йен даст мне работу — и защиту моей семье… Чёрт возьми, я не успел привыкнуть к слову «семья», а она уже разрастается!

«Рапид» отходит прошлому.

На очереди — осёл и арба.

— Матти выпил кувшин молока, Эрих. Представляешь? Полный кувшин молока!

— Достойный ребёнок.

Сзади неслышно подошёл пастор.

— Прежде чем вы уйдёте, — предложил он, — пожелайте что-нибудь для себя. Это же Альпингхен — место, где по преданию один из апостолов остановился попробовать ложечку сливок.

Ну да. А остальные распевали тирольские песни.

Подул ветер, и облака двинулись по дороге, по которой нам предстояло уйти. Пастор вздохнул и посмотрел на Матти, нагруженного как маленький продуктовый обоз.

— Вам смешно, — сказал он. — Пусть вас не смутят мои слова. Я ни в коем случае не призываю к язычеству! Но молитва, произнесённая с добрым сердцем, отворяет врата Человечности.

— Вы действительно в это верите? — с любопытством спросил я.

Он улыбнулся и виновато пожал плечами:

— Боюсь, что так.

Далёкая серебристо-синяя дымка. Лес, солнце и зелень. На скалистой возвышенности мелькают резвые белые козы, будто точки, преодолевшие плоскость евклидовой геометрии. Издалека доносится свист и мелодичный зов подходящего поезда — он всегда едет точно по расписанию.

Фройляйн Кройц возвела очи горе:

— Отче наш, даруй нам спокойствие!

— Мир, — отозвалась Франхен. По её лицу текли слёзы. — И немного любви!

— Теперь ваша очередь, — подсказал пастор.

Он ждал.

Все они ждали.

Я собрался с мыслями.

— Господи, — сказал я. — Если ты есть, дай нам побольше разума! Остальное мы заработаем сами.

____________________________________________

[1] Soso lala (нем. разг.) — ничего себе, ни шатко, ни валко.

[2] Эрих обыгрывает фамилию Кунца. Kunz — одна из самых распространенных немецких фамилий. Hinz und Kunz — разг. — фам. всякий встречный и поперечный, каждый, любой из нас.

[3] Вольный перевод куплета из песни Das Hakenkreuzlied (Оттокар Керншток, 1923)

[4] Отсылка к изречению одного из идеологов национал-социалистической революции, Ганса Йоста: «Я немец! Следовательно, я хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом».

КОНЕЦ