Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Глава пятнадцатая

Второй день защиты крепости от новых кипчакских орд под водительством ханов Кадана и Бури, нахлынувших вместо гуюковых с бурундаевыми полков, хотя их становище еще продолжало протыкать небо остриями походных юрт, подходил к концу. Закрасневшееся солнце ускорило падение за высокую стену леса, увенчанную острыми вершинами и оттого казавшуюся сплошным тыном без намека в нем на ворота, без которых любая усадьба что на Посадской стороне, что на Усмариной улице показалась бы пунькой с погребом под ней. Вятка поднялся по взбегам на навершие стены и прошелся по полатям от главных проездных ворот до глухой вежи между башнями.

Полки смалявых нехристей, висевшие на веревках с внешней стороны стены вонючими гроздьями полуживого мяса отпали от нее разом, как только нижний край светила коснулся лесного частокола и на взгорке посреди равнины заревели длинные мунгальские трубы. Татары и другие сипаи сорвали веревки с верхних краев навершия, прыгнули в седла и понеслись во весь опор к шалашам, испоганившим зазубренными рядами большую часть изумрудного луга. Они гнездились боком в деревянных седлах с высокими спинками, стремясь закрыть щитами неприкрытые доспехами спины от стрел, пущенных им вдогонку. Но не каждому удавалось увернуться от железных наконечников, посланных с тетив сильными пальцами защитников крепости, то один, то другой-третий вдруг вздергивали вверх руками с широкими рукавами полосатых в основном халатов и с размаха сверзались под копыта тесной лавы из своих и чужих коней, не умеряющих бега даже после потери седока.

Воевода посмотрел вслед бесчисленным полкам, уползающим с равнины бесконечной быстрой тенью, оставляющей после себя трупы и изуродованную копытами черную землю, и перевел взгляд под основание стены, под которой продолжали корчиться покалеченные нехристи. Их никто не собирался добивать, чтобы прекратить мучения, хотя вятичи до нашествия Батыги поступали с врагом по человечески, отхаживая легко раненых и отпуская потом на четыре стороны. Сейчас никто из воев, приходивших в себя от боя от рассвета до заката, ухом не вел в сторону душераздирающих воплей, разве что какой из дружинников коротко свистел стрелой, пригвождая к земле самого крикливого разбойника. Вятка прошел мимо вежи до другой башни, отстоявшей от главной примерно на два с половиной нанкиясских уинта, как поясняли горожанам купцы, привозившие в городок товары из дальних стран, восхищавшиеся неприступностью крепости, и остановился, оглядывая доски под ногами.

Везде громоздились трупы, через которые приходилось переступать, почти все они принадлежали нехристям, их было так много, что воевода невольно перекинул взгляд на защитников. И замер на месте, охваченный гордостью за соплеменников, стоявших друг от друга иной раз за пяток сажен, оттого рубившихся на поле брани за десятерых. Это были зрелые вои, успевшие познать звон клинков не только степняков, но и крестоносцев из стран с захода солнца с длинными по грудь мечами. Расставлял он их с Латыной только на слабых участках стены, где ордынцы могли подскакать вплотную и забросить веревки с укрюками за края навершия. А где она продолжалась глубоким обрывом с речкой на дне, башни и полати были пустыми, в вежах обманывали неприятеля редкими выстрелами только девки, добровольно оставшиеся перевязывать раненных да сами раненные кмети, не могущие владеть клинком.

После того как Вятка доложил на большом совете, что силы на исходе и защитники продержатся на стенах едва ли день, было принято решение об оставлении городка жителями, ушкуи с невольными сбегами, спущенные в ту же ночь на воду, успешно миновали угловую башню, выходящую торцом на быструю Жиздру, улицы опустели до голодного воя двух-трех собак, оставленных в спешке горожанами. Люди забирали все ценное, что можно было унести с собой, остальное уничтожали огнем или кидали в погреба и закидывали чем только можно, накрывая сверху землей. Они надеялись вернуться, уверенные в том, что Батыга с несметной ордой уйдет из этих мест не солоно хлебавши, и они снова возродят к жизни родные пепелища.

В крепости остались добровольцы числом двести шестьдесят семь воев, среди них были закаленные ордынским обстоянием Улябиха, Булыга, Вогула, Охрим, Бранок, из молодых воеводиных выпестышей Торопка, Владок и с десяток таких же отчаянных козельских пострельцов. Осталась с несколькими девками Палашка, успевшая насобачиться не только присыпать снадобьем раны и перевязывать их, но владеть мечом с луком ловчее отдельных княжеских кметей. Некоторых горожан дружинники не смогли усадить в ушкуи силком — такая лютость к тугарам, несмотря на немолодой возраст, плескалась в их глазах. Среди них оказались жители, у которых погибли самые близкие родственники, эти выбрали дорогу одну — успеть отомстить ворогу до своей неизбежной смерти. В струги набилось как в первый поход много народа, притопив их до черпания воды высокими бортами, Вятка приказал посадить в них малых и старых, больных и здоровых, со всем княжеским двором.

Перед отплытием к месту поселения с холмом и деревянной статуей языческого бога, уже обживаемого первыми переселенцами, он устроил нехристям переполох, начавшийся с середины их уртона. Охотники проникли туда снова через подземный ход, лишь приваленный мунгалами на той стороне ветвями и деревьями, спуститься со стен по веревкам, как было раньше, не представлялось возможным по причине подхода вражьих полков везде впритык. А монаший ход оставался не тронутым, ордынцы проскакали его от края до края и получив от монахов веский отпор на церковном дворе, подавив немало воинов в тесном пространстве, признали его видно ненадежным, готовым обрушиться под водами широкой и глубокой реки. И кмети, просочившиеся сквозь древесный завал, устроили праздник смерти, косившей их серпом для сорняка, смельчаков поддержала с краев уртона часть дружинников, выбежавших из ворот крепости.

Очнувшиеся от забытья сипаи бросились врассыпную не хуже прузей, мурзы не знали, в какую сторону направлять удары сотен, шатких от кобыльего молока и тяжелого сна. Начался вертеп, какой случился в старую охоту, когда Вятка с Прокудой, Звягой, другими ратниками вырезали ножами больше четырех тысяч смалявых огарян с десятками дородных сотников и нескольких темников. В этот раз охотники, воспользовавшись паникой в стане врага, растворились в ночи так-же бесследно, успев закидать за собой ветками вход в тайный лаз и затворить крепостные ворота на кованые запоры. И пока мурзы искали во тьме испарившиеся на глазах тьмы урусутов, горожане по другую сторону стен успели собрать поезд и пустить его по Жиздре к новому месту поселения.

Но главным событием в оставлении городка невольными сбегами оказалось исчезновение князя Василия Титыча, он пропал из под заботы матери, княгини Марьи Дмитриевны, до последнего не спускавшей с него глаз. Она надеялась, что сын переменит решение остаться в городке вместе с добровольцами и отплывет с горожанами, чтобы на новом месте возглавить родовую ветвь вятичей. А по достижении зрелого возраста суметь отомстить поганым за унижения, понесенные от них, как это делал со степняками его отец. Но все произошло не по надеждам княгини, малолетний князь успел возмужать, превратившись за месяц из отрока в юношу, способного принимать решения самостоятельно, он растворился в ночи еще до отхода княжьего ушкуя от берега, не попрощавшись с матерью. Вятка послал кметей в разные концы крепости, они обыскали все углы и детинец до подвалов в нем, и вернулись ни с чем.

Воевода решил, что Василий Титыч скорее всего укрылся в каком-нибудь пустом доме, чтобы уйти от материнских увещеваний, а ей сказал, что наследник мог уплыть раньше в другой лодке, и что искать его теперь бесполезно. Добавил, что если ордынцы услышат на реке шум, они вцепятся в поезд мертвой хваткой, и она решилась на отрыв княжьего ушкуя от берега, медлить с которым было уже нельзя. Гребцы опустили весла в воду и лодка будто исчезла под покровом ночи. А утром горевать о наследнике стало некогда, осада кипчаками стен началась с едва пробившимся сквозь вершины деревьев первым лучом, коснувшимся обгорелых остатков деревянных строений. Сам князь объявиться перед людом так и не пожелал, предоставив решать судьбу соплеменников новому богу, которому молился по наставлению матери и святых отцов. То ли он обрядился в простую лопоть воя и, смешавшись с дружинниками, сгинул на ночной охоте, то ли его привалило в каком погребе горелой балкой.

Остаток ночи прошел спокойно, защитники Козельска понимали, что с зарей наступит их последний день, и если они не погибнут на стенах, то озверелые мунгалы не оставят в живых никого, отомстив за постыдно долгое стояние и за убитых соплеменников. Отыскав среди лопоти в сундуках чистую справу, они облачились в нее и, собравшись на площади перед головешками от детинца, выслушали в свете факелов сначала иноземную молитву о стойкости духа и о спасении, прочтенную митрополитом Перфилием, не покинувшим с монахами паству в трудный час. А после совершили древний вятский обряд поклонения Перуну, Яриле, Сварогу и другим богам, встав на колени перед деревянными истуканами, не тронутыми в центре площади никем. Никто из воев не коснулся вместительных братин, стоявших на дубовых бочках с медами, вытолканных из княжьих подвалов, у них просто вышибли днища и вылили содержимое на землю, чтобы врагу нечем было отпраздновать победу.

Не осталось в крепости и скота с птицей, порезанных и съеденных горожанами незадолго до наступления скорбного дня. Княжеские с боярскими и купеческими драгоценности, а так же отобранные у мунгал во время охоты, собранные в ларцы и баксоны, притапливали теперь добрым весом днища крепко сбитых лодок, уходящих по реке все дальше от городка. Ордынцам не доставалось ничего, чем могли бы поживиться. Ни один из добровольцев не взялся искать угла, чтобы соснуть до рассвета хоть чуток, не разошелся по истобам для последнего поклона родным пепелищам. Все было исполнено после отхода ушкуев от края взводного моста. Лишь надежда, вера и любовь объединили горожан в единое целое, эти чувства согревали их жарче костров, разведенных на площади в разных ее концах.

И настало время подтвердить вятичам ратную стойкость и силушку, невиданные доселе на Руси, проявленные ими с самого начала обстояния. После ночного затишья занялся свежий ветерок, не оглашенный как ранее петушиным криком с собачьим сонным лаем. Шумнули обрядными лентами идолы, всхрапнули кони, оставленные хозяевами для подвоза к стенам сулиц с болтами, трепетнули листьями деревья, избежавшие огня. Недаром предки говорили, какой бы длинной ночь не была, рассвет однова будет, он подкрадывался, незаметно и неумолимо, принуждая ратников собрать волю в кулаки. Воевода поднялся вместе с тысячником Латыной на проездную башню до первого луча, узрел в предутренней полудреме, как оттаскивают хашары от ворот которую по счету стенобитную машину, и усмехнулся тому, что всю ночь нехристи стегали нагайками полумертвых пленных, а дело сдвинулось лишь наполовину.

Одна из машин продолжала чернеть на временном мосту через Другуску, перегораживая путь другой такой же. Сторожевые, расставленные по стене на равном расстоянии друг от друга, упредили его о вражьих задумках в первый день подхода к стенам новых орд, принудив крепко задуматься. Получалось, что новые мунгальские темники, разбив, как старые, морды косоглазых своих воинов о главную башню, решили переместить наскок на другие ворота, выходящие на степную сторону. Но там ров был глубже, а насыпь еще выше, это означало, что сил для приступа требовалось столько же, сколько и здесь. Тогда для чего нехристи затеяли эту громоздкую возню? Вятка тогда собрал морщины на лбу и хлопнул по нему ладонью, осознав, что ничего нового ордынские воеводы придумать и не могли, разве что отвлечь таким образом осажденных от направления главного наскока. Он остался прежним, а если так, то незачем было трогать дружинников, стоявших на своих местах.

Главная задача у поганых не изменилась, но теперь ее должны были осуществить новые полки, продолжавшие прибывать с позавчерашнего вечера и грудиться позади измочаленного становища темника Бурундая, зверя во плоти мунгальской, не сумевшего отомстить урусутам за сына, убитого под стенами городка. Солнечный луч вдруг вырвался на простор из-за стены леса, пособив Вятке узреть перемены, случившиеся за небольшое время в стане врага. Гуюковское становище со всей пестротой будто корова языком слизала, вместо юрт и шатров со знаменами над ними равнину заполнили ряды воинов, собранных в одинаковые полки. Впереди каждого восседали на низкорослых конях кипчакские военачальники, облаченные в сверкающие доспехи, за ними теснились тройками воины охраны с знаменосцем в середине, а дальше пестрела стена рати, счету которой не было. Она упиралась задними рядами в древесный неровный забор, тогда как передние отстояли от рва, переполненного трупами, на расстоянии не больше двух полетов стрелы.

На холме одесную замерла группа всадников в золоченых панцирях и шлемах с длинными в них перьями от заморских птиц. Развевались на утренней свежести угловатые знамена, на верху главного штуга восседал на перекладине беркут с глазами, посылавшими в сторону крепости слепящие лучи. Это отражали солнечный свет драгоценные каменья, вставленные мунгалами в его глазницы. Между всадниками суетились под стременами колдуны и знахари в островерхих колпаках с колокольцами и бубнами в руках, некоторые уже валялись в истоптанной копытами траве, задирая вверх руки и ноги. Вятка понял, что до начала последнего приступа остались считанные мгновения, сейчас главный темник поднимет правую руку, укажет на проездную башню, полки сорвутся с места в бешеную скачку, выпуская разом тучи стрел. И тогда небо переродится в затягивающий омут, а жизнь уместится в небольшом куске стены, который нужно будет отстаивать от ворога. Так случалось каждодневно, уже второй месяц подряд, но такой плотности вражьих рядов, как теперь, не было еще ни разу. Он развернулся к Латыне, следовавшим за ним неотступно, и негромко приказал:

— Давай сигнал дружинникам поспешать на прясла.

Тысячник звякнул было ножнами меча, но опять застыл на месте, остановленный голосом воеводы:

— Отбери под свое начало сто воев и веди их к воротам на степной стороне, пятьдесят воев Улябиха пусть расставит по обеим бокам крепости, остальным место на проездной башне, — Вятка осмотрелся вокруг, увидел, как подобрались сторожевые кмети, перекидывая налучья со спин на ладони, а колчаны со стрелами передвигая на середину пояса. Продвинулись вперед и засапожные верные ножи в кожаных чехлах. Добавил. — Когда нехристи прорвутся на улицы города, Улябиха со своими и с монахами пусть поспешат к церкви Параскевы Пятницы, а ты с дружинниками должен отходить к церкви Спаса на Яру, под ее куполами мы соединимся спина к спине.

Один из ратников, оглядывавших равнину, забитую ордой, огладил бороду и сказал:

— Гли-ко, огаряне за ночь наплодились аки несметные прузи, — он оскалился крепкими зубами. — Тако выходит, нонешняя сеча будет короткой.

Латына зыркнул на него быстрыми зрачками:

— Нам надо держаться как можно дольше, ушкуи со сбегами ушли не так далеко, как хотелось бы. Пусть нехристи думают, что нас тут все еще рати без счету, тогда они не будут торопиться снаряжать полки вдогонку за ними.

— Поиски могут оказаться недолгими, — оперся второй дружинник на древко копья. — Полая вода сошла, берега обсохли, потому как ручьи собрали с них влагу.

— Тако поганые и до капища с Серенском доберутся, — пристукнул первый кметь кулаком по краю навершия.

— Типун тебе на язык, огнищанин, — сплюнул его товарищ. — Нехристи уже всю нашу вотчину попрали копытами ослиных недорослей с лохмами до земли, они задумали оставить нас без роду-племени.

Латына покосился на Вятку, посмурневшего лицом, затем бросил взгляд на равнину, проглотил слюну и спросил:

— Воевода, бабам и девкам что накажешь делать? Они тоже готовые к рати с ордынцами.

Вятка встряхнул тяжелым шеломом, надвинутым по самые брови, затем повернулся к тысяцкому:

— Кто в силе, пускай примыкают к отряду Улябихи и занимают места в заборолах с бойницами, другим надо подбирать раненых, чтобы облегчать их страдания. А при отходе к церкви Параскевы Пятницы они должны держаться митрополита Перфилия с монахами, он знает как надо поступить, чтобы поганые не посмели над ними надругаться.

Не успели угаснуть шаги тысяцкого по пряслам, как по взбегам застучали каблуки дружинников, готовых после откровения с чужими и своими богами продать жизни подороже. Они проскакивали мимо воеводы не обращая на него внимания, занимая места в заборолах или возле других бойниц, за вежами и просто за выступами стены. Наружу выперлись наконечники стрел и сулиц, болтов и длинных копий, грохотнули по доскам станины самострелов, болты на которых нацелились ударить в гущу нехристей. Запели сабли, зазвенели мечи, зазвякали железом байданы, куяки и тегиляи, надетые ратниками на чистую лопоть, засияли шеломы, кованые кузнецами под церковные купола. Вятка проводил взлядом широкую спину пробегавшего мимо Охрима, не обернувшегося на него, подумал о том, что не пришло еще время на прощальные смотрины.

Булыга со взбегов завернул на другую сторону проездной башни, Вогула протиснулся внутрь глухой вежи, скрежетнув доспехом по углам дубовых плах. На ратниках отливали холодным светом справные брони, оставленные соплеменниками, успевшими исполнить свой долг, и выданные боярами во главе с Мечником и купцами с их предводителем Воротыной, открывшим настеж кладовые. Боярин Чалый поставил на стену двоих сыновей, так-же поступили другие родовые, если не могли остаться сами. Прыскали туда-сюда радынины выпестыши Торопка, Надымка, Владок с другими отроками, ускользнувшими из-под рук родителей, запасавшие для кметей оружие охапками. Стена по обе стороны от главной башни ощетинилась калеными остриями, готовыми сорваться с тетив и с крепких ладоней. Невольно крякнув, воевода посмотрел с навершия на площадь перед детинцом, на ней тысяцкая Улябиха, расставив ноги пошире, отдавала указания своей тысяче, уместившейся в пяток десятков ратных людей. Рослые вои разбегались на противные стороны крепостной стены, опоясавшей городок, хищными волками на широком поле, когда те чуяли добычу. К степным воротам уводил свою сотню и тысячник Латына, за ними увязались несколько белобрысых отроков в отцовских кольчужках, поддернутых сыромятными охотничьими ремнями.

Вятка обернулся к церкви Параскевы Пятницы, подумал, что надо бы ударить в набат, чтобы ратники прониклись знакомым с рождения гулом больших колоколов со звонами малых и ответили на них душевными порывами. Усмотрел вдруг, как из окованных накрест ворот выбегают монашки с девками и бабами с чеканами и луками в руках, с обитыми кожей щитами, облаченные в доспехи воев и своих семеюшек. Другие несли корзины с перевязочными лубками из чистого холста, с глиняными горшками со снадобьями, не выпуская из рук коротких сулиц. Дернув плечами от увиденного народного единения, перевел взгляд на церковь Спаса на Яру, надеясь усмотреть на колокольне знакомую фигуру звонаря Пантелеймона. И увидел, как митрополит Перфилий, принявший решение не покидать паству в трудную минуту, выводит с церковного двора отряд монахов, надевших поверх черных ряс тегиляи с кольчужками. В их руках тоже блестели острыми лезвиями сабли с мечами.

Ладони владыки обнимали длинную рукоять меча, доходившего ему до середины объемной груди, привезенного из Великого Новгорода и слушившего долгое время крестом при клиросе, на который прихожане тоже молились. Необычный этот меч был привезен в Новгородскую республику ганзейскими купцами, принадлежал скорее всего какому-нибудь крестоносцу, ходившему освобождать Гроб Господень, ему никак не нужный. Теперь тяжелый двуручник готов был послужить за правое дело вятичей. Люди торопились занять места на стене, служившей им верой и правдой почитай два месяца, они встали на защиту родного дома как один. По этой причине ни на первой, ни на второй, ни на других колокольнях не оказалось звонарей, келейники тоже спешили внести свой вклад в общее дело, помыслив, что рано еще звонить отходную по козельскому народу.

Воевода глубоко вздохнул от распиравших его чувств и положил десницу на яблоко меча. В этот момент слуха коснулся нарастающий гул будто равнина перед лесом решила встряхнуться, чтобы сбросить с себя орды поганых, поправших ее копытами диких, злых и мохнатых монстров с уродливыми всадниками на спинах, превративших зелено-пестрый ковер в сплошную черную рану, которую теперь не залечить до самой зимы. Только тогда вонючая короста может отмякнуть и содраться полыми водами в бурную реку, в которой растворится без следа. Но на будущем молодом равнинном просторе все равно останутся ржавые проплешины, напоминая новым поколениям людей о заразе, от которой они оправятся нескоро. Вслед за гулом уши заложил мощный шорох, похожий на свистящее змеиное шипение, заставивший Вятку крутнуться на месте вертлявым погодником на гребне козельской крыши, показывавшим горожанам направление ветра. И сразу присесть за толстые доски навершия от вида стремительно летящей на него черной густой тучи.

Он едва успел подать ратникам сигнал опасности, как в противоположную над пряслом стену впились десятки стрел нехристей с красным и черным оперением, издававшим злобное зудение от дрожания раздвоенных концов. Будто у них и сзади имелись пасти ядовитых змей, они вздернулись разом над полатями, несмотря на жала скорпионьих хвостов, застрявшие в дереве, готовые и с этой стороны к смертельному броску. Воевода сорвал из-за спины лук и выдернул стрелу из колчана, пришла очередь защитникам отвечать поганым каленым гостинцем. Переждав первый громовой стук ордынского железа о козельское дерево, он выглянул за резной зубец, натянув тетиву тут-же разжал пальцы десницы, ставшие каменными и крючковатыми от каждодневных упражнений в стрельбе. Увидел, как растворилась стрела в новой туче встречных, затмивших восход солнца, так-же быстро убрал голову за выступ. Ратники по сторонам от него подтаскивали поближе охапки сулиц, которые надежнее протыкали доспехи кипчаков, накатывавших под стены нарастающим валом, железные и кожано-костяные, одинаково сальные от жирной пищи, оттого одинаково тусклые.

Первые ряды, побросав поводья и привстав в стременах, уже готовили круги арканов с крюками на концах, чтобы закинуть на края навершия и по крысиному начать взбираться на стену, вторые продолжали отжимать от себя левой рукой середины костяных луков, пуская стрелу за стрелой. Казалось, это неслись друг за другом орды злых бесов, спасением от которых было бы заклятье вятского колдуна или вятская молитва из нужной вязи слов со знаком из скрещенных перед грудью указательного и среднего пальцев. Но эти тайные знаки имели видно действие лишь внутри славянских племен, не оказывая никакого влияния на поганых, иначе не было бы постылого обстояния, а вокруг как в прежние года продолжала бы обряжаться в разноцветье долгожданная весна. За ближней вежей тяжело ухнул первый болт, нацеленный дружинниками в гущу нападавших, не заставил себя ждать второй самострел, за ним третий, поставленный по другую сторону проездной башни. Из-за стены донеслись звериные визги убитых и раненых нехристей, не добравшихся до обещанной ханами добычи, но в края навершия уже впивалось множество крюков со спадавшими вниз веревочными хвостами по которым заторопились к своей погибели самые жадные из сипаев.

Рядом со шлемом Вятки раздался сочный хряск дерева, разрываемого зазубренным крюком, и сразу в проем между зубцами влетело несколько стрел, не давая ему выглянуть наружу. Воевода больше почувствовал, нежели увидел и услышал, как натянулась веревка под тяжестью чьего-то тела, втянул носом облако плотной вони, поднявшееся снизу. Выхватив из ножен меч, взмахнул им над головой и опустил его на край навершия, и едва удержал оружие в руке, отшвырнутое наконечниками кипчакских стрел, расплющенными о него. В мозгу пронеслась мысль, что эта сеча и правда будет последней, такого бешеного напора нехристей еще не было. Эта нелепость взъярила его до клубка слюны из раззявленного рта, молодое тело не желало смиряться с безнадежным уходом из жизни не по своей вине. Он заскрипел зубами и когда в паре сажен появился сбоку клети свалявшийся треух верткого сипая, звериным прыжком одолел расстояние и срезал его вместе с вражьей угловатой башкой, будто иссек на своем огороде сочную вершину чертополоха. И все вошло в ставший привычным круг кровавого ремесла, навязанный непрошенными гостями. Он продолжался до той поры, пока подбежавший Бранок не сообщил о гибели Охрима, их друга детства, стоявшегося с пятком воев по другую сторону глухой вежи.

— Прорвались, поганые!? — надвинулся Вятка на сотника, задавив думы об Охриме на корню.

Бранок мазнул шуйцей по окровавленному лицу:

— Пока нет, но из пятка его дружинников остались двое, и те подбирают с прясел зубы с пальцами.

— А Вогула далеко отошел?

— Когда б не он со своими, ордынцы уже рыскали бы по пряслам, я тоже пришел к Охриме на помощь с рязанскими сбегами. Нас пока спасает Березовка, впадающая в Клютому, они в этом месте расширились, мешая кипчакам с переправой.

— Знаю. Там крутит водовороты Черный Бук, — машинально отозвался воевода.

— Уж сколько их в этом омуте потопло, а нашествию конца-края не видать.

Не успел Бранок выложить воеводе скорбную весть, как оба метнулись лесными рысями в разные стороны, беря в поединки сипаев, хрипящих от ярости уже на пряслах. Они объявились из-за низких стен глухих веж, защитники в которых не подавали признаков жизни, их оказалось не два и не три, и они продолжали перескакивать через края навершия, поддерживаемые снаружи градом стрел соплеменников. Вятка рубанул с короткого замаха по выставленной вперед кривой сабле первого кипчака, стремясь лишить его равновесия, вслед за ударом сунул острие меча за плечо покачнувшегося противника, раскроив им укрытую бородой шею второго, не ожидавшего этого броска. Затем пригнулся от высверка саблей первого нехристя и снизу поддел мечом край его брони вместе с брюшиной, заставив того склониться до досок полатей.

Стая остальных, издав сверлящий вопль, бросилась на воеводу через издыхающего товарища, но силу в руках отняла веревка, по которой они поднимались на стену, а сипай на прясле продолжал биться как при падучей, цепляясь за уползающую из него жизнь, мешая найти им устойчивость для удара. Вятка не стал противиться звериным инстинктам, обуявшим его с ног до головы, он взялся рубить тяжелым мечом все, что попадалось на пути, смешивая ордынские тряпки с чужой немытой плотью и обильно смачивая месиво ее же кровью. Он шел вперед как лесной зубр на стаю волков, окруживших его, разметывая их рогами по сторонам и протыкая копытами вертлявые тела. И они исчезали из поля зрения злобно огрызаясь, грозя ударами исподтишка, стремясь даже на последнем издыхании заплести ему ноги, чтобы уронить урусута на колени, в привычное для них положение по всей жизни. Но мечты врагов обрывались паутиной на сильном ветру, не успев воплотиться в реальность, урусут возвышался над ними как каменное изваяние, поставленное на степном кургане неизвестно кем и когда. Бывшее то ли богом, то ли служившее наместником его на земле.

Воевода отметил наконец уголком сознания, что проход впереди опустел, а новые кипчаки за краями веж торопятся вскинуть луки, отказавшись от мыслей о поединке. Он отскочил к стене, успев отбить кованым доспехом несколько стрел, и облегченно перевел бурное дыхание от вида жидкой стайки стрел, пущенных монашками со стороны взбегов. К ним подоспели на помощь девки с луками, забывшие на время о лубках и туесках со снадобьем, взявшие под защиту участок до проездной башни. Вятка стряхнул рукавом лопоти пот с бровей, развернулся в обратную сторону и увидел, как Бранок отсекал убитым сипаям головы, видно его тоже накрыла ярость. К нему бросились ратники из заборол, оттащив от изуродованных останков, снова поспешили занять места у бойниц. Воевода качнулся к другу, перехватив десницу за запястье, рыкнул ему в бородатое лицо:

— Уходи на свой край, друг, неровен час, поганые и там прорвутся.

Вокруг них гудели рои стрел, расщепляя надвое прилетевшие ранее, утыкавшие плотными рядами доски другой стороны навершия, они залетали в любую прореху между бревен и досок, в любую малую щель, не давая возможности ходить по пряслам, прижимая защитников едва не до полатей. Зрачки Бранка все не могли оттаять, превратившись в гвозди со шляпками, покрытыми инеем, не воспринимая ими, но отражая мир кипчакскими алтынами.

— Иди, брат, здесь мы справимся сами, — повторил воевода.

Бранок разодрал сросшиеся губы и промычал, не вкладывая в ножны меч, красный от крови:

— Пойду. Прощай, брат.

Вятка едва успел сплюнуть на его неладный ответ, как внимание на себя отвлек Торопка, бросившийся к нему от взбегов:

— Жмись к стенке! — крикнул он выпестышу, но тот лишь припустил сильнее, чудом избегая укусов мелькающих вкруг него железных наконечников.

Воевода принял его в обхват и прижал к бревнам вежи, выходящим углом на прясло, ощутил как трясет того от напряжения и от быстрого бега, как спешит он освободить себя от вести, заполнившей узкую грудь. Но слова смешивались со слюной во рту, они забили горло наподобие каши, мешая ему вытолкнуть их вместе с воздухом. Наконец Торопка сумел усмирить чувства и отстранился от подмоги:

— Воевода, тысячник Латына прислал весть, что ворота на степную дорогу более не выдержат напора таранов. Воротины уж стали складываться, а поганые скопом пошли на приступ, — выпалил он, сбросил рукавом поддевки клубок слюны с красных губ и зачастил снова. — Но если Улябиха подсобит ему десятком-другим своих кметей, они еще малость продержатся, все одно от вражьих стрел те как от мух отмахиваются.

— Это Латына так сказал? — насупился Вятка.

— Я сам видал, кипчакских наскоков с боков крепости нет, они только пускают стрелы с другого берега Жиздры, сбившись в круги как при начале обстояния. А с другой стороны Черный Бук закручивает их омутом на самое дно, вместе с лошадьми, — отрок поправил на поясе засапожный нож, кованый кузнецом Калемой, отправленным Вяткой вместе с другими сбегами обживать новое место, так как надобность в нем отпала. Оружия у добровольцев было вдоволь, а кузнец на новом месте поселения сбегов — что кусок хлеба к столу. — Если на подмогу рассчитывать уже невозможно, то тысячник Латына ждет от тебя сигнала для отхода под стены церкви Спаса на Яру, чтобы принять с ордынцами последний бой. Так наказал он передать.

Воевода огладил бороду и посмотрел сначала на одну линию стены под охраной Улябихи, потом на другую. До них было не так далеко, и сам городок показался сейчас крепким, обожженным огненным палевом, лесным орешком, внутри которого не осталось ни души.

— Рано подавать такой сигнал, мы еще не показали ворогу свою волю в полную силушку, — он чуть наклонился к отроку. — Поспеши к Улябихе и передай, чтобы отобрала из своей рати двадцать пять зрелых дружинников и направила на помощь Латыне. Сама пусть спрячет воев только в башнях и вежах, на навершии не должно остаться никого, похоже, наскока поганых там правда не ожидается. Латыне передай, пусть ждут сигнала лишь в том случае, ежели ворог прорвется на козельские улицы. Тогда можно стиснуться в тугой кулак, а пока пальцы у нас должны быть растопыренными пятерней.

— Чтобы нехристи думали, что нас тут много? — догадался Торопка.

— И для этого тоже, хотя ихние мурзы знают, что тут остались только добровольцы, иначе бы не взялись таскать окситанские требюше от главных ворот на степные.

— Знают!? — озадачился отрок, посмурнев лицом.

— Додумались, сразу после отхода по реке ушкуев со сбегами. Наскоки охотников на стойбища поганых должны были чему-нибудь их научить.

— Они учуяли, что мы их отвлекаем.

— Тако и есть, — Вятка подтолкнул выпестыша к взбегам. — Торопись Торопка, у Латыны каждый момент на силе держится, а сила наша пошла на убыль.

— Она прибудет, — крикнул Торопка, стараясь сдержать злые слезы.

— От кого! — вырвалось невольно у Вятки, его никогда не покидала мысль о помощи из других русских городов.

— От нового бога, которому учит бить поклоны владыка Перфилий. Он глаголил, что тот бог всемогущий.

Воевода крякнул с досады, но быстро сменил суровое выражение на лице на благодушное. Сказал с хитринкой в глазах, чтобы придать отроку уверенности:

— На того бога надейся, а своих не забывай. И сам не плошай.

Торопка аж подскакнул от проскользнувшей в этих словах надежды:

— Так я мигом, воевода…

Осада козельской твердыни крепчала от наскока к наскоку ордынских орд, разъяренных мужеством защитников, они все-таки сумели обложить городок со всех сторон, несмотря на природные преграды. Темники оставили попытки прорваться сходу через место в слиянии двух рек, перед которым высота крепостной стены была ниже и оттого казалась более доступной. Сотни перекинулись к угловой башне, за которой высилась центральная с воротами на степную дорогу, разрушаемыми беспрерывно стенобитными машинами.

Отряды с другой стороны городка перемахнули вплавь Жиздру и забросали глубокий ров за ней стволами деревьев с трупами хашар и своих погибших воинов. Отбивать натиск там было некому, ратники и бабы с отроками и монашками, входившие в войско Улябихи и тоже занимавшие заборола в вежах, посылали стрелу или кидали сулицу, находивших жертву не так часто. Сила их с опытом были куда ничтожнее от вражеских воинов, закаленных бесконечными походами. Ведь кипчакские отроки, особенно мунгальские с тугарскими, оставались под крылом у родителей до тринадцати лет, потом их женили, они плодили первенца и бросались в вечный бой до той минуты, пока острый меч или стрела противника не обрывали короткую их жизнь. Редко кто из них дотягивал до 25–30 лет, тем более становился стариком. По этой одной из причин войско Чингизхана, потом Батыя с другими полководцами, последующими за ними, отличалось дерзостным напором с безрассудной храбростью и беспощадностью, наводящими страх на народы мира. Ордынцы с жесточайшей дисциплиной внутри войска почти не знали поражений в течении почти трехсот лет.

Скоро кипчаки на участках Улябихи заметались уже вдоль прясел, разрубая саблями девок с выпестышами, старавшимися оказать им упорное сопротивление. Эти первые озверелые вои не брали в плен ни малого, ни старого, ни даже женщин, они по большей части состояли из провинившихся перед соплеменниками сипаев, расчищавших путь другим десяткам и сотням, жаждавшим дорваться до обещанных сокровищ. Они искупали вину кровью, а если оставались живыми, довольствовались тем, чем брезговали товарищи, то есть остатками от пиршества. Некоторые уже скакали по взбегам вниз, стремясь достичь городских улиц и начать кровавую расправу над горожанами. Монахи митрополита Перфилия, воеводившего не хуже княжеского ратного мужа, пока встречали их секирами, бердышами и палашами, и пока в их спины вонзались еще наконечники стрел, пущенных с прясел бабами и монашками.

Но число нехристей, просочившихся внутрь крепости, возрастало вместе с подъемом солнца к середине небесной тверди, хотя главные участки обороны оставались по прежнему неприступными. Вятка, сбежавший со стены во двор детинца, чтобы не выпускать из рук владения бранью, наблюдал за прорывом поганых спокойно, понимая, что конец обстоянию приближается с быстротой, на которую никто из сидельцев не рассчитывал. Так устроен человек, каждый мечтает прожить до ста лет, не принимая во внимание непредвиденные обстоятельства с другими помехами, застилавшими земной свет в очах в тот из моментов, когда о смерти вовсе не думается. Воевода подал сигнал отхода к последнему рубежу защиты тогда, когда осознал, что защитники могут не успеть соединиться для последнего боя с погаными.

Ордынские полки нацелились обложить и изрубить их поотдельности на местах, на которых они держали оборону, а с девками и с бабами поступить как им вздумается, сначала испоганив, а потом взрезав животы ножами, как поступали не только с беременными. В неволю чаще попадали прятавшиеся за стенами истоб, в пуньках или погребах со скринами, надеясь отсидеться до конца брани, как произошло это в Рязани и в других русских городах. Но из вятичей таких не оказалось ни с мужской, ни с женской стороны. Несколько отроков прыснуло от него врассыпную, не упуская случая стрельнуть на ходу в сипая или мунгалина, оказавшихся на пути, или послать в них чекан или сулицу. Сквозь свист стрел слышался хряск дубовых плах, из которых были собраны стены городка с воротами, он был посильнее треска, доносившегося от догоравших истоб с дворцами и возбуждал больше тревожных чувств.

Стены церквей с куполами, с которых вятичи не содрали золотые пластины по отказу в этом митрополита и в надежде на помощь еще чужеродного им бога, испещрились толстыми пятнами летучей сажи, сквозь которую проступала девственно-белая свежесть извести, употребленной для покраски, замешанной как и раствор для кирпича на яичных белках. Она была схожа со свежестью молочно-белой кожи девок и взывала к защите что первых, что вторых, усиливая чувство законной ненависти к непрошенным гостям. Вятка подобрал с земли сулицу и с силой швырнул ее в набегавших на него кипчаков, готовых зазвенеть тетивами луков, затем укрылся щитом и метнулся к ним, кинувшимся врассыпную, пускавшим стрелу за стрелой даже из неловкого положения. Но наконечники не нашли в брони воеводы слабого места они лишь скрежетнули по поверхности, зато мечу Калемы кузнеца соперника из булатного железа не нашлось, обоюдоострые края просекали кипчакские доспехи как чекан древесную кору.

К воеводе подоспели дружинники с проездной башни, покидавшие по его приказу навершие стены, они бежали со всех сторон крепости к церкви Спаса на Яру, за ними уже катился вал темной силы, нащупавшей наконец дорогу к обещанным их военачальниками богатствам. Затрещали главные ворота и тут-же распахнулись во всю ширь от последнего удара наконечника тарана, окованного железом, почти вслед за ними будто лопнули напольные ворота, в проходы хлынули новые валы ордынцев. Дружина Улябихи, собранная в основном из баб и монашек, подтягивалась к церкви Параскевы Пятницы, туда же спешили монахи митрополита Перфилия, их было мало, большая часть полегла на пряслах между глухими вежами и в заборолах башен. Всех добровольцев можно было пересчитать по пальцам, а и было их не густо, стоявших против ордынских тысяч и тысяч. Сама тысяцкая с десятком ратников торопилась соединиться с княжьими дружинниками, собиравшимися в кулак под стенами главной церкви для последней брани, вои забили досками высокую дверь в нее с крестом от верха до низа, чтобы не осталось соблазна спрятаться за каменными стенами.

В этот момент слуха окруженного ратниками воеводы коснулся раскатистый гул вечевика, подвешенного на верху колокольни церкви, он прошелся над головами защитников мощным громом один раз, потом второй. На третий к нему присоединился гул набатного колокола на колокольне церкви Параскевы Пятницы. И зачастили, застонали малые колокола, словно звали в бесконечность, синевшую над головой небом разливанным, освещенным лучами весеннего жаркого солнышка. Слышно было как закричали разом девки и бабы с монашками, сливаясь высокими голосами с перезвонами, но в стенаниях не различалось страха и ужаса, это вырывалось наружу отчаяние о непознанной девками любви, о неродившихся детях, о несбывшихся бабьих мечтах. И о славе незнакомому богу, оглашаемому монашками напевными песнопениями, к нему они обращались, моля принять в свою обитель. Глас божьих созданий, призванных вынашивать и выпестовывать род человеческий, не прерывая его даже отрезанием пуповины, был пострашнее звона мунгальских с тугарскими сабель и кипчакских палашей. Он принуждал вятских мужчин превратиться в каменных идолов, которым их племя поклонялось испокон веков, и отстаивать веру и правду до последнего.

Воевода оглядел малочисленную рать, ощетинившуюся мечами и копьями, укрывшуюся за каплевидными червлеными щитами, он не заметил, когда проскользнули на колокольни звонари митрополита, скорее всего они поднялись туда еще до забивания дверей гвоздями, и теперь исполняли волю владыки, оповещая окрестности о близком конце вольного города, противостоявшего нашествию нехристей более пятидесяти дней. Эти монахи сами избрали судьбу, пожелав сгореть заживо в огне костра, уже разведенном ими внутри колоколен. Вятка, не усмотрев Латыны, всегда подпиравшего правое его плечо, понял, что тысячника больше нет. Как ушли в вечность Охрим с Булыгой, отроки Владок с Надымкой и многие вслед за ними защитники.

Хмурился бородатый Вогула, сжимавший в тяжелых ладонях длиннорукий бердыш, Улябиха сдвинула на затылок золотистый шлем, открывая обрамленное соломенными волосами лицо, на котором не отражалось волнения. Она не боялась смерти, знала, что за последней чертой ее дожидается Званок, любимый семеюшка, с которым прожила счастливую жизнь, не тревожимую погаными пришельцами, не мывшимися от роду. Чуть позади вытянулся в струнку отрок Торопка, схожий с Улябихой светом на лице, его тоже ждали за небесным полотном два старших брата и любимая сестра, едва познавшая любовь, но не успевшая выносить плод из-за басурманской стрелы. Торопка трепетал от страха скорой смерти, смешанного с нетерпением от близкой встречи с близкими людьми. Вятские знахари внушали людям, что человеческие души бессмертны, так же вторили им новые попы, читавшие с амвона греческие псалмы, оттого души ратников были спокойны. Волновалась только плоть, которую мог обуздать лишь праведный гнев, он и поджигал зрачки воев, источавших искры.

Лучи полуденного солнца заливали светом шеломы с доспехами, создавая над защитниками светлый ореол, такой, какой иконники малевали над головами богов с темными ликами, привезенных купцами из заморского Царьграда, бывшей столицы Византийского государства, на воротах которого прибивал щит вещий князь Олег. Воевода вскинул голову, чтобы еще раз посмотреть на верх колокольни, на то, как мечется между веревками звонарь, спеша исполнить свой долг. Вокруг него мелькали стрелы с горящими на хвостах пучками сухой травы, наконечники втыкались в колокольную балку, в деревянные опоры для нее, опадали с каменных стен на дощатый пол. Из-под ног монаха уже поднимались вверх клубы дыма, громадная балка проросла синими огненными языками, слабыми на безветрии, а он не выпускал из рук веревок, не обращая внимания ни на что, объятый молитвенным исступлением.

Вятка развернулся по направлению к церкви Параскевы Пятницы, от которой продолжали нестись крики баб с девками, брови у него сошлись на переносице, глаза отразили от увиденного железный блеск. Из высоких окон церкви валил не дым, а вырывались длинные языки пламени, они забрались почти под купол, примеряясь объять его со всех сторон, верх колокольни тоже занялся пожаром, начавшим поглощать звуки боя ненасытным ревом. Концы веревок отпадали от языков колоколов, привязывать заново было некому. Он понял, что женщины приняли решение сгореть заживо в пламени, нежели достаться поганым и быть истерзанными сразу или влачить рабскую судьбину до конца дней в их логовах. Осознал, что времени для жизни больше не осталось, ведь с колоколен было виднее, нежели с невысоких порогов перед входом в божий храм, оттого там за уготовления взялись раньше. Он набрал полную грудь воздуха, посмотрел на солнце открытым взглядом и огладив бороду не приказал, а попросил, но так, чтобы вои его услышали:

— Ратники, мы исполнили обет, данный соплеменникам, род вятичей не оборвется, граждане города успели уйти на стругах и соединиться с первыми сбегами, преклонив колена перед волхвами на священном холме с дарами нашим богам!

— Твоя правда, воевода! — эхом отозвалось воинство.

— Бабы с девками и монашками, не оставившие нас в последний час жизни, уже приняли смерть через огонь, — Вятка повернулся в сторону церкви Параскевы Пятницы, объятой пламенем от основания до куполов. — Слава нашим дочерям, сестрам и женушкам.

— Слава великая! Пусть Перун и Даждьбог с Ярилой отнесутся к ним с родительской заботой, — подтвердили его слова дружинники.

— Пришла пора и нам принять судьбину. А перед тем постоять за себя и за наших братьев русичей, убиенных нехристями! За великую Русь!

Жаркий воздух, заполнивший пространство вокруг церкви, на мгновение как бы застыл, прекратил струиться перед глазами речными волнами, не стало слышно треска огненного вихря и внутри строения, прорвавшегося наконец к куполам, одевшего колокольню вместе с площадкой для звонаря в плотные холсты красного цвета. Два столба пламени над церквами посреди маленькой крепости взметнулись к небу, как две свечи, зажженные в храме перед Спасителем, смурного ликом. Но не это стало причиной взрыва яростного рева, вырвавшегося из глоток отряда ратников, увидевших конец земного пути. Разорвала им рты необузданная сила свободы, таившаяся до последнего в глубине их душ, укрытых не только плотью, но и пластами крепкой брони на мощных грудях:

— За Русь! За нашу землю!!!

Вокруг скапливались орды смалявых нехристей, жаждавшие поживы, их узкоглазые лица, больше похожие на морды зверей из заморских стран, питающихся падалью, скалились гнилыми пастями в ожидании кровавого пира. В грязных лапах, покрытых коростой, трещали налучья с натянутыми тетивами, готовыми в любой момент дрогнуть стрелами, на дружинников нацелились короткие дротики, заблестели кривые сабли. За стеной ордынцев объявились сотники и темники в шлемах с длинными перьями, другие важные мурзы в пестрых халатах. Осталось лишь отдать приказ, чтобы скопище степняков в драных тряпках пришло в движение и тогда сверлящее зудение стрел перекроет земные остальные звуки. Полки ордынцев все прибывали, скоро сипаи заполнили церковный двор с ближайшими улицами за горожей, но приказа к началу расправы над защитниками не поступало.

Вятка вдруг понял, что отряд хотят взять в полон, чтобы потом кому отрубить голову, а на кого наклепать колодки и отправить мерить ногами бескрайние просторы мунгальских и татарских степей. Добровольцам предлагалось принять унижение, перед которым смерть посчиталась бы за счастье. Он заскользил глазами по лицам соплеменников, увидел заострившее их черты мужество и ощутил единение, словно внутри малой рати стало биться сердце, одно на всех. Грудь заполнило чувство гордости, он понял, что теперь каждое его движение будет воспринято воями без слов. Воевода неспеша скинул с плеча налучье, наставил стрелу на тетиву, не стараясь привлекать внимания врагов, затем вышел перед дружинниками и, остановившись в паре сажень от передних рядов, негромко приказал:

— Луки наизготовку!

Снова повернулся лицом к ордынцам, следившим за ним с ужимками, больше схожими с обезьяньими в клетке кочевого скомороха. Услышав, что ратники за спиной повторили прием, махнул правой рукой, будто подзывая для переговоров ордынца с толмачем. Из месива сипаев, окутанного облаком вони, показался обрюзглый мурза на лошаденке ростом с козельского телка, за ним подтащился кипчак в тюрбане, приседающий на каждом шагу. Неровные ряды поганых смягчили оскалы, пристально наблюдая за происходящим, они опустили луки и ослабили тетивы. Когда мурза подъехал ближе и не слезая с седла презрительно воззрился на урусута, Вятка вскинул налучье и вонзил стрелу ему в горло. В его доспехи тут-же впилось до сотни кипчакских стрел, пущенных с расстояния в несколько сажен, но воевода успел заметить, как от козельской рати тоже отделилась темная туча, плотная от железных наконечников, выкованных Калемой кузнецом. А оружию вятского умельца равного еще не было, оно брало брони вплоть до басурманских булатных…

Хан Батый подъехал к невеликой кучке урусутских ратников, лежащих на земле плотными рядами, утыканных джэбэ-стрелами словно порослью из бамбуковых побегов. Доспехи покраснели от проступившей крови и казалось, что лучи, отражавшиеся от пластин, тоже стали красными, как солнце, зацепившееся за черный крест на самом верху урусутского молельного дома. Вокруг тлели синими дымами остатки деревянных строений, раскидываемые кипчаками по сторонам в поисках сокровищ, спрятанных жителями в сундуках и скринах с порубами. Сипаев было много, они накрыли территорию городка прожорливой саранчой, казалось, в несколько рядов, не брезгуя даже дверными петлями, осыпавшимися от перегрева сизой окалиной.

В первую очередь был подвергнут разграблению обнесенный высоким забром детинец с княжеским теремом посередине с резьбой от просторного крыльца с высоким фундаментом до гребня на крыше, рухнувшего на дубовые плахи тесаного пола. Там искатели наживы кишели кишмя в надежде обнаружить в углах и подвалах малолетнего князя вместе с матерью, обслугой и приближенными, не оказавшихся среди убитых защитников крепости. За них саин ханом была обещана высокая награда. Но княжескую семью с челядью по прежнему не могли отыскать ни живыми, ни мертвыми, хотя в других городах Руси князья выносили дары победителям еще на подступах к их владениям, поэтому Батыю пришлось отдать приказ перевернуть весь городок вверх дном. Он не мог допустить, чтобы кто-то успел распорядиться их судьбой раньше него. В проходе между забором и крепостной стеной продолжали громоздиться трупы кипчаков вместе с лошадиными трупами, попавшие в засаду, устроенную защитниками несколько дней назад. Их никто не собирался убирать, так же сваливались в глубокую рытвину трупы ордынских воинов, погибших раньше или позже, издававшие стойкое зловоние.

Подобную картину Сиятельный наблюдал в разных уголках Сар-мира, она не будоражила чувств, но сейчас вид воинов, не упавших на колени перед победителями, а лежащих на спинах в полный рост, вызывал в нем бешенство, смешанное с невольным уважением. Оба чувства были равными, качаясь в груди китайскими весами для ювелирных изделий, но второе казалось тяжелее первого, и это усиливало ярость, накопившуюся за долгое стояние под стенами крепости величиной с кипчакский орех. Саин хан медленно проехался вдоль рядов урусутских воинов, расстрелянных из луков сипаями почти в упор, он надеялся отыскать на застывших лицах признаки страха или напряжения от паники. Но таковых не было, мужественные лица выражали только спокойствие, величественное от осознания исполненного долга. Даже тургауды-бешеные не могли остановить перед неотвратимым концом ломку лицевых складок приступами нестерпимой боли и ужасом, искажающим до неузнаваемости. Каждый монгол знал, что бог войны Сульдэ, ожидающий их по ту сторону жизни, обладает свирепым характером, не обещающим лучшего из пройденного на этом свете.

Воины рвались в бой в первую очередь из-за обещанной награды, могущей поправить их материальное положение, сделать уважаемыми в обществе людьми, а в случае смерти — положение их родных и близких. Только это наряду с жестокой дисциплиной заставляло проявлять бесстрашие и совершать подвиги, удивлявшие остальной мир. Бату-хан объехал церковь вокруг и снова остановился напротив входа, пытаясь осознать, как такая малая кучка урусутских дружинников сдерживала так долго лучшие полки орды. Ему успели доложить, что число всех защитников составляет двести шестьдесят семь человек. Он понимал, что эта группа батыров представляет из себя добровольцев, основная же масса населения успела вместе с остатками войска ускользнуть на лодках по реке и укрыться в дебрях лесов, стоявших вокруг сплошной стеной. Пуститься по их следу могло обойтись себе дороже, несмотря на подсохшую землю и богатство корма везде, еще неизвестно, сколько таких непокорных городков может встретиться на этом пути. Но его мучала мысль о том, что и вся козелесская рать не намного превышала отряд, лежащий на земле перед ним, их было разве что вдвое-втрое больше. И эти воины сумели противостоять лучшим туменам орды в течении пятидесяти одного дня, они удерживали крепость в своих руках почти два месяца. В то время, как остальные урусутские города выносили хлеб-соль через день-два, самое большее падали духом через две недели, как случилось это с Коломной.

Хан Батый откинулся в седле назад и вскинул ладони вверх, выражая невольным движением удивление, смешанное с восхищением храбростью защитников, с которым монголы столкнулись впервые со времен Священного Воителя, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Затем осмотрелся вокруг, увидел почерневшие остовы церквей купола которых были усеяны кипчаками, сдиравшими с них тончайшие золотые пластины. Они походили на озлобленных шакалов, дрались за золото, скалясь острыми клыками, бросаясь друг на друга с ножами, они срывались с большой высоты, калечась и разбиваясь насмерть. За ними зорко наблюдали монголы с татарами и сотники с темниками, дожидавшиеся своей доли, десятая часть от которой шла в казну чингизидов.

В церкви, стоявшей ниже по склону, урусутские женщины решили принять смерть от огня, нежели продлить жизнь сдачей в плен. Поступок тоже не укладывался в голове, саин хан до этого случая считал, что женщины везде одинаковые. Для них нет большой разницы, какой мужчина окажется их хозяином, лишь бы у него была твердая рука. Он подергал верхней губой от мысли, что все в этом северном краю было настроено против пришельцев, затем развернулся в седле к козелесскому воеводе, тело которого лежало отдельно от остальных ратников с правой стороны от него.

На воине продолжал сиять испятнанный кровью позолоченный шлем, будто только начищеный шерстяной тряпкой, присыпанной печной сажей, из-под него выбивались белокурые волосы, в левой руке подрагивало тетивой монгольское налучье, гнутое из рогов степного тура. На кожаном поясе передвинулись к его середине богатые ножны с мечом в них с драгоценными камнями на серебряной ручке, они всей длиной лежали на теле, словно отдавали почести храброму воину, погибшему в неравном бою с врагами.

На удлиненном лице с прямым носом и крупными губами застыла светлая полуулыбка, казалось, воевода дрогнет сейчас лучистыми бровями и откроет синие глаза, мир для него снова затрепещет красками, которые он при жизни впитывал в себя.

Хан Батый долго не сводил с него глаз ощущая, как возрастает внутри волна ядовитой зависти, она проросла сквозь другие чувства к поверженному сопернику и расползлась за грудиной гюрзой, готовой сдавить горло железными кольцами. Сиятельный подавился клубком набежавшей в рот слюны, с трудом протолкнув его внутрь, он подозвал знаком юртджи и проклекотал несколько слов. Тот понял, что все защитники крепости Козелеск во главе с воеводой достойны погребения с отдачей им воинских почестей как храбрым воинам, равным монгольским богатурам.

Низко склонившись, юртджи засеменил отдавать приказание, за неисполнение которого ему грозила смерть. Хан Батый рванул повод на себя, едва не завернув голову лошади на спину, он отъехал от дверей урусутского молельного дома, с колокольни которого оборвались все колокола, сплюнул на землю и прошипел той же гюрзой, будто обвившейся вокруг его шеи:

— Дзе, дзе, Козелеск! Дзе… Могу болгусун!