Красная Волчица

20 ноября, пятница

Томас прокрался в квартиру как чужак. Как долго он отсутствовал, как далеко отсюда был — так далеко, что уже не чаял вернуться. Пентхаус на Грев-Турегатан в Эстермальме лежал где-то в другом мире, в другой галактике — за сотни световых лет отсюда, но теперь он все же дома, он ощущал это каждой клеточкой своего тела и испытывал невероятное облегчение.

Он дома, у себя дома.

Все здесь было привычно и знакомо — тихий шум неисправной вентиляции, смешанный с дыханием спящих людей, в квартире прохладно и сыро от тянущего из окон сквозняка, из кухни доносится запах пережаренного масла. Томас снял куртку, поставил на пол футляр с ракеткой и спортивную сумку, снял сапоги, окинул взглядом неуклюжую маскировку — неиспользованный спортивный костюм и сухое полотенце.

Он судорожно сглотнул и попытался отогнать прочь чувство вины. В одних носках он на цыпочках зашел в детскую и склонился над кроватками. Дети спали, полуоткрыв рот — в пижамках и в обнимку с мягкими зверушками.

Это был его мир, его реальность. Пентхаус в Эстермальме был холоден и рассчитан до последнего сантиметра. Изощренная, обольстительная мебель. Жилье Софии Гренборг было синим и рафинированно-холодным, его квартира — теплой и желтой от света качавшихся на столбах фонарей.

Он направился в спальню. Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего. Он встал в дверном проеме и посмотрел на жену.

Она спала поперек кровати в чулках, трусах и свитере, с открытым, как у детей, ртом. Ресницы отбрасывали на скулы длинные тени, дышала Анника глубоко и ровно.

Взгляд Томаса скользнул по ее крупному телу — угловатому, мускулистому и сильному.

Тело Софии Гренборг было белым и мягким, а как она стонала, когда они любили друг друга.

Его вдруг, совершенно неожиданно, охватило всепоглощающее чувство стыда. Он попятился и вышел из спальни, оставив Аннику лежать поперек кровати без одеяла.

Она все знает, подумал он. Кто-то ей рассказал.

Не включая свет, он вошел на кухню, сел за стол, поставил локти на колени и подпер голову ладонями.

Нет, это невозможно, подумал он. Если бы она знала, то не спала бы так безмятежно.

Он тяжело вздохнул. Ничего не поделаешь.

Ему придется лечь рядом с ней, лежать до утра без сна, прислушиваться к дыханию жены и тосковать по яблочному аромату и дымку ментоловых сигарет.

Он встал, в темноте наткнулся на мойку. Действительно ли он так тоскует по всему этому?

Или все же?..

Липкая ладошка легла Аннике на щеку.

— Мама, привет, мама.

Анника открыла глаза, зажмурилась от яркого света, не в силах сразу понять, где она находится. Потом она поняла, что всю ночь проспала в одежде, и увидела склонившуюся над ней Эллен — хвостики свисают к лицу матери, ротик вымазан арахисовым маслом.

Лицо Анники расплылось в широкой улыбке.

— Привет, лапочка.

— Я сегодня останусь дома.

Анника погладила дочь по щечке, кашлянула и снова улыбнулась:

— Нет, не получится. Но сегодня я заберу тебя после полдника.

Анника присела на кровати и поцеловала Эллен, слизнув с ее губ арахисовое масло.

— До полдника.

— Сегодня пятница, на полдник будет мороженое.

Девочка задумалась.

— Да, после, — сказала она и выбежала из комнаты.

В приоткрытую дверь заглянул Томас. Вид у него был такой же, как всегда, — усталые глаза, волосы непослушно топорщатся.

— Как ты себя чувствуешь?

Она улыбнулась, по-кошачьи выгнув спину.

— Кажется, хорошо.

— Ну, мы поехали.

Когда Анника открыла глаза, Томаса уже не было.

Сегодня она не стала дожидаться тишины и пошла в душ до того, как хлопнула входная дверь. Анника вымыла голову, подрезала ногти на ногах и смазала пятки лосьоном, накрасила ресницы, подровняла пилкой ногти, надела свежий лифчик. На кухне она сварила кофе и сделала бутерброд, хотя и знала, чем это для нее чревато.

Она уселась за стол и тотчас почувствовала, как в нее вползает липкий страх, он валил из всех углов словно клубы темного ядовитого дыма, и Анника, не выдержав, позорно бежала. Она оставила на столе кофе, нераскрытую пачку йогурта, надкусанный бутерброд и бросилась к двери.

Снегопад к утру прекратился, но небо по-прежнему было затянуто тяжелыми серыми тучами. Ветер нес ледяную изморозь, льдинки впивались в лицо и волосы. Анника перестала различать цвета, мир стал черно-белым, в груди продолжал беспокойно шевелиться острый камень.

София Гренборг, Грев-Турегатан.

Она знала, где это. Там жила Кристина Фурхаге.

Не раздумывая больше, Анника пустилась в путь.

Медово-желтый фасад был покрыт тяжелой лепниной, на выступающих частях лежали снежинки. С каждой стороны подъезда словно тяжелые гроздья нависали эркеры, неровно поблескивали дутые оконные стекла, на фоне желтизны стен ярким пятном выделялась темно-коричневая дверь.

У Анники замерзли ноги и уши. Она энергично потопталась на месте и надела шарф на голову, как платок.

Зажиточная буржуазность, подумала она и подошла к двери подъезда.

Домофон был современным, в дом могли войти только жильцы, знавшие код. Анника задрала голову и, прищурившись, окинула взглядом фасад, за которым где-то была квартира Софии Гренборг. В лицо летел снег, от которого заслезились глаза.

Анника перешла на противоположную сторону улицы, встала напротив подъезда, вытащила из сумки мобильный телефон, набрала 118–118 и попросила соединить ее с номером Софии Гренборг на Грев-Турегатан. Если у Софии есть определитель номеров, то она увидит только номер государственной телефонной компании.

В трубке раздались длинные гудки. Где-то в доме звонил и звонил телефон, стоявший возле кровати, на которой прошедшей ночью лежал ее муж.

После пятого сигнала включился автоответчик, и Анника уловила в голосе ответившей женщины неподдельную радостную легкость.

— Привет, это София. Я не могу сейчас подойти к телефону, но…

Анника отключилась, звонкий голос продолжал звучать в ушах, камень в груди начал жечь и колоть еще сильнее.

Она вернулась к подъезду и принялась, одну за другой, нажимать кнопки напротив фамилий жильцов. Наконец ей ответила какая-то пожилая женщина.

— Добрый день, — сказала Анника. — Мы из электрической компании. Нам надо снять показания счетчика в подвале, вы не можете нам открыть?

Зажужжал замок, и Анника легко отворила бесшумно скользившую на смазанных петлях дверь.

Лестничная площадка была выложена желтым и черным мрамором, лакированные парапетные панели темного дуба отражали приглушенный свет медных светильников. Толстый ковер поглощал звук шагов.

Анника пробежала пальцем по красивой текстуре дощечек с именами жильцов около лифта.

Имя Софии Гренборг одиноко красовалось на дощечке шестого этажа.

Анника отправилась наверх пешком, медленно прошагав по всем лестничным маршам до последнего мансардного этажа.

Дверь Софии была еще более изысканной, чем двери других квартир. Белая дверь, снабженная системами безопасности, выделялась на фоне многометровой кирпичной стены.

Широко расставив ноги и упершись в мраморный пол, Анника принялась рассматривать табличку из полированной стали, на которой значилось: София Гренборг. Камень в груди ворочался и рвал легкие в такт дыханию. Анника достала мобильный телефон, набрала номер справочной и попросила соединить ее с объединением областных советов.

— Мне нужна София Гренборг, — сказала она.

Женский голос был таким же радостным и легким, как голос в автоответчике.

— Меня зовут Сара, я звоню из редакции газеты «Мир областных советов», — сказала Анника и снова посмотрела на табличку. — Я обзваниваю людей в преддверии Рождества, чтобы задать им вопросы нашей анкеты. Вы не против ответить?

София легко и серебристо рассмеялась.

— Да, — сказала она, — хорошо…

— Какой подарок вы бы хотели получить на Рождество? — спросила Анника и погладила ладонью дверь Софии.

Женщина в трубке снова рассмеялась.

— Поцелуй любимого человека, — сказала она, — ну и, пожалуй, немного соли для ванны.

В глазах Анники встал черный туман, мозг заволокло темной пеленой.

— Любимого человека? — севшим голосом спросила Анника. — Мужа?

Снова послышался смех.

— Пока это маленькая тайна. «Мир областных советов», говорите. Приятная газетка. Вы всегда стоите на страже наших интересов. В каком номере это будет?

Анника закрыла глаза, провела рукой по лбу. Лестничная площадка начала качаться, между стенами возникло какое-то волнообразное движение.

— Что — это?

— Анкета. Ответы будут до Рождества?

Аннике пришлось присесть на корточки, прижавшись спиной к двери.

— Точно мы этого пока не знаем. Все зависит от объема рекламы.

Есть ли реклама в этой газете? Анника этого не знала.

В трубке повисла тишина. Анника слышала дыхание Софии Гренборг, ритмичные движения, гнавшие кислород в кровь этой женщины.

— Ну, — заговорила София, — если это единственный вопрос…

— Моя фамилия тоже Гренборг, — сказала Анника. — Мы с вами не родственницы?

Раздавшийся смех уже не был таким сердечным, как прежде.

— Как, вы говорите, вас зовут?

— Сара, — ответила Анника. — Сара Гренборг.

— Из какой ветви Гренборгов вы происходите?

Может быть, ей показалось, но, кажется, София стала слишком сильно тянуть «и».

— Из сёрмландской, — ответила Анника.

— А мы из Эстерботтена, из главной усадьбы общины Веза. Ты из потомков Карла-Юхана?

— Нет, — ответила Анника, — Софии Катарины.

Она вдруг поняла, что не в состоянии дальше слушать эту сраную аристократку из проклятого рода Гренборгов, и отключилась, не успев договорить фразу.

Наступила благословенная тишина. Анника подождала, когда уляжется сердцебиение, и положила ладонь на дверь Софии, чтобы впитать в кровь эту женщину.

Анника сосредоточенно смотрела на холодную лестницу, прислушиваясь к тональности голоса Софии, представляя ее за отличной работой в отличном объединении советов, за чтением отличных статей в «Мире областных советов». Эта женщина хладнокровна и до того хорошо воспитана и красива, что ее, Анники, собственный муж предпочитает целовать эту женщину на улице, женщину, у которой было все, чего никогда не будет у Анники.

Она, не оборачиваясь, покинула дом Софии.

Мужчина проснулся оттого, что розовое покрывало уткнулось ему в нос. Он всхрапнул и застонал от боли, ударившей из живота в голову. Деревянные доски потолка медленно покачивались перед глазами, и он перевел взгляд на фибергласовые стены, давясь собственным тяжелым дыханием. Сырость невыносимым грузом давила на грудь.

Он явственно вспомнил лицо склонившегося над ним врача в тот день, когда он вышел из наркоза. Лицо друга было напряженным, зубы стиснуты. Он рассказал о последствиях и альтернативах, и человек понял его правильно.

Неоперабельный и неизлечимый случай. Выживаемость от трех до шести месяцев после установления диагноза. Все это время будут боли, тошнота, невозможность нормально есть, похудание, упадок сил, быстрая утомляемость и малокровие. Лечение заключается в приеме средств, подавляющих тошноту, болеутоляющих лекарств и питательных смесей.

Он понял, что будет увядать и гнить до тех пор, пока не умрет. Запах будет все время усиливаться, но его друг врач сказал, чтобы он не пытался заглушить его духами или туалетной водой. Это не поможет, запах станет еще сильнее и хуже.

Он окинул взглядом комнату, плитку и рукомойник, стены, пластиковый пол, веселенькие половички, попытался остановить взор на каком-нибудь неподвижном предмете и наконец задержал взгляд на окне, сквозь которое в щель между тяжелыми занавесками проглядывало холодное хрустально-синее небо. Мир медленно остановился, дышать стало легче, и человек погрузился в дремоту, в которой стерлась граница между сном и действительностью.

— Я из союза любителей парусного спорта и хочу заказать помещение на вторник до девятнадцати часов, — услышал он собственный, отдающийся эхом в затылке, голос.

Перед ним сидела библиотекарша со своей регистрационной книгой, и он видел, что она не верит ни одному его слову. И в самом деле, не мог же он одновременно быть любителем парусного спорта, рыболовом, любителем бабочек и исследователем генеалогии.

Все прибывшие на ту встречу носили конспиративные клички, обычные буржуазные имена — Грегер, Торстен или Матс. Многие морщились, узнав, что он выбрал себе имя Рагнвальд. Не надо воображать, что ты — лучший, но он и действительно был лучшим, и в Мельдерстейне он тоже был лучшим, и они скоро это поняли.

Он тихо рассмеялся. В своем сумрачном мире он вернулся теперь на завод. Была жаркая весна 1969 года, мир стоял на пороге великой революции, и они готовились к ней, готовились к вооруженной борьбе, круглосуточно охраняя свой лагерь. Люди выстругивали себе дубинки при свете костра, обсуждали формы ведения партизанской войны и учились рукопашному бою.

В Норвегии столкновения между левыми активистами и их противниками были жестче, чем в Швеции. После взрыва бомбы в радикальном книжном магазине они поняли, что скоро настанет и их очередь, и не хотели допустить, чтобы их просто погнали, как баранов, на бойню.

Подготовка в Мельдерстейне проходила весело, потом режим стал церковным. После того как он получил место общинного ассистента в Лулео, никто уже не задавал вопросов о повестке дня встреч. Они собирались под гремящими лозунгами Мао в маленькой заводской церкви.

Он вспомнил, что в те дни пребывал в полной гармонии с собой, вспомнил, как совершенное знание цитат Мао обеспечило ему центральное место в руководстве, несмотря на то что во встречах участвовали представители со всей страны. Они готовились к борьбе в те бурные ночи, и именно там он встретил свою Красную Волчицу.

Он улыбнулся, глядя в качающийся потолок, снова увидел ее нежный взгляд, ее маленькую хрупкую фигурку.

Как юна она была, как огромны были ее глаза. Она смотрела на него как на кормчего. Никто, кроме него, не имел одновременно опыта революционной борьбы и церковного милосердия, у его власти не было соперников, и все же маленькая Красная Волчица, вместе с ее приятелями, последовала за ним в летний лагерь, даже не понимая, что ими двигало. Она стала служительницей революции намного скорее, чем он мог надеяться, и сделала она это только ради него.

Ради него.

Карина, с которой они целовались в церковном дворе. Он до сих пор помнит запах ее любимой жевательной резинки.

Он осторожно повернулся в кровати.

В лагере они — для жизни и работы — создали ячейки. Они жили в Эрнесете, а в ночные смены ходили на металлургический завод. Жили они в дворовой пристройке в Эстерстадене, по поручениям ездили в общественном транспорте. Они организовывали забастовки, работали с объединением квартиросъемщиков, со специалистами отрасли в согласии с маоистской теорией народного фронта, народного движения, но дело подвигалось слишком медленно, они слишком много спорили между собой. Стало много дутых авторитетов, упивавшихся собственным голосом. Популярность движения привела к тому, что в нем появилось паразитическое охвостье, игрушечные революционеры, пришедшие для того, чтобы знакомиться с девочками и пить пиво. После Мельдерстейна эти негодяи окончательно озлобились. Двое товарищей оспорили его руководящую роль и привели другого руководителя, и тогда он забрал свою семью и ушел. Он покинул этих буржуазных игрушечных коммунистов, предоставив им самим тихо сгнить и умереть, а сам сформировал собственную группу, которая всерьез планировала захват власти.

В желудке снова повернулся невидимый нож. Рак желудка, болезнь эта редко встречается теперь в Европе, но судьба слепа. Было принято решение сделать операцию, чтобы определиться с возможностью лечения. Симптомы были такие же, как при язве желудка, и при гастроскопии обнаружили большую язву, подозрительно похожую на распадающуюся опухоль. При микроскопическом исследовании диагноз подтвердился. Ему открыли живот, увидели опухоль, проросшую в соседние органы, и закрыли живот. Обнаружились метастазы в легких, костях и головном мозге. Ему предстояло медленно чахнуть и умереть от непомерной прожорливости опухоли.

От трех до шести месяцев.

У изголовья кровати вдруг появился отец, и ему сразу стало тяжело дышать. Легкие свело болезненной судорогой, и он испуганно отполз к стене.

— Первородный грех, — гремел склонившийся над ним отец, и голос его гулко отдавался от стен домика. — Я обвиняю тебя. Я считаю тебя ответственным за грехопадение Адама и Евы.

Плеть поднялась и опустилась ему на диафрагму. Дикая судорога прошла по животу. Его вырвало порошком на подушку. Голос отца повышался и рос, заполняя комнату, как звуки играющего не в лад симфонического оркестра.

— Твоя жизнь зачата в бездне, дитя дьявола, ты — зло, зло и воплощение сатаны.

Он попытался возразить, просить о милости, петь знакомую с детства песню: «Отец, добрый отец, будь милосерден», но плеть опять поднялась и ударила его по губам. От боли на несколько мгновений перехватило дыхание.

— Изгони ад из сердца, чтобы спасти свою бессмертную душу для Царствия Небесного.

Плеть поднялась еще раз, и отец воспарил к потолку в своем стихаре, и человек понял, что час избавления близок.

— Отец, — прошептал он, чувствуя, как его рвет кровью. Горящий взгляд потускнел, и плеть задержалась в воздухе.

— Я остался один, — прошептал он своему отцу, — но ты никогда не понимал почему. Бог знает, что ты следовал его завету плодиться и размножаться, заселяя землю, но у тебя все равно не было больше детей. Ты так и не понял почему?

Отец под потолком насторожился, плотно сжав губы.

— Она вырвала их из себя у саамки из Виттанги, — прохрипел он, — моих братьев и сестер, она дала той самке выскрести их из своего лона, чтобы ты не бил их плетью за первородный грех.

Плеть опустилась и ударила его в голову. Мир опустел и провалился в бездну.

Анника побросала одежду на пол, вошла на кухню, отодвинула в сторону недоеденный завтрак и поставила на стол компьютер. Она зашла на сайт www.lf.se и принялась изучать организацию объединения областных советов. На полях последней страницы газеты она отметила такие отделы, как «Демократия и политика в здравоохранении», «Экономика и самоуправление» и «Отдел международных финансов».

Она задумалась, прижав пальцы к губам.

Пожалуй, этого хватит. Три разных отдела, которые, надо думать, редко контактируют между собой, и три заведующих отделами одного уровня.

Она несколько раз глубоко вздохнула и набрала номер коммутатора объединения. Для начала она попросила к телефону заведующего отделом демократии и политики в здравоохранении.

— Добрый день, — сказала Анника и откашлялась. — Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен»…

Начальник отдела резко перебил ее:

— Я бы попросил позвонить в наш отдел связи с прессой, там сидит человек, который ответит на все ваши вопросы.

Сердце Анники колотилось как сумасшедшее, ей казалось, что собеседник слышит этот лихорадочный стук.

— Да, я понимаю, — сказала она, — но у меня к вам такое дело, что я не могу говорить с отделом прессы. Наоборот.

Наступило недоуменное молчание.

— Что? — переспросили на другом конце провода. — Что вы имеете в виду?

Анника закрыла глаза и заговорила уверенным тоном:

— Для начала я хочу заверить вас в том, что не собираюсь нигде на вас ссылаться, не собираюсь пока писать статью. Я только хочу прояснить некоторые данные, полученные нами при разборе некоторых сторон вашей деятельности.

Настороженность уступила место удивлению и подозрительности, прозвучавшей в ответе заведующего.

— Что вы имеете в виду? Какой деятельности?

— Это касается превышения расходов на один из ваших проектов.

Было похоже, что телефонный собеседник буквально упал на стул.

— Превышение чего? Я не понимаю…

Анника не отрываясь смотрела на кухонную вытяжку.

— Я не собираюсь, как уже сказала, кому-либо рассказывать об этой ситуации. Я хочу только обсудить несколько вещей, причем тоже должна быть уверена, что это останется между нами. Я не стану распространяться о том, что говорила с вами, а вы никому не скажете, что говорили со мной.

Молчание.

— Что это за вещи?

Она почувствовала, как он дернулся, глотая наживку.

— Речь идет о превышении расходов, запланированных на проект, касающийся угроз в адрес политиков, — сказала Анника. — Вы ведете этот проект совместно с объединением общин и департаментом юстиции.

— Угроз в адрес политиков?

— Да, речь идет о рабочей группе, занимающейся насилием в отношении политиков и угрозами в их адрес. Хочу подчеркнуть, что мы считаем этот проект чрезвычайно важным, и, насколько мы понимаем, работа идет в нужном направлении, но я говорю только о бухгалтерских счетах.

— Я все-таки не понимаю, о чем вы говорите.

Анника выждала, чтобы за нее ответило красноречивое молчание, чтобы удивление надежно прокатилось по темным коридорам его административного мышления.

— Знаете, — сказала она, делая длинные паузы между словами, — меня не покидает такое ощущение, что с этим проектом вы пойдете на дно…

Теперь шеф отдела просто разозлился.

— Что вы хотите этим сказать? Кто решил, что имеет место какой-то обман?

Анника отчеканила четким и резким тоном:

— Я полагаю, что вы не желаете слушать мое сообщение. Это, как вам хорошо известно, нарушение конституции. Я не стану заострять внимание на вашем последнем вопросе.

Снова повисло набухающее, чреватое взрывом молчание.

— Вы не можете все же сказать, — спросил наконец заведующий отделом, — что все это значит?

Анника глубоко и шумно вздохнула и заговорила тихим задушевным голосом:

— Согласно данным одного заслуживающего доверия источника, происходит избыточное расходование средств со счетов, предназначенных для рабочей группы, занимающейся угрозами в адрес народных избранников. Дело в том, что один из представителей группы использует ваши счета для сокрытия собственных личных расходов.

— София Гренборг? — ошеломленно спросил шеф отдела. — Вы хотите сказать, что в отношении ее надо провести служебное расследование?

— Я не могу ответить вам на этот вопрос, — сочувственно произнесла Анника, — но мне кажется, что вы должны поставить меня в известность о возможных результатах такого расследования. Это не значит, что вы должны поделиться со мной сведениями о расходах, к которым я не имею ни малейшего отношения, но я жду, что вы свяжетесь со мной, когда и если заявите эти результаты в полицию.

Заведующий отделом судорожно откашлялся.

— Мы, видимо, уже давно находимся в таком положении, — сказал он. — Естественно, что сначала мы должны тщательнейшим образом провести внутреннее расследование. Надо как можно скорее связаться с нашими контролерами.

Анника закрыла глаза и с трудом сглотнула несуществующую слюну.

Она пожелала заведующему отделом удачи и положила трубку.

Потом она молча посидела, раздумывая, сколько надо еще выждать, прежде чем позвонить в следующий отдел.

Нет, ждать нечего, решила она.

Она позвонила заведующему отделом экономики и самоуправления. Она начала разговор в робком тоне, поинтересовавшись, как относится объединение областных советов к дутым предприятиям своих сотрудников. Когда собеседник вспылил и был уже готов прекратить разговор, Анника безмятежно спросила, не знает ли руководство, по какой причине София Гренборг заплатила за прошлый год налоги всего лишь с 269 тысяч крон.

Собеседник заинтересованно замолк.

Анника закончила свою реплику вопросом:

— Объединение областных советов финансируется из денег налогоплательщиков. Не кажется ли вам странным, что служащие объединения пытаются уклониться от уплаты налогов?

Человек с трудом подыскивал слова для ответа.

— Разумеется, да.

Анника положила трубку, пообещав позвонить снова и узнать, как продвигается расследование.

После разговора она попыталась встать, но не смогла: мышцы ног стали тверды как камень, а бедра свело судорогой. Ком в груди ворочался из стороны в сторону, обжигал и рвал легкие. Аннике казалось, что ее вот-вот разобьет паралич.

Она постучала кулаками по ногам, и мышцы снова стали ее слушаться. Потом она разогрела в микроволновке кружку кофе и сделала третий звонок — заведующему отделом международных финансов и спросила, как относится руководство объединения областных советов к правому экстремизму среди своих сотрудников. Она получила сведения о том, что одна из сотрудниц объединения в недавнем прошлом была активисткой одной из правоэкстремистских организаций, двоюродная сестра сотрудницы была осуждена за экстремистскую деятельность, а теперь руководство сочло уместным назначить эту даму в группу, занимающуюся угрозами в адрес политиков со стороны точно таких же правоэкстремистских групп. Правильно ли это?

Шеф отдела сказал, что, к сожалению, не может сразу ответить на этот вопрос, но пообещал разобраться в этом деле, и если она позвонит на следующей неделе, в понедельник или во вторник, то получит какой-то ответ.

Анника обмякла на стуле, чувствуя только легкое покачивание и слабость в голове и конечностях.

Она спрыгнула с высокого стула.

Самое главное — приземлиться на ноги.