Кремль. Президенты России. Стратегия власти от Б. Н. Ельцина до В. В. Путина

Глава 7. ОПАЛА

После выхода мемуаров бывшего президентского телохранителя генерала Коржакова пошли разговоры о том, что Борис Ельцин страдает от приступов хронической депрессии и даже несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством.

Первой попыткой считается странный случай, который произошел с Ельциным в ноябре 1987 года, когда после громкой речи на пленуме ЦК его решили снять с должности...

Этот драматический эпизод в книге Ельцина «Исповедь на заданную тему» описан так:

«Девятого ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезли в больницу. Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв.

Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно ставили капельницы, делали уколы. Особенно тяжело было ночью, я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли...»

Срыв у Ельцина действительно произошел. Но госпитализировали его не потому, что у него болели сердце и голова.

Вот как описывает в своем дневнике случившееся член политбюро Виталий Воротников:

«9 ноября в понедельник, в 13:30 срочно пригласили в ЦК. В кабинете Горбачева собрались только члены политбюро (Лигачев, Громыко, Рыжков, Зайков, Воротников, Чебриков, Яковлев, Шеварднадзе, Соломенцев).

Сообщение Лигачева. Ему позвонил второй секретарь МГК и сказал, что у них ЧП. Госпитализирован Б.Н. Ельцин.

Что произошло? Утром он отменил назначенное в горкоме совещание, был подавлен, замкнут. Находился в комнате отдыха. Примерно после 11 часов пришел пакет из ЦК (по линии политбюро). Ему передали пакет. Через некоторое время (здесь я не помню точно, как говорил Лигачев, — или потому, что ожидали его визы на документе и зашли к Ельцину, или он сам позвонил) к Ельцину вошли и увидели, что он сидит у стола, наклонившись, левая половина груди окровавлена, ножницы для разрезания пакета — тоже. Сразу же вызвали медицинскую помощь из 4-го управления, уведомили Чазова, сообщили Лигачеву. О факте знают несколько человек в МГК».

Председатель КГБ Виктор Чебриков дополнил рассказ Лигачева:

«В больнице на Мичуринском проспекте (спецбольница с поликлиникой Четвертого главного управления при Министерстве здравоохранения СССР), куда привезли Ельцина, он вел себя шумно, не хотел перевязок, постели. Ему сделали успокаивающую инъекцию. Сейчас заторможен. Спит. Там находится Е.И. Чазов (начальник Четвертого главного управления).

Что он говорит? Был порез (ножницами) левой стороны груди, но вскользь. Незначительная травма, поверхностная. Необходимости в госпитализации нет. Сделали обработку пореза, противостолбнячный укол...

Во время заседания вновь позвонил Чазов. И еще раз подтвердил, что порез небольшой, можно два-три дня подержать. А вообще — это амбулаторный режим».

Горбачев пишет, что ему немедленно доложили об этом чрезвычайном происшествии:

«Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно.

По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след...

Врачи сделали все, чтобы эта малопривлекательная история не получила огласки. Появилась версия: Ельцин сидел в комнате отдыха за столом, потерял сознание, упал на стол и случайно порезался ножницами, которые держал в руке...»

Академик Чазов к тому времени уже не возглавлял Четвертое управление, он стал министром здравоохранения, но, видимо, по старой памяти Лигачев попросил его выяснить, в чем дело. Бориса Николаевича осмотрели несколько профессоров, в том числе виднейший специалист в области грудной хирургии. Но их помощь не понадобилась.

По мнению Чазова, «произошел нервно-эмоциональный срыв затравленного человека, который закончился тяжелой реакцией, похожей на суицид (самоубийство). И все-таки это не был суицид, как пытались представить некоторые недруги Ельцина. И тогда, и спустя годы, не упоминая имени Бориса Николаевича, мне приходилось обсуждать эту ситуацию со специалистами-пси-хиатрами, и все они в один голос говорили, что это больше похоже на инсценировку суицида. Люди, собирающиеся покончить с жизнью, говорили они, выбирают более опасные средства...

Для меня ситуация была ясна — это совершено в состоянии аффекта человеком, который в тот момент думал, что рушатся все его жизненные планы...»

Политбюро в тот день заседало долго, обсуждая и осуждая Ельцина. Никто не подумал о том, что переживший чудовищный стресс человек прежде всего нуждается в неотложной психологической и психиатрической помощи. Исходили из того, что советский человек не имеет права на проявление слабости.

Попытка самоубийства, если эта версия была верной, и вовсе рассматривалась как непростительный проступок, недостойный коммуниста-руководителя. Теперь уж точно Борис Николаевич утратил моральное право руководить столичной партийной организацией...

Вот как в кабинете генерального секретаря на Старой площади шло обсуждение вопроса о Ельцине, судя .по дневниковым записям Виталия Воротникова. Ни капли сочувствия или доброжелательности.

«Факт сам по себе беспрецедентный. Что это? Случайность или срыв? Форма протеста или малодушие? Не похоже на Бориса Николаевича... Факт скрыть не удастся. Станет известно в Москве. Надо принимать решение. Пленум МГК намечен или нет? Дата уже известна. Необходимо решать вопрос, откладывать нельзя. Однако следует подождать дополнительной информации о состоянии здоровья. Новые сообщения врачей — состояние удовлетворительное. Возбуждение после сна пройдет...

Члены политбюро, секретари ЦК стали рассуждать. Обстановка в Москве, особенно в активе, сложилась последние месяцы не в пользу Б.Н. Ельцина. Взялся он за дело по обыкновению активно, круто. Тезис: при Гришине все было плохо — сначала срабатывал, давая повод для разноса и замены кадров. «Закручивание гаек». Хождения в народ — на заводы, стройки, в магазины. Выслушивал, критиковал старые порядки, давал обещания и авансы.

Но время идет, прошло почти два года, а дела не поправляются. Стали спрашивать, где обещанное. Да тут и в ЦК не только помогают, но и критикуют, требуют более результативной работы. К этому Борис Николаевич не привык!

Опять стали обсуждать, как поступить? Горбачев, другие члены политбюро склонялись к выводу, что налицо депрессия. Тянуть с решением нельзя, надо выносить вопрос на пленум МГК, как было поручено пленумом ЦК.

Итоги обсуждения подвел Горбачев: «В принципе решение о том, что Ельцина надо освобождать от работы, как он и сам просит, в политбюро уже созрело и раньше. Иначе — беспринципность. Сегодняшний день еще раз подтвердил правильность оценок на пленуме. Убежден, что мы верно поступили, не став (хотя было сильное давление членов ЦК) решать этот вопрос на пленуме ЦК. Но сейчас откладывать уже нельзя.

Надо будет встретиться с секретарями райкомов, обсудить предварительно на бюро МГК, а затем на пленуме МГК. Видимо, необходимо поручить это генеральному секретарю. Как считаете?» (Реплики: «Конечно, ведь это Москва»)...»

Утром 11 ноября Горбачев позвонил Ельцину в больницу. В палате кандидата в члены политбюро были установлены аппараты правительственной связи. Борис Николаевич разговаривал совершенно убитым тоном. Горбачев сказал, что ждет его у себя в ЦК.

Ельцин не хотел ехать, говорил, что врачи прописали ему постельный режим. Но Горбачев бесцеремонно дал понять, что он обо всем знает (он имел в виду историю с ножницами) и что настало время провести пленум Московского горкома.

Ельцин продолжал сопротивляться:

— Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали...

— Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему, — твердо сказал генеральный секретарь. — Москва и так полна слухами и о твоем выступлении на пленуме ЦК, и о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.

— А что я буду делать потом? — спросил Ельцин.

— Будем думать.

— Может, мне на пенсию уйти?

— Не думаю, — ответил Горбачев. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.

Михаил Сергеевич советовался с академиком Чазовым, спрашивал его: в состоянии ли Ельцин участвовать в пленуме горкома? Чазов ответил, что этого делать нельзя — прошел всего день после тяжелого стресса. Но Горбачеву не терпелось избавиться от психически неуравновешенного, как он считал, Бориса Ельцина.

Ельцин с ужасом вспоминает тот день. Ему было плохо. Приехал начальник Четвертого главного управления при Министерстве здравоохранения СССР академик Евгений Чазов:

— Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме горкома. Это необходимо.

Врачи, получив указание привести пациента в порядок, накачали Ельцина транквилизаторами. Потом они нередко прибегали к этому средству. Борис Николаевич обрел способность двигаться, но в голове у него шумело — он еще не пришел в себя после нервно-психического срыва и вряд ли адекватно воспринимал происходящее. Возможно, это его и спасло, потому что ему предстояло пережить нечто ужасное. Атмосфера на пленуме горкома была гнуснее, чем на пленуме ЦК. Горкомовские чиновники были мельче и гадостнее цековских.

На пленум горкома приехали Горбачев, Лигачев и предложенный на смену Ельцину секретарь ЦК КПСС по оборонной промышленности ленинградец Лев Николаевич Зайков.

«Атмосфера была тяжелой, — вспоминает Горбачев. — Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отзывалось ему теперь... Все это оставило неприятный осадок. На пленуме Ельцин проявил выдержку, я бы сказал, вел себя как мужчина».

Врагов Ельцин действительно нажил себе порядочное количество — в лице каждого, кого он снял с должности. В другой ситуации им бы пришлось до пенсии держать обиду в себе или делить ее с женой. А тут открылась сказочная возможность — партия в лице генерального секретаря просит ударить обидчика побольнее.

Недавние подчиненные Ельцина обвиняли его во всех смертных грехах, с наслаждением и сладострастием топтали поверженного хозяина, который в ту минуту более всего нуждался в помощи опытного врача-психоаналитика.

Секретари райкомов жаловались на Ельцина и одновременно оправдывались за свое прежнее молчание:

— А могли мы выступать открыто? По многим вопросам набирали в рот воды... Оторвался Борис Николаевич от нас, да он и не был с нами в ряду. Он над нами как-то летал. Он не очень беспокоился о том, чтобы мы в едином строю, взявшись за руки, решали большое дело... И почему такое пренебрежение к первым секретарям райкомов? Почти у каждого ярлык... Даже участковым инспекторам предоставлялось право следить за нами, говорилось о нас: если они, сукины сыны, что-нибудь натворят, смотрите...

Ельцина прямо называли виновником смерти бывшего первого секретаря Киевского райкома, одного из тех, кого он снял с должности. Уволенного секретаря назначили — с большим понижением — заместителем начальника управления кадров министерства цветной металлургии. Он, видимо, не в силах был пережить случившееся и через несколько месяцев выбросился из окна. Снятие с должности в те времена было равносильно катастрофе...

Выступления участников пленума горкома были потом опубликованы в московской прессе и произвели на москвичей самое мерзкое впечатление. А для Ельцина, который во второй раз присутствовал на собственной гражданской казни, это было новым ударом. Ельцина больше всего потрясло то, что в общем хоре звучал и голос тех, кого он поднимал и назначал на высокие должности. И ему еще пришлось встать, пройти на трибуну, оправдываться и виниться перед этими людьми. Обряд покаяния был непременной частью ритуала.

Ельцин говорил на пленуме:

— Я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел, и политической направленности в моем выступлении не было... Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву... Нет, я успел полюбить Москву и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить... Я очень виновен перед московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро, и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире...

На следующий день на заседании политбюро Горбачев говорил:

— Ельцин предпринял по сути дела атаку на перестройку, проявил непонимание ее темпов, характера. Более того, с демагогических позиций поднял вопрос о деятельности политбюро и секретариата.

Горбачев распорядился насчет того, как освещать отставку Ельцина в печати — «чтобы не показалось, что есть какая-то могучая оппозиционная сила. В общем, это просто авантюрист».

На сей раз интуиция подвела Михаила Сергеевича...

Прямо из горкома Ельцина увезли назад в больницу на Мичуринский проспект. Впервые в жизни он оказался безработным. Но Горбачев уже нашел ему работу — по специальности. Ельцин — профессиональный строитель? Пусть строит.

Воротников записал в дневнике:

«18 ноября во второй половине дня мне позвонил Горбачев. Повел разговор о трудоустройстве Ельцина. Коротко рассказал, как прошел пленум МГК.

— Есть мнение — назначить заместителем председателя Госстроя СССР. Думаю, не стоит его списывать. Строительство он знает, надеюсь, что эта встряска пойдет ему на пользу. Товарищи поддерживают, как твое мнение?

— Согласен.

— Ну ладно, буду вносить на политбюро».

Еще раз Горбачев посетовал на происшедшее 9 ноября: «Надо же было додуматься до такого поступка! Сколько с ним возились! Беседовали, обсуждали. Вот характер!»

После пленума Ельцин не вставал с постели, пребывал в подавленном состоянии, думал, что его ждет.

Горбачев позвонил Ельцину и предложил пойти в Госстрой первым заместителем председателя. Государственный комитет по строительству был суперминистерством, его возглавлял заместитель председателя Совета министров СССР, поэтому его первому заму можно было дать ранг министра.

Как требовали аппаратные правила, глава правительства Николай Рыжков направил в ЦК соответствующую бумагу:

«Вносится предложение об установлении дополнительной должности первого заместителя Госстроя СССР и об утверждении т. Ельцина Б.Н. первым заместителем председателя Госстроя — министром СССР». Горбачев расписался на этой записке, и Борис Николаевич получил новую работу.

Это было хорошо продуманное назначение: оно позволяло сохранить за Ельциным номенклатурный уровень союзного министра — вроде жаловаться ему не на что. Но одновременно Горбачев избежал необходимости поручить ему самостоятельную роль. Борис Николаевич опять перестал быть хозяином.

— Это уход с политической арены? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Ельцин.

— Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, — осторожно ответил Горбачев. — Но министр является членом правительства. Ты останешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается.

Михаил Сергеевич, считая, что имеет дело с не совсем здоровым человеком, лукавил. Для себя он окончательно решил: Ельцин может заниматься только хозяйственными делами. Получится у него в Госстрое, пусть трудится до пенсии.

Горбачев был озабочен поисками замены Ельцину. Спросил секретаря ЦК Вадима Медведева, как он относится к идее занять пост первого секретаря Московского горкома. Тот сразу ответил:

— Отрицательно. Москва не для меня, да и я для них чужой. Если брать немосквича, то в тяжелом весе.

После некоторых размышлений тяжеловеса нашли.

Оставшийся почти незаметным в политической жизни страны Лев Николаевич Зайков большую часть жизни проработал на оборонных предприятиях. Его продвигал член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома Григорий Васильевич Романов.

Юрий Андропов перевел Романова в Москву на повышение, сделал его секретарем ЦК по военно-промышленному комплексу. Вместо себя Романов оставил в Ленинграде послушного и неконфликтного Зайкова.

В середине мая 1985 года в Ленинград совершил первую поездку новый генеральный секретарь Горбачев. Горячий и искренний прием, оказанный ему в городе, так понравился Михаилу Сергеевичу, что он перенес теплые чувства к ленинградцам и на Зайкова.

Горбачев первым делом отправил своего соперника Романова на пенсию. А на освободившееся место секретаря по оборонной промышленности пригласил Зайкова.

И вот теперь вместо Ельцина, видимо по контрасту, Горбачев выбрал надежного и исполнительного Зайкова, который старался не перечить генеральному.

Выбор оказался плохим, что вскоре понял и сам Горбачев.

Зайков проработал первым секретарем Московского горкома меньше двух лет и ушел тихо и незаметно. Он сам попросил заменить его в горкоме, чтобы вернуться к оборонным проблемам.

4 октября 1989 года на заседании политбюро, когда повестка дня была исчерпана, рассмотрели и удовлетворили просьбу Зайкова об отставке с поста первого секретаря МГК. Почему он уходит? — таких вопросов никто не задавал.

Опять начались поиски московского секретаря.

Горбачев прочил на это место Аркадия Вольского, крупного партийного работника с либеральными взглядами.

Но бюро горкома, когда Горбачев спросил мнение столичных партсекретарей, единодушно высказались за Юрия Прокофьева, скучного и мелкого партийного чиновника, который как начал в школе трудовую деятельность старшим пионервожатым, так и шел неостановимо по комсомольской лестнице. Потом его перевели на партийную работу инструктором горкома, и он стал трудолюбиво двигаться вверх.

Большая карьера Прокофьева началась тогда, когда на долю Куйбышевского района Москвы, где он был первым секретарем, выпала счастливая доля выдвинуть в депутаты Верховного Совета РСФСР генерального секретаря ЦК КПСС Константина Ус-тиновича Черненко. Таким образом, Прокофьев становился секретарем райкома номер один.

Виктор Гришин в марте 1985 года вытащил умирающего Черненко из постели, чтобы вручить ему удостоверение об избрании, а Прокофьеву дозволили присутствовать на этой печально знаменитой церемонии, показанной в программе «Время», и подарить генеральному секретарю цветы...

Прошло несколько лет, и Прокофьев сам занял место Гришина. Горбачев и его окружение понимали, что это не тот уровень, что во главе Москвы нужно поставить более заметную личность, но мнение бюро горкома было единодушным. Ельцин для этих людей был плох, они хотели Прокофьева.

В августе 1991 года, на последнем совещании участников ГКЧП Юрий Прокофьев истерически кричал:

— Дайте мне пистолет, я застрелюсь!

Прокофьев вошел в историю своим бегством из Москвы после провала августовского путча 1991 года. Его искали, чтобы допросить. Он в конце концов сдался властям, с него сняли показания и сразу отпустили. Потом занялся бизнесом и теперь с удовольствием вспоминает, что это он ввел Юрия Лужкова в политику.

8 января возле Госстроя на Пушкинской улице (теперь в этом мрачном здании располагается Совет Федерации) гаишники мгновенно перекрыли движение, и в «ЗИЛе» с охраной в первый раз приехал на новую работу Борис Николаевич Ельцин. Его кабинет находился на четвертом этаже. Ельцин появился в окружении четырех телохранителей.

Назначение кандидата в члены политбюро, пусть даже опального, в Госстрой было для ведомства огромным событием. Еще до прихода Ельцина в комитет стали приходить письма на его имя.

Здесь заранее побывали лечащий врач Ельцина и врач-дието-лог. Они проверили столовую для начальства — им не понравилось. Вызвали заведующего столовой и объяснили ему, как и чем следует кормить нового руководителя.

В кабинете Ельцина поместили аптечку с большим набором лекарств. На рабочем столе и столе для заседаний оборудовали кнопку вызова, чтобы он мог сразу вызвать секретаря. В комнате отдыха велели поставить диван, чтобы Ельцин мог прилечь, если, не дай бог, плохо себя почувствует.

Борис Николаевич был в опале, считалось, что он навсегда выброшен из политической жизни, но до очередного пленума оставался кандидатом в члены политбюро, поэтому Девятое управление КГБ и Четвертое главное управление при Министерстве здравоохранения СССР продолжали его опекать.

Но Ельцин понимал, что и этого он скоро лишится. А главного уже был лишен — власти. Он дорожил не столько ее атрибутами — все блага были просто приложением к должности, — сколько самой возможностью управлять действиями множества людей, выдвигать любые идеи и претворять их в жизнь.

Едва ли Борис Николаевич формулировал это для себя столь откровенным образом, но он-то понимал, что власть — это единственное, что приносит удовольствие всегда. Все остальное дает лишь кратковременную радость.

После отставки, вспоминал позднее Борис Ельцин, наступили «самые тяжелые дни в моей жизни... Немногие знают, какая это пытка — сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать... Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит...».

Телефон с гербом — это аппарат правительственной городской автоматической телефонной станции. Телефоны АТС-2, в просторечии «вторая вертушка», устанавливали номенклатуре средней руки — уровня заместителя министра. У Ельцина же в госстроев-ском кабинете помимо «второй вертушки» стояла и «первая» — АТС-1, которая полагалась высшему эшелону власти.

И каждый день он с надеждой смотрел на этот телефон, ожидая, что, как в сказке, он вдруг зазвонит — и если не сам Горбачев, то кто-то от него скажет: приезжай, Борис Николаевич, для тебя есть дело поважнее... Но телефон не звонил.

О нем забыли. Забыли даже те, кто числился в приятелях. Ельцин был поражен, когда разом исчезли все те, кто еще недавно крутился вокруг него, набивался ему в друзья, счастлив был получить аудиенцию и пожать ему руку. Он оказался в некоем вакууме.

Он, наверное, не без оснований предполагал, что в политическом мире нет настоящих человеческих отношений, идет постоянное подсиживание друг друга, беспощадная борьба за власть или за иллюзию власти.

Борис Николаевич и сам был одержим этой борьбой. Он и сам, если бы дал себе труд вспомнить собственную жизнь, автоматически вычеркивал из памяти тех, кто терял власть и становился ненужен. Это происходило инстинктивно, чувства и сантименты только мешали политической карьере.

Но раньше это происходило с другими, а теперь с ним.

На его счастье, рядом оказались несколько человек, которые поверили в него и искренне хотели ему помочь. Они старались вытащить его из депрессии. В Госстрое его помощником стал покойный ныне Лев Евгеньевич Суханов, доброжелательный, веселый и компанейский. Одно время он считался самым близким к Ельцину человеком.

Двадцать с лишним лет Суханов проработал в научно-исследовательском институте «Проектстальконструкция», затем десять лет в Госстрое — старшим экспертом, помощником заместителя председателя. Суханову и предложили перейти к Ельцину.

Ельцин, приехав на Пушкинскую улицу знакомиться, первым делом пригласил к себе управляющего делами Госстроя.

Новый кабинет в сравнении с его прежним, горкомовским, показался Борису Николаевичу, вероятно, маленьким и неуютным... Книги и папки с бумагами из горкома пришлось свезти в четырехкомнатную квартиру на 2-й Тверской-Ямской.

Потом он пригласил Суханова. Ельцин прочитал его анкету, стал расспрашивать о семье, о работе.

«Борис Николаевич слушал так внимательно, — вспоминал Суханов, — что у меня невольно создалось впечатление, будто это какое-то наигранное, нарочитое, что ли, внимание. Потом, конечно, я разобрался: Ельцин, когда разговаривает с кем-то (причем любого ранга), всецело поглощен этим человеком. Довольно редкая черта».

Ельцин сказал Суханову:

— Знаете, Лев Евгеньевич, я привык со своими помощниками быть откровенным. Иногда я им доверял такое, что не всегда доверишь и собственной жене. Я сам предельно откровенен со своими помощниками и поэтому вправе требовать того же от них. Не терплю лести, не люблю лицемерия и ненавижу трусость.

«Он тяжело входил в новые обязанности и весь январь и февраль чувствовал себя скверно, — вспоминал Суханов. — Мне казалось, что собственной кожей ощущаю его моральные мучения. На службу он являлся уже уставшим, ибо под впечатлением происходящих с ним передряг потерял сон. По-настоящему еще не отошел от октябрьского пленума . ЦК и ноябрьского МГК, а впереди уже маячила новая «разборка» — февральский пленум ЦК».

18 февраля 1988 года на пленуме ЦК решились сразу несколько кадровых вопросов. Кандидатом в члены политбюро избрали председателя Госплана Юрия Маслюкова, который ровно десять лет спустя станет первым вице-премьером в правительстве Примакова. В секретари ЦК произвели Олега Бакланова, еще одного выходца из военно-промышленного комплекса, будущего активного участника августовского путча 1991 года.

А Ельцин был выведен из числа кандидатов в члены политбюро. Он перестал принадлежать к высшему руководству страны. Это был еще один удар.

Лев Суханов вспоминал:

«После февральского пленума ЦК КПСС, когда он утром пришел на работу, на нем не было лица... Как же он все это переживал! И тем не менее нашел в себе силы и отработал целый день. Но уже не в ранге кандидата в члены политбюро. Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного «ЗИЛа», без личной охраны...

В нем как будто еще жили два Ельцина: один — партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин — бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры...»

Но о втором, новом, Ельцине говорить было еще рано. Пока он находился в состоянии тяжелой депрессии.

«На пленумах ЦК, других совещаниях, когда деваться было некуда, наши лидеры здоровались со мной с опаской какой-то, осторожностью, — писал Ельцин, — кивком головы давая понять, что я в общем-то, конечно, жив, но это так, номинально, политически меня не существует, политически я — труп...

Что у меня осталось там, где сердце, — оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри...

Меня все время мучили головные боли. Почти каждую ночь. Часто приезжала «скорая помощь», мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять... Это были адские муки...

Потом, позже я услышал какие-то разговоры о своих мыслях про самоубийство, не знаю, откуда такие слухи пошли. Хотя, конечно, то положение, в котором оказался, подталкивало к такому простому выводу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться. Нет, никогда бы я на это не пошел...»

И верно, мысли о самоубийстве как-то не вяжутся с обликом Бориса Ельцина — решительного, жесткого человека, способного преодолевать любые препятствия, не теряющего присутствия духа в самые сложные моменты. Наоборот, считалось, что он лучше всего чувствует себя в момент борьбы, схватки.

И тем не менее тот эпизод с ножницами однозначно трактуется как попытка уйти из жизни.

Что же может толкнуть на такой поступок человека его психического склада? Приведу свой разговор с нашим известным психиатром — академиком медицины Татьяной Дмитриевой, бывшим министром здравоохранения.

— Есть категория людей, которые, если посмотреть жизненный срез, неоднократно пытались что-то с собой сделать, — сказала Татьяна Дмитриева. — Порезать вены, выпить какие-то препараты... Делают они это при определенных обстоятельствах. Допустим, если разрезаются вены, то человек твердо знает, что через полчаса, через час кто-то придет домой. Как правило, это делается демонстративно перед обидчиками — чтобы нанести ответный удар тем, кто обидел. Это протест. Точно так же человек может проглотить горсть таблеток — но не для того, чтобы умереть. Он таким образом хочет показать: видите, какие вы плохие! Вы довели меня до того, что я рискую своей жизнью. В психиатрии это называется шантажным суицидом. То есть таким путем человек хочет решить проблему, которую иначе он решить не может. Он жалеет себя. Это, кстати, как правило, не очень сильные люди. Люди, которые нуждаются в какой-то дополнительной психологической поддержке...

— И вы считаете, что это относится к человеку, которого я имею в виду? — переспросил я.

— Исключений в таких случаях не бывает, — ответила Дмитриева. — Это клиническая закономерность, психологическая закономерность. Она выводилась десятилетиями.

— А что еще характерно для человека такого психического склада? Чего от него можно ожидать? Как он поведет себя в трудной ситуации? Как отреагирует на сложные, кажущиеся неразрешимыми проблемы?

— Для него характерно опять-таки стремление решать свои проблемы вспомогательными средствами, — считает Татьяна Дмитриева. — Человек не в состоянии решить проблему так, как он хочет. Не получается. Если ты не можешь изменить мир, измени свое к нему отношение. Как? Например, начать пить. Человек, который оказался сегодня в конфликтной ситуации, пришел домой и выпил стакан водки. Это способ урегулирования этого конфликта. Мне не хватает внутренних резервов, и стакан водки — тот же компенсационный механизм, который помогает выстоять. Он может сделать что-то еще, скажем, раздавать тумаки направо и налево. Но это решение конфликта, из которого он не вышел победителем. И он пытается найти способы с ним справиться. В худшем случае — это алкоголь и наркомания.

Другой вариант — поступки на грани риска для жизни. Например, быстрая езда. Это то же самое — человек пытается обрести гармонию после конфликта. Он садится за руль, мчится — при плохих дорогах — на огромной скорости. И, балансируя между жизнью и смертью, приводит себя в чувство.

Это способ вырваться из неразрешимого конфликта. Потому что человеку нужно восстановить уважение к себе. Без этого человек не может выжить. Он должен жить в гармонии с самим собой, он всегда стремится к этой гармонии. Если это не удается сделать цивилизованными способами, в ход пойдут другие... Но все это люди, которым не хватает собственных ресурсов, это не самые сильные люди.

— А почему все-таки разные люди, сталкиваясь с одними и теми же проблемами, реагируют так по-разному? Одному вообще на все наплевать, с него как с гуся вода. Другой выпьет стакан водки, выругается и придет в себя. Третий уедет на рыбалку, расслабится и вернется спокойным и веселым. А вот четвертый готов себя порезать. В чем же тут дело?

— В первую очередь играет роль неустойчивость к стрессам. Это зависит от генов. Один человек от рождения устойчив к стрессам, а другой — наоборот. Это биологическая предрасположенность. А второе — это специфика личностной структуры, то есть психологические особенности личности. Есть люди более ранимые, а есть толстокожие. Одному каждое обидное слово — боль, беда, а другой даже на гибель близких смотрит спокойно: Бог дал — Бог взял. В этой формуле, кстати, своя защитная философия. Так легче перенести горечь утраты, ведь это уже исправить невозможно.

— Решение уйти из жизни — это мгновенное, импульсивное решение? Или долго вынашиваемый и осознанный выбор?

— Там, где есть какая-то «подмоченность» биологических механизмов, могут срабатывать эмоциональные механизмы, когда в пылу скандала кто-то выпивает уксусную эссенцию, кто-то бросается из окна. Перехлестывают эмоции — и гибель. Если бы человек чуть-чуть подождал, если бы у него было время, чтобы вздохнуть глубоко, сосчитать до десяти, то, может быть, этого было бы достаточно...

Раньше семью Ельцина возила специально выделенная «Волга». «ЗИЛ» всегда был под рукой. Если Ельцин отправлялся на дачу, машина, оснащенная спецсвязью, в гараж не возвращалась. Водитель ночевал в домике обслуживающего персонала и в любую минуту был готов к выезду.

Ельцин жил на даче, которую прежде занимал сам Горбачев. Его обслуживали три повара, три официантки, горничная, садовник со своим штатом. Дачу пришлось покинуть.

Исчезла охрана. В те времена сотрудники Девятого управления КГБ не столько охраняли — не от кого было, — сколько обеспечивали быт высших руководителей, служили своего рода няньками.

Охранники следили за порядком на госдаче, доставляли заказанные на спецбазе продукты, вовремя приглашали врача, вызывали портного из ателье — сшить костюм, возили на корт — заниматься спортом.

Старшему охраннику из кассы Девятого управления выдавали и наличные — на мелкие расходы. Руководители партии и государства деньги держали только для того, чтобы заплатить партийные взносы.

Кроме летнего отпуска, полагался и зимний — две недели. В Москве Ельцин продолжил занятия спортом. К его услугам были спортивные сооружения в правительственном особняке на Воробьевых горах — корты открытые и закрытые, большой бассейн, сауна. Там он начал учиться играть в теннис.

Наступит момент, когда борьба со всеми этими привилегиями станет для Бориса Николаевича важнейшим предвыборным лозунгом. Но пока все это было ему положено, он ни от чего не отказывался.

В газетном интервью бывший начальник Завидовского государственного научно-опытного заповедника полковник Вадим Кузнецов рассказывал:

«Во времена Л.И. Брежнева завели порядок одаривать к праздникам членов и кандидатов в члены политбюро, секретарей ЦК КПСС деликатесами. Подготовка начиналась за полтора-два месяца. Егеря специально отстреливали лосей, оленей, маралов, кабанов, били диких уток.

Из мяса животных делали копченую охотничью колбасу, укладывали в керамические бочонки и заливали жиром. Готовили свежее мясо, рыбу. В подарочный набор входили ягоды, мед. Все продукты перед переработкой тщательно проверяли и лишь после положительного результата передавали в производство. Кстати говоря, трудоемкое и весьма длительное. Так, на копчение уходило не меньше месяца.

За три дня до праздника офицеры спецсвязи получали списки с адресами и развозили подарки по дачам, квартирам.

В первый же день моего вступления в должность начальника хозяйства сотрудники Девятого управления КГБ сразу предложили обратить особое внимание на обеспечение подарками. Все было четко расписано, кому, чего и сколько положить. Своего рода табель о рангах. На первом месте — члены политбюро.

Каждому из них полагалась задняя часть туши лося* оленя, марала, три бочонка с охотничьей колбасой, десять уток, десять килограммов свежей рыбы и три палки копченой колбасы. Кандидатам в члены политбюро — по тому же перечню, но без лося и поменьше.

Прекрасно помню, в списках на получение даров природы значился первый секретарь МГК, кандидат в члены политбюро Б.Н. Ельцин, и он ни разу не отказался...»

Жизнь союзного министра при советской власти тоже не была так уж плоха. Ельцин получил дачу в правительственном поселке Успенское и вместе с семьей прожил там два года. Из прислуги там была только сестра-хозяйка, которая убирала и готовила. Сам Ельцин пересел на «Чайку», а для нужд семьи тоже мог вызвать черную «Волгу».

Но за провиантом ездить приходилось уже самим — в так называемую столовую лечебного питания, которая на протяжении многих десятилетий снабжала советскую номенклатуру продуктами хорошего качества. На улице Грановского, там, где располагалось Четвертое главное управление при Минздраве СССР, существовала столовая, которую посещали кремлевские чиновники.

Но уже в 70-е годы там почти никто не обедал, только пенсионеры союзного значения приходили с судками за готовыми обедами.

Номенклатура получала в этой столовой по талонам продукты — любые: готовые, полуфабрикаты и сырые. В основное здание на улице Грановского пускали только самих чиновников. Членам семьи разрешалось отовариваться в двух филиалах.

Каждый прикрепленный ежемесячно вносил в кассу семьдесят рублей и получал взамен маленькую белую книжечку с отрывными талонами на обед и ужин — на каждом талоне стояло число.

Все продукты были сгруппированы в обеденные и ужинные комплексы — от пирогов с капустой до конфет и фруктов. Например, на один ужинный талон можно было взять полкило сосисок — в оболочке, а не в целлофане, полкило настоящей «Докторской» колбасы и кусок сыра, а на два обеденных — зеркальных карпов или парной говяжьей вырезки, которую советские люди старшего поколения не видели много лет, а молодежь вообще никогда.

Как министру Ельцину полагалась не одна книжечка, а две, что позволяло брать двойное количество продуктов и не только кормить семью, но и угощать гостей...

Исчез домашний врач, у которого не было других пациентов, кроме Ельцина. Но вся система здравоохранения для начальства по-прежнему была в распоряжении семейства Ельциных.

Потом, когда Борис Николаевич станет баллотироваться в народные депутаты, он демонстративно пойдет записываться в районную поликлинику. И довольно критически отзовется о Четвертом главном управлении:

«Медицина — самая современная, все оборудование — импортное... А врачи, боясь ответственности, поодиночке ничего не решают. Обязательно собирается консилиум... К этим безответственным консилиумам в Четвертом управлении я относился с большим подозрением. Когда я перешел в обычную районную поликлинику, у меня вообще перестала болеть голова, стал чувствовать себя гораздо лучше...»

Борис Николаевич лукавил. Он прекрасно знал разницу между районной поликлиникой и той, что на Мичуринском проспекте. И свою семью, кстати, все-таки не оставил без квалифицированной медицинской помощи. Поход в районную поликлинику был предвыборным ходом, не более того. И отказ от служебной машины, когда Коржаков станет возить его на «Москвиче», и обещание уничтожить привилегии, как мы теперь знаем, тоже были частью борьбы за голоса избирателей.

Когда Ельцин ездил на общественном транспорте и заходил в районную поликлинику, это было ловким политическим ходом. Но он имел огромное значение для людей. Ельцин подтверждал убежденность людей в том, что так оно и должно быть, что высшие руководители не имеют права на какие-то привилегии. Поэтому умелый ход в политической борьбе произвел такое сильное впечатление.

Правда и другое: сброшенный с высокой должности, растоптанный и отвергнутый, лишенный многих привилегий, Борис Николаевич действительно посмотрел на жизнь высокого начальства иными глазами.

Горе многому учит. Как известно, за одного битого двух небитых дают. Когда идешь на подъем, оглядываться вокруг и относиться к окружающему критически чрезвычайно трудно. Поток увлекает, засасывает, испытываешь удовольствие от этого. А вот когда выпадаешь из потока, оказываешься на берегу или даже на дне, тут многое открывается, личные переживания подталкивают к критическому анализу. И Ельцин произносил слова, которые в тот момент, вероятно, соответствовали настроениям опального политика:

— Пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчаться на машине, минуя светофоры и шарахающиеся автомобили, не могу глотать импортные суперлекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка. Потому что стыдно.

Ни до, ни после Ельцин не отказывался от привилегий, связанных с высоким постом, принимал их как должное и оделял ими своих приближенных. '

Но ему открылась несправедливость советской системы, когда человеку на высокой должности положено все, а человеку без должности — ничего. И когда судьба зависит не от знаний, умения, опыта и таланта, а единственно — от воли высшего вождя. Два чувства отныне стали руководить Ельциным — желание вернуть утерянные власть и положение, расквитаться с обидчиками и стремление изменить несправедливую систему.

Почти целый год Ельцин прожил в состоянии тяжелого психологического стресса.

Работа в Госстрое его не интересовала. Он давно отошел от строительных дел, жил уже другими интересами.

Его непосредственным начальником был председатель Госстроя Юрий Петрович Баталин, кстати, выходец из Свердловска. Он сменил Игнатия Новикова, который когда-то учился вместе с Брежневым и которого новая власть отправила на пенсию из-за недостатков, обнаруженных при строительстве Атоммаша.

Баталин отнюдь не был рад появлению в своем ведомстве опального Ельцина. Вероятно, опасался, что это бросает тень на весь Госстрой. Самого Баталина высоко ценил глава правительства Николай Рыжков.

Годом раньше Госкомитет по делам строительства (фактически обычное министерство) был преобразован в Государственный строительный комитет СССР — постоянный орган правительства по руководству строительным комплексом страны. Он занимался и строительством, и промышленностью стройматериалов. В подчинение Госстроя был передан и Государственный комитет по архитектуре и градостроительству, который должен был следить за разнообразием архитектурных решений.

Главная задача состояла том, чтобы обеспечить к 2000 году каждую семью отдельной квартирой или индивидуальным домом. Пока не получалось. Государство не успевало, а кооперативное строительство сокращалось. Местная власть не хотела выделять землю под кооперативные дома, строители отказывались от сотрудничества, потому что требования к кооперативам были жестче, а привычные десять процентов квартир они не получали.

«После длительных заседаний у председателя комитета Баталина, — вспоминал Суханов, — Ельцин возвращался к себе с жуткой головной болью. К тому же стало известно, что Баталин получил сверху команду — собирать на Ельцина компромат. Это было несложно «расшифровать»: в глаза бросилась резкая перемена отдельных руководителей и в первую очередь — замов Баталина...

«Ледниковый период» отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью. Но все это замечали, и Борис

Николаевич, как губка впитывающий в себя действительность, сильно переживал». -

Настроение Ельцина зависело от каких-то мелочей, на которые он прежде не обращал внимания. К Первому мая он получил поздравления от Александра Яковлева, Рыжкова и Лукьянова. Для него это было событие. Он прикидывал: что это означает? Неужели наверху к нему меняется отношение?

Одна из секретарей Ельцина в Госстрое потом рассказывала: «Зайдешь, бывало, а он весь согнутый сидит — значит, судьба по нему еще раз стукнула. Потом голову поднимет — взгляд тяжелый, как будто головная боль мучает. Может что швырнуть в таком состоянии. В такой момент лучше на глаза не показываться. Но даже и через двойную дверь было слышно, как бушует один в кабинете — бьет кулачищем по столу, по стене, стены дрожали — такой грохот стоял».

Секретари пугались, а ведь в реальности Ельцин понемногу учился справляться с тем, что на него обрушилось.

Глава 8. ПОБЕДЫ И СКАНДАЛЫ

Речь Ельцина на пленуме ЦК, которая стоила ему карьеры, разумеется, не опубликовали. И тогда пошли гулять фальшивки, которые распространялись не только в стране, но и печатались в иностранных газетах. Этот придуманный неизвестными доброжелателями «самиздат» и положил начало его всенародной популярности.

Люди рассказывали друг другу, что Ельцин протестовал против привилегий для начальства и культа личности Горбачева, против того, что Раиса Максимовна вмешивается в партийно-государственные дела и всем раздает указания. Поэтому его и сбросили.

Ничего этого в речи Ельцина не было. Но кто же об этом знал? Отсутствие гласности ударило по партийному аппарату.

О Ельцине говорили и спорили, и чем меньше люди его знали, тем с большей уверенностью рисовали в своем воображении подлинного героя, борца за народное счастье, который восстал против опротивевшей власти. Он мог ничего не делать, нигде не выступать и не появляться, но незримо присутствовал во всех жарких дискуссиях о том, как нам жить. И когда заходила речь о том, кто может вытащить страну из ямы, все чаще стало упоминаться имя Бориса Ельцина.

Сам Борис Николаевич еще не вполне понимал, что именно люди ждут от него. И потому 7 ноября 1988 года счел необходимым отправить генеральному секретарю ЦК КПСС Горбачеву поздравительную телеграмму:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Примите от меня поздравление с нашим Великим праздником — 71-й годовщиной Октябрьской революции! Веря в победу перестройки, желаю Вам силами руководимой Вами партии и всего народа полного осуществления в нашей стране того, о чем думал и мечтал Ленин».

Но Ельцин уже получал потоки писем в свою поддержку. И к нему в Москву приезжали люди, которые говорили ему: «Борис Николаевич, мы на вашей стороне. Держитесь сами, а Мы вас не оставим в беде».

Летом 1988-го Ельцин отдыхал в Юрмале, в санатории управления делами Совета министров «Рижский залив». Он играл в теннис и бадминтон, плавал. Именно тогда корреспондент курор-. тной газеты «Юрмала» Александр Ольбик и взял у него первое интервью.

4 августа 1988 года одновременно газеты «Юрмала» и рижская «Советская молодежь» опубликовали большое интервью с Ельциным. Названия этих газет мигом узнали во всей стране. Интервью имело огромный резонанс, его переснимали на ксероксе, перепечатывали десятки других газет. Довольный Ельцин сказал журналисту:

— Мы с вами прорвали блокаду молчания, но это еще не победа.

Перелом произошел, когда Ельцина пригласили на встречу со слушателями московской Высшей комсомольской школы. Это было 12 ноября 1988 года. Ельцин ответил на триста двадцать вопросов. Встреча продолжалась четыре с половиной часа.

Его помощник Лев Суханов вспоминал:

«Ельцин, кажется, был в ударе, он держал аудиторию в таком напряжении, что мне порой было за него страшно...

Ельцин тогда преследовал еще одну цель: выступая без перерыва, он как бы демонстрировал свое физическое состояние. Ибо ходили слухи о его тяжелой болезни, и он отнюдь не желал быть в глазах людей немощным, вызывающим сострадание политиком».

Разговоры о нездоровье сопровождали Ельцина всю его политическую жизнь. И наступил момент, когда худшие предположения оправдались. Но в те времена он еще был в прекрасной форме и на здоровье не жаловался, лечиться не любил, к врачам обращался в самом крайнем случае.

Тот же Суханов вспоминал, как у Бориса Николаевича вдруг поднялась температура. От услуг поликлиники для начальства отказались, что же делать? «Температуру он переносит тяжело... И поскольку его состояние стало резко ухудшаться, позвонили в «Склифосовского» и вызвали неотложку. Приехала реанимационная машина, всех во дворе переполошила, поскольку жильцы подумали, что у Бориса Николаевича случился инфаркт...»

Вопросы комсомольцы задавали очень откровенные, ответы они получили — по тем временам — тоже откровенные.

— Почему вы выступаете против спецпайков для, как вы выразились, голодающей номенклатуры?

— Я против элитарности в обществе, у нас не должно быть спецкоммунистов: одни имеют все, а другие ничего... Моя супруга ходит по магазинам, ничего. Едим колбасу, правда, предварительно надо глаза зажмурить.

— Ваша популярность в стране не меньше, чем Горбачева. Могли бы возглавить партию и государство?

— Когда будут альтернативные выборы, почему бы не попытаться...

Он увидел, какими глазами смотрит на него молодежь, как важно для них его слово и мнение.

Выступление Ельцина Александр Коржаков записал на магнитофон. Потом с этой записи делались копии, распечатывались и распространялись по всей стране, иногда продавались.

Его выступление стало событием — важным для него и неприятным для партийного начальства. Ельцин превратился в заметного человека. Всех интересовало:· что с ним? Чем он занят и что собирается делать?

На лето 1988 года была назначена XIX партийная конференция. Десять с лишним лет спустя немногие вспомнят, для чего она собиралась и что именно она решила. Но с партийной конференции началось пробуждение политической активности в стране. И выдвижение делегатов на партконференцию было первой попыткой изменить советскую процедуру выборов.

В прежние времена и в делегаты, и в депутаты назначало начальство. Кого в ЦК утвердят, тот и будет. Весной 1988-го уже было иначе. Конечно, система выборов делегатов была не очень демократической. Все партийные организации могли выдвинуть своих кандидатов, но реальный отбор проходил на пленумах партийных комитетов, которые отсеивали неугодных.

Тем не менее некоторое количество известных своими демократическими убеждениями людей все-таки были избраны.

Борис Ельцин поставил перед собой задачу во что бы то ни стало добиться избрания делегатом XIX партийной конференции и выступить на ней. Это и было бы началом возвращения в политику. Он мечтал только об этом, ничто иное в его жизни не имело значения.

Кандидатом в делегаты его выдвинуло множество партийных организаций, но начальство имело полную возможность не пустить его на конференцию. Однако Горбачев понимал, что делать этого никак нельзя. Не дать Ельцину мандата — значит показать, что никакой демократизации в партии не происходит. Этого Михаил Сергеевич никак не хотел. Он только позаботился о том, чтобы Ельцин не вошел в московскую или свердловскую делегации. Бориса Николаевича избрали от Карелии. Не так почетно, как, скажем, от столичной парторганизации. К тому же карельские делегаты сидели на балконе. Горбачев разумно рассудил, что чем дальше Ельцин от трибуны, тем спокойнее.

А Ельцин твердо решил, что выступит.

Он, по воспоминаниям его помощника Суханова, долго готовил текст: «Каждое утро, в семь часов, он приходил на работу и вместе с секретарем Таней переписывал очередной вариант — с учетом происходящего на конференции. Пять или шесть ночей он вообще не спал».

28 июня в Кремлевском Дворце съездов открылась XIX партконференция. Там Ельцин впервые появился на людях. Он уже стал знаменитостью. На него приходили посмотреть. Но старые знакомые, напротив, старательно отводили взгляд.

Ельцин написал записку с просьбой предоставить ему слово. Но в список ораторов Горбачев его не включил. Когда конференция уже заканчивалась, Ельцин понял, что решено его на трибуну не пускать.

Тогда он совершил один из тех удивительных поступков, которые вскоре привели его в кресло президента России.

Борис Николаевич спустился в зал и пошел к президиуму с мандатом делегата конференции в поднятой руке. Он подошел к Горбачеву и потребовал дать ему слово для выступления. Замерший зал наблюдал за этой сценой.

Горбачев подозвал к себе своего главного помощника Валерия Болдина и сказал:

— Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной.

Болдин передал Ельцину слова генерального секретаря. Ельцин сел в первом ряду и стал ждать.

Он получил слово. Ход конференции показывали по первому каналу Центрального телевидения, и вся страна впервые увидела и услышала «партийного диссидента номер один».

— За семьдесят лет мы не решили главных вопросов — накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы, — говорил Ельцин. — Одной из главных причин трудностей перестройки является ее декларативный характер... И как результат перестройки — за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований... Вера людей может покачнуться в любой момент. В дальнейшем это риск потерять управление и политическую стабильность...

Ельцин объяснил, что дает интервью иностранным журналистам, потому что в советской печати беседы с ним не печатаются. Говорил, что надо поскорее обновлять политбюро и ввести возрастной ценз — до шестидесяти пяти лет. Что не должно быть зон, свободных от критики. Что в партии необходима гласность — и люди имеют право знать, в частности, бюджет партии, на что идут их деньги. Он предложил сократить партийный аппарат, ликвидировать отраслевые отделы, отменить привилегии.

— Считаю, что некоторые члены политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы — вывести их из состава политбюро. Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронить...

Ельцин произносил слова, которые безусловно нравились и полностью соответствовали настроениям общества:

— Должно быть так: если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. А разный вклад труда в общество регулировать разной зарплатой. Надо, наконец, ликвидировать продовольственные пайки для, так сказать, «голодающей номенклатуры», исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово «спец» из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов...

И в заключение он скромно заговорил о политической реабилитации — попросил отменить то решение пленума ЦК, в котором его выступление было признано «политически ошибочным».

— Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК. (Шум в зале.) Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все.

Он стал собирать бумаги, готовый уйти с трибуны.

Председательствовавший на заседании Горбачев почувствовал, что надо дать ему закончить выступление:

— Борис Николаевич, говори, просят. Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с, вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич.

И Ельцин завершил свой монолог:

— Реабилитация через пятьдесят лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни... Вы знаете, что мое выступление на октябрьском пленуме ЦК КПСС решением пленума было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе, и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя — перед 70-летием Октября... Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям.

Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве делегаты поздравляли его с удачным выступлением. Но тут же на скорую руку была организована и некая контратака.

Сначала первый секретарь Татарского обкома Гумер Усманов заявил, что делегаты от Татарии не поддерживают просьбу Ельцина о реабилитации. Затем против Ельцина выступил первый секретарь ЦК компартии Эстонии Вайно Вялис. Он вспомнил, как вместе с Ельциным ездил в Никарагуа и как плохо вел себя Борис Николаевич:

— Выступая на текстильном комбинате (плохой еще текстильный комбинат, мы помогаем строить) перед рабочими, может быть, по недомыслию, может быть, по усталости он допустил фразу: «Что вы, работать не хотите? Без штанов ходите». Увы, это передало телевидение. А рядом был переводчик, который переводил все верно. Больно, потому что действительно в Никарагуа есть ребята, у кого нет еще одежды. Нет одежды... Человек, который выступает перед высоким партийным форумом, должен иметь для этого партийную совесть...

Но самым громким было ответное выступление Егора Лигачева. Горбачев и другие члены политбюро, видя ситуацию в зале, пытались его отговорить, но безуспешно. Лигачев решил дать достойный ответ своему главному критику. Он упорно работал над выступлением. Сидя в президиуме, правил страницу за страницей, потом подзывал помощника, тот бежал к машинисткам и вскоре приносил перепечатанный набело текст.

Выступал Егор Кузьмич жестко и уверенно:

— Быть может, мне труднее, чем кому-либо.из руководителей, говорить в связи с выступлением Бориса Николаевича. И не потому, что шла речь и обо мне. Просто пришла пора рассказать всю правду. Почему трудно говорить? Потому, что я рекомендовал его в состав секретариата ЦК, потом в политбюро. Из чего я исходил? Исходил из того, что Борис Николаевич Ельцин — человек энергичный, имел в ту пору большой опыт в руководстве видной, всеми уважаемой в нашей партии свердловской областной партийной организации. Эту организацию я видел в работе, когда приезжал в Свердловск, будучи секретарем ЦК.

Нельзя молчать, потому что коммунист Ельцин встал на неправильный путь. Оказалось, что он обладает не созидательной, а разрушительной энергией... Не хотелось бы говорить, но вы поймете, почему это скажу. Уже более десяти лет, как область, в которой я работал с товарищами, участвующими в конференции, снабжается продуктами питания целиком и полностью за счет собственного производства, причем по хорошему рациону, а ты, Борис Николаевич, работал девять лет секретарем обкома и прочно посадил область на талоньГ. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что значит расхождение между словом и делом...

Лигачев вступился за партийный аппарат, который обвиняли в нарушении социальной справедливости:

— Думаю, что здесь кое-что нужно уточнить и кое в чем хладнокровно разобраться. Вопреки распространенному мнению, по заработной плате партийные работники идут на двадцать шестом месте в стране. Средняя зарплата партийного работника двести шестнадцать рублей. Потеря в заработке нередко значительная, когда специалистов народного хозяйства выбирают на работу в партийные органы...

По мнению даже его коллег по политбюро, наступательно-петушиный дух выступления Егора Кузьмича, его надоевшие ссылки на томский опыт лишь прибавили очков Ельцину. Но это стало ясно не сразу. Тогда исход дуэли с Лигачевым оценивался по-разному. Многие полагали, что это более шустрый Лигачев врезал медлительному Ельцину, разделал его под орех.

Тем более, что против Ельцина выступили еще несколько человек. Казалось, повторяется 1987 год, когда вся стая набросилась на одного.

Генеральный директор столичного станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе Николай Чикирев вспомнил, как Ельцин расправлялся с кадрами в Москве:

— Секретарь районного комитета партии, который у нас на глазах вырос, сверхчестный и добросовестный человек, выбросился из окна после незаслуженного разноса за плохое снабжение района продуктами. А в Киевском районе наладить это дело не очень просто. Утром два поезда на Киевский вокзал прибыли, и Киевский район вновь без продуктов. Вот и попробуйте наладить снабжение в Киевском районе. Я около этого района как раз и живу. На бюро горкома разобрали, «строгача» дали, а после этого погиб товарищ, которого знала Москва, которого знали мы — члены городского комитета партии, которого знали секретари райкомов. Чем это лучше 1937 года? Этот человек не был Щелоковым, не был Рашидовым. Он был коммунистом. Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце...

Первый секретарь Пролетарского райкома Москвы И. Лукин заявил:

— Когда я услышал его в 1984 году на научно-практической конференции (я в зале, он в президиуме), мне тоже показалось, что это, так сказать, яркий оратор, интересный человек. Но теперь гипноз рассеялся... Первые секретари Куйбышевского, Киевского, Ленинградского и многих других райкомов партии не просто ушли, а фактически были сломлены, духовно уничтожены. Ваше бездушное отношение к людям проявлялось в бесконечной замене кадров. Мой предшественник, честный и порядочный человек, тоже вынужден был уйти: не выдержало здоровье... Главное в вашем стиле — это стремление понравиться массе. Метод же избираете один — вбить клин между партийными комитетами и рабочим классом, интеллигенцией. Так вы делали в Москве, так вы и сегодня пытались сделать, вбивая фактически клин между делегатами конференции, залом и президиумом. Это, товарищ Ельцин, вам не удастся! Не пройдет!

И только земляк Ельцина, секретарь парткома Свердловского машиностроительного завода имени Калинина В. Волков счел своим долгом вступиться за Бориса Николаевича:

— Да, Ельцин очень трудный человек, у него тяжелый характер; он, может быть, даже жестокий человек. Но этот руководитель, работая в свердловской областной партийной организации, очень многое сделал для авторитета партийного работника и партии, был человеком, у которого слово не расходилось с делом. Поэтому и сегодня у него остается высокий авторитет у простых людей... Я не согласен с заявлением товарища Лигачева и насчет карточек. Того, как было с продуктами при Ельцине, к сожалению, сегодня нет. Наша область занимает третье место (может, ошибусь, конечно, но где-то третье место) в России по объему производства промышленной продукции. А население сельское пропорционально у нас очень маленькое по сравнению с другими областями... Еще раз хочу сказать (и думаю, что меня поддержат члены свердловской делегации), что Ельцин очень много сделал для Свердловской области и сегодня авторитет его очень высок...

Волна злых выступлений сильно подействовала на Ельцина, вывела его из равновесия, ему стало плохо. Его отвели к врачу, сделали ему укол. Он все-таки досидел до конца заседания. Домой он вернулся усталый и расстроенный. Ельцину казалось, что он проиграл, что его облили грязью на глазах всей страны и ему не отмыться. А потом вдруг со всей страны пошли письма в его поддержку.

На март 1989 года были назначены выборы народных депутатов СССР. По новому закону высшей властью в стране наделялся съезд народных депутатов, который из своих рядов избирал постоянно работающий Верховный Совет. Таким образом, в стране впервые с 1917 года должен был появиться профессиональный парламент.

Друзья пытались отговорить Ельцина, когда встал вопрос, не баллотироваться ли ему в депутаты. Предупреждали, что его зальют потоками грязи, не отмоешься. А если его и выберут в депутаты, то по закону ему придется уйти с работы. Он перестанет быть министром, а кем станет? Ни один министр от своей должности ради депутатского мандата еще не отказывался.

Но он чувствовал, что это его путь, что люди его обязательно поддержат и он станет политиком, не зависящим от расположения начальства. Ни в правительстве, ни в партии ему наверх хода не было — Горбачев не пустит. А тут открывалась новая стезя.

Кандидатом в депутаты Ельцина выдвинули чуть ли не в двухстах округах по всей стране. Его поддерживали очень крупные предприятия. Но этого было недостаточно.

Закон составили так, что все зависело от окружного предвыборного собрания, которое решало, кого из кандидатов в депутаты официально зарегистрировать. Эти собрания старались под тем или иным предлогом отвергнуть те кандидатуры, которые не были поддержаны партийными органами. Главная задача состояла в том, чтобы проскочить окружное собрание и добиться официальной регистрации.

Борис Николаевич хотел обязательно стать депутатом от всей Москвы, то есть баллотироваться в самом большом в стране национально-территориальном округе номер 1. Почему? Он не мог забыть слова Горбачева на ноябрьском пленуме:

— Вас, Борис Николаевич, москвичи отвергли...

Ельцин сильно рисковал. А вдруг москвичи и в самом деле не проголосуют за бывшего первого секретаря? Партийные работники не в чести. И многие коллективы в Москве и в самом деле сомневались насчет Ельцина. Он не слишком нравился либеральной московской интеллигенции.

Конечно, на Урале его бы избрали в любом случае, но победа там не была бы такой громкой, какая позарез была нужна ему, чтобы начать новую политическую карьеру и показать всем, на что он способен. Аппарат как мог пытался ему помешать.

В марте пленум ЦК выбирал народных депутатов от КПСС — «красную сотню». В первый же день член ЦК и Герой Социалистического Труда В.П. Тихомиров, токарь-инструментальщик Московского завода имени Владимира Ильича, вдруг произнес речь против Ельцина. Тихомиров сказал, что член ЦК Ельцин, выступая на митингах, клевещет на партию и советскую власть. Допустимо ли это?

Ельцин тут же попросил слово и все обвинения отверг, сказал, что его предвыборная программа не противоречит программе партии. Казалось, что на этом все закончилось.

Но на следующий день в президиум пришли записки — от первых секретарей Одесского и Запорожского обкомов с требованием все же дать политическую оценку выступлениям Ельцина. Оба секретаря прежде работали у Лигачева в отделе оргпартработы, и стало ясно, кто все это организовал.

Тут же родилось предложение продлить работу пленума еще на один день и рассмотреть персональное дело Ельцина. Но более разумные люди в политбюро эту идею отвергли. Горбачев предложил создать комиссию, чтобы она разобралась и доложила свои выводы следующему пленуму. В комиссию включили секретарей ЦК Вадима Медведева и Георгия Разумовского, председателя Комитета партийного контроля Бориса Пуго...

Обернулась эта затея против тех, кто ее организовал. Ельцин сразу рассказал о том, что произошло, на митинге. Как заметил его помощник Суханов, «чем больше его били, тем ближе он становился своим потенциальным избирателям».

Вадим Медведев вспоминает:

«Выступление Тихомирова не было поддержано в трудовых коллективах и партийных организациях Москвы, даже на его родном предприятии. Сам он оказался в трудном положении, встречая повсюду реакцию отторжения.

За всю эту некрасивую, неприятную историю несут ответственность те, кто ее инспирировал и организовывал. Мы не стали выяснять, кто' именно. Но для меня, например, тут неясностей не было — сама логика событий давала ответ на вопрос. А результат? Новое обсуждение Ельцина на пленуме, создание комиссии поддерживали вокруг него ореол преследуемого, но несгибаемого бойца, способствовали нагнетанию настроений недоверия и критики в адрес ЦК».

Комиссия ознакомилась с предвыборными выступлениями Ельцина и пришла к выводу, что эти выступления в целом не противоречат предвыборному обращению партии, ее политической линии. Медведев отдал заключение Горбачеву, тот прочитал и вернул Вадиму Андреевичу.

Больше к этому никто не обращался. Не до того стало...

На окружном собрании по выдвижению кандидатов в Колонном зале Дома союзов предполагалось провалить Ельцина и выдвинуть двух кандидатов — генерального директора автомобильного завода имени Лихачева Евгения Бракова и космонавта Георгия Гречко.

В зале собралось восемьсот человек, были заготовлены неприятные для Ельцина вопросы относительно тех привилегий, которыми он сам пользуется. Но Борис Николаевич не стал ждать, когда их зададут, а сам заговорил и почему он ушел из горкома, и о привилегиях. Гречко демонстративно снял свою кандидатуру, и Ельцин получил больше половины голосов.

Теперь он мог официально вести предвыборную кампанию, хотя никто еще толком не знал, как это следует делать.

Все было внове — как проводить встречи с избирателями? Где напечатать предвыборные листовки? Как их распространять? Поговорить с кандидатом в депутаты желали самые разные люди. Приходилось учиться быть убедительным и отвечать на каверзные и злобные вопросы.

Но для многих людей он уже был кумиром. Им восторгались. На встречи с ним собирались тысячи людей, приезжали из других городов. Они встречали его аплодисментами, скандировали: «Ельцин! Ельцин!» Вокруг него образовалась небольшая команда — его помощник Лев Суханов, бывший телохранитель Александр Коржаков, которого уволили из КГБ за то, что он продолжал поддерживать отношения с Ельциным.

Первым доверенным лицом Ельцина стал Александр Музыкантский, будущий вице-премьер правительства Москвы, товарищ Суханова по научно-исследовательскому институту «Проектсталь-конструкция». Приходили люди и говорили, что хотят помогать Ельцину. И помогали.

На борьбу с Ельциным был мобилизован весь партийный аппарат города. Горбачеву был известен каждый шаг Ельцина, за которым следил КГБ.

26 марта 1989 года в день голосования большое количество журналистов сопровождало семью Ельцина на избирательный участок в районный дом пионеров.

За Ельцина проголосовало 89,6 процента москвичей — это был тяжелый удар по партийному руководству.

Он написал заявление главе правительства Николаю Рыжкову с просьбой освободить его от обязанностей министра.

Через день после выборов, 28 марта, заседало политбюро. Настроение было мрачным. Партийный аппарат пытался провалить Ельцина на выборах и провалился сам. Народ проголосовал против власти, против партийных секретарей, крупных военных, чиновников.

После выборов немало руководителей партийных комитетов, которым избиратели выразили недоверие, жаловались принародно: проиграли потому, что «людей настраивают против партии и аппарата».

Честно говоря, настроить, например, миллион ленинградских избирателей против всех областных и городских партруководите-лей (а они все проиграли!) вряд ли кому под силу, кроме них самих. Те, кто получает власть, должны рассчитывать не только на пироги и пышки. Правящим кругам и отвечать за провалы в экономике и социальной политике, за пустые полки и коммунальные квартиры. Не справился — подавай в отставку. Не хватило мужества самому уйти? Не удивляйся, что забаллотировали.

Естественный принцип коллективной ответственности правящей партии за все провалы в тех условиях не мог привести на выборах к победе другой партии, потому что у нас была однопартийная система. Но состав руководящей команды недовольные избиратели сменили: поэтому хотя среди народных депутатов СССР абсолютное большинство составляли члены КПСС, для самой партии это были новые люди.

Жаловались провалившиеся на выборах партийные секретари (кто-то из них быстро лишился и партийного поста), что они в любом случае оказались в проигрышном положении рядом с «неформалами»: те на площади что хочешь могут говорить, а я за свои слова отвечаю. Поэтому им толпа аплодирует, а меня освистывает...

Верно, партийные руководители не умели выступать, боялись митингов, непосредственного общения с избирателями, толпой, не способны были овладеть аудиторией.

Партийные секретари охотно принимали упрек, сожалели: говорить не приучены, мы больше работать привыкли... Конечно, ораторскому искусству их не учили. Как и тех, кто выиграл на выборах. Но тут такая закономерность: хорошо говорят те, кто хорошо думает. Кто привык к самостоятельному мышлению. А не те, кто полжизни барабанил подготовленные другими отчетные доклады.

25 мая 1989 года в Кремлевском Дворце съездов открылся первый съезд народных депутатов. Это был по-летнему теплый, солнечный день. Съезд работал шестнадцать дней и закрылся 9 июня. Две с лишним недели изменили страну, хотя сначала казалось, что ничего особенного депутатам сделать не удалось.

Члены политбюро, которые теперь сидели не в президиуме, а вместе со своими делегациями, во время перерывов собирались в комнате отдыха, пили чай, обсуждали ситуацию. Горбачев приходил весь взмыленный: это была трудная работа — дирижировать съездом.

На первом съезде народных депутатов СССР демократически настроенные депутаты попытались выдвинуть Ельцина на пост председателя Верховного Совета.

Решили, что предложить должен не свердловчанин, а «нейтральный» географически депутат Александр Оболенский, избранный от Ленинградской области.

Лев Суханов вспоминал:

«Где-то около двенадцати ночи наш представитель конфиденциально встретился с ним в гостинице «Россия». Договорились, что Оболенский на съезде народных депутатов предложит кандидатуру Ельцина. В тот день я с нетерпением ждал этого момента у телевизора, и каково было мое изумление, когда Оболенский, подойдя к микрофону, предложил... свою кандидатуру. Это для

Ельцина и его окружения было большим откровением. И мы поняли, что сделано это было неспроста — видимо, кто-то с Оболенским неплохо «поработал» и... «переубедил».

Кандидатуру Ельцина выдвинул депутат от Свердловска Геннадий Бурбулис. Борис Ельцин взял самоотвод. Он сослался на партийную дисциплину — пленум ЦК постановил рекомендовать на этот пост Горбачева. В реальности Ельцин видел, что шансов у него никаких. Соотношение сил было не в его пользу.

Из 2221 депутата 2123 проголосовали за избрание Михаила Сергеевича Горбачева председателем Верховного Совета.

Ельцин никогда не участвовал в выборах, если не знал твердо, что победит.

Но одновременно Ельцин сообщил, что теперь он безработный и готов работать в Верховном Совете, куда прошел с трудом — после того как депутат Алексей Казанник уступил ему свое место. Горбачев сделал Ельцина председателем маловлиятельного Комитета по строительству и архитектуре. Но эта должность дала ему место в президиуме Верховного Совета.

Ельцин тоже получил слово на съезде. Он говорил, что необходимо провести децентрализацию экономики, землю отдать крестьянам, обеспечить широчайшую демократизацию и гласность. Он предложил предоставить экономическую и финансовую самостоятельность республикам.

Это была радикальная программа, и она произвела впечатление. Правда, и за десять лет своего правления Ельцину не удалось ее реализовать. Но тогда даже и лозунги производили такое впечатление, что становились материальной силой.

Вообще-то на съездах народных депутатов Ельцин был не так уж заметен. В центре внимания оказались другие — прирожденные ораторы с быстрой реакцией и язвительной речью. Борис Николаевич и не рвался к микрофону. Зато на улицах и на многочисленных митингах никого не встречали так восторженно, как Ельцина.

У него были помощники, охранники, секретари и многочисленные поклонники. Но он нуждался в серьезной команде, необходимой для политической борьбы. Вокруг него стали группироваться некоторые провинциальные депутаты, но они сами еще нуждались в помощи.

Интеллигентная столичная публика Ельцина обходила стороной. Во-первых, он член ЦК, по профессии — партийный секретарь. Во-вторых, слишком провинциален* В-третьих, грубоват и не тонок: как с ним иметь дело? Да и Борис Николаевич с недоверием посматривал на москвичей, ожидая от них подвоха и нового предательства.

Одним из первых под ельцинское знамя стал заместитель директора одного из московских научно-исследовательских институтов Виктор Ярошенко. Он выставил свою кандидатуру в народные депутаты в одиннадцатом округе столицы и выиграл. В этом округе жил Ельцин. Его младшая дочь Татьяна приходила на собрания и обратила внимание на Ярошенко. На съезде они познакомились.

Ельцин сказал ему:

— О вас слышал много лестного от дочери. Хотя и доверяю ее мнению, настороженность все-таки была. Обещают сейчас много, а вот толку никакого. Ваша программа мне по душе...

Ельцин был свидетелем на свадьбе Ярошенко в апреле 1990-го.

— Когда в обычном ЗАГСе появился Ельцин, вспомнилась сцена из гоголевского «Ревизора», — рассказывал Ярошенко. — Все работники ЗАГСа — перепуганные, ошалевшие от такого визита — побежали разыскивать директора. «Не беспокойтесь, пожалуйста, — пытался успокоить их Борис Николаевич. — Я здесь как частное лицо, с друзьями».

Среди москвичей первым Ельцина оценил профессор Гавриил Попов, талантливый публицист и оратор. Он понял, что демократически настроенным политикам нужна такая фигура, которая пользуется народной любовью.

Георгий Шахназаров, помощник Горбачева, вспоминает: на первом съезде народных депутатов он подошел к Гавриилу Попову, сидевшему неподалеку, и спросил его, почему демократы решили взять в вожаки Ельцина, что они в нем нашли?

— Народу нравится, — хитро подмигнув, объяснил Попов. — Смел, круче всех рубит систему.

— Но ведь интеллектуальный потенциал не больно велик, — возразил Шахназаров, повторяя чуть ли не дословно своего шефа.

— А ему и не нужно особенно утруждать себя, это уже наша забота.

— Гавриил Харитонович, ну а если он, что называется, решит пойти своим путем? — спросил Шахназаров.

— Э, голубчик, — ответил Попов, тихо посмеиваясь в обычной своей манере, — мы его в таком случае просто сбросим, и все тут.

Сближение не было простым делом.

Анатолий Собчак вспоминал: «В среде столичной и питерской интеллигенции никогда не было восторгов по поводу Бориса Ельцина... Я и сам долго считал, что Ельцин — один из ближайших друзей Горбачева, а все, что с ним происходит, в известной мере инспирировано. Или, по крайней мере, определено политической игрой: Горбачев просто на время пожертвовал Ельциным из тактических соображений. И пока я не познакомился с тем и другим, не увидел реального соотношения сил, пристрастий и страстей, я был уверен, что понимаю игру».

Когда Ельцина стали приглашать к себе демократы, когда он познакомился с академиком Сахаровым, он поначалу чувствовал себя не в своей тарелке. Но он быстро оценил свежие идеи и гибкие мозги новых союзников. Они умели анализировать ситуацию, делать прогнозы, разрабатывать программу действий. Он не всегда следовал их советам, но обязательно выслушивал и учитывал их мнение.

Это общение сыграло важную роль в формировании его политических взглядов. Он усвоил определенные демократические принципы, которые никогда.потом не нарушит. И отношение к нему менялось к лучшему.

Художественный руководитель Театра имени Ленинского комсомола Марк Захаров, который умеет найти в вождях нечто достойное восхищения, вспоминал, как однажды опальный Ельцин пришел к ним в театр:

«Спектакль понравился Борису Николаевичу настолько, что, несмотря на расцвет антиалкогольной кампании, выпил он рюмку коньяку с писателем Юзом Алешковским и пошел себе сумрачной походкой пешком по темному переулку.

Меня забил колотун — у нас ни одного автомобиля! Мы — хвать скрипучий «Запорожец» со спущенным баллоном. Догоняем, я говорю: «Пожалуйте, Борис Николаевич, в салон не первой свежести, извините, но от души». Он обрадовался, полез, а ноги длинные не умещаются. Мы их — об колено пополам и дружными усилиями втиснули. Бывший член политбюро хотя и закряхтел от боли, но театр наш очень полюбил...

Каждый видит своего Ельцина... Я, например, вижу большого, красивого человека. Ловкого, сильного, а когда требуется — шустрого, на удивление живучего. Сколько довелось испытать, а он себе смеется, заливается, хотя по шапке может двинуть в любой момент, как за дело, так и за компанию...»

Летом 1989 года в Доме кино состоялось первое собрание Межрегиональной депутатской группы. Объединилось двести семьдесят депутатов. Чтобы избежать споров о том, кому быть лидером, избрали пять сопредседателей — историка Юрия Афанасьева, экономиста Гавриила Попова, профессора Виктора Пальма из Тартуского университета, академика Андрея Сахарова и Бориса Ельцина.

Он казался чужим в этой интеллигентской компании. Сам чувствовал себя не совсем уютно. И другие посматривали на него с некоторым удивлением: что он, собственно, здесь делает? Более циничные депутаты прекрасно понимали, зачем им нужен Ельцин. Это был брак по расчету.

Известный литературовед Сергей Аверинцев, избранный народным депутатом СССР от Академии наук, тоже член Межрегиональной депутатской группы, вспоминает:

«Ельцин на заседаниях межрегионалки был в общем молчалив: однако один его монолог запомнился мне на правах некоего а propos к теме критики интеллигенции. Он сказал примерно так: «Вот вы умеете разговаривать друг с другом, умеете разговаривать с иностранцами, но когда надо поговорить с рабочими — это вам не под силу...»

В сентябре 1989 года Ельцина пригласили в Соединенные Штаты читать лекции. Весь гонорар он заранее распорядился пустить на закупку одноразовых шприцев. Тогда все говорили о начинающейся эпидемии СПИДа.

Накануне отъезда к Ельцину в гостиницу «Москва», где располагался Комитет по строительству и архитектуре, приехал поговорить американский посол в СССР Джон Мэтлок. Лидер оппозиции уже вызывал очевидный интерес окружающего мира.

Разрешение на выезд Ельцин получил в отделе ЦК КПСС по работе с загранкадрами и по выездам за сутки до вылета. Уехать разрешили на неделю, напомнили:

— Через неделю пленум ЦК по сельскому хозяйству, вам необходимо присутствовать.

— Вот уж поистине безграничное лицемерие! — не выдержал Ельцин. — Никому не нужный «бывший» понадобился на пленуме!

В поездке Ельцина сопровождали его помощник Лев Суханов, преданный ему депутат Виктор Ярошенко и обозреватель «Комсомольской правды» Павел Вощанов, который станет его первым пресс-секретарем, но быстро покинет Кремль.

В аэропорту Лев Суханов предложил:

— Может, пройдем через депутатский зал?

Ельцин отказался:

— Нет, будем стоять, как все.

Билеты взяли на американский «боинг», Ельцин и Суханов летели первым классом и наслаждались жизнью.

Ельцина как могли подготовили к поездке. К нему приезжали сотрудники академического института США и Канады, рассказывали, что там и как. В салоне Ельцин переоделся в спортивный костюм, надел тапочки и стал читать подобранную ему литературу об Америке.

Осмотр достопримечательностей Нью-Йорка, особенно его магазинов, произвел неизгладимое впечатление на будущего президента России.

Ельцин говорил американским журналистам:

«Всю мою жизнь я представлял себе Америку из учебников истории. Теперь, за полтора дня пребывания здесь, мое представление о США изменилось на сто восемьдесят градусов. Похоже, что капитализм не находится на последней стадии загнивания, как нас учили... Наоборот, похоже, капитализм расцветает. То, что вы здесь называете трущобами, у нас было бы вполне нормальным жилищем».

В Чикаго Ельцин вдруг захотел позвонить в Москву, чтобы узнать, на какой день назначен пленум ЦК. Переводчик набрал московский номер секретаря Ельцина прямо из машины. Для Ельцина это было откровением.

Заглянули в Хьюстоне в супермаркет: стали искать глазами очередь — не нашли.

«Ассортимент продовольственных товаров составлял примерно тридцать тысяч наименований, — вспоминал Суханов. — Я предполагал разное, но то, что увидел в этом супермаркете, было не менее удивительно, чем сама Америка. Кто-то из нас начал считать виды колбас. Сбились со счета... Для нас с Борисом Николаевичем посещение супермаркета стало настоящим потрясением».

На обратном пути в самолете Борис Николаевич «сидел, зажав голову ладонями, и на лице его явственно проглядывала борьба чувств. Не зря ведь говорят, что некоторые слабонервные люди после возвращения из цивилизованной заграницы впадают в глубокую депрессию... Когда Ельцин немного пришел в себя, он дал волю чувствам.

