Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава тринадцатая

Воевода стоял в забороле на верху проездной башни, главном направлении ордынского наскока, и выглядывал в бойницу, прикрываясь выставленным вперед щитом, в который успело воткнуться не меньше десятка стрел. Солнце перебежало на вторую половину ясного небосклона, по прежнему безоблачного, оно било лучами под небольшим углом в реку, заставляя переливаться серебром воду, кипевшую от множества пловцов на ней. Вятка видел, как окунаются в серебро мунгальские сотни, как стремятся они к другому берегу, обняв шеи коней и держась за уродливые бурдюки, наполненные воздухом, чтобы занять место соплеменников, убитых и раздавленных копытами своих же лошадей, громоздившихся под основанием стены наподобие щербатого вала.

Нападки батыевых орд были одинаковыми по всему периметру стены вокруг крепости, усиливаясь многократно у проездных ворот что с посадской стороны, что со степной, где держал оборону со своими ратинками тысяцкий Латына. Оттуда приносились верховые посыльные, проясняя обстановку, не менявшуюся которую неделю, не прося подмоги ни людьми, ни оружием. Но и топтание на месте приносило защитникам удовлетворение, вселяя надежду на лучший исход тяжкого обстояния. Хотя в последнее время кровавая карусель заметно набрала оборотов, видно Батыгу изрядно утомило долгое упорство русских воинов и он решил положить ему конец, бросая в костер смерти как сучковатые поленья новые тысячи безымянных степняков. Ордынцы взбирались по трупам поближе к дубовым плахам, цеплялись крюками лестниц и арканов за края защитного бруса наверху, затем упирались ногами, поднимались, перебирая веревки руками, к навершию и завязывали бой с защитниками.

Их было столько, что конца им, казалось, никогда не будет, но сейчас эта картина воеводу не волновала, он обдумывал план, как отсечь основную массу нехристей, когда первые орды хлынут в распахнутые створки и ворвутся в западню, заготовленную для них. А чтобы действие выглядело правдоподобно, приказал не поливать смолой и не расстреливать из самострелов окситанские требюше, долбящие ворота таранами, подвешенными на толстых цепях, лишь отпугивать обслугу копьями и стрелами. Он был уверен в дубовых плахах, соединенных массивными железными пластинами и скрепленных между собой тяжелыми штырями. Оставалось выбрать время для проведения задумки и способ, как отогнать остальных степняков от ворот, когда они закроются, отсекая попавших в ловушку. Засадный полк занял место на пряслах вокруг проездной башни, в помощь ему была придана сотня Вогулы, на стенах же крепости и днешнего града разместились защитники из посадских и ремесленников. Вятка откачнулся от бойницы, вышел на полати и задумчиво пощипал бороду, придумывая, с чего начать, взгляд рассеянно упал на Званка, возившегося вместе с дружинниками с самострелом, мелькнула как бы невзначай и нужная мысль. Воевода посмотрел вдоль полатей и удовлетворенно крякнул, он направился к сотскому, пригинаясь от стрел за досками навершия.

— Званок, на кого ты надумал пустить болт? — еще издали спросил он, опасаясь, что в пылу боя ратники могли забыть о его приказе не трогать чужеземные пороки.

— Вота по тем поганым пущу, что торчат весь день между рвом и берегом, — указал сотский на кучку ордынцев с белыми перьями над шлемами. Он покривился, поняв, о чем беспокоится воевода. — Мы бы эти пороки с одного болта сложили в кучу дров, уж больно у них бока широкие.

— Не замай, они еще сослужат нам службу, когда нехристи повернут назад, а ловушка-от окажется тесная, да на проходе стоят растопыренные ванзейские требюше.

Званок вскинул подбородок и приоткрыл рот, начиная догадываться, к чему клонит собеседник, дружинники тоже бросили возиться с самострелом:

— Вота будет диво дивное — из загона-то поганым не вырваться, и другим в ворота тож не попасть, — огласил сотский свои догадки. — А мы на них сверху обрушимся градом стрел и копий.

Вятка попытался пригасить улыбку, успевшую, как у других воев, растянуть углы рта, он положил десницу на плечо другу:

— Это была бы радость великая, почитай, малая победа козельской дружины, как на той охоте, когда мы отправили к мунгальскому богу половину тьмы ихних воинов, — он с сожалением подергал щекой. — Но тебе придется стоять со своими ратниками на другом месте.

— Гли-ко, небывальщина такая! — оглянувшись на соратников, попытался отодвинуться Званок от товарища. — Моя сотня стоит на проездной башне как прихваченная, али получше успел сыскать?

— Твоя сотня лучшая и все это знают, поэтому ты пойдешь с ней на прорыв, чтобы увести от ворот другие полки нехристей, — твердо сказал воевода. — Даю тебе в подмогу Мытеру с тремя десятками воев, остальные будут стоять тут.

Звяга обернулся на то место на пряслах, где лютовала над погаными его супружница, и хлопнул друга по груди:

— Вота и славно, важно не где стоять, а какую тем стоянием пользу гражданам принести, так я мыслю, друг?

— Так, Званок, у нас одна земля, один народ и один на всех город, — сказал Вятка под общее одобрение. — И мы должны запросить за него самую высокую цену.

— Тако и будет, они заплатят сполна, — ощерился сотский крепкими зубами. — Когда думаешь зачинать?

Воевода прищурился на расплавленное солнце, на тьмы мунгал, штурмующих стены, зрачки у него стали неподвижными:

— Когда Ярило подкатится к верхушкам сосен, а поганые соберутся завертывать полки в свои стойбища на ночной отход, тогда и отворим для них проездные ворота, пускай под конец дня порадуются победе над нами.

Звяга хитро прикусил губу и хлопнул себя ладонями по бедрам:

— Ай да Вятка, ай да светлая голова! Тут ихний прорыв в крепость, тут ворота закрываются, а тут Ярило за лес покатилося! Накося выкуси, немытая морда, деревянную козельскую игрушку-неваляшку, — он даже присел от избытка чувств. — На такую ловитву мы согласные, глаголь, что нам тут мастеровать.

Воевода указал рукой на пролом в стене за две вежи от места разговора, наскоро заваленный бревнами с досками, и посмотрел на сотского, черты лица у него огрубели:

— Посылаю вас испытать ратную судьбину, — начал было он.

— Глаголь дале, опосля жалковать будем, — дружинники придвинулись к нему ближе.

— Тогда такое дело, когда ворота откроются и ордынцы хлынут в них со всех концов, всем надо выбежать из пролома и пустить стрелы им вдогонку, — он положил ладонь на яблоко меча. — А когда они заметят вас и повернут обратно, успеть схорониться за стенами и заделать дыру снова.

Звяга проследил путь, который нужно было пройти его сотне, и потянулся пальцами к бороде, ратники за спиной продолжали терпеливо ждать решения. Наконец сотский откачнулся назад, складки вокруг рта рассслабились.

— Тако мы и поступим, Вятка, и мунгал порешим немало, и пролом закрыть успеем, верно я сказал, вои?

— Вота еще заковырина какая, сам воевода огласил нам дивье блазное! — откликнулись те. — Управимся, не первый день бьем нехристя.

По равнине за Жиздрой и по полю за Другуской с Клютомой побежали длинные тени, но атака ордынцев на стены крепости не ослабевала, наоборот, она крепчала с каждым разом, успев перейти в беспрерывный штурм. Ханы Кадан и Бури надеялись на усталость защитников и наращивали мощь, подключая свежие полки, те мчались к подступам города и натыкались на жесткий отпор, который получали все семь недель осады. Это упорство, невиданное мунгалами доселе, выводило их из себя, заставляя делать множество ошибок и не замечать мелочей, от которых зависел чаще всего исход брани. Вятка стоял в забороле на проездной башне и наблюдал за действиями противника, под ногами у него раскачивалось на цепях бревно, бьющее в центр ворот, защищенное вместе с обслугой деревянными щитами, оно сотрясало сооружение до основания. Еще одно бревно, окованное железными листами, старалось развалить часть стены, измочаленную тараном в прошлые дни, но огромные плахи будто вросли друг в друга, не спеша раскатываться в разные стороны.

И все-таки долго так продолжаться не могло, защитников оставалось все меньше, подмоги ни от кого не ожидалось, а у противника не иссякал колодец, наполеннный до краев свежими силами, степняки, несмотря на ощутимые потери, не собирались уходить домой не солоно хлебавши. Это понимал каждый житель Козельска, и брань по этой причине превратилась не в защиту города от жестокого ворога, а в защиту себя от лютого зверя, не щадившего ни малого, ни старого. Горожане стояли насмерть, понимая, что иного выхода нет, несмотря на подземный ход, прорытый монахами, который в любой момент могла обрушить простая случайность. Не слишком верил в такое спасение и Вятка, хотя прошел пещеру из конца в конец, ведь из нее все равно придется выбираться наружу, а там вокруг будут одни мунгалы. Вот почему он решил драться до конца. Была и другая причина, она заключалась в том, что жизнь под погаными превратилась бы в бесконечный ад, избавиться от которого не было бы никакой возможности. Об этом сожалел и Звяга с многими дружинниками.

Воевода дождался момента, когда ярость мунгальских воинов достигла пика, они словно ошалели, поднимаясь на стены с одними ножами, их кони тоже стали грызть морды друг друга. Казалось, еще немного и обезумевшие от ужаса, они собьются в кровавый змеиный клубок. Пришла пора осуществить задуманное, Вятка обернулся назад и крикнул сторожевому, стоявшему на полатях:

— Давай сигнал открыть ворота!

Приказ полетел вниз, где за створками прятались воротники, готовые отодвинуть тяжелые заворины, а Вятка уже отдавал новую команду воям, оседлавшим навершия по бокам узкого прохода между стеной и днешним градом:

— Ратники, встречайте незваных гостей каленым железом!

Под пряслами раздался громкий стук чеканов по заворинам, потом натужно заскрипели петли и обе створки распахнулись настеж, пропуская вовнутрь бревно тарана, пролетевшее туда по инерции. На подступах к главным воротам наступила на какое-то время тишина, она мигом обложила крепость, заставив защитников и осаждающих замереть на месте. Люди на обеих краях жизни и смерти словно почувствовали, что случилось что-то необычное, будто ветерок овеял их лица, успев шепнуть о том, что после затишья наступит кровавая развязка, которая может повернуть сечу в ту или иную сторону. Это продолжалось несколько мгновений, сравнимых с тенями, беспокойными перед заходом солнца, и сразу раздался вопль животной страсти и безрассудства, охвативший всполохом алчности передние ряды ордынцев, они ринулись в ворота, обтекая пороки, не замечая, что рвут о них одежду и даже тела. Они стремились вовнутрь крепости, надеясь первыми отыскать спрятанные горожанами сокровища, обещанные джагунами и тысячниками, и успеть присвоить себе то, что можно было от них утаить. А еще отобрать в вечное пользование пленных и скот, вещи и предметы быта, княжеские украшения и церковную утварь — все пошло бы в дело, а потом насладиться молодыми наложницами там, где захватила страсть, где они попадали бы на землю, опьянев от крови и радости победы.

Ордынцы хлестали коней плетями, они срывались со стен, попадая под копыта, ползли ползком, чтобы только не оказаться в числе неудачников, они ждали этого момента почти два месяца. Проход был узким, он мешал не только разбежаться по городу в поисках добычи, чтобы она оказалась весомее, но даже оглядеться по сторонам, чтобы вовремя выбраться из столпотворения. Скоро в победные кличи стали вплетаться крики раненных и раздавленных, они усиливались, перекрывая другие звуки. Все было напрасно, задние ряды продолжали напирать, проталкивая передних в тупик с высокой стеной, вдруг выросшей перед глазами, окончательно забивая узкий коридор людьми и животными. Началась давка, похожая на битву армий на малом пространстве или на беспорядочное бегство от неприятельских полков, когда лошади наседали на пеших воинов, а всадники не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.

В этот момент на стенах показались защитники крепости с луками и копьями, одни натянули тетивы, другие отклонились назад для броска, шквал наконечников сверкнул железом в закатных лучах солнца, чтобы сразу впиться в незащищенные доспехами места на ордынцах. Крик ужаса вырвался из сотен глоток, затмив гул городских колоколов, он прокатился назад, заставив напиравших нехристей ослабить давление, но этого предупреждения об опасности им оказалось мало. Кипчакам не попавшим в первые ряды, по прежнему не хотелось упускать добычу из рук, они ринулись вперед с удвоеной энергией, уплотняя человеческую массу до состояния окаменения. Стрелкам на навершиях не нужно было выбирать цели, любая стрела находила ее, даже если она была пущена детской рукой. Козляне не щадили захватчиков, пришедших со злым умыслом, старики и старухи старались бросить в них камень или опрокинуть на головы горшок с расплавленной смолой или с кипятком, не говоря о подростках с женщинами, которые отжимали от себя по мунгальские налучья и поражали врага с близкого расстояния.

Большая половина всадников была перебита в моменты, ордынцы падали с седел под ноги лошадям, те метались в узком пространстве осатаневшими скотами, готовыми порвать зубами и забить копытами все живое, встававщее на пути. Так продолжалось до той поры, пока один из кипчакских джагунов не опомнился и не схватился за лук, не уставая кричать что-то задним рядам, первые стрелы полетели и в защитников, принудив их попрятаться за зубцами. На стены полетели крюки с привязанными к ним лестницами и арканами, по ним завиляли ящерицами воины в окровавленной одежде, осознавшие, что терять им нечего и стремившиеся теперь не вырваться из западни, откуда выхода не было, а проникнуть в урусутский днешний град, где простора было больше. Им казалось, что там их никто не достанет ни стрелой, ни копьем. Кипчаки за воротами тоже наконец сообразили, что соплеменники попали в ловушку, полки попятились назад, обстреливая ратников на стенах и не давая воротникам закрывать створки.

Защитникам держать оборону на две стороны стало труднее, тем более, что главная преграда, ворота, штурму больше не препятствовала, мунгалам оставалось перегруппироваться и устремиться на осаду стен детинца, которые были ниже городских. Вятка понимал, что дать нехристям опомниться означало самим впустить их в родной дом, он поднялся на смотровую площадку на проездной башне и обернулся к пролому за двумя вежами, увидел Званка, стоявшего во весь рост. Мунгалы там отхлынули от пробоины и пустились по направлению к главным воротам в надежде завладеть козельскими богатствами, эта оплошность позволяла засадному полку напасть на них сзади. Воевода вынул из ножен меч, клинок прочертил в предвечернем воздухе сверкающую полосу и упал вниз, давая сотскому добро на охоту. Званок что-то крикнул дружинникам, ожидавшим его слова у основания стены, те споро взялись за дело, растаскивая доски и бревна от пролома.

Когда дыра была расширена, сотня с приданными ей дружинниками из отряда Мытеры вышла из крепости и побежала к проездной башне со скопившмся возле нее неприятельским войском. Мунгалы топтались на месте, не зная, с чего начинать новый штурм, внимание приковали к себе ратники, снующие по стенам и пускающие стрелу за стрелой в их товарищей, не могущих вырваться из ловушки. Они так увлеклись возможностью ворваться в город для его разграбления, что не замечали ничего вокруг, стремясь не прозевать момета, когда передние ряды снова хлынут в ворота. Засадный полк вскинул луки и не добегая сажен двадцати, сходу пустил стрелы нехристям в спины, не прикрытые доспехами, затем встряхнул колчаны и опять натянул тетивы, прокашивая задние ряды будто косой. Плотно сбитая масса воинов орды продолжала напирать в открытые створки, не сдвигаясь на деле с места, сквозь сплошной вой не слышно было хрипов убитых и криков раненных, падавших с коней на землю где-то позади, кроме того, со стен в мунгал летели стрелы и копья, заставляя прикрываться щитами, мешавшими им осмотреться.

Вятка приник к бойнице в забороле на верху башни и мысленно уговаривал Званка не увлекаться охотой, как сделали это близкие друзья, навсегда оставшиеся на равнине. Скоро он не выдержал, подозвал к себе крепкого воя и приказал ему бежать по пряслу к первой веже, оказавшейся, если провести незримую черту, между ордынцами и охотниками, чтобы в случае опасности подать дружинникам сигнал, и вдруг увидел, что опоздал. С правого берега Жиздры в воду хлынули новые сотни нехристей, спешащие отрезать отряду путь к отступлению, конная лава перед воротами наконец-то дрогнула и развернулась мордами назад. Званок тоже заметил, что охотников намереваются обложить спереди и сзади, и как только очередной рой стрел полетел в цель, он дал команду на отход. Козляне устремились к пробоине, теперь прорваться к пролому предстояло из-за того, что наперерез мчались узкоглазые всадники, кто в чапанах и чалмах, а кто в шубах с драными малахаями на головах.

Сотский заставил охотников прибиться поближе к стене, по которой сновали дружинники, и ускорил движение, слышно было, как взвыли нехристи возле проездной башни, сорвавшиеся в погоню, им вдогонку посылали стрелы и болты ратники, оборонявшие подходы к воротам. Расстояние между противниками, что спереди, что сзади, сокращалось быстрее, чем пропадали на равнине летучие вечерние тени. Наступил момент, когда до кипчаков, мчавшихся наперерез, можно было добросить копье, дальше медлить с отражением атаки было нельзя, поэтому ратники задержали движение и спустили тетивы луков. В первых рядах атакующих произошло замешательство, позволившее отряду продвинуться к пролому еще на десяток сажен, Званок, не замедляя хода, обернулся к Мытере, и указал на мунгал:

— Отсекай поганых, иначе мы не успеем забежать в пролом все.

Дюжий дружинник махнул рукой, его маленький отряд в три десятка воев отвернул от сотни и побежал навстречу всадникам Батыги, мокрым от речной воды, на суровых лицах не проявилось никаких чувств, будто вои решили отбросить от крепости группу разбойников числом всего с пяток. Тем временем основная масса охотников достигла пролома, первые из них забежали вовнутрь крепости и поднялись по взбегам на навершие, чтобы отражать нападение оттуда, остальные снова потянули на себя тетивы, стараясь отсечь отряд Мытеры от окружавших его ордынцев. Но события разворачивались быстрее, на сотню накатывал плотной волной поросячий визг нехристей, сорвавшихся в намет от проездной башни, ему вторили кипчаки, замкнувшие кольцо окружения вокруг ратников Мытеры. Видно было как те выдернули из ножен засапожные ножи и бросились на врагов, стараясь продать жизни подороже, а Мытера завладел мунгальской лошадью и засверкал саблей, потускневшей вскоре от крови.

Званок в бессилии заскрипел зубами, отвернулся, чтобы скрыться с остальными воями в навале из досок и бревен, и здесь их накрыла туча стрел, пущенная ордынской лавой, летевшей от ворот. Многие дружинники, оборонявшиеся рядом, попадали как подкошенные под основание стены, другие заспешили к пролому с древками, торчащими из рук и спин. Пролом забился скованными в движениях раненными, заставляя воев, не успевших в него проскользнуть, обернуться лицом к врагу и схватиться за ножи. Две стрелы впились друг за другом сотскому в грудь и в шею, следующая сбила с головы шлем, он попытался взяться за край бревна, измочаленного мунгальским пороком, чтобы подтянуть тело к проему, где ждали верные друзья. Но очередное зазубренное жало воткнулось в тыльную сторону руки, пригвоздив ее к дереву и сбив начальный порыв, сотский рванул стрелу из раны, она с хрустом обломалась. Званок сорвал с древка руку, сунулся опять в пролом и вдруг понял, что сделать тройку шагов до спасительного края на той стороне стены ему не удастся — там продолжали толкаться раненные ратники, не успевшие убраться вовнутрь. Он откачнулся назад и зашарил по поясу, отыскивая костяную рукоятку ножа чтобы метнуть оружие во врага, набегавшего на него с раззявлеными пастями на плоских лицах.

Почти все охотники были убиты, лишь несколько человек прижались плечом к плечу, луки были закинуты за спины, для них не было стрел, они ощетинились ножами. Оставалось встретить поганых так-же, как перед этим поступили ратники Мытеры, порубленные мунгальскими саблями. Охотники пошли на ордынцев, выискивая каждый свою добычу, за ними шагнул сотский, старавшийся удержаться на ногах, их убойным роем стрел поддерживали со стен ратники, собравшиеся к опасному месту из разных веж. Званок не успел сделать второго шага, в голову попал дротик, глаза сразу залила кровавая муть, сквозь которую виделось как в тумане. Он собрался с силами и метнул нож в ближайшего нехристя, несущегося на него со вздетой саблей, успел заметить, как попытался тот уклониться от клинка и не смог этого сделать, лезвие нашло малую щель между пластинами доспеха и погрузилось в тело по рукоятку. Так он и пронесся мимо сотского, истыканного стрелами его соплеменников, и обрастая будто будыльем стрелами защитников со стены, вихляясь тряпичным чучелом. Ордынец пролетел мимо вятича, не желавшего падать на землю до тех пор, пока какой-то кипчак не проткнул его дротиком насквозь. Последнее, что увидел Званок, это стену вокруг родного города, за который дрался не щадя живота, она была сплошной с многими лучниками на ней, казнившими нехристей железными роями стрел и копий. И будто не было в ней никакого пролома…

Вятка оторвался от бойницы и в сердцах ударил кулаком по дубовым плахам внутри заборола, он видел, как погиб Званок с большей половиной отряда охотников, ярость разрывала его на части, она искала выход, и нужно было до поры удерживать ее внутри, чтобы потом дать ей волю. Перед проездной башней носилась взад-вперед сотня ордынцев во главе с джагуном не рвавшимся в толчею за воротами и не бросившимся в погоню за охотниками, а решившем переждать смуту в отдалении. Это был хитрый мунгалин, убедившийся за время урусутского похода на опыте, что самое ценное достается тому, кто умеет ждать нужного момента. Но в этот раз он просчитался, крепость защищали воины во главе с воеводами, знавшими про этот закон не по наслышке, недаром отборные части орды не могли взять ее в течении почти двух месяцев, в то время, как вся северо-восточная Русь была завоевана в три месяца с небольшим. Воевода вышел на прясло и гаркнул дружинникам, оборонявшимся на навершии и в вежах:

— Ратники, добивайте ордынцев в проходе и разите их перед башней, — потом крикнул вниз, отодвинув сторожевого, качнувшегося за ним. — Воротники, запахивайте створки на заворины.

Обе воротины под напором двух десятков воев качнулись и поползли навстречу друг другу, стремясь соединиться в сплошную стену, в просвет между ними бросились задние ряды попавших в засаду нехристей, уцелевших от расстрела в упор со стен днешнего града. На подмогу с визгом понеслась сотня хитрого мунгалина, надумавшего удержать проход открытым, первые ряды наткнулись на камнепад со стрелами защитников крепости и потоки смолы, полившиеся на головы. Воротины сошлись кованными сторонами и окаменели, прихваченные изнутри крепкими заворинами, намертво вогнатыми в пазы. Воротники со сторожевыми ратниками спрятались за щитами, выставленными вперед, ощетинились длинными копьями, уперев их пятками в основание ворот. Сверху каленым градом их поддержали дружинники, разделившиеся на пряслах на две стороны — внутреннюю и внешнюю.

— Прогадал поганый нехристь, — притопнул Вятка сапогом по доскам, когда мунгалы, попавшие в засаду, отхлынули от ворот и сбились в пеструю кучу, таявшую от стрел козлян смальцем на сковороде. Он еще раз выглянул из бойницы, прикидывая расстояние до стелющейся во весь опор к проездной башне сотне ордынца. — Надумал было отсидеться за спинами, да пришлось идти на штурм первому.

Сторожевой прицелился из лука и пустил стрелу, метясь в тех всадников, которые были поближе:

— А теперь пускай дожидается подмоги себе, а мы ускорим его мытарство, — поддакнул он, споро насаживая на тетиву новую стрелу и вскидывая лук. — Поздно тебе окститься, батыево отродье, получай-от гостинец прямо из горнила кузнеца Калемы.

Ратник поплевал на пальцы и прищурил левый глаз, дожидаясь, когда мунгалин с нашивкой сотника на рукаве подскачет ближе. Но тот вдруг резко осадил коня, пропуская вперед ордынцев и продолжая указывать саблей вперед, видимо, он не спешил попадать под убойный град со стен. Это стало очередной его ошибкой, потому что попасть стрелой в скачущего воя было сложнее. Сторожевой мигом поймал на край наконечника плоскую морду с вылезшими от ярости глазами и звонко щелкнул тетивой по рукаву кафтана, стрела проткнула воздух по прямой и ударила всадника в глаз, заставив его вылететь из седла. Копыта степных коней, обтекавших на бешеной скорости джагунова скакуна, втоптали в грязь его полосатый халат вместе с содержимым, превратив все в кровавый пласт поверх таких же тонких пластов, успевших затвердеть. Сотня ударилась конскими грудями о закрытые воротины и заметелилась на месте, не в силах вырваться из круговерти, созданной ее же необузданной силой. На навершии по бокам проездной башни на расстояние до первых глухих веж усилилось мельтешение ратников, спешивших довершить ратную работу, это сбежались вои, на участках которых устоялось относительное затишье.

Тучи стрел и дротиков устремлялись в скопления мунгал, превращая их в осенние бугры, утыканные сохлым будыльем, не спешившим оголяться — так тесно вжимались они друг в друга. В груди у Вятки нарождалось чувство радости, готовое выплеснуться на лицо, замысел, над которым они колдовали с воеводой Радыней, убитым ордынской стрелой, при одобрении князем Василием Титычем, сулил принести долгожданную победу над ордой, могущую повлиять на обстояние. Вдруг хан Батыга задумается над потерями в живой силе, понесенными войском под городком, и решит отвернуть от него, чтобы раствориться в степях. Тем более, что дневная сеча уходила на убыль, закрасневшееся солнце, раздутое до огромной величины, словно оно напиталось кровушкой неразумных людишек, проваливалось за стену леса, ощетинившегося перед ночью вершинами вековых елей. Вот была бы удача, тогда вятичи сумели бы подготовиться к очередному набегу поганых так, что ни один из них не сумел бы войти в Жиздру и замутить воды немытыми телами, не то что карабкаться тараканами по стенам крепости.

И вдруг взгляд упал на место в стене, где был пролом, он по прежнему зиял рваной дырой, а вокруг кривлялись злобные ордынцы, не решаясь придвинуться ближе под убойными облаками стрел из-за зубцов стены. Видимо ходившие на охоту ратники Званка, израненные нехристями и оставшиеся в живых, не нашли сил снова забрать его камнями и бревнами, они лежали возле дыры, не выпуская из рук ножей и мечей. Воевода завертел головой по сторонам, сторожевой рядом с ним, покатывая желваки по скулам, опустошал колчан со стрелами, исправно поводя правой рукой от него к тетиве и обратно. Двое других ратников в забороле не уступали ему в хваткости, соперничавшей с тугарской ловкостью владения оружием. Вятка краем глаза заметил за углом укрытия мелькнувший край поддевки и устремился туда, владелицей оказалась Палашка, неизвестно как проникшая на навершие проездной башни. Воевода решил еще в начале замысла, предвидя кровавую сечу, уберечь от смертельной опасности баб и девок с подростками, снабжавших воев ратными припасами, отправив их за стены детинца. Теперь они были вовсе отсечены мунгалами, допущенными защитниками до стен днешнего града. Но спрашивать девку об этом было некогда, он схватил ее за ворот одежки и рывком развернул к себе, одновременно отбирая лук и стрелы:

— Палашка, скачи до второй отселя глухой вежи, а когда мунгалы под стеной останутся позади, спускайся со стены, собирай по заулкам баб с отроками на завал пролома под той вежей, индо нехристи пронюхают про него, и тогда их не удержишь.

— Уразумела, воевода, — подобралась та, закидывая за спину тяжелую косу, перелетевшую на грудь от воеводиной встряски. Прищурила темно-годубые омуты глаз с мохнатыми ресницами вокруг. — Дак они-от сидят не по истобам, а жмутся к внешней стене вокруг днешнего града.

— Это как! — сощурился и Вятка от догадки. — И отроки с ними?

— Все там, чтобы встретить нехристей вострой стрелой, если полезут на стены детинца — девушка подхватила руками подол сарафана, чтобы не мешал бегу. — У них копья и мунгальские луки, такие, как мой.

Она кивнула на лук в руках у воеводы и пригнувшись припустила по навершию, доставая лапотками до краев поддевки. Не успел Вятка перенацелить остатки сотни Вогулы на добивание поганых, застрявших в проходе, как возле пролома замелькали женские шабуры с другой лопотью вместе с холщовыми портами подростков. Он выглянул из-за зубца стены, опасаясь новых волн ордынцев, и увидел, как в предвечерней мгле откатываются к Жиздре их остатки в изодранных кипчакских халатах и синих мунгальских чапанах. С равнины донеслись хриплые звуки труб с барабанным грохотом, возвещавшие о конце ратного дня и о сборе орд на отдых до следующего утра. Солнце, похожеее на обагренный кровью шаманский бубен, почти скрылось за стеной леса, осталась одна узкая полоска, похожая на тягучую свежую рану на темно-синем небе, начавшем чернеть.

Ордынцы горохом ссыпались со стен, вскакивали на лошадей, вырывая поводья из рук конюхов на один день, и уносились к реке, загодя выставляя перед собой пузыри с воздухом. Отход был таким же скорым, как и штурм крепости, начинавшийся на зорьке сразу после обстрела городка из луков с самострелами. Вятка расцепил челюсти, стянутые мертвой петлей, он провел рукой по лицу, стараясь согнать напряжение, перешел на другую сторону стены, где в полутьме бесновались в засаде дикие всадники, исходившие смертным воем. Их осталось не больше двух десятков с торчавшими из доспехов древками от стрел и сулиц. Ежились козельским деревом и лошади под ними, скалившие пасти в животном припадке, встававшие на дыбы перед стенами детинца, срывая с себя зубами всадников и растаптывая их раньше, нежели они умирали от ран.

И так бы продолжалось еще долго, потому что мунгалы цеплялись за жизнь клещами, не желая покидать седел и отрывать пальцев от жестких грив верных своих помощников, ставших вдруг злейшими врагами. Пока ратники, сбежавшие с прясел на нижние уровни полатей, не довершили дело дружным хлопком тетив с облаком смертоносных молний. В наступившей тишине громче стали слышны стоны раненых с проклятиями умирающих, перемешанные с хрипами животных, но они были недолгими, защитники спустились на землю и находя мунгал по воплям, добивали их ножами. Они за время обстояния удостоверились, что пощады от несметных прузей, зверей в обличье степных истуканов, ждать нечего, тако же стали поступать и сами.

И это было страшно, потому что от воев, не знающих пощады, будут рождаться поколения русских с затаенной в душе злобой, ищущей постоянного выхода, гораздые потом срывать ее не только на неприятеле, но и на соплеменниках, когда врага не окажется рядом. Так будет поступать и женщина, как это делала нынче жена, забитая семеюшкой извергом, начинавшая поедать своих детей, ни в чем не повинных, передавая злобу дальше по роду. В века. И ничего с этим поделать будет нельзя, мужчины станут похваляться силой, стремясь доказать превосходство над соплеменником в кулачных поединках, обзывая друг друга последними матерными словами, не знаемыми до нашествия. Принижая противными действиями не только себя, но и нацию на потеху остальному миру людей.

А женщины станут крепнуть из поколения в поколение в правоте своего гнева уже не к ворогу, а в надуманной ненависти ко всему вокруг, засевшей у них в груди, изливая ее, порожденную нынешними зверствами, на тех, кто окажется ближе. Разъедающая эта ржа, когда даже в семье не будут находить общего языка не только супружники, но и подросшие их дети, будет способствовать искоренению русской нации, свободолюбивой до ига и непобедимой, уже безо всяких нашествий до тех пор, пока от нее не останется следа. Как не осталось его от хазар, несших народам ложь с развратом, спаивающих их и грабивших, развеянных в конце концов по миру Святославом Игоревичем почти триста лет назад, в 965 году от рождества Христова. Так надо было поступить и с ордынцами, рассеяв и смешав их с другими народами, но не позволяя им грабить и растлевать эти народы в течении еще более полутысячи лет.

Вот что принесло на святую Русь татаро-монгольское иго, оправдание которому вряд ли отыщется в любой русской душе.

Воевода снял шлем, отер пот с лица и посмотрел на равнину за зубцами стены, покрывшуюся кострами от Жиздры до горизонта, это означало, что ночного штурма крепости скорее всего не будет. Видно и новые полки поганых упарились настолько, что темники решили поберечь воинство, чтобы не обращаться к Батыге за очередной подмогой. Могло случиться и так, что вместо нее они получили бы пинок под зад или удавку на шею за черную весть. Но было ясно и другое, что конец был уже виден, до него осталось день или два, и надо было спешить одним уходить или собороваться, другим готовить баксоны для добычи.

— Не уйдут, поганые, — глухо сказал за спиной воеводы один из ратников, словно уловивший его мысли. — Скорее, нагонят под нас новые стада двуногих скотов, а то и сам Батыга пожалует.

Вятка подергал щекой, сплюнул вниз и отвернулся от костров:

— Утро покажет, — жестко ответил он и пошел по доскам навершия к всходам, в голове нарождался план, выполнять который нужно было немедля. За ним поспешил сторожевой с двумя воями, сопровождавшими его всюду.

Сверху было видно как вдоль стен детинца продвигалась вереница горящих факелов, он догадался, что это торопится к нему княжий поезд, значит, мысли с князем у них были одинаковыми. Но прежде чем собраться на совет в хоромах, нужно было обсудить положение дел с сотниками и тысяцкими, чтобы встретить утро нового дня во всей готовности. Вятка отправил за ними ратников, оставшись с дозорным и с теми, кто прибивался на ходу. Тысяцкую Улябиху, назначенную на эту должность на днях, искать было не надо, она вертелась недалеко от проездной башни, защищая половину крепостной стены, выходящей на напольную сторону. Вои под ее властью держали оборону на главном направлении удара ордынских полков под командой двух ханов — Кадана и Бури, как стало известно от пленных мунгал.

Воевода пока не находил огрехов в дельных указаниях бабы, радуясь тому, что выбор был сделан им правильный, потому что поначалу большинство защитников ратовало за сотника Вогулу, пока тот сам не признал, что Улябиха не уступает дружинникам ни в чем. Посыльные от Латыны, оборонявшего воротную башню на степной стороне, доносили, что у них тоже все шло пока без изменений, но царевичи Батыги в любой момент могли изменить место главного приступа, тем более, Клютома с Березовкой вошли в берега и ордынцы успели наладить временные переправы, перетащив под стены окситанские требюше с другими пороками.

Воевода спустился по взбегам на землю, пошел навстречу поезду, переступая через трупы мунгал и сторонясь табуна обезумевших лошадей, продолжавших искать выход из западни, с хрустом ломавших копытами кости недавних седоков. На узком пространстве бабы и старики искали, несмотря на опустившуюся темень, козельских воев и относили их к подводам, отряжая раненых на подворье детинца, где хлопотали знахарки с ведунами, прикладывавшие к ранам вместе с тысячелистником кипрей, подорожник и листья сушеной пыжмы. Мертвых отроки увозили на отпевание во дворе церкви Параскевы Пятницы, помогала всем кучка княжьих кметей, оборонявших подходы к детинцу. Хоронили воев без проводов по вятскому обычаю, прикрывая тела убитых грубыми холстинами и опуская в могилы за церковным двором в ратном облачении.

Сам погост находился на напольной возвышенности между городком и домами посадских, туда вела дорога, выбегавшая из проездной башни и по мосту через Другуску. Его истоптала конями ненасытная орда, забросала могилы предков обглоданными костями, затопила испражнениями, запах от которых, доносимый ветрами, дурманил головы козлянам, заставляя утыкаться носами в воротники фофудий, удесятеряя мысли о жестоком отмщении. Ведь до обстояния то место представляло из себя сад с плодовыми деревьями и цветущим духовитым кустарником. Такого порушения вековых обычаев горожане не помнили, поэтому и слез вытекало самую малость, их сушила праведная ярость, зревшая с каждым днем все круче.

К Вятке по мере его продвижения навстречу поезду прибивались новые ратники, снятые с прясел слухом о вече на подворье детинца. О том что предстоящая сеча могла оказаться последней, знали все козляне от мала до велика без огласки ее тиунами, старики со старухами обряжались в чистые одежды, бабы и девки с молодыми мужиками и подростками обвешивались оружием, ордынским по большей части. На стенах остались только дозорные, державшие сухими кресала для поджога сигнальных факелов и тыкавшие сновавшим по взбегам мальцам, в каких местах складывать припас для нового ратного дня. Княжий поезд оборвал рысь перед воями, осветив небольшую рать факельным пламенем, пространство озарилось блеском броней и оружия, создавая над людьми ореол как над ликами святых на греческих иконах. Но никто не встряхнулся, не издал возгласа, все ждали, что молвят выборные, от которых зависела судьба города.

Князь Василий Титыч без шелома и брони, а только в бархатном кафтане и в круглой шапке, отороченной мехом, зажал в шуйце поводья и поднял вверх десницу, на поясе качнулись ножны украшенные драгоценными камнями, отозвался разноцветными искрами весь поезд, состоявший из облаченных в доспехи стобовых бояр, породистых купцов и знатных граждан. Здесь были бояре Чалый и Беренята, купцы первой руки Воротына с Хатьком, ремесленники Чернята, Зарубец и Калема. Боярин Матвей Мечник, пребывавший в преклонных годах, тоже посверкивал справной сброей, на голове высилась мисюрка с личиной и с бармицей. Малолетний князь, превратившийся за месяц обстояния в молодого мужа с твердым взглядом и уверенными движениями, оперся ладонью о луку седла, намереваясь сойти с коня, к нему подбежали два рослых дружинника, но он отвел их руки и легко спрыгнул на землю. Вятка уже направлялся к нему, поправляя тяжелый пояс с оружием:

— Здрав буди, Василий Титыч, — когда князь приблизился к нему, наклонил он голову в островерхом шлеме. Повел десницей вокруг. — Поглядь-от, как удалась на славу наша с Радыней задумка, скрепленная твоим словом.

— И ты будь здрав, воевода, — князь одобрительно кивнул. — Я тут не при чем, мое дело было не вмешиваться в ваши вознамеренья.

Он прищурился, стараясь рассмотреть за спинами ратников место недавнего боя, забрав у дружинника факел, дал знак оставаться всем на местах и углубился в пространство между крепостными стенами и стенами днешнего града. Его факел, докачавшись почти до воротных створок, поплыл по воздуху назад, освещая потянувшихся за ним ратников. Князь передал древко дружиннику и вскочив в седло, вздернул голову:

— Слава тебе, Вятка, слава ратникам, укоротившим спесь смалявым огарянам!

— Слава воеводе! Слава вятичам! — выдохнули защитники в едином порыве.

Князь оперся носками сапог о стремена и привстал в седле, в негромком голосе прибавилось мужественной хрипотцы:

— Не бывать козлянам под поганой пятой, не иметь ордынцам над нами власти. Так нам завещали деды и отцы.

— Так и будет!

— Мы отстоим нашу землю от нехристей, или поляжем в нее все как один.

— Это наша земля вовеки веков! Правда за нами!

— Слава нашему князю!

Руки ратников взметнулись вверх, пламя нескольких факелов рванулось над головами во тьму неба, углубив его многократно и превратив в тягучую патоку, хлынувшую на защитников со всех сторон. Но вряд ли такая тьма могла зародить в ком-то страх, он давно испарился из душ, кипящих праведным гневом…

Во дворе детинца, освещенном десятком факелов, собрались все, кто мог придти сюда из разных концов города: с Подола, Заречья, Нижнего Луга, Завершья, с улиц Щитной, Копейной, Усмарина, Большой Черниговской, продолжавшейся за городскими воротами дорогой на столицу княжества город Чернигов. Со Струговой и других улиц и переулков, разделявших городок на небольшие клети как на деревянных досках игры, привезенной купцами из страны Нанкиясу, откуда доставлялись иные чудеса с шелками, фонариками, чудными веерами и зеркальцами для молодых баб и девок. Нынче эти городские районы представляли собой единое пожарище, чадящее едкими дымами над многими кострищами с редкими язычками синеватого пламени. Больше гореть было нечему, один детинец с княжьими хоромами внутри только тлел всеми углами с девками на тех углах, с отроками на покатой крыше, плескавшими на очаги водой из деревянных бадей.

Всех защитников с дружинниками, с ремесленным и гражданским людом со сбегами, могущими держать в руках оружие, не набралось бы тысячи, остальные погибли на стенах с улицами, или были детьми с древними стариками со старухами. Но даже они притащились на площадь, стараясь удержать в немощных или младенческих руках кто топор, а кто охотничий нож, в глазах горел огонь неугасимой веры в свою праведность, скулы сводила решительность стоять за землю предков на смерть. Городок будто вымер, затопленный поздне-весенней черной ночью, удобренной хлопьями летучей копоти, обсыпающей плечи людей и все вокруг траурной паутиной, с увяданием последних синих огоньков — незабудок на дымных пепелищах. Не слышно было бреха собак с криками других животных, лишь за стенами продолжалась грызня звериных стай над свежими трупами. Люди на площади ждали решения, которое должен был принять выборный совет, чтобы потом огласить его с высокого княжьего крыльца и обсудить всем миром. Так было заведено испокон веков с тех пор, когда распался около тысячи лет назад славянский союз андов, куда входили вятичи, обычай не могли порушить никакие человеческие и природные явления.

Двери дворца были распахнуты, коридор освещали сальные свечи, как и гридницу внутри со светлицами по бокам — в глухую эту пору всем было не до сна. Стояла тишина, изредка нарушаемая стуком железа о железо, даже лошади в загоне детинца, обнесенном жердями, не перебирали копытами и не всхрапывали, а только выставляли вперед острые уши. Изредка отблеск пламени от факелов задевал их головы и тогда большие глаза загорались древесными на исступлении угольями в костре, перед обрушением их в прах.

В гриднице на лавках вдоль стен восседали не бояре с купцами и знатными гражданами в длинных одеждах с боярскими столбунами, поповскими камилавками, монашескими клобуками и другими головными уборами, а суровые ратники в шеломах и кольчугах с бутурлыками на ногах и с мечами в руках. Трон на небольшом возвышении в глубине помещения, по бокам которого висели две греческие иконы со святыми, занимала по прежнему княгиня Марья Дмитриевна, но ее сын не томился одесную и как бы позади, а поставил ногу в сапоге на возвышение, шуйцу же положил на спинку трона. Князь был облачен как простой кметь в байдану из плоско раскованных колец, у ног стоял деревянный щит, обитый толстой буйволиной кожей и круглыми железными бляхами, голову прикрывал остроконечный шлем. Из-под него золотились крупные кольца волос, расскидавшиеся по плечам, десница лежала на рукоятке меча в ножнах, обшитых конской кожей. Единственное, что осталось от знатной лопоти, это аксамитные порты, заправленные в мягкие сапоги из лосиной шкуры, да серебряный перстень на среднем пальце шуйцы.

Вид юного отрока, едва достигшего тринадцати весей, говорил о твердом его характере, доставшемся от Тита Мстиславича, отца, много лет бывшего Черниговским князем и вернувшегося в вотчину по своей воле, который через время сгинул на охоте в дебрянских лесах. Мать его, Марья Дмитриевна, несмотря на кажущийся кротким нрав, правила удельным княжеством после исчезновения мужа достойно, не давая степным племенам разорить вотчину и надругаться над подданными. Левая рука князя, возлежавшая на спинке трона, и левая нога, поставленная на возвышение, на котором тот стоял, говорили о том, что от отрока остался лишь внешний обманчивый вид. Собравшиеся понимали, что до вокняжения наследника на трон остались считанные месяцы, столько же времени оставалось его матери до занятия места позади него. Но сейчас головы прибывших на совет были заняты другими мыслями, предстояло решить — держаться ли на стенах до конца и пасть как один, или попробовать укрыться в лесах. А если решиться на сдачу крепости из-за превосходства противника, то когда и каким путем покидать городок, кому оставаться оборонять его до последнего, чтобы граждане могли уйти как можно дальше. И что делать со скотом, с другим хозяйством, веками копившимся вятичами, чтобы нехристям не досталось ничего, чтобы они узнали — с их племени взятки гладки. Хотя оставлять уже было практически нечего.

Воевода еще перед советом отправил двоих охотников проверить надежность стен потайного хода и разузнать, что творится по выходе из него. Когда он ходил на охоту, ордынцы раскинули вокруг бугра с лазом наверху походный лагерь, теперь полков прибавилось, но сами они не продвинулись по склону ни на вершок, значит, на бугре мог умоститься шатер тысячника или темника. Или нехристи нашли вход и теперь ждали момента, чтобы взять козлян как куропаток. Вятка огладил светлую бороду, прикрывшую на груди серебряный тегиляй и окинул взглядом гридню, лица сидевших по лавкам мужей были смурые, видно было, что каждый искал выход и у всех он был свой. Но огласить его не решался никто, опасаясь попасть под град вопросов, ответов на которые не было.

Рядом громоздился тысяцкий Латына с глубокой раной на щеке, заполненной темной мазью и залитой поверх пчелиным прополисом, за ним виднелась крепкая фигура Улябихи, отличавшейся от других ратных людей разве что безволосым лицом и более крупными очами, заимевшими неуместную тяжесть с медлительностью в отличие от вертлявых бабьих. Дальше по лавке располагались сотские, замыкал которых Вогула с рукой на перевязи. Нынче советом правили не столбовые бояре с богатыми купцами, а ратники, поэтому первый вопрос был к ним, и он вскоре прозвучал, тихо и спокойно. Марья Дмитриевна качнула смарагдовыми колтами и повернула к воеводе немного напряженное лицо. Темные брови под шелковой белой накидкой, на которой искрилась огнями золотая коруна, наконец-то перестали смуриться, большие голубые глаза увеличились еще больше:

— Свет наш Вятка, воевода козельской дружины, мы уже внимали во многие дни словам знатных людей о том, как нам спастись от ордынской напасти, но к единому мнению не пришли. Батыговы полки оказались подобными прузям, они пока не поглотят все до стебелька, не уйдут, в этом мы успели убедиться, — она машинально поправила полу аксамитового кафтана, надетого поверх парчового платья и не сводя с Вятки напряженного взгляда закрасневшихся глаз продолжила. — Одни настаивали на том, что пора покинуть город и попробовать нащупать проход между ордами Батыги, чтобы спрятаться от них за лесами, на Перуновом капище. Туда мы успели переправить молодых беременных и с малыми детишками баб с частью мужей для их защиты. Другие требовали положить животы за свою землю, но не дать нехристям надругаться над нами. Со дня обстояния прошло семь седмиц, погибла большая половина рати и большая часть граждан города, а конца осады не видно. Его и не будет, судя по прибывающей мунгальской лавине, стены крепости трещат от пороков, а в вежах сидят по одному лучнику. Тела наших воинов уносят речные воды, потому что нехристи не предают их земле, а кидают зверям на съедение или бросают в реки.

Воевода, учуяв паузу в речи княгини, встряхнул плечами и с горечью в голосе согласился с ее выводами:

— Это так, матушка Марья Дмитриевна. Скажу боле, — он положил кулаки на колени. — Дружинников и ратников с кметями из сбегов на стенах почти не осталось, на них все больше сыновья козельских мужей по двенадцать-четырнадцать весей, да княжьи с монашьими отроки по пятнадцать-семнадцать весей. Стрелы с сулицами стругать некому, бабы и старики сбирают мунгальские и несут их на прясла, у воев в руках вместо чеканов с цепами, кистенями и ослопами обломки жердин да кольев. Наше оружие зазубрилось, пришло в негодность, кузнец Калема с подмастерьями не успевает ковать новое, но скоро и дреколья не будет, все пожрал огонь, гудящий на улицах города денно и нощно, тушить который стало некому.

Купец Воротына шумно вздохнул и добавил в полной тишине:

— Люди снова, как во времена пращуров, перебрались в погреба и пещеры, отрытые наспех на глубину в несколько аршин. Волчье логово просторней, — он скрипнул зубами. — Мы ютимся в такой всем семейством, кашу варим на пепелище от былых наших хором.

— И я со своими перебрался на постой к погребным мышам, так-от на полках размещаемся, аки огородные тыквы, — подал голос боярин Матвей Глебович Мечник, он превратился в старика с седыми прядями нечесанных волос, свисающих из-под шлема ледяными сосульками. — Припасов из солений с вяленьями осталось индо на седмицу, и те начали вспухать, потому как мы добавили в погреб теплого людского духа.

Вятка посмотрел в его сторону, но ничего не сказал, он как и все видел, в кого превратился глава боярского совета, крепкий еще недавно муж за пятьдесят весей. Не лучше выглядели и другие граждане города. Этот факт, не замечаемый раньше из-за адского напряжения от брани на стенах крепости, поставил точку в спорах о ее защите. Воевода встал с лавки, зазвенев оружием, отвесил поклон княгине с ее сыном, выражавшим свое мнение по поводу услышанного лишь молчаливой ломкой черт на лице.

— Матушка Марья Дмитриевна, я должен сказать, что дружина простоит на стенах дай Бог день — другой, мунгальские пороки все равно найдут в них слабые места и затыкать проломы будет некому. Таких проломов и ноне хватает, их забивают камнем с бревнами бабы и старики. Потом на улицы хлынут орды воинов Батыги, от которых спасения не нашел еще никто. А у нас тут девки с отроками, которых не всех успели отправить на Перуново капище, чтобы они не стали в диких степях рабами, заклейменными как скотины. Да еще старики, о них мы должны жалиться пуще прежнего, потому как они беспомощны. Подступил наш срок по сохранению рода вятичей, индо на нас он и закончится.

Княгиня вскинула голову и прижалась к спинке трона:

— Твои слова, Вятка, сказали о том, что защищать крепость стало невмоготу и что конец обстоянию близок, — брови у нее снова насмурились. Наследник престола снял правую руку с яблока меча и положил ее на грудь, на лице отразилась дерзкая решимость. Княгиня раскрыла бледные уста. — Говори, воевода, что ты надумал сделать, чтобы род вятичей не ушел в землю бесследно, как вода в песок.

— Свет Марья Дмитриевна, я уже послал двоих ратников на охоту в монастырский подземный ход и жду их возвращения. Монахи-от почти все на стенах, а другие церковные послушники наружу с другой стороны Жиздры не выходили.

— Выходили, — не согласился с ним митрополит Перфилий, поправляя на груди, прикрытой бахтерцом поверх фелони, золотой греческий крест. — Но послушники спускались в него не днесь, а после спада половодья, чтобы последить за течью воды через трещины, если такие проявятся. Они прошли ход из конца в конец, он тогда показался им сухим.

— А что деется на верху, не глянули? — повернулся к нему Вятка.

— Лаз не открывали и по лесу не бродили, потому как грибы еще не взошли, а зверь ударился в линьку, — настоятель гмыкнул, затем огладил бороду и добавил. — Незачем лишний раз ворошить на крышке сохлый будыляк, тако понадеже будет.

— Оно-то так, да вокруг шатры степняков, — приподнял ремесленник Чернята широкие плечи. — А ежели нехристи пронюхали про потайной ход и проникли в него?

Митрополит притопнул ногой в сапоге и зарокотал густым басом:

— Там есть кому вести пригляд, на монастырском дворе при входе в лаз поставлены два дюжих послушника с мечами и копьями.

Вятка хотел было продолжить обсуждение создавшегося положения, но в этот момент дубовая дверь в гридницу распахнулась и на пороге объявились ратники, посланные им на охоту. Дверь плотно притерлась к лудке, отсекая всплеск многих голосов, возникший было за спинами воев, оба были высокого роста, поджарые, с повадками крупного зверя, они имели возбужденный до крайности вид. Ратники торопливо поклонились княгине и обратили взоры на воеводу, не переставая терзать пальцами рукоятки кривых мунгальских сабель.

— Дозволь матушка узнать, с чем прибыли мои охотники, — спросил Вятка у хозяйки дворца, воззрившейся на вошедших, как и малолетний князь. Та лишь молча наклонила голову, в глазах вспыхнул огонек надежды, взоры собравшихся тоже обратились к ратникам, от вести которых зависели жизни горожан. Воевода обернулся к воям и спросил у того из них, кто был чуток повыше:

— Говори, Торопка, какую весть вы принесли с охоты? Открывали крышку лаза?

— Открывали, воевода, а весть мы принесли плохую, — молодой ратник шмыгнул носом и вильнул глазами в сторону трона. — Бугор уставлен мунгальскими юртами, а прямо перед крышкой лаза вход в логово тысячника с ихней хоругвью и конским хвостом на копье, по сторонам его дремали два нехристя. Их мы порезали ножами, а поганого в юрте полонили арканами и притащили сюда.

— Неужто мунгалин один почивал? — машинально спросил Вятка, озабоченный дурной вестью и поступком охотников. Он подумал о том, что теперь монаший ход перестал быть тайным, как только поганые хватятся своего господина, они перероют холм до основания. В то же время он стал бесполезным еще до охоты ратников — провести сквозь орду степняков больше пяти сотен человек с детьми и стариками, если не считать добровольцев на стенах, не представлялось возможным. Люди это видно поняли и решили оставить ордынцам долгую память по себе.

— Двух его баб и прислужника в длинном халате положили тоже, — Торопка оставил в покое рукоятку сабли и перенес руку на нож, висевший на кожаном поясе в ножнах. Он опять шмыгнул носом перед тем как продолжить доклад, но его опередил ратник, не желавший оставаться в тени. Это был княжий отрок Данейка:

— Тысячник был сильно хмельной и лежал прямо на своих мунгалках, — с презрением покривился он. — Они бы к утру все одно задохнулись от его жирных телес, а прислужник, видать, нанюхался травного дыма, он даже не шелохнулся.

Не успел Вятка одобрительно хмыкнуть в усы, как в гриднице послышался шелест лопоти с вплетением в него железного звяка и глухих возгласов неопределенного значения, видно было, что собравшиеся не знали, как отреагировать на весть и по какому пути вести разговор дальше. Такое же чувство испытывали княгина с наследником, переводя взгляды с одного лица на другое и не останавливаясь надолго ни на ком. Наконец боярин Чалый стукнул кулаком в перчатке из кованых колец по доспеху на груди и громко оповестил гридницу о своих мыслях.

— Отрезали мунгалы нам отступ в темные леса, ноне осталась одна доля — положить животы за землю вятскую, а добро давно обратилось во прах, — он раздергал широкую бороду на две стороны и не понижая голоса договорил. — А из праха еще никто не возрождался, окромя сына божия Христа и восточной птицы Феникс, о которой мы слыхали от ихних купцов. Но тот Христос с той птицей — чужеземные, они нам не подмога, наша надежа была на Перуна, Велеса, Сварога и Даждьбога, которые от нас отвернулись.

В гриднице повисла сторожкая тишина, нарушаемая тяжким дыханием людей, понявших безвыходность положения, в котором они оказались. Но омертвелое состояние продолжалось недолго, оно было не свойственно вятичам, обладавшим большими стойкостью и упорством, нежели другие славянские племена. Тишину начали теснить восклицания, раздавшиеся со всех сторон, крепчавшие с каждым мгновением. Скоро помещение заполнил гул резких голосов, напрочь отвергающих покорность судьбе и призывающих к действию, разнобой продолжался до тех пор, пока воевода не вышел на середину гридницы и не вскинул руку. Буря людских чувств умерила натиск, волны их сшиблись друг с другом, распавшись на круги на полу и на стенах, а когда и те растворились, Вятка объявил:

— Не время заказывать нам отпевание у митрополита Перфилия с монахами, пускай святые отцы провожают в последний путь убиенных воев с умершими от ран. А нам нужно собраться в единый кулак и думать одну думу, тогда вывод получится как таран у пороков, прошибающий дубовые стены, — он огляделся вокруг и объявил первую мысль, чтобы направить совет в нужное русло. — Мы еще пленного мунгальского тысячника не спрашивали, пускай этот нехристь расскажет, как Батыга со своей собакой Себедяем надумали сломить нашу волю, и на какой стороне крепости они хотят усилить наскок.

Совет словно ждал этого сообщения, полыхнув новым пламенем жарких чувств:

— Торопка, ведите с Владком сюда немытого нехристя, пускай откроет нам злодейские свои помыслы.

— А мы над ними размыслим.

— А потом в котел его со смолой и грачиное это чучело надо взгромоздить на стену.

— Пускай прузи об него постукаются…

Торопка с Владком крутнулись на месте и пропали за дверью, чтобы через пару роздыхов показаться в проеме с добычей, крупнее обоих, подгоняя ее уколами ножей в спину и в ягодицы. В гридницу снова вкатился шум возбужденной толпы с отдельными громкими возгласами, в которых угадывалась надежда на лучшее. Он был слышен до тех пор, пока нехристь переваливался через высокий порог, задирая по привычке ноги, похожие на лягушачьи лапы. И иссяк, отсеченный как в первый раз дверными дубовыми плахами. Степняк застыл на середине помещения, сверкая злобными зрачками за оплывшими веками. Это был жирный мунгалин с огромным животом, сползавшим между коротких ляжек почти до пола, с завернутыми за спину толстыми руками, связанными лыковой веревкой, из одежды на нем висел кусок цветной материи, прикрывавший стыд. Мордастая и скуластая голова растеклась щеками по плечам, ходящим холодцом, она словно вырастала из мясистой груди, на которой трясся жиром подбородок.

Вид свиноподобного существа, принесшего вонь, сравнимую с вонью разлагающейся падали, заставил многих из сидящих на лавках заткнуть носы рукавами. Граждане Козельска знали, что степняки не только не ведают банных дней, но дикую добычу они сначала подкладывают на седло под задницы, а когда она уплотнится и провялится, употребляют ее в пищу, почитая за деликатес. Но если раньше многие предпочли бы выйти за дверь, то теперь каждый терпел вонь как мог, желая услышать от полонянина ответ, несший в себе ключ к действию. Воевода смерил тысячника огненным взглядом и повернулся к хозяйке княжих хором:

— Матушка Марья Дмитриевна, без толмача нам не обойтись, мунгальское таргаканье с кургуканьем будет похлеще грачиного, когда эта птица чует опасность.

— Наш толмач убитый, уж как две седмицы, — отозвалась княгиня, прижимая к носу шелковый платок. — Ты воевода сам разумей, где его сыскать, чтобы он сумел распутать ордынский восточный клубок из льстивых словесов.

— А у нас-от одна тысячница Улябиха угадывает ихний грекот, и то больше по наитию, — оглянулся Вятка на вдову сотника Званка. — Остальных степняков, живших среди наших граждан, как корова языком слизала, когда батыговы орды подошли под стены Козельска.

— Тогда пусть Улябиха выходит на поединок, коли у нее с ордынцем одно звание, — с любопытством наклонила голову княгиня, пряча за ресницами бабий интерес.

Но как ни старалась смышленая Улябиха, разговорить словесного поединщика она не сумела, тот лишь выставлял вперед стриженый лоб и пожирал ее огнем ненависти, плещущим через оплывшие веки, повторяя одно и тоже:

— Алыб, харакун, дзе, дзе… Харакун урусут.

Наконец тысячница начала выходить из себя, глаза у нее налились кровью, а правая рука тяжело легла на яблоко меча. Воевода тоже понял, а вместе с ним остальные, что мунгальский тысячник уже сам приговорил себя к смерти, как только осознал, что песенка его спета. Ведь если он даже вырвется из рук урусутов, в орде его ждет мучительная смерть на колу или через ломку хребта, когда двое крепких кебтегула мгновенным движением с хрустом переламывают приговоренного пополам, бросая еще живое тело на съедение шакалам. Добиться от него можно было только одного — приступа звериного бешенства, когда он сам бросится на ратников, пытаясь зубами добраться до горла, одновременно ловя левым соском острие меча или сабли. Тысячник с пеной в углах рта продолжал рычать матерым зверем:

— Гих, урусут харакун… кху, кху. Уррагх, монгол!..

И мунгалин добился своего, напряжение пятидесятидневной осады отразилось на лицах выборных выплеском гнева, многие из них вскочили с мест, выхватывая оружие, они закричали, указывая на него пальцем:

— На кол его, и с тем колом на крышу глухой вежи!..

— В котел поганого, а потом на стену под мунгальские стрелы!..

Злоба на лицах урусутов вконец взъярила ордынца, он еще не встречал от них достойного отпора, чаще видел покорность судьбе. Он бросился на жалких хашаров, оскалив гнилые зубы, он рвался к ним цепляясь короткими кривыми ногами за кусок цветной материи, свалившейся с жирного тела и путавшейся под ними. Мунгалин почти допрыгал до Улябихи, завертывая голову набок, чтобы удобнее было впиться зубами в ее горло, но та опередила дикого самца, всадив меч в середину его груди и провернув лезвие несколько раз. После чего выдернула клинок и не глядя на хрипящее кровью животное в получеловеческом облике, падающее к ее сапогам, полоснула лезвием по спине один раз, а потом другой, повернув меч плашмя, стряхивая потоки крови на заскорузлую кожу врага. Всунув оружие в ножны, пошла не глядя ни на кого на место под испуганным взором княгини и под восторженное выражение на лице малолетнего князя. Вятка смахнул со щек оторопь, затем коротко приказал ратникам:

— В котел его со смолой. А когда затвердеет, привязать сидячего на макушке глухой вежи.

— Там поганому и место, — согласно заревела гридница.

Долго еще члены совета не могли успокоиться, косясь на кровавое пятно посреди дубового пола и хватаясь руками за рукоятки мечей. Снаружи доносились крики людей, ставших свидетелями конца полонянина, выволоченного трупом наружу, их не могли сдержать ни двери, ни окна из заморского стекла, горожане поняли, что искать лучшей доли нечего, а пришла пора готовиться к худшему, что могло их ожидать. Наконец Вятка снова вышел на середину гридницы, подогнав девок, испуганно-брезгливо отмывавших по указу мамки кровь с половиц, и дождавшись тишины, обратился к княгине:

— Свет Марья Дмитриевна, ты видела, что все нехристи на одно лицо, если они ворвутся в город, пощады не будет никому.

Княгиня с трудом согнала с себя маску сильного волнения, смешанную с нескрываемым омерзением, и воззрилась на Вятку:

— Что ты предлагаешь делать дальше, воевода? И успеем ли мы что-либо придумать, если времени осталось только до утра?

— Управимся, матушка, у нас теперь остался один путь, других уже нет.

— Тогда огласи его, чтобы мы озаботились иными думами, нежели о смертном исходе обстояния.

Воевода поклонился хозяйке высоких хором и малолетнему князю, затем повернулся к сотникам, сидящим на лавках как на угольях, в грубоватом голосе прозвучала властная суровость:

— Булыга, набирай два десятка воев и спешите на подмогу монахам, что стерегут выход из тайного хода на церковном дворе. Встречайте там незваных гостей калеными железами, ежели по нему они сунутся к нам.

Широкоплечий ратник в добротной сброе словно ждал приказа к делу, придержав ножны, он молча скрылся за дверью, за которой продолжал волноваться народ. В гриднице никто не пытался вмешаться в приказы воеводы, не предложившего совету неожиданные свои решения, а решившего поступать единоначально. А Вятка меж тем остановил взгляд еще на одном сотнике, замыкавшем ряд закованных в железа кметей, он не сходя с места указал на него рукой:

— Вогула, снимай своих ратников со стен и поднимай тех, которые на роздыхе, катите ушкуи по круглякам до проездных ворот для спуска на воду и похода за бобровую плотину. Вам нужно успеть до первых петухов, иначе дозорные мунгалы покроют сбегов тучами стрел.

В просторном зале продолжала стоять тишина, она даже усилилась в ожидании полной огласки задумки. Княгиня с боярами и купцами молча внимали приказам Вятки, отдаваемым хрипловатым голосом с железными звуками в нем. Сотник Вогула тоже сорвался с места, как и его друг перед этим, но возле двери задержался и обернулся к воеводе:

— А сбегов, кто прибился к нам, кто будет сбирать? — он присадил поглубже шлем на голове.

— Сами сбеги и сберутся, когда наступит ихнее время, — грубо отрезал тот. — Твое дело снарядить в поход ушкуи и отобрать кметей для охраны поезда.

Властно махнув рукой, он снова застыл на середине гридницы, собираясь отдать новые распоряжения. Напряжение среди выборных нарастало, они начали понимать задумку воеводы, не в силах осмыслить ее до конца, возникало много вопросов, просившихся с языков, но те будто присохли к гортаням. И все-таки главный из них был одинаковым у всех, он набухал как подоспевший чирей, готовый лопнуть и прорваться дрянью, несущей облегчение всему организму. Его вдруг задал малолетний князь, от которого никто не ожидал услышать слова и на кого привыкли молиться как на бессловесную икону. Но видно Бог находил моменты, чтобы напомнить людям о своем присутствии самыми неожиданными примерами. Может быть, потому мироточили те же иконы.

— Воевода, кто останется оборонять город от поганых? — спросил Василий Титыч спокойным голосом, успевшим огрубеть от каждодневного вида крови и многих смертей. Он снял шуйцу со спинки трона и ступил на полшага вперед, оказавшись на одной линии с матерью, заставив ее замереть в том положении, в котором ее настиг вопрос. А наследник княжеского престола продолжал. — Если мы уйдем все, это будет не по законам племени вятичей, не знавшего поражений, принимавшего вызов врага, разумея его как личное оскорбление.

Вятка обернулся к нему, смягчая суровое выражение на лице, в зрачках растаял ледяной блеск, заставлявший даже ратников ужиматься под надежными бронями. Огладив бороду, он чуть наклонил вперед остроконечный шишак на шлеме и ответил:

— Свет Василий Титыч, оборонять город от лихоимцев останутся люди вольные, которые согласятся без понуждений положить головы за свой народ, — воевода бросил десницу на рукоятку меча и расставил ноги. — Они будут обороняться до тех пор, пока ушкуи со сбегами не доберутся до надежного схрона, чтобы дождаться там срока, когда орды поганых схлынут, и возродить город в прежних стенах. А кто из дружинников останется в живых, воссоединятся с ними. Род вятичей еще прославит себя в веках, на том стояли наши предки.

Помещение заполнил гул одобрительных голосов, теперь каждый осознал задумку главного военачальника, позаботившегося и о сохранении чести рода вятичей, и о его продолжении. Гул нарастал, грозя выплеснуться наруджу долгожданной вестью для козлян, заполнивших двор днешнего града, о том, что решение найдено и оно принято верхушкой народа из всех сословий как одним голосом. И вдруг возбуждение словно споткнулось о новый приступ тишины, нарушенной откровением, негромко прозвучавшим из уст малолетнего князя:

— Высокий совет, я провозглашаю себя князем удельного княжества по праву, принадлежащему мне по рождению от отца и матери, козельских князей. Отныне все мои приказы я требую исполнять беспрекословно, — Василий Титыч вскинул подбородок и дерзко посмотрел на думцев, упреждая независимым видом их законный протест. Но никто его не огласил, родная мать лишь сложила руки на груди и будто окаменев лицом, уставилась прямо перед собой. И он закончил. — Я принимаю решение остаться с вольными людьми для защиты города от Батыговых орд.