Макар Троичанин
Корни и побеги (Изгой)
Роман
Книга 3
Глава 1
- 1 –
К тому времени, когда небо на востоке стало бледнеть, отодвигая глубокую синеву на запад и гася порозовевшие звёзды, студебекер успел намотать на колёса почти сотню километров и ходко продвигался дальше, торопясь по неровной разбитой грунтовой дороге на Вильнюс. Только что позади осталось небольшое и тёмное селение Молодечно. В бегущем и прыгающем свете фар быстро промелькнули, удаляясь, неказистые, вразнобой, бревенчатые, дощатые и саманные некрашеные, неровно обмазанные глиной и грязно выбеленные дома, крытые досками, а чаще – соломой, и приспособленные все только для содержания тела, а не для умиротворения души. Среди них мрачно и скорбно, укором богу и людям всё ещё торчали полуобрушенные кирпичные печи сгоревших жилищ и жестяные журавлиные трубы еле видимых горбатых землянок.
И снова – отодвинутые войной от дороги редкие перелески и заросшие молодняком и высокой пожухлой травой с бледно-синими потухшими глазами цикория в ней низкие холмы, в срезе которых вдоль полотна дороги резко выделялся маломощный слой коричнево-серой плодородной почвы, подпираемый массивными супесчаниками и суглинками, и приходилось удивляться, как на таком тонком слое вырастают и держатся громадные сосновые боры, сплошной зазубренной стеной темнеющие на светлеющем горизонте, и как вообще хватает живительного питания всему растущему, включая самых прожорливых – людей. Порой в свет фар вбегали сохранившиеся чудом у дороги сиротливые берёзки с обломанными нижними ветками и верхушками, и всюду торчали расщепленные до основания пни невинных жертв человеческой бойни, понёсших урон не меньший, чем люди, уничтожавшие в злобе, безрассудстве, ненависти, беспамятстве и отчаянии всё вокруг. Сонная осенняя заря, сострадая изувеченной природе, нехотя обнажала многострадальную землю, сплошь изрытую траншеями, рвами, окопами, воронками и густо заваленную вблизи дороги военной техникой. Опрокинутые набок и кверху брюхом, свалившиеся в ямы, с потерянными колёсами и гусеницами, с дулами, уткнувшимися в землю или торчащими в небо, автомашины, танки, броневики, пушки с ещё не выцветшими следами гари и зияющими рваными пробоинами, исковерканные огнём и металлом, были мертвы и всё равно вызывали тревожное чувство беспокойства и страха потому, что ещё свежи были воспоминания об их смертельной силе. В медленно тающих утренних сумерках скоро стали видны и дальние от дороги разрытые поля, поседевшие от утренней росы, на которых украдкой, плохо скрытые уходящей темнотой, копошились, низко наклонившись, а то и стоя на коленях, люди в серых подпоясанных телогрейках и кургузых коротких пальто с лицами, спрятанными под тёмными платками и низко надвинутыми на лоб кепками и шапками-ушанками. Услышав шум мотора, и увидев свет фар, они сноровисто убегали в дальние кусты, волоча в грязных мешках скудную добычу, собранную с нечисто убранного колхозного поля. Убегали потому, что в любой утренней машине могла нагрянуть облава из милиционеров, солдат и дружинников, грозящая расхитителям пропадающей государственной собственности конфискацией не только полугнилых и резаных картофелин, но и всего нажитого добра в дополнение к стандартной десятке лет сибирских лагерей. А следом за социально вредным элементом отправят и семью, чтобы и духа не осталось от преступного рода.
Напрасно фюрер, угробив себя и Германию, старался загнать всё мыслящее славянское население за Урал, оставив на оккупированной территории безвольных рабов. Русские и без него справляются. Они уже создали заУральскую страну ссылок, каторги и концлагерей, которую постоянно пополняют контрреволюционерами, начиная с изменника Родины и кончая голодным сборщиком гниющей картошки. И таких больше, чем невинных. Каждое утро Владимиру, где бы он ни проезжал, встречались длинные чёрные колонны безликих потенциальных зауральцев, уныло бредущих, сидящих в строю на дорогах или уткнувшихся лицами в грязь с руками на затылке, под дулами автоматов и оскаленными мордами злобно рычащих овчарок. Все стройки и предприятия города и пригородов загорожены высокими заборами или заборами из многорядной колючей проволоки с охранными вышками через каждые 50-100 метров, на которых, как на минаретах, тягуче перекликаясь, мерно прохаживались смуглые черноволосые часовые с азиатской внешностью. Досок, наверное, хватило бы, чтобы перегородить земной шар по экватору, а проволоки – чтобы проложить не один меридиан. Строят и восстанавливают город, в основном, заключённые и военнопленные-немцы. У последних, в отличие от первых, почти нет охраны, им не грозит Сибирь, а вот ЗК все будут в проклятом крае, когда кончат строить здесь, и когда им на смену придут свежие каторжники. Русские коммунисты решили прорваться в светлое будущее ценой самой дешёвой рабочей силы, не понимая, что рабские души и во дворцах будут жить в прошлом. С подавленной волей к жизни здесь боялись всего, не имея в душе главного – утраченного чувства собственного достоинства и надёжной веры в будущее. И никто уже не боролся за себя, не говоря уж про соседа, вся нация устала, постепенно вымирая в безволии и пьянстве. Глядя со стороны на русских и их образ жизни, Владимир не сомневался, что в соревновании победителей и побеждённых по восстановлению государств немцы выиграют, и эта вера наполняла сердце чувством гордости за свой народ.
Ещё вчера до позднего возвращения из утомительных мотаний по окрестным колхозам по сбору безвозмездной дани прожорливому столичному городу Владимир и думать не думал, что, наконец-то, начнёт свершаться то, ради чего он так долго и с таким скрипом внедрялся в местную неустроенную жизнь. Порой в отчаянии хоть как-нибудь продвинуться к цели, думалось, что если бы пришлось всё начинать сначала, то выбрал бы подпольный рискованный путь, лишь бы не мытарить душу нестерпимыми испытаниями русского безволия, лени, безалаберности, пьянства и равнодушия ко всему. И вот, дотерпелся, дождался дня, когда, наконец-то, едет на встречу с агентом, законсервированным блаженной памяти Гевисманом, и начинает, таким образом, дело, ради которого он здесь, ради которого за эти недолгие послевоенные недели пришлось столько пережить и испытать, что даже стал забывать, что он – немец, что родина его – Германия, а не эта грязная и нищая страна, сплошь заселённая рабами, не умеющими ни жить, ни работать, ни радоваться тому и другому. У него, сироты, неизвестно когда и где потерявшего родителей, не было счастливого детства, не задавленного строгой дисциплиной детского приюта и скаутского интерната, не было безмятежной юности, не ограниченной строгой дисциплиной военной школы, не было свободной жизни и потом, её строго регламентировали секретная служба, воинская дисциплина и неусыпная опёка гестапо и Гевисмана. Но всё равно тянуло на ту, родную землю, где всё это было, в ту среду, пусть и с ограничениями, к тем людям с размеренными рациональными устоями жизни без бурных славянских страстей, к ощущению покоя, стабильности и уверенности во всём.
Наверное, прав материалист Сашка, определяя родиной человека то место, где зародилось биополе души, отданное человеку в аренду полем той местности, хотя хотелось бы чего-либо более таинственного и божественного. Люди, как и растения, и животные, трудно меняют природный генетический нрав и трудно привыкают к новому месту. Звери даже в ухоженных зоопарках, растения в вычищенных и удобренных ботанических садах и люди в сверхудобных оазисных резервациях только внешне не похожи на прежних. Души их, болезненно обостряя чувства, всё равно постоянно рвутся на родину, какая бы она ни была, грозная или ласковая, и всё равно они, когда-нибудь освобождённые бренным телом, вернутся туда, чтобы занять оставленное когда-то самое спокойное в мире энергетическое место. Может быть, поэтому и ему плохо здесь, в России, где вынужденно живёт, насилуя душу. Конечно, есть люди бездушные или с больной надломленной душой, для них понятие родины абстрактно или вообще не существует. Они равнодушны ко всему, что не касается удобств телу, для них всё равно, где жить, были бы пища и кров. Слава богу, он, Владимир, свободен от этого тяжёлого изъяна. Его душу, душу Вальтера Кремера, порой до слёз тянет в Германию потому, что родина его там. И разве эта тяга не лучшее доказательство того, что он – немец, чего бы ни наболтал пьяный Гевисман. Плохо только, что он начал уставать терпеть и ждать и, смиряя тоскующую душу, стал невольно привыкать и приспосабливаться к чужой жизни. Даже сейчас, в таком долгожданном рейсе, приближающем к родине, Владимир ловил себя на том, что раздваивается и, думая о предстоящей встрече с агентом, не меньше беспокоится и о том, чтобы первая дальняя командировка за овощами в Гродно оказалась удачной.
Взошло неяркое солнце, бросая сквозь редкие облака, вытянутые по горизонту, прохладные пока радужные лучи и мягко отражаясь тусклым золотом на неподвижных тёмных водах тихой неширокой реки Вилии справа. День обещал быть ясным и погожим. Дорога то удалялась, то приближалась к реке, петляющей в широкой пойме с пахотой и лугами, уставленными невысокими копнами почерневшего сена. У самой реки, отгородившейся тальником, камышами, редким кустарником и что-то высматривающими в воде ивами, женщины, перетянутые крест-накрест платками, в грязных опорках и лаптях, запоздало и вручную, лопатами, убирали последнюю картошку, снося её в корзинах на возы, запряжённые худыми бурыми коровами. Увидев машину, они натужно распрямляли задеревеневшие спины и, отдыхая, провожали взглядом из-под козырька ладони.
Подъезжали к местечку Сморгонь. Похолодало. Владимир прикрыл боковое стекло, и сразу же запотело лобовое, по нему зигзагами потекли частые струйки. А на лугу, прямо на глазах, рождались клочья тумана и, клубясь, соединялись, спеша к реке, где плотная серо-белая полоса, ярко высвеченная солнцем, вытягивалась над водой и двигалась навстречу медленному течению, впитывая по пути всё новые и новые сгустки воздушной влаги. Всё происходило так быстро и неожиданно, что Владимир забыл о дороге и с удивлением смотрел на двух рыбаков, от которых остались только плечи и головы, через которые переливались белые волны. Вернувшись взглядом на дорогу, он резко затормозил, остановив машину так, что экспедиторша, дремавшая рядом, чуть не клюнула головой в стекло, успев в последний момент упереться руками в переднюю часть кабины.
- Что такое? – тревожно спросила она, глядя тусклыми, не проснувшимися до конца, глазами на шофёра.
- Пешеходы, - коротко объяснил он, кивнув на дорогу, через которую, выйдя из придорожной травы, важно и неторопливо шествовала семейка ежей, состоящая из мамы и четырёх маленьких колючих шариков, семенящих следом в тесном ряду.
- Какая прелесть! – восхитилась женщина, улыбкой провожая уверенных в себе лесных жителей. – Куда это они?
- Наверное, на тренировку, - предположил несведущий городской житель, впервые увидевший зверей, знакомых только по книжным картинкам. – Разбудил? – виновато спросил об очевидном.
- Ничего, - успокоила соседка, - ради этого – стоит.
- Можно и продолжить, - предложил он, трогая машину.
- Пожалуй, - согласилась она. – Вчера, собираясь, поздно легла, глаза сами собой закрываются. – Женщина зябко поёжилась в телогрейке, перепоясанной широким офицерским ремнём и не застёгнутой на верхние пуговицы потому, что мешала полная грудь, поёрзала на сидении, ища удобную позу, и, прислонившись головой, по уши упрятанной в пушистый вязаный берет, к углу кабины, затихла, тщетно стараясь уберечься от толчков и заснуть по-настоящему.
А Владимир снова вернулся мыслями к своей здешней жизни.
В новой бригаде он тоже не прижился. Если у Поперечки его считали нахлебником и гордецом, то у Могильного, да и вообще на базе, после наезда Кравченко – человеком НКВД. Не осведомителем, добровольным помощником охранных органов, каких было чуть ли не столько же, сколько работающих, а именно человеком оттуда, подсадкой НКВД для внутреннего наблюдения за состоянием умов и дел важного для города и республики транспортного предприятия. Иначе бы ему не дали так сразу хорошую машину и не перевели бы к Могиле, где и заработки выше, и приварок есть. Потому все держались от опасного новичка подальше, не вступали в лишние разговоры и не принимали в свои, чтобы не сболтнуть лишнего, и умолкали, как только он появлялся вблизи, прекращая перекуры, с сожалением гася пальцами недосмолённые самокрутки и пряча их в карман до следующего раза. Такие прохладные отношения с бригадниками ничуть не тяготили Владимира, позволяя сохранять нужную для конспирации дистанцию и избавляя от ненужных расспросов и любопытства. Ему хватало осторожного общения с любознательным Сашкой и заботливым Сергеем Ивановичем.
Чувствуя безмерную вину, он побывал всё же в больнице у деда Водяного.
В барачной палате с выбеленными и абсолютно голыми стенами и такой же лампочкой под потолком стояли четыре обшарпанные тумбочки и восемь железных кроватей, на которых лежали и сидели больные без возраста в застиранных байковых халатах. Дед лежал в тёмном углу, вытянувшись на спине и закрытый до подбородка серым суконным одеялом. Жёлтое, заметно похудевшее лицо со свалявшейся пегой бородёнкой и прилипшими к губам поредевшими усами по цвету не отличалось от подушки с жирным чёрным клеймом. Несведущий человек не сразу бы и разобрался, кто здесь: больные или арестанты. С трудом пробравшись между кроватями, Владимир подошёл к деду, положил на тумбочку у изголовья яблоки, белый батон и пачку чая и спросил почти шёпотом, стесняясь навострённых ушей соседей:
- Здравствуй, Пётр Данилович, как ты?
Дед, не шевелясь и не поворачивая головы, безразлично глядел в потолок и молчал, никак не реагируя на появление «сынка».
Не дождавшись ответа, Владимир по инерции спросил ещё:
- Может, тебе что надо?
В уголках тусклых глаз родились бисерные слезинки неутешной обиды и, выскользнув из глазниц, застряли в морщинках ответом на все вопросы.
- Я ещё приду, - соврал Владимир и, густо покраснев, ушёл, провожаемый осуждающими взглядами ничего не понявших больных.
- 2 –
Показалась Сморгонь. Такие же, как в Молодечно, убогие домишки, вытянутые неровной улицей по обе стороны дороги, такие же следы давних пожарищ и разрушений, те же новостройки, сляпанные второпях, на живинку, как будто хозяева не собирались жить долго.
- У колодца останови, - попросила очнувшаяся от болезненной дрёмы экспедиторша.
Владимир съехал на обочину у колодезного журавля и заглушил натруженный мотор.
- Я – сейчас, - предупредила попутчица, сбросила стесняющий ватник и ушла в ближайшую мазанку с нахлобученной почти до земли почерневшей соломенной «шляпой».
Владимир достал ведро, перелил в него добытую журавлём воду и под пытливыми взглядами сбежавшихся босоногих ребятишек, самые бойкие из которых уже успели взобраться на высокие подножки и проверить, что в кабине, залил радиатор, удовлетворённо отметив, что мотор хорошо держит температуру и не перегревается.
- Дядь, дай в зубы, чтобы дым пошёл, - нахально попросил самый отчаянный пацан, сверкая весёлыми шкодливыми глазами из-под льняных разлохмаченных волос.
- Не курю, - виновато признался дядя, не сразу сообразив, о чём его просят.
- Мамки боится, - ехидно прокомментировал ватаге разочарованный шкет признание ненормального взрослого, и вся голытьба дружно заржала.
- А ну, геть отседова, байстрюки! – вышла из хаты в сопровождении экспедиторши хозяйка с миловидным лицом, украшенным яркими голубыми глазами под низко повязанной узорчатой косынкой.
- Мамка, ён не курит! Дай яму соску, - радостно завопил ядовитый сорванец и, удовлетворённый, помчался прочь по улице, а за ним и вся свита, что-то вопя и улюлюкая.
- Вось, засранцы, - улыбаясь, пожаловалась хозяйка, - безбатьковщина.
- Где будем завтракать? – спросила заботливая спутница, держа в согнутых руках у груди чистую тряпочку с ослепительно белой разварившейся рассыпчатой картошкой и два влажных жёлто-зелёных солёных огурца. – В хате или у родника?
Владимир, глядя на аппетитную бульбу, сглотнул голодную слюну и, не решаясь зайти в дряхлую и, уж, наверное, вонючую хату, ответил:
- Лучше на природе.
- Я так и думала, что не захочешь в хате. Бывай, Яна! – попрощалась экспедиторша с хозяйкой. – Держи, - бережно протянула еду Владимиру, ловко забралась в кабину, ещё бережнее приняла тряпочку обратно и, положив на колени, захлопнула дверь. – До сустрэчи, сябровка! Чакай за бульбу. Трогай прямо, - повернулась к усевшемуся за руль шофёру, - с полкилометра ехать надо.
- Давайте, я заплачу, - показал Владимир глазами на картошку, чувствуя неловкость от иждивенчества.
- Я заплатила, - отказалась от его доли добытчица. – Если хочешь, дай ей несколько рублей – не помешают: одна она осталась с тремя. Со старшим ты познакомился.
Владимир сноровисто выпрыгнул из машины и подошёл к недоумевающей хозяйке, протягивая деньги.
- Не, ня трэба, - грудным смягчённым голосом отказалась та, вытерла ладонь о фартук и, осторожно приняв красную тридцатку, спрятала в ложбинку между белыми грудями, сверкнувшими в оттопыренном на миг вороте грубого полотняного платья. – Спасибочки вам. Дай боже добраго пути! Заезжайте, кали ласка.
- Ты впервые в дальнем рейсе? – спросила вернувшегося благодетеля заботливая подруга хозяйки.
- Да.
- Старайся в каждом селе иметь хороших знакомых: мало ли что случится в дороге. У Яны ты уже – свой.
Родник представлял собой глубокую бочажину в обрыве, более метра в диаметре, окружённую ярко-зелёной осокой, жирным одуванчиком с пуховыми шарами и буйной остролистной травой, со ступенчатым спуском к прозрачной воде, отдающей влажным холодом. На дощечке у воды стояли на выбор берестяная и алюминиевая кружки, а на полянке рядом были вкопаны в землю стол, сбитый из двух берёзовых плах, и такие же грубые скамьи. Судя по накатанному подъезду, родник пользовался у транспортников популярностью.
Экспедиторша разложила на неровной столешнице, отполированной многочисленными рукавами, картошку на тряпочке и огурцы, добавила из своей сумки кусок сала, обсыпанный крупной пожелтевшей солью, и горбушку чёрного пайкового хлеба. Владимир высыпал до кучи из своей сумки, приготовленной Сергеем Ивановичем, почерневшие неочищенные варёные картофелины, на которые, в сравнении с белевшими на тряпочке, и смотреть не хотелось, несколько антоновских яблок, почти полкруга копчёной колбасы, тронутой белой плесенью, и чёрствый батон, купленный по случаю у спекулянта-разносчика.
- Богато! – оценила застолье напарница. – Предстоит пир. Как бы потом дорогой не заснуть. И солнце парит по-летнему. Кофе будешь?
- Ещё как! – не задумываясь, принял соблазнительное предложение Владимир, давно уже не пробовавший настоящего национального напитка.
- Только он у меня чёрный, - предупредила соблазнительница.
- Тем лучше, - не отступил нахлебник, нетерпеливо протягивая свою алюминиевую кружку.
Несмотря на обилие пищи, оба оказались плохими едоками и, кроме свежесваренной картошки, огурцов и половины колбасы с полубатоном, остального не осилили. Зато выпили весь кофе из старенького литрового термоса с затейливой надписью внизу по кругу: Danke, mir ist wieder lesser! (Спасибо, теперь мне уже лучше!) и запили холодной родниковой водой, по-турецки.
- Ты не женат? - поинтересовалась женщина, собирая остатки еды в одну, свою, сумку, предварительно выложив из неё ободранную старую кобуру с торчащей из-под неплотной крышки рукояткой русского барабанного нагана.
- Почему вы так решили? – с профессиональной заинтересованностью спросил легко вычисленный холостяк.
- Да так, женская интуиция, - не стала она разъяснять догадки.
Дважды они уже бывали вместе в пригородных командировках, но так и не успели толком поговорить и узнать друг друга. Владимир, переполненный приподнятыми ощущениями обладания хорошей машиной, её движением и скоростью, прислушивался только к разговору мотора, шасси, коробки передач и других органов железного друга и посторонних разговоров не хотел. А она оба раза была чем-то озабочена и молчалива, хотя с подвижных губ и не исчезала постоянная лёгкая улыбка, так подходившая к широкому чистому лбу, зелёным глазам в лёгком прищуре с быстрой искринкой и маленькой ямочке на небольшом выступающем подбородке. Экспедиторша понравилась Владимиру сразу. В стройной фигуре, несколько полноватых, на его взгляд, округлых формах давно созревшего тела, в приветливом выражении улыбчивого лица было что-то неуловимо притягательное, домашнее, нежное, податливое, истинно женское. Но не зря говорят, что внешность обманчива, особенно – женская. Он видел, как она, не повышая излишне голоса, не ярясь понапрасну и не ругаясь, умела настоять на своём, обезоруживающе улыбаясь и вызывая в ответ пленённую улыбку председателей колхозов, и они отдавали всё, что она просила и что никогда не отдали бы мужику-экспедитору. Да ещё и, сердечно прощаясь, приглашали заезжать вновь. Ожесточённые каторжной жизнью сердца вожаков обездоленных и ограбленных крестьян окончательно размягчались от получения умиротворяющих подарков в виде недорогих, но дефицитных солдатских кирзовых сапог, кусков цветастого сатина, мелкого слесарного и столярного инструмента, металлической посуды, а то и сверхдефицитных гвоздей. Эта миловидная женщина обладала твёрдым характером и умела делать дела.
- А вы? – поинтересовался в свою очередь Владимир, хотя и предвидел ответ симпатичной женщины, старшей его, по крайней мере, лет на пять.
- Я? – в сразу потемневших, угасших глазах её, не в лад с улыбкой, промелькнула затаённая грусть и спрятанная от чужих забота, а лоб прорезала тоненькая вертикальная морщинка. – Сама не знаю. – Мягко поправив тыльной стороной ладони прядь волнистых каштановых волос, выбившуюся из-под берета, она замолчала, словно раздумывая, что можно рассказать о себе молодому и совсем незнакомому парню, с которым оказалась наедине.
У неё было необычное, театральное имя – Травиата и библейское отчество – Адамовна, очевидно, не нравившиеся ей, потому что сразу же попросила называть просто Таней. Владимиру ещё ни разу не пришлось так к ней обращаться, и он терялся, считая, что Таня – слишком фамильярно и приятельски по отношению к старшей женщине, а Травиата Адамовна – слишком официально и помпезно.
- Муж у меня закончил войну подполковником, начальником штаба полка.
Волевые личности, умеющие скрывать горе, обычно разряжаются на случайных людях, неожиданно и в совершенно неподходящем месте. Слишком честолюбивые, они не в состоянии довериться знакомым.
- Дважды ранен, но легко. Последний раз – в ступню, отчего не может нормально и долго ходить, и потому уволен из армии. Грудь в орденах, здоров, умница, иначе не был бы начштаба, а вот послевоенная жизнь не удаётся. Ничего, что я немножко поплачусь? – виновато спросила Владимира, стесняясь обременять воевавшего парня, знающего горе, ещё и своим.
- Что вы! Конечно, рассказывайте, - разрешил невольный исповедник, хотя ему не очень-то и хотелось вникать в ещё одну неудавшуюся, по всей вероятности, русскую жизнь.
Она благодарно пожала его ладонь, лежавшую на столешнице, и он ощутил теплоту и неженские мозоли.
- Не больше недели мы прожили нормально, а потом он исчез.
- Куда? – непроизвольно вырвалось у Владимира.
- В том-то и дело, что никуда! Рядом, а – нет его! – ещё больше запутала слушателя то ли жена, то ли нет. – Утром, когда ухожу на работу – спит, а вечером приползает, почти в полном смысле слова, затемно вдребезги пьяным, падает на кровать, два-три невнятных слова и – снова спит. Так и видимся только во сне. – Травиата Адамовна тяжело вздохнула. – Сначала думала: ладно, не буду трогать, пусть отопьётся, отгуляется. Верила: возьмёт себя в руки, устроится на работу, начнём строить семью, радоваться жизни как все. А сейчас, когда прошло уже больше месяца, сомневаюсь. – У неё от обиды за потерянные мечты даже постоянная улыбка исчезла.
- Многие вернувшиеся так приходят в себя, - попытался из армейской солидарности оправдать неизвестного и чуждого ему подполковника Владимир.
- Верно, что многие, - согласилась экспедиторша. – Но многие из этих многих быстро берутся за ум, уже работают, живут, в конце концов, думают о будущем. – Она нервно отбросила надоевшую прядь, помолчала, успокаиваясь. – А мой всё ещё там. Как-то я застала у нас всю его пьяную компанию, посидела минут пять и устала: разговоры на повышенных тонах, обращения по званиям, ожесточённые споры, крики, и всё об одном и том же: охват, обхват, манёвр, резерв, фланг левый, фланг правый, атака пехотная, атака огневая, я приказал, я спланировал, меня не послушали, я подчинился, мой план отклонили, если бы подкрепления вовремя, если бы сосед не запоздал, если бы разведка не подвела, и так далее, и тому подобное, сплошной бред вслух. Стратеги задним числом, люди, оставшиеся на войне. Грустно! Для них нет мирной жизни и нет будущего. Они не приспособлены ни к тому, ни к другому. Всё осталось там, все мысли там. Какой-то массовый психоз.
- Война и есть массовая болезнь, - убеждённо сказал Владимир, увидевший и услышавший достаточно, чтобы прийти к такому выводу. – Как любая азартная игра. Только она самая жестокая, бескомпромиссная и кровавая, где ставкой является не кошелёк и не только жизнь, но и разум. Кто-то после неё выздоравливает быстро, кто-то помедленнее, а кто-то… - он подумал о себе, - …и все, в конечном счёте, проигрывают. У военных даже есть понятие психической атаки, когда озверевших людей ведёт на врага не разум, не сознание, а древний инстинкт выживания пополам с отчаяньем, заглушивший главное в человеке – страх смерти. Осмысление приходит потом. На войне всё построено не на разуме, а на психике. Даже если военная операция тщательно подготовлена и спланирована, всё равно она кучей непредвиденных обстоятельств, в конце концов, сведётся к психическому натиску, когда не ценятся ни люди, ни техника, ни, тем более, божьи заповеди. Слабый человеческий ум не успевает за событиями, перегружая воспалённую память и сознательно оставляя полный анализ и оправдательное очищение совести на потом. Теперь это «потом» пришло. Ваш муж, наконец-то, додумает все свои штабные операции, оценит и оправдает все свои действия и вернётся, выздоровев, в мирную жизнь. Потерпите.
- Ты так думаешь? – сомневаясь, спросила несколько успокоенная Травиата Адамовна, умеющая, как и любая женщина, ждать. – Сам-то выздоровел?
- Нет ещё, - убеждённо ответил доморощенный военный психолог, подтверждая народную мудрость о разутом сапожнике.
Увидев, как она небрежно бросила в сумку поверх продуктов свой допотопный наган в изношенной кобуре, он с лёгкой иронией кадрового военного, меняя трудную тему, спросил:
- Умеете стрелять?
Вооружённая женщина на мгновение перестала увязывать сумку, бросила на самоуверенного вояку оценивающий взгляд и спокойно ответила:
- Я в партизанском отряде снайпером была.
Владимир покраснел и виновато опустил глаза.
- Сорок семь гадов в офицерской форме благословила на тот свет. Одного – пожалела.
- Что так? – смущённо спросил опростоволосившийся кадровый военный, на счету которого было всего несколько жертв, да и то из числа своих.
Снайперша взяла сумку.
- Поехали, дорогой расскажу, и время убьём.
- 3 –
За родником дорога повернула по солнцу и вбежала в редкий клочкастый лес, перешатываясь с одного взгорка на другой, поросшие сорными деревьями, среди которых выделялись тоненькие белые берёзки с ещё зелёной листвой и уже начавшие желтеть остролистые клёны, подготавливающиеся к встрече осени. При взгляде на них сердце защемила тревога: успеть бы до русской зимы. Он даже чуть-чуть прибавил газу, но тут же, опомнившись, освободил акселератор, уберегая железного друга от разрушительной тряски на русской дороге, вполне соответствующей русской жизни. Потом лес уплотнился, придвинулся совсем близко к дороге и сменился деловым хвойником, выпихнувшим кое-где чужеродные берёзы, безнадёжно тянущие к высокому небу хилые ветви с вялой и редкой листвой. С обеих сторон через каждые полкилометра пошли какие-то непонятные узкие просеки, быстро утыкающиеся в сплошной лесной массив. Они давно не использовались и, хорошо защищённые от ветра деревьями, густо заросли папоротником, жёлтыми и синими цветами и красным шиповником.
- Странные какие-то вырубки, - высказал вслух недоумение Владимир, не надеясь на разъяснение попутчицы.
Но оно последовало:
- Немцы прорубили, чтобы уберечься от партизанских засад. При нападении они соскакивали с машин и бежали шеренгой по соседним просекам, стреляя из автоматов в лес напропалую так, что головы не поднять, а когда просеки кончались, окружали и уничтожали засаду или гнали к дороге, где в кюветах ждали оставшиеся немцы. Вывернуться без серьёзных потерь было невозможно. Потом фашисты приспособились гонять по просекам полицаев, и стало легче.
Владимир представил себя в чужом лесу стреляющим наобум, а потом продирающимся между деревьями, каждое из которых может выстрелить, и почувствовал, как пополз морозящий холодок по спине, заставив вздрогнуть. Повернулся к той, которую надо было выгнать из леса и уничтожить, спросил почерствевшим от ненависти голосом, тая вражду:
- Здесь вы и охотились?
- Нет, - покачала она головой, медленно возвращаясь с той дороги, из того леса, из той засады или западни. – По быстро движущейся мишени из снайперской винтовки трудно попасть.
Владимира внутренне передёрнуло от безличного наименования соотечественников мишенями.
- Ты видел её?
- Приходилось, - соврал по-русски, без надобности, стыдливый штабной вояка.
- Она тяжёлая и длинная, с насаженным оптическим прицелом, с такой далеко не убежишь, тем более по лесу. Нет, я зоревала, - она усмехнулась, приняв его безобидное наименование убийства охотой, - у сёл, где останавливались немцы. Да, я ж тебе обещала рассказать, как одного пожалела.
Владимиру совсем не хотелось слушать о подвигах русской бабы с телом раздобревшей Венеры и душой очеловечившейся Артемиды, но он промолчал, скованный чужой легендой, неприязненно подумав, что только у варваров женщины воюют и убивают вместо того, чтобы любить и рожать.
- Мы тогда, прижатые карателями, перебазировались подальше вглубь болот. Шли целый день, вытаскивая вязнувшие возы, и сами вязли, нагруженные до макушки. Выдохлись, и на ночь командир разрешил привал. Все, где повалились, там и уснули, а мне, как назло, не спалось. Бывает так: накипит разом, мысли бегут одна паршивее другой, перебирая целый калейдоскоп неприятностей. Ворочалась, ворочалась и, поняв, что не усну, собралась потихоньку, не стала будить напарника, который был у меня прикрытием, предупредила не спавшего над картой командира и ушла, как ты говоришь, на утреннюю охоту. – Владимир готов был дать ей пощёчину за уже повторное использование его неудачного сравнения. – Ближе всего к привалу были Сосняки. – Он вздрогнул и оглянулся на рассказчицу – не оговорилась ли она. – Там я на опушке и устроилась, замаскировалась в кустах, затихла, пока не рассвело, в ожидании дичи. Пить не хочешь? – Травиата Адамовна вынула из сумки термос с родниковой водой.
- Нет, - резко отказался Владимир, только что деливший с ней хлеб, а теперь не желавший брать из рук хладнокровной убийцы даже воду.
Она внимательно посмотрела на него, услышав что-то недосказанное в коротком и грубом как выстрел ответе, осторожно, спасаясь от толчков, налила себе полкрышечки, выпила аккуратно, вытерла нежные губы по-мужски, тыльной стороной ладони, спрятала термос и, легко вздохнув, продолжала:
- Прохладно было: лёгкий морозец пощипывал нос и щёки. А он вышел без штанов – разжарился в хате – в одном офицерском кителе, накинутом на плечи. Постоял, оглядываясь, поёжился. Сейчас, думаю, я тебя окончательно остужу. Навожу перекрестие точно под подбородок, только собралась плавно нажать на курок, как изображение смазалось. Гляжу поверх оптики, а это к нему со спины бабища, тоже распаренная – в одной белой рубахе – подошла, прижалась и морду на плечо положила. Он повернулся к ней, уронив китель, обнялись они, замерли, смотрю в перекрестие снова – целуются, головы рядом, одной пулей прошить можно. А я, дура слабонервная, отложила винтовку, положила свою бедную голову на свои же, давно не касавшиеся мужа, руки и разревелась на всю опушку. А когда выдохлась, их уже не было.
Владимир, слушая, боялся, что она всё же выстрелит, не станет Виктора и Вари в его жизни, и она повернётся назад к тёмным простреливаемым улицам Берлина, где он, загнанный смеющимися русскими, петлял от стены к стене и от двери к двери, тщетно стараясь спастись. Боялся так, что побелели пальцы, намертво сжавшие рулевое колесо, и он, с трудом пошевеливая ими, возвращал покалывающую тонкими иголками кровь. Это Бог устами соседки напоминал, что дороги на родину без приёмного сына нет, а названый отец ничего пока не сделал, чтобы найти Витю, откладывая, подобно слабохарактерному славянину, своё наиглавнейшее здешнее дело на потом.
За окном побежали берёзки – целая роща стройных бело-зелёных красавиц, одна краше другой, казавшиеся обнажёнными и беззащитными и в то же время защищёнными красотой, как красивые девушки, отпугивающие своим видом парней, пока не нарвутся на такого, у которого чувство прекрасного притуплено или вообще отсутствует.
Он искоса посмотрел на экспедиторшу. Она сидела, напряжённо выпрямившись и глядя невидящими глазами вперёд. Морскую зелень глаз медленно заполняли крупные слёзы и, скапливаясь на ресницах, скатывались по гладким щекам и шлёпались, разбрызгиваясь, на колени. Владимир протянул чистый носовой платок, захваченный в дорогу. Она приняла, не поблагодарив ни словом, ни взглядом, скомкала в крепко сжатом кулаке и, всё так же глядя туда, где остались те счастливые двое, сказала глухим ненавидящим голосом:
- До сих пор жалею, что не шлёпнула обоих.
Густые слёзы зависти к чужому подсмотренному счастью, бывшему у неё на мушке, и обиды за неудавшееся своё побежали ещё обильнее, а Владимир, глядя на неожиданный поток и услышав ещё более неожиданное жёсткое признание, недоумевал, как мог так просто обмануться видимой домашностью и женственностью жестокой неженской души.
- Вы до сих пор так сильно ненавидите немцев?
- А ты? – повернулась она к нему, не вытирая слёз, застывших в искажённых душевной болью глазах.
Он повременил, выискивая лазейку для нейтрального ответа.
- Война ведь кончилась, - уклончиво ответил, не имея возможности сказать правду.
Травиата Адамовна гневно фыркнула, бросила платок к нему на сиденье и, достав свой, маленький, кое-как утёрла лицо, не воспользовавшись зеркалом, как обычно делают женщины.
- Для моего мужа она ещё не кончилась, а значит, и для меня, его жены, - тоже.
«И для меня», - мысленно завершил тему Владимир.
Они замолчали, недовольные друг другом. Она – за то, что он увидел её слёзы и ничего не понял, потому что молод и свободен, и ещё потому, что слишком мягкотел, а он – за то, что могла, хотела и не отказалась от мысли убить самого дорогого для него человека, за то, что огульно ненавидит немцев, не различая между ними Шварценбергеров и Кранцев, и ещё за то, что оказалась не такой, как представлялась вначале. Особенно за то, что немцы, а, следовательно, и он, были для неё все на одно лицо и все – врагами. Ему, побывавшему за недолгое время по обе стороны затихшего, но тайно живущего фронта, пришлось встретить врагов и там, и здесь, и он даже не мог определить, где их больше и где они мерзостнее. Она этого не понимала или не хотела принять, озлобленно поддерживая невидимый фронт между двумя больше всего пострадавшими в войне народами.
Сгустившуюся напряжённость разрядил заяц. Серо-бурый смельчак, наверное, от переизбытка чувств, сытой осени или на пари с друзьями, подначиваемый к тому же какой-нибудь зайчихой, выскочил перед машиной и поскакал по дороге, поддразнивая гремящее железное чудовище, высоко подняв длинные слуховые антенны и смешно встряхивая белым хвостиком. Зря столько говорят о заячьей трусости - этому, во всяком случае, она была неведома.
- Догоним! – закричала Травиата Адамовна, забыв о сплине и подавшись вперёд, словно помогая машине сделать рывок.
Увлечённый её азартом, Владимир добавил студебеккеру топлива, пока стрелка на спидометре не ушла за 70, а машина не загремела и не запрыгала на выбоинах дороги, нисколько не смутив длинноухого дразнилу, который продолжал, почти не прибавляя темпа, скакать впереди, пока ему не надоела бесполезная погоня, и он, резко и неожиданно развернувшись, сиганул в придорожные кусты, оставив технику и самонадеянных людей с носом.
- Вот, стервец! – восхищённо похвалила женщина с душой заядлого охотника, повернула к Владимиру прежнее улыбчивое лицо с лучащимися приятельством глазами и виновато попросила: - Ты не придавай значения моим словам и слезам: бабьи обидные слова не со зла, а от тоски, и слёзы – короткие.
«Стала бы ты мириться, если б знала, кто я», - подумал Владимир. – «Я-то знаю, но мириться надо, хотя бы внешне: нельзя же кукситься всю длинную дорогу туда и обратно».
- Всё образуется, - снова неопределённо ответил он как всё испытавший старик, нисколько не веря своим словам и надеясь на бога, упёрся взглядом в дорогу и больше не добавил ни слова.
По просевшему бревенчатому мосту с раздавленным и расщеплённым дощатым покрытием переехали какую-то речушку в крутых берегах, почти сплошь заросших орешником, вётлами, бузиной, шиповником и ещё какими-то невысокими кустами, наперегонки сбегающими к воде. Стали попадаться встречные машины: русские ЗИСы-лесовозы с плохо ошкуренными сосновыми стволами на длинных расхлябанных прицепах, студебеккер с открытым кузовом, в котором на боковых скамьях сидели, нахохлившись в дорожной дрёме, солдаты в телогрейках и плащ-палатках, а следом – русский виллис, заляпанный грязью, в боковых прорезях брезентовой кабины которого тоже виднелись солдаты с автоматами – очевидно, дорожный патруль.
- Скоро – Ошмяны, - сообщила Травиата Адамовна. – Ты – как? Устал?
- Не очень, - ответил Владимир, несколько раз распрямляя спину и поводя уставшими плечами.
- Тогда – до Вильнюса?
- Хорошо.
- Не люблю ошмянских, - сухо произнесла экспедиторша, выдав главную причину нежелания останавливаться в селе. – Куркули!
- Приходилось сталкиваться?
- Ещё как! – она снова поправила надоевшую прядь, небрежно затолкав под берет. – У немцев тут был опорный пункт по охране дороги и для борьбы с партизанами. Поставили блокпост с егерями, нагнали народных милиционеров и собрали полицаев из местных. А те и рады – валом повалили: платят, добро не трогают, и поживиться можно за счёт соседей. Глядишь, и до полной победы фашистов припеваючи досидеть можно. Шкурники, одним словом! Не стали мы ждать, когда вся эта разношёрстная мразь нас прижмёт, и сами напали. Сопротивлялись они отчаянно, за каждый дом цеплялись. Местным, естественно, тоже перепало: сгорело несколько домов, кое-какие крепко порушили, были убитые ненароком и раненые. Когда же остатки немцев с милиционерами драпанули по дороге на Вильнюс, а мы вошли в село, то встретили нас не как освободителей, а как разорителей. Погорельцы с родственниками погибших с кулаками кидались на командира с комиссаром, которые пытались объяснить им, что идёт война не на жизнь, а на смерть, ради изгнания оккупантов приходится жертвовать всем и нельзя отсиживаться в стороне от освободительной борьбы. Где там! Ничего не хотели понимать. Жадность глаза застила. Плевались и расходились по домам, ругаясь и заперев двери, так что пришлось нам силой добывать необходимое продовольствие. Чтобы не думали, что грабим, комиссар сам раздавал расписки, а они в злости рвали наши документы и топтали ногами, совсем забыв про советскую власть. Сергей Иванович пытался ещё собрать митинг…
- Сергей Иванович?
- …комиссар наш, Лемехов, - она запнулась на мгновенье, прерванная его удивлением при упоминании имени-отчества комиссара, - …пытался собрать, чтобы разъяснить, что зря они верят немцам, скоро вернутся наши и с каждого спросится, каждому придётся ответить, что он сделал для общей победы. Пришли, но немногие, те, кого согнали партизаны. Стоят бирюками, в глазах – насторожённость, а то и вражда: быстро переделались в немецких прихвостней, не задетые войной всерьёз. Я закурю, ладно?
- Курите.
Она достала из нашитого внутреннего кармана телогрейки целую пачку «Беломора», умело оторвала угол, так же привычно выбила папиросу, смяла мундштук как опытный курильщик и задымила, прищурив один глаз и добыв огонь из зажигалки, сделанной из блестящей гильзы, отполированной пальцами.
- Так и ушли мы, не отдохнув в тепле под крышей, расстреляв для урока начальника полиции и его зама, бывших работников сельсовета, а других сволочей не тронули. – С силой выдохнула дым, будто скопившуюся желчь. – Надо бы, да комиссар был против. Ты что? Знаешь его? – Оказывается, не упустила она удивление Владимира при упоминании Сергея Ивановича.
- Живу у него.
- А… Объяснял, что на обманутых людей надо действовать не силой, а убеждением, что слово всегда сильнее пули, - она скептически хмыкнула. – В этом он крупно заблуждался: наш народ признаёт только силу. Говорят, что добрым и миролюбивым в драке всегда больше всех достаётся. Вот и комиссару не повезло: перед самым приходом наших подорвался на мине-ловушке. Мы тогда были уже в составе партизанской бригады, имели медсанбат, туда его и увезли. Слышала, после войны стал руководителем общества бывших партизан. Вот это ему по силам. Как он теперь?
- Нормально. – Владимиру почему-то не захотелось рассказывать бывшей партизанской соратнице Сергея Ивановича про его инвалидность и бобыльство. – Партизаны построили ему прекрасный дом, сам вечно занят на работе, живёт.
Травиата Адамовна помолчала, соединяя память прошлого с настоящим и выискивая взаимосвязи и аналогии для своей несостоявшейся судьбы.
- Партизаны его любили, это верно.
- А вы?
- Я? – У неё была дурная привычка начинать ответ с краткого ненужного вопроса-восклицания, как будто она выгадывала время для размышления. – Он был против того, чтобы мне отдали снайперскую винтовку. Говорил, что женщина по природе своей не должна стрелять в людей, такая мать не сможет вырастить детей в любви и доброте к ним. А надо ли?
«Надо!» - мысленно поддержал Владимир Сергея Ивановича.
- Словно поп! После него у нас комиссарил бывший инструктор райкома. Деловой мужик. Решительный. У него все уговоры сводились к одному: не согласен – расстрел.
Остановиться в Ошмянах всё же пришлось.
Проехали мимо лесопилки и лесосклада с разбросанными повсюду брёвнами и выцветшим лозунгом вдоль всей погрузочно-разгрузочной эстакады: «Всё для фронта, всё для победы!», под которым стоял заржавевший трактор без гусениц и без кабины, а на эстакаде ворочали ломами всё те же женщины, загружая длиннющими хлыстами ЗИС под наблюдением мужика с блокнотом. Въехали в село. Куркули почти сплошь жили в бревенчатых домах с тесовыми крышами и даже имели дощатые тротуары вдоль палисадников. Показалась располосованная колеями поляна, примыкающая к дороге. На дальней стороне поляны, судя по поникшему розовому флагу на фронтоне, размещалась в новом бараке с крыльцом посередине местная власть. Это подтверждала и стоящая рядом с крыльцом двуколка. У самой дороги расположилась пятистенка, в одной половине которой был магазин, а в другой – чайная, но, судя по толпе возбуждённых мужиков, теснящихся у входа, продавали там не чай или – не только чай. Владимир сразу же вспомнил женщин на погрузке хлыстов и уже в который раз поразился распределению труда у русских: как правило, на самых тяжёлых и грязных работах вкалывали женщины, а руководили ими, вели учёт, а то и просто кучковались в пьяных и перекуривающих компаниях – мужики. Немец никогда не допустит, чтобы жена работала больше и, тем более, делала бы мужскую работу.
Шум машины отвлёк возбуждённую компанию от выяснения внутренних вечных проблем с помощью крика, хватания за грудки и размахивания кулаками. Некоторые, поспокойнее, бывшие в скверном состоянии подпития «чаем», повернули головы, а из-за толпы быстро выскользнул, выбежал на дорогу и встал перед надвигающейся машиной, широко растопырив ноги и раскинув в стороны руки, мужик страхолюдной даже для хорошего утра внешности. На нём были дырявые опорки на босу ногу с торчащими наружу чёрными пальцами, заношенные до дыр солдатские галифе, полотняная рубаха навыпуск с разорванным засаленным воротом и в цветной палитре еды, не попавшей в рот, а на голове – шапка, одно ухо которой торчало вверх, а второе, как у беспородной шавки, обвисло вниз, зато поперёк склонившегося козырька алела новенькая полоска. Владимир посигналил, но это не сдвинуло чучела с места, и пришлось затормозить, тем более что уже все любители утреннего чая повернулись, заинтересованно выжидая развязки дорожного инцидента, готовые прийти на помощь своему нарушителю дорожных правил. Высунувшись в окно, Владимир услыхал, что живое препятствие ещё и издаёт громкие предупреждения: «Нельзя! Нельзя! Нельзя!». Пришлось приоткрыть дверь и обратиться за помощью:
- Товарищи, освободите дорогу. Везу срочный военный груз.
От толпы товарищей отделились двое, ничем не отличимые от оставшихся: ни внешним видом, ни испитыми физиономиями, - не торопясь подошли к «шлагбауму», взяли под руки и потащили прочь. Тот, упираясь вытянутыми вперёд ногами, продолжал истошно вопить: «Нельзя! Нельзя-я! Нельзя-я-я!», а потом вдруг вышел из роли дорожного заграждения, вырвался, ведомый звериным чутьём, и, подбежав к машине со стороны экспедиторши, просунул голову внутрь, уронив партизанскую шапку наружу. Лохматые нечёсаные пегие волосы его упали на лоб, смешавшись с густыми зарослями лица, а круглые выпученные глаза, мрачно мерцавшие сквозь растительность, уставились на Травиату Адамовну, забившуюся в угол и с ужасом смотревшую на косматое чудовище. Рассмотрев женщину, глаза чудища ещё больше округлились, почти вылезли из орбит, а лицо перекосилось гримасой боли и страха. Он отпрянул от окна, чуть не свалившись с подножки, неловко спрыгнул и побежал, куда глаза глядят, вопя во всё горло: «Ведьма-ака! Ведьма-а-а-ка! Ведьма-а-а-ака!». Пьянчуги, проводив его взглядами, стали всей кучей осторожно надвигаться к машине, чтобы удовлетворить любопытство и увидеть «ведьмаку», так напугавшую юродивого. Но Владимир не стал ждать новых зрителей, включил скорость, нажал на газ, и студебеккер, разметав подступающих, рванулся из плена и, выбежав из толпы, резво устремился вон из негостеприимного села.
Когда исчезли последние дома, Травиата Адамовна оторвалась от спасительного угла, глубоко вздохнула, сбросила ватник, охлаждая взмокшее от тревожного пота тело, сняла берет, освободив каштановую волну волос, нервно закурила, часто затягиваясь, и, не докурив до мундштука, почти тут же выбросила окурок за окно.
- Сумасшедший, что ли? – спросил себя и соседку Владимир, чтобы разрядить напряжение, вызванное нападением идиота. – Что это он изображал?
- Я узнала его, - ответила слегка дрожащим от не прошедшего ещё испуга голосом экспедиторша, - полицай! У него тоже тогда горел дом. Как факел! Из хорошего дерева построен… был. А в доме остались мать, жена и двое детей. Он всё рвался к ним, а партизаны, раскинув руки, не пускали, твердили: «Нельзя! Нельзя!». Я тоже стояла вместе с ними. Когда мне, уставшей и взвинченной от только что закончившегося боя, надоели бесполезные уговоры, я выхватила наган и дважды выстрелила над его головой, чтобы привести в чувство. Получилось наоборот: он как баба грохнулся на землю в истерическом обмороке и, наконец-то, затих. Зато всех зевак как ветром сдуло. Полежал он немного, потом с трудом сел, увидел меня, помотал дурной головой и вдруг как вскочит, как закричит: «Ведьмака!» и убежал. На дороге он партизан изображал. Жив, значит, прихвостень фашистский.
Она замолчала, снова переживая давнее и нынешнее происшествия, а Владимир решил не тревожить её ненужными расспросами. Дорога петляла в однообразном усыпляющем пейзаже лесов, изредка оголённых небольшими полями, постепенно скатываясь к Литве. Мысленно он был уже в Вильнюсе, моля бога, чтобы агент оказался на месте.
- 4 –
Когда Могильный вчера вечером развернул перед ним потрёпанную административную карту республики, сердце ёкнуло в ожидании долгожданного дальнего маршрута и в страстном желании, чтобы он пересёк один из пунктов замороженных агентов или хотя бы прошёл рядом. Владимир почувствовал даже, как оно дало сбой, и непроизвольно прижал руку к груди, стараясь скрыть волнение, когда начальник деловым голосом назвал конечный пункт командировки.
- Поедешь в Гродно.
Было, отчего заволноваться: в Гродно должен быть один из пяти агентов. И это ещё не всё. Могильный продолжал:
- Туда есть две дороги: южная, через Барановичи, - он толстым негнущимся пальцем с жёлтым обкусанным ногтем провёл по карте, - короче, но после Барановичей, с поворотом на Слоним, сильно разбита. Если пойдёт дождь, застрянешь даже на своём вездеходе. Поэтому в первый раз поедешь другой – севером, через Вильнюс. – Здесь сердце Владимира ёкнуло ещё раз, да так, что отдалось в голове: в Вильнюсе был ещё один агент. Он низко опустил голову к карте, чтобы не показать довольной улыбки и не выдать радостного блеска глаз от удачи. Даже захотелось по-американски хлопнуть Могилу по плечу и сказать, что он, в общем-то, неплохой парень. – Так дольше, но надёжнее. Срисовывай маршрут, возьми хорошую запаску, лопату, лом, топор, пару пустых ящиков, горбыля несколько штук и бочку с бензином.
Владимир на радостях чуть не спросил, зачем бочка, но вовремя вспомнил, что здесь нет заправочных станций.
- Я задержал диспетчера, иди, получи путёвку, пропуск и выезжай пораньше, чтобы добраться засветло. С тобой поедет экспедиторша. Она оставила адрес. Вот, заберёшь её утром из дома. Возьми обязательно тент и крепёжные верёвки, повезёшь скоропортящиеся продукты, консервы, разное барахло, она знает, надо, чтобы не вымокло и по дороге не утащили.
Переполнявшая радость мешала внимательно слушать, и Владимир только механически повторял: «Ясно».
- Возьми телефон диспетчера на всякий случай – мало ли что случится. На дорогах шалят банды, держи монтировку под рукой, никого не бери и никому не останавливай. У экспедиторши будет оружие. Всё. Действуй.
Могильный подождал, пока Владимир, торопясь, начертил себе на бумаге корявую копию маршрута, и ушёл, неторопливо унося массивное тело, не выразив никак своего отношения к примечательному первому дальнему рейсу новичка и оставив шофёра в смятении и сумбуре. Пришлось заставить себя сосредоточиться, несколько раз глубоко вздохнуть, мысленно повторить всё, сказанное начальником, наметить план действий и только тогда приступить к осуществлению.
Диспетчерша и то поздравила и пожелала ровной дороги.
С помощью задержавшегося на свою голову и потому чертыхавшегося работяги Владимир загрузил двухсотлитровую пустую бочку, накрепко привязал к борту проволокой, подогнал машину к заправочной будке и залил бензином под завязку. Хорошенько закрепил тент, особенно задний полог. Тщательно вымыл машину, что и так делал ежедневно к раздражению других шоферов, бросающих кормильцев ночевать грязными и неухоженными, торопясь по домам, где ждала такая же неухоженная полуголодная семья и успокаивающая четвертинка. Забросил в кузов инструмент, запаску, ящики, горбыль, посидел, соображая, что бы ещё сделать, поскольку уходить не хотелось, а хотелось выехать прямо сейчас. Пересилил бурлящую торопливость, успокоился и с сожалением ушёл домой.
В дорогу постояльца собирал Сергей Иванович, и видно было, что занятие это ему нравится. Особенно тронуло Владимира то, что, пересчитав свои деньги, он предложил половину и остался недоволен, когда отъезжающему еле-еле удалось отговориться. На родине такого не могло случиться. Немец, возможно, и не откажет, если у него попросят, объяснив, зачем и когда и с какими процентами вернут, но никогда не предложит сам. Было немного стыдно и приятно.
Ночь спал плохо, хотя и договорился с Сергеем Ивановичем, что тот подстрахует.
У дома экспедиторши несколько раз посигналил, вышла женщина в офицерской шинели, небрежно наброшенной на белую рубашку. Он узнал Травиату Адамовну и несказанно обрадовался, что едет с нею, а не с кем-то другим, что поездка начинается счастливо. Зевая, она позвала пить чай, но он решительно отказался, не желая терять времени, которое, ещё не начав тратить, уже экономил. Выехали в половине шестого, гремя по пустынным улицам, и Владимир всё боялся, что их вот-вот остановит патруль, но всё обошлось.
- В Вильнюсе задержимся, - прервала его воспоминания Травиата Адамовна, - посылку надо передать и взять кое-что.
- Хорошо.
- Сам что везёшь и кому, если не секрет?
Владимир сразу и не понял смысла вопроса потому, что ничего, кроме собственного хлама, не вёз.
- Ничего.
- Как ничего? – удивилась экспедиторша. – Неужели Шендерович ничего не всучил?
- Я его не видел перед отъездом.
Она недоверчиво посмотрела на Владимира, как будто подозревая заговор между хитрым главмехом и скрытным шофёром.
- Что-то темнит твой шеф, - и тут же оживилась, найдя решение загадки. – Или не доверяет с первого раза? Ты как с ним живёшь?
- Нормально, - ответил Владимир, и это было так в последнее время. – Он – начальник, я – работяга.
Краткий и непонятный ответ не удовлетворил Травиату Адамовну. Почти не сомневаясь, что Владимир что-то утаивает, иначе бы обязательно был товар, она, не таясь, будто впервые, разглядывала самоуниженного шофёра, с которым проехала полдороги, а ничего о нём не знает, хотя о себе рассказала многое. Она не понимала, что в разношёрстном сообществе людей Бог создал и таких, которым можно и хочется поплакаться, открыть душу, и через них Создатель знает о нуждах и мыслях расплодившейся до неимоверности капризной паствы. Владимир, сам не ведая, был одной из человеческих отдушин и божьим ухом.
- Что-то подозрительно прибедняешься, - попыталась Травиата Адамовна ещё раз вызвать на откровенность не по возрасту замкнутого соседа. – Никогда ещё при мне не было, чтобы Альберт Иосифович не послал с шофёром каких-нибудь запчастей или инструментов в обмен на продуктишки или дефицитные тряпки для себя. Похоже, что-то случилось из ряда вон выходящее.
Она замолчала, пытаясь разобраться в настораживающем «из ряда вон выходящем», или вообще убежала мыслями в партизанское время, когда всё было просто и ясно, не надо было хитрить и пресмыкаться, служить передаточным механизмом между начальствующими махинаторами, обеспечивая левые комбинации и запретный товарообмен, а заодно и собственное сносное существование за счёт выделенных крох.
А Владимир вспомнил о Сашке, которому с его больными лёгкими так не хватало хорошего усиленного питания, присваиваемого такими, как Шендерович и директора всяких баз, да и вообще не хватало еды, не говоря уже о хорошей.
Вчера вечером он выкроил несколько минут и забежал к нему, чтобы поделиться радостью и узнать, не надо ли что привезти. В дверях прихожки встретила Вера. Недружелюбно, не здороваясь, указала рукой на дверь в комнату мужа и ушла в кухню, где хныкала Настя. Тут же в прихожей у стены стояли чемодан и большая корзина с какими-то, явно женскими, вещами. Владимир по-свойски, не постучавшись, распахнул дверь к Сашке и остолбенел на пороге, поражённый увиденным. Хозяин одетым полусидел на постели, подпёртый несколькими подушками, а рядом разместилась Анна и чем-то поила его с ложечки. На столе стояли баночка, наполовину заполненная мёдом, дымящееся молоко в кружке, кусок нарезанного батона, ещё что-то на бумажках и в пакетиках. Всё увиденное было так нереально, что Владимир на мгновенье зажмурил глаза, а когда открыл – ничего не изменилось. Не найдя ничего лучшего, он, забыв поздороваться, спросил:
- Что, Вера куда-то уезжает?
- Почему ты так решил? – спросил в ответ заалевший Сашка, пытаясь подняться, но Анна придержала, и он, смирившись, снова опустился на подушки. – Вот, лечит снадобьями, - сказал он виновато.
Знахарша зыркнула на незваного пришельца недобрым взглядом, проклиная, наверное, про себя за то, что нарушил созданную ею идиллию, и продолжила курс, но больной, стесняясь, отклонил руку врачевателя с целебным зельем в ложечке и всё же поднялся с постели.
- Так почему ты решил, что Вера уезжает?
- Там, в коридоре, вещи стоят собранные, и она, вроде бы, одета… - ответил предположением непрошеный гость.
Сашка слегка отодвинул Анну, преграждавшую путь, и быстро вышел. Наступила натянутая тишина, когда присутствующим говорить не о чем, не хочется, и вообще нежелательно быть вместе. Она так и не простила Владимиру пренебрежения к себе там, на поляне у железнодорожной насыпи, люто ревновала к найденному и присвоенному герою, а Владимир чувствовал душевную мелкоту созревающего собственнического женского характера, увлечённого картинкой, пафосной героикой, и ещё больше невзлюбил за то, что она здесь, на месте Веры. Через несколько лет, если ей удастся охмурить Сашку – а дело, похоже, за малым стало – она будет, пыжась от гордости, рассказывать соседкам, как её муж спас от бандитов целый поезд, как она ему помогала, и вряд ли упомянет о демобилизованном офицере, подвернувшемся к случаю. Приходилось только поражаться бесстыдным настырности и навязчивости девчонки, забывшей или не признающей элементарных правил приличия и открыто, не таясь, отбирающей мужа у живой жены, нисколько не стесняясь жертвы. И Вера, похоже, уступила, не в силах противостоять наглости молодой соперницы, а может быть, ещё и потому, что настоящей любви у них с Сашкой не было, а была его дань уважения к брату, связавшая их на время в общем горе.
Не выдержав долгого враждебного молчания, чувствуя брезгливое отчуждение Владимира и оправдывая себя, Анна нахмурилась и, пренебрежительно кривя губы, уронила в пустоту, образовавшуюся между ними:
- Ну и пусть уезжает. Саша больной, ему уход нужен, а она даже молока вскипятить не может, всё о себе да о Настьке думает, - и, окончательно замкнувшись в непоколебимой правоте, замолчала, крепко сжав побелевшие губы и отвернув к окну широко распахнутые и насторожённые глаза.
Владимир, ничего не ответив, повернулся и ушёл. Уходя, он слышал громкие возбуждённые голоса Веры и Сашки и плач Насти в кухне, но не стал прощаться, а быстро покинул разваливающийся семейный очаг, мысленно давая себе зарок никогда не жениться и не связывать себя долгими отношениями ни с какой женщиной.
- Вот и Вильнюс, - объявила Травиата Адамовна, вернув мысли Владимира на дорогу. – Ты не бывал здесь?
- Нет, - подтвердил шофёр.
- Тогда – слушай, буду показывать дорогу.
Въезд в город ознаменовался для них дорожным происшествием.
Когда переехали мост через реку и устремились по сравнительно широкому проспекту, мощённому хорошо пригнанными камнями, из боковой поперечной улицы, загороженной впритык стоящими разноэтажными домами, на большой скорости, отчаянно сигналя, выскочил какой-то старенький ГАЗ, пытаясь «обрезать нос» у студебеккера. Владимир не уступил нахалу, с первой встречи остро невзлюбив русских безалаберных лихачей, не признающих ни правил движения, ни элементарной безопасности, чуть прибавил скорость и, держась ближе к бордюру и сжав зубы, глядел вперёд, нисколько не беспокоясь о возможности столкновения. На дороге, за рулём, как в детских играх, никто не хочет показаться слабым, здесь, как в любой опасности, наиболее отчётливо проявляется характер человека, и сдрейфить, показать слабину никак нельзя, тем более, когда не один в кабине, когда рядом женщина. Лихачи же безобразничают не от любви к риску и остроте ощущений, а по дурости, и каждому из них неизбежно уготована последняя авария. Шофёр ГАЗика, очевидно, решил, что она будет не сейчас, и, надавив на тормоза, резко вывернул руль влево так, что машина заскрипела, завизжала, заелозила, подпрыгивая задним мостом, и выровнялась вплотную со студебеккером, не задев его и отчаянно чихнув от избытка не переваренного горючего. Хорошо, что не случилось встречного транспорта, а то точно быть бы полуторке в капитальном ремонте. Проехав согласно рядом метров пятьдесят, нарушитель стал притормаживать. Остановился и Владимир. Наступила пора выяснения отношений. Из низкого окна полудеревянного русского драндулета тут же послышалось:
- Ты чё? Охренел совсем? Не видишь, что ли?
Владимир молча слушал, опершись руками на руль и не поворачивая окаменевшего лица, с трудом подавляя подступившие к горлу негодование и ненависть к русскому наглецу. Очень хотелось выйти, вытащить горе-шофёра из кабины за шиворот и дать хорошего пинка под зад. Он, возможно, так бы и сделал, если бы не помешал пассажир ГАЗика, который протянул через открытое окно руку ладонью вверх и примирительно покаялся мягким баритоном:
- Мы виноваты. Не держи зла, давай на мировую.
Владимир оглянулся, увидел открытое скуластое лицо, смягчённое широкой дружелюбной улыбкой и весёлыми серыми глазами, и сам невольно улыбнулся навстречу, высунулся в своё окно, хлопнул по протянутой гладкой ладони своей мозолистой и согласился:
- Ладно, трогайте.
Инцидент был исчерпан. Полуторка, за рулём которой оказался вихрастый белобрысый недоросль, скрежетнула шестерёнками передач, взвыла на высоких оборотах двигателя и, оставив едкий запах несгоревшего плохого бензина, умчалась, а Владимир, тронув студебеккер вслед, долго не мог согнать с губ улыбку и, вспоминая исчезнувшее приятное лицо, почему-то подумал, что видел его раньше, но где – не знает, пока вдруг не осенило: в зеркале. Умчавшийся в ГАЗике парень был почти его копией. Владимиру даже захотелось догнать двойника и выяснить, не близнецы ли они, но он сдержался, удивляясь казусам природы и решив справедливо, что не могут быть двойниками немец и русский. Просто Бог схалтурил, использовав однажды для двух человеков, вопреки обычаю, одну и ту же ваятельную форму. Владимир усмехнулся, найдя простое объяснение сходству с вильнюсским незнакомцем.
- Что ты? – спросила Травиата Адамовна. И тут же похвалила: - А ты мужик стоящий.
А мужика долго ещё преследовал зеркальный образ, пока они выбирались по узким улочкам к базе.
Город Владимиру понравился. Он был строг, но наряден разнообразием архитектуры преимущественно двух-трёхэтажных каменных домов с островерхими крышами из красной черепицы, затейливыми мансардами, не повторяющимися окнами и узорчатыми козырьками дымовых труб. В глаза бросалась непривычная по сравнению с Минском опрятность и чистота узких и коротких улиц, сплошь замощённых хорошо пригнанным камнем, отполированным за многие десятки, а может быть, и сотни лет тысячами и тысячами подошв и колёс. Война почти пощадила город, оставив мало разрушений. На въезде у реки поразила громадина древнего собора с обнажёнными и разрушающимися тёмно-красными кирпичными стенами, зияющими провалами-бойницами узких окон и островерхими осыпающимися башнями в готическом стиле, лишёнными оживляющих колоколов. Потом на какой-то площади встретился действующий костёл строгой канонической формы без всяких внешних украшений, сквозь открытые двери которого мелькнуло в темноте мерцание зажжённых свечей, и захотелось остановиться, зайти и попросить прощения у Бога и помощи в завершении не божеского дела. Всё здесь было почти знакомым, напоминая окраины Берлина и особенно те улицы и площадь с фонтаном, где он по глупости, в угаре нацистского фанатизма собирался закончить короткую жизнь. Нравилось и то, что улицы не осквернены пивными ларьками с обгаженными углами, и что нет безликих вывесок «Чайная» и «Столовая» со смердящими из дверей под ними запахами кислых щей, а магазинчики не стоят изолированно, за деревянными заборами, замусоренные с фасада, а вписаны в общий ряд домов, образующих сплошную уличную стену, прорезанную дверями с маленькими обзорными окошечками. Немного настораживало обилие военных, встречающихся поодиночке, группами и в колоннах так, что город казался оккупированным.
- Вот и приехали, - объявила, наконец, путеводительница, показывая на приоткрытые железные ворота в железобетонном заборе, за которым виднелись ряды длинных складских помещений с погрузочно-разгрузочными платформами по обеим сторонам. Экспедиторша о чём-то переговорила с вахтёршей, та раздвинула тяжёлые створки ворот, и Владимир въехал на территорию базы, такую же чистую и опрятную, как и улицы города.
- Насколько мы тут задержимся? – спросил Владимир, с трудом выгружая тяжеленный плоский ящик с жирными надписями «Made in USA» и громыхнувшими в нём жестяными банками. Хозяйка дара уже привела двух женщин, те, ойкнув, подняли ящик и, передвигаясь боком, унесли в конторское помещение.
- Мне на всё про всё хватит и полчаса, - заверила Травиата Адамовна. – Обедать где будешь? Можно здесь, тут хорошая столовая для своих.
Какой там обед? Все мысли Владимира были заняты тем, как найти и встретиться с агентом. Адрес он помнил – ул. Марцинкявичуса, дом 36, кв.6, но города не знал. Придётся спрашивать и идти зигзагами, теряя время.
- Обедать не хочется, - сообразил он, что есть, по крайней мере, свободных полчаса. – Я лучше пройдусь по городу. – И на всякий случай подстраховался: - Ничего, если нечаянно задержусь?
- Смотри сам, - благодушно разрешила экспедиторша. – Тебе – рулить, мне – спать. – И всё же посоветовала: - Лучше не задерживайся: дальше дорога будет хуже, а ехать почти столько же. – А чтобы сгладить неприятное впечатление от того, что не берёт в компанию, спросила: - Может, тебе что-нибудь нужно для себя? Здесь большой выбор трофейного товара, скажи, я узнаю, что и как, пока ты бродишь.
У Владимира давно созрела заветная мечта приобрести небольшой, но хороший радиоприёмник, чтобы слушать вести с родины и слышать родную речь, но для покупки в комиссионном магазине, где они только и были, нужны справки из милиции об осёдлости и благонадёжности, с места работы о должности и заработке и от общественных организаций о лояльности к советской власти и нужна была регистрация в МВД, а ему очень не хотелось лишний раз напоминать о себе в этой организации. Может быть, здесь удастся обойтись без справок? Тогда радиоприёмник он подарит Сергею Ивановичу, у которого вскоре день рождения, а тот без проблем поставит на учёт, оставив Владимира в стороне.
- Хотелось бы Сергею Ивановичу подарить радиоприёмник, - неуверенно поделился он мечтой, не решаясь прямо спросить о дорогой и дефицитной вещи.
Травиата Адамовна задумчиво спросила:
- Сколько ему?
- Ровно пятьдесят.
- Да… дата… Ладно, я узнаю, - ничего не пообещала она, - иди.
По её уклончивому ответу было понятно, что надежды облагодетельствовать партизана мало. Что ж, не это главное, главное – агент, а приёмник он всё равно добудет.
Расспросы решил начать сразу же, не теряя времени, с вахтёрши. Ею оказалась белобрысая женщина с бледным невыразительным лицом, чадящая самокруткой. Подумав, она пожала плечами, выпирающими даже под старым кителем неизвестной армии, и ответила хриплым прокуренным голосом с заметным акцентом, что такой улицы нет или, во всяком случае, она не знает, и равнодушно уставилась бледно-голубыми глазами, явно не желая продолжать разговор. Первая неудачная попытка не огорчила: надо думать, что агент живёт не в центре города на всем известных улицах.
Выйдя на улицы, он вглядывался в прохожих, стараясь угадать, кто может обладать нужной информацией, пока не остановил внимание на необычно одетом пожилом мужчине в очках. На нём была тёмная шляпа с узкими полями, лёгкое пальто из серой ворсистой ткани и узкие поношенные чёрные брюки, из-под которых выступали изрядно растоптанные коричневые туфли. В руке он нёс старый пухлый портфель, из верхнего угла которого торчала какая-то не уместившаяся полностью тряпка.
- Извините, - обратился Владимир, преграждая дорогу, - вы не подскажете, как пройти на улицу Марцинкявичуса?
Местный интеллигент, наклонив голову, внимательно посмотрел на него поверх очков, потом аккуратно поставил портфель на тротуар, закончив тем самым приготовления к долгим объяснениям, и коротко ответил:
- Такой улицы нет.
- Как нет? – чуть не закричал, огорошенный неожиданным сообщением, Владимир.
- Так и нет, - ещё раз спокойно подтвердил очкарик, - потому что её переименовали в улицу имени Берии.
От сердца не сразу, но отлегло.
- Вы, конечно, знаете, кто такой Берия, но наверняка не знаете, кто такой Марцинкявичус?
Владимир не стал возражать, тем более ни товарищ Марцинкявичус, ни товарищ Берия его не интересовали, ему нужен был агент, но вряд ли шляпа что-либо знала о таком мелком герое шпионских страстей, пускай лучше расскажет, где эта переименованная улица.
- Как мне попасть на неё? – спросил он, отклоняя сравнительные характеристики известных личностей не его народа.
Поняв, что познавательная лекция исключается, мужчина наклонился, с громким щелчком замка открыл портфельную реликвию, обнаружив вместительное нутро, забитое какими-то тряпками…
- Иду, как вы точно выражаетесь, на толчок. Не желаете ли приобрести почти новые сорочки?
- Спасибо, - отказался Владимир, - у меня есть.
Неудачливый толкач порылся в малом отделении переносного багажника, достал потрёпанный блокнот, остро отточенный карандаш и начал чертить схему с названиями улиц, объясняя вслух маршрут. Увидев его в готовом виде, Владимир мысленно поблагодарил бога за подосланную ходячую справку и, не удержавшись, протянул интеллигенту тридцатку. Тот, нисколько не смущаясь, с достоинством принял заслуженную плату, слегка приподнял шляпу и попрощался:
- Благодарю. Рад был услужить.
С готовым подробным абрисом Владимир довольно легко и быстро добрался до нужной улицы, но, не обнаружив на ближних домах табличек с названием, спросил, надеясь, что это в последний раз, у чопорной сухопарой старухи, несущей авоську с хлебом и молоком в бутылке:
- Скажите, пожалуйста, это улица имени Берии?
Она остановилась, медленно повернулась к нему негнущимся станом, оглядела с ног до головы и надменно выронила:
- Здесь нет такой улицы.
Владимир даже пошатнулся от такого удара. Неужели шляпа с портфелем так жестоко подсмеялся над ним? И ещё взял тридцатку.
- А как называется эта улица?
Старуха ещё раз смерила его уже с головы до ног и произнесла, как припечатала:
- Она всегда называлась и называется улицей Марцинкявичуса.
Бросив последний испепеляющий взгляд на русского, позволяющего себе появляться на людях в заношенной и грязной одежде и нечищеных сапогах, ходячий скелет презрительно сжал тонкие как лезвие бритвы губы и с достоинством удалился, показывая до предела выпрямленной спиной переполнявшее негодование. Владимир снова поблагодарил бога, теперь уже за то, что не забросил в этот город, где русские, по всей вероятности, чувствуют себя, по меньшей мере, неуютно, а по большей – чужими.
Дом 36 оказался трёхэтажным узким зданием, зажатым с одной стороны двухэтажным домом, а с другой – тоже трёхэтажным, но более вытянутым ввысь. Третий этаж нужного дома венчала мансарда с трапециевидной черепичной крышей и большим круглым оконным колесом с редкими рамами-спицами. По фасаду выстроились в тесные ряды высокие окна без уродующих русских резных наличников, выкрашенные в белый цвет. Гладко оштукатуренная уличная стена давно требовала косметического ремонта, а входная дверь – покраски. За дверью, оказавшейся незапертой, была маленькая продолговатая площадка, на которую выходили три двери, и круто поднималась вверх деревянная лестница с деревянным решётчатым ограждением и гладко отполированными тёмными деревянными перилами. На втором этаже были две квартиры. К шестой нужно было подниматься на третий этаж. Там тоже было три двери: две с табличками, а под номером 6 – без. Владимир подошёл к ней, успокоительно прикоснулся к притаившемуся под мышкой «вальтеру», который забрался туда ещё в Минске, и нажал на белую кнопку в бронзовой розетке, стараясь расслышать сквозь стук крови в голове отзвук звонка в квартире и шаги за дверью. Когда трели звонка стали значительно слышнее шума крови в голове, Владимир прекратил попытки вызвать шаги за дверью и позвонил к соседям справа. Тотчас же, как будто там караулили, дверь отворилась, и в проёме, перегороженном металлической цепочкой, показалась пожилая женщина в блестящем пенсне и в халате с летящими на полях диковинными птицами. Она подозрительно посмотрела на занюханного русского, невесть, зачем ломящегося к приличным людям.
- Здравствуйте, - поздоровался Владимир, и потому, что она не ответила, понял, что толкового разговора у них, как и с прямой спиной с продуктами в авоське, не получится. – Скажите, пожалуйста, Немчин здесь живёт?
Она ответила, но на своём языке, и сразу захлопнула дверь, добавив из-за неё что-то, вероятно, оскорбительное.
Ничего не оставалось, как попытать счастья у других соседей. Туда Владимир звонил, уже заранее приготовившись к аналогичной встрече. Открыла девушка лет двадцати с симпатичным удлинённым лицом и большими внимательными серо-голубыми глазами. Тёмные, но не чёрные волосы были небрежно связаны сзади в свободный пучок, открывая чистый лоб, не тронутый перипетиями тяжёлого времени.
- Скажите, пожалуйста… - заученно начал мямлить Владимир.
- Вы к Фёдору? – перебила девица со свойственной молодости и, очевидно, характеру нетерпеливостью.
- Да… - чуть замешкался пришедший, вспоминая имя агента.
- А он на работе, - объяснила отсутствие шагов за дверью квартиры 6 осведомлённая молодая соседка. – Обедать не приходит. Будет после шести. Как вас назвать? – проявила напоследок женское любопытство.
Владимир обрадованно и благодарно улыбнулся, получив неожиданно всю необходимую информацию, но называть себя, на всякий случай, не стал.
- Старый товарищ, - и пообещал, не обманывая: - Вечером обязательно буду. До свиданья, фро… - чуть не докончил «ляйн», забывшись, покраснел и, заторопившись, повернулся и стал вприпрыжку спускаться с лестницы.
- Вы его брат? – донеслось сверху.
От неожиданного предположения Владимир запнулся и удержался от падения, схватившись за перила. Отвечать было нечего.
- Вечером познакомимся, - пробормотал он, зажевав обещание, и торопливо выскочил на улицу.
«Почему девица решила, что я брат агенту?» - вертелся в голове соседкин вопрос. Не слишком ли много родственников у него в этом городе? Не прошло и дня, а уже отыскались два брата. «Ладно, после выясним», - решил он отложить семейные разбирательства. Главное, что агент – брат он или не брат – оказался на месте, не смылся куда-нибудь подальше, что было бы естественно, и, следовательно, выполнена половина пятой части задания. В душе он мало надеялся, что застанет Немчина дома, поскольку предполагал, что тот работает, и дома ему быть в рабочее время ни к чему. Просто нужно было убедиться, что он вообще есть, а вечером по возвращении из Гродно встретиться и о чём-то договориться, и это уже будет целая пятая часть задания. Лучше бы он отказался от сотрудничества с новыми хозяевами. Владимиру очень не хотелось, чтобы заносчивые янки загребали русский жар немецкими руками. А, в общем – плевать, что будет, то и будет, это уже не его проблема. Владимир даже засвистал любимый марш «Гитлерюгенда», но, опомнившись, быстро оборвал себя, оглядываясь и радуясь пустынности здешних улиц. Только далеко впереди шёл, приближаясь, какой-то офицер, сияя синевой околыша фуражки и петлиц гимнастёрки, на которой блестели два значка и золотистые погоны со ставшими заметными, когда тот приблизился, маленькими одинокими звёздочками на узких просветах. Переполненный радостью от успешно начатого дела, Владимир не удержался и подмигнул салаге, приобщая от избытка чувств и его к своему успеху, но тот не принял панибратства со стороны штатского и, остановившись, строго спросил, нахмурив лоб и обозначив одну-единственную поперечную морщинку:
- Почему не на работе?
Приученный подчиняться любым чинам гестапо, Владимир послушно разъяснил, что он – шофёр и, пока машину разгружают, решил посмотреть город. Не принимая объяснения, новоиспечённый страж внутреннего порядка посоветовал, как приказал:
- Не болтайся по улицам без дела, мудила недоёбанный. Попадёшься патрулю – не станут слушать, разгружаешься ты или загружаешься, сгребут за жабры, и вмиг окажешься в телятнике, идущем на восток. Стране нужны работники, а не гуляки.
Он чётко отдал прощальную честь под козырёк, радуясь, что нашлась причина показать, как он лихо это умеет, и пошёл дальше, оставив Владимира с повлажневшей спиной. Не зря улицы голы, не зря на них одни военные, очевидно, действует гласный или негласный комендантский режим, и надо срочно уносить ноги.
Он опоздал на 15 минут и стал прохаживаться под окнами конторы, надеясь, что Травиата Адамовна увидит и выйдет. Так и произошло: она вскоре вышла, но не одна, а с подругами. Все неестественно громко разговаривали, перебивая друг друга, и весело смеялись, а когда заметили Владимира, сошлись тесным кружком, лицами друг к другу, и зашептались, откровенно поглядывая на парня и игриво подталкивая Травиату Адамовну под бок.
- У него и счас штаны спереди оттопырены, - услышал он, подходя, комментарий на свой счёт одной из кумушек, и все радостно заржали с подвизгом, хватаясь друг за дружку, отступая и сходясь вновь в заговорщицкую кучу.
- Глянь-ка, какая грудища! А лапы? Навалится, зажмёт – не дыхнуть, не пёрнуть! – ещё ярче высказалась другая, встреченная новым взрывом веселья.
- Сознавайся, Танька, портила воздух? – допытывалась третья, вызвав ещё более истеричный хохот.
Ощущая на себе осязаемые бесстыдные оценивающие взгляды, Владимир почувствовал, как одеревенели ноги и спина, а впереди, уж точно, ничего не оттопыривалось, и посочувствовал женщинам вообще и, особенно, красивым, которым постоянно приходится ощущать себя обнажёнными под взглядами мужиков.
- Ну, Татьяна, смотри – отобью! – пообещала громче всех самая безобразная из подруг – толстая, без талии, и увенчанная рыжими негритянскими волосами, завитыми в мелкий барашек. Владимир посмотрел на неё с отвращением и решил, что очень этого не хотел бы.
- А, ну вас, охальницы! – притворно осудила подруг Травиата Адамовна и, вырвавшись из круга раскрасневшихся и нехорошо улыбающихся женщин, перегревшихся от удовольствия анатомических исследований молодого мужика и мысленной капитуляции перед его сильной похотью, подошла, так же неестественно взбудораженная, к разобранному до корок шофёру.
- Дерябнули мы немного за встречу, - повинилась за подруг, - вот и развязались языки. Не сердись на них – все вдовы, только и осталось, что чужих мужиков обсуждать. Своих-то, скорее всего, до конца жизни не будет. Ты обедал? – не могла не поинтересоваться по-женски.
- Нет.
- Будешь?
- Где-нибудь в дороге.
- Накормлю. Я прихватила кое-что. Что ж не спрашиваешь? – она смотрела вопросительно, а он не понял сразу, о чём, поскольку, не надеясь, напрочь забыл о радиоприёмнике. – Здесь есть, можно взять, но дорого.
У Владимира были двадцать тысяч рублей с лишком, которые он взял на случай, если потребуются агентам.
- Кладовщик упёрся на шести с половиной тысячах и больше не сбавляет. Говорит, что уже наведывались, приценивались, но местные, и он не отдал, побоялся, что донесут, и придётся не радио слушать, а лай собак в Сибири. У меня предложение.
Владимир поспешил согласиться, готовый на всё, лишь бы заполучить радиоприёмник:
- Заранее согласен.
- Не спеши, пожалеешь. Я думаю: сложимся пополам: ты – три тысячи и я – три с половиной, и будет подарок комиссару общий, согласен?
Ещё бы не соглашаться. Дорогой подарок от бывшей партизанки Сергей Иванович непременно возьмёт, и не надо будет врать, откуда он взялся.
- Нет, - ответил Владимир.
- Почему? – удивилась Травиата Адамовна, решив, что он не хочет её участия в подарке. – Одному тебе не осилить.
- У меня есть десять тысяч, - уполовинил он на всякий случай свой капитал.
- Ого! – ещё больше удивилась отвергнутая испольщица. – Богач! – Она помолчала, что-то соображая, потом решила: - Это меняет дело. Тогда ты отдаёшь пять, а я – полторы тысячи, больше своих не соберу, а занимать с долгой отдачей не люблю, да и нечего отдавать, пока муж не при деле. Идёт? Если учесть, что сделку нашла и совершила я, то можно сказать, что мы в фактической половинной доле. Принимаешь?
- Безусловно, - согласился Владимир, - всё по-честному.
Он вынул из рюкзака толстую пачку сотенных купюр, отсчитал шесть тысяч и протянул деловитой партнёрше. Та взяла деньги, отслюнила тысячу обратно, хлопнула ею по лбу неделового партнёра, всунула в его руки и, прокричав подругам:
- Пока! Дело есть, - ушла в сторону складов.
- Счастливого пути, - пожелали женщины, а та, что в рыжину и в барашек, добавила:
- Не обижай Владимира, - и, повернувшись к нему, посоветовала: - если что, приходи, пожалеем.
Все засмеялись и пошли в опостылевшую контору, а Владимир, довольный всем, пообещал, простив обидные смотрины:
- Обязательно.
Потом залез в кузов, всунул длинный шланг в бочку с бензином и дозаправил баки. Только начал проверять рессоры и колёса, как из-за длинного среднего склада показалась экспедиторша и позвала:
- Володя!
Он, торопясь, подошёл к ней, поняв, что сделка состоялась, и нужен носильщик.
Травиата Адамовна стояла одна у платформы склада, на которой лежал фанерный ящик, прочно и часто обвязанный верёвкой. Продавца не было, он предусмотрительно исчез, опасаясь иметь лишних свидетелей.
- Давай вместе, - предложила экспедиторша, - тяжёлый, чёрт.
Владимир поднял ящик за верёвки на грудь – он и впрямь оказался тяжёлым, что только порадовало, обещая хорошее качество радиоприёмника – и, откинувшись назад, понёс, осторожно переступая с ноги на ногу, к машине. Там он поставил ценное приобретение на землю, собираясь как-нибудь загрузить в кузов, но подельница остановила:
- Зачем нам его трясти туда и обратно? Оставим на проходной, а на обратном пути возьмём – целее будет.
«И то», - мысленно согласился с разумным предложением Владимир. Теперь он не отказался от помощи, и они вдвоём дотащили ящик до проходной.
- Пускай постоит у тебя до вечера, - попросила Травиата Адамовна вахтёршу. – В нём бумага и бланки разные. Не возражаешь? Вот, возьми, - она протянула ей целую пачку «Беломора».
- Пускай, - коротко разрешила вахтёрша, взяв папиросы.
- 5 –
Из города выбирались тоже по указке Травиаты Адамовны. Хорошо, обошлось без дорожных происшествий и встречи с очередным братом, и скоро разбитая грунтовая дорога побежала в дальние поля, перемежаемые небольшими светлыми рощами и низкими перелесками, окаймлёнными буйным кустарником. Попалась встречная колонна студебеккеров с солдатами с грязными, запылёнными лицами и воспалёнными усталыми глазами. Ведущий колонны поприветствовал уволенного в запас железного сородича, и вся колонна прокатила мимо, оставив такой плотный шлейф пыли, что пришлось наглухо закрыть окна, но всё равно запах её проникал в кабину и свербил в носу. Когда крутящуюся пыль отнесло в сторону, снова показались чёрные, серые, зелёные, жёлтые, пустые и со стожками жёлтой соломы поля, невзрачные рощи и редкие молодые сосёнки и ели, выбежавшие на светлое место, а вдали по всему горизонту – всё тот же могучий бор, пугающий величием и загадочной темнотой. До чего же велика и пустынна русская земля! От дороги то и дело ответвлялись узкие просёлки и убегали в дальние леса, заканчиваясь на хуторах, спрятавшихся от чужих глаз среди могучих сосен. Пропылила, будто танк времён первой мировой войны, русская чудо-пятитонка с тупым носом, деревянной кабиной и деревянным расшатанным кузовом, вся словно вытесанная топором, и снова всё тот же поднадоевший однообразный равнинный пейзаж. Война, очевидно, не задержалась здесь, прокатившись на скорости туда и обратно, потому что не оставила больших следов в виде разбитой техники и разрытой земли, как под Минском, но воронки от бомб вдоль дороги хорошо угадывались по кучным и буйным зарослям травы во впадинах. Какая-то женщина с детьми остановилась передохнуть на обочине, поставив у ног корзины с оранжевыми, коричневыми, жёлтыми и белыми шляпками грибов. Они приветливо помахали руками и остались позади.
- Ну, как, ты доволен? – вдруг спросила молчавшая до сих пор спутница, смотревшая, не видя, на скудную природу.
Владимир повернул к ней лицо, улыбнулся, довольный, что она ищет разговора.
- Ещё как! – подтвердил, имея в виду, в первую очередь, удачные розыски агента. – Спасибо вам.
Она тоже ответно улыбнулась, достала папиросу, привычно и ловко закурила, пуская дым в приоткрытое окно, но он упрямо залетал в кабину.
- Наконец-то, дождалась благодарности, - шутливо попеняла, - да и то напросилась сама.
Владимир покраснел.
- Извините, - повинился он, вспомнив, что на самом деле не поблагодарил толком складскую доставалу. – Вы не представляете… - правда, он тоже не представлял - … как будет рад Сергей Иванович.
Она довольно усмехнулась и напросилась не то в шутку, не то всерьёз:
- Может быть, и меня на день рождения пригласите?
- Непременно! Убеждён, что ваше появление будет для Сергея Ивановича двойной радостью, - с жаром ответил за хозяина постоялец. – А я обязательно за вами зайду, вы и подарок вручите.
- Вот, на тебе! Сама и на благодарность напросилась, сама и приглашение выпросила, - засмеялась бывшая партизанка, - вот как нам, женщинам, приходится.
Она вдруг нервно скомкала потухший окурок, щелчком вышвырнула за окно, глубоко, чуть ли не в голос, вздохнула и умолкла, неожиданно схваченная ноющей тоской. Хмель уходил, а с ним и временное радостное восприятие жизни.
Погода тоже явно портилась. Набежали тёмно-серые тучи, низко нависли, переполненные влагой, и, освобождаясь от тяжести, высыпали на землю мелкий, но частый нудный дождь, холодящий и навевающий невесёлые размышления. Зато не стало пыли, и колёса студебеккера захлюпали по мелким лужам, далеко разбрызгивая пока ещё светлую грязь. Больше всего не понравился дождь «дворникам», они отчаянно трудились, сметая со стёкол морось, капли, туман и оставляя частые полукружья амбразур на запотевших стёклах, сквозь которые видны были потемневшие мокрые и зябкие деревья, почерневшие поля, над которыми зависла чёрная пелена дождя и тумана.
Травиата Адамовна поёжилась и надела телогрейку, зябко передёрнув плечами.
- Прохладно стало.
Владимир кивнул, не отвлекаясь от плохой, сплошь в выбоинах, залитых водой, дороги. Встречные ЗИСы были забрызганы грязью по самые окна, и даже на окнах виднелись текущие капли грязи.
- Что-то в сон потянуло, - зевнула напарница, прикрыв рот ладошкой. – Можно, я прилягу, а ноги к тебе за спину вытяну?
- Попробуйте, - разрешил Владимир, максимально придвинувшись к рулевому колесу.
Сидеть так и управлять машиной было неудобно, и он облегчённо вздохнул, когда она, поворочавшись под накинутой телогрейкой, потолкавшись ему в спину ногами в шерстяных носках и с трудом удерживаясь, чтобы не свалиться на пол, чертыхнулась и села, поправляя разлохмаченные волосы.
- Не могу, - и, помолчав, сердито добавила: - Господи, сама не знаю, чего хочется.
А дождь всё лил. Владимир посмотрел на неё, ожидая продолжения, но его не последовало. Вытянув ноги, засунув руки в карманы вновь надетой телогрейки и плотно прижавшись мёрзнувшей спиной к сиденью, она улыбалась своей неизменной мягкой улыбкой, потихоньку начиная злиться на шофёра.
- Ты не можешь не трясти?
- Дорога, - односложно ответил он, заметив её падающее настроение и боясь вызвать неосторожными словами неожиданный и всегда необъяснимый взрыв женской ярости.
Боясь разрюмиться, Травиата Адамовна крепко сжала зубы и горько спрашивала себя, не находя ответа: зачем, как оглашённая, носилась по базе, выпытывая у кого только можно про приёмник, зачем умасливала жирного кота-кладовщика, поедавшего её похотливыми глазами и поминутно подбиравшего мокрыми губами текущие от сладострастия слюни, зачем? Не для комиссара же она старалась? Но и не для этого, что сидит рядом и молчит, редко отговариваясь скупыми фразами. Она даже фыркнула, не сдерживаясь, от нелепой мысли, а Владимир осторожно покосился, надеясь, что хандра её проходит.
- У тебя есть кто-нибудь?
- Нет.
И больше ни слова – разве с таким разговоришься? День у неё сегодня такой, что ли, когда бабья блажь разум застит? Зачем размокла и рассказала про мужа, чего никому не рассказывала? Зачем?
- И никого не было?
- Была одна, давно.
Вот ведь какой скрытный! Лишнего словца не выронит. Так ей и надо! Зачем, обрадовавшись, поверила, словно старшему, что муж выздоровеет и скоро вернётся к ней? Может быть, и вернётся, только застанет ли её? Любовь не вечна, она не терпит долгих испытаний. Зачем рассказала о тех, что оставила в живых, о чём даже муж не знает? Какое-то затмение нашло на неё сегодня, чем-то всё кончится?
- Рассказал бы что-нибудь о своей жизни.
- Не о чем. Я ещё только начал жить.
Счастливец! А у неё жизнь уже кончилась. Были бы дети, наверное, всё было бы по-другому. Вернее – была бы у неё дочь! От кого угодно, даже от чёрта, раз у них с мужем не получилась. Хотя бы от этого, что молчит рядом. Она откинулась в угол кабины, чтобы удобнее было разглядеть мужские достоинства парня, которым восхищались подруги.
- И как у тебя, получается?
- Пока не очень. Но я верю, что получится. Во всяком случае, делаю всё для этого.
Конечно, красив. Красив не херувимской, а строгой мужской красотой. Чувствуется, что здоров. Хорошо сидит за рулём, развернув широкие прямые плечи. Гладкое скуластое лицо без единой жиринки и лишней складки и настоящий мужской – серый – цвет глаз привлекают не сразу, надо присмотреться к их красоте. Непослушные русые волосы так и просят женской приглаживающей руки. Как это Фаина выразилась: прижмёт так, что не вздохнуть, не… Травиата Адамовна коротко рассмеялась, как будто ощутила эти крепкие объятия, в которых она давно уже не была. Владимир тоже улыбнулся, радуясь возвращающемуся к ней улыбчивому настроению.
- Что всё-то?
- Двумя словами не расскажешь.
- А у нас есть время.
От него как будто исходили какие-то целительные флюиды, потому что она почувствовала, как отпустило душу, расслабило сердце и очистило голову, а односложный разговор не раздражал, а вызывал всё больший интерес к молчуну, настраивая на откровенность.
- Небось, на инженера метишь учиться?
- Нет, мне нравится моя работа.
Кратко и определённо. Да, в нём ощущалось душевное равновесие, основательность и уверенность, мужская сила и власть, по которым она так соскучилась, привычно командуя на базе бракованными или изувеченными войной недоумками. И хорошо, что не болтун. А всё равно она его разговорит.
- Слушай, почему я рядом с тобой, младшим, чувствую себя девочкой, а рядом с мужем – матерью?
Владимир удивлённо оглянулся, услышав в вопросе что-то новое, тревожащее и проникающее в душу, увидел внимательные и серьёзные глаза и ответил неопределённо, не подпуская близко, вопросом на размышление:
- Разве можно сравнивать лейтенанта, окопника, с подполковником, начальником штаба?
«Можно», - подумала она и продолжала допытываться:
- Раз работа нравится, чего тебе ещё надо?
«Вот прилипла!» - недоумевал Владимир по поводу странного рваного допроса. Хорошо ещё, что он не слышал похвальных эпитетов в свой адрес, а то от гордости зарулил бы в кювет. Разве можно признаться в том, что ему больше всего хочется? Надо маневрировать, отделываясь общими словами.
- Работа – работой, она, по-моему, должна быть всего лишь дополнением к жизни, налогом на жизнь.
- Вон что! А как же: труд есть дело чести, доблести и геройства, или: ударный труд – цель жизни советского человека.
- Слова! – убеждённо произнёс он, не зная, что отрицает самую главную заповедь русских коммунистов. – Любая работа, даже самая-самая интересная – принудительный труд, лёгкая каторга, стесняющая жизнь. – Он действительно не собирался ни здесь, ни на родине горбатиться до посинения, решив однажды, что каждому судьбой предназначено своё, и нечего её переиначивать, разрушая душу. Он не борец за верхние ступеньки житейской лестницы, ему вполне комфортно внизу, лишь бы не соприкасаться со Шварценбергами и Шендеровичами. И ничуть он не завидует чужим полным карманам, лишь бы в своих было достаточно для умеренных потребностей, не стесняющих свободу. Достаточно уже он пожил в тисках чужой воли и больше не потерпит никакого принуждения ни за какие блага и деньги.
- Собственную обыденную жизнь устроить гораздо сложнее, чем добиться успехов в работе, где подсказывают и подталкивают со всех сторон, и одно другому чаще всего мешает и противоречит, - рассуждал Владимир вслух, а Травиата Адамовна радовалась, что, наконец-то, он раскрылся. – А у меня не такая светлая голова, чтобы угадать нужное равновесие. Лучше уж я не доберу на работе, чем пропущу что-то в жизни.
«Парень-то, оказывается, не так прост в своих коротких ответах», - думала она, переваривая его философию умеренности. - «Твёрдо знает, чего хочет; не лодырь, но и не авантюрист; слишком, пожалуй, рационален; не честолюбив, что для мужчины плохо. Придётся жене подталкивать в спину и ниже».
- А мне всегда казалось, что самое интересное в жизни – работа. Может, я что-нибудь недопонимаю? Что ты имеешь в виду под жизнью? Зачем мы вообще живём?
Она слишком многого от него хочет. Владимир молчал, не зная ответов, как, впрочем, не знает их никто. Иногда, когда сон не шёл, отогнанный воспоминаниями о родине или щемящими мыслями о том, когда, наконец, обретёт её, он, наверное, подобно всем в трудное для них время, задумывался, зачем живёт, и что хочет от него всевышний родитель. Что ж, пусть она услышит упражнение ночного ума. Может быть, даже в рассуждениях вслух удастся вышелушить из того, что он надумал, хоть маленькое зёрнышко Великой истины. Конечно, неплохо было бы иметь умного оппонента и более приятные условия, но… Монтень пишет, что откровения часто посещают в самый неподходящий момент. Оно и понятно: Бог разбрасывает их, не заботясь, на чью голову и где упадёт разумное семя. Так что, чем чёрт не шутит! К тому же, с непривычки он устал за рулём, и пора развеяться, отвлечься от усталости и дороги.
- Что такое жизнь, ясно, - разминая плечи и поясницу, начал он вкратце излагать своё виденье предназначения человека на земле, - это всё вокруг: деревья, цветы, реки, море, дожди, ветер, рассветы и закаты, солнце, луна и звёзды, ежиха с ежатами и заяц, другие звери, рыбы, птицы и, конечно, люди, - всё, что в покое и в движении, что родится и умирает, всё живое, одним словом – природа. А жизнь человека – всего лишь капля природы.
- И довольно мутная, - поделилась своей оценкой жизни венца всего живого любознательная слушательница.
Спорить было ещё не о чем, и Владимир, не удостоив вниманием эмоциональную реплику, продолжал:
- И всё в природе и в этом мире временное, и самая жизнь, следовательно, тоже, поэтому главное и самое дорогое в жизни – время. Богач готов отдать всё своё богатство за лишний день жизни, больной готов мириться с новыми страданиями, чтобы только продлить жизнь…
- А иногда она так невыносима, что жить и дня не хочется, - выразила экспедиторша своё сегодняшнее отношение к временным рамкам предмета лекции.
- Но вы всё равно живёте, - продолжал лектор. – И будете жить дальше, потому что не только от вас это зависит, потому что время жизни никому не подвластно.
- Так уж и никому? – засомневалась Травиата Адамовна. – Разве мы в нашей стране не сокращаем время ударным трудом, приближая коммунистическое будущее?
- Сокращаем, - скептически согласился философ-самоучка, - только не время вообще, а время здоровой жизни, приближая не светлое будущее, а преждевременную старость с болезнями. Время не обманешь, его нельзя ни замедлить, ни обогнать, и всегда его катастрофически не хватает. Поэтому жить стоит так, как будто сегодняшний день последний. К сожалению, времени достаточно только на то, чтобы наделать в жизни массу ошибок, и не хватает, чтобы их исправить. Надо уметь ценить время как ничто другое. Ни власть, ни богатство, ни слава, ни наука, ни, тем более, работа, - ничто не удлиняет нашей жизни, даже наоборот – укорачивает, всё это преходяще, было до нас и останется после. У каждого свои время и точка отсчёта жизни, и их ничем не изменишь. Никто не знает, сколько ему времени отпущено, и надо помнить, что каждый день дорог, и каждый может стать последним. Счастлив не тот, кто чего-то добился, заработал, украл, завоевал и так далее, а тот, кому дано большее время.
- Чувствую, что это не я, - удручённо вздохнула Травиата Адамовна.
Владимир не стал переубеждать, он и о своём времени ничего не знал, но очень надеялся, что не только успеет вернуться на родину, но и встретить там свою старость и смерть.
Дождь по-прежнему моросил нудно и беспрерывно. Казалось, что воздух состоит из мельчайших капелек холодной воды, а тёмные тучи совсем провисли, грозя рухнуть на землю, затопив и затемнив всё и этих двоих в студебеккере, что в сыром дневном мраке пытались понять Смысл жизни.
- Зачем мы живём? Зачем нам даны жизнь и определённое время? – спрашивал Владимир себя вслух.
- Я хочу дочку, - тут же, не задумываясь о вечном, ответила Травиата Адамовна, открывшая совсем недавно смысл своей жизни-капли.
- Это хорошо, - согласился ищущий. – Вы хотите родить себе дочь, другой вкалывает до изнеможения, чтобы нажить богатство, третий – чтобы построить дом, ещё кто-то – чтобы приобрести авто, яхту, многие – чтобы воспитать детей и внуков, избранные – чтобы написать картину, книгу, музыку, сделать открытие в науке, и все мы, порознь, каждый для себя, знаем в какой-то момент жизни, чего хотим, для чего живём. Но всё, что мы ни делаем, – даже если для народа! – в первую очередь, для себя. Так неужели мы живём только для размножения и удовлетворения собственных потребностей? Неужели смысл нашей жизни ограничивается личным эгоизмом?
- Попробуй-ка, заживи получше – соседи с дерьмом съедят. Лучше – не высовываться, - ограничила личный эгоизм практичная Травиата Адамовна.
- Не хочется так думать, - продолжал Владимир свои поиски смысла жизни людей. – Хочется чего-нибудь необычного, возвышенного и неизвестного.
- Иду туда – не знаю куда, - вставила соседка.
- Я верю, что у каждого есть своё предназначение, и откроется оно ему, когда придёт время сводить счёты с жизнью. А до тех пор все мы на распутье, и вся наша жизнь – только поиски своего места в природе, смысла своего рождения и существования. Поиски в муках, на ошибках и исправлении ошибок.
- А я вечно в поисках, у кого бы сшибить сотню-другую до получки или аванса, - призналась в мелочности своего смысла жизни экспедиторша.
- Если бы их, поисков, не было, или они были бы легки, и природа выдала бы тайну, раскрыла Великую истину, то жизнь остановилась бы, замерла, загнила и зачахла. И время – тоже. Человек рождён для поисков истины своего рождения, существования и предназначения. И пусть он не знает, зачем живёт…
- Чтоб сказку сделать былью, - вклинила короткую реплику слушательница.
- …но знать, как нужно жить, обязан.
- Живи, как живётся, - снова не удержалась Травиата Адамовна, - лишь бы другим от тебя не тесно было.
- Это вы хорошо сказали, - согласился дорожный мыслитель. – Удачно. Но как это выполнить, если, по вашим же словам, соседям тесно даже оттого, что вам хорошо живётся?
Ничто и никто не мешали думать. Встречных машин не было, а природа затихла, отяжелевшая в сырости и в ожидании разгадки своей роли. С посеревшей от холода Травиатой Адамовной они были одни в размокшем хаосе, из которого надо было выбираться и студебеккеру, и им, чтобы понять, зачем они есть на белом свете.
- Знаете, в природе, когда вглядишься и разгадаешь, всё просто. Может, и не нужно копать глубоко. В ней всё гармонично, и мы, люди, часть её, как и всё живое, должны поддерживать равновесное существование, жить и не мешать друг другу, как вы правильно заметили. И в этом наша главная задача в природном общежитии.
- Как при коммунизме, - снова не удержалась от краткого комментария окончательно задубевшая соседка, едва сдерживая дрожь посиневших чересчур полнокровных губ.
- Только доброго общежития у людей ни с природой, ни между собой не получается.
- Сознательности маловато, - опять втиснулась, не утерпев, в его размышления Травиата Адамовна.
- Наши дикие пра-пра-прародители, пока руководствовались инстинктами, заложенными в души, жили в согласии с природой, беря от неё столько, сколько нужно было для существования, уничтожая при этом её слабые элементы.
- А когда не удавалось урвать у природы, ели друг друга, - лукаво добавила экспедиторша, начавшая уставать от бесконечной, запутанной и скучной философии шофёра.
Но его уже нельзя было ничем остановить.
- Ели побеждённых, а значит – слабых, обновляя природу. И это тоже инстинкт, и неплохой.
- Смотря, с какой стороны оценивать.
- К несчастию, впоследствии развившийся разум подчинил человеческую душу, заглушая полезные инстинкты, и царь природы превратился в элементарного грабителя в собственном дому, беря у природы всё больше и больше сверх необходимого, меняя, усложняя, увеличивая и потакая разрастающимся соблазнам. Современные людишки перестали жить в гармонии с природой, перестали ощущать себя частью её, превратились в сознательных разрушителей.
- Не ждать милостей от природы, а взять их у неё – наша задача, - бодро пробормотала Травиата Адамовна.
- И взяли без отдачи уже так много, что никакими силами не восстановить. Природное равновесие благодаря человеку катастрофически разрушается. Одних лесов вырублено на планете почти три четверти, испорчены практически все реки и озёра с питьевой водой, воздух отравлен бензиновыми парами, ядовитыми дымами бесчисленных заводских труб и химическими газами, и так далее, и так далее. Причём, разрушение идёт сознательно, с полным пониманием того, что рушится основа жизни, что, уничтожая природу, мы уничтожаем и себя сегодняшних, сокращая время своей жизни, не говоря уже о будущих поколениях. Над всем возобладал гипертрофированный разум, родивший такой же гипертрофированный эгоизм с всеобщим лозунгом: «После меня хоть потоп!». Человек методически уничтожает себя соблазнами. Вот мы и додумались до смысла жизни человечества.
- Слава богу! – искренне обрадовалась невольная слушательница. – Осталось только мне, недотёпе, понять, в чём смысл моего существования.
Владимир не принял иронии аудитории. Он был в эйфории от представившейся вдруг возможности попрактиковать обленившийся ум и не собирался потакать пленённой слушательнице. Усталости как не бывало, ненастная погода не тревожила, скверная дорога не беспокоила, не остановило бы даже и то, если бы вдруг экспедиторша исчезла.
- Что ж тут непонятного: люди со своим разумом созданы для уничтожения природы, чем и занимаются усердно, а заодно – и для самоуничтожения. В этом смысл нашего появления и существования.
- Ну, уж нет! Я самоубийством не кончусь.
- Откуда вы знаете?
- Знаю. Я ещё и некоторых хилософов переживу.
- Дай-то бог!
Где-то вдали явственно громыхнуло, подул порывистый ветер, по ветровому стеклу побежали диагональные струи, сыпануло горохом по крыше кабины и звонкими щелчками по стёклам – похоже, нудный дождь сменила гроза с градом.
- Ты в бога веришь?
- Не так, чтобы очень.
- А зря. Слышишь, он недоволен.
Всевышний, и впрямь, чертыхнулся, обозлённый неудачным экспериментом. Мало того, что подопытный не хочет менять душу и адаптироваться к новым житейским условиям, так ещё и посягает на его привилегии. Пора бы снова одёрнуть.
- Лет сто назад был такой доктор Мальтус…
- Судя по фамилии – не наш, значит, враг, - предположила Травиата Адамовна, ещё не услышав, о чём пойдёт речь.
- …Он вывел закон абсолютного перенаселения, согласно которому средства к существованию в мире увеличиваются в арифметической прогрессии, а население – в геометрической. Он думал, что мы вымрем оттого, что нам нечего будет есть.
- Умный дядька, - похвалила экспедиторша того, кому не хотела верить.
- Он жестоко ошибался, сравнивая нас с безобидными животными, не учёл, что человек, в отличие от них, наделён разумом, который с лихвой заменит голод. Не зря говорят, что это подарок дьявола, тогда как душа – творение бога. – Владимир усмехнулся и хитро посмотрел на спутницу в предвкушении её реакции на заготовленный неожиданный вывод. – Но самое интересное не в этом, а в том, что изначально заложенные в человеках губительные и самогубительные функции оправданы и имеют, в конечном счёте, прогрессивный, революционный смысл.
- Вот те, на! – удивилась, как он и ожидал, Травиата Адамовна. – Начал за упокой, а кончаешь за здравие. Давай, не томи, выкладывай, что ещё выдумал.
Владимиру было легко и весело: он нашёл, что искал.
- Я же говорил, что в природе всё просто, если разобраться. Так и с нами: уничтожая и самоуничтожаясь, мы обновляем её, не давая застаиваться. С нашей гибелью жизнь не кончится. В обновлённой, отдохнувшей и вновь буйно расцвётшей природе возникнут новые люди и тоже с заложенными в них генами самоуничтожения, и будет новый, не последний, земной цикл жизни, как был, вероятно, не один до нас. Так будет вечно, пока светит и греет солнце и пока есть вода на Земле.
Он замолчал, давая соседке возможность переварить услышанное.
- Да, неприглядную роль ты выделил человечеству, - задумчиво протянула она. – После такого невольно задумаешься: а есть ли смысл жить?
Погромыхивало всё чаще, и дождь припустил обильнее, очевидно, заканчивался, но града больше не было. Стало даже светлее. Вероятно, Всевышний стал развеивать тучи, чтобы не потерять из виду наглецов.
- Придётся, - успокоил расстроенную спутницу теоретик человекологии, - наш сегодняшний разум ещё недостаточно разбух, чтобы мы добровольно отказались от жизни. Он пока не сумел напрочь задавить главнейшие жизнеобеспечивающие инстинкты, такие, например, как инстинкт продолжения рода и инстинкт самосохранения, хотя и они уже не те, что были у древних или есть у отставших на пути к цивилизации южных народов Америки, Африки и Азии.
- Ура! Ещё поживём! – возрадовалась Травиата Адамовна, с надеждой посмотрев на проясняющееся небо, и, в предвкушении подаренной жизни и хорошей погоды, закурила, заполнив кабину горьким беломорским дымом так, что Владимиру пришлось приоткрыть щель в своём окне.
- Наиважнейший, конечно, первый. Пока он обеспечивает незначительный, но, всё же, прирост населения во всех странах, значительно отступающий от геометрической прогрессии.
- Да, если бы не вы, мужики-хлюпики, со своими водкой и войнами, мы, женщины, выдали бы любую прогрессию.
- К сожалению, это не так, - возразил пессимист, не поддавшись на эйфорию противоположного оптимистического рода человеческого. – Женщины, вкусив благ и развлечений современного мира, тоже не хотят тратить время на длительную беременность, болезненные роды и утомительное выращивание потомства. А многие уже и не в физическом состоянии это сделать.
«Обо мне! Как в воду глядит, паршивец!»
- Кстати, Гитлер с начала войны приказал всем женщинам рейха не отказывать военным, обещав позаботиться о внебрачных детях, но они в большинстве своём под всякими уловками саботировали распоряжение фюрера, хотя это грозило концлагерем. Так что, вина в замедлении деторождения – обоюдная.
- Было бы, чем кормить и во что одевать, были бы и дети, - не сдавалась женщина.
Владимир усмехнулся наивной практичности соседки. Ему легко думалось и говорилось. Он давно заметил, что женщины любят слушать и хорошо слушают, не то, что мужики, которые слышат только себя.
- Я как-то читал про опыт с мышами. Их кормили до отвала, и они безотказно плодились, пока в какой-то момент не только сбавили темпы, но и вообще, вопреки закону доктора Мальтуса, прекратили размножаться, несмотря на обилие корма.
- Тесно, наверное, стало, - предположила Травиата Адамовна. – Кто ж будет плодиться в однокомнатной квартире?
- Может быть, так, а может быть, и не только поэтому. Просто природа вмешалась в нарушенное критическое равновесие, включив неизвестные нам механизмы регуляции. Сработал мозговой тормоз, и мыши, не обременённые деторождением, зажили в своё удовольствие.
- Вот бы мужикам такой стоп-механизм против пьянства.
- Пьянство тоже необходимо для самоуничтожения. Умные и разумные гробят себя водкой и вином ещё больше, причём, зная, что она – яд для здоровья и, особенно, для мозга. Почему? Потому что любой наркотик прописан природой человеку для самоуничтожения. Разум, обольщённый соблазнами жизни и опьянённый наркотиками, приказывает не тратить драгоценного времени на долгое размножение. Сегодня редко можно встретить в цивилизованных странах многодетные семьи, редко у какой пары подрастает два-три наследника, а это уже грань для воспроизводства и резкое замедление темпов роста населения. Когда-то и, наверное, очень скоро оно начнёт сокращаться, пока сокращение не превратится в обвал. Детей не хотят, не могут заиметь, да и не видят в них выгоды.
- Дорассуждался! – попеняла та, которая очень хотела родить дочь. – Дети рождаются не для выгоды, а от любви, хромому известно, не заводской конвейер. Сразу чувствуется, что никогда не любил, несчастный и ущербный. Полюбишь – по-другому запоёшь!
- Вряд ли, - не согласился твёрдый сторонник разумного деторождения. – Невыгодно потому, что затраты на их роды и выращивание…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги