Красная Волчица

19 ноября, четверг

С громким стуком захлопнулась входная дверь, и по квартире мягкими пушистыми лапками прошлась умиротворяющая тишина. Анника осталась дома одна. Она лежала в кровати, зарывшись головой в подушку и подтянув колени к подбородку. Пододеяльник промок холодным липким потом. Аннике было страшно. Ангелы бессильно тянули свою бесконечную песню. Сегодня она должна встать и выйти, хотя бы для того, чтобы забрать детей. Она никогда не могла поболеть в свое удовольствие. Томас не привык за них отвечать, не привык отвозить и забирать детей, готовить еду, читать вслух и укладывать их спать. От всех этих нагрузок он становился упрямым и раздражительным, и Аннику начинала мучить совесть.

Она еще глубже заползла под одеяло.

На свете случаются и гораздо худшие вещи, подумала она.

Дети могут заболеть. Томас может ее бросить. Газета может разориться. В Ираке может начаться война. Все это было намного хуже. То, что происходит, — это сущие пустяки.

Но что-то ведь ее мучит. Пошатнулось доверие к ней как к профессионалу.

Она положилась на Шюмана. Поверила в его рассудительность.

Что-то случилось — либо с ним, либо с ней. Может быть, с ними обоими. Может быть, все дело в этой истории. Она, наверное, оказалась им не по зубам.

Или она так и застряла в том туннеле.

Она понимала, что существует и реальная альтернатива.

Не потеряла ли она способность отличать существующее от возможного? Не утратила ли она действительно чувство и понимание реальности?

Она накрылась одеялом с головой и впустила в голову потайные мысли. Они вошли в голову, выстроились в боевой порядок, и когда она всмотрелась в них, то поняла, что они совершенно безопасны.

В этой истории нет ничего особенного, а она, Анника Бенгтзон, права.

В ней действительно ничего нет.

Раньше Шюман, возможно, и был прав, но теперь он ошибается.

Она отбросила одеяло и вдохнула полной грудью. Как была, голая, она прошмыгнула в ванную, сходила в туалет, почистила зубы и сразу приняла душ.

В квартире — без Томаса и детей — было непривычно пусто. Она остановилась на пороге кухни, скользнула невидящим взглядом по остаткам завтрака, оставленным на столе мужем и детьми. Потом прислушалась к шумам и шорохам, которые она не воспринимала, когда все были дома и она переставала быть личностью, становясь чистой функцией. Когда она поднималась к чему-то большему, чем ее «я», мелкие и несущественные нюансы бытия не проникали в ее мозг и сознание. Она была Ответственной за Жизнь и в этом качестве парила над шепотом и криками. Только дикий рев по поводу жизненно важных проблем, таких как Еда, Ленты или Где Мой Тигр, мог дойти до ее сознания.

Теперь же она была сидящим на больничном листе собственным «я», ушибленным и безмозглым, использованным по назначению репортером с истекшим сроком годности. Она утонула в нюансах, прислушиваясь к ним с тупым изумлением.

Глухо, монотонно и основательно гудел холодильник — на полтона ниже, чем вентиляция в соседнем здании. Из вытяжной трубы расположенного там ресторана несло чадом подгоревшего жаркого, приготовленного на обед. Шипели и стонали автобусы, отправлявшиеся от остановки вниз по Хантверкаргатан. От пожарной части на Кронубергпаркен раздавались звуки удаляющихся и приближающихся сирен пожарных автомобилей.

Ее вдруг охватила паника.

«Я больше так не могу».

Все мышцы тела напряглись так, что стали каменными, она перестала воспринимать звуки, потеряла способность связно мыслить. Осталось только одно страшное предчувствие.

«Никакой опасности нет, — строго сказала она себе. — Тебе все это просто кажется. Я не задыхаюсь, наоборот — это гипервентиляция, это пройдет, надо просто подождать, отнесись к этому спокойно».

Пол внезапно приблизился, она поняла, что стоит на четвереньках и почему-то заглядывает под посудомоечную машину.

«Он уничтожил меня как человека, — подумала она, понимание этого вернулось во всех красках. — Шюман ценил меня не только как репортера, он всегда уважал меня как личность. Никогда прежде он не позволял себе такого. Наверное, его так сильно прижали, что он был вынужден принять волевое решение, чтобы его приняли. Меня не приняли. Теперь он не может за меня драться, это слишком дорого ему обойдется».

Она встала, увидела на колене синяк. Слишком много кислорода она вдохнула, отчего и упала на все четыре.

Панических атак у нее не было много лет. После рождения детей и до эпизода с террористом в туннеле приступов вообще не было. Теперь они возобновились, правда, случались они теперь нерегулярно и сопровождались страшным предчувствием — как будто должно было произойти что-то ужасное.

«Мне, наверное, надо попить таблетки счастья», — подумала она.

Она знала, что Анна Снапхане частенько достает такие таблетки из зеленой баночки, что стоит у нее в ванной в квартире на Лидингё.

«Но все это фантазии, — решила она. — Я предаюсь моим собственным страхам. Это же просто мозговые призраки, это тролль, который боится света, избавься от них — просто смотри, как они приходят, а потом исчезают».

Она встала, уперлась руками в край посудомоечной машины и стала ждать, когда придут в норму газы крови.

Она знает, что права. Есть несомненная связь между Рагнвальдом, министром культуры, преступлением на Ф-21 и убийствами журналиста, мальчика и провинциального политика.

Она также ясно поняла, что ей ни под каким видом не разрешается больше рыться в этом деле.

Я не желаю больше слышать этот вздор.

«В рабочее время, — подумала она. — Если я позвоню по нескольким телефонам, пока сижу дома на больничном, то это не в счет».

Она пошла в спальню, оделась, вернулась на кухню, сварила себе кофе и села за стол. Посуду, оставленную Томасом и детьми, она убирать не стала, просто сдвинула тарелки и чашки на край стола и расположилась за ним с кружкой кофе, блокнотом и шариковой ручкой с логотипом объединения общин.

Надо больше узнать о террористе и министре культуры, чтобы увидеть, связывает ли их нечто большее, чем просто помолвка много лет назад. Интернет у нее дома был, но с устаревшим модемом. Томас хотел установить широкополосный, но у него вечно не доходили руки, так как пока и старый модем работал вполне сносно.

Просмотреть церковные книги, записала она в блокнот. Выяснить, что можно, об окружении и родителях.

Прочитать все, что возможно, о публичных выступлениях министра культуры, начать с должности, потом копнуть поездки, представительства, заявления, записи в реестре недвижимости, в реестре предприятий и т. д.

Почитать об ЭТА и лестадианстве.

Она окинула взглядом короткий список.

На сегодня хватит.

Она пододвинула к себе телефон и набрала номер общины Саттаярви. Выяснилось, что такой общины и населенного пункта уже не существует. Тогда Анника запросила номера всех общин в округе Пайала и получила номер телефона административного центра с номерами в Юнесуандо и Тярендё.

Саттаярви принадлежал округу Пайала.

Ёран Нильссон родился 2 октября 1948 года. Он был единственным ребенком Тойво и Элины Нильссон. Мать была вписана в церковную книгу 18 января 1945 года. Место ее рождения Кексгольм. Родители Ёрана поженились 17 мая 1946 года. Отец умер в 1977 году, мать — в 1989-м.

Она записала данные в блокнот и поблагодарила за сведения.

Кексгольм?

Так или иначе, придется выйти в Сеть.

Другое название — Кякисалми. Город находится на реке Вуоксе, в месте ее впадения в Ладогу, на Карельском перешейке, недалеко от старого шведского города Выборга.

В нынешней России, другими словами.

Она зашла на сайт администрации лена Лулео и нашла историческую справку об этом районе.

Осенью 1944 года в Карелию вошли советские войска и вся область опустела. Местное население, около четырехсот тысяч человек, бежало в Финляндию, а многие еще дальше, в Швецию.

Она внимательно смотрела на экран.

Этническая чистка, подумалось ей. Явление старое как мир, просто для него придумали новый термин.

Имеет ли это какое-то значение? Важно ли, что мать террориста в свое время бежала от русских солдат?

Непонятно. Может быть.

Она вышла из Сети и позвонила в администрацию общины Нижнего Лулео. Такие разыскания всегда легче делать по телефону. Собеседники не видят жадного и любопытного, как у гиены, оскала.

Карина Бьёрнлунд родилась 9 сентября 1951 года. Она была вторым из троих детей четы Хильмы и Хельге Бьёрнлунд. Супруги разошлись в 1968 году. Мать состоит во втором браке, живет в Лулео, на Стургатан. Отец умер. Братьев Карины зовут Пер и Альф.

О чем это говорит?

Ни о чем.

Она поблагодарила ассистента общины и суетливо поднялась со стула, невидящим взглядом окинула квартиру, потом снова придвинула к себе телефон и позвонила в «Норландстиднинген».

— Ханс Блумберг в отгуле, — сказала ей хмурая тетка на коммутаторе.

— В любом случае соедините меня с архивом, — торопливо сказала Анника, боясь, что сейчас ей начнут вешать на уши лапшу про ЕС.

В архиве ответил молодой женский голос.

— Я знаю, что руководство решило тесно сотрудничать с «Квельспрессен», но никто не спросил нас, сможем ли мы это делать, — нервно сказала она. — Я могу дать вам наш пароль, вы войдете в систему и сможете работать в нашем архиве.

«Если она немного расслабится, то станет такой же, как Ханс», — подумала Анника.

— То, что я ищу, находится не в компьютерном архиве, — сказала она. — Я ищу самые ранние материалы относительно Карины Бьёрнлунд.

— Кого? Министра культуры? У нас этих вырезок наберется на пару десятков миль.

— Мне нужны самые ранние. Сможете прислать мне их по факсу?

Она продиктовала номер своего домашнего телефона и постаралась надежно записать в мозгу, что надо не забыть запустить факс.

— Сколько прислать? Первую сотню?

Анника задумалась:

— Пришлите первые пять.

В трубке как будто подул ветер. Раздался тяжкий вздох и недовольное фырканье.

— Ладно, но не раньше обеда.

Они попрощались, и Анника пошла на кухню, убрала остатки завтрака, посмотрела, что лежит в холодильнике, поняла, что на ужин сможет приготовить куриное филе в кокосовом молочке.

Потом она обулась, зашнуровала сапоги и потянулась за курткой.

Надо выйти, подышать воздухом. В доме 7–11 на улице Флеминга она купила разогретые в микроволновке пирожки с шампиньонами и беконом и съела их, держа в целлофановой обертке, пока шла в город по Королевскому мосту. Картонный стаканчик она бросила в урну на перекрестке улиц Вазы и Королевской и быстро пошла к Хёторгет, но замедлила шаг на Дроттнинггатан, единственной прямой, как в континентальной Европе, улице, где царило смешение святого и инфернального, где можно было встретить всех — уличных ангелов, трубадуров, шлюх и замерзающих бездомных, занимавших все пространство между торговыми дворцами, светящимися гирляндами и проезжей частью. Она вторглась в эту тесноту и тотчас прониклась общей болью. Ее толкали проходившие мимо люди, и Аннику охватила сентиментальная меланхолия при виде стиснувших зубы мамаш, толкающих перед собой скрипящие детские коляски, группок молодых красивых иммигранток из пригородов, сбежавших подальше от своего общежития, с их высокими каблуками и звонкими голосами, развевающимися волосами, расстегнутыми куртками и вызывающе обтягивающими свитерами. Она смотрела на важных нервных мужчин с обязательными портфелями, облизывающихся парней в лыжных канадских куртках, туристов, продавцов сосисок, смотрела на разносчиков товаров, на сумасшедших и наркоманов, она растворилась в них, смешалась с ними, может быть, даже нашла свой родной дом на дне этого огромного и на удивление мирного колодца.

— Это разве не та, что сидела в туннеле с террористом? Это она? Смотри! Она точно была в туннеле, ее показывали по телику…

Она не обернулась, все эти перешептывания — вещь преходящая, тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов. Скоро никто не вспомнит о событиях в туннеле, а сама она смешается со всеми прочими людьми на дне колодца. Она, как поседевшая снежинка, будет опускаться все ниже, все глубже, все ближе к илистому дну, и вскоре ее перестанут замечать.

Она остановилась у стеклянной двери дома номер шестнадцать, возле неприметного входа в департамент одного из правительственных ведомств. Оконные переплеты сияли начищенной медью, за большими стеклами виднелись ухоженные пальмы в кадках, а в аквариуме из пуленепробиваемого стекла стоял охранник в форме.

Анника открыла двойную дверь, стряхнула слякоть с подошв на мраморный пол и подошла к охраннику со стыдливым чувством нарушителя границы, пытающегося подползти к чужим тайнам. Она постучала пальцем по микрофону в закрытой двери.

— Он работает, — сказал пожилой мужчина за стеклом. Анника видела, как он шевелит губами. Голос доносился слева, из скрытого динамика.

— Очень хорошо, — произнесла Анника, попыталась улыбнуться и наклонилась к микрофону. — Я хочу просмотреть почту Карины Бьёрнлунд.

Так она и сказала. Да, шпион здесь, вот он. Сейчас он будет рыться в мусорных баках и почтовых ящиках.

Мужчина взял в руку трубку и нажал какую-то кнопку.

— Садись и жди, а я позвоню в регистратуру.

Она прошлась по маленькому вестибюлю. Три изогнутых уголком дивана, флаги ЕС и Швеции, стильная подставка с брошюрами и металлическая статуя, изображавшая, вероятно, ребенка, кажется девочку.

Она не стала садиться, а принялась рассматривать статую. Неужели она бронзовая?

Она подошла ближе к изваянию. Кто она, эта девочка? Сколько шпионов она здесь встретила и проводила?

— Извини, это ты хотела просмотреть дневники министра?

Анника подняла глаза и увидела мужчину средних лет с конским хвостом и бакенбардами.

— Да, — сказала Анника. — Именно так, совершенно верно. Это я.

Сквозь зубы она процедила свое имя, протянула мужчине руку. Публичные документы получают для ознакомления согласно принципам гласности, и при этом никто не обязан удостоверять свою личность. Она почитала этот закон, он, во всяком случае, давал ей шанс. Мало того, он отчасти избавлял ее от стыда. По крайней мере, никто не знал, кто она.

— Проходи сюда.

Они прошли через две запертых двери в коридор с покатыми стенами, вошли в лифт и поехали на седьмой этаж.

— Налево, — сказал мужчина.

Пол на седьмом этаже был покрыт не мрамором, а линолеумом.

— Вниз по лестнице.

Так, здесь избитый дубовый паркет.

— Это моя комната. Что ты хочешь посмотреть?

— Все, — ответила Анника, решив пройти шпионский путь до конца. Она сняла куртку и бросила ее и сумку на стоявшее в углу кресло для посетителей.

— Хорошо, — сказал мужчина и запустил программу. Карина Бьёрнлунд получила 668 запросов с тех пор, как девять лет назад стала министром. — Здесь весь дневник.

— Я могу получить распечатку?

— Годовую?

— Нет, все.

Администратор, не изменившись в лице, включил принтер.

Анника скользила взглядом по записям: дата регистрации, номер дневниковой записи, входящая дата, дата создания документа. Потом имя администратора, удостоверившего написанное, имя и адрес подателя, сочинившего вопрос, описание вопроса и, наконец, результат.

Решение, прочитала она, ad acta.

— Что значит ad acta? — спросила она.

— Нет ответа, — сказал мужчина, повернувшись к Аннике конским хвостом. — Сдано в архив без принятия мер. Возможно, это поощряет наших регулярных писак сочинять всякие пустые и вздорные письма.

Она мысленно рассортировала запросы по видам: приглашение на кинофестиваль в Каннах, просьба подписать фотографию, призыв спасти разоряющееся книжное издательство, пять вопросов от учеников 8 «Б» класса из Сигтуны, приглашение на нобелевский ужин в Стокгольмской ратуше на 10 декабря.

— Где, чисто физически, находятся все эти письма и почтовые отправления?

— Те запросы, которые ты сейчас читаешь, еще свежие, все остальные находятся у ответственного администратора.

Она принялась просматривать следующую страницу и сразу обратила внимание на первую строку.

Запрос от объединения газетных издателей относительно изменений правил вещания цифрового телевидения.

Канал Анны Снапхане, подумала Анника.

— Можно мне посмотреть вот это?

Архивариус выпрямился, посмотрел на строку и поправил очки.

— Для этого тебе надо связаться с ответственным администратором, — сказал он и указал на имя под датой подачи документа.

Она продолжала листать страницы. Как часто запросы передавались на рассмотрение.

Она добралась до записей последнего времени.

Дата регистрации: 18 ноября.

Податель: Герман Веннергрен.

Запрос: Пожелание встречи для обсуждения важных вопросов.

— Что это? — спросила Анника и положила лист перед архивариусом.

Несколько секунд он читал.

— Это письмо, — ответил он наконец. — Пришло во вторник вечером, зарегистрировано вчера.

— Я хочу знать, что находится в письме, — сказала она.

В ответ мужчина пожал плечами:

— Ничем не могу тебе помочь. Свяжись с ответственным администратором. Что-нибудь еще?

Она отвернулась и, тихо возмущаясь, продолжила листать страницы.

Почему вдруг председатель правления «Квельспрессен» решил, что он должен переговорить с министром культуры вечером во вторник?

Она постаралась подавить тревогу.

Податель: Аноним.

Запрос: Рисунок желтого дракона.

Решение: ad acta.

Она снова перечитала строчки.

— Что это такое? — спросила она, наклонилась к листку и ткнула пальцем в прочитанный текст.

Мужчина послушно надел очки и стал читать.

— Анонимное письмо, — сказал он. — Мы их часто получаем. По большей части это газетные вырезки или выражения несколько странных взглядов.

— И много среди таких писем картинок желтых драконов?

Он коротко рассмеялся:

— Нет. Немного.

— Где находится это анонимное письмо?

— Я складываю их вот в эту картонную папку.

Мужчина снял очки, потянулся за коричневой папкой, на которой было написано: «Канцелярия правительства. Анонимные письма». Раскрыв папку, он извлек оттуда верхний конверт.

— Мы храним их в этой папке пять лет, а потом отправляем в центральный архив. На заднюю сторону конверта мы обязательно ставим штемпель.

Мужчина передал Аннике маленький конверт, позволив ей читать.

На штемпеле была видна дата: 31 октября текущего года.

— И что там внутри?

— Думаю, что дракон.

Он вытащил из конверта вчетверо сложенный лист формата А4, развернул его и показал Аннике.

— Я не понимаю, зачем отправитель прислал это министру, — сказал архивариус, — но, видимо, это имеет какое-то отношение к культуре.

На белом листе был действительно изображен дракон, контур был нанесен дрожавшей рукой и раскрашен желтой тушью.

В голове Анники что-то щелкнуло. Она физически ощутила этот щелчок.

Она же совсем недавно видела точно такого же дракона, но где?

— Можно снять с этого рисунка копию? — спросила она.

Мужчина вышел в коридор, чтобы сделать фотокопию, а Анника взяла со стола конверт и принялась его рассматривать. Адресовано министру культуры Карине Бьёрнлунд, Стокгольм, Швеция.

Она присмотрелась к штемпелю на почтовой марке. Paris lе 28 Octobre.

Вероятно, Рагнвальд жил на французской стороне Пиренеев последние тридцать лет. Здесь наверняка была какая-то связь, но все же, где она раньше видела этого дракона?

Она зажмурила глаза и принялась рыться в памяти. Какой-то проблеск мелькнул во временном хранилище памяти в лобной доле.

Она открыла глаза, прислушалась. Что делает архивариус?

Мужчина разговаривал с кем-то в коридоре.

Анника осмотрелась и увидела маленький квадратик в нижней части экрана. Она подкралась к компьютеру, наклонилась к монитору и прищурилась.

Прямой номер Карины записан под номером коммутатора департамента, потом слово «мобильный», а следом номер в сети GSM.

Она сумела разобрать комбинацию цифр: 666 66 60.

Дважды дьявольское число Антихриста и ноль.

Это случайность или это что-то говорит о Карине Бьёрнлунд?

— Чем еще я могу помочь?

Анника вздрогнула и выпрямилась и, обернувшись, смущенно заморгала.

— Возможно, вы сможете сделать это позже, — сказала Анника, беря со стола кипу распечаток. Десять лет входящей корреспонденции в адрес шефа департамента культуры.

Она почти бегом бросилась к лифту.

Мехмет заполнил собой почти весь проем двери кабинета Анны Снапхане. Злая энергия словно пламя светилась над его головой. Рефлекторной реакцией Анны на его появление была чистая и острая радость, ослепительно-белое ликование, залившее ее от груди до корней волос.

— Нам надо поговорить, — сказал он. — Надо сделать это скорее, пока мы не распалились до того, что никакие переговоры будут невозможны.

Радость звучала в ушах звонкой песней: «Он пришел сюда! Он пришел ко мне! Я важна для него!»

Анна смотрела, как он проходит в кабинет небрежной элегантной походкой, которую она так любила. Ее красавчик, по которому она так тосковала ночами, что временами просыпалась от оргазма. На крутящемся стуле она откатилась от стола и медленно встала.

— Я тоже этого хочу, — ответила она и протянула ему руку.

Он уставился в пол и сделал вид, что не заметил ее жеста.

— Сильвия на больничном уже целую неделю, — сказал он тихо, но с большим чувством.

Радость разбилась вдребезги, и Анна услышала, как ее осколки со звоном разлетелись по пластиковому ковру.

— Это не я тебе изменила, — она не скрывала злорадной ненависти к сопернице.

Он примирительно поднял руки.

— Нам надо как-то пережить это тяжелое время, — сказал он. — Здесь нет ничьей вины. Виноваты все и никто. Между нами уже ничего нет, в этом мы, по крайней мере, можем быть едины.

В глазах Анны блеснули злые упрямые слезы. Она звучно втянула воздух, прежде чем смогла ответить.

— Я думала, что-то осталось, — сказала она.

— Но я так не думаю, — отрезал Мехмет. — Этого не бывает. Для того чтобы два человека жили вместе, надо, во всяком случае, чтобы они оба этого хотели, или нет?

Она на мгновение прикрыла глаза, потом вскинула голову и попыталась улыбнуться:

— Ты хочешь сказать, что живые чувства отменены?

— Анна, — сказал Мехмет умоляющим тоном, от которого улыбка Анны сразу погасла. — Если мы не сможем нормально общаться, то погрязнем во взаимных счётах, которые не приведут нас никуда. В конечном итоге расплачиваться за все придется Миранде. Мы не можем этого допустить.

Анна вцепилась пальцами в край стола и уставилась на мыски своих туфель.

Понимание зародилось где-то в ногах, поднялось к груди, и еще до того, как оно вошло в голову, она осознала, рассмотрела его мир, ей стало ясно, что было для него самым важным.

Миранда, его дочь. Его новая женщина и его будущий ребенок. Она, Анна Снапхане, больше не существует для него. Страдания и сомнения были отброшены. Теперь она для него всего лишь неизбежное зло, чужая женщина, с которой он делил постель и ребенка, побочный продукт прошлой жизни, с которым ему придется иметь дело до конца жизни.

Она едва не задохнулась от сочувствия к себе, жалкий звук вырвался из ее горла. Она несколько раз вздохнула, стараясь сдержать рыдания.

— Я все еще люблю тебя, — сказала она, глядя в сторону.

Он шагнул к ней и заключил в объятия, она же обвила руками его мощный торс, уткнулась лицом в его плечо и расплакалась.

— Я ужасно тебя люблю, — прошептала она.

Он медленно качал ее в руках, гладил по волосам и целовал в лоб.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Я понимаю, что все плохо, и мне очень грустно от этого. Прости меня.

Анна Снапхане открыла глаза и увидела белый воротник его рубашки, почувствовала, как слезы стекают по носу и повисают на его кончике.

— Нет никаких причин держаться за свою дьявольскую гордыню, — тихо сказал он. — Ты справишься?

Она вытерла слезы под носом тыльной стороной ладони.

— Не знаю, — прошептала она.

На факсе лежало пять листков, когда Анника вернулась домой. Она оставила на полу в прихожей груду верхней одежды и побежала к телефону. Скоро надо было уже идти за детьми.

Она опустилась на стул из тонких реек, приставленный к столу, заваленному счетами, быстро просмотрела полученные факсы и поняла, что женщина из архива «Норландстиднинген» прислала ей материалы, отсортированные в порядке их публикации.

На первой фотографии была запечатлена юная Карина Бьёрнлунд, начинающая и многообещающая легкоатлетка. Статья была посвящена ЧН, каковую аббревиатуру Анника расшифровала как чемпионат Норланда или чемпионат Норботтена. Фотография была зернистая, но четкая и контрастная. Прищурившись, Анника внимательно рассмотрела худенькую девочку с хвостиком и маленькой грудью, упоенно размахивающую букетиком перед объективом. Фотография дышала радостью, заметной даже теперь, спустя тридцать пять лет после того, как был отпечатан снимок. Карина выиграла забеги на все дистанции чемпионата, и ей прочили блестящую спортивную карьеру.

Почему-то после этой фотографии копание в дневниках министра культуры показалось Аннике еще более постыдным.

Она положила фотографию чемпионки в самый низ стопки и взяла следующую страницу.

Вторая статья рассказывала о Карлсвикском клубе любителей собак и о выставке, на которой золото получил Бамсе и его хозяйка Карина Бьёрнлунд. Карина была сфотографирована вместе с пятью другими собаками и их хозяевами на подготовке к праздничной выставке в спортивном комплексе. Снимок был меньше предыдущего и очень темным. Единственное, что удалось разглядеть Аннике, — это белые зубы будущего министра и черный язык ее собаки.

Третья вырезка была датирована 6 июня 1974 года. В ней красовалась цветная групповая фотография выпускной группы факультета медицинских секретарей Университета Умео. Карина стояла третьей слева в самом заднем ряду. Анника пробежала глазами по группе. Одни девушки, очень похожие друг на друга. Только шведки, ни одной иммигрантки. Прически «паж» с зачесанными набок и уложенными под феном челками, развевавшимися над левой бровью.

Четвертая вырезка была меньше всех других. Это была короткая заметка от 1978 года из рубрики «Имена и новости», в которой было сказано, что областной совет Норботтена извещает о том, что Карина Бьёрнлунд стала секретарем совета.

В пятой вырезке сообщалось об, очевидно, очень бурной встрече в ратуше. Встреча состоялась осенью 1980 года. На снимке четверо мужчин очень оживленно и, по-видимому, в повышенных тонах обсуждали вопросы организации здравоохранения в лене. На заднем плане была видна женщина в цветастом платье с бесстрастно сложенными на груди руками.

Анника поднесла лист к глазам и прочитала мелкий текст.

Отлично, подумала Анника и опустила лист. Вот как она начинала. Служила у Кристера Лундгрена, который как-то незаметно стал министром внешней торговли, и, прицепившись за его фалды, вместе с ним проникла в правительство.

Она снова поднесла лист к глазам, увидела, что текст был опубликован на двадцать второй странице, то есть в самом конце провинциальной газеты, прочла преамбулу, в которой описывался процесс принятия политических решений, скользнула глазами по тексту и прочла фамилию автора в правом нижнем углу.

Ханс Блумберг, репортер областного совета.

Она моргнула и прочла еще раз.

Ба, да вот и он сам — более молодая и изящная копия архивариуса «Норландстиднингена». Она насмешливо фыркнула, представив себе карьеру архивариуса также отчетливо, как и его заваленный всяким хламом стол. Такие, как Ханс, есть в любой газете, добросовестные, но совершенно лишенные фантазии репортеры, занимающиеся «чрезвычайно важными делами», политическими решениями и общественным развитием. Такие репортеры пишут скучные тексты, очень добросовестны, презирают ангажированных газетчиков и тех, кто пишет статьи с эмоциональным накалом. Вероятно, какое-то время он был председателем журналистского клуба, боролся за безнадежные дела, но никогда за такие, как она, но с прочими он справлялся.

И вот теперь он сидит в архиве и считает дни, дожидаясь, когда же закончится это унижение.

Бедный маленький Ханс, подумала она и взглянула на часы.

Пора забирать крошек.

Эллен бросилась к ней, раскрыв объятия. В левом кулачке болтался тигр. Радость ребенка была так неподдельна, так трогательна, что теплая волна захлестнула Аннику. От вида вязаных штанишек, прыгающих хвостиков, красного платьица с клетчатым сердечком у нее в горле встал твердый угловатый ком, который и не думал исчезать.

Она поймала прыгнувшую к ней на руки дочку, подивившись ее доверию, и погладила ее по ручкам, ножкам, мягким плечикам и напряженной упрямой спинке. Анника уткнулась лицом в макушку Эллен, вдыхая божественную нежность детских волос.

— Я сделала машину сладостей, — сообщила Эллен, освободилась из материнских объятий, ухватила Аннику за палец и потащила за собой в мастерскую.

Из картона и скотча девочка соорудила аппарат, в который сладости надо было запихивать с одного края, а потом конфета, проделав извилистый и узкий путь, выпадала с другого края в подставленную мисочку. В сумке у Анники была пачка жевательной резинки, они сразу же испытали машину и решили, что она работает. Правда, жвачка немного застряла по пути, но все равно это было фантастическое изобретение, которое надо будет в субботу проверить на настоящих конфетах.

— Мы покажем машину папе, — сказала девочка и потянулась к своему творению, чтобы взять его с собой. Механизм угрожающе закачался, и Анника бросилась к дочке.

— Сегодня мы не возьмем с собой твою машину, — сказала она и осторожно взяла в руки картонку, — потому что нам надо будет поехать в город и купить обувь для Калле. Мы не можем взять машину, а вдруг она сломается.

Она поставила аппарат на полку. Ротик девочки приоткрылся, в глазах блеснули слезы, а губки предательски задрожали.

— Но тогда, — сказала она, — ее не увидит папа.

— Ничего страшного, — сказала Анника и присела на корточки рядом с Эллен. — Машина прекрасно побудет здесь, а завтра мы ее обязательно заберем. Да к тому же ты сможешь ее и раскрасить, правда?

Эллен опустила глаза и так энергично тряхнула головой, что подпрыгнули хвостики.

— Какие у тебя чудные хвостики, — сказала Анника, потрогала их и пощекотала Эллен за ушком. — Кто тебе их сделал?

— Леннарт! — ответила девочка, фыркнула и вздернула плечики, чтобы избежать щекотки. — Он помог мне сделать машину.

— Пойдем забирать твоего братишку, — сказала Анника, и на этом инцидент был исчерпан.

Эллен взяла верхнюю одежду, шапочку, варежки, а потом вспомнила, что надо захватить и тигра.

Подготовительная школа для шестилеток находилась на Пиперсгатан, в двух кварталах от детского сада. Анника взяла дочь за теплую ручку, и они двинулись в путь, неторопливо обходя лужи и напевая летнюю песенку о хорошей погоде.

Мальчик был увлечен чтением книжки о Бесхвостом Пелле и заметил их только после того, как Анника села рядом с ним и поцеловала его в макушку.

— Мама, — спросил он, — где находится Упсала?

— Прямо к северу от Стокгольма, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

— Мы можем когда-нибудь навестить Пелле и других котов?

— Конечно, — ответила Анника, вспомнив, что для детей есть специальные «кошачьи» экскурсии по следам Ёсты Кнутссона — между церквами, замками и университетом.

— Думаю, что вот эта кошка самая лучшая, — сказал Калле и ткнул пальцем в белую кошку, прочитав по складам: — Май-я Гредд-нос.

Анника удивленно воззрилась на сына.

— Ты умеешь читать? — спросила она. — Кто тебя научил?

Калле пожал плечами:

— Сам научился, по компьютеру, иначе ведь невозможно играть.

Он встал, закрыл книгу и поставил ее на полку. Потом решительно посмотрел на Аннику, сидевшую на красном матрасе.

— Сапоги, — сказал он. — Ты обещала. Мои старые протекают.

Она улыбнулась, ухватила сына за штанину и притянула к себе. Анника обхватила его руками и принялась дуть ему в шею, а Калле, смеясь, упирался и пытался вырваться.

— Мы сядем в автобус и доедем до Галереи, — сказала она. — Там мы тебя и обуем. Эллен постоит рядом и подождет.

Единичка пришла сразу, как только они появились на остановке. Они вошли и втроем сели на заднее сиденье.

— Я хочу солдатские, зеленые, — сказал Калле. — Не хочу снова синие, их носят только младенцы.

— Я не младенец, — закапризничала Эллен.

— Конечно, мы купим зеленые, — сказала Анника, — если они есть.

Они вышли на Кунгстредгорден, торопливо перешли улицу, уклоняясь от ливня грязных брызг из-под автомобильных протекторов. Войдя в торговый центр, они стянули с себя шапки, варежки и шарфы, затолкав их в большую сумку Анники. В обувном магазине на верхнем этаже они сразу нашли пару резиновых сапог цвета хаки с теплой подкладкой, высокими голенищами и отражателями. После примерки Калле отказался их снимать. Анника расплатилась, а старые сапоги положила в пластиковый пакет.

Из торгового центра они вышли как раз вовремя. Эллен стало жарко, и она начала хныкать, но замолчала, когда они вышли на темную и холодную Хамнгатан. Девочка уцепилась за руку матери и тихо засеменила рядом. Когда они подошли к светофору, Анника взяла за руку и Калле, стараясь одновременно увернуться от брызг, летевших из-под проносящихся машин. В это время ее внимание привлек силуэт мужчины, шедшего через улицу от универмага.

Это же Томас, подумала она, не успев даже осознать этот факт. Что он здесь делает?

Нет, сразу подумалось ей. Это не он.

Мужчина сделал еще два шага, и на его лицо упал свет уличного фонаря. Ну конечно это он!

Лицо ее расплылось в широкой радостной улыбке. Он же пошел покупать рождественские подарки, уже сейчас!

Она рассмеялась. Уж этот Санта-Клаус! В прошлом году он начал покупать подарки еще в сентябре и очень разозлился, когда она нашла в его гардеробе, на самом дне, какие-то пакеты и поинтересовалась, что в них.

В этот момент их окатило грязью, Эллен вскрикнула, а Анника оттащила ребенка назад и прокричала что-то обидное вслед водителю злосчастного такси. Когда она снова подняла глаза, Томаса уже не было, она поискала в толпе и увидела, как он подходит к кому-то. Этот кто-то была светловолосая женщина в длинном пальто. Томас подошел к ней, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы. Вокруг наступила мертвая тишина, Анника перестала замечать других, внезапно куда-то исчезнувших людей. Весь мир превратился в один туннель. Она стояла в одном его конце и смотрела на стоявшего в другом конце мужа, который страстно целовал блондинку, с таким жаром, что у Анники все замерло и оцепенело внутри.

— Мама, нам горит зеленый.

Но она продолжала стоять. Люди толкали ее в спину, что-то при этом говорили, она видела движения их губ, мимику, но не слышала голосов. Она видела только удаляющегося Томаса, положившего руку на плечи блондинки, обнявшей его за пояс. Видя только друг друга, они исчезли в волнах людского моря.

— Мы пойдем, мама? Сейчас опять загорится красный.

Она посмотрела на своих детей, на их ясные глаза, на их недоуменные личики и вдруг поняла, что у нее полуоткрыт рот. Она подавила рвущееся из груди рыдание, резко закрыла рот, стиснула зубы и посмотрела на проезжую часть.

— Сейчас, — произнесла она голосом, прозвучавшим как будто из подземелья, — нам будет зеленый.

И им загорелся зеленый, и они успели на автобус, в котором простояли всю дорогу до площади Кунгехольм.

Поднимаясь по лестнице, дети пели какую-то песню. Анника знала мелодию, но не могла сказать, что это такое. Ключ в замочную скважину она смогла вставить только после нескольких попыток. Калле спросил, можно ли ему остаться в новых сапогах, и мама разрешила, сказав только, чтобы он хорошенько вытер подошвы. И он так и сделал, ее милый, умненький мальчик.

Анника прошла на кухню, взяла телефонную трубку и набрала номер его мобильного телефона. Но аппарат абонента оказался выключенным. Куда там! Он сейчас идет рука об руку со своей блондинкой, зачем ему отвечать на ее звонки?

Потом она позвонила на работу и Арнольду, его партнеру по теннису. Но никто не взял трубку.

— Что у нас сегодня на ужин?

Калле стоял в дверях в своих новеньких зеленых сапогах.

— Курица с кокосом и рисом, — ответила она.

— И с брокколи?

Она покачала головой, чувствуя, как панический страх прижимает ее к мойке. Анника посмотрела в глаза сыну, чтобы удержаться и не утонуть в своем страхе.

— Нет, — сказала она. — Будут каштаны, бамбуковые побеги и кукуруза.

Лицо мальчика просветлело, он улыбнулся и шагнул к матери:

— Знаешь, мама, у меня качается зуб. Потрогай!

Она протянула руку и потрогала. Зуб действительно закачался. Потом она попробовала левый верхний зуб. Он уже качался очень сильно.

— Скоро он выпадет, — сказала она.

— Он выпадет, и мне поставят золотую денежку — скобку, — отозвался Калле.

— Да, тогда тебе поставят золотую денежку — скобку, — подтвердила Анника и села, чувствуя, что в следующий момент может упасть.

Внутренности ее оцепенели, скатавшись в странный ком из острых бритв и льдинок. При каждом вдохе в груди начиналась режущая боль. Кухонный стол под ней покачивался, как на морской зыби. «Нет идеи, нет идеи», — пел стол. Где-то в затылке затянули свой аккомпанемент ангелы — красивая, как зима, летняя любовь, медовые цветы…

Ее вдруг затошнило. Анника опрометью бросилась в туалет. Ее вывернуло наизнанку полупереваренными пирожками. Саднило горло, из глаз побежали слезы.

После этого она склонилась над унитазом, рвотная вонь отключила мозг.

В солнце вечная любовь, во все горло пели ангелы.

— Заткнитесь! — крикнула она и закрыла крышку унитаза.

Словно затравленная, она вернулась на кухню и достала все ингредиенты ужина, зажгла газ и поставила рис, разрубила куриное филе, нарезала лук, дрожащими руками открыла банки с кокосовым молочком, кукурузой и азиатскими каштанами.

Может быть, она все-таки ошиблась? Фактически это вполне возможно. Томас выглядит как большинство других шведских парней — высокий, светловолосый, широкоплечий и с небольшим брюшком. Было темно, мужчина находился довольно далеко, и, наверное, это не он стоял там с блондинкой.

Она оперлась о плиту, закрыла глаза и сделала четыре глубоких вдоха.

Возможно, это был вовсе не он. Наверное, она ошиблась.

Она выпрямилась, опустила плечи, открыла глаза, и в этот момент открылась входная дверь.

— Папа!

Радостные вопли детей, приветственные объятия, низкий голос Томаса — смесь восторга и осторожной защиты от детских наскоков. Анника уставилась на плиту и подумала, что ей надо взглянуть на него, она посмотрит ему в лицо и получит ответ.

— Привет, — сказал он ей в спину и поцеловал в затылок. — Как ты себя чувствуешь? Лучше?

Она сделала еще один глубокий вдох, потом обернулась и испытующе посмотрела ему в глаза.

Он выглядел как обычно.

Он выглядел абсолютно так же, как и всегда.

Темно-серый пиджак, темно-синие джинсы, светло-серая рубашка, блестящий шелковый галстук. Глаза тоже были такими же, как всегда, — немного усталыми, изобличавшими человека, давно расставшегося с иллюзиями. Над темными бровями топорщился ежик густых светлых волос.

Анника вдруг поняла, что не дышит, и торопливо вдохнула.

— Так себе, — ответила она. — Немного лучше.

Она отвернулась, поворошила курятину и, помолчав, призналась:

— Нет, меня только что вырвало.

— Смотри не зарази нас всех своей зимней тошнотой, — сказал Томас и сел за стол.

Это не мог быть он. Это был кто-то другой.

— Что у тебя нового на работе? — спросила она и поставила на стол чугунок с курицей.

Он вздохнул, развернул лежавшую на столе утреннюю газету, и теперь она не видела его глаз.

— Крамне из департамента юстиции тертый калач, — сказал Томас. — Много болтает, но мало делает. Вся работа достается мне и еще одной девочке из областного совета, а Крамне собирает сливки.

Анника застыла с рисом в руках. Она склонилась к столу и пыталась прочесть название рубрики на первой полосе газеты. Что-то о предложениях в области культуры, которые должны быть представлены на следующей неделе.

— Из объединения областных советов, — поправила она Томаса. — Как ее зовут?

Томас сделал неловкое движение, и угол газеты съехал со стола. Анника поймала его взгляд на короткое мгновение, прежде чем он шлепнул по газете, чтобы она не упала со стола.

— София, — ответил он. — София Гренборг.

Анника смотрела на портрет министра культуры, украшавший передовую статью.

— И как она?

Томас оторвался от газеты и, помедлив пару секунд, ответил.

— Амбициозна, — сказал он, — но дельная. Часто пытается лоббировать интересы областного совета за наш счет. Иногда сильно раздражает.

Он сложил газету и бросил ее на подоконник.

— Нет, — сказал он, — пойду за детьми. Не хочу на этой неделе пропускать теннис.

Он вышел и немного погодя вернулся, таща под мышками обоих детей. Он посадил их на стулья, потрогал качающиеся зубы, похвалил новые сапоги, пошутил по поводу хвостиков Эллен, послушал рассказы о машине сладостей и об обещании съездить в Упсалу повидаться с Бесхвостым Пелле.

«Я просто себя накручиваю, — подумала Анника. — Я ошиблась, это был не он».

Она старалась смеяться вместе с ними, но ком из льдинок и бритв в груди никак не хотел таять.

Это был не он. Это был кто-то другой. Мы — его семья, и он любит нас. Он никогда не обманет детей.

Дети торопливо глотали курицу, чтобы не пропустить «Болибомпу».

— Чертовски вкусно, спасибо, — сказал Томас и поцеловал жену, едва коснувшись ее губ.

Они вместе убрали со стола, касаясь друг друга руками и часто заглядывая друг другу в глаза.

«Он никогда меня не оставит».

Она засыпала в машину моющий порошок и нажала кнопку. Томас обхватил ладонями щеки Анники и, озабоченно нахмурив лоб, обеспокоенно посмотрел ей в лицо.

— Хорошо, что ты еще один день не пойдешь на работу, — сказал он. — Ты еще очень бледная.

Она опустила глаза и отвела его руки от своего лица.

— Я себя не совсем хорошо чувствую, — сказала она и вышла из кухни.

— Не сиди долго и не жди меня, — крикнул он ей вслед. — Я обещал Арнольду выиграть наконец у него кружку пива.

Она застыла на пороге, ледяной ком с острыми краями тяжело перевернулся в ее груди. Она остановилась, прислушиваясь к биению сердца.

— Хорошо, — ответила она и, вновь овладев своими мышцами и тяжело переставляя ноги, прошла в спальню и опустилась на кровать. Она слышала, как Томас достает из гардероба в прихожей свою спортивную сумку и ракетки. Потом он весело попрощался, и Анника внимательно прислушалась к вялому ответу детей и своему молчанию.

Он заметил в ней какую-то странность?

Он так отреагировал на что-то особенное?

Она сделала глубокий вдох, потом медленно выпустила воздух из груди.

Если честно, то она и правда бывала немного странной в последний год. Просто до сих пор Томас на это не реагировал.

Она встала, обогнула кровать и подошла к телефону, стоявшему на ее стороне.

— Томас сказал, что ты больна, — сказал в трубку Арнольд, единственный из старых друзей Томаса, принявший его новую жену. — Тебе лучше?

Анника в ответ пробормотала что-то невразумительное.

— Я понимаю, что он не может играть сегодня, потому что ты плохо себя чувствуешь, но это тянется уже вторую неделю.

Анника упала. Пол под ногами превратился в черную дыру, и она скользнула в космическую бездну.

— Мне надо подыскать себе другого партнера, если Томасу постоянно что-то мешает. Надеюсь, ты меня понимаешь.

— Может быть, тебе стоит немного подождать? — спросила Анника, поднявшись и сев на кровать. — Он очень любит играть с тобой.

Арнольд раздраженно вздохнул.

— Может быть, — сказал он, — но Томас очень нерешительный человек, он не способен определиться и твердо стоять на своем. Разве может нормальный человек купить абонемент на всю осень, а потом послать игру подальше.

Анника прикрыла ладонью глаза, сердце выбивало бешеную барабанную дробь.

— Я все ему передам, — сказала она и положила трубку.

Должно быть, она провела в забытьи какое-то время, потому что, очнувшись, обнаружила, что дети сидят на кровати, по обе стороны от матери и поют какую-то смутно знакомую песенку. Анника принялась мурлыкать мелодию вместе с ними, где-то в затылке начали подпевать ангелы.

«Это мои дети, — подумала она. — Он никогда не сможет их у меня отнять».

— Нет, — произнесла она вслух. — Ну а теперь пора спать.

Она уложила их в кроватки и стала читать вслух, сама не понимая, что читает. Она отложила книгу, поцеловала детей и обошла квартиру, выключив везде свет. Остановившись в нише окна в гостиной, она прижалась лбом к холодному как лед стеклу. Сквозняк, тянувший из-под плохо пригнанного подоконника, обвевал холодом бедра, противно скрежетала болтающаяся петля оконной створки. Внутри царила тихая немота, в груди ворочался холодный камень.

За спиной, в темноте, неподвижно застыла квартира. Качавшиеся на ветру уличные фонари бросали пляшущие желтые блики на стены и потолок. Снаружи ее окно представлялось бездонной черной дырой.

Муж неверен, подумала она. Свен тоже всегда был неверен.

Она все время молча глотала эту обиду, а однажды, когда осмелилась протестовать, он ударил ее клещами по голове. Она непроизвольно прикоснулась пальцами к узкому шраму на лбу. Рубчик был почти незаметен, и она редко о нем вспоминала.

Она привыкла к неверности.

Она видела его сейчас, как наяву, его, свою первую любовь, друга детства, жениха, звезду хоккея с мячом. Свен Матссон, который любил ее больше всего на свете, Свен, который обожал ее до такой степени, что никто, кроме него, не имел права к ней подходить, довел дело до того, что она и помыслить не могла ни о ком другом, кроме него, а по сути, и ни о чем другом, кроме него. Все прочее было наказуемо, и он наказывал, наказывал вплоть до того дня, когда вырос перед ней за доменной печью у моста с охотничьим ножом в руке. Анника погасила воспоминание, выпрямилась и отогнала его от себя, выключила на том моменте, каковой она вспоминала как кошмарный сон. То страшное чувство, которое вернулось после ночи в туннеле. Ребята из шестой студии обсуждали, что делать с ней, со Свеном и его окровавленным ножом и кошкой, летящей по воздуху с распоротым животом и выпущенными кишками.

Вот теперь изменил и Томас.

Именно сейчас он, наверное, лежит в постели с белокурой Софией Гренборг, может быть, именно сейчас он входит в нее, или они, отдыхая, уже лежат рядом, купаясь в собственном поту.

Она посмотрела на желтые отблески на стенах, отошла от окна, основательно ступая по скользкому полу, — она сама совсем недавно трижды покрыла паркет лаком. Скрестив руки над грудями, она заставила себя ровно дышать. Затемненная квартира внушала скромную надежду.

Чем готова она пожертвовать, чтобы сохранить течение своей жизни?

Выбор у нее есть. С ним надо просто определиться.

От осознания свободы плечи Анники расслабились и опустились, стало легче дышать. Она села к компьютеру и вышла в Интернет.

В темноте она вошла в информационную площадку, набрала «софия гренборг в Стокгольме» и, естественно, получила множество ответов. Женщине, которую она видела у торгового центра, около тридцати, ну, может быть, чуть меньше, но, во всяком случае, не больше тридцати пяти.

Анника ограничила область поиска.

Поскольку она была представителем объединения областных советов в группе, разрабатывавшей серьезный проект об угрозах в адрес общественных деятелей и политиков, то ей никак не могло быть меньше двадцати пяти.

Анника исключила из поиска всех, родившихся после 1980 года.

Но ответов все равно было слишком много.

Она вышла с информационной площадки и зашла на сайт объединения областных советов, чтобы найти списки сотрудников.

Имя Софии она написала через ph.

Какая дурацкая смехотворная ошибка!

Опять на информационную площадку в поиск имен.

София Гренборг. Нашлась только одна. Двадцать девять лет. Живет в Верхнем Эстермальме. Родилась в общине Энгельбрект. Конечно, где еще жить этой чертовой кукле.

Она сбросила данные на факс и выключила компьютер. Взяв с факса распечатку, она позвонила в Центральное полицейское управление и попросила подготовить копию паспортной фотографии человека, имеющего номер паспорта Софии Гренборг.

— Через десять минут, — устало ответил дежурный полицейский.

Она беззвучно заглянула в спальню, посмотрела на спящих детей и выскользнула в стокгольмскую ночь.

На улице начался снегопад. Мокрые снежинки падали с грязно-серого неба Аннике на лицо, стоило только поднять голову. Все звуки казались приглушенными на полтона, давили на барабанные перепонки глухо и фальшиво.

Она торопливо шла сквозь снегопад, оставляя на асфальте мокрые следы.

Вход в стокгольмское полицейское управление находился в доме 52 на Берггатан, в двухстах метрах от ее дома. Она остановилась у электрифицированных ворот, нажала кнопку телефона для посетителей, и ее пропустили в длинный коридор, ведущий к двери здания.

— Фотографии еще не получены, будь так любезна, посиди и подожди несколько минут.

Анника села на один из стоявших вдоль стены стульев, с трудом сглотнула и изо всех сил постаралась не чувствовать себя несчастной.

Все паспортные фотографии в Швеции доступны для всеобщего пользования и выдаются гражданам по первому требованию. В риксдаге обсуждается вопрос об ограничениях, но окончательное решение пока не принято.

«Я не должна никому ничего объяснять, — подумала она. — Я не должна ни перед кем извиняться».

Она получила конверт и, не помедлив ни секунды, вскрыла конверт и, повернувшись спиной к полицейским, сидевшим за окошком, вытряхнула из него фото. Ей не терпелось узнать, была ли она права.

Да, это была она.

Теперь в этом не могло быть никакого сомнения.

София Гренборг.

Ее муж болтается по Стокгольму и целуется с Софией Гренборг.

Она сунула фотографию в конверт и пошла домой, к детям.

Маргит Аксельссон всю свою сознательную жизнь верила в присущую человеку творческую силу. Маргит была убеждена, что творчеством можно повлиять на любого человека, надо только приложить волю и старание.

В молодости она верила в мировую революцию, в то, что массы должны освободиться и сбросить оковы империализма под хвалебные песни всего мира.

Она выпрямилась и окинула взглядом зал.

Теперь она знает, что влиять на человечество можно и в большом и в малом. Она сознавала, что вносит свой посильный вклад своей работой, воспитывая детишек — их коллективное будущее, перед которыми ответственны не только все, но и лично она, здесь, в керамической мастерской Питхольмского народного дома.

Руководители образовательного объединения рабочих всегда считали, что скудость ресурсов общества можно компенсировать в студиях, активной культурно-воспитательной работой и собственным примером самоотверженности. Именно это Маргит называла справедливым отношением к образованию и культуре.

Студийные кружки были школой демократии. Деятельность их оплачивалась из добровольных пожертвований ради того, чтобы человек имел возможность и желание развиваться, влиять на свою судьбу и учиться брать на себя ответственность, чтобы каждый человек стал источником творчества.

И Маргит видела, как и молодые, и старые постепенно втягивались в это благородное дело. Учась обращаться с глиной и глазурью, они одновременно учились верить себе, с пониманием относиться к чужому мнению, учились влиять на то, что происходило в окружавшем их обществе.

Она вспомнила об этом, стоя возле своей скульптуры.

Она преодолела ошибки молодости всей своей последующей жизнью. Ни одного дня не проходило без того, чтобы ее душа не содрогалась от последствий ее поступка. Но время затянуло рану новой кожей, жизнь и работа как целебная повязка покрыли ее вину. Но в иные дни она не могла заставить себя подняться с постели, так кружилась голова от осознания собственной порочности.

Но те дни все дальше и дальше отодвигались в прошлое, тонули в тени пролетевших лет. Все же она понимала, что вина гложет и изнашивает ее, она знала, что эта вина, которую она носит в себе, в один прекрасный момент лишит ее жизни. Она думала не только о своем ожирении, о булимии, поражавшей ее в особенно тяжелые часы, но и о тревоге, подтачивавшей ее психику, тревоге, с которой она была не в состоянии бороться. Она часто болела, лишившись из-за своих переживаний остатков иммунитета.

И вот теперь он вернулся.

Все прошедшие годы он снился ей в страшных снах, она частенько лихорадочно озиралась в темных переулках — ей казалось, что он крадется за ней. И вот теперь он и в самом деле здесь.

Но в действительности она отреагировала на его появление не так уж бурно.

Она не кричала по ночам, не падала в обморок. Правда, у нее немного участился пульс и усилилось головокружение. Она опустилась на стул, держа в руке желтого дракона, его отвратительный, ребяческий сигнал — сигнал о том, что они должны собраться в старом месте их встреч.

Она знала, что он будет ее искать. Он хотел чего-то большего, нежели провести встречу. Желтый дракон был лишь напоминанием о том, что призрак страшного зверя ожил. Он уже связался с Черной Пантерой, она знала это, потому что Пантера позвонил ей — впервые за прошедшие тридцать лет — и рассказал все, спросив, как она относится к возвращению Дракона.

Вместо ответа, она просто положила трубку. Не сказав ни единого слова, она положила трубку и выдернула телефонный шнур из розетки.

Никто и никогда не исчезает бесследно, подумала она и посмотрела на скульптуру, которая никогда не будет закончена — дитя с козочкой и их таинственное общение, лежащее в основе мироздания, происходящее без слов и жестов, однако создающее понимание и интуитивное чувство. Маргит никак не могла воплотить это в образе, и сейчас уже не было смысла продолжать.

У нее сильно болела спина, но она, превозмогая себя, накинула на работу тяжелый мокрый войлок — чтобы глина не высыхала и не растрескивалась, потом закрепила ткань ремнями. Маргит сняла фартук, повесила его рядом с остальными и через комнату с печью для обжига прошла к умывальнику, чтобы смыть с рук глину. Потом она проверила, хорошо ли ученики укрыли свои работы. Готовые скульптуры тоже не должны сохнуть слишком быстро. Оглядевшись, она убрала на место валики и рейки, положила в печь дрова для завтрашнего занятия, оставив мастерскую в полном порядке для следующей группы.

На пороге она остановилась и вслушалась в тишину. Как и всегда по четвергам, она уходила из здания последней. Обе акварельные группы и мореходный класс обычно никогда не задерживались позже половины десятого.

Маргит переобулась, надела пальто, вышла из зала, закрыла дверь и, выбрав из гремящей связки нужный ключ, заперла дверь на замок.

Коридор был тускло освещен несколькими лампочками, в углах виднелись черные тени.

Она подумала о темноте. Она боялась темноты и до того события на военно-воздушной базе, но после него, после криков и вспышки пламени во мраке, все ночи стали страшными и угрожающими.

Она пошла к выходу мимо помещения для лепки, слесарной мастерской и модели железной дороги. Дойдя до конца коридора, она осторожно спустилась по скрипучей лестнице, миновала кафетерий и библиотеку. Проверила все двери, закрыла и заперла их.

Наружную дверь на морозе заедало. Застонав от натуги, Маргит изо всей силы прижала дверь и повернула ключ с удивившей ее легкостью. Переведя дыхание, она немного постояла и начала осторожно спускаться с лестницы подъезда. На каждой встрече с начальством она говорила, что ступеньки надо посыпать песком, и каждый раз решение принималось и доводилось до сведения охраны. На том дело и заканчивалось.

Судорожно ухватившись за железные перила, она спустилась по скользким ступенькам, дыхание ее стало таким хриплым, что Маргит показалось, будто во рту у нее скребется жесткая метла. У нее дрожали колени, когда она вышла наконец на тротуар.

Шел снег, тяжелый и колкий, воздух был тих и спокоен. Ветра не было. К вечеру похолодало. Температура снижалась в такт с падавшими с неба снежинками.

Только что выпавший снежок хрустел под резиновыми подошвами сапог. Маргит тащила за собой санки. Они противно скрипели полозьями по обочине дороги.

Как хорошо было двигаться, идти по белому, только что выпавшему снегу. Она тосковала по гибкости и подвижности, какой она отличалась в молодости, так же как тосковала она по утраченному душевному покою. Сначала боль в спине усилилась, но потом ей стало легче, а когда она подходила к дому, боль почти совсем прошла.

«Мне надо больше гулять», — подумала Маргит.

Крыльцо занесло снегом, но у нее так замерзли ноги, что она решила, что снег подметет Торд. Она потопала ногами и смела метелкой снег с верха сапог, потом отперла дверь и вошла в холл.

Маргит просто умирала от голода.

Сбросив сапоги, она повесила пальто на крючок, пошла на кухню и, не зажигая свет, открыла холодильник.

Утром, перед уходом из дому, она сделала себе длинный бутерброд с яйцами и креветками и теперь съела его с такой поспешностью, что вымазала нос майонезом. Тяжело дыша и ощущая внутри грызущую пустоту, она села за стол и уставилась на мойку. Как же она устала.

Завтра ей надо открывать детский сад, значит, придется встать в половине шестого утра.

Надо пойти и лечь, подумала она, но не двинулась с места.

Она, словно прибитая гвоздями, сидела в темной кухне до тех пор, пока не зазвонил телефон.

— Ты все еще не спишь? Ты же давно должна быть в кровати.

Она улыбнулась, слушая голос мужа.

— Я уже иду, — солгала она.

— Как прошел день?

Она едва слышно вздохнула.

— Та девочка никак не может сосредоточиться, она требует от меня невероятных усилий.

— Что со скульптурой?

— Ничего.

Короткое молчание.

— Ты ничего не слышала? — спросил Торд.

— Что я должна была слышать?

— О нем.

— Нет.

— Я приду около двух. Ложись и не жди меня.

Она снова улыбнулась:

— Именно это я и собираюсь сделать…

Положив трубку, она медленно потащилась по лестнице на второй этаж. По улице проехал автомобиль с включенным дальним светом, и по стене пробежала взъерошенная тень облепленной снегом березы.

Несмотря ни на что, в жизни ей выпал счастливый жребий. Дочери выросли здоровыми целеустремленными людьми, которых высоко ценили за пользу, которую они приносили обществу. Но главным призом ее жизни был Торд.

Кончиками пальцев она погладила свадебную фотографию, висевшую на самом видном месте в гостиной второго этажа.

Она вымыла лицо, почистила зубы, прополоскала рот, сплюнула, разделась и пошла в комнату. Она аккуратно сложила одежду и положила ее на стул возле серванта.

Она натягивала ночную рубашку, когда из гардеробной неслышно вышел мужчина. Она сразу вспомнила его, хотя он стал более внушительным и совсем поседел.

— Это ты! — удивленно воскликнула она. — Что ты здесь делаешь?

Она нисколько его не испугалась. Не испугалась даже тогда, когда он поднял затянутые в перчатки руки и обхватил пальцами ее горло.

Паника началась, когда Маргит стало нечем дышать, а бушующий в крови адреналин взорвал мозг в последней попытке сохранить сознание. Комната опрокинулась, она увидела, как на нее валится скошенный потолок. Лицо мужчины становилось все ближе и ближе, а его железные пальцы продолжали давить горло.

Никаких мыслей, никаких чувств…

Только где-то далеко внизу расслабились какие-то мышцы и под трусами неожиданно стало очень тепло.