Красная Волчица

18 ноября, среда

Легкой походкой мужчина прошел мимо портье, тело парило в воздухе, мысли были быстрыми как молнии. Он чувствовал себя помолодевшим и сильным. Ноги пружинили, как встарь, мышцы без усилий подчинялись его воле. Он набрал полную грудь воздуха, ощутив легкий укол в опустившейся диафрагме. Воздух был особенным, тем же, что и прежде, он был похож на любимую в детстве песню, давно забытую, но вдруг прозвучавшую из далекого радиоприемника.

Резкий, пронзительный воздух, подумал он и остановился. Холодный и застывший в ожидании.

Он поднял голову, прищурившись, взглянул на небо, снежинки со сколотыми неровными краями то и дело упрямо падали на землю, прихотливо кружась в плотном холодном воздухе.

Он приехал сюда, чтобы вернуться домой, чтобы воссоединиться с семьей. Он немногого ждал от страны и ее пейзажей, слишком хорошо он понимал, как капиталистические хозяева перемалывают народную культуру и инфраструктуру. Радость встречи с домом была вдвойне радостной, так как оказалась неожиданной — добротные дома, заснеженные улицы, близость неба и законченность хмурых сосен и елей. Изменения воспринимались спокойно, он знал, что благосостояние людей улучшилось за время его отсутствия.

Он отправился на улицу, где когда-то жила его девушка, к веренице убогих лачуг с холодной водой и удобствами во дворе, и засомневался — правильно ли он идет? Сориентироваться было не так-то легко. Окрестности Карлсвика изменились так, что он их не узнавал. На пустоши за деревней, где густо росла черника, в которой они летом шестьдесят девятого резвились с Кариной, пока не угодили в муравейник, горделиво возвышалась бело-синяя стеклянно-металлическая коробка самого большого в Северной Европе крытого зала, где проводились футбольные матчи и коммерческие выставки. Ему были чужды такие хвастливые потуги.

У речки, где они с Кариной гуляли между лесным складом и лесопильной биржей, построили четырехзвездный кемпинг с туристическим поселком, в котором он теперь поселился.

В холодном зимнем воздухе он ощутил влагу от еще одной речки, с шумом бегущей в сторону Боттенвика, увидел город, протянувшийся вдоль противоположного берега, остатки лесопильного завода, стоявшего у самой кромки воды. Интересно, что от него осталось? Сбрасывают ли и теперь сосны в воду с крутого песчаного берега?

По-прежнему легко и пружинисто он подошел к реке по отчетливо скрипевшим подмосткам, покрытым толстым слоем льда, смешанного с гравием и хвоей. Настил был прочным, перила солидными, дома, теснившиеся вокруг, были ему совершенно незнакомы.

Все было подновлено и отремонтировано в прихотливом вкусе всесильной культурной элиты и высших чиновников. Многие дома рабочих сохранили свой оранжевый или охристо-желтый цвет, но, приглядевшись, он понял, что стены обшиты цветным пластиковым сайдингом. Белые резные украшения четко выделялись на фоне синевато-серых красок зимнего дня. Прямые пластиковые стеклопакеты кричали о дорогом внутреннем убранстве домов. Вместе с детскими площадками, красочными качелями — обманками старой, вновь обретенной любви — тщательно выметенные крылечки придавали всему месту вид фальшивой упадочной лихости.

Здесь было пусто и мертво. Он услышал собачий лай, увидел крадущегося по сугробу кота, но сам Карлсвик уже не жил, он стал функциональным зеркалом, отражавшим жалких людишек, поселившихся здесь и считавших себя счастливчиками.

Он задержался на этой мысли, напомнив себе, что жизнью обычных людей всегда распоряжался крупный капитал — как тогда, так и теперь.

Он вышел на Диспонентвеген и тотчас узнал ее дом с красным, как губная помада шлюхи, фасадом. Взгляд его автоматически уперся в ее окно на втором этаже. Зеленые горбыльки окон, на крыше похожая на исполинское насекомое телевизионная антенна.

Его девушка, его дорогая Красная Волчица.

Женщины всегда считали его застенчивым и неуверенным в себе любовником, и только с Кариной он чувствовал себя величественным. С ней любовь возносила его на вершины, оставлявшие далеко внизу пошлую эротику. Эта любовь была чудом. С ней и ее друзьями он создал себе настоящую семью, и все прошедшие годы, все прошедшие секунды она вечно пребывала с ним.

Она не захотела с ним говорить.

Когда он разыскал Карину, она его отвергла. От обиды горело лицо. Как она могла, она, которая была для них сияющей путеводной звездой? Она выбрала себе это гордое имя, когда группа решила именами подчеркнуть свои северные корни, они ведь были коммунистами из края волков. Хотя они и считали себя частью китайского народа, ничто не мешало им лишний раз подчеркнуть, что борьба за свободу не знает национальных и государственных границ.

Но она соблазнилась фальшивой сладостью власти, повернулась к нему спиной, и вот теперь он поворачивается спиной к ее родному дому и оставляет его навсегда. Он пошел назад, к кемпингу. Добравшись до места, он остановился на площадке, оперся локтями на перила и принялся смотреть на чахлые сосны.

Он задержал взгляд на сером фундаменте развалин первого в Норботтене металлургического завода, взглянул на острые трубы, торчавшие из-под снега, на искореженные остатки тщетных человеческих попыток сотворить свою судьбу.

История металлургического завода была короткой и бурной. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков здесь работало много сотен людей. Металл выплавляли из обогащенной руды, крупные залежи которой обнаружились в этом лене. Руду добывали в окрестных деревнях, и кто мог знать, что она так быстро закончится.

Хозяева, пришельцы из Центральной Швеции, купили завод сразу после Первой мировой войны, уничтожили машины, оборудование, продали жилища рабочих, а сам завод в буквальном смысле слова взорвали, подняв на воздух.

Для них это было в порядке вещей — взрывать других, но не себя.

Под диафрагмой снова запульсировала боль, ему вдруг стало холодно. Лекарство выветрилось из организма и перестало действовать, надо возвращаться в туристическую деревню. Он вдруг остро ощутил исходивший от него неприятный запах. В последние дни он усилился. Настроение его упало, когда он вспомнил порошок, которым был вынужден теперь питаться. Такое существование нельзя назвать жизнью.

Сегодня как раз три месяца с того дня, когда ему поставили диагноз.

Он отогнал прочь мрачные мысли и зашагал к целлюлозной фабрике.

Единственное, что здесь осталось, — это склад, бесстыдно огромные здания, в которых во время войны хранили военные материалы для немцев. Оружие, фураж и консервы складировали здесь, а потом отправляли в нацистские войска, в Норвегию и Россию. Здесь работали тридцать местных деревенских парней, и в их числе отец Карины. Она всегда утверждала, что именно работа на немцев сделала отца хроническим алкоголиком.

Дешевые оправдания, подумал он. У человека всегда есть свобода воли. Он всегда может выбрать, что ему делать, по обязанности можно только убивать.

Он сам сделал свой выбор. Его выбор — борьба с империализмом методом убийства, убийства как средства выражения, убийства как инструмента, направленного против тех, кто, в свою очередь, выбрал угнетение и притеснение его братьев и сестер.

Братьев и сестер, подумал он.

Он рос без братьев и сестер, но в конце концов он все же смог создать семью. Он создал свою стаю, за которую нес ответственность, но которую он в конце концов покинул.

Боль прочно угнездилась в желудке, все тело стало тяжелым и беспомощным. Он повернул назад и пошел в кемпинг. Он шел, мучительно шаркая ногами.

Какой он, собственно говоря, отец? Он оставил свою стаю посреди дороги, пошел своим путем, когда земля стала гореть у него под ногами.

Черная Пантера, подумал он, остановившись возле заснеженного поля для мини-гольфа, чтобы передохнуть, вспомнить о навсегда потерянных детях. Его наследник и старший сын, самый нетерпеливый и деятельный, самый бескомпромиссный, выбравший имя Черная Пантера в честь борцов за свободу в Соединенных Штатах. В группе была жаркая дискуссия относительно того, не будет ли такое чисто американское имя истолковано как проявление контрреволюции. Некоторые так и говорили. Сам Пантера утверждал, возражая им, что назвал себя в честь критиков Америки, борцов с капиталистическими лакеями.

Сам же он, как отец, занял выжидательную позицию, решив предоставить споры другим. Когда же они не смогли договориться, он сказал свое веское слово в пользу Черной Пантеры.

В груди заныло, когда он подумал, как изменились молодые революционеры. Без его руководства Черная Пантера растерял всю силу, стал своей бледной тенью.

Второй сын выбрал свой путь и давно отказался от своих прежних идеалов. Он был хуже всех других, Белый Тигр. Белый Тигр среднего возраста настолько разительно отличался от непоседливого мальчика, каким он его помнил, что отец был почти убежден, что сына подменили кем-то другим.

Он продолжил свой путь к маленькому домику в туристическом поселке, явственно видя рядом с собой Белого Тигра. Он вспомнил, как они шли здесь рядом. Это было летом. Белый Тигр выбрал себе такое имя, потому что белый цвет символизирует чистое прямодушное животное, отличающееся гибкостью и силой.

У него было чистое сердце, подумал человек, но сегодня его сердце черно, как металлургический завод, которым он руководит.

В углах и за занавесками он мельком замечал людей, совершающих бессмысленные путешествия. Люди пили кофе, планировали покупки, готовили неприятности своим конкурентам и мечтали о сексуальном удовлетворении. Поселок был заполнен почти целиком, но почти все постояльцы были на каком-то мероприятии в крытом зале, что было ему только на руку. С тех пор как он зарегистрировался здесь, в Уппланде, с ним не заговорил еще ни один человек.

Он остановился у входа, почувствовал, что его качает. Силы были на исходе. Теперь рядом с ним были двое его последних детей.

Лев Свободы получил свое имя отчасти благодаря тому, что многие в группе считали, что кто-то из них должен символизировать их солидарность с Африкой, но сам Лев не был способен на истинно великие мысли. У мальчика были верные убеждения, но ему нужен был авторитетный наставник, способный направить его по правильному пути. Все вместе они решили работать над тем, чтобы Лев Свободы своим мощным рыком распугал всех притеснителей и угнетателей Черного континента.

Он был, пожалуй, нужен Льву Свободы больше, чем другим, и мальчику поэтому пришлось хуже, чем другим.

«Я должен протянуть тебе руку, сынок», — подумал он, входя в свое крошечное временное жилище.

Он уселся на стул возле двери и принялся устало стаскивать с себя сапоги. Диафрагма сильно разболелась, его стало тошнить.

Он застонал, откинулся на спинку стула и на мгновение закрыл глаза.

Другая его дочь, Лающая Собака, была очень активна в шестидесятые, но с ней могло произойти все, что угодно. Интересно было бы на нее посмотреть. Может быть, именно она заслужила его наследие.

Он подошел к гардеробу и проверил, на месте ли его матросская сумка.