— До чего довели наш бедный народ, — сокрушался он. — Всю жизнь рассказывали сказки, всю жизнь чего-то изобретали. А ведь в мире все уже изобретено...

А ведь Ельцина трудно было удивить «богатым ассортиментом», не будем забывать, что он, как кандидат в члены политбюро, тоже имел привилегию на высший стандарт потребления, но, видимо, упрятанные от глаз народа партийные закрома, несмотря на весь их «номенклатурный блеск», несли на себе печать обветшания. И на фоне заурядного американского супермаркета выглядели нищенскими.

Я допускаю такую возможность, что именно после Хьюстона у Ельцина окончательно рухнула в его большевистском сознании последняя подпорка...»

Ельцин не хотел выглядеть туристом. Ему принципиально важно было добиться, чтобы американские лидеры увидели в нем равного им политического деятеля и признали лидером оппозиции, способным конкурировать с Горбачевым.

Бориса Николаевича приняли государственный секретарь Джеймс Бейкер и некоторые сенаторы. Ельцина же интересовало только одно — состоится ли встреча с президентом Бушем.

Ельцин всегда умел произвести впечатление. На деловом обеде в Совете по внешней политике известные политологи стали спрашивать, с каким идеями он приехал в США.

Ельцин не моргнув глазом ответил:

— Обо всем, что я с собой привез, я скажу самому Бушу. У меня есть что сказать вашему президенту, и я думаю, ему будет интересно встретиться со мной.

В реальности ничего особенного Ельцин Джорджу Бушу не сказал, хотя его мечта сбылась: президент нашел время для встречи с ним. Произошло это в самый трудный и неудачный для Бориса Николаевича день.

Утром ему предстояло выступать в Институте имени Дж. Гоп-кинса, а потом его ждали в Белом доме, причем до последнего момента неясно было, состоится встреча с президентом Бушем или нет.

В этот день Ельцин вел себя очень странно. Американцы объясняли это потом тем, что российский гость до самого утра дегустировал отборные сорта виски и не успел прийти в себя.

Помощники Ельцина объясняли все усталостью Ельцина, сменой часовых поясов и особенностями его организма.

Заботливый Лев Суханов писал:

«Надо учитывать «специфику» сна Ельцина. Первые часы он спит убойным сном. Затем пробуждается, и начинается двухчасовое бодрствование. Кстати, очень для него продуктивное. Мозг в эти часы работает особенно интенсивно, без помех. И когда он потом, перед самым утром, снова засыпает, то разбудить его можно только из пушки».

По словам его спутников, накануне этого выступления Ельцин почти не спал, жаловался, что не в состоянии уснуть, проглотил снотворное и не мог проснуться в условленный час.

Лев Суханов:

«Он спал, причем спал тем убойным сном, о котором я говорил раньше. Стоило огромных усилий его расшевелить, и, когда он вроде бы пришел в себя и начал одеваться, я понял, что он так и не проснулся. Принятое накануне снотворное было сильнее его воли. Все его движения — вялые, заторможенные...

К девяти часам, то есть к началу лекции, он с трудом оклемался. Зал был полон. И вот в этот момент произошло резкое перевоплощение. Ельцин вдруг оживился и даже начал подшучивать над президентом университета.

На сцену они вышли одновременно. Глава университета стал по бумажке зачитывать приветствие и представлять гостя. Ельцин подошел и забрал с его пюпитра текст.

— Давайте будем в равных условиях, — сказал ректору Ельцин, — раз я буду говорить без бумажки, то и вы говорите без нее...

Это было неслыханно! Однако публике это даже понравилось. И тогда, и позже экстравагантность, скажем так, поступков Ельцина соответствовала романтическим представлениям о русском медведе, грубоватом и неуклюжем, но добром, искреннем и надежном. Со временем стало ясно, что президенту России не хватает элементарного воспитания и понимания общепринятых норм поведения.

Сразу после лекции Ельцина повезли в Белый дом на встречу с советником президента Соединенных Штатов по национальной безопасности Брентоном Скоукрофтом, очень влиятельным человеком.

Майкл Бешлосс и Строуб Тэлбот, авторы книги об окончании «холодной войны», пишут, что «Буш не очень стремился принимать Ельцина. Он опасался, как бы официальная встреча не вызвала у Горбачева подозрения, что Соединенные Штаты занимаются политиканством, вмешиваясь в советские внутренние дела за его спиной. Буш считал Ельцина — при его репутации человека пьющего, несдержанного и неуместно вспыльчивого — чем-то вроде незакрепленной пушки на скользкой, покачивающейся палубе советской политики».

Тем не менее опытный Скоукрофт настоял на том, что Бушу нужно встретиться с видным оппозиционером. Сотрудники Белого дома предложили ни к чему не обязывающую форму: российского гостя примет Скоукрофт, а президент Буш и вице-президент Дэн Куэйл просто по очереди заглянут к ним в комнату. Это стандартный дипломатический прием, позволяющий проводить некоторые встречи, не вписывающиеся в обычный протокол.

В машине Ельцин, который по-прежнему находился, скажем мягко, в необычном состоянии, вдруг заупрямился и заявил, что не поедет к Скоукрофту — не тот, мол, уровень:

— Ну, представляете себе, Лев Евгеньевич, что Буша встречаете вы, мой советник, а не я?

Пока все наперебой уговаривали Ельцина, машина доехала до бокового входа в Белый дом. Борис Николаевич, проявив неожиданные познания в вашингтонской политической жизни, недовольно сказал:

— Когда гостя привозят к президенту, то входят не здесь.

Его встречала Кондолиза Райс, которая у Буша-младшего станет советником по национальной безопасности, а в аппарате его отца отвечала за отношения с Советским Союзом. Райс на приличном русском языке пояснила:

— У вас встреча с генералом Скоукрофтом.

Ельцин стоял на своем:

— Зачем мне идти, если меня не примет президент?

Кондолиза Райс — женщина с характером. Она твердо сказала:

— К сожалению, генерал Скоукрофт — человек занятой. Если ' мы не собираемся к нему идти, ему надо об этом сообщить.

Ельцин сдался:

— Хорошо, пошли.

Всем приехавшим вручили стандартные карточки с надписью «гость». Ельцин обиделся — он не гость, а политик, который пришел к другому политику, — и карточку не взял.

Пока они сидели у Скоукрофта, пришел президент Буш. Президент извинился перед российским гостем, что у него мало времени, он должен выступать по телевидению. И они с Ельциным поговорили всего двенадцать минут. Буш потом сказал, что Ельцин — «славный парень».

Затем в этот же кабинет Скоукрофта наведался и вице-президент Дэн Куэйл. Он тоже коротко побеседовал с экзотическим московским гостем и ушел.

Все были довольны. Неформальный характер встречи не создавал для американцев проблем в отношениях с Горбачевым, который ревниво следил за американским путешествием своего соперника. Ельцин же мог смело говорить, что беседовал с президентом Соединенных Штатов и объяснил ему, как следует спасать советскую перестройку.

Словом, все было бы хорошо. Но необычность поведения российского гостя и вероятные причины его причуд не остались незамеченными для западных журналистов.

19 сентября 1989 года «Правда» перепечатала из итальянской газеты «Репубблика» хлесткую статью журналиста Витторио Дзукконе об американской поездке Ельцина:

«За пять дней и пять ночей, проведенных в США, Ельцин спал в среднем два часа в сутки и опорожнил две бутылки водки, четыре бутылки виски и несметное количество коктейлей на официальных приемах...»

С Ельциным итальянский журналист не церемонился: «пьяный, невоспитанный русский медведь, впервые очутившийся в цивилизованном мире».

Появись такая статья через несколько лет, она оказалась бы в < русле куда более злых публикаций российской оппозиционной прессы. А тогда правдинская публикация вызвала в стране искреннее возмущение. Но возмущались не героем фельетона, а газетой, которая посмела оскорбить Ельцина.

Описания пьяных похождений Бориса Николаевича не произвели никакого впечатления на советских людей. Во-первых, в те годы никакая грязь к Ельцину не приставала — и это главное. Во-вторых, абсолютное большинство читателей решили, что это клевета, организованная Горбачевым и Лигачевым. В-третьих, с каких это пор пристрастие к алкоголю в нашей стране кому-то ставили в упрек?

Покойный Виктор Афанасьев, тогдашний главный редактор «Правды», вспоминал:

«Невообразимый скандал развернулся вокруг публикации. Телефоны в редакции звонили не переставая. Потом шли телеграммы, письма. Демократическая общественность вознегодовала: как это «Правда» позволила дискредитировать самого Ельцина? У подъезда редакции были выставлены пикеты. Номер газеты демонстративно сожгли...

Говорили о том, что материал поступил из ЦК КПСС в красном пакете с пятью печатями и был адресован лично главному редактору чуть ли не со строгим указанием о его немедленной публикации...

Статья из «Репубблики» пришла по обычным каналам ТАСС. Из ЦК она вообще тогда не могла поступить: было воскресенье, и бумаги в такой день из ЦК к нам не поступали.

Принесли мне это официальное сообщение два члена редколлегии «Правды» — Владимир Губарев и Александр Черняк. Втроем мы просмотрели материал. Приняли не сразу, возникли сомнения. Но материал-то официальный, тассовский, значит, с кем-то согласованный.

К тому же сенсационный — какой газетчик устоит перед сенсацией? Не устояли и мы.

Не в оправдание, а в порядке информации должен сказать, что после выхода ночного номера я еще раз, уже более внимательно, прочитал опус итальянского журналиста. С опозданием понял: сей труд не в традициях и манере «Правды», и попросил на следующий день в основном тираже его не повторять.

«Правда» в 1989 году имела тираж десять с половиной миллионов экземпляров. Из них два с половиной миллиона экземпляров (ночной выпуск) распространялись в столице, центральных и западных районах страны, за рубежом.

А основной тираж (около восьми миллионов экземпляров) шел вечерним выпуском и распространялся в большинстве районов страны. На места он передавался через спутниковую связь или фототелеграфом. Нередко тот или иной материал из-за позднего его поступления печатался сначала в ночном выпуске (в 24 часа), а на следующий день повторялся в вечернем. Именно так проходила и статья о Ельцине».

Но и московского тиража вполне хватило, чтобы на следующий день о статье говорила вся страна. Мало кто сомневался в том, что публикация — дело рук ЦК.

Горбачев и его помощники находились в тот момент на даче в малоизвестном еще Ново-Огареве и трудились над проектом доклада генерального секретаря на пленуме ЦК о национальной политике.

В толстой пачке информационных материалов ТАСС они получили и перевод статьи о Ельцине из итальянской газеты. И сразу разгорелся спор: публиковать ее или не публиковать?

Помощник генерального секретаря Георгий Шахназаров вспоминает:

«Почти все говорили, что дело беспроигрышное, речь идет всего-навсего о перепечатке, и непонятно, почему надо щадить человека, который переходит границы дозволенного; он подставился, а значит — следует этим воспользоваться, в конце концов, борьба есть борьба.

Кто-то выразил сомнение. Опыт подсказывал: чем больше ругают Ельцина в официальной прессе, тем больше ему сочувствует народ. На Руси принято сострадать мученикам и гонимым властями, так что бросить лишний камушек в его огород — только помочь ему набрать очки.

Горбачев задумался. Встал, походил по просторной продолговатой комнате на первом этаже, в которой шла работа... Мы молча ждали решения генсека. Он еще раз обошел вокруг стола, потом остановился у своего кресла и, оглядев нас, сказал:

— Не лежит у меня душа. Что-то в этом неэтичное. Конечно, от Бориса всякого можно ожидать, но не будем же мы ему уподобляться.

Были после этого еще попытки убедить Михаила Сергеевича, но он стоял на своем.

-Ну а если все-таки какая-то газета перепечатает? У нас теперь свобода печати, никому не закажешь, — спросил кто-то.

Горбачев развел руками.

На том порешили, и Медведев передал в ТАСС указание: никаких рекомендаций газетам о перепечатке статьи из «Репубблики» не давать. А на другой день она красовалась в «Правде»...»

Тогдашний секретарь ЦК по идеологии Вадим Медведев вспоминает:

«Почитали, посмеялись и после некоторых колебаний пришли к выводу, что эту дешевку перепечатывать в нашей прессе не следует — она дискредитирует страну.

Такая точка зрения была доведена мною до руководства идеологического отдела. Впоследствии мне доложили, что некоторые газеты, в частности «Советская Россия», обращались в отдел с предложением опубликовать статью, и им посоветовали воздержаться от такого шага.

Каково же было мое удивление, когда, раскрыв утром «Правду», обнаружил в ней злополучную статью! Выступая в тот день в Академии общественных наук, я был буквально засыпан вопросами по этому поводу.

Я чувствовал, что моим пояснениям далеко не все верят, и только довод о том, что публикация скандальной статьи — это ошибка, дискредитирующая страну, недопустимый метод полемики, заставил слушателей подзадуматься над случившимся».

Главному редактору «Правды» неудачная публикация стоила карьеры. Горбачев воспользовался этим поводом, чтобы посадить в кресло редактора центрального партийного органа одного из своих сотрудников.

Виктор Афанасьев вспоминал:

«Утром мне позвонил Горбачев, отчитал как следует, мол, не дело такой газеты, как «Правда», заниматься перепечаткой из мелкобуржуазной «Репубблики». Я ответил, что это солидная независимая газета, одна из самых крупных в Италии...

25 октября 1989 года меня вызвал секретарь ЦК КПСС по идеологии, член политбюро Вадим Медведев и сказал:

— Виктор, ты просил отпустить тебя в науку. Горбачев согласен. Пиши заявление.

И мне ничего не оставалось, как подать заявление с просьбой освободить меня от должности главного редактора «Правды» в связи с переходом на научную работу.

А через пару дней в «Правду» пожаловал Горбачев в сопровождении Медведева. Он представил нового главного редактора И.Т. Фролова, такого же, как и я, академика-философа».

21 сентября 1989 года «Правда» дала опровержение на последней полосе:

«В связи с публикацией о Б.Н. Ельцине в газете «Репубблика»:

По поручению редакции наш корреспондент в США В. Линник разговаривал с Витторио Дзукконе, автором статьи в итальянской газете «Репубблика», перепечатанной «Правдой».

На вопрос, ручается ли он за все, написанное им о Б.Н. Ельцине в своем материале, Дзукконе ответил, что делал его, основываясь на вторичных источниках: публикации в «Вашингтон пост» от 13 сентября, озаглавленной «С пьяными объятиями к капиталистам», плюс свидетельства эмигрантов из СССР, слышавших разговоры о поведении Ельцина в Балтиморе.

Редакция «Правды» приносит свои извинения Б.Н. Ельцину. Полагаем, что это сделает за своего корреспондента и редакция «Репубблики».

Конечно, эта статья в «Правде» попортила Ельцину крови, но, как он вскоре убедится, число его сторонников не уменьшилось. Сам Виктор Афанасьев, критически оценивая плоды своего труда, пришел к такому выводу:

«Осмысливая ныне эту и другие акции типа «анти-Ельцин», которые активно проводились руководством КПСС в 1989—1990 годах, я невольно прихожу к мысли, что они в конечном счете возвратились бумерангом к их инициаторам и исполнителям.

Надо знать наш русский, российский народ, который веками выражал самые горячие симпатии именно к гонимым, обиженным и тем, кто осмелился поднять голос против начальства... Даже злополучная публикация в «Правде» сработала на него. «Ну, выпивает Ельцин, а кто из русских не пьет? Нет, он наш человек» — так или примерно так рассуждали на святой Руси».

Неприятности Ельцина на этой истории не закончились. Сентябрь и октябрь вообще оказались для него временем испытаний. Поездка в Америку ему дорого обошлась.

27 сентября Ельцину позвонил председатель Гостелерадио Михаил Ненашев и сказал, что телевидение намерено показать документальный фильм о поездке Ельцина в США. Речь шла о вызвавшем множество пересудов выступлении Ельцина в Институте имени Дж. Гопкинса в Балтиморе, когда российский гость после трудной ночи явно был не в форме.

Ненашев вспоминает:

«Мне не понравилась перепечатка в газете «Правда», представленная в типичном стиле бульварной прессы, своей развязностью, откровенным намерением скомпрометировать. И сама публикация, и манера ее подачи чем-то дурно припахивали. Я считал для себя идти тем же путем невозможным и неприличным. Поэтому сам позвонил Б. Ельцину и сказал:

— У нас есть пленка вашего выступления в США, в университете, и мы намерены дать его по Центральному телевидению. Понимаю, что восприятие ее будет неоднозначно, и потому ставлю в известность, ибо не хочу это делать за спиной.

Сказал также, что, если будет желание предварительно посмотреть, мы готовы ее показать ему лично или помощнику...»

Ельцин захотел посмотреть видеозапись. Вместе со своим помощником Сухановым съездил в Останкино. Потом перезвонил Ненашеву:

— Михаил Федорович, я только что посмотрел видеопленку, и мне кажется, этот материал показывать не стоит. Есть ведь и другие мои выступления...

Но показывать или не показывать — это зависело не от председателя Гостелерадио. У него был твердый приказ, он его выполнял. Партийное руководство все еще надеялось подорвать авторитет Ельцина.

Борис Николаевич это понимал, поэтому попросил Михаила Ненашева:

— Раз ты не можешь не давать, у меня к тебе только одна просьба, дайте не одно выступление, где я выгляжу не лучшим образом, но и другие встречи в Соединенных Штатах.

Просьба была выполнена, но общего впечатления не изменила. 1 октября телезрители увидели человека, который был или крепко пьян, или находился под воздействием каких-то сильнодействующих препаратов, или вообще совершенно слетел с катушек. Люди просто не узнавали Ельцина, который куролесил самым неприличным образом.

Пошли разговоры, что это результат специального монтажа, а Ельцин пьяным не был. Просто устал и принял транквилизатор. Виктор Ярошенко писал: «Над пленкой тщательно поработали, имитируя эффект плавающего звука, что тем самым свидетельствовало бы о пьянстве политика Ельцина».

Сам Борис Николаевич утверждал: «Специальные мастера произвели с видеопленкой особый монтаж: где надо замедляя на доли секунды изображение, а где надо — растягивая слова».

Председатель Гостелерадио Ненашев был удивлен такой наивностью:

«Понимаете, такое даже чисто технически невозможно. Ну нет у нас такой аппаратуры, чтобы изобразить человека пьяным, если он на самом деле трезв. И никакое замедление звука тут не поможет — заметно будет...

В телевизионной записи была представлена встреча, а не просто монолог. На встрече, как известно, участвуют, двигаются, одновременно говорят, задают вопросы много людей, и технически бывает невозможно даже при желании исказить манеру поведения и речи одного человека, не трогая других».

Эти объяснения тоже не возымели никакого действия. Тогда многие люди так восхищались Ельциным, что принимали на веру самые нелепые предположения. Конечно, это касалось не всех. Достаточно было людей, которые оценивали Бориса Николаевича достаточно критически. Но они не могли не видеть, что с каждым днем именно он, а уже не Горбачев символизирует стремление двигаться дальше по пути реформ. С этим приходилось считаться даже тем, кто приходил в ужас от некоторых выходок Бориса Николаевича.

Осенью 1989 года по Москве поползли неясные слухи о покушении на Ельцина. Такая была атмосфера в обществе, что многие поверили: народного любимца пытались убить. В «Московских новостях» появилось сообщение: «На протяжении нескольких дней в редакции раздаются звонки читателей: правда ли, что на Бориса Ельцина было совершено хулиганское нападение и он находится в тяжелом положении?» Журналисты позвонили самому Ельцину домой. Он ответил: «Сейчас я немного приболел, видимо в Америке простудился, и теперь вот вынужден сидеть дома». Вслед за этим выступила «Комсомольская правда»: «В редакции раздаются многочисленные звонки: почему Ельцина нет на сессии? Ходят слухи, что кто-то сбросил его в реку... Мы позвонили Борису Николаевичу домой. Вот что он ответил: «Чуть ли не каждую неделю до меня доходят такие слухи: то у меня инсульт, то я попал в автомобильную катастрофу, и даже что меня убили. Но все это, конечно, слухи, не более. На самом деле со мной все нормально. В поездке по Америке я, вероятно, простудился и сейчас приболел. Но температура уже спала. Лечащий врач сказал, что с 16 октября могу приступить к работе. Так что в понедельник буду участвовать в работе сессии Верховного Совета СССР».

Но вскоре стало ясно, что дело не в простуде. Эта загадочная история случилась поздно вечером 28 сентября 1989 года в подмосковном дачном поселке Успенское.

В тот день Ельцин в Раменках встречался со своими избирателями. Вместе с ним был Михаил Полторанин, тоже избранный депутатом. Ельцин рассказывал о поездке в США, потом уехал в Успенское на служебной «Волге» с новым водителем.

На допросе командир отделения по охране спецдач Одинцовского райотдела внутренних дел сообщит:

«С целью проверки несения службы милиционеров я позвонил по телефону на проходную Успенских дач, где несли службу милиционеры Костиков и Макеев. Трубку снял Костиков. На мой вопрос: «Как дела?» — он ответил, что все хорошо и что «выловили Ельцина». Я посчитал, что это шутка, но все-таки решил съездить и проверить, что произошло...»

Сам Борис Николаевич позднее описывал историю так:

«Ехал к старому свердловскому другу. Недалеко от дома отпустил машину. Прошел несколько метров, вдруг сзади появилась другая машина. И... я оказался в реке. Вода была страшно холодная. Судорогой сводило ноги, я еле доплыл до берега, хотя до него несколько метров. От холода меня трясло».

Промокший Ельцин добрался до поста охраны и заявил, что это было покушение на его жизнь. Попросил сообщить ему домой. Дочь президента Татьяна Дьяченко бросилась звонить Александру Коржакову:

— Папу сбросили с моста... У Николиной горы, прямо в реку. Он сейчас на посту охраны лежит в ужасном состоянии. Надо что-то делать!

Первая мысль Коржакова: значит, Горбачев все-таки решил разделаться с опасным конкурентом... Опытный Коржаков прихватил бутылку самогона, теплые носки, свитер и на своей «Ниве» погнал в Успенское. За превышение скорости его остановил инспектор ГАИ.

Коржаков представился и объяснил:

— Ельцина в реку бросили.

Инспектор козырнул и с неподдельным сочувствием в голосе ответил:

— Давай гони.

«К Борису Николаевичу тогда относились с любовью и надеждой, — вспоминает Коржаков. — Примчался я к посту в Успенском и увидел жалкую картину.

Борис Николаевич лежал на лавке в милицейской будке неподвижно, в одних мокрых белых трусах. Растерянные милиционеры накрыли его бушлатом, а рядом с лавкой поставили обогреватель. Но тело Ельцина было непривычно синим, будто его специально чернилами облили».

Увидев своего верного телохранителя, Борис Николаевич, по словам Коржакова, заплакал:

— Саша, смотри, что со мной сделали...

Коржаков заставил его выпить стакан самогона, затем растер и переодел в теплое.

«Мокрый костюм Ельцина висел на гвозде. Я заметил на одежде следы крови и остатки речной травы. Его пребывание в воде сомнений не вызывало».

Коржаков так передает рассказ Ельцина:

«Он шел на дачу пешком от перекрестка, где его высадила служебная машина, мирно, в хорошем настроении — хотел зайти в гости к приятелям Башиловым. Вдруг резко затормозили «Жигули» красного цвета. Йз машины выскочили четверо здоровяков. Они набросили мешок на голову Борису Николаевичу и, словно овцу, запихнули его в салон. Он приготовился к жестокой расправе — думал, что сейчас завезут в лес и убьют.. Но похитители поступили проще — сбросили человека с моста в речку и уехали».

Коржаков теперь уверяет, что ему в этом рассказе все показалось странным:

«Если бы Ельцина действительно хотели убить, то для надежности мероприятия перед броском обязательно стукнули бы по голове...

Спросил:

— Мешок завязали?

— Да.

Оказывается, уже в воде Борис Николаевич попытался развязать мешок, когда почувствовал, что тонет. Эта информация озадачила меня еще больше — странные здоровяки попались, мешка на голове завязать не могут».

Ближайший помощник Ельцина Лев Суханов о происшедшем узнал с опозданием.

«Когда утром я приехал в гостиницу «Москва», — вспоминал Суханов, — и не встретил там Ельцина, позвонил ему домой. Ответила супруга: Борис Николаевич, мол, болен — температура, слабость... Словом, на работе его не будет и мне нужно незамедлительно ехать к ним домой. Застал его в постели с высокой температурой...

Я позвонил водителю Ельцина и попросил того объяснить ситуацию. Оказывается, он довез Бориса Николаевича до Успенских дач, где тот вышел из машины и дальше пошел пешком. Я подумал, что если бы с ним был его старый водитель Валентин Николаевич, то ничего не случилось бы. Он бы его одного просто не отпустил.

Хоть какую-то информацию дала Наина Иосифовна: «Мы все переволновались... Он позвонил где-то в половине первого ночи и сказал, что находится на каком-то КПП... и мы поехали на машине за ним...» То есть поехали Наина Иосифовна и муж дочери Тани. И действительно, Бориса Николаевича они застали на КПП правительственной дачи — мокрого, в компании двух милиционеров, которые отпаивали его горячим чаем.

Со слов самого шефа, события в тот вечер развивались следующим образом. Когда он вышел из машины, то направился пешком в сторону дачи бывшего председателя Госстроя Башилова. Они оба из Свердловска, и оба любители попариться.

И в тот момент, когда он находился недалеко от проходной, на него что-то накинули, и «не успел я очухаться, как меня куда-то понесли, и очнулся уже в воде, под мостом...». 28 сентября погода в Москве стояла холодная, ни одна машина его не подобрала, и тогда он отправился на КПП, где его приютили два милиционера...»

Однако на следующий день неожиданно для всех Ельцин позвонил министру внутренних дел Вадиму Бакатину, просил не проводить расследования, отозвал свое устное заявление насчет покушения.

Но уже было поздно. Милиционеры доложили о случившемся начальству. Следственное управление Главного управления внутренних дел Мособлисполкома возбудило уголовное дело по признакам преступлений, предусмотренных статьями 15 («покушение на преступление») и 103 («умышленное убийство») Уголовного кодекса РСФСР.

К помощнику Ельцина Суханову приходил следователь, водителя служебной автомашины, который отвозил Бориса Николаевича в Успенское, вызывали на допрос, но Ельцин сам поговорил со следователем и потребовал прекратить расследование. В аппарате Ельцина сочли «дело о покушении» закрытым.

Но 4 октября на заседании политбюро Горбачев рассказал товарищам всю эту историю о том, как около полуночи на пост милиции в дачном поселке Успенское пришел Борис Николаевич Ельцин, весь мокрый. Ельцин просил не придавать этому факту огласку, сказал Горбачев, но надо разобраться. И поручил это министру внутренних дел Вадиму Бакатину.

Через несколько дней министр доложил Горбачеву, что расследование следует прекратить:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

В соответствии с Вашим поручением по поводу распространившихся в Москве слухов о якобы имевшей место попытке нападения на депутата Верховного Совета т. Ельцина Б.Н. докладываю.

6 октября заместитель начальника Следственного управления ГУВД Мособлисполкома т. Ануфриев А.Т., в производстве которого находится данное уголовное дело, в целях выяснения обстоятельств происшедшего разговаривал с Ельциным Б.Н. по телефону.

Тов. Ельцин заявил: «Никакого нападения на меня не было. О том, что случилось, я никогда не заявлял и не сообщал и делать этого не собираюсь. Я и работники милиции не поняли друг друга, когда я вошел в сторожку. Никакого заявления писать не буду, т. к. не вижу в этом логики: не было нападения, следовательно, и нет необходимости письменно излагать то, чего не было на самом деле».

С учетом изложенных обстоятельств уголовное дело подлежит прекращению. Поводом для распространения слухов о якобы имевшем место нападении на т. Ельцина Б.Н. является его заявление, не нашедшее своего подтверждения.

Министр внутренних дел СССР В. Бакатин».

Однако Горбачев не хотел упускать случая показать, в каком неприглядном положении оказался Борис Николаевич. Бакатин получил приказ довести дело до конца. Ельцин стал серьезным противником для Горбачева.

Бывший первый секретарь Свердловского обкома Яков Рябов, который вывел Бориса Николаевича в большую политику, рассказывал:

«Горбачев меня часто укорял Ельциным: ну вот, понимаешь, воспитал. Я резонно отвечал: а кто его пригласил в Москву? Однажды на политбюро, когда собирали нас, послов, Горбачев опять говорит: «Что же вы, Яков Петрович!» Опять что-то Ельцин сказал, его задело. Я не выдержал: пора с этим кончать! «Вы не в первый раз это говорите. Когда его приглашали в Москву, разве вы со мной советовались?» Все члены политбюро притихли. Когда я был первым секретарем обкома партии, я Ельцина держал в руках. Что я говорил, то он и делал. А вы всем составом политбюро не можете его удержать...»

Через десять дней на узком совещании Горбачев сказал, что министр внутренних дел уточнил истинные факты «мокрого дела». Учитывая, что пошли депутатские запросы, предложил — не скрывать и информировать президиум и сессию Верховного Совета СССР.

В уголовном деле события той ночи выглядят так:

«28 сентября 1989 года около 23 часов на проходную дачного поселка Успенское Совета Министров СССР, расположенного на территории Одинцовского района Московской области, обратился Ельцин Б.Н. и сообщил находившимся там сотрудникам милиции Костикову В.И. и Макееву А.Я. о том, что на него совершено нападение неизвестными лицами, которые закрыли ему лицо, увезли на автомашине к водоему и сбросили его в воду, создав реальную угрозу для жизни».

Дежурный милиционер на допросе показал:

«28 сентября в 23 часа 15 минут совместно с сержантом милиции Макеевым я находился на проходной госдач Успенское. Вовнутрь помещения со стороны улицы зашел народный депутат Ельцин Б.H., одетый в костюм темного цвета, светлую рубашку. Одежда была совершенно мокрая, с нее капала вода. Мы помогли „ему снять пиджак, ботинки, напоили горячим чаем. Он выпил чашки 3—4.

На вопрос, что с ним случилось, т. Ельцин рассказал следующее. После выступления в Москве в ДК «Высотник» в Раменках он на служебный машине приехал на дачу номер 38 в гости. Машину отпустил на перекрестке Рублевского шоссе и 1-го Успенского шоссе.

Поздоровался с инспектором 7-го ГАИ и пешком направился в сторону дачного поселка. Сзади неожиданно подъехала какая-то машина, неизвестные силой усадили его в салон, натянули на голову какой-то предмет, а затем куда-то повезли и выбросили с моста в Москву-реку.

По его словам, он несколько раз отталкивался от дна, прежде чем выбрался на берег. Отлежавшись около «часа на берегу, т. Ельцин добрался до проходной. Он попросил позвонить на дачу номер 38. На первый звонок ответила женщина и сказала, что ошиблись номером. Второй звонок остался без ответа».

На даче номер 38 той ночью хозяева отсутствовали. Там находилась только сестра-хозяйка, которую потом допросили как свидетельницу. Она рассказала, что рано легла спать, дверь была тщательно заперта и никто к ней не стучался.

Вывод криминалистов:

«Ельцин не мог быть сброшен в воду (по характеру местности и конструкции близлежащих мостов), так какв этом случае, по мнению специалистов, он получил бы серьезную травму, а на его одежде должны были остаться следы водной растительности, илистых образований, которые, по показаниям свидетелей, отсутствовали».

16 октября после обеда Горбачев проводил заседание президиума Верховного Совета СССР. Он пригласил министра внутренних дел Бакатина и попросил доложить о результатах расследования.

Бакатин сказал, что было устное заявление Бориса Николаевича Ельцина представителям милиции о покушении:

— Но никто — ни его водитель, ни пост ГАИ, мимо которого •якобы шел Борис Николаевич, ни фактическая обстановка (высота моста около пятнадцати метров), ни время происшествия — его версию не подтверждает.

Борис Николаевич как член президиума Верховного Совета участвовал в заседании. Его попросили объясниться. По словам присутствовавших, мрачный Ельцин говорил коротко, сбивчиво:

— Это была шутка. Мало ли что бывает. Это моя частная жизнь. Но попытки угроз и шантажа в мой адрес были...

На вопросы членов президиума отвечать отказался.

В четыре часа открылось совместное заседание палат Верховного Совета СССР.

Горбачев сказал, что по Москве распространяются слухи о якобы имевшем место покушении на Ельцина, этот вопрос уже разбирал президиум Верховного Совета и решил ничего от депутатов не скрывать. И Михаил Сергеевич опять предоставил слово Бака-тину, который повторил все заново, только с большим количеством деталей.

В окружении Ельцина были весьма раздосадованы выступлением Бакатина, которого просили закрыть расследование.

Лев Суханов вспоминал:

«Да, к сожалению, слова он не сдержал и на сессии о «факте покушения» рассказал в своей интерпретации. Вы, наверное, помните, как у него тогда дрожали руки и голос, и вообще министр

чувствовал себя весьма неуверенно. Конечно же ему было неловко выходить на трибуну и говорить вещи, которые ему несвойственны. Кстати, Борис Николаевич не изменил к Бакатину своего отношения и до сих пор воспринимает его как порядочного человека...»

Депутатам Ельцин опять сказал всего несколько слов:

— Претензий к министерству внутренних дел у меня нет. Никакого нападения не было. Никаких заявлений я не делал. Это мое частное дело.

Выслушав Бориса Николаевича, Горбачев с непроницаемым лицом заключил:

— Принять к сведению, что никакого покушения не было. Пошутил. Все.

Михаил Сергеевич явно был доволен исходом этой истории. Его соперник оказался в дурацком положении.

Верный соратник Ельцина Виктор Ярошенко, депутат, а затем министр в первом ельцинском правительстве, с сожалением пишет:

«Я отчетливо помню те тяжелые дни, связанные с «расследованием» в Верховном Совете СССР по инициативе Горбачева вынужденного купания Ельцина в Москве-реке. Многие депутаты тогда отвернулись от Ельцина, и я видел, что он остро это переживает».

«Если бы не Наина и дочери, не знаю, как бы со всем справился, — вспоминал Борис Николаевич. — Мои «коллеги» только и ждут момента ударить сзади посильней, чтобы упал и никогда не смог подняться».

Но, против ожиданий Горбачева и опасений Ярошенко, в глазах широкой публики «мокрое дело» Борису Николаевичу нисколько не повредило. Такие были настроения: что бы ни делал Ельцин, все шло ему в плюс.

Егор Гайдар пишет, что Ельцин взял на вооружение энергичный социальный популизм и борьбу против привилегий партийной и государственной элиты:

«Призыв взять все и поделить, который в свое время в полной мере использовали большевики в борьбе за власть, оказался на этот раз обращенным против них самих.

Ельцин, ездивший в трамвае и пошедший в обычную районную поликлинику, буквально взмыл на гребне народной симпатии, после чего мог себе позволить и неудачные выступления в Америке, и загадочные падения в реку. Ничто не могло остановить роста его популярности, а все накладки молва относила на счет «заговора» элиты против народного заступника».

Сторонники Ельцина уверенно говорили о травле, а Борис Николаевич сделал заявление для прессы:

«16 октября 1989 года на сессии Верховного Совета СССР под председательством М.С. Горбачева был обнародован инцидент, затрагивающий мои честь и достоинство.

Против моей воли к разбору данного вопроса был привлечен министр внутренних дел товарищ Бакатин, который, смешивая ложь с правдой, не имел морального права способствовать распространению слухов, порочащих меня в глазах общественности. Более того, товарищ Бакатин ранее заверил, что никакого расследования, а также оглашения информации, касающейся лично меня, проводиться не будет.

Новый политический фарс, разыгранный М.С. Горбачевым на сессии Верховного Совета и раздуваемый официальной прессой как событие первой величины в стране, объясняется, конечно, не заботой о моем здоровье и безопасности, не стремлением успокоить избирателей, а новой попыткой подорвать здоровье, вывести меня из сферы политической борьбы.

Создание Межрегиональной группы, сплотившей на своей платформе почти 400 народных депутатов СССР, избрание меня одним из руководителей ее координационного совета, независимость нашей позиции, альтернативные предложения, идущие вразрез с консервативной точкой зрения сторонников административно-командной системы, и даже моя частная поездка в США — все это вызывает яростное озлобление аппарата.

По его команде была состряпана целая серия провокационных, лживых, тенденциозно настроенных публикаций в советской печати, в передачах Центрального телевидения, распускались среди населения самые невероятные слухи о моем поведении и частной жизни.

В связи с вышеизложенным считаю необходимым заявить следующее:

1. Все это является звеньями одной цепи акций травли меня и творится это под руководством товарища Горбачева М.С.

2. Вопросы моей безопасности и моей частной жизни касаются только меня и должны конституционно ограждаться от любых посягательств, в том числе со стороны партийного руководства.

3. В случае продолжения политической травли я оставляю за собой право предпринять соответствующие шаги в отношении лиц, покушающихся на мои честь и достоинство как гражданина и депутата.

4. Считаю неприемлемым и опасным перенос акцентов с методов политической борьбы на безнравственные, беспринципные методы морального и психологического уничтожения оппонента.

Это ведет к полному краху морально-этических установок, к демонтажу демократических начал перестройки и в конечном итоге — к жестокому тоталитарному диктату.

Народный депутат СССР Б.Н. Ельцин

17 октября 1989 г.».

В Москве это заявление никто не опубликовал. Напечатала только популярная в те времена рижская газета «Советская молодежь», которая годом раньше осмелилась поместить первое интервью с Борисом Николаевичем.

«Мокрое дело» так и осталось загадкой, хотя оно и в самом деле никак не повредило Ельцину, который пользовался безоглядной любовью граждан.

«Пересуды шли разные, — вспоминал Лев Суханов. — Лично я слышал до полусотни различных версий «покушения», в которых были замешаны не только его недоброжелатели, но и хорошенькие обольстительницы, ненавидящие его гэбисты и даже пришельцы с летающих тарелок...

Иначе говоря, никто не опроверг версию Б.Н. Ельцина о покушении на него, равно как никто и не подтвердил ее на все сто процентов. Потом по Москве ходили слухи, что одного из двух милиционеров, бывших на КПП вечером 28 сентября, уже нет в живых...»

Председатель комиссии Верховного Совета СССР по этике Анатолий Денисов проводил свое расследование и уверял позднее, что Ельцин поехал на дачу к знакомой. Там появился еще один мужчина. Они подрались, и Ельцин оказался в воде.

Много раз спрашивали уже бывшего министра внутренних дел Вадима Бакатина: что же тогда, собственно, приключилось с будущим президентом России? Вы-тο знаете, раскройте секрет. Но Бакатин никому и ничего не сказал...

Глава 9. НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Горбачеву довольно быстро надоело возглавлять Верховный Совет. Он нашел способ избавиться от этой изматывающей работы. В марте 1990 года на третьем съезде народных депутатов он был избран президентом Советского Союза.

Бюллетени считали всю ночь напролет. Результаты голосования объявили утром. Горбачева заранее оповестили о том, что он избран. Михаил Сергеевич принял присягу и стал первым советским президентом (и последним, но тогда, разумеется, никто об этом не знал). Председателем Верховного Совета он предложил вместо себя Анатолия Лукьянова.

В роли президента Михаил Сергеевич почувствовал себя несколько увереннее. Но он видел, что теряет поддержку общества и что симпатии на стороне Ельцина. Это ставило Горбачева в тупик.

Его помощник Георгий Шахназаров вспоминает, что на заседании политбюро вдруг «Горбачев задумался, пожал плечами и, явно недоумевая, обращаясь к себе и присутствовавшим, произнес:

— Странные вещи в народе происходят. Что творит Ельцин — уму непостижимо! За границей, да и дома, не просыхает, говорит косноязычно, несет порой вздор, как заигранная пластинка. А народ все твердит: «Наш человек!»

1990 год начался с многосоттысячных демонстраций в Москве в поддержку демократии и реформ. Требовали отмены 6-й статьи конституции о руководящей роли КПСС.

Борис Федоров, который вошел в первое ельцинское правительство, тогда работал в ЦК КПСС. Он вспоминает, что весной 1990 года сотрудники аппарата ЦК боялись, что восставший народ начнет громить цековские дома. Семьи перевозили к родственникам. Во внутреннем дворе комплекса зданий ЦК КПСС постоянно находился отряд спецназа. В ЦК отменили продуктовые заказы, в магазине для сотрудников· аппарата полки опустели.

Непрекращающиеся забастовки в стране начались с шахтерских стачек, в которых приняло участие полмиллиона горняков. Союзное правительство бросилось принимать меры, обещало горнякам исправить все, что возможно.

Но проходили месяцы, и горняки видели, что обещания не выполняются. Не потому, что правительство пытается их обмануть, а потому, что обещанное взять неоткуда. Можно у кого-то отнять и перебросить шахтерам, чтобы погасить волнения. Но как реально исправить экономическую ситуацию?

В начале 1990 года стачечные комитеты действовали уже в ста семидесяти городах. Мотором был Кузбасс, где появился союз трудящихся, который выдвигал не только экономические, но и политические требования. В мае 1990-го в Новокузнецке собрался Всесоюзный съезд независимых рабочих движений и организаций трудящихся СССР. Весной 1990 года рабочее движение стало заметной силой. Оно нуждалось в лидере и программе действий.

Шахтеры заговорили о всеобщей забастовке.

Лозунги везде были политические — отставка правительства, деполитизация армии, КГБ и МВД, вывод парткомов с предприятий, передача шахт горнякам. В Кузбасс приехал Борис Ельцин. На него размах шахтерского движения тоже произвел впечатление. Он сказал:

— Нужны срочные меры. Иначе нас люди поднимут на вилы.

В первые два месяца 1990 года в стране прошло полторы тысячи митингов, в них приняли участие шесть с половиной миллионов человек. Они имели разный резонанс. На забастовки врачей или водителей троллейбусов власти внимания не обращали. А когда нефтяники Тюмени пригрозили прекратить перекачку нефти, правительство поспешило принять их требования. Люди прекращали работать по каждому поводу, это еще больше ухудшало положение в промышленности.

В начале 1990-го в окружении Ельцина обсуждалась дальнейшая стратегия. В союзном Верховном Совете соотношение сил таково, что он абсолютно безвластен. Он мог выступать на митингах, но был лишен возможности что-то делать.

На весну были намечены выборы в местные органы власти. Почему бы не воспользоваться этим, не попытаться взять власть на местах и не начать в масштабе республики, области, города делать то, что отказываются делать Горбачев и союзное правительство?

Тем более, что на этих выборах у Ельцина и его сторонников появился шанс обзавестись большим количеством единомышленников.

Когда готовился закон о выборах народных депутатов РСФСР, партийный аппарат до последнего держался на главной линии обороны: сохранить окружные собрания по отбору кандидатов в депутаты, что давало уникальную возможность отсеять опасного политика, квоты для общественных организаций и особые производственные округа, чтобы под видом рабочих провести нужных людей.

Все это было отвергнуто. Российский избирательный закон вышел прогрессивнее союзного, хотя принимал его старый состав Верховного Совета РСФСР, состоявший из полузабытых «флагманов пятилетки» и уже лишившихся своих должностей партийных секретарей.

Старый состав Верховного Совета вел упорные арьергардные бои, понимая, что новый избирательный закон открывает дорогу к власти реальным политическим лидерам. И все-таки они сдались. Потому что даже эти люди хорошо понимали состояние общественного мнения.

Доверенное лицо Ельцина на выборах в народные депутаты СССР Виктория Митина предлагала Борису Николаевичу баллотироваться в Моссовет, чтобы стать его председателем и возглавить столицу. Другие советовали баллотироваться в народные депутаты России с прицелом на пост председателя российского парламента.

Многие сомневались: стоит ли на это тратить силы? Верховный Совет РСФСР был абсолютно безвластным. Что толку его возглавлять, если ничего нельзя будет решить?

Избираться Ельцин решил от родного Свердловска. Его, разумеется, выбрали бы и в Москве. Но на союзных выборах за него проголосовало 90 процентов избирателей. Если бы он на республиканских получил 80 процентов, возникло бы ощущение поражения. Расчет оказался верным: в его округе в Свердловске баллотировалось одиннадцать кандидатов, за Ельцина проголосовало 95 процентов избирателей, даже больше, чем годом раньше в Москве.

В середине февраля 1990 года встретились кандидаты в депутаты, которые разделяли демократические взгляды. Они объединились в блок «Демократическая Россия». Обращения в поддержку кандидатов подписывал Ельцин, это был по тем временам самый весомый и убедительный для избирателей аргумент. «Демократическая Россия» получила 28 процентов голосов.

Ельцин и его окружение сами были потрясены итогами выборов: каждый третий российский депутат победил под демократическими лозунгами. Еще более убедительную победу демократы одержали в обеих столицах.

Депутаты, избранные от Москвы, собрались в Мраморном зале Моссовета. Заметными фигурами были Владимир Лукин, Сергей Ковалев, Евгений Амбарцумов, Николай Травкин, Олег Попцов. В депутаты прошла сразу целая группа журналистов из невероятно популярной тогда еженедельной газеты «Аргументы и факты» и телевизионной программы «Взгляд».

Ветераны райкомовских и исполкомовских коридоров, многоопытные городские начальники отвергались, горожане выбрали совершенно неожиданных людей.

Депутаты Ленсовета смотрели на депутатскую работу как на продолжение митинга. В результате Ленсовет два месяца не мог выбрать себе председателя. Тогда вспомнили о Собчаке, который в союзном парламенте возглавлял подкомитет по экономическо-’ му законодательству и реформам. Его уговорили вернуться в родной город, на дополнительных выборах избрали депутатом и сделали председателем горсовета.

В Москве у новых депутатов было много претензий к столичной исполнительной власти. Моссовет собирался спросить за это с Валерия Сайкина, который четыре года эту власть возглавлял. Однако за день до сессии тот покинул свой пост не отчитавшись; была предпринята операция по спасению Сайкина — его катапультировали в кресло заместителя председателя Совета министров РСФСР.

Впрочем, он недолго пробыл в Белом доме. Ему пришлось уйти, как только Ельцин поручил формирование правительства Ивану Силаеву...

Новый состав Моссовета заседал в величественном здании бывшего Дома политпросвещения горкома КПСС на Цветном бульваре, строительство которого многим москвичам представлялось зряшной тратой городских ресурсов: здесь собралась первая сессия нового состава Моссовета. За каждый день, проведенный депутатами на Цветном бульваре, из городской казны в партийный бюджет поступала кругленькая сумма.

Раньше сессии Моссовета тоже стоили денег, но это никого не интересовало: деньги свободно циркулировали между партийным и муниципальным карманом, поскольку партия и государство были одно целое.

А тут, как только стали известны итоги выборов в Моссовет, вдруг выяснилось, что денежки врозь. Здания, которые делили райкомы и райисполкомы, чьи сотрудники обедали в одной и той же закрытой столовой, отоваривались в одном столе заказов и делали одно дело, в мгновение ока были переданы на партийный баланс. Партия подвинула советскую власть...

В день открытия сессии Моссовета в ряду, отведенном для приглашенных, я оказался в окружении хорошо знакомых друг с другом солидных мужчин, прекрасно одетых и располагавшихся в креслах по-хозяйски. Они снисходительно посмеивались над неказистыми депутатами, выстраивавшимися в очередь к микрофону. Солидные мужчины переговаривались, и по их коротким репликам я понял, что оказался среди высокого исполкомовского начальства. Но уже к концу первого дня веселый смех стих и сменился явным беспокойством: исполкомовские зубры задумались о своем будущем. Как выяснится несколько позже, они напрасно беспокоились.-

«Демократическая Россия» получила мандат на управление городом под блистательные программы и декларации. Но прекрасный парламентарий — не обязательно умелый администратор. Моссовет возглавили народные депутаты СССР Гавриил Попов и Сергей Станкевич.

Очень скоро они оба покинули это поприще. А вот зубры городского хозяйства сохранили свои места.

В Верховный Совет СССР Ельцин пришел одиночкой. В российском Верховном Совете у него уже была своя армия.

Депутаты-демократы образовали штаб по подготовке первого российского съезда. Штабом руководил известный тогда дважды депутат (союзный и российский) Михаил Бочаров, а разместился он в помещении Комитета по строительству и архитектуре Верховного Совета СССР. Председателем комитета был Ельцин, секретарем — Бочаров.

Сергей Филатов был одним из самых заметных российских депутатов, он стал секретарем президиума Верховного Совета РСФСР, потом первым заместителем председателя и еще был руководителем администрации президента, то есть не один год тесно работал с Ельциным.

Он свидетельствует:

«Я с волнением ждал встречи с Борисом Николаевичем. Мы встретили его в небольшом зале на Калининском проспекте бурно, с цветами, с улыбками, с надеждами. Я не помню, кто еще хотел выдвигаться на пост председателя Верховного Совета, но отношение к кандидатуре Бориса Николаевича было неоднозначным. Кое-кто, по-моему из ленинградской группы депутатов, не очень ему доверял, помня, что он еще недавно был крупным партработником. Некоторые в своих высказываниях делали упор на то, что неясна его позиция по вопросу демократизации страны, как, впрочем, неясны и его взгляды на будущую нашу экономику.

Я хорошо помню тогдашнее выступление Бориса Николаевича, с его ломаной речью и расплывчатостью программы действий и будущего государственного устройства России...»

Я спросил Сергея Александровича Филатова:

— Какое впечатление на вас произвел Ельцин при первой встрече? Считается, что творческая интеллигенция воспользовалась им как тараном, что сам он плохо ориентировался и его вели за руку...

— У меня тоже было такое ощущение. Он мало говорил, казался внешне недоступным, хотя каждый мог к нему подойти, задать вопрос. В Верховном Совете этим многие пользовались. Я имею в виду не в кабинете — в кабинет к нему трудно было попасть, а когда он шел вести заседание, к нему подходили, его часто останавливали. Тогда он был доступен для депутатов, для гостей съезда. И он свободно общался с людьми.

— Как вы относитесь к мысли о том, что Ельциным, по существу, управляли и привели к власти, а у него самого никаких идей не было?

— Мы ведь все жили ожиданиями, что сейчас появится человек, и будет в стране порядок, и станем хорошо жить. Очень болезненно воспринимали все, что делало союзное правительство, возмущались, когда власти зажимали какие-то права и свободы. Мы искали лидера, который мог бы вывести страну из этого состояния.

В союзном парламенте в Межрегиональной депутатской группе объединились очень умные люди, они выдвинули много интересных идей. Но они были бессильны. Они тоже искали волшебную фигуру, которая бы могла противостоять происходящему.

Люди видели, что власть боится Ельцина, и интуитивно его поддержали. А эта поддержка помогла ему стать вожаком. Однако он не стал ни трибуном, ни стратегом. У него не было программы действий, она так и не появилась за эти годы. Но думающие люди помогли ему избрать правильную позицию.

По контракту с иностранными издателями Ельцину после выхода в свет его первой биографии предстояло участвовать в презентации книги. Это позволяло ему побывать за границей. Не только отвлечься и развлечься, но и установить первые контакты; хотя изначально в его окружении исходили из того, что на международном поприще конкурировать с Горбачевым невозможно.

В марте он побывал сразу в нескольких европейских городах, собирался еще и в Нью-Йорк, но его вынудили вернуться в Москву для участия в пленуме ЦК КПСС.

В Париже его ждал бывший первый секретарь Свердловского обкома Яков Петрович Рябов. Он рассказывал мне:

— Мне посольские сказали, что приезжает Борис Николаевич. Я вызвал двух ребят из группы прессы и сказал им: когда приедет, первыми поднимитесь в самолет, передайте привет и скажите: будет у него желание, я с ним встречусь.

Были у него дебаты с диссидентом Александром Зиновьевым (тот стал обвинять Ельцина, что он такой же партийный функционер, как Горбачев, и не может называть себя демократом). Мы по телевидению смотрели эти дебаты. А на следующий день мне надо лететь в Москву на пленум ЦК.

Легли спать, в три или четыре часа утра звонит сотрудник посольства, бодро докладывает:

— Полный порядок, мы с Борисом Николаевичем все сделали, помогли, он доволен.

Я удивился:

— Чего ты ночью звонишь, мог бы завтра утром доложить.

— Борис Николаевич хотел бы с вами поговорить.

— Ну давай.

Слышу в трубке знакомый голос.

— Ну, Петрович, спасибо, ребята помогли, — говорит Ельцин. — Хотелось бы встретиться.

— Так завтра и встретимся, ты же летишь завтра?

— Не знаю.

— Как? Пленум же! Надо лететь. Завтра утром в самолете и встретимся. Я скажу, чтобы нас посадили на первом ряду. Ты рядом со мной.

Ельцин:

— А у меня билет на другой рейс.

— Это тоже не проблема.

Я объяснил своему сотруднику:

— Позвони представителю «Аэрофлота», чтобы он поменял Ельцину билет на наш рейс, и больше меня не тревожьте. Я в девять двадцать выезжаю, а без четверти пусть мне представитель «Аэрофлота» позвонит, доложит, что он сделал.

Только легли... Жена спрашивает:

— Что случилось?

— Да это Борис Николаевич, рвется.

Проходит час. В пять утра звонит опять наш Костя Петриченко, хороший парень. Я уже на взводе:

— Ты чего?

— Все, с «Аэрофлотом» договорились.

— Так чего звонишь?

— Борис Николаевич хотел поговорить.

Он берет трубку:

— Спасибо, все сделали. Но хотелось бы встретиться.

Я уже чувствую его состояние. Стал ему объяснять:

— Ну, сейчас же пять утра. Мы с тобой просто по рюмке выпить не можем. Надо потолковать, обсудить, надо поднять повара, чтобы он что-то подготовил. Ты приедешь не один, а с французами. А их я не пущу. Они куда денутся? И когда ты приедешь? А утром самолет. Все, договорились, встретимся в самолете.

Больше он не звонил. А в самолете он поддал и стал мне говорить: зачем ты выступал на октябрьском пленуме?

Я ему говорю:

— Если бы сейчас пленум проходил, я бы и сейчас выступил. Ты начал куролесить. Приведи себя в порядок...

Мы выпили, расцеловались. Он предложил после пленума поиграть в теннис. Я согласился. Но на пленуме он не подошел и потом не позвонил. Так мы с ним и не сыграли.

До начала работы первого съезда российских народных депутатов еще оставалось время, в непосредственной подготовке к съезду Ельцин не участвовал, и 27 апреля он вылетел в Лондон. В аэропорту его встречал советский посол Леонид Замятин, бывший заведующий отделом внешнеполитической пропаганды ЦК партии.

Премьер-министр Маргарет Тэтчер сочла необходимым принять лидера оппозиции. Из-за пробок машина Ельцина опоздала на Даунинг-стрит, где находится резиденция премьер-министра, на двенадцать минут, Ельцин очень нервничал.

«Ельцин предельно пунктуален, — вспоминает Коржаков. — Он никогда в жизни не позволил себе явиться не вовремя. Если мы из-за плотного движения задерживались, у президентского окружения холодный пот струился по спине — все ощущали нервозность Бориса Николаевича».

Маргарет Тэтчер впоследствии описала эту встречу:

«В западных кругах наблюдается четкая тенденция относиться к Ельцину не более чем как к фигляру. Я не могла поверить в справедливость этого суждения, если его можно считать таковым. Во всяком случае, я хотела составить свое собственное мнение. Поэтому, дипломатично уведомив Горбачева заранее, что я буду принимать Ельцина, как принимала бы лидера оппозиции, я с энтузиазмом согласилась встретиться с ним.

Краткая справка о Ельцине, которую мне подготовили, суммировала преобладавший в то время к нему подход. В ней он характеризовался как «противоречивая фигура», поскольку был единственным членом ЦК КПСС, голосовавшим против проекта программы партии и утверждавшим, что именно длительная монополия власти коммунистической партии привела СССР к нынешнему кризису и нищете десятков миллионов людей.

Я начала с того, что выразила поддержку Горбачеву, — я хотела, чтобы это было ясно с самого начала.

Ельцин ответил, что ему известно о моей поддержке советского лидера и политики перестройки и он также в основном поддерживает Горбачева в деле реформ... Перестройка изначально была задумана как средство сделать коммунизм более эффективным. Но это невозможно. Единственной серьезной альтернативой являются далеко идущие политические и экономические реформы, включая введение рыночной экономики. Однако все это слишком затягивалось.

Я полностью согласилась с такой оценкой. Меня поразило, что Ельцин, в отличие от президента Горбачева, ушел от коммунистической схематичности мышления и фразеологии. Он также был первым, кто привлек мое внимание к взаимосвязи экономических реформ и тех прав, которые должны были отойти к отдельным республикам.

Ельцин объяснил, как мало автономии имели правительства республик на самом деле. По сути, они выступали исполнителями — зачастую некомпетентными и коррумпированными — решений центра. Он сказал, что республикам должны быть переданы надлежащие бюджеты и право распоряжаться ими. А в каждой республике должны быть своя конституция и свои законы. Он считал, что именно неспособность решить вопрос о децентрализации и привела к нынешним бедам. В такой огромной стране просто невозможно управлять всем из центра.

В результате беседы я увидела не только Ельцина, но и проблемы всего Советского Союза в новом свете. Когда позднее, при встрече на Бермудских островах я рассказала президенту Бушу о том благоприятном впечатлении, которое произвел на меня Ельцин, он дал понять, что американцы не разделяют моего мнения. Это была серьезная ошибка...»

Сам Ельцин вспоминал потом; что он сказал британскому премьер-министру:

— Госпожа Тэтчер, я хотел донести до вас главное. В мире появилась новая реальность — Россия. Не только Советский Союз, с которым у вас хорошие отношения. Теперь есть и Россия. Важно, чтобы вы это знали. Готовы ли вы идти на контакты — торговые, экономические — с новой свободной Россией?

Тэтчер ответила:

— Господин Ельцин, давайте немного подождем. Пусть Россия станет новой и свободной. И тогда... Все возможно.

«Железная леди» улыбнулась.

28 апреля из Лондона Ельцин вылетел в Испанию, где его уже ожидал Виктор Ярошенко. Ельцин должен был выступить на конференции «Европа без границ и новый гуманизм» с докладом «Перестройка и гласность в СССР».

В Барселону им пришлось лететь на маленьком шестиместном самолете, зафрахтованном барселонским телевидением. Самолет они презрительно окрестили «консервной банкой».

Лев Суханов впечатляюще описал это путешествие, которое могло закончиться трагически:

«Когда подошли к аэроплану, Борис Николаевич, постучав ладонью по крылу, зловеще пошутил:

— Ну что, ребятки, в последний путь...»

В полете Суханов и Ельцин задремали. Когда проснулись, выяснилось, что «электропитание на борту отключилось и приборы вышли из строя». Самолет развернулся назад на Кордову. Борис Николаевич открыл глаза, выслушав Суханова, проговорил:

— А что я вам говорил? — и снова прикрыл глаза.

Тут выяснилось, что шасси не выпускается.

«Пилот начинает выделывать фигуры «высшего пилотажа»: он резко набирает скорость и так же резко бросает машину вниз. Раскачивает ее с крыла на крыло. Самолетик ревет, как рассерженный бык, проносится над взлетной полосой и снова набирает высоту, чтобы сделать очередной заход. И так круг за кругом. В какой-то момент летчики хотели посадить машину на воду — не получилось. Пытались вручную вытолкнуть злополучное шасси — тоже напрасно».

— Ну вот, теперь никаких привилегий — падаем все разом. Вы чего такие скучные? Может, какую речку найдем, успеем выпрыгнуть, — без малейшего намека на панику произнес Ельцин.

Летчики настойчиво просили пристегнуться.

— Пристегиваться не буду, — категорически отказался Ельцин. — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Нашли небольшой горный аэродром, но летчики никак не могли сесть из-за сильного ветра. Самолет потерял скорость и практически упал.

Потом все-таки шасси вышло, «и, хотя посадка была жесткая, с подскоком, мы приземлились... Выдержка Бориса Николаевича меня просто поразила: ни взглядом, ни жестом он не дал понять, что ему страшно...».

Ярошенко, обратившись к Ельцину, проговорил:

— Борис Николаевич, а ведь мы с вами чуть было не навернулись к такой-то матери...

«Ельцин с трудом, но без посторонней помощи вышел из самолета и пожал руки пилотам... Он поспешил к машине, закусив губу. Начала болеть спина...»

Вскоре президент Каталонии прислал за ними свой самолет с охраной. Через два часа все-таки полетели в Барселону. Вторая попытка оказалась еще менее удачной.

Лев Суханов:

«И опять фортуна не с нами: попали в грозовую облачность, хотя шли на приличной высоте. Началась сумасшедшая тряска, будто попали на'виброустановку для проверки самолетных узлов. Это было даже пострашнее, чем полет на «консервной банке»...

Но приземлились в общем благополучно, хотя и не без незначительного происшествия: внезапно мой шеф почувствовал острую боль в спине. Правда, быстротечную. Возможно, подумали мы, это было результатом тряски в грозовом небе».

Ночью боль в спине усилилась. Верный Суханов сидел рядом с «шефом».

«Борис Николаевич рассказал, что пятнадцать лет назад, когда он еще играл за сборную по волейболу, у него произошло смещение позвонков. Основательно лечили, и, к счастью, обошлось без операции. Но видимо, вибрация в самолете что-то растревожила.

Засыпал он беспокойно, со стоном. Я просидел рядом с ним на диване всю ночь, ибо, когда ему надо было перевернуться на дру_г гой бок, он не мог это сделать без посторонней помощи. Когда боль немного затихала, он засыпал, но ненадолго...

Утром, превозмогая боль, он кое-как поднялся и, немного подвигавшись, понял, что без укола не обойтись...»

Виктор Ярошенко:

«Рано утром, отказавшись от завтрака, Ельцин поехал на радио давать интервью. Мы сидели вдвоем на заднем сиденье. Все чаще Борис Николаевич закрывал глаза и откидывал голову назад. От резкой боли стал терять сознание.

Срочно вернулись в гостиницу, отменили интервью и вызвали врача. Узнав об аварии, он предположил, что это травма позвоночника: необходимо срочно ехать в больницу и провести обследование. Ельцин долго отказывался:

— И не такую боль терпел, пройдет».

Врач сделал обезболивающий укол, дал таблетки и пригласил специалистов. Приехал нейрохирург и, осмотрев больного, тут же назвал диагноз.

— Я больше чем уверен, — сказал врач, — что у вас поврежден позвоночник, защемлен нерв.

Словно в подтверждение его слов Борису Николаевичу стало совсем плохо.

Виктор Ярошенко:

«Мы хотели посадить его в «скорую помощь», но услышали его твердый отказ. Сели в легковую машину и, как назло, попали в час пик. Бесконечные торможения просто добивали Ельцина. Когда мы приехали в госпиталь, с трудом уложили его на каталку и повезли на обследование. В тот момент он уже был частично парализован.

С каждым часом состояние Ельцина ухудшалось. Консилиум врачей пришел к единому заключению: необходима срочная операция. Главный хирург объяснил мне: от сильного удара раздроблен на мелкие куски один из межпозвоночных дисков. Острые и многочисленные осколки костной ткани позвоночника при малейшем движении травмировали и защемляли нерв. Ельцина парализовало почти на восемьдесят процентов.

— Еще немного — и наступит полный паралич, — сказал врач».

Лев Суханов:

«Нужно срочно решать — оперировать или нет.

Сначала Борис Николаевич наотрез от «ножа» отказался, поскольку знал, что это за операция. Ведь при неудачном ее исходе можно на всю жизнь остаться парализованным. У нас в Союзе после таких операций люди проводят по полгода в больнице. На строгом постельном режиме. Случись подобное — прощайте выборы, прощай работа, борьба...»

Вскоре в Москве должен открыться Российский съезд народных депутатов. С ним были связаны все надежды Ельцина.

Виктор Ярошенко:

«Ельцин ненадолго пришел в себя, ему предложили немедленную операцию, иначе начнутся необратимые процессы.

— Сделайте мне новокаиновую блокаду, и я полечу в Москву...

Позже с большим трудом разыскали русского врача. Его заключение не обнадеживало: «Лететь Ельцин уже не может, и пока такие операции у нас проходят с серьезными осложнениями».

Ельцин продолжал отказываться от операции.

Тогда я заявил, что являюсь доверенным лицом Ельцина,.беру всю ответственность на себя и даю согласие на операцию.

Директор госпиталя вызвал своего адвоката, они долго совещались. Составили необходимый документ. Его подписал я и потом Суханов».

И все-таки Ельцина уговорили.

Борис Николаевич вспоминает:

«Чувствую, весь низ тела парализован, не могу двигаться... Хирург говорит: выход только один — немедленно делать операцию, иначе паралич. До Москвы вам не долететь, полностью отнимутся ноги. Потом их уже не удастся восстановить».

Виктор Ярошенко:

«Началась сложная, многочасовая операция. Под микроскопом предстояло освободить нерв от осколков раздробленного межпозвоночного диска. Малейшее неосторожное движение могло обернуться для Ельцина полным параличом».

Известный нейрохирург Жозеф Льёвет обещал, что через четы-ре-пять дней Ельцин встанет на ноги. Потом по телевидению он показал раздробленный диск, извлеченный из позвоночника. Операция прошла удачно.

Виктор Ярошенко:

«Барселонцы часами стояли у дверей госпиталя. Приносили цветы. Ни один человек из посольства СССР и других советских организаций так и не приехал к Ельцину. Ни одного звонка по-русски, ни одной телеграммы...»

2 мая Ельцин встал и отбросил костыли. 3 мая он уже ходил по больнице и встречался с журналистами.

— Пора лететь в Москву, — сказал он.

Возвращались назад с пересадкой в Лондоне.

Виктор Ярошенко:

«Я срочно связался с Лондоном, где нам предстояло пересесть с самолета испанской авиакомпании «Иберия» на аэрофлотовский. Просил, чтобы нас встретил посольский врач, а в салоне самолета оборудовали лежачее место.

Сотрудники «Аэрофлота», казалось, все предусмотрели. Только вот как пройдет эта пересадка — об этом почему-то не позаботились. Ельцину пришлось спускаться по лестнице в аэропорту. Врачи категорически запретили подобные передвижения, потому что они вызывали смещение позвоночника и сильные боли. Даже когда он лег в кресло, которое стюардессы оборудовали для него, принял болеутоляющее лекарство, все равно по его лицу я понял: очень плохо.

Еще из Барселоны я позвонил в Москву, сообщил о прилете и необходимости прислать «скорую помощь»...»

5 мая Ельцин вернулся в Москву. В аэропорту его встречали тысячи людей с цветами.

Виктор Ярошенко:

«Когда мы приземлились, нас ждала «скорая помощь». Но Ельцин, стиснув от боли зубы, наотрез отказался сесть в нее и ехать в больницу.

— Домой!

И с трудом пошел к выходу.

Лавина народа, бросившаяся навстречу Ельцину, вызвала у всех нас скорее страх, чем восторг. Любой толчок для Ельцина мог оказаться роковым. Коржаков подоспел вовремя и заслонил будущего президента».

Ленинградская молодежная газета «Смена» написала, что в аварии испанского самолета виноват КГБ. Его сотрудники в Испании испортили бортовую энергосистему...

КГБ заявил, что не имеет отношения к инциденту с самолетом и считает публикацию в ленинградской «Смене» клеветой. КГБ даже обратился в союзную прокуратуру с просьбой провести расследование, каким образом появилась эта публикация.

Тема возможного покушения на Ельцина обсуждалась годами. Многие люди были уверены, что Горбачев приказал КГБ избавить его от опасного соперника.

Георгий Шахназаров, бывший помощник Горбачева, говорил об этом в интервью «Эхо Москвы»:

— Вот всемогущий генсек и президент, и он хочет сломать человека. Как вы думаете, он может это сделать или нет? Если бы он действительно хотел.

— Смотря в какое время.

— В любое время. Вот, например, некоторые газетчики, журналисты прямо или косвенно намекали, что Ельцина КГБ хотел уничтожить. Как вы думаете, если бы КГБ действительно получил такой приказ от ЦК КПСС, неужто не сумел бы уничтожить обыкновенного заместителя министра строительства?..

После возвращения в Москву неприятности продолжали преследовать Ельцина.

Он всегда мечтал иметь свою машину. Работая в Госстрое, купил «Москвич». Но сам не ездил, хотя водительские права получил давно, еще в Свердловске. Его возил Коржаков. А однажды Ельцин не выдержал...

Во время съезда народных депутатов Ельцин охотно позировал фотографу «Московских новостей» за рулем своего «Москвича». Потом вдруг взял и поехал. Суханов и Коржаков еле успели сесть к нему в машину.

«Взяв с места в «галоп», — вспоминал Суханов, — шеф ринулся на выезд из Кремля и выехал на оживленную улицу Москвы. Я-то знал, что навыков вождения у него почти никаких. Когда-то, правда, немного водил грузовой автомобиль, но никогда не управлял легковой машиной...

Клянусь памятью матери, я еще никогда не испытывал такого страха, какой я испытал на родных московских улицах, в машине своего любимого шефа... Все наши уговоры остановиться были проигнорированы. Бросив озорной взгляд в нашу сторону, он сказал:

— Кому здесь страшно, прошу выйти...

С великой нервотрепкой мы наконец доехали до его дома. От волнения мы так взмокли, что хоть выжимай рубашки. Увидев наш жалкий вид, Борис Николаевич бросил:

— Ничего, перебьетесь!»

В тот раз обошлось, но Ельцин все-таки попал в аварию — недалеко от своего дома. Правда, не он сидел за рулем. Произошло это так. Машина сопровождения повезла семейного доктора Анатолия Михайловича Григорьева на работу. А тут Ельцину срочно понадобилось уехать.

Когда он жил на 2-й Тверской-Ямской, то, чтобы не крутиться, его машина пересекала улицу Горького в неположенном месте и совершала запрещенный левый поворот. Напротив его дома ставили сотрудника ГАИ, чтобы он вовремя останавливал движение и пропускал машину Ельцина.

Нарушение правил уличного движения рано или поздно приводит к печальным последствиям. Так и произошло в тот день.

«Поскольку мы были без машины сопровождения, — вспоминает Ельцин, — не все водители увидели предупреждающий жезл ГАИ. Нам бы притормозить, подождать, пока все остановятся. Но водитель глядит на меня, я автоматически делаю ему знак рукой: давай вперед! Он газанул, объехал большой фургон, и вот уже впереди просвет, как вдруг — страшный удар! И дикая боль в голове...»

Водитель «Жигулей» не увидел жест сотрудника ГАИ и врезался в «Волгу» Ельцина, причем с той стороны, где сидел Ельцин — он расположился рядом с водителем.

Лев Суханов:

«Борис Николаевич ударился головой о кузов, а вмятой вовнутрь дверью его ушибло по ноге и бедру. Водитель «Волги» растерялся и потерял управление, в результате чего машина свернула с дороги и на скорости врезалась в забор, которым был обнесен реконструируемый дом...

Водитель в этой сумятице нечаянно ударил Бориса Николаевича локтем в грудь, в результате чего образовалась большая гематома. Удар «Жигулей» был настолько мощный, что Коржакову пришлось, что называется, с мясом выдирать переднюю дверцу — ее намертво заклинило...»

Коржаков доставил Ельцина домой.

Сам Борис Николаевич вспоминает: «Дома, увидев меня, стала тихо оседать на пол Наина: вид у меня был тот еще — кровь, лицо белее мела... Врачи констатировали: легкое сотрясение, серьезных нарушений нет». Ельцина пришлось все же отправить в больницу.

Лев Суханов: «У него было легкое сотрясение головного мозга, травма ноги, бедра. Новую машину Ельцина водил его телохранитель, мастер спорта по автоспорту Юрий Иванович Одинец».

И после этой истории тоже говорили, что на Ельцина пытались совершить покушение. Водитель «Жигулей», пенсионер, который ехал с дочкой, тоже разбил свою машину. Уголовное дело против него по просьбе Ельцина прекратили.

Через несколько лет, уже став президентом, он вспомнит:

«Так получилось, что я попадал в аварии чуть ли не на всех видах транспорта. И на самолетах, и на вертолетах, и на автомобилях, грузовиках в том числе, и даже однажды на лошади. Маленьким еще был, лошадь понесла под горку, и на повороте меня выбросило из саней, чуть не убился...

Всегда как будто меня кто-то выручал. Я уж и сам начал верить, что нахожусь под какой-то неведомой защитой. Не может же так быть, чтобы на одного человека столько всего обрушивалось, причем на каждом этапе жизни. Буквально на каждом! И каждая такая критическая ситуация несла в себе потенциально смертельный исход».

Дорожно-транспортное происшествие, в которое попал Ельцин, вызвало дополнительные симпатии к нему.

Помощник Горбачева Анатолий Черняев записал в свой дневник: «Мелкое столкновение ельцинского автомобиля с чьим-то другим и реакция на это происшествие во всех средствах массовой информации превращают Ельцина чуть ли не в национального героя. Он действительно набирает очки. И в ситуации, близкой к массовому взрыву, это легко сделать, обладая именно его качествами...»

7 мая 1990 года в Приозерске, неподалеку от Ленинграда, собрались сторонники Ельцина. Всего за неделю до этого Ельцин перенес операцию в Испании. Врачи запретили ему ехать, но Ельцин все-таки полетел в Ленинград, а оттуда добрался до При-озерска.

Ельцин выступал, и выступал убедительно. Было решено выдвигать его в председатели российского парламента и добиваться того, чтобы республиканские органы власти стали самостоятельными.

Ему посоветовали готовиться к главному выступлению на съезде и к борьбе за пост председателя Верховного Совета.

16 мая открылся первый съезд народных депутатов РСФСР. Приехали президент Михаил Горбачев, председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, глава союзного правительства Николай Рыжков.

Съездом — до избрания председателя Верховного Совета — по регламенту руководил председатель Центральной избирательной комиссии РСФСР Василий Казаков. Но избрать председателя никак не удавалось, а Казаков не подпускал депутатов к руководству съездом, и его улыбочка выводила депутатов из себя.

Сергей Филатов рассказывал мне:

— Очень раздражал нас Василий Иванович Казаков. Мы устали от него. Съезд работает несколько дней, а движения вперед нет. Все подустали, и обе команды — демократическая и коммунистическая — использовали любые эмоциональные моменты, чтобы привлечь на свою сторону «болото».

Одна потасовка возникла, когда депутат Михаил Астафьев пришел в зал заседаний с российским флагом и поставил его рядом с собой. На это обратил внимание Михаил Сергеевич Горбачев. Зал начал возмущаться: «Надо его вывести из зала! Старорежимный флаг принес!» Астафьев взял флаг и пошел с ним к трибуне, он хотел объяснить, что это за флаг такой, откуда он появился в России и почему претендует считаться национальным флагом. Тут к нему подскочили люди, которые попытались его оттеснить. На помощь Астафьеву бросилась группа демократически настроенных депутатов...

Именно Михаилу Астафьеву, во всяком случае так он сам уверял, принадлежала идея назвать блок прогрессивных сил «Демократической Россией». Научный сотрудник академического Института физической химии, он на выборах победил одного из лидеров Национально-патриотического блока и редактора журнала «Наш современник» Станислава Куняева.

Астафьев потом сменил политическую ориентацию и стал противником своего детища — блока «Демократическая Россия», которому он придумал такое удачное название.

Два официальных доклада — председателя Совета министров республики Александра Власова «О социально-экономическом положении РСФСР» и председателя Верховного Совета Виталия Воротникова «О суверенитете РСФСР, новом Союзном договоре и народовластии в РСФСР» прошли практически незамеченными.

22 мая с содокладом выступил Ельцин и предложил проект декларации о суверенитете России. Это была сенсация. Он заявил, что союзные законы не должны противоречить конституции России.

Борис Николаевич говорил:

— Россия должна как суверенное государство самостоятельно заключать договора и соглашения с другими государствами по экономическому, научно-техническому, культурному сотрудничеству, по торговым сделкам...

После выступления Ельцина стало ясно, что новый российский парламент, если его возглавит Борис Николаевич, будет в оппозиции к союзной власти. В ЦК забеспокоились: надо помешать его избранию председателем Верховного Совета.

Горбачев долго не мог решить, кого выдвинуть против Ельцина. Рыжков, Лукьянов, Бакатин наотрез отказались баллотироваться на этот пост. Ельцин остался без сильного оппонента. Михаил Сергеевич принужден был выбирать между Александром Власовым, главой российского правительства, и краснодарским первым секретарем Иваном Полозковым, лидером создаваемой тогда компартии РСФСР.

Иван Кузьмич Полозков начал трудовую деятельность секретарем райкома комсомола и шел по этой стезе всю жизнь. Из комсомола перешел в райком партии. Ничем другим не занимался. Карабкался по партийной лестнице, пока не стал в год перестройки первым секретарем Краснодарского крайкома КПСС.

Сначала Горбачев остановился на Власове, которого лучше знал. Но тусклый отчет Власова о работе правительства на съезд произвел невыгодное впечатление. Михаилу Сергеевичу сказали, что у Полозкова шансов больше. Его поддержали областные партийные руководители. Горбачев сказал, что ЦК делает ставку на Полозкова. Власов, с которым уже поговорили, оказался в неприятном положении.

Полозков воспринимался как противник не только Ельцина, но и Горбачева, не только российского суверенитета, но и экономических реформ и демократизации. Его репутация давала ему твердых сторонников, но и не менее твердых противников. Даже те депутаты, которые не очень любили Ельцина, Ивана Полозкова воспринимали как очевидную угрозу.

Вадим Медведев вспоминает: «Я, конечно, считал, что с По-лозковым идти на выборы плохо, но выбора просто не было... При изложении программного заявления Полозков выглядел слабее Ельцина, хотя его ответы на вопросы были довольно бойкими...»

24 мая начались выборы председателя Верховного Совета РСФСР. Депутаты заседали во Дворце съездов, а вокруг буквально бушевал народ, требуя избрания Ельцина.

Горбачев приехал и выступил перед депутатами с жесткой речью против идеи Ельцина о суверенитете России. Это только поддержало позиции Бориса Николаевича.

Шла отчаянная борьба за голоса. Новоизбранных депутатов аппаратчики обрабатывали, чтобы не допустить избрания Ельцина председателем Верховного Совета. Сторонники Бориса Николаевича тоже агитировали тех депутатов, которые еще не сделали своего выбора.

При первом голосовании ни один кандидат не набрал необходимого числа голосов: Ельцина поддержали 497 депутатов, Полозкова — 473. Во втором туре Ельцин получил еще несколько голосов, а Полозков начал терять голоса...

Тогда в ЦК задумались: а не вернуться ли к кандидатуре Власова, который не вызывал у многих депутатов такой аллергии, как Полозков?

В воскресенье на Старой площади собрался секретариат ЦК, вызвали работников отдела пропаганды. Пришли к выводу, что у Полозкова нет перспективы быть избранным. А Ельцину до необходимого числа в 531 голос не хватало всего 28 голосов.

Подумали и решили переориентироваться на Александра Власова. Сообщили о принятом решении Горбачеву. Михаил Сергеевич тогда неплохо относился к Полозкову, хотя настоящее знакомство с Иваном Кузьмичом состоится у него позже, когда Полозкова изберут первым секретарем ЦК КП РСФСР и вся эта партия повернется против Михаила Сергеевича. Полозков дисциплинированно отказался от выдвижения своей кандидатуры.

Вечером в зале пленумов ЦК собрали коммунистов-руководи-телей делегаций на съезде народных депутатов. Горбачев, который готовился 'к визиту в Соединенные Штаты, приехал и выступил в поддержку Власова.

Александр Владимирович Власов был ровесником Ельцина и тоже поднялся до высот кандидата в члены политбюро, но, в отличие от Бориса Николаевича, всю жизнь провел на партийнокомсомольской работе, за исключением нескольких последних лет, когда сначала сменил Бакатина на посту министра внутренних дел, а потом возглавил российское правительство. Качествами публичного политика, который нравится людям, за которого голосуют, он не обладал.

В реальности голосование шло «за» и «против» Ельцина. Личность его соперника такого уж серьезного значения не имела. Один вызывал чуть больше симпатий, другой чуть меньше. Все понимали, что если Борис Николаевич возглавит Верховный Совет, то начнутся какие-то перемены, хотя никто не знал, какие именно. Если изберут кого-то другого, все останется как прежде или станет еще хуже.

Ход голосования транслировался по радио, и многие люди, которые не особенно симпатизировали Ельцину и трезво оценивали его достоинства и недостатки, тем не менее ловили себя на том, что желают ему победы. Общество страстно жаждало перемен, и Ельцин был их символом.

Коммунисты пытались избавиться от Ельцина под тем предлогом, что, если выдвинутые кандидатуры один раз не прошли, надо выдвигать других.

Сергей Филатов рассказывал мне:

— Когда пытались чуть ли не сменить кандидатуры, на съезде произошла настоящая потасовка. Я увидел, что Ельцин идет к трибуне, и подошел к нему, боясь, что он сейчас снимет свою кандидатуру. А он говорит: не волнуйтесь, все будет в порядке. Борис Николаевич появился на трибуне и попросил всех сесть. Все разбежались по своим местам, притихли. И тогда он, кстати, блестяще выступил. Это было одно из немногих его выступлений, когда он говорил без бумаги, без подготовки — и просто изумительно. Я недавно перечитывал стенограмму и удивился, сколько мыслей он вложил в свою речь, которая по-настоящему повлияла на то, что за него проголосовали дополнительно двадцать пять человек...

Лев Суханов вспоминал: «Мы, окружение Ельцина, боялись одного — чтобы Борис Николаевич не надломился от всех этих умопомрачительных туров. И все ждали, кто первым не выдержит: Ельцин или съезд...»

Он еще тогда ездил в своем «Москвиче». Вышел после очередного заседания, вспоминает Суханов, сел в машину:

«Улыбается, вроде бы как ничем не озабочен. Но я-то знаю цену этой улыбки. Напряжение, кажется, сейчас разорвет ему грудь. Сдерживается из последних сил... Когда мы немного отъехали, он как жахнет кулаком по передней панели...

Я уж думал — машина развалится... У-ух-х... Смотрю, слезинка по щеке шефа покатилась — слава богу, разрядка произошла... Приехали к нему домой, стали его все успокаивать, говорить, что вся Россия звонит в Москву, люди ждут и верят в победу...»

Его окружение собралось в кабинете Суханова на проспекте Калинина, дом 27, где на седьмом этаже находился Комитет по делам архитектуры и строительства Верховного Совета СССР, и ждало исхода голосования. Привезли шампанского, все верили, что на сей раз будет победа. Когда стали известны результаты голосования, все поехали к нему домой поздравлять.

Александр Власов получил чуть больше Ивана Полозкова, но Ельцин собрал 535 голосов, больше, чем было необходимо. Горбачев узнал неприятную для себя новость еще в самолете на пути в Америку и был удивлен.

Он искренне верил, что Александр Власов одолеет Ельцина, потому что восемьдесят процентов российских депутатов — коммунисты, и они проголосуют как скажет ЦК...

Георгий Шахназаров вспоминает:

«Здесь проявилась одна из уязвимых черт Горбачева, сильно повредившая ему в дальнейшем, — беспечность. Оптимист по натуре, которому в жизни всегда везло, он неизменно был уверен в благополучном для себя исходе всякого дела и, соответственно, не готовился к худшему. За время нашей работы я почти не видел его в состоянии страха перед будущим или опасений, побуждающих принять дополнительные меры предосторожности».

29 мая 1990 года Ельцин был избран председателем Верховного Совета РСФСР (535 голосов «за», 502 — «против»).

Он заявил, что выходит из «Демократической России». Он обещал быть выше партийных пристрастий. Когда он станет президентом, его много раз станут уговаривать создать для себя президентскую партию. Он будет отказываться.

Принимая поздравления, Борис Николаевич сказал депутатам:

— Я не даю клятвы, но я твердо обещаю вам во имя России, во имя людей и народов, которые живут на ее территории, во имя нашего с вами единства не жалеть ничего — ни здоровья, ни времени, работать столько, сколько понадобится для того, чтобы нам выйти из кризисного состояния и все-таки вывести Россию к лучшим временам...

31 мая вечером Ельцин приехал в Белый дом, пришел в свой новый кабинет. Там его ждал Воротников. Виталий Иванович записал в дневник:

«Беседа была спокойной, доброжелательной. Он более эмоционален, чем обычно. Явно удовлетворен такой непростой, но все-таки победой. Речь пошла о структуре аппарата Верховного Совета, имеющихся вакансиях, которые мы не заполняли, имея в виду необходимое обновление кадров...

О правительстве. Намечена серьезная реорганизация. О председателе — я рекомендовал A.B. Власова. Он положительно отозвался о нем, но поинтересовался, как я отношусь к кандидатурам Воронина и Силаева. Я, как бывший авиационник, поддержал Силаева...

Б.Н. Ельцин посетовал, что М.С. Горбачев не поздравил его с избранием. Сказал, что хочет отбросить Личные обиды и работать. Но шаги должны быть взаимными, с обеих сторон, подчеркнул Ельцин. Спросил, какая система охраны, я рассказал. Три офицера, в том числе один старший. Кто помощники? Было трое, сейчас остался один, двое ушли на пенсию...

Говорили примерно час сорок. Затем я провел его по помещениям. Показал где, что и как. Попрощались, и я ушел. Естественно, что никаких бумаг, материальных ценностей, описей и т. п. я не передавал. Так как в моем ведении ничего не было. Это дело материально ответственных лиц. А все документы — указы, постановления и т. п. — находятся в действии. Поэтому одному передавать, а другому принимать — нечего».

На следующий день Ельцин и его помощник Лев Суханов принялись осваивать новые апартаменты и новую работу.

Простодушный Суханов не выдержал:

— Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!

Ельцин разные кабинеты видел. Он-тο о другом подумал: «Ну и что дальше? Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили».

— Какой, хомут, — сказал Суханов, — вы себе, Борис Николаевич, повесили на шею. Хватит ли сил?

— Должно хватить, — отвечает он. — Хотя, чтобы вывести Россию из этого состояния, может и десяти жизней не хватить.

Ельцин даже и не предполагал, что его прогноз окажется таким точным.

Глава 10. ПЕРВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ РОССИИ

12 июня 1990 года утром на первом съезде народных депутатов поименным голосованием была принята Декларация о государственном суверенитете Российской Федерации. Декларация предусматривала приоритет республиканских законов над союзными. «За» высказались 907 депутатов, «против» — всего 13, воздержались — 9.

12 июня было объявлено праздничным днем.

В декларации о государственном суверенитете не было ни слова о выходе из состава СССР. Но в пятой статье провозглашалось верховенство российских законов над общесоюзными. И этот принцип все поддержали.

Дело в том, что в борьбе с Ельциным Горбачев решился на очень опасный шаг — поднять статус автономий внутри РСФСР до статуса союзных республик. Верховный Совет СССР 26 апреля 1990 года принял даже соответствующий закон.

На территории России два десятка автономий, если бы они получили равные права с самой Россией, РСФСР оказалась в очень странном положении. Именно поэтому, стараясь привлечь автономии на свою сторону, Ельцин сказал в Уфе, что Башкирия может взять столько власти, сколько она «проглотит», а в Казани, что Татария получит столько власти, сколько сможет «переварить».

Декларация 12 июня воспринималась как защитная мера, которая должна была спасти Россию от распада.

За декларацию голосовали и коммунисты, и демократы, и сторонники Ельцина, и его яростные противники. Все хватались за соломинку — положение в стране становилось все более отчаянным. Казалось, что если нельзя спастись всем вместе, то надо по крайней мере спасти себя.

Декларацию о суверенитете поддержал и главный противник Ельцина Иван Полозков, который вскоре станет первым секретарем ЦК компартии РСФСР.

Валентин Купцов, один из будущих руководителей российской компартии и яростный оппонент Ельцина, говорил тогда:

— Моя личная оценка: принятие Декларации о суверенитете — главный итог работы первого съезда народных депутатов Российской Федерации. Важно, что этот принципиальный документ поддержан практически всем народом России...

Летом в Москве все продукты и товары стали продавать при предъявлении паспорта со столичной пропиской, чтобы ничего не доставалось приезжим. Москвичи были довольны, хотя еды от этого не прибавилось.

Через месяц, 16 июля, в Киеве сессия Верховного Совета Украины приняла такую же Декларацию о государственном суверенитете Украины. Тогда казалось, что эти пышные декларации не будут иметь никакого практического значения. Председателем Верховного Совета Украины выбрали Леонида Макаровича Кравчука, второго секретаря ЦК компартии. Эта кадровая перемена тоже не привлекла к себе внимания.

Возглавив Верховный Совет, Ельцин стал подбирать главу республиканского правительства.

Коммунисты требовали от него вновь назначить Александра Власова. Ельцин, по словам его помощника Суханова, пригласил Власова и попросил его снять свою кандидатуру:

— Я не смогу с вами работать...

Однако Власов ответствовал в том духе, что, дескать, сделать он этого не может, поскольку дал слово своим товарищам бороться за место премьер-министра.

Ельцин опять гнет свое:

— Поймите, вы попадете в некрасивое положение, потому что я хоть десять часов подряд буду называть кандидатов, но вашу фамилию все равно не назову...

А Власов упрямо:

— Не сниму, хоть убейте...

Наиболее вероятным кандидатом на пост главы российского правительства казался близкий к Ельцину Михаил Бочаров, который был секретарем Комитета по строительству и архитектуре в Верховном Совете СССР. Директор кирпичного завода, потом глава концерна «Бутек», он считался умелым администратором с прогрессивными идеями.

Сам Бочаров исходил из того, что пост премьер-министра ему обещан. Но если такой разговор и был, то Борис Николаевич, похоже, уже передумал. В окружении Ельцина недолюбливали Бочарова: «При всех его, казалось бы, положительных качествах, в глаза бросалась его самовлюбленность, стремление покрасоваться, неподражаемый апломб...»

Ельцин предложил съезду на выбор три кандидатуры — академика и депутата Юрия Рыжова, Михаила Бочарова и заместителя председателя Совета министров СССР Ивана Силаева.

Иван Степанович Силаев понравился Ельцину уже тем, что у него плохие отношения с председателем Совета министров СССР Николаем Рыжковым. К Силаеву не было претензий ни у коммунистов, ни у демократов. Он встретился с Ельциным и выразил искреннюю готовность работать с новой властью.

Бочаров был доволен, считая, что Рыжов снимет свою кандидатуру в его пользу, а союзного чиновника Силаева он легко переиграет.

Юрий Рыжов действительно не захотел идти в правительство (и в будущем будет отказываться). Силаев и Бочаров выступили с речами перед депутатами. В первом туре голосования ни один не собрал необходимого большинства. Но Силаеву не хватило всего одного голоса, а Бочарову — двадцати.

Борис Николаевич пригласил к себе Бочарова:

— Ну, Михаил Александрович, теперь вы видите, что ваша кандидатура не проходит. В этой ситуации я вынужден назвать имя Силаева...

Силаева поддержали коммунисты, думая, что делают нечто неприятное Ельцину, и не предполагая, что Иван Степанович, человек порядочный, будет преданным соратником российского лидера.

Ельцин предложил Бочарову пойти первым замом к Силаеву. Михаил Александрович отказался. В качестве утешительного приза специально для него создали Высший экономический совет при парламенте. Бочаров намеревался разрабатывать экономическую стратегию России. Но Высший совет оказался лишней надстройкой, которая вскоре благополучно распалась. Бочаров вовсе ушел из политики и разлюбил Ельцина.

Иван Степанович Силаев рассказывал мне, как сразу после заседания Верховного Совета он впервые оказался в своем новом кабинете:

— Много я перевидал кабинетов, но такой огромный видел в первый раз. Там такой потолок, что два этажа можно было сделать. Сидишь за столом и чувствуешь себя как в пустыне. Но с этим быстро свыкаешься... На этом посту сразу ощущаешь масштабы страны. Уходишь с работы в девять-десять вечера, а на востоке уже начинается рабочий день...

Пока существовал Советский Союз, в ведении российского правительства было немногое — легкая, пищевая и местная промышленность. И на каждом шагу полагалось спрашивать разрешения у союзных министров. Сейчас надо было завоевать самостоятельность. Отказаться от потока указаний, директив и требований союзных ведомств...

22 июня первый съезд народных депутатов РСФСР принял постановление о разграничении функций управления организациями на территории России. Правительство России отныне подчинялось только съезду народных депутатов РСФСР и республиканскому Верховному Совету.

Прежде всего новый премьер-министр должен был сформировать свой кабинет. Это следовало сделать в считанные дни, потому что огромная страна не может без правительства, да и общество не понимает: что там новый премьер медлит?

Ему предстояло найти людей, с которыми он сможет работать, которые понравятся президенту и против которых не станут возражать депутаты. Правительство Силаева было первым, сформированным не по номенклатурному принципу.

— Ни одного человека из старого правительства мы не взяли, — рассказывал Силаев. — Решили по знакомству никого не брать — только профессионалов. Отбор производила «команда эрудитов»...

На роль экспертов были приглашены ученые из трех крупнейших академических институтов — социологи и психологи. Они придирчиво изучали личные качества каждого кандидата в министры, потом представляли свои выводы главе правительства. Кандидаты на высокие должности и не подозревали, что там о них написали. Окончательное решение — брать или не брать — принимал Силаев, спрашивая, разумеется, согласие президента.

Борису Федорову один из советников Ивана Силаева предложил пройти комиссию, которая отбирала в новое российское правительство людей со стороны. Федоров пришел в Белый дом и довольно долго отвечал на самые разнообразные вопросы, которые показались ему странными, а то и нелепыми.

Федоров понравился. Силаев предложил ему на выбор министерство финансов или министерство внешней торговли. Федоров выбрал первое. В тридцать два года он стал министром финансов России. Другие министры были немногим старше.

Это было переходное время, когда перед назначением не обращались за справкой в КГБ, и в правительстве царил дух вольности.

В качестве экономической стратегии рассматривалась программа «500 дней». Экономисты во главе с Григорием Явлинским, которого утвердили вице-премьером, сидели на правительственных дачах в Сосенках и работали над этой программой. Ельцин, как вспоминает Силаев, полностью поддерживал свое правительство. Ситуация изменится, когда Ельцина изберут президентом и появится президентская администрация, которая захочет влиять на ход дел в правительстве.

Иван Силаев:

— Администрация начала вмешиваться в наши дела. Я докладывал об этом Борису Николаевичу. И он, как правило, стоял на моей стороне. До поры до времени...

Через десять лет в газетном интервью Иван Степанович Силаев вспоминал:

«Накануне утверждения главой российского правительства ночью мне позвонил Николай Иванович Рыжков и в категоричной форме потребовал, чтобы я снял свою кандидатуру. Я отказался».

Когда Силаев уже начал работу в качестве главы кабинета, к нему подошел заместитель председателя Верховного Совета России Юрий Воронин, близкий к руководству компартии, и тихим голосом сказал:

— Иван Степанович, вам пора уходить из правительства. Это хороший совет.

Но откровеннее всех действовал союзный премьер Владимир Павлов. На одном из заседаний союзного правительства, обсуждавшем наш российский бюджет, где присутствовал Горбачев, он сказал Силаеву:

— А вы-тο что, Иван Степанович, расстраиваетесь? Вам дорога на Новодевичье кладбище гарантирована.

Силаев, миролюбивый по характеру человек, сначала растерялся, а потом ответил:

— Ну, Новодевичье — не самый плохой вариант.

В тот же вечер Павлов позвонил российскому премьеру и сказал, что намеки не случайны.

— Приходи завтра пораньше на заседание президентского совета, я тебе поточнее скажу, в том числе и кто в этом заинтересован.

Но на следующий день он на заседание опоздал, и откровенного разговора с ним не получилось. Павлов вновь позвонил вечером, спросил Силаева:

— Ты догадался, кого я имею в виду?

— Нет. Таких врагов я, кажется, не имею.

— Это твой первый зам, — говорит Павлов и кладет трубку.

Первым заместителем Силаева был тогда Юрий Скоков, и Силаев говорит, что до сих пор не верит, будто Скоков мог что-то такое задумать или выполнять чье-то поручение. Хотя отношения между ними сложились очень напряженные. Поэтому Силаев на другой день все же встретился с председателем КГБ Крючковым, с которым у российского премьера был неплохой контакт еще с тех времен, когда Иван Степанович был заместителем главы союзного правительства по машиностроению. Крючков успокаивающе сказал Силаеву, что опасаться ему нечего...

Силаев считает, что импульсом к августовскому путчу стало утверждение нашего российского бюджета на 1991 год. Он предусматривал не только сокращение расходов на армию, но и значительное уменьшение союзных дотационных расходов.

Ежегодно Россия выплачивала союзным республикам сорок шесть миллиардов рублей, а если учесть, что один доллар стоил тогда шестьдесят копеек, то это была гигантская сумма. Это решение так накалило обстановку, что заседания союзного правительства нередко заканчивались руганью и угрозами в адрес российского правительства.

Горбачев терял поддержку в стране. Его собственная партия встала к нему в оппозицию.

Он долго противился созданию компартии РСФСР, понимая, что, во-первых, появление российской компартии угрожает единству КПСС, а во-вторых, тон в этой партии будут задавать реакционеры, которых сдерживает пока только страх перед полномочиями генерального секретаря. Своя партия была нужна им для борьбы с Горбачевым и Ельциным.

Помощник президента Анатолий Черняев записал в дневнике слова Горбачева: «Вновь и вновь повторяет: если Россия поднимется, вот тогда начнется. Что начнется? Железно он стоит против образования компартии РСФСР, против придания РСФСР полного статуса союзной республики. На политбюро так и сказал: тогда конец империи...»

Даже маршал Сергей Ахромеев, бывший начальник Генерального штаба и советник президента, говорил, что «если будет Российская коммунистическая партия с теми же функциями, которые у нас имеет каждая республика, то резко увеличивается опасность того, что наша партия станет федеративной, а государство станет конфедерацией. И об этой опасности надо четко всему народу сказать».

Тем не менее все это произошло. Через несколько лет все начнут клясть Ельцина за Беловежские соглашения. Но в конце советской эпохи многие люди разных взглядов не возражали против того, чтобы выделить Россию из Советского Союза, избавить ее от необходимости заботиться о других республиках и дать ей возможность развиваться самостоятельно.

Анатолий Черняев писал в дневнике в начале 1990 года: «Многонациональную проблему Союза можно решить только через русский вопрос. Пусть Россия уходит из СССР, и пусть остальные поступают как хотят. Правда, если уйдет и Украина, мы на время перестанем быть великой державой. Ну и что? Переживем и вернем себе это звание через возрождение России».

Характерные для той поры мысли.

А Ельцин тем временем ездил по стране. Каждая поездка создавала ему новых сторонников.

Андрей Угланов, который был российским депутатом, описал в «Аргументах и фактах» одну из таких поездок, где люди сбегались посмотреть на Бориса Николаевича.

В Казани у него заболел зуб. В поликлинику для начальства ехать отказался, отвели в простую. Поставили ему пломбу, через день в Воркуте она выпала. В Воркуте пошли на шахту, спустились вниз. Крепь низкая, Ельцину пришлось идти согнувшись — это после операции на позвоночнике, потом вовсе поползли на четвереньках. У Ельцина страшно разболелась спина, но виду он не подавал.

В Свердловске к нему присоединилась Наина Иосифовна, рассказала, как перед этой поездкой штопала Борису Николаевичу носки. Три года он не меняет костюм, приходится зашивать прорвавшуюся подкладку...

За несколько дней до XXVIII — последнего — съезда КПСС собралась конференция коммунистов России. В ней участвовали делегаты, избранные от партийных организаций РСФСР.

Ельцина и Силаева посадили в президиум, хотя их сторонников в зале практически не было. Да там и сторонников Горбачева почти не осталось. Делегаты приняли решение преобразовать партконференцию в учредительный съезд компартии РСФСР. Горбачева на съезде постоянно оскорбляли. Он терпел, не решаясь порвать с людьми, которые его ненавидели.

Анатолий Черняев вспоминает: «Перед лицом открытой враждебности им правил инстинкт страха за все свое дело. И выход он искал по принципу «с волками жить — по-волчьи выть». Отсюда аппаратная тактика, маневрирование, двусмысленность, призывы к компромиссу и единению, уже вызывавшие насмешку, к сотрудничеству, которые — увы! — наносили все больший вред и текущей политике, и его замыслам».

Горбачев предложил на пост первого секретаря российской компартии Валентина Купцова. Тому задали вопрос: как он относится к Ельцину?

— Бориса Николаевича Ельцина знаю пять лет, — ответил Купцов. — В 1985 году довелось близко общаться с ним в течение трех суток, работая на строительстве доменной печи. Как специалист-инженер Борис Николаевич произвел на меня сильное впечатление своей хваткой, силой, жесткой позицией...

Что касается политической области, то считаю: если Борис Николаевич завоевывает голоса, значит, его политика нравится достаточно широкому кругу избирателей.

Я не во всем согласен с ним, в том числе по некоторым принципиальным вопросам. Но мне кажется, Борис Николаевич меняется. Как гражданин Российской Федерации, обязан и буду выполнять решения председателя Верховного Совета РСФСР. Думаю, в случае моего избрания Борис Николаевич, как коммунист, будет, наверное, прислушиваться к мнению первого секретаря. Я думаю, можно найти рабочий контакт...

Купцов казался умеренным и разумным человеком. Но поскольку Горбачев предложил Купцова, делегаты российского партийного съезда его кандидатуру отвергли. Именно в пику Горбачеву. Предпочли проголосовать за Ивана Кузьмича Полозкова, первого секретаря Краснодарского крайкома, который обещал, что КП РСФСР «будет партией социалистического выбора на марксистско-ленинской основе».

С ним пытался соревноваться Олег Иванович Лобов, второй секретарь ЦК КП Армении. Но Лобов воспринимался как человек Ельцина. Полозков собрал 1396 голосов, Лобов — 1066.

Иван Кузьмич стал первым секретарем республиканской компартии и членом союзного политбюро. Его избрание само по себе стало ударом по КПСС. Начисто лишенный личного обаяния, он производил тяжелое впечатление на интеллигенцию.

Даже выдержанный Вадим Медведев заметил: «Худшее трудно было себе представить».

Горбачев в своем кругу откровенно говорил о Полозкове: «Он честный, порядочный мужик, но глупый, необразованный. Он не понимает, что говорит. Ему напишут, он произнесет».

Многие члены КПСС, целые партийные организации заявили, что не хотят состоять в полозковской партии и не станут перечислять взносы на счет ЦК КП РСФСР. Можно даже сказать, что появление Полозкова во главе компартии России привело к массовому бегству из партии. Когда люди увидели на экранах телевизоров Ивана Кузьмича под ручку с соратниками, появилось ощущение, что состоять с ним в одной партии невозможно.

Впрочем, сам Полозков недолго продержался в первых секретарях. Весной 1991 года он завел разговор с премьер-министром Павловым: нельзя ли подыскать ему место в аппарате кабинета министров как опытному специалисту в области сельскохозяйственного производства и заготовок?

2 июля открылся XXVIII съезд КПСС. Горбачев размышлял перед съездом, не ввести ли для себя пост председателя партии, но не решился. Долго думал, кого же сделать вторым человеком в ЦК, решив расстаться, наконец, с Лигачевым.

Атмосфера на съезде была накаленной. Все члены политбюро выступали с отчетами. Им пришлось туго. Они знали, что для них это последний съезд.'

Выступал Ельцин. Он уже не был таким робким, как на XIX партконференции:

— Мы, отдавшие партии десятки лет жизни, сочли своим долгом прийти сюда, чтобы попытаться сказать, что выход для КПСС все же есть. Трудный, тяжелый, но выход: в демократическом государстве переход к многопартийности неизбежен. Необходимо организационно зафиксировать имеющиеся в КПСС платформы и дать каждому коммунисту время для политического самоопределения. Изменить название партии. Это должна быть партия демократического социализма. Партия должна освободить себя от любых государственных функций...

Ельцин, Силаев и первый заместитель председателя Верховного Совета России Руслан Хасбулатов были включены в так называемый «центральный список» кандидатов на избрание в ЦК, что практически гарантировало им мандаты.

Ельцин заранее с помощниками обсуждал, выходить ему из партии прямо на съезде или позднее, колебался, волновался. Потом все-таки решился распрощаться с партией.

Когда стали зачитывать списки нового ЦК, Ельцин попросил слова, прошел на трибуну и сказал, что выходит из КПСС. Объяснил, что в роли председателя Верховного Совета он не может подчиняться одной партии, а обязан подчиняться воле народа. Чеканя шаг, вышел из зала. Вслед ему кричали: «Позор предателю!» Горбачев был растерян.

Анатолий Черняев вспоминает тот съезд:

«Скопище обезумевших провинциалов и столичных демагогов... Уровень выступающих настолько примитивен, что воспринять что-либо, кроме ВПШовского «марксизЬма-ленинизЬма», они просто не в состоянии. Иначе — «предательство!»...

На съезде шел разгром горбачевской команды. А она оказалась несостоятельной в защите, не говоря уже о неспособности к нападению (если пользоваться футбольной терминологией). И понятно почему: держалась за партию, не мыслила себя вне партии, тем более в позиции против партии, олицетворяемой съездом.

Только Ельцин звериным своим чутьем ощутил «гул истории». И когда на него после его «бонапартистской» речи (так ее назвал один из делегатов) «покатили бочку», он заявил с трибуны, что уходит из партии. И покинул ошеломленный зал под редкие выкрики «Позор!». Он определенен, и это выгодно отличает его от Горбачева с его «компромиссной» тактикой...»

Черняев считал, что Горбачев напрасно «зубами вцепился в высший пост во враждебной ему партии». Михаилу Сергеевичу следовало поступить так, как Ельцин, который плюнул этой партии в лицо и пошел делать дело, которое надо бы делать Горбачеву. И не потерял от этого, а значительно выиграл в глазах большей части общества, опровергнув заодно и тогдашний, впоследствии часто повторяемый аргумент Горбачева насчет того, что разрыв с партией (фактически же — с номенклатурой) загубил бы перестройку...

Многие писали потом, что Горбачеву следовало порвать с партией, назначить выборы и начать преобразование Советского Союза. Тогда бы он сохранил единое государство — в форме более свободной федерации или конфедерации. И сохранил бы себя как действующего политика. Еще нашлось бы немало людей, готовых поддержать его в реформировании жизни.

Но Горбачев продолжал заниматься тактикой, а не стратегией. И все тактические бои он выигрывал. Голова у него работала лучше, чем у его соперников и противников. А стратегически он вскоре потерпит поражение...

Горбачева еще раз избрали генеральным секретарем: из 4683 делегатов против проголосовали 1116 человек, треть, но остальные все-таки высказались за Горбачева.

Вопрос с заместителем генерального секретаря Михаил Сергеевич решил просто — забрал из Киева первого секретаря украинской компартии Владимира Антоновича Ивашко. Лигачев баллотировался, но проиграл.

Помощник генерального секретаря Валерий Болдин описал встречу — уже после голосования — Горбачева и Лигачева. Они неожиданно встретились в узком переходе из Георгиевского зала Кремля во Дворец съездов. Горбачев вроде на секунду растерялся, но тут же сказал:

— Я голосовал против тебя, Егор.

— А я, Михаил Сергеевич, — ответил Лигачев, — голосовал за ваше избрание генеральным секретарем...

Эти два человека ревностно следили друг за другом. У Горбачева была власть над всей страной и мировое признание. У Ельцина неясная должность российского лидера и народная поддержка.

Ельцин завидовал Горбачеву, который уже был президентом, у которого в руках было все. Горбачев завидовал Ельцину, за которого голосовали простые люди и ради которого собирались огромные митинги.

Союзное правительство не обращало внимания на декларации и заявления российской власти.

А Ельцин действовал все более самостоятельно, делая вид, что никакого союзного правительства не существует, а он возглавляет самостоятельное государство. Верховный Совет РСФСР заявил, что без его ратификации никакие указы президента СССР на территории России не действительны.

Известный в те годы следователь по особо важным делам Николай Иванов (друг и коллега Тельмана Гдляна) вспоминал: «Острая неприязнь к генсеку проявлялась у Бориса Николаевича и в том, что ни его фамилии, ни имени-отчества он не произносил, заменяя местоимениями: «он сказал», «ему пришлось», «от него позвонили»...»

Горбачев не выдержал и пожаловался министру иностранных дел Франции Ролану Дюма: «Ельцин натравливает толпу на меня, сознательно усугубляет дестабилизацию, нагнетает ненависть и раздражение в людях, чтобы «взять власть».

Иногда по политическим соображениям они вроде бы пытались поладить, и наступала видимость согласия и сотрудничества. Но они по-прежнему ненавидели и презирали друг друга. Правительству Силаева Горбачев предрекал провал, как только новые министры соприкоснутся с жизнью. Выступая в Свердловске, Горбачев объявил Ельцина конченым политическим деятелем.

Российская власть сразу же вошла в конфликт с союзной. Никакого желания объясниться, поладить, отыскать компромисс не было. Напротив, всякое столкновение сознательно разжигалось, взаимная нелюбовь культивировалась.

После избрания Ельцина главой Верховного Совета его секретариат попросил показать выступление российского лидера по Центральному телевидению 8-го или 9 июня.

«После того как запись была сделана, — вспоминает тогдашний председатель Гостелерадио Михаил Ненашев, — мне стало известно, что 9-го предстоит выступление М. Горбачева. Чтобы развести эти два выступления и не давать их в один день, я принял решение, учитывая, что какой-либо чрезвычайности в речи Б.Н. Ельцина не было, дать его выступление 10 июня, тем более что и с самого начала возможность такая не исключалась...

Утром 9 июня на заседании съезда, после того как из газет стало известно, что телепередача с выступлением Б. Ельцина в этот день не запланирована, был поставлен вопрос о дискриминации со стороны Гостелерадио СССР председателя Верховного Совета РСФСР.

Утром мне позвонил первый заместитель председателя Верховного Совета РСФСР Р. Хасбулатов и просил информировать съезд по этому факту. Я ответил, что нет никакой дискриминации и я готов это объяснить съезду.

В связи с теми страстями, которые разыгрались на съезде, в это же время меня попросил заехать и информировать о сути вопроса М.С. Горбачев... Он выслушал и согласился с моими аргументами. После этого я не откладывая поехал в Кремль, в Большой Кремлевский дворец, и попросил слова.

Слово мне было предоставлено в обстановке нарочито подогретого раздражения определенной части депутатов, явно искавших повода для скандала, с целью углубления противостояния Горбачева и Ельцина...

Председательствуя на съезде, Б. Ельцин, выслушав мои спокойные доводы, как мне показалось, один из немногих, поверил, что я действительно сам принимал решение о времени показа его выступления. Во всяком случае, он понял, что конфликт уже выполнил свое назначение, не стал дальше нагнетать страсти».

В августе 1990-го Горбачев отдыхал в Крыму. Вечером за ужином он сказал своим советникам Евгению Примакову и Анатолию Черняеву:

— Все видят, какой Ельцин прохвост, человек без правил, без морали, вце культуры. Все видят, что он занимается демагогией (Татарии — свободу, Коми — свободу, Башкирии — пожалуйста). А по векселям платить придется Горбачеву. Но ни в одной газете, ни в одной передаче ни слова критики, не говоря уже об осуждении...

2 августа Горбачев, Ельцин, Рыжков и Силаев подписали документ о согласованной экономической политике. Договорились к 1 сентября подготовить совместный план действий по спасению и реформированию экономики.

Образовали рабочую группу. Созванивались по телефону. И Ельцину, и Горбачеву понравилась программа академика Станислава Шаталина и Григория Явлинского «500 дней» — это был расписанный по дням график перехода к рыночной экономике не одной России, а всего Советского Союза.

Егор Гайдар считает, что в программе «500 дней» не было ничего особенно нового:

«Но одно публицистическое нововведение было, без сомнения, блестящим — раскладка по дням. Разумеется, к экономике это никакого отношения не имело, невозможно по дням расписать такой процесс, как масштабные социально-экономические реформы, особенно в условиях распадающейся экономики... Но эта программа поразительно точно накладывалась на политические потребности дня, обещая выбитому из привычной колеи российскому обществу простые рецепты создания рыночного счастья. Притом — малой ценой!»

Выполнима эта программа или нет — значения не имело. Мысль о том, что предстоит гигантская многолетняя работа, мало кому тогда приходила в голову. Против программы резко выступило союзное правительство во главе с Рыжковым. Он не хотел делиться властью с республиками.

Горбачев быстро отошел от программы «500 дней», опять стал маневрировать. Страна приближалась к экономическому краху. В российских областях исчезли сигареты и папиросы, пропала водка. 1 сентября Ельцин потребовал отправить правительство Рыжкова в отставку и принять программу Шаталина за основу российской экономической реформы. Верховный Совет РСФСР проголосовал «за».

Затем последовали весьма странные события. 8 сентября 1990 года командующий воздушно-десантными войсками генерал-полковник Ачалов приказал командирам пяти дивизий ВДВ выдвинуться в Москву «в состоянии повышенной боевой готовности по южному варианту». В ночь на 10 сентября в сторону Москвы с вооружением двинулась Рязанская воздушно-десантная дивизия, затем начала выдвигаться Псковская дивизия...

И сентября Ельцин сообщил, что к Москве приближаются десантные части:

— Нам пытаются доказать, что это мирное мероприятие, связанное с подготовкой к параду. Однако есть сильное сомнение в этом.

Генерал-полковник Ачалов заявил, что одни части будут готовиться к параду, другие — займутся уборкой подмосковной картошки. Позднее все документы, связанные с передвижением десантников к Москве, были уничтожены. Понятно, что приказ десантникам мог отдать только президент Горбачев. Возможно, Михаил Сергеевич в очередной раз поддался давлению сторонников силового решения всех проблем, но, увидев реакцию общества, дал отбой...

16 октября Ельцин выступил в Верховном Совете с большой речью, в которой объявил, что Россия больше не может подчиняться центру. Экономическая ситуация такова, что либо Горбачев соглашается сформировать коалиционное правительство, половина мест в котором будет отдана демократическим силам, и участвует в реформировании экономики, либо России придется проводить свою экономическую политику.

Анатолий Черняев: «В эти дни я, наверное, впервые увидел Горбачева растерянным. Власть, казалось, зримо уползает из его рук... Кризис доверия у Михаила Сергеевича с каждым днем приближается к нулевой отметке. Ельцин паразитирует на идеях, завоеваниях и непоследовательности Михаила Сергеевича. Все, что он сейчас провозглашает, Михаил Сергеевич говорил «на соответствующих этапах», только не решался продвигать...»

В эти дни Горбачеву присудили Нобелевскую премию мира.

Иностранные гости, поздравляя, все настойчивее спрашивали его о взаимоотношениях с Ельциным. Канцлер Германии Гельмут Коль задал самый откровенный вопрос:

— Чего, собственно, хочет Ельцин — занять твое место?

Горбачев устроил совещание: как реагировать на Ельцина.

«Пожалуй, сильнее других выступил Рыжков, — вспоминает Георгий Шахназаров.

— Первая атака в сентябре, — сказал он, — захлебнулась, и теперь Ельцин начинает новую. Он не успокоится, пока нас не добьет, либо сам голову сложит. Вокруг него собралась циничная публика. Согласия с ним быть не может. То, что вы, Михаил Сергеевич, пошли на компромисс, ничего вам не добавило.

Если мы сейчас пойдем в лоб — проиграем. Его слова падают на подготовленную почву. Россия действительно была ущемленной... Народ думает: вот пришел царь, который нас спасет. Семьдесят лет россиян угнетали, все у них отнимали, чтобы отдать другим третью часть нашего достатка, Борис положит этому грабежу конец...»

Анатолий Черняев записал в дневнике: «Поезд истории Советского Союза уже миновал главную стрелку и пошел хотя и в том же направлении, но не по тем рельсам, которые осторожно и в муках прокладывал Горбачев».

19 ноября Россия подписала договор с Украиной, 21 ноября — с Казахстаном, 18 декабря — с Белоруссией. Республики признавали друг друга суверенными государствами, объявляли о намерении развивать межгосударственные отношения на основе принципов равенства, невмешательства во внутренние дела. Договорились обменяться дипломатическими представительствами — пока еще не посольствами.

31 октября 1990 года российский Верховный Совет принял закон об обеспечении экономической основы суверенитета России — все богатства на территории республики объявлялись ее собственностью. В январе 1991 года российский парламент принял закон «О собственности в РСФСР», впервые узаконив частную собственность.

Тем временем Горбачев попросил у Верховного Совета СССР дополнительных полномочий, потому что власти никто не подчиняется.

Ельцин резко возразил: «Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Крайне опасно, что президентская власть у нас формируется под личные качества и гарантии конкретного человека. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима».

Через несколько лет такие же обвинения Борис Николаевич услышит в свой адрес. И тогда и потом эти обвинения были чистой демагогией — ни Горбачев, ни Ельцин диктаторами не стали. Угроза исходила совсем с другой стороны.

20 декабря 1990 года на съезде народных депутатов подал в отставку министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, предупредив об опасности переворота. Горбачев заставил съезд утвердить вице-президентом Советского Союза Геннадия Янаева, чиновника средней руки, который через восемь месяцев возглавит заговор против своего президента.

Весенние выборы народных депутатов России, избрание Ельцина председателем Верховного Совета республики наполнили многие души эйфорией. Даже лучшие умы не осознали масштабов постигшей народ катастрофы, глубину ямы, из которой предстоит выкарабкиваться.

Новые демократические политики высокомерно решили, что они уже победили, и стали — на радость окружающим — бороться сами с собой. И переоценили свои силы, обещав быстро наладить хорошую жизнь.

Демократы хотели, чтобы генеральный секретарь Горбачев ушел, потому что он слишком медленно осуществляет политические реформы. Аппаратчики требовали ухода президента Горбачева, потому что он допустил всю эту демократию и гласность.

Вообще говоря, на шестом году пребывания у власти каждый лидер должен быть готов к тому, что прежние комплименты сменяются жесткой критикой. Демократы не знали, как им поступить: присоединить или нет свой голос к разъяренному хору?

На шестом году перестройки к радикальным переменам в экономике, в хозяйственной жизни еще и не подступали. На пороге 1991 года страна была почти так же далека от того, чтобы отдать землю крестьянам, а фабрики и заводы — работающим, как и в 1985-м.

Даже начисто опустевшие прилавки не убеждали аппарат в необходимости немедленных экономических реформ. Партийные секретари, военные в чинах, генералы от ВПК, директора совхозов и колхозов отстаивали колхозно-совхозную систему и государственно-плановую экономику.

Демократы были обижены на Горбачева. У них имелись на это основания. Демократы считали, что Горбачев должен был полностью сделать ставку на них. Если бы он нашел в себе силы расстаться с партией и опереться на новые Советы, ситуация в стране была бы иной.

Но надо было выбирать. Дать волю чувствам — и потерять все? Или же поддержать Горбачева и дать перестройке шанс продолжаться?

Накануне 1991 года казалось, что все висит на волоске. В Москве рассказывали, что уже собрали юристов разрабатывать правовой режим чрезвычайного положения. Противники Горбачева не только хотели его убрать, но и вернуть страну к ситуации, сложившейся до апреля 1985 года...

7 января 1991 года по указу Ельцина и Силаева впервые в России отмечалось Рождество. В ЦК КПСС демонстративно работали. Горбачев тоже трудился в своем кабинете.

В эти дни оперативники КГБ и МВД тайно вылетели в Вильнюс. Парламент Литвы провозгласил независимость республики, и с каждым днем Москве становилось яснее, что остановить этот процесс можно только силой. Внутренние войска министра Бориса Пуго заняли Дом печати, междугородную телефонную станцию и другие важные объекты в Вильнюсе и Каунасе.

В ночь с 12-го на 13 января в Вильнюсе была проведена чекистско-войсковая операция — сотрудники отряда «Альфа» Седьмого управления КГБ, подразделения воздушно-десантных войск и ОМОН захватили телевизионную башню и радиостанцию. Погибло тринадцать человек.

Страна возмутилась: пускать в ход армию против безоружных людей — это позор!

Все ждали: как поведет себя Горбачев? Поедет в Вильнюс? Выразит соболезнование? Отмежуется от исполнителей? Накажет виновных? Или скажет: «Все правильно»?

Горбачев не сделал ни того, ни другого. Он заявил в парламенте, что все происшедшее для него полная неожиданность. И тут же предложил приостановить действие Закона о печати, взять под контроль средства массовой информации — ему не понравилось, как пишут о ситуации в Прибалтике.

Вместо него в Прибалтику сразу отправился Борис Ельцин. Для интеллигенции это был-символический жест, и тогда говорили: Горбачев опозорил честь России, а Ельцин ее спас.

25 января в интервью американской телекомпании Эй-би-си Ельцин сказал о Горбачеве:

«Либо он встанет на путь переговоров с Литвой, откажется от своей попытки установить диктатуру и сосредоточить абсолютную власть в одних руках — а все идет именно к этому, — либо он должен уйти в отставку, распустить Верховный Совет и съезд народных депутатов СССР...

Если Горбачев попытается добиться диктаторских полномочий, Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан отделятся от СССР и создадут свой собственный союз».

Эти слова Ельцина остались неуслышанными.

Интеллигенция оценила и то, что на похоронах академика Сахарова Ельцин всю дорогу шел за гробом, отказался сесть в машину. Природный политический инстинкт подсказывал Борису Николаевичу, как ему следует себя вести.

Когда Ельцина избрали председателем Верховного Совета, он пригласил к себе известного правозащитника Сергея Адамовича Ковалева и предложил ему возглавить парламентский комитет по правам человека.

Ковалев говорил позднее:

«Мы встречались много, и это общение никогда не было простым — чувствовалась неловкость с обеих сторон: я всегда помнил об условности своей поддержки Ельцина. Президент, полагаю, об этой условности знал. Однако мне казалось, что этот человек способен учиться — в том числе и в нравственном плане. Во всяком случае, мне кажется, что, говоря о важности проблемы защиты прав человека, Ельцин был искренен — он хотел в это верить. Но видимо, у каждого есть свой потолок...»

11 марта 1991 года Ельцин провел заочную пресс-конференцию с помощью «Комсомольской правды». Его среди прочего спросили:

— Борис Николаевич, у нас Россия. Почему же вы так благоволите к евреям?

— В чем это сказывается?

— Потому что вы ведете политику неправильную.

— Нигде и никогда я не выделял национальностей. Считаю, каждая нация, каждый народ должны иметь равные права... А вы все-таки, если возможно, оценивайте людей по иным критериям, а не по паспортной графе...

А Горбачев в те месяцы действовал на редкость неудачно. Во главе правительства вместо свалившегося с инфарктом Рыжкова он поставил бывшего министра финансов Валентина Павлова. Тот начал с денежной реформы.

По его настоянию Горбачев подписал указ «О прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка СССР достоинством 50 и 100 рублей образца 1961 года и ограничении выдачи наличных денег со вкладов граждан».

Павлов утверждал, что крупные купюры на руках у спекулянтов и преступников. А потом в интервью газете «Труд» обвинил западные банки в заговоре — они хотели свергнуть Горбачева, поэтому овладели крупными купюрами...

Никто не принял его слова всерьез. Реформа обернулась для людей новым унижением: они, бросив работу, стояли в длинных очередях, чтобы успеть за три дня избавиться от старых купюр. Невозможно было и получить свои деньги, доверенные государству. Со сберкнижки выдавали не более пятисот рублей, да еще делали пометку в паспорте!

26 января Горбачев подписал указ «О мерах по обеспечению борьбы с экономическим саботажем и другими преступлениями в сфере экономики» — милиция и КГБ получали право входить в любые служебные помещения и получать любые документы.

Через три дня новый указ — «О взаимодействии милиции и подразделений Вооруженных Сил СССР при обеспечении правопорядка и борьбы с преступностью». Этим указом вводилось патрулирование городов силами воинских частей.

Реакция в обществе — резко негативная. Горбачев терял остатки уважения. Все видели, что он боится решать сложные проблемы, откладывая их на потом, надеясь, что все рассосется само собой.

Серьезные экономисты утверждали, что попытки модернизировать систему не получаются, становится только хуже. Надо было либо возвращаться к тому, что существовало до апреля 1985 года, либо создавать принципиально новую социально-экономическую модель.

В этой ситуации все большее число людей связывали свои надежды с Ельциным. Кто еще мог противостоять Горбачеву и спасти людей от всех благоглупостей союзной власти?

Ощутив свою силу, люди вокруг Ельцина со все большим раздражением смотрели на Горбачева. Он им теперь просто мешал. Вместе с тем он был выгодным фоном — слишком осторожен, ни на что не может решиться, только говорит, но ничего не делает. Ельцин казался настоящим лидером, которому просто не дают развернуться.

Борьба за социальную справедливость часто носила демагогический характер, но в устах Ельцина все эти лозунги звучали очень достоверно.

Обращение к автономиям: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить!» — тоже было сильным ходом, который сразу привлек на сторону Ельцина целые республики. Потом, когда Советский Союз рухнет, у него начнутся неприятности с автономными республиками, но это уже отдельная тема.

В окружении Горбачева не могли понять, что происходит. Почему интеллигенция отвернулась от Горбачева и восхищается Ельциным: «Рафинированная интеллигентская элита в Доме кино рукоплещет пошлому, вульгарному, полуграмотному, хамскому «лидеру»! Кто поверит, что она не понимает, кто перед ней? Значит, ей это нужно?»

Известно, как любит российская интеллигенция очаровываться новыми политическими фигурами, а потом столь же поспешно разочаровываться. Весь XX век полон такими историями, но и новое столетие начинается с того же: немалая часть российской интеллигенции без ума от нового кумира — Владимира Владимировича Путина...

Михаил Сергеевич плохо представлял себе расстановку сил в обществе. Да и КГБ, видимо, снабжал его утешительными новостями о раздрае в лагере Ельцина. Горбачев довольно говорил Черняеву: «Песенка Бориса Николаевича спета — у него ничего не получается, от него уже ждут дел. Он мечется. Но даже люди из его ближайшего окружения «вытирают об него ноги», кроют его матом, а в парламенте заявили, что не станут при нем стадом баранов...»

Михаил Сергеевич еще не чувствовал, какая опасность для него исходит от Ельцина. Или пытался себя утешить?

Ельцин потребовал предоставить ему время для выступления по телевидению. Он вспоминает:

«Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи... Естественно, я начал накаляться... Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь!..»

19 февраля Ельцин дал интервью в прямом эфире. Сорок минут он говорил о том, что президент Горбачев обманывает страну. Не выполнил ничего из того, что обещал. Развалил государство и довел народ до обнищания.

Ельцин веско произнес:

— Я предупреждал в 1987 году, что у Горбачева есть в характере стремление к абсолютизации личной власти. Он все это уже сделал и подвел страну к диктатуре, красиво называя это «президентским правлением».

Стало совершенно очевидным, что, сохраняя слово «перестройка», Горбачев хочет не перестраиваться по существу, а сохранить систему, сохранить жесткую централизованную власть, не дать самостоятельности республикам, а России прежде всего... Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу — Совету Федерации республик...

На следующий день Горбачев собрал свое окружение. Настроение после вчерашнего выступления Ельцина было мрачное. Михаил Сергеевич говорил о Ельцине:

— Происходит нечто подобное тому, что случилось в 1987 году. Ельцин энергично взялся задело, начал менять кадры. Я его поддержал. Но, разделавшись с первой «гарнитурой», он пошел по второму кругу, потом по третьему. У него нет вкуса к нормальной работе. Видимо, ему для тонуса нужно постоянно с кем-то драться. Не случайно понравился Егору своей крутостью, и тот рекомендовал его в Москву. В нем гремучая смесь, способен только на разрушение...

Затем Ельцин еще резче выступил в Доме кино и призвал «объявить войну руководству страны. Президент СССР лгал постоянно и завел страну в болото». Говорил, что нужно создавать сильную демократическую партию.

Помощник Горбачева Черняев записал в дневник: «Ельцин сказал: «Оставим Горбачеву во-от столечко (показывает пальцами щепотку), хотя он хочет вот столько (показывает руками, широко их разведя). Его место — как у британской королевы».

Многие говорили, что Ельцин сознательно провоцирует еще один кризис, идет на обострение. Но на следующий день по Красной площади прошла огромная манифестация под лозунгом: «Ельцин — вера, надежда, любовь России».

Я спрашивал депутата союзного и российского парламентов Галину Старовойтову, ныне покойную, которая в ту пору была близка к Ельцину:

— Что стояло за резкими антигорбачевскими выступлениями российского лидера?

— Мы чувствовали себя обманутыми в самой сути жизненных надежд, связанных с перестройкой, — говорила мне Галина Васильевна. — Большинство демократов были настолько подавлены вильнюсскими событиями, что даже не обсуждали случившееся: каждый сидел и страдал в, одиночестве. И вдруг Ельцин сказал: почему это мы молчим? Нет, мы тоже сильны и должны собраться для ответа. Его выступление было моральным реваншем за наступление реакции. С нравственной точки'зрения требование отставки Горбачева было оправданно. Ельцин тогда собрал демократические силы и заложил основы победы на съезде народных депутатов России.

— Но получается, что Горбачеву наносятся удары со всех сторон.

— Он должен выбрать свою линию. А то ведь главное для него — это стремление удержаться у власти, а вовсе не реализовать какую-то программу.

— Любой политик стремится удержаться у власти — это естественно. Если вы его сбросите — останетесь один на один со своими противниками.

— Поэтому мы и выступили потом за то, чтобы Горбачев остался, — сказала мне Старовойтова. — Нужна промежуточная фигура между крайними силами. Жаль, что мои коллеги по «Демократической России» не понимают, почему я допускаю сотрудничество с Горбачевым, хотя и числюсь в экстремистах и ярых его противниках...

Между тем Ельцин столкнулся с сильной оппозицией у себя в Белом доме. Президиум Верховного Совета оказался в оппозиции к собственному председателю. У него там был только один верный сторонник — Руслан Хасбулатов, который бился за Ельцина как лев.

21 февраля шесть руководителей Верховного Совета РСФСР выступили против своего председателя — его заместители Светлана Горячева и Борис Исаев, председатели обеих падат Рамазан Абдулатипов и Владимир Исаков, заместители председателя палат Александр Вешняков и Виталий Сыроватко.

В их заявлении говорилось: «Исходя из чувства долга, стараясь остановить дальнейшее сползание к развалу и хаосу, мы считаем назревшим вопрос о безотлагательном созыве внеочередного съезда народных депутатов РСФСР с повесткой дня о деятельности председателя Верховного Совета РСФСР».

Абдулатипов оставался у власти все ельцинские годы, он был министром, вице-премьером, при этом говорил и выступал так, что можно было подумать, будто он все еще в оппозиции. Он всегда умел снять с себя ответственность за действия правительства, членом которого был.

Председатель Совета Республики свердловский юрист Владимир Исаков вначале был очень близок к Ельцину, который нуждался в квалифицированных юристах. Потом его оттеснили другие, его место занял Сергей Шахрай. Он чувствовал себя отвергнутым, выступил против Ельцина и проиграл.

Депутаты из фракции «Коммунисты России» добились созыва 28 марта внеочередного, третьего съезда народных депутатов РСФСР, чтобы поставить вопрос о доверии Ельцину. Но из этого ничего не вышло.

Накануне съезда сторонники Ельцина решили провести массовую манифестацию. Моссовет определил место: Манежная площадь. Но Горбачев запретил митинги в пределах исторического центра Москвы. По указанию Горбачева в город ввели внутренние войска, улицы перегородили грузовиками, установили водометы.

В окружении Горбачева говорили о том, что общество готово взорваться и, если Ельцин объявит всеобщую политическую забастовку, толпа сметет союзную власть.

Действия Горбачева только помогли Ельцину. Именно в нем увидели единственную защиту от произвола властей. В такой ситуации никто не решился требовать его отставки.

28 марта открылся третий, внеочередной съезд народных депутатов РСФСР. И возмущенные действиями Горбачева депутаты вступили в борьбу с Кремлем, а не с Ельциным. Попытка силового давления на съезд укрепила позиции российского лидера.

Сергей Филатов рассказывал:

— Когда Горбачев ввел войска в Москву, весь съезд окрысился, и депутаты пошли на улицы, чтобы не допустить стычки омоновцев с людьми...

Бывший помощник Лигачева Валерий Легостаев разочарованно вспоминает:

«В решающий момент, когда нужно было ставить вопрос о доверии Б.Н. Ельцину, слово неожиданно взял И.К. Полозков и как первый секретарь ЦК КП РСФСР фактически снял вопрос с голосования...

Возможно, он проявил малодушие, а может быть, хотел застраховать ЦК и коммунистическую фракцию на съезде от разгрома, в случае если бы Б.Н. Ельцин, несмотря ни на что, набрал бы большинство голосов, необходимое для сохранения за ним должности председателя Верховного Совета РСФСР.

Съезд, вопреки надеждам его организаторов, привел к существенному усилению позиций Б.Н. Ельцина. Борис Николаевич не только сохранил за собой все полномочия, но и добился их серьезного расширения...»

Ельцин провел съезд, получил чрезвычайные полномочия и уехал отдыхать в санаторий «Красные камни» в Кисловодске.

Горбачев говорил на заседании Совета безопасности, что через два-три месяца кормить страну будет нечем. В Москве выстроились очереди за хлебом.

Ельцина, как и раньше Горбачева, явно раздражала необходимость день за днем высиживать на заседаниях Верховного Совета.

Сергей Филатов, который работал с ним в президиуме Верховного Совета, рассказывал мне:

— Он не всякую работу любил. Всегда виден был главный вопрос, который его интересовал. Я это особенно остро ощущал, потому что весь вечер, до глубокой ночи, готовили заседание Верховного Совета. Все документы заранее отпечатали, чтобы не пороть горячку. Утром или вечером он должен подписать повестку дня. Если вечером по тем или иным причинам не удавалось ее подписать, то иногда получалось, что утром она возвращалась — за несколько минут до начала заседания! — с исправлениями.

Ельцин очень не любил и даже почему-то боялся раскрывать публике все финансовые дела. Ведь я даже в администрации президента не смог добиться того, чтобы наша смета стала доступна людям. А у меня было желание показать, сколько уходит денег на администрацию, на самолеты, на зарплату.

В Верховном Совете мы этого добились, информация стала доступной журналистам. Но он очень тяжело к этому шел, не любил разглашать все эти вещи. Почему? Он редко когда что-то объяснял...

Когда он в последний момент правил документы, у нас начинался аврал, потому что за несколько минут надо было всю повестку перепечатать, размножить, отнести вниз, туда, где регистрировались депутаты, поменять подготовленные им пачки документов. А главное — надо было отвечать на недоуменные вопросы депутатов, потому что они знали, какие вопросы предполагалось обсудить, и вдруг что-то меняется.

И мы не успевали подготовить к новой повестке дня свою команду, потому что готовились к каждому заседанию, как готовились и коммунисты. Это тоже было искусство: когда накалять обстановку, а когда ее нормализовать...

Съезды народных депутатов проходили в борьбе двух блоков — «Демократической России» и «Коммунистов России». Оба имели примерно равное число депутатов — по 400—450 голосов. Оба блока пытались привлечь к себе тех, кто еще не встал на чью-то сторону.

— Какое впечатление производил тогда Борис Николаевич — работяги, который не спит, не ест, а только вкалывает? Или человека, который умеет уклоняться от неприятных дел?

— Было и то и это. Как у каждого человека, у него были любимые дела и нелюбимые. Вот что бросилось мне в глаза. Он очень внимательно изучал бумаги. За каждым замечанием, которое он делал, была ясна его мысль. И меня он часто поражал зрелостью и опытностью своих замечаний.

Ходили слухи о том, что бумаги он просматривает примерно в пять утра. Он встает рано и усаживается за бумаги. А бумаг через него проходило много, хотя мы пытались некоторые из них предварительно пропустить по кругу. Одних только законов, указов и распоряжений в год надо было подписать тысячу с лишним. Ведь все нужно просмотреть, а некоторые проекты он, не подписав, возвращал, ставил вопросы.

— Ельцина часто сравнивают с Горбачевым. Но тот любил поговорить о себе, изложить свою стратегию. А Ельцин?

— Знаете, у него не было стратегии. И может быть, трагедия нашей эпохи состояла в том, что у него не было своего видения и своей программы. В принципе мы могли повернуть дело по-разному, это не от него зависело. Скажем, приняли Декларацию о суверенитете России. Ельцин практически не имел к ней никакого отношения...

Летом 1990 года многие председатели Верховных Советов республик поспешили переименовать себя в президенты. Ельцин не спешил. В начале 1991-го в Верховном Совете России встал вопрос о необходимости избрать президента.

Ельцин и его окружение настойчиво внушали людям, что пост президента — единственный путь спасти Россию от всех проблем. Тут устремления демократов совпадали с лозунгами национально-патриотических сил, которые говорили, что русских обижают и Россия не должна платить за всех.

17 марта на референдуме жители России отвечали на вопрос: нужен ли пост президента РСФСР? Больше 70 процентов россиян захотели иметь своего президента.

Выборы первого президента Российской Федерации были назначены на 12 июня 1991 года.

Накануне выборов я разговаривал с Галиной Старовойтовой, депутатом двух парламентов — союзного и российского. В тот момент она была членом Высшего консультативно-координационного совета при Ельцине. Потом она станет советником президента.

— Может ли существовать страна с шестнадцатью президентами — пятнадцатью республиканскими и одним союзным?

— Может. Но не как единая страна, а как конфедерация.

— С вашей точки зрения, Советский Союз останется единой страной или распадется?

— Мы сейчас на переходном этапе от унитарного государства к конфедерации. Это объективный исторический процесс. Силой остановить его не удастся. Пока страна отчасти едина, за вычетом шести республик, которые не участвовали в референдуме и явно не подпишут Союзный договор. Сегодня готовы участвовать в новом договоре Россия, Белоруссия и мусульманские республики, да и то Азербайджан под вопросом.

— Полновластие президента России исключает полновластие президента Союза.

— В таком случае мы должны задать себе вопрос: что для нас, россиян, важнее? А важнее то, что является истинной реальностью, — Россия. Если самостоятельная государственность России исключает существование Союза, то для меня важнее Россия. Советскому Союзу придется (не из-за желания каких-то деструктивных сил, а по объективным причинам) разделить судьбу великих империй прошлого. Другое дело, что Союз может быть преобразован в конфедерацию дружественных государств, которые неразрывно связаны общей экономикой.

— Превращение одного государства в пятнадцать, согласитесь, может повлечь за собой страшные последствия.

— А что делать, если этот процесс неостановим? Конечно, если бы в центре сидели люди, не связанные идеологическими догмами, желающие и способные развивать демократию и рыночную экономику, может быть, страна не распадалась бы с такой скоростью. Республики так стремительно не бежали бы, спасаясь от центра. Но центр таков, каков он есть...

— Чего вы хотите сейчас?

— Изменения политической линии центра: курс на демократизацию и рыночную экономику. Надо заключить соглашение между центром и республиками о распределении полномочий с передачей значительной их части республикам.

Тогда я задал Старовойтовой вопрос, который очень скоро окажется актуальным:

— Не создается ли у вас впечатление, что Ельцин идет по пути Горбачева? Он станет президентом России и попытается Избавиться от парламента, с которым трудно иметь дело, чтобы управлять республикой напрямую — указами, минуя Верховный Совет. И законодательная власть погибнет, не успев родиться.

— Становление Верховного Совета России идет нормально. Другое дело, что принятые им законы не исполняются, потому что исполнительную власть на местах представляют секретари комитетов КПСС, которые сопротивляются переменам. Слаба у нас сейчас исполнительная власть, а не законодательная. Главный тормоз на пути к рыночной экономике — искренняя вера в социализм части честных людей, положивших за это жизнь.

— Насколько реально избрание Ельцина президентом России?

— До 12 июня произойдет много событий. Это время будет критическим не только для Горбачева, но и для Ельцина. Мы можем столкнуться с неявкой людей на избирательные участки. Рейтинг Бориса Николаевича сегодня очень высок, но он будет быстро падать — это естественно.

После двух лет ненормальной сверхполитизации населения наступила некоторая апатия. Заметных результатов в реальной жизни оттого, что демократы в ряде регионов победили, нет. Простой человек начинает говорить, что ему один черт, кто у власти, раз жизнь становится все трудней. Уставшая, голодная, изверившаяся толпа очень опасна...

Ельцин нарочито не участвовал в избирательной кампании. Не агитировал за себя, не обращал внимания на соперников. Это оказалось верной тактикой.

Помимо Ельцина на пост российского президента баллотировались бывший министр внутренних дел Вадим Бакатин, генерал Альберт Макашов, бывший председатель Совета министров СССР Николай Рыжков и председатель Кемеровского областного совета Амангельды Тулеев.

Председатель Либерально-демократической партии Владимир Жириновский сделал все, чтобы его узнали, но тогда его не восприняли всерьез.

Кемеровский председатель облсовета Амангельды Тулеев доказал, что у него есть поддержка в одной отдельно взятой области, но общероссийской революции ему не совершить.

В мае 1991 года Ельцин ездил в Кузбасс разговаривать с шахтерами и подписал распоряжение о передаче шахт Кузнецкого бассейна под юрисдикцию России. После первомайского митинга Ельцина повезли на берег реки Томь. Температура воды не превышала пяти градусов.

«Среди свиты находился председатель Кемеровского облсовета Тулеев, и предложение Б.Н. Ельцина искупаться он встретил угрюмым молчанием, — вспоминал Лев Суханов. — И как бы между прочим Борис Николаевич разделся и, долго не примериваясь, нырнул в ржавого цвета Томь. Кто-то из окружения пошутил: «Интересно, а нырнул бы сейчас Михаил Сергеевич?»

Вслед за Ельциным разделся и поплыл его телохранитель Юрий Иванович Одинец.

«Проплыв метров сто, не без помощи Юрия Ивановича мой шеф взобрался на довольно крутой берег. Выражение лиц у всех было растерянное. И особенно траурная мина — у Тулеева...»

На Центральном телевидении собирались провести круглый стол с участием всех шести кандидатов в президенты — Ельцина, Рыжкова, Тулеева, Бакатина, Макашова, Жириновского.

«Борис Николаевич отказался в нем участвовать, — вспоминал Лев Суханов. — У него уже была запланирована поездка в Саратов, и он, объявив об этом, на телевидение не явился. Я думаю, что, не будь Саратова, он изобрел бы что-то другое».

Говорили, что Ельцин испугался публичных дебатов. Но он сильно повредил бы себе, опустившись до дискуссии с Жириновским и Макашовым.

Реальным соперником был Николай Рыжков, обладатель уникальной записи в трудовой книжке: «В связи с изменением Конституции СССР вышел в отставку».

Николай Иванович воспринимался как честный, порядочный и деловой человек. Но оказалось, что ему не хватает политического кругозора. Его поддержала компартия РСФСР, и это автоматически лишило его симпатий демократически настроенных людей. Последние годы его пребывания на посту главы правительства оставили грустное впечатление. А ведь когда он только появился на политической арене, молодой, хорошо улыбающийся уралец вызывал всеобщие симпатии.

Юрий Андропов вытащил его из Госплана и, минуя промежуточные ступени партийной лестницы, назначил сразу отраслевым секретарем ЦК КПСС по экономике. Уважение к Андропову Рыжков сохранил навсегда. В политическом истеблишменте он один воспринял смерть Андропова как личное горе.

Все, что происходило в стране после 1987 года, встречало непонимание и сопротивление Рыжкова. Прекрасный, судя по всему, директор завода, неплохой заместитель министра, толковый заместитель председателя Госплана, он стал жертвой знаменитого принципа Питера: непрерывное продвижение вверх хорошего работника приводит к тому, что он достигает порога некомпетентности — поста, которому не соответствует.

Рыжков мог держать под контролем один завод, но не в состоянии был руководить экономикой страны и проводить в ней реформы.

Привыкший к строгой дисциплине, он не понимал парламентаризма и выходил из себя, когда его критиковали депутаты. Но если его слезы при виде армянской трагедии (землетрясение 1988 года) свидетельствовали о том, что он сохранил в себе способность к состраданию, то слезы на парламентской трибуне — о беспомощности, которая стала еще и злобной.

Николай Рыжков забыл, что целый год страну сотрясали забастовки под лозунгом «Рыжкова — в отставку!». Он объяснял стране, что это экономика больна, а сам он отменно здоров, и Горбачев поторопился сбрасывать своего первого министра с корабля современности. Но голосовать за Николая Рыжкова могли только те, кто твердо был уверен, что в роли президента России он не станет заниматься экономикой...

К выборам в окружении Ельцина готовились очень тщательно. Руководителем предвыборного штаба назначили Геннадия Бурбулиса. Боролись за каждый район. Составили политическую карту, чтобы понять, кто где и как проголосует.

Уверенности в победе не было. Полагали, что понадобится второй тур, который состоялся бы осенью, а бог знает, что за это время произойдет в стране. Поэтому следовало добиться победы сразу, в первом туре. Искали партнера для Ельцина, который безошибочно привлек бы тех избирателей, которые не обязательно собирались за него голосовать.

Думали, не предложить ли пост вице-президента крайне популярному тогда Собчаку, потому что боялись, что он тоже выставит свою кандидатуру и отберет голоса у Ельцина.

Даже Бурбулиса Ельцин примеривал на роль вице-президента, но понял, что это ему ничего не принесет. Против было даже его собственное окружение, ненавидевшее Геннадия Эдуардовича.

Прикидывали на этот пост Бакатина, но не получилось. Вадим Викторович отказался —- то ли потому, что всерьез верил в свою победу, то ли выполнял просьбу Горбачева, который мечтал провалить Ельцина и надеялся, что Бакатин оттянет ельцинские голоса.

Конфиденциально переговорить с Бакатиным было поручено депутату Сергею Вадимовичу Степашину. Он спросил Бакатина:

— Как бы вы отнеслись к предложению Ельцина идти с ним на выборы в качестве вице-президента?

Бакатин попросил поблагодарить Бориса Николаевича и сказать, что думать на эту тему уже не имеет смысла — он только что подал заявление в избирком с просьбой зарегистрировать его кандидатуру. Кандидатом в вице-президенты он предложил Рамазана Хаджимуратовича Абдулатипова.

В демократическом лагере на Вадима Бакатина обиделись. Во-первых, за отказ объединить усилия с Ельциным. Во-вторых, за то, что он посмел вообще конкурировать с главным претендентом.

После подсчета голосов выяснилось, что из всех кандидатов Бакатин собрал наименьшее количество голосов — всего 3,42 процента. Бакатин показал себя дельным администратором и порядочным человеком, хотя для президентского поста ему явно не хватало образа самостоятельного политика.

На выборах 12 июня Ельцин собрал 57,35 процента голосов. Одновременно с президентом России выбирали мэров Москвы и Ленинграда.

Анатолий Собчак демонстративно отказался от проведения избирательной кампании. Он заявил, что деньги, выделенные из бюджета на избирательную кампанию, передает детским домам, агитировать за себя не будет — взгляды его известны. И уехал на юг страны агитировать за избрание Ельцина. Собчака поддержало 76 процентов избирателей. Ленинградцы также проголосовали за возвращение городу прежнего названия — Санкт-Петербург.

Гавриил Попов столь же легко стал мэром Москвы. Лучшим аргументом в его пользу стали листовки с портретом Ельцина и словами: «Я голосую за Попова».

После избрания Борис Ельцин приехал к Горбачеву посоветоваться, как организовать церемонию вступления в должность, инаугурацию. Потом Михаил Сергеевич пересказал разговор своим помощникам. Георгий Шахназаров воспроизводит эту беседу:

«— Не следует ли организовать прямую трансляцию церемонии на Красной площади?

— Зачем, и так будут передавать по телевидению, а в этом случае получится столпотворение не дай бог, новая Ходынка.

— Не следует ли дать залп из двадцати четырех орудий?

Горбачев хотел сказать: «Ворон распугаешь и людей насмешишь», но Ельцин ведь обидчив. Начал отговаривать.

— И третий вопрос: на чем присягу принимать — на конституции или на Библии?

— Понимаешь, Борис Николаевич, покажется странным, если на Библии, ты ведь не шибко верующий.

— А как же в США присягают президенты!

— Так у них другая культура, традиции. К тому же в России миллионы мусульман, они обидятся: почему не на Коране. Или еще евреи — на Торе...

— Какие амбиции, — вздохнул потом Горбачев, — и простодушная жажда скипетра. Как это совмещается с политическим чутьем — ума не приложу. Однако, черт знает, может быть, именно в этом секрет, почему ему все прощается. Царь и должен вести себя по-царски. А я вот не умею...»

Церемонию открыл Хасбулатов. Потом выступил депутат и известный актер Олег Басилашвили.

Президентскую присягу Борис Николаевич произнес, положив руку на Конституцию РСФСР и Декларацию о государственном суверенитете России.

Ельцин приносил присягу один. Вице-президент Александр Руцкой сидел в зале, тогда как в Соединенных Штатах американские вице-президенты стоят рядом с президентом. Но кто же всерьез принимал Руцкого в расчет? Эта ошибка потом дорого обойдется Ельцину и его окружению.

Ельцина благословил Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Он сказал:

— Вы принимаете на себя огромную ответственность, вы берете на себя не честь и славу, а берете огромный подвиг и крест, ответственность перед Богом, перед историей и перед народом, который вас избрал.

По православным канонам, когда патриарх его благословлял, Борис Николаевич должен был поцеловать благословляющую его руку, но не решился или не захотел. Он сказал еще несколько слов:

— Впервые в тысячелетней истории России президент торжественно присягает своим гражданам. Нет выше чести, чем та, которая оказывается человеку народом...

Ельцин выглядел внушительно — высокий, широкоплечий, седовласый. Отец нации. Поздравлявший его Горбачев выглядел неуверенным и неловким.

Невиданная в нашей стране церемония произвела впечатление. Инаугурация сопровождалась хоровым исполнением «Славься» из оперы Глинки «Жизнь за царя».

Избрание Ельцина сделало пост председателя Верховного Совета вакантным. Началась мучительная борьба за это кресло. Ельцин предложил вместо себя Хасбулатова:

— Я пришел к выводу, что это как раз тот человек, который нужен для руководства Верховным Советом. Это специалист по переходу к рыночной экономике, с которой мы столкнемся в самые ближайшие дни. Это экономист, который знает вопросы перевода автономий и регионов на экономическую самостоятельность. Это ученый, и, конечно, человек с таким уровнем интеллекта очень нужен в руководстве Верховного Совета.

Но провести Руслана Имрановича оказалось непросто. 17 июля съезд сделал вынужденный перерыв.

Президент Борис Ельцин поехал в США. Это была первая по-настоящему успешная поездка.

До того, в апреле, Ельцин побывал в Страсбурге на сессии Европейского парламента. Поездка не была как надо подготовлена, и встретили его там плохо.

Тогдашний министр иностранных дел России Андрей Козырев вспоминает: «Когда ко мне пришел советник-посланник французского посольства в Москве и познакомил с деталями визита, а главное, рассказал о том, кто с французской стороны организует этот вояж — а это были явно второстепенные предприниматели и политики, — у меня просто волосы стали дыбом».

Козырев написал довольно эмоциональное письмо Ельцину, выражая недоумение тем, что его зарубежный визит готовится в обход МИД и совершенно непрофессионально. Министр предлагал визит отложить, поскольку не надо быть пророком, чтобы предсказать целый ряд серьезных организационных и политических неприятностей. Тем не менее визит состоялся, и мрачные пророчества подтвердились. Ельцина именовали в Страсбурге «демагогом» и обвиняли его в том, что он только мешает Горбачеву...

Помню наш тогдашний разговор с Галиной Старовойтовой. Зная ее близость к Ельцину, я сказал ей:

— Горбачев любит ездить за границу, и это вызывает раздражение. Зачем Ельцину идти по этому пути? Главные проблемы здесь, в России.

Старовойтова возразила мне:

— Поездка и выступление в Европейском парламенте хотя и давно планировались, подготовлены были недостаточно хорошо. Но вообще Ельцину нужно ездить за рубеж. Время провинциальной политики прошло. Россия намерена в ближайшем будущем сама распоряжаться своими ресурсами, сама вести внешнеполитические дела. Запад должен увидеть, с кем персонально он имеет дело. Россия — большая страна, почему же ее президент должен сидеть на задворках?..

Подготовка к визиту в Соединенные Штаты началась до выборов. Окружение Ельцина говорило, что надо сосредоточиться на предвыборной кампании.

Борис Николаевич сам сомневался: стоит ли этим заниматься, а вдруг не выберут? Он сказал своему министру Андрею Козыреву:

— Послушайте, насколько этично, что вы занимаетесь подготовкой моего визита до того, как состоялись всенародные выборы? А что будет, если я их проиграю?

Козырев твердо говорил:

— Я в вашей победе не сомневаюсь.

Ельцина принял президент Джордж Буш. На этом настаивал американский посол в Москве Джон Мэтлок. В своих шифроте-леграммах он объяснял вашингтонским политикам реальную роль Ельцина в Москве. Но в аппарате Белого дома по-прежнему делали ставку на Горбачева и недолюбливали Ельцина. Во время одного из совещаний в Овальном кабинете президент Буш раздраженно заметил:

— Слушайте, этот Ельцин — настоящий дикарь, верно?

Но когда Борис Николаевич приехал в Вашингтон, его встретили со всеми знаками формального уважения. Горбачев ревниво спросит американского президента о впечатлениях. Буш ответит Михаилу Сергеевичу:

— Он прибыл сюда, получив большую поддержку на демократических выборах, для нас это важный факт. Удовлетворение вызывает то, что и публично, и в частных высказываниях он говорит о стремлении работать вместе с тобой. Раньше меня беспокоила возможность далеко идущих разногласий между вами. Это могло и для нас создать неловкую ситуацию... Американская пресса отмечает этот факт, пишет, что Ельцин ведет себя правильно. Я тоже считаю, что он никак не подрывает твоих позиций...

30 июля президент Джордж Буш сам приехал в Советский Союз. Они с Горбачевым подписали Договор об ограничении и сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ-1). Буш подтвердил, что его администрация будет поддерживать политику Горбачева.

На официальном обеде в Грановитой палате Наина Ельцина появилась почему-то в сопровождении московского мэра Гавриила Попова. «А в конце церемонии, — записал в дневник Анатолий Черняев, — когда гости все прошли, появился в гордом одиночестве Ельцин».

Не зная церемониала, он пригласил жену американского президента Барбару Буш пройти в Грановитую палату. Она была смущена, потому что по протоколу ее должен пригласить хозяин — Михаил Горбачев.

Накануне Ельцин позвонил Горбачеву и попросил, чтобы ему тоже дали возможность выступить во время обеда — наряду с Горбачевым и Бушем. Горбачев отказал.

На обеде в американском посольстве Ельцин и Назарбаев встали, вдвоем подошли к Бушу и сказали, что сделают все для победы демократии в стране.

Это был, возможно, последний раз, когда Горбачев мог насладиться своим превосходством над Ельциным. Но его радость, наверное, была отравлена сознанием того, что власть уходит из рук.

Два федеративных государства в Восточной Европе — Югославия и Советский Союз — испытывали одинаковые трудности. Ни Иосиф Сталин, ни Иосип Броз Тито не предполагали, что когда-нибудь республики посмеют на деле востребовать права и свободы, щедро предоставляемые конституциями, которые сочинялись главным образом напоказ. И выяснилось, что ни Югославия, ни Советский Союз не располагают конституционными инструментами воздействия на мятежные республики.

Удивительная находка ожидала лидеров национальных движений в тексте нелюбимой ими конституции СССР 1977 года — чеканная формула: «Советский Союз состоит из суверенных государств». Формула, которой никто и никогда не придавал значения, вдруг оказалась выигрышной. Раз союз суверенных государств, то, следовательно, не федерация, а конфедерация.

Первоначально массовые национальные движения в республиках были готовы удовольствоваться идеей конфедерации: республики делегируют определенные полномочия центру. Причем Москва не имеет иных полномочий, кроме переданных ей республиками.

16 ноября 1988 года чрезвычайная сессия Верховного Совета Эстонской ССР приняла Декларацию о суверенитете, определив, что высшая власть на территории республики принадлежит республиканским органам власти.

Примеру Эстонии через полгода (18 мая 1989 года) последовала Литва, причем в Вильнюсе оперировали уже более жесткими формулировками, записав, что союзные законы вступают в силу только в случае их утверждения республиканским парламентом.

Принятый 23 сентября 1989 года в Баку Конституционный закон о Суверенитете Азербайджана утвердил новый подход: «На территории Азербайджанской ССР действуют законы СССР, не нарушающие суверенные права Азербайджанской ССР». И дальше следовал весьма практичный вывод: «Земля, ее недра, леса, воды и другие природные ресурсы Азербайджанской ССР являются национальным богатством, государственной собственностью республики и принадлежат народу Азербайджана».

Азербайджан декларировал свое право вступать в непосредственные отношения с иностранными государствами, заключать с ними договоры, обмениваться дипломатическими представительствами.

В октябре 1989 года старый, еще доельцинский Верховный Совет РСФСР принял постановление о том, что он «вправе приостанавливать действия актов министерств, государственных комитетов и ведомств СССР в случае их противоречия законам СССР и РСФСР». Это была сравнительно мягкая формула, но она красноречиво свидетельствовала о настроениях в обществе.

Почему республики жаждали обрести суверенитет? Почему автономии не хотели мириться со своим подчиненным положением? Почему гонимые и униженные в сталинские времена народы требовали восстановления утерянной государственности?

На протяжении десятилетий супергосударство не гарантировало их права, не обеспечивало им достаточной защиты. Сторонники идеи суверенитета искали гарантий своих прав и свобод. Каждый народ захотел строить свое национально-государственное бытие в соответствии с историческими традициями, культурным наследием, духовным складом, политическим мышлением.

Повышение статуса автономии, свобода от московских чиновников — все это упование на то, что «свой» властитель, «свой» чиновник окажутся демократичнее и справедливее. Люди торопились понадежнее огородиться республиканским палисадником, чтобы завести дома такой порядок, какой им хочется.

Прибалтийские партийные руководители прямо говорили:

— Литва, Латвия, Эстония считают себя государствами, которые в 1940 году незаконным путем были лишены независимости. А нас пытаются представить счастливчиками, которых навеки объединила великая Россия...

Но почему сначала три Балтийские республики фактически объявили о своем выходе из СССР, а потом их примеру последовали и другие?

Многие считали, что всему виной принцип самоопределения наций, который делает неопределенным само существование государства. Что это за государство, если одна из его частей в любую минуту может преспокойно уйти?

Но в начале XX столетия Российская империя рухнула в том числе и потому, что населяющие страну народы не устраивала их судьба. Начало XX века — это как раз эпоха разрушения империй и создания национальных государств. После Первой мировой войны на карте Европы появилось немало новых стран.

Если бы из двух революций в 1917 году была бы только одна — Февральская, процесс создания самостоятельных национальных государств распространился бы и на территорию бывшей Российской империи. Ведь тогда свои правительства образовали Украина, Закавказские и Прибалтийские республики, среднеазиатские ханства... Москва остановила этот процесс наполовину силой Красной армии, наполовину обещанием создать национальные государства внутри Советского Союза.

Процесс национально-государственной эмансипации начала XX века был неизбежным и объективным процессом. На Востоке этот процесс был прерван в зародыше. Но история — не лестница, где можно прыгать через ступеньку. То, что зрело десятилетиями, просто ждало своего часа и вырвалось, наконец, на свободу.

Российская империя, а затем и Советский Союз объединили разные по историческому прошлому, культурному наследию народы, чье развитие было искусственно заморожено. Тяготеющий к католичеству запад, православные славянские республики, мусульманский юг...

Даже если новый Союзный договор будет принят, говорили тогда, республики все равно будут идти в разных направлениях. С каждым годом республики будут все менее походить друг на друга, обретая присущую самостоятельному государству уникальность.

Стремление, скажем, Западной Украины к отсоединению объяснялось не только историческим наследием и распространенным здесь антикоммунизмом, но и религиозными традициями. Загнав после войны униатскую церковь в подполье, передав ее храмы православным верующим, Сталин подложил мощную бомбу под будущее Украины.

Другой пример. «Христианская Армения в мусульманском окружении» — такое восприятие действительности многое объясняет в поведении армян, в частности обиду на русских, которые «бросили в беде» братьев-христиан. И напротив, в Азербайджане попытки включить Нагорный Карабах в состав Армении воспринимаются как оскорбление ислама.

Можно ли избежать полного обособления республик и кровавых межреспубликанских конфликтов — вот о чем думали в 1991 году. Нагорный Карабах, где не удавалось остановить войну, показывал плохой пример. Безвыходность подобных ситуаций в том, что поведение конфликтующих сторон определяется особым состоянием массового сознания, которое ориентировано на бескомпромиссность, на борьбу с «чужими», «неверными».

1989-й был тяжелым годом. Кровь пролилась в Нагорном Карабахе, в Абхазии, в Фергане... Республики были поглощены национальной идеей, все силы устремились на борьбу с врагом, на обличение его коварства и подлости. Между Азербайджаном и Арменией шла настоящая война.

Когда сход лавины начался, ее уже не остановишь. На каждое оскорбление отвечают ударом, на брошенный камень — выстрелом, на остановленный поезд — взрывом моста.

И было ясно, что даже лучшие московские сыщики, ведущие особо важные дела, не сумеют распутать цепочку причин и следствий: что было сначала — армяне стали забрасывать камнями азербайджанских машинистов или азербайджанцы ломать и калечить вагоны с грузами для Армении?

Действие от противодействия уже невозможно отделить, они слились, создав бесконечно взвивающуюся вверх спираль насилия. И уже нельзя рассадить противников по партам и сказать: «Ты первый начал, ты и виноват, а теперь помиритесь».

В обеих республиках массовое сознание было охвачено истерией бессилия: одни не могли обеспечить своих детей и женщин всем, что необходимо для нормальной жизни. Другие не в состоянии прекратить то, что воспринимается как попытка оторвать часть республики. Истерия бессилия переросла в истерию жертвенности: «Все погибнем, но не уступим». Чем дальше, тем больше укоренялись эти настроения. Рассказы о коварстве, жестокости, подлости другой стороны только укрепляли веру в собственную правоту и готовность идти до конца.

После Сумгаита и Ферганы стало ясно, что стране грозят национальные катаклизмы. Национальная проблема стала уже не проблемой языка, культуры, экономической самостоятельности. Она стала вопросом жизни и смерти, этнические конфликты приобрели кровавую окраску, гибли люди, и войска превратились в команды «Скорой помощи», рассылаемые по разным регионам.

Национальный вопрос отразил в себе все несовершенство нашей жизни, это лишь кончик туго затянутого узла, а известно — когда слишком сильно потянешь, узел затянется еще больше.

Отсутствие закона о собственности, отсутствие рынка и сохранение командной системы планирования и управления народным хозяйством — вот что толкало республики и регионы к экономическому сепаратизму. Никакие уговоры и призывы не действовали: люди не верили в эффективность все еще не демонтированной старой модели.

Люди в республиках были уверены в том, что, избавившись от чужой бесхозяйственности, свою они преодолеют быстро. Они не боялись нарушения прежних хозяйственных связей, чем их обычно пугали, и полагали, что сумеют наладить новые и более для себя выгодные.

Безумие — иначе нельзя было назвать ситуацию, когда по национальному признаку убивали или изгоняли людей, таким образом пытаясь избавиться от собственного экономического и политического бесправия.

Сама атмосфера в обществе была заражена националистическими настроениями, и потому оскорбительные выражения уже не казались предосудительными. Националистическая лексика проникла на страницы партийных изданий и в словарь секретарей партийных комитетов.

Наученный горьким опытом первых демократических выборов, накануне новых выборов партаппарат по всей стране пытался заключить союз с националистическими силами, надеясь хотя бы под этим знаменем удержать власть. Тут же декларировалось возмущение «националистическими проявлениями», но обязательно — в соседней республике, а не у себя дома.

Становилось ясно, что бессмысленно питать иллюзии: национальные проблемы не исчезнут ни завтра, ни в обозримом будущем. Разбитое не склеишь.

Процесс серьезных социальных перемен в Стране многими был воспринят как нечто угрожающее устоям, пробудил зависть, комплекс неполноценности, сделал людей восприимчивыми к националистическим идеям.

Половинчатость в переустройстве экономической жизни, порожденная бесконечными спорами: можем ли мы позволить себе рынок, акционерные общества и частную собственность, не только отдалила вожделенный миг обретения того необходимого, что делает человеческую жизнь неунизительной, но и гарантировала новые этнические конфликты.

Неустроенность жизни, нестабильность, неуверенность в завтрашнем дне требовали какой-то компенсации, самоутверждения — в данной ситуации только за счет других.

Мы с изумлением наблюдали, как по национальному признаку раскалывались целые республики, как соседи лихорадочно выясняли национальность друг друга, как дотошно копались в биографии бабушек и дедушек. Но разве это не было запрограммировано? Сколько десятилетий официальные и неофициальные отделы кадров всех уровней по обязанности и по собственной инициативе занимались калькуляцией: если начальник молдаванин, то второй человек — русский, здесь слишком мало казахов, тут переизбыток латышей, сюда не принимать евреев, туда не брать немцев, оттуда не выпускать крымских татар...

Все это, казалось, затрагивало немногих. Но и малой капли яда оказалось достаточно, чтобы отравить целую страну.

Страх перед столкновениями на национальной почве преследовал людей во многих регионах страны. Он стал побудительным мотивом к перемене места жительства — поближе к своим. Но в наших условиях переехать из города в город без ощутимых потерь очень трудно: нет жилья, трудности с работой.

А переезжать, скажем, в Россию из западных и южных республик — значило еще и пояса подтягивать: там люди все же в основном жили сытнее.

Самоутверждение одного народа за счет другого есть национализм. Страна столкнулась с тем, что самоутвердиться за счет другого желает не один народ, не два, а чуть ли не вся страна. Так родился новый национализм. Взаимоотношения между республиками стали определяться главным образом новым национализмом. То есть на первый план вышли национальные интересы, которые подминали под себя все остальные интересы.

Республики охотно осваивали самостоятельность. И уже было видно, что это ведет к созданию национальных государств. Предчувствия были дурными.

Татария и Башкирия выразили желание из автономных стать союзными республиками, и сам русский народ ощутил потребность собственной государственности.

Республики стали признавать независимость друг друга. Первой свою независимость провозгласила Литва, ее признали Эстония, Латвия и Молдавия. Азербайджан и Таджикистан подписали с Литвой соглашение о сотрудничестве.

По указанию Ельцина глава российского правительства Иван Силаев подписал с Литвой большое соглашение. Делегации Верховных Советов Литвы и России начали переговоры о взаимном признании. Ясно было, что все переговоры юридически ничего не значат* но они неопровержимо свидетельствовали о том, что республики расходятся все дальше. Можно было помешать, притормозить движение республик к независимости, но остановить его было невозможно.

В действие вступил «фактор Ельцина», активная балтийская дипломатия российских руководителей. Борис Ельцин заявил, что намерен установить прямые — и не только экономические — отношения с Балтийскими республиками.

Под руководством Рамазана Абдулатипова, председателя Совета Национальностей российского парламента, и Николая Травкина, председателя одного из комитетов Верховного Совета, был разработан документ о сотрудничестве двух суверенных государств — России и Литвы.

«Фактор Ельцина» благоприятствовал новым лидерам Литвы, Латвии и Эстонии, хотя сам Борис Ельцин отнюдь не выступал за выход Балтийских республик из СССР. В августе 1990 года в Таллине с руководителями Балтийских республик встретились представители правительств России, Молдавии и руководители новой городской власти Москвы и Ленинграда. Они пытались создать новый межреспубликанский рынок.

На этом фоне 17 марта 1991 года состоялся референдум. Советских людей спросили: хотят ли они сохранения Советского Союза как обновленной федерации равноправных и суверенных республик?

За сохранение Советского Союза, уже раздираемого на части, высказалось три четверти опрошенных. «За», похоже, голосовали и те, кто в реальности хотел обрести самостоятельность.

Горбачев говорил своим помощникам, что, если народ проголосует против Союза, ему придется уйти. Но исход голосования дал Михаилу Сергеевичу шанс. Он его использовал, предложил принять новый Союзный договор.

Предложение Горбачева начать работу над Союзным договором, ослабив власть центра, приняли девять республик. Литва, Латвия, Эстония, Молдавия, Армения и Грузия отказались.

Для Ельцина горбачевская идея была полной неожиданностью. Но он поддержал эту идею, подписал соглашение о моратории на политические забастовки, полетел в Кузбасс и предложил шахтерам вернуться в забой. Они его послушались.

23 апреля 1991 года лидеры девяти республик встретились с Горбачевым в Ново-Огареве. Это старинная усадьба в сосновом бору на берегу Москвы-реки. Там есть двухэтажный дом приемов. На втором этаже и шла работа над проектом нового Союзного договора.

Георгий Шахназаров вспоминает:

«Некоторое время соглашение «9+1» было источником своеобразной эйфории. Словно в момент, когда два войска готовы были сойтись в яростной рукопашной схватке, вожди их вняли гласу народа и договорились жить дружно. Даже отметили это событие бокалом шампанского.

Как рассказывал потом Михаил Сергеевич, за обедом они с Борисом Николаевичем, чокнувшись, выпили за здоровье друг друга...

Главная линия противостояния проходила, конечно, между Горбачевым и Ельциным. Хотя внешне оба старались держать себя в руках, между ними явно ощущалось напряжение, в котором то и дело возникали мелкие разряды, а раза два-три не обошлось без грома и молний.

Михаил Сергеевич держался спокойней и всякий раз, когда Ельцин вступал с ним в пререкания, начинал его уговаривать, я бы даже сказал, улещивать, взывая то к здравому смыслу, то к чувству справедливости.

Борис Николаевич, впрочем, не слишком поддавался на уговоры. Он большей частью молчал, но если уж говорил, то почти никогда не отступал от своего. И дело неизменно кончалось поиском формулы, приближенной к той, которая была заготовлена его «командой» и привезена им в портфеле...»

Глава 11. АВГУСТОВСКИЙ ПУТЧ

19 августа 1991 года страна проснулась и узнала, что президент Горбачев отставлен от должности, а всем управляет Государственный комитет по чрезвычайному положению. ГКЧП продержался всего три дня. Но эти три дня разрушили нашу страну.

По прошествии более чем десяти лет августовский путч 1991 года многим кажется чем-то смешным и нелепым, дворцовой интригой, кремлевской опереткой. Одни с трудом вспоминают, что Михаила Сергеевича вроде и в самом деле заперли в его летней резиденции в Форосе, а другие уверены, что он сам, не желая отказываться от морских купаний, послал других навести порядок в стране, а потом почему-то на них обиделся и велел арестовать...

Конечно, даже недавняя история быстро забывается. Но те, кто наблюдал за событиями не со стороны, кто находился тогда в Москве, помнят, что нам было не до шуток.

Участники ГКЧП, сначала защищаясь, а потом и нападая, утверждали, что Горбачев захотел въехать в рай на чужом горбу. Сам объявить чрезвычайное положение не решился, а им сказал: черт с вами, действуйте!

Да если бы Горбачев когда-нибудь в жизни говорил: «Вы действуйте, а я посижу в сторонке», он бы никогда не стал генеральным секретарем! Он принадлежит к породе властных и авторитарных людей, которые исходят из того, что все должно делаться по их воле.

Он-тο понимал, что именно подвигло членов ГКЧП на внезапные действия. Накануне отъезда в отпуск, 29 июля, Горбачев встретился в Ново-Огареве с Ельциным и президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым. Обсуждалась самые что ни на есть деликатные проблемы.

Горбачев вспоминает:

«Разговор шел о том, какие шаги следует предпринять после подписания Союзного договора. Согласились, что надо энергично распорядиться возможностями, создаваемыми договором и для республик, и для Союза...

Возник разговор о кадрах. В первую очередь речь, естественно, пошла о президенте Союза суверенных государств. Ельцин высказался за выдвижение на этот пост Горбачева.

В ходе обмена мнениями родилось предложение рекомендовать Назарбаева на пост главы кабинета министров. Он сказал, что готов взять на себя эту ответственность... Конкретно встал вопрос о Язове и Крючкове — их уходе на пенсию.

Ельцин чувствовал себя неуютно: как бы ощущал, что кто-то сидит рядом и подслушивает. А свидетелей в этом случае не должно было быть. Он даже несколько раз выходил на веранду, чтобы оглядеться, настолько не мог сдержать беспокойства.

Сейчас я вижу, что чутье его не обманывало. Плеханов (начальник Девятого управления КГБ) готовил для этой встречи комнату, где я обычно работал над докладами, рядом другую, где можно перекусить и отдохнуть. Так вот, видимо, все было заранее «оборудовано», сделана запись нашего разговора, и, ознакомившись с нею, Крючков получил аргумент, который заставил и остальных окончательно потерять голову.

Поэтому заявления гэкачепистов о том, что ими двигало одно лишь патриотическое чувство, — демагогия, рассчитанная на простаков».

Замену нашли только Павлову, но Крючкова и Язова твердо лишили отправить на пенсию. Кроме того, договорились упразднить некоторое количество министерств и ведомств.

Ельцин пишет, что после августовского путча он своими глазами видел оперативную запись их разговора с Горбачевым и Назарбаевым.

Будущий член ГКЧП премьер-министр Валентин Павлов давно знал, что его ждет. Еще в июне его первый заместитель Владимир Иванович Щербаков пересказал своему шефу конфиденциальный разговор с Горбачевым: президент СССР предлагал ему возглавить правительство. Так что Павлову тоже было что терять — после подписания Союзного договора он бы перестал возглавлять правительство.

«Переворот готовили заранее, — вспоминает Петр Кириллович Лучинский, который в 1991-м был секретарем ЦК КПСС. — Определенные намеки поступали и в мой адрес. Например, Болдин, один из самых влиятельных помощников Горбачева, мне говорил сухим, едва ли не приказным тоном:

— Вам надо встретиться с Язовым!

Я уклонялся от этого, понимал, что дело нечисто, подозревал провокацию. Ведь я был недавним членом политбюро, мало ли, думал, какие у них существуют проверки... Кто же мог предположить, что один из самых доверенных людей Горбачева — Болдин — устроит, по сути, государственный переворот? Иной вопрос, был ли в курсе такой подготовки Михаил Сергеевич? Однозначный ответ на него до сих пор неведом.

Поговорить с Горбачевым по-человечески, задушевно мне ни разу не довелось. Позже узнал, что близких товарищей у него, по сути, никогда не было. Разве что Раиса Максимовна — пусть земля ей будет пухом... Он вел себя как английский лорд, убежденный, что у Англии не может быть ни друзей, ни врагов, а есть лишь собственные интересы.

В отношениях с соратниками он никогда «не опускался» до бесед по душам хотя бы за «рюмкой чая». Кстати, я знаю, генсек уважал молдавский коньяк, предпочитая его даже «своим» кавказским...»

Председатель КГБ пытался установить контакт с секретарем ЦК по международным делам Валентином Фалиным, который был недоволен* линией Горбачева в немецких делах. Крючков заговорил о «неадекватном поведении» Горбачева, которое «всех беспокоит». Фалин, который ни о чем не подозревал, предложил откровенно поговорить с Горбачевым. Больше Крючков ему не звонил.

Следственная бригада под руководством Генерального прокурора России потом установила, как развивались события.

4 августа, в воскресенье, Горбачев улетел отдыхать в Крым. Его провожало все руководство страны. Вице-президенту Янаеву Михаил Сергеевич сказал:

— Ты остаешься на хозяйстве.

Заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Иваш-ко болел, его обязанности исполнял Олег Шенин. Горбачев просил его присматривать за партийными делами, в сложной ситуации действовать по обстоятельствам...

Начальник службы охраны Юрий Плеханов улетел вместе с Горбачевым — так полагалось. В Форосе Плеханов неожиданно сказал начальнику личной охраны президента генералу Владимиру Медведеву:

— У тебя усталый вид. Отдохнуть бы тебе надо.

Медведев удивился: отпуск ему всегда давали зимой, а тут такая забота. Смысл ее станет ясен позднее. Плеханов даже поговорил с Горбачевым, но тот своего главного охранника не отпустил. Через несколько дней Плеханов улетел в Москву.

5 августа Болдин и секретарь ЦК Олег Шенин позвонили Крючкову и с намеком спросили: читал ли председатель КГБ проект Союзного договора и понимает ли он, что будет означать его принятие?

Крючков предложил встретиться в неформальной обстановке и обсудить ситуацию. Будущие члены ГКЧП собрались в тот же день вечером в особняке комитета госбезопасности «АБЦ», который находится на улице Академика Варги, дом номер 1. В служебных документах «АБЦ» значился как «Объект КГБ СССР для обучения иностранцев и приема зарубежных делегаций».

Здесь собирались высшие руководители госбезопасности, когда им хотелось отдохнуть и поговорить в неформальной обстановке. Здесь есть сауна, бассейн, комнаты отдыха и хорошая кухня с запасом продуктов и выпивки на все вкусы.

Объект круглосуточно охранялся прапорщиками КГБ. Право беспрепятственного доступа имели председатель комитета и его заместители. Остальные должны были заказывать пропуск.

В восемь вечера приехал без машины сопровождения министр обороны маршал Язов с одним охранником. С его автомобиля в целях конспирации даже сняли проблесковый маячок. Затем приехали Крючков на «мерседесе», Болдин и секретари ЦК Олег Шенин (он отвечал за оргвопросы) и Олег Бакланов (председатель комиссии ЦК по военной политике и заместитель председателя Совета обороны при президенте страны).

В отсутствие Горбачева они чувствовали себя свободно и откровенно говорили о том, что наведение порядка в стране требует жестких мер и нужно их готовить.

Они разъехались около одиннадцати вечера.

На следующий день, выполняя договоренность, Язов вызвал к себе командующего воздушно-десантными войсками Павла Сергеевича Грачева и сказал, что генералу поручается совместная работа с КГБ над важным документом. Язов велел Грачеву немедленно ехать в КГБ, потому что Крючков желает с ним познакомиться.

Все это известно со слов самого Грачева, который после провала путча охотно беседовал со следователями. Язову не оставалось ничего иного, кроме как подтвердить его показания. Потом Грачев многое повторил в интервью для документального фильма Александра Стефановича «Жаркий август 1991-го»:

«Крючков сам выходит мне навстречу. Обнял за плечи: «Слышал, слышал, молодец, теперь надо с тобой познакомиться... Хороший командир».

Это происходило около семи вечера. В кабинете Крючкова уже находились бывший начальник его секретариата, а ныне заместитель начальника Первого главного управления КГБ (внешняя разведка) генерал-майор Владимир Жижин и полковник Алексей Егоров, помощник первого заместителя председателя КГБ Грушко. Генерал-полковник Виктор Федорович Грушко был любимцем Крючкова. Полковник Егоров как доверенный человек участвовал в разработке планов чрезвычайного положения с декабря 1990 года».

По словам Грачева, председатель КГБ говорил так:

— Внутриполитическая обстановка в стране нестабильна. Все это может привести к хаосу и негативным настроениям отдельных слоев населения. А в дальнейшем — даже к гражданской войне. Эту обстановку надо исправлять. Конечно, в первую очередь политическим путем — это смена руководства. Тем более, что Михаил Сергеевич болен, тяжело болен, и возможно, что он через несколько дней подаст в отставку. Но в связи с тем, что его уход разные люди могут расценить по-разному, необходимо выработать план действий политического руководства страны в нестандартной обстановке. С этой целью необходимо проработать проект плана и представить его на рассмотрение политического руководства страны.

Говорил Крючков тихо, спокойно, но в этом тихом спокойном голосе генерал Грачев почувствовал внутреннюю мощь.

Грачев сказал:

— Я командующий воздушно-десантными войсками. Я в политике слабак, меня этому делу не учили. Я могу поехать, там, воевать, обучать солдат... По-моему, это не в мой адрес.

— Нет, в ваш адрес. В случае напряженной обстановки десантники в первую очередь нам потребуются, чтобы вместе с соответствующими органами государственной безопасности стабилизировать обстановку.

Грачев кивнул:

— Ну, если так, я доложу министру обороны.

— С министром обороны все согласовано.

— - А что мне нужно делать?

— Есть хорошая дача. Там отдохнете и заодно поработаете вместе с нашими товарищами.

Грачев, Жижин и Егоров перешли в кабинет генерала Грушко, который объяснил, что им предстоит просчитать последствия введения чрезвычайного положения в стране, а также какие силы для этого понадобятся.

Дисциплинированный Грачев все же позвонил Язову и доложил о поручении председателя КГБ. Министр обороны разрешил ему участвовать в этой работе.

На следующий день Грачев подъехал к посту ГАИ по Ленинградскому шоссе. Там стояла черная «Волга». Два молодых человека предложили пересесть в их машину. Генерала доставили в красивый особнячок. Это был объект Второго главного управления КГБ (контрразведка) под названием «конспиративная дача номер 65» в деревне Машкино Химкинского района Московской области.

Там уже был накрыт стол. Начали с обеда. Потом один из офицеров КГБ объяснил:

— Павел Сергеевич, нам поручено разработать проект решения политического руководства на случай передачи политической власти от Горбачева другому лидеру нашего государства.

— А кто другой?

— Мы сами не знаем.

Положили на стол большую такую охапку бумаг.

Грачев спросил:

— А это что такое?

— Варианты перехода власти от одного правителя к другому в различных странах.

— Вы там что, тоже работали?

Ну, они поулыбались, конечно. Пошутили.

— Павел Сергеевич, если мы будем привлекать войска для усиленной охраны объектов, вы можете расписать, что нужно усиливать в городе Москве?

Грачев:

— Вы ж знаете революцию семнадцатого года. Здания правительства, мэрии, банки, вокзалы, телефонные станции, телевизионные помещения... Можно набросать, конечно.

— И состав сил и средств, конечно.

— У нас Тульская воздушно-десантная дивизия готова усилить любой объект.

Втроем они подготовили обширную записку с указанием, какие силы для этого потребуются. Грачев предложил вызвать на случай волнений в Москве Тульскую воздушно-десантную дивизию. Они повезли доклад Крючкову, Грачев отдал сокращенную копию Язову. В записке говорилось, что нет законных оснований для введения чрезвычайного положения и население будет реагировать негативно.

Но Крючков твердо сказал, что после подписания Союзного договора вводить чрезвычайное положение будет еще сложнее.

14 августа Крючков собрал свою команду. Он сказал, что Горбачев не в состоянии адекватно оценить обстановку, у президента психическое расстройство, он собирается подать в отставку и, вероятно, придется все-таки вводить чрезвычайное положение. И поручил вместе с Грачевым подготовить проекты первоочередных документов на случай введения чрезвычайного положения. Крючков продиктовал им несколько формулировок, которые они старательно записали.

На следующий день Грачев, Егоров и Жижин встретились в том же загородном особняке и подготовили проекты документов, которые вечером получили первый заместитель председателя КГБ

Грушко и генерал Всеволод Ачалов, заместитель министра обороны. Они вместе доработали документы, которые вскоре подпишут члены ГКЧП, — это «Постановление № 1», «Заявление Советского руководства», «Обращение к советскому народу».

16 августа утром Грушко передал все документы Крючкову на окончательное одобрение.

Дальше события развивались так.

16 августа секретарь ЦК Олег Бакланов приехал к Крючкову на Лубянку — тогда, надо понимать, и было принято окончательное решение действовать. Из членов ГКЧП они двое оказались самыми деятельными.

Во второй половине дня Крючков сказал своему заместителю Гению Агееву, бывшему секретарю парткома КГБ, что создается Комитет по чрезвычайному положению и что Союзный договор 20 августа подписан не будет. Горбачева попросят передать власть ГКЧП. Если он откажется, возникнет необходимость изолировать президента Горбачева. Крючков поручил Агееву подобрать связистов, которые этим займутся и утром 18 августа смогут полететь в Крым.

Агеев отозвал из отпуска начальника управления правительственной связи КГБ Анатолия Григорьевича Беду. 17 августа тот сформировал группу из пяти сотрудников во главе со своим первым заместителем Александром Сергеевичем Глущенко.

Крючков пригласил к себе и начальника службы охраны КГБ Юрия Сергеевича Плеханова, который должен был, во-первых, обеспечить доступ в резиденцию Горбачева, а при необходимости ее изолировать. Плеханов вызвал начальника специального эксплуатационно-технического управления при хозяйственном управлении КГБ Вячеслава Владимировича Генералова и поручил ему все организовать на месте.

Кроме того, из отпуска отозвали начальника 12-го отдела КГБ Евгения Ивановича Калгина, бывшего личного секретаря Андропова. 12-й отдел занимался прослушиванием телефонных разговоров и помещений, а также перехватом сообщений, передаваемых факсимильной связью.

Контролеры 12-го отдела, в основном женщины, владели стенографией и машинописью, их учили распознавать голоса прослушиваемых лиц.

Крючков сказал, что накануне подписания Союзного договора готовится крупная провокация, и приказал Калгину и Беде организовать прослушивание разговоров по телефонам правительственной связи Ельцина, главы российского правительства Ивана Силаева, вице-президента Руцкого, первого заместителя председателя Верховного Совета Хасбулатова, государственного секретаря Геннадия Бурбулиса, бывшего министра внутренних дел Бакатина. Задача: не только знать, что они предпримут, но и где они находят- , ся — на тот случай, если будет принято решение их изолировать.

Кроме того, подозрительный Крючков распорядился организовать слуховой контроль телефонов своих соратников Лукьянова и Янаева, чтобы знать, не попытаются ли они вести двойную игру.

Прослушивание разговоров шло с 16-го по 21 августа. Этим занимались 3-й отдел управления правительственной связи и контролеры 6-го отделения 12-го отдела КГБ. Самую интересную информацию по указанию Калгина представляли в письменном виде Крючкову, в его отсутствие — Агееву.

Когда Ельцин вернулся в Москву вечером 18 августа, стали прослушивать все его аппараты — в Белом доме и на даче в Архангельском. 19 августа его телефоны отключили.

(21 августа, когда путч провалится, вылетая в Форос, Крючков приказал прекратить прослушивание и все материалы уничтожить, включая магнитофонные записи...)

16 августа после разговора с Крючковым Язов распорядился выделить военные вертолеты для скорейшей доставки председателя Верховного Совета Анатолия Ивановича Лукьянова, находившегося в отпуске, в Москву.

Будущие члены ГКЧП постоянно беседовали с Лукьяновым', от позиции которого многое зависело. Эти контакты зафиксированы, потому что они велись через оператора спецкоммутатора, пользоваться которым могли всего несколько десятков высших руководителей государства. Спецкоммутатор очень удобен: достаточно назвать оператору имя человека, с которым хочешь поговорить, и его отыщут, где бы он ни был — дома, на даче, в машине или даже в самолете — по закрытой космической связи.

Но о каждом разговоре операторы спецкоммутатора делают пометку в журнале с точным указанием времени разговора и его продолжительности.

8 августа Крючков разговаривал с Лукьяновым двадцать с лишним минут. Через день Крючков опять перезвонил Лукьянову. Потом с председателем Верховного Совета связался премьер-министр Павлов. 12 августа Лукьянову звонил еще один будущий член ГКЧП — секретарь ЦК Шенин, он же звонил Лукьянову 16 августа. Тот был занят и перезвонил попозже.

Для Лукьянова военные летчики подготовили два вертолета, оборудованные салонами для перевозки пассажиров литера «А». Но когда они прилетели на Валдай и сели на аэродроме Хотило-во, выяснилось, что страшно торопившийся Лукьянов уже улетел вертолетом спецподразделения гражданской авиации. При этом Анатолий Иванович тщательно скрывал свое намерение неожиданно вернуться в Москву от самых близких сотрудников.

Тогдашний председатель Совета Союза Иван Лаптев вспоминает, как 17 августа ему позвонил Лукьянов с Валдая:

— К подписанию Союзного договора все готово?

— Да, я только что заходил в Большой Кремлевский дворец, по-моему, все очень здорово.

— А сценарий Михаилу Сергеевичу послали?

— Еще вчера вечером.

— Ну, тогда, значит, так: я прилечу вертолетом в понедельник вечером, Михаил Сергеевич — утром во вторник. В двенадцать часов подпишем договор, мы с Горбачевым будем доотдыхать. Ты тоже можешь собираться в отпуск.

Лукьянов говорил все это Ивану Лаптеву, зная, что никакого подписания не будет. На языке спецслужб это называется «операцией прикрытия».

17 августа Крючков велел начальнику Седьмого управления КГБ вместе с министерством обороны спланировать операцию по задержанию президента России Ельцина.

Путч начался 17 августа 1991 года, в субботу, когда у Крючкова на все том же объекте «АБЦ» собрались Крючков, Язов, Павлов, Шенин, Бакланов, Болдин, Грушко, Ачалов и еще один заместитель министра обороны, главнокомандующий Сухопутными войсками генерал армии Варенников.

Валентин Павлов днем проводил заседание президиума правительства. Вернувшись в свой кабинет, распорядился вызвать машину, чтобы ехать на дачу. Вдруг позвонил Крючков. Это было около четырех дня. Председатель КГБ настойчиво попросил главу правительства заехать к нему, чтобы обсудить некоторые важные вопросы.

На объекте «АБЦ» расположились в беседке.

Павлов и начал разговор, сказал, что обстановка в стране сложная, положение с уборкой урожая тяжелое, нет топлива, стране угрожает голод и холод. Пора принимать твердое решение и вводить чрезвычайные меры. Причем это надо сделать до подписания Союзного договора. Если документ подпишут, будет уже поздно.

Крючков вытащил из папки документы, подготовленные Егоровым и Жижиным, и ознакомил с ними будущих членов ГКЧП.

Говорили сбивчиво, перебивали друг друга, хотя на самом деле основные шаги обсудили заранее. Генерал Варенников скажет потом на допросе: «ГКЧП был создан до моего участия в беседе 17 августа».

В конце концов сговорились лететь в Форос, чтобы заставить Горбачева ввести чрезвычайное положение. Если он откажется — пусть подает в отставку и передает свои полномочия другим. В крайнем случае объявить его больным, изолировать в Форосе. Руководство страной примет на себя вице-президент Геннадий Яна-ев. Для руководства страной будет сформирован Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР.

Крючков многозначительно сказал, что относительно охраны Горбачева беспокоиться не надо, Плеханов обо всем позаботится, связь у Горбачева отключит и вообще примет меры. Какие именно меры — никто интересоваться не стал.

На следующий день утром Язов провел совещание в министерстве со своими заместителями и начальниками главных управлений. Он приказал командующему Московским военным округом генералу Николаю Калинину быть готовым ввести в Москву 2-ю мотострелковую и 4-ю танковую дивизии. Грачев получил приказ привести в повышенную боевую готовность 106-ю (Тульскую) воздушно-десантную дивизию.

Крючков поручил заместителю председателя КГБ Валерию Федоровичу Лебедеву установить наружное наблюдение за группой депутатов, которых после введения чрезвычайного положения предполагалось подвергнуть административному аресту и изолировать на территории воинской части, расположенной в поселке Медвежьи Озера.

18 августа около часа дня в Крым вылетели Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников; их сопровождали Плеханов, Генералов, сотрудники управления правительственной связи (чтобы отключить Горбачеву все телефоны) и группа офицеров 18-го отделения службы охраны КГБ, вооруженные автоматами.

В Крыму на военном аэродроме Бельбек прилетевших из Москвы по приказу Язова встретил командующий Черноморским флотом адмирал Михаил Николаевич Хронопуло.

Увидев Плеханова, охрана президентской дачи беспрепятственно пропустила нежданных гостей. Плеханов и Генералов зашли в комнату начальника личной охраны президента Владимира Медведева в гостевом доме. Тот был поражен: еще вчера он разговаривал с Плехановым, и тот сказал, что прилетит 19 августа, а приехал днем раньше.

Плеханов переподчинил охрану президентской дачи непосредственно Генералову. Тот приказал отключить все виды связи, перекрыть доступ на президентскую дачу, заблокировать подъезд к резиденции и вертолетную площадку. Из своих людей установил дополнительные посты.

Плеханов приказал Медведеву:

— Доложи, что к Михаилу Сергеевичу приехала группа товари-• шей. Просят принять.

Горбачев сидел в теплом халате — его прихватил радикулит — и читал газету.

— А зачем они прибыли? — удивился Горбачев.

— Не знаю, — искренне ответил Медведев.

Михаил Сергеевич надолго задумался. Он сразу понял то, что никак не мог сообразить его главный охранник: эти люди приехали к нему с ультиматумом, и вообще возможно повторение хрущевской истории — Никиту Сергеевича тоже сняли, когда он отдыхал на юге.

Члены ГКЧП надеялись в последний момент заставить Горбачева примкнуть к ним и согласиться на введение чрезвычайного положения в стране. Они предложили ему подписать указ о введении чрезвычайного положения и сообщили, что намерены арестовать Ельцина, как только он вернется в Москву.

Горбачев не согласился ввести чрезвычайное положение, интуитивно понимая, чем это кончится. В случае успеха это перечеркнуло бы все им достигнутое с 1985 года. А в случае неуспеха... Мы уже знаем, чем закончился путч.

Когда гости из Москвы вышли от Горбачева, генерал Плеханов спросил президентского помощника Болдина:

— Ну, что там?

— Да ничего не подписал, — разочарованно ответил Болдин.

Но Горбачев — и в этом его вина — не выполнил своего президентского долга: не подавил путч в самом зародыше. Он всего лишь пытался переубедить заговорщиков, он их уговаривал, а должен был назвать их преступниками и приказать начальнику своей охраны задержать незваных гостей. Сам он обязан был немедленно вылететь в Москву.

Но во-первых, сказалась свойственная Горбачеву нерешительность. Как замечает его бывший пресс-секретарь Андрей Грачев, «при личном общении он мог пасовать и даже теряться перед проявлениями бесцеремонности и откровенной грубости». Во-вторых, Михаил Сергеевич, надо полагать, чисто по-человечески испугался за свою жизнь и жизнь своей семьи, да и, наверное, не верил, что его охрана, состоявшая из офицеров КГБ, выполнит такой приказ. Да и какой в этом смысл, если главные заговорщики остались в Москве и они в ответ могут приказать уничтожить и Горбачева, и его семью?

Десять лет спустя Горбачев рассказывал журналистам:

— Раиса Максимовна ударилась в панику. Хотела меня спрятать, боялась, что сделают инвалидом и покажут всему миру, что я действительно болен. Павлов же говорил, мол, Горбачев лежит в кровати, недееспособен и мурлыкает нечто невнятное. А довести до такого состояния пара пустяков: мужики навалились, вогнали что-то — и готово...

Мне, — продолжал Горбачев, — часто журналисты задают вопрос, а почему вы не полезли через забор, ограду. Заговорщики как раз этого и добивались. Чтобы можно было открыть стрельбу и пристрелить меня. Но дело не только в этом. Неужели я, президент СССР, мог полезть через забор? Чтобы повиснуть штанами на ограде?.. Я их слова отверг, обругал их матом и сказал, что они сами себя погубят. Но на прощание все же пожал им руки и дал указание — немедленно созвать съезд...

Это рукопожатие с заговорщиками непростительно. Оно погубило политическую судьбу президента СССР. Путчисты все равно его ненавидели, а сторонники демократических преобразований подозревали Михаила Сергеевича в двойной игре.

Горбачева изолировали в Крыму, отключили все телефоны и увезли в Москву начальника его личной охраны генерал-майора КГБ Владимира Тимофеевича Медведева. Плеханов сказал ему:

— Михаил Сергеевич продолжит отдых. Генералов остается начальником охраны на объекте. А тебе — три минуты на сборы, полетишь с нами в Москву.

Теперь уже Медведеву все стало ясно, но он молча подчинился приказу.

Судьба личного охранника похожа на судьбу спортсмена, мечтающего об олимпийской медали. Он, выжимая майку, мокрую от пота, тренируется годами, чтобы в решающую минуту показать, на что он способен.

Такая минута настала для генерала 18 августа, когда члены ГКЧП явились на крымскую дачу Горбачева. Но генерал Медведев упустил свою олимпийскую медаль.

Всю жизнь его готовили к одному: в нужную минуту умереть за президента. Впрочем, умирать и не требовалось. Надо было остаться вместе со своим президентом, которому, вероятно, впервые грозила настоящая опасность. Но генерал Медведев, охотно повинуясь приказу своего начальника по Девятому управлению КГБ генералу Юрию Плеханову, собрал вещички и исчез с президентской дачи.

Все его подчиненные из охраны Горбачева предпочли остаться и сохранили свою офицерскую честь...

Когда Горбачев отказался подписывать их документы, по существу, все планы заговорщиков рухнули. Они не были готовы действовать самостоятельно и вернулись в Москву в растерянности.

Глава правительства Валентин Сергеевич Павлов находился у себя на даче. Уезжал сын, по сему поводу был устроен прощальный обед. В шесть вечера позвонил Крючков и сказал, что делегация возвращается из Фороса и надо бы собраться — лучше бы в кремлевском кабинете Павлова. Осторожный Валентин Сергеевич перезвонил Лукьянову и Янаеву: они-то приедут? Оба подтвердили, что будут. В начале девятого Павлов приехал в Кремль.

Геннадий Янаев десять лет спустя рассказывал журналистам:

— Где-то в пять вечера 18 августа поехал к одному из своих приятелей на дачу. Мы ужинали. Машина, оборудованная всеми видами связи, стояла около дачи. Вдруг мне докладывают, что в машину звонит председатель КГБ. Крючков мне говорит: «Мы тут собрались в кабинете у Павлова. Надо, чтобы вы подъехали».

К восьми вечера Янаев приехал к Павлову, где уже находились Крючков, Язов, Ачалов и министр внутренних дел Борис Карлович Пуго. Министр не знал о готовящемся заговоре, потому что был в отпуске. Он прилетел в Москву 18 августа. Едва приехал на служебную дачу в поселке Усово, позвонил Крючков, попросил приехать. Язов и Крючков ввели Пуго в курс дела. Министр внутренних дел с готовностью сказал: я с вами.

Борис Пуго входил в узкий круг тех, кому Горбачев полностью доверял. Михаил Сергеевич включил его в Совет безопасности — этот орган фактически заменил уже безвластное политбюро. Валерий Болдин, тогдашний руководитель аппарата президента, вспоминает, что Пуго, как Крючков и Язов, имел право позвонить президенту в любое время на дачу, что другим Горбачев категорически запрещал — не любил, когда беспокоили в нерабочее время.

Тем не менее Пуго мгновенно присоединился к заговорщикам. Они хотели того же, что и он: сохранить тот строй, который привел их к власти. Обычная осторожность изменила Пуго; он, вероятно, решил, что сила на их стороне: кто может противостоять армии и КГБ?

Пуго сразу отправил своего первого заместителя Ивана Федоровича Шилова в КГБ, где Грушко объяснял задачи силовых ведомств в условиях чрезвычайного положения.

Когда появился Янаев, Крючкову прямо из самолета позвонили те, кто летал на Форос, и сообщили, что ничего не получилось.

Помощник Горбачева Анатолий Сергеевич Черняев, который был вместе с президентом в Форосе, пишет, что продуманного заговора как такового не было, было намерение и расчет на то, что Горбачева можно будет втянуть в это дело. И как только Горбачев «дал отлуп», все посыпалось. ГКЧП по природе своей, по своему составу изначально не способен был «сыграть в Пиночета»!

Но остановиться они уже не могли. Раз Горбачев отказался, решили объявить его больным и распорядились подготовить медицинское заключение. Янаев поинтересовался:

— Что же все-таки с Михаилом Сергеевичем?

Собравшаяся в Кремле компания не воспринимала вице-президента всерьез, поэтому ответили ему резковато:

— А тебе-то что? Мы же не врачи. Болен. Да и какая теперь разница? Страну нужно спасать.

Болдин внятно сказал ему:

— Нам с вами теперь назад дороги нет.

Янаев подписал указ о том, что вступил в должность президента.

Вице-президент Геннадий Иванович Янаев, премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов и заместитель председателя Совета обороны Олег Дмитриевич Бакланов подписали «Заявление Советского руководства». Там говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их Яна-еву, что «в отдельных местностях» СССР вводится чрезвычайное положение сроком на шесть месяцев и для управления страной создается Государственный комитет по чрезвычайному положению.

С Валдая прилетел Лукьянов. Он не стал задавать пустые вопросы о самочувствии Горбачева, поинтересовался:

— А у вас есть план действий?

В отличие от Янаева он все прекрасно понимал. Янаев не горел желанием играть первую скрипку. Он предложил Анатолию Ивановичу:

— Может быть, тебе возглавить комитет? У тебя авторитета больше, а мне надо еще политическую мускулатуру нарастить.

Лукьянов благоразумно отказался...

Почему опытный и осторожный Анатолий Иванович вообще ввязался в эту историю? Надо понимать, что Лукьянов, Янаев, Павлов просто боялись, что подписание Союзного договора и грядущие политические перемены лишат их должностей.

Отредактировали и подписали «Обращение к советскому народу», «Обращение к главам государств и правительств и Генеральному секретарю ООН», постановление ГКЧП № 1.

В лаборатории Центрального научно-исследовательского института КГБ изготовили две печати ГКЧП, в том числе с государственным гербом.

Крючков составил список членов ГКЧП из десяти человек. Лукьянов попросил его фамилию вычеркнуть, объяснил, что иначе не сможет обеспечить принятие нужных решений в Верховном Совете СССР:

— Если вы хотите, чтобы я вам помог, я могу написать заявление о том, что новый Союзный договор неконституционен.

Заявление председателя Верховного Совета СССР было опубликовано вместе с документами ГКЧП в утренних газетах, хотя для маскировки Лукьянов поставил более раннюю дату — 16 августа. Дескать, материал написан заранее и с образованием ГКЧП никак не связан. После провала путча Лукьянов просил начальника секретариата подтвердить, что текст был написан заранее, но тот не стал врать и рассказал следователям:

— Лукьянов пришел к себе в кабинет после совещания у Павлова и сел за стол, сказав, что он должен сейчас написать один документ. Анатолий Иванович взял чистые листы бумаги и стал писать, надиктовывая себе вслух текст заявления по Союзному договору, которое на следующий день появилось вместе с документами ГКЧП. В начале первого ночи закончил работу. Позвонил Крючкову: «Документ готов».

В девять вечера всем предложили чай и кофе. В двенадцать ночи перешли на виски.

Павлов по телефону связался с Василием Александровичем Стародубцевым, председателем Крестьянского союза, и вызвал его в Москву.

Крючков позвонил министру иностранных дел Александру Александровичу Бессмертных, который отдыхал в Белоруссии, и без объяснений попросил срочно прибыть в Москву. Министра доставили в столицу на самолете командующего Белорусским военным округом. Бессмертных появился в Кремле в джинсах и куртке, недоуменно осматривал присутствующих. Крючков вышел с министром в другую комнату, наскоро ввел в курс дела и предложил подписать документы только что созданного ГКЧП.

Бессмертных, как и Лукьянов, попросил исключить его из списка членов ГКЧП:

— Да вы что? Со мной ведь никто из иностранных политиков разговаривать не будет.

Он сам синим карандашом вычеркнул свою фамилию, хотя и опасался, что его несогласие повлечет за собой печальные последствия. Он очень боялся за своего маленького сына. Но его отпустили домой.

Около трех ночи встреча закончилась. Еще раз появились официанты. Крючков и Грушко вернулись в здание на Лубянке. Грушко домой вообще не поехал, ночевал у себя в кабинете.

Министр внутренних дел Пуго вернулся к семье под утро очень довольный, сказал:

— Ну все, свалили, убрали мы этого...

Объяснил сыну:

— Горбачев не может управлять страной, мы ввели чрезвычайное положение... — И добавил: — Я им говорю, что Ельцина надо брать!

19 августа люди проснулись в стране, над которой нависла тень ГКЧП. Валентин Павлов, который все дни путча подстегивал себя изрядными порциями спиртного, открыл заседание кабинета министров ернически:

— Ну что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?

Своему помощнику Анатолию Черняеву, сопровождавшему президента СССР и в отпуске, Горбачев сказал:

— Да, это может кончиться очень плохо. Но, ты знаешь, в данном случае я верю Ельцину. Он им не дастся, не уступит. И тогда — кровь. Когда я их вчера спросил, где Ельцин, один ответил, что «уже арестован», другой поправил: «Будет арестован...»

Такая оценка личных качеств Бориса Николаевича Ельцина дорогого стоит. Михаил Сергеевич понимал стойкость и надежность Ельцина и фактически признавал, что тот способен на то, на что он сам оказался не способен.

Пока в Кремле и на площади Дзержинского шла лихорадочная подготовка к государственному перевороту, ничего не подозревавший Борис Николаевич находился в Казахстане и наслаждался жизнью. Принимали его в Алма-Ате с особым почетом.

18 августа после официальных мероприятий Ельцин и президент Казахстана Назарбаев играли в теннис, потом поехали на конезавод, полюбовались скачками и отправились на Медео. Здесь уже были расставлены юрты, и московский гость оказался на пикнике.

Пригласили артистов, Назарбаев играл на домбре, Ельцин тоже продемонстрировал свой коронный номер — на деревянных ложках. Российский президент не упустил случая искупаться в ледяной воде горной речушки. Температура воды была не выше тринадцати градусов.

Ельцин должен был вылететь в четыре часа дня. Но пикник удался на славу, российский президент расслабился, и любезный Назарбаев предложил отложить отлет на пару часов. Потом говорили, вспоминал Лев Суханов, что, если бы самолет вылетел в четыре, его бы сбили. Документально эта версия не доказана. Хотя...

Еще когда Ельцин только стал главой Верховного Совета России, он должен был лететь в Якутию — рейсовым самолетом. Накануне он получил телеграмму: «Если полетите сегодня в Якутск, самолет будет взорван в воздухе. Подумайте...»

Во время заседания Высшего консультативного совета Ельцин показал эту телеграмму генералу Дмитрию Антоновичу Волкого-нову, который был избран российским депутатом и поддержал Ельцина.

Волкогонов сказал:

— Может быть, действительно перенести поездку в Якутию? С этим не шутят...

— Это они меня испытывают, проверяют, — ответил Ельцин. — Может, надеются, что я дрогну.

И полетел...

Самолет президента России приземлился в Москве в час ночи. А утром переворот.

Ельцин уже тогда постоянно жил на даче. После избрания Бориса Николаевича председателем Верховного Совета аппарат позаботился о создании ему «нормальных условий для работы». Стали искать Ельцину подходящую дачу. Облюбовали дачный поселок Архангельское, который принадлежал республиканскому Совету министров.

Его главный телохранитель Александр Коржаков тоже жил в Архангельском. Услышав по радио об отстранении Горбачева, сразу пошел к Ельцину и вызвал из службы охраны подкрепление. Охрану Ельцину набрали из отставников и гражданских людей. От услуг Девятого управления КГБ, обеспечивавшего безопасность высшего руководства, наотрез отказались — не доверяли этому ведомству.

Возникли трудности с получением оружия, но некоторое количество автоматов и пистолетов удалось получить с помощью хороших личных отношений в министерстве обороны и в МВД. Начальник Академии Генерального штаба Игорь Родионов, например, помог охране Ельцина научиться стрелять из гранатометов и огнеметов. Накануне путча служба безопасности президента России имела на вооружении шестьдесят автоматов и около ста пистолетов.

Утром все помощники Ельцина собрались в Белом доме. Связались с его дачей в Архангельском, и туда поехал заведующий секретариатом Виктор Илюшин с машинисткой. Лев Суханов улучил момент и успел заглянуть на свою дачу повидаться с женой — мало ли что может произойти... Когда возвращался назад, в город входили танки.

Собравшиеся на даче Ельцина думали, что предпринять.

Незадолго до переворота Ельцин побывал в Тульской дивизии. Его сопровождал командующий воздушно-десантными войсками, веселый и компанейский молодой генерал Павел Грачев. Он понравился Ельцину. И между ними состоялся такой разговор:

— Павел Сергеевич, вот случись такая ситуация, что нашей законно избранной власти в России будет угрожать опасность — какой-то террор, заговор, нас попытаются арестовать. Можно положиться на военных, можно положиться на вас?

Генерал твердо ответил:

— Да, можно.

По словам Коржакова, беседовали Ельцин и Грачев с глазу на глаз: «Ельцин был первым руководителем высокого ранга, который разговаривал с Грачевым столь нежно и доверительно. Поэтому Павел Сергеевич еще за несколько месяцев до путча проникся уважением к Борису Николаевичу».

Утром 19 августа Ельцин позвонил Грачеву прямо из Архангельского. Грачев вспоминал потом, как Борис Николаевич спросил его:

— Командующий, что там за движение войск и какую вы имеете задачу?

Грачев ответил:

— Борис Николаевич, я получил приказ от министра обороны усилить охрану и оборону основных административных зданий в Москве, а часть сил оставить на аэродроме в Чкаловске в резерве.

— А другую задачу вы получили?

— А другой задачи, Борис Николаевич, я не получал.

И тогда Ельцин многозначительно напомнил о том, прежнем разговоре. Вот что написано в воспоминаниях.

«Грачев смутился, взял долгую паузу, было слышно на том конце провода, как он напряженно дышит. Наконец он проговорил, что для него, офицера, невозможно нарушить приказ.

И я сказал ему что-то вроде: я не хочу вас подставлять под удар... Он ответил:

— Подождите, Борис Николаевич, я пришлю вам в Архангельское свою разведроту...

Я поблагодарил, и на том мы расстались. Жена вспоминает, что уже в то раннее утро я положил трубку и сказал ей:

— Грачев наш...

Первая реакция Грачева меня не обескуражила... Грачев не отрекся от своих слов. И это было главное... Пока Грачев дышал в трубку, он решал судьбу не только свою, но и мою».

19 августа 1991 года отдыхавший в Железноводске в санатории «Русь» секретарь президиума Верховного Совета Сергей Филатов в семь часов пять минут позвонил своему непосредственному начальнику Хасбулатову домой. Дома Руслана Имрановича не было. Набрал его номер на даче в Архангельском:

— Руслан Имранович, что у вас случилось?

— У нас ничего, — удивленно ответил Хасбулатов, — а что у вас?

Филатов поразился спокойствию коллеги:

— У нас тут ничего, а вот в Москве вроде переворот произошел. Если у вас есть телевизор, включите.

Тут Хасбулатов понял, что дело серьезное:

— Позвоните мне через час на работу.

В санатории Филатов отдыхал вместе с членами президиума Верховного Совета Екатериной Лаховой и Ефимом Басиным. Сразу собрались и полетели в Москву. Перед вылетом Филатов позвонил в Белый дом. Ему ответили:

— Все спокойно, всех пропускают, охраны внешней никакой нет. Уже собрался президиум.

Из иллюминаторов они увидели танки, бронетранспортеры, грузовики, стянутые к Москве.

Анатолий Собчак в тот день находился в Москве. Он сразу поехал на дачу Ельцина в Архангельское. В двухэтажном коттедже собрались все близкие президенту люди — министр печати Михаил Полторанин, государственный секретарь РСФСР Геннадий Бурбулис, председатель Российской телерадиовещательной компании Олег Попцов, Руслан Хасбулатов, государственный советник РСФСР по правовой политике Сергей Шахрай, министр внешних экономических связей Виктор Ярошенко.

Вокруг дачи стояло несколько охранников.

Там, на даче, набросали текст обращения «К гражданам России», которое подписали президент Ельцин, глава правительства Силаев и исполняющий обязанности председателя Верховного Совета РСФСР Хасбулатов:

«В ночь с 18-го на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны.

Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом... Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет. Соответственно, объявляем незаконными все решения и распоряжения этого комитета... Обращаемся к военнослужащим с призывом проявить высокую гражданственность и не принимать участия в реакционном перевороте... Призываем к всеобщей бессрочной забастовке...»

Написав обращение, решили ехать в Москву. Это было небезопасно, и у кого-то возникла идея остаться в Архангельском, превратить президентскую дачу в штаб по организации сопротивления. Но Архангельское могло оказаться большой западней. О капитуляции, о подчинении приказам ГКЧП не могло быть и речи. Никто не струсил, никто не заговорил о том, что, может быть, лучше затаиться и подождать, как будут развиваться события.

Первой до Белого дома доехала машина Силаева, оттуда позвонили: все в порядке. Тогда тронулся Ельцин, хотя охрана была обеспокоена: их могут перехватить в безлюдном месте, прежде чем они доберутся до шоссе. Поэтому разумнее переодеться и, выдавая себя за рыбаков, доплыть до шоссе на лодке, а там уже пересесть на машины.

Ельцин эту идею отверг.

«В Москву решили двигаться общей колонной, — вспоминает Собчак, — с машиной ГАИ, закрепленной за Ельциным, впереди, с президентским флажком на капоте машины, в которой ехал Ельцин, и на самой большой скорости... Был шанс проскочить к Белому дому без остановок, ну а в противном случае, как говорится, на миру и смерть красна!..

Провожали нас жена и дочь Ельцина, Татьяна, которые держались удивительно мужественно. Отправляя самого близкого им человека, может быть, даже на смерть, они успокаивали его, а Татьяна повторяла:

— Папа, держись! Теперь все зависит только от тебя!

Татьяна Дьяченко говорила потом: «У меня возникла ужасная, невозможная мысль, что, может быть, я вижу папу в последний раз».

Наина Иосифовна робко пыталась остановить мужа:

— Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас не пропустят.

Ельцин ответил:

— Нет, меня они не остановят.

Семью Ельцина в микроавтобусе, окруженном машинами охраны, на всякий случай отвезли на пустую квартиру в Кунцево, которая принадлежала ветерану Девятого управления КГБ...

Ельцина посадили в «Чайку» с президентским флагом на заднее сиденье, Коржаков сел рядом с ним справа, другой охранник — слева. Ельцин отказался надеть бронежилет, поэтому его обложили жилетами. Несколько машин ехали впереди «Чайки», остальные следовали за ней.

До выезда на шоссе предстояло проехать три километра. На этом отрезке пути, как и предполагал Коржаков, заняли позиции офицеры спецподразделения КГБ «Альфа», которые должны были арестовать президента России.

Но альфовцы почему-то ничего не предприняли.

Крючков подписал приказ о приведении в боевую готовность органов и войск КГБ. Он распорядился отправить в Архангельское шестьдесят человек из отряда «Альфа» и начать операцию по задержанию депутатов и демократически настроенных политиков. Список был в семьдесят человек.

Генерал-майор и Герой Советского Союза Виктор Карпухин, командир спецподразделения КГБ «Альфа», рассказывал потом:

«В четыре часа утра 19 августа я был вызван к председателю КГБ СССР. Конкретной задачи поставлено не было, хотя меня это очень удивило. Мне лишь приказали обеспечить охрану встречи высших военных руководителей страны с российским руководством, которая должна была состояться на даче Ельцина в Архангельском.

Мои люди сразу отправились на место, там провели рекогносцировку, расставили наблюдение на всех дорогах, окружили дачу. В шесть часов в машине по радио я услышал о введении чрезвычайного положения в стране и подумал, что это сделано с ведома президента СССР Горбачева.'

По радиотелефону я получил приказ арестовать Ельцина и доставить на одну из специально оборудованных точек в Завидово... Я не хотел выполнять этот приказ. Докладывал в центр о подготовке к выполнению задания, жаловался на сложность ситуации, объясняя это тем, что в данном поселке его брать нельзя, могут быть лишние свидетели и невинные жертвы...

Мне был известен каждый шаг Ельцина, арестовать мы его могли в любую минуту, и сделать это без лишнего шума...»

Почему же Ельцин не был сразу арестован? Похоже, его просто недооценили. Заговорщикам и в голову не приходило, что он станет сопротивляться. Они-тο были уверены, что все демократы — трусы, хлюпики и позаботятся только о том, как спасти свою шкуру.

А руководителям ГКЧП не хотелось начинать дело с арестов. Они и в себе не были уверены, и надеялись сохранить хорошие отношения с Западом, показать всему миру, что все делается по закону. Поэтому и провели знаменитую пресс-конференцию, на которой предстали перед всем миром в самом дурацком свете.

Потом Янаева спрашивали, почему у него на пресс-конференции так тряслись руки?

— Руки у меня тряслись не от хронической пьянки, — оправдывался бывший вице-президент. — Я выхожу на пресс-конференцию, объявляю о болезни президента, а медицинского заключения у меня нет. Я рассчитывал, что эпикриз о состоянии здоровья Горбачева у меня будет на руках. Если я говорю, что президент болен, то я должен подкрепить свои слова документом. А когда это сделать нельзя, то не только руки затрясутся, но и другие члены задрожат...

Начальник Девятого управления КГБ Плеханов действительно потребовал от начальника Четвертого главного управления при министерстве здравоохранения представить медицинское заключение о том, что Горбачев страдает нарушением мозгового кровообращения. Но врачи не спешили сочинять фальшивую бумагу.

Премьер-министр Павлов отказался участвовать в пресс-конференции. У него сдали нервы. Он пил и принимал препараты, усугубляющие действие алкоголя. В результате у него началась настоящая истерика. Охрана вызвала личного врача, который привел Павлова в божеский вид, но потом глава правительства все равно предпочел отправиться в Центральную клиническую больницу.

В два часа дня началось заседание Совета министров России. Первый заместитель главы правительства Олег Лобов вместе с двадцатью заместителями министров вылетел в родной Свердловск, где располагается командный пункт для высшего руководства, оборудованный всеми видами связи на случай ядерной войны. Если бы в Москве правительство было арестовано, они стали бы действовать от его имени. Олег Лобов выступил перед депутатами областного совета, которые безоговорочно поддержали Ельцина.

Министра иностранных дел Андрея Козырева командировали во Францию, чтобы мобилизовать мировое мнение на поддержку российского правительства.

Анатолий Собчак вылетел к себе в Ленинград и сразу направился на Дворцовую площадь в штаб Ленинградского военного округа. В кабинете командующего округом генерала Самсонова заседали члены городского ГКЧП. Среди них был первый секретарь обкома Борис Гидаспов.

Собчак «потребовал от собравшихся немедленно разойтись, так как в городе все спокойно, и нет никаких причин для введения чрезвычайного положения. Я напомнил собравшимся конституционные положения о порядке введения чрезвычайного положения... Это означает, что любой, кто выполняет требования незаконно созданного ГКЧП, сам нарушает закон и становится преступником».

Все разошлись, а Собчак остался беседовать с генералом Самсоновым.

«Я поинтересовался, есть ли у него письменный приказ возглавить в Петербурге ГКЧП и ввести чрезвычайное положение в городе. Когда выяснилось, что такого приказа нет, я напомнил ему о событиях 9 апреля 1989 года в Тбилиси (в то время генерал Самсонов служил в Тбилиси начальником штаба Закавказского военного округа), где была аналогичная ситуация с отсутствием письменного приказа. В итоге виновными оказались военные...

Наш разговор закончился тем, что генерал дал слово не вводить войска в город,, если не произойдут какие-либо чрезвычайные события, а я пообещал обеспечить в городе спокойствие и безопасность...

В конце концов генерал Самсонов сдержал слово. Хотя, как он потом мне рассказывал, из Москвы беспрестанно звонили и требовали ввода в город войск. За одну эту ночь генерал Самсонов стал седым, но на сторону путчистов не перешел».

В половине пятого утра главнокомандующего военно-воздушными силами страны маршала Шапошникова разбудил телефонный звонок. Дежурный генерал Центрального командного пункта ВВС доложил:

— Товарищ главнокомандующий, в шесть часов вам необходимо быть в зале коллегии министерства обороны. Собирает министр.

— По какому поводу сбор? — спросил Шапошников.

— Не сообщили, товарищ главнокомандующий.

— А что по обстановке в мире, в стране?

— Все спокойно, никаких особых событий не произошло.

Ровно в шесть утра в зале коллегии появился министр обороны.

Он сказал:

— Президент СССР находится в тяжелом состоянии. Управлять страной не может. Обязанности президента временно принял на себя вице-президент Янаев. Завтра, 20 августа, должен быть подписан новый Союзный договор. Но без Горбачева он подписан быть не может. Неподписание договора может вызвать негативные последствия в стране. Поэтому вводится чрезвычайное положение...

Утром 19 августа Язов приказал своему заместителю Ачалову силами спецназа воздушно-десантных войск блокировать телецентр «Останкино».

Около семи утра по приказу министра обороны 2-я стрелковая (Таманская) и 4-я танковая (Кантемировская) дивизии начали движение к Москве. За два часа до этого министр внутренних дел Пуго приказал своему первому заместителю Шилову обеспечить машинами ГАИ армейские колонны, входящие в Москву. С помощью автоинспекции войска заняли к десяти утра ключевые позиции в городе.

Еще три парашютно-десантных полка 15-й (из Тулы), 137-й (из Рязани), 331-й (из Костромы) двинулись в сторону Москвы. Ачалов приказал также перебросить из Одесской области 217-й и 229-й парашютно-десантные полки — они сосредоточились в районах аэропортов Кубинка и Чкаловский.

Манежную площадь и Кремль блокировал спецназ КГБ.

В общей сложности в Москву ввели несколько сот танков и бронемашин.

В 9 часов 28 минут Язов подписал приказ о приведении вооруженных сил в повышенную боевую готовность.

Белый дом был окружен танками Таманской дивизии и бронемашинами Тульской воздушно-десантной дивизии. Собравшиеся там депутаты в любую минуту ожидали штурма и ареста. И здание, вероятно, было бы захвачено в конце концов, если бы не действия Ельцина.

Неожиданно для путчистов он не только не попытался с ними поладить и договориться, а, напротив, пошел на обострение. Он объявил путчистов преступниками и потребовал сдаться. Олег Попцов вспоминает: «В эти трагические дни кабинет Ельцина был очень доступен. Никакой замкнутости, общение было практически постоянным... Он принял единственно правильное решение — действовать, не выжидать, а действовать!.. Россия должна была знать, что президент не сломлен: он в Белом доме, он выполняет свои обязанности. Непреклонность Ельцина, его энергичность озадачили путчистов. Они не успевали дезавуировать его указы».

Написанное на даче в Архангельском обращение Ельцин прочитал прямо с танка, и эти кадры, увиденные страной и всем миром, вошли в историю. Ельцин стал символом законной власти, демократии и мужества. С этой минуты за действиями Ельцина стал следить весь мир.

Увидев Ельцина на танке, люди поняли, что заговорщикам можно и нужно сопротивляться. Если Ельцин их не боится, почему должны бояться другие? И москвичи двинулись к Белому дому. Они провели здесь три дня и три ночи. Уходили. Возвращались. Встречали здесь знакомых и коллег. Они были готовы защитить собой Ельцина, потому что Ельцин защищал их. И другой защиты и надежды не было.

Борис Николаевич был готов сопротивляться до последнего. Он сказал Виктору Ярошенко:

— Молодец архитектор Чечулин, на славу потрудился. Пожалуй, в Москве это единственное здание такого масштаба. Как он все здорово придумал: чтобы обойти все его кабинеты, коридоры, потребуется не один день. А подземный бункер и выходы из здания — прекрасно созданная система безопасности. Уверен: чем дольше будет продолжаться наша осада, тем громче политический резонанс, а у нас больше шансов мобилизовать народ...

Под руководством российского депутата генерал-полковника Константина Кобеца, который возглавил Государственный комитет по оборонным вопросам, началось строительство баррикад. К Белому дому стягивали бульдозеры, троллейбусы и автобусы, чтобы блокировать подходы. Готовили бутылки с зажигательной смесью.

Генералу Кобецу позвонил маршал Язов и приказал оставить пост и покинуть Белый дом. Кобец отказался. Язов сказал, что в таком случае дает разрешение прокуратуре возбудить уголовное дело:

— Вас ждет трибунал, а семью интернирование.

В Белом доме появилось некоторое количество офицеров, сотрудников охранных предприятий, которым раздали оружие.

Для руководителя президентской администрации Юрия Петрова 19 августа 1991 года было первым рабочим днем в Белом доме.

Ельцин представил его коллегам уже после своего знаменитого выступления с танка.

«Мы готовились к самым серьезным событиям — вплоть до штурма и физического уничтожения, — вспоминал потом Петров. — Кажется, 20-го числа мы, два или три человека, сидели в кабинете Ельцина. Входит взъерошенный Шахрай, у него на поясе пистолет. Я его спросил:

— Сергей Михайлович, зачем вам пистолет? Неужели вы действительно будете стрелять?

Он посмотрел на меня и говорит:

— Да!»

Министр внутренних дел России Виктор Баранников и его заместитель Андрей Дунаев отправили на помощь Ельцину курсантов милицейских школ. Борис Пуго потребовал не пускать курсантов в Москву и не мог понять, почему министерство не в состоянии исполнить его приказ.

Местные УВД следили за передвижением курсантов и сообщали в приемную Пуго. Тот вновь и вновь приказывал: остановить! Но московский главк внутренних дел союзному министерству фактически не подчинялся, а российское МВД твердо поддерживало Ельцина.

Пуго вызвал к себе первого заместителя министра внутренних дел России Виктора Ерина. Сам Ерин спустя три года рассказывал «Российской газете», как это происходило. Он исполнял обязанности министра внутренних дел России. Министр — Виктор Баранников — болел и находился в госпитале.

Пуго спросил у Ерина:

— Вы знаете, что мы начали?

— Знаю.

— Ваши действия?

— МВД России будет работать так, как нужно в этих условиях: обеспечивать правопорядок, бороться с преступностью.

— Вы что, не понимаете политического значения этого момента? Вы же опытный профессионал, о вас хорошее мнение. Мы должны быть убеждены в вашей лояльности.

— Борис Карлович, о какой лояльности здесь можно говорить? Есть правительство, есть Верховный Совет России. Они однозначно обозначат свою позицию. И министерство внутренних дел будет эту позицию выполнять в соответствии с законами России. У вас не должно быть на этот счет иллюзий.

Пуго в своей мягкой манере спросил:

— Не боитесь потерять место?

Ерин ответил:

— Ваше право меня уволить. Но против совести не пойду.

Ельцин продолжал смело нападать на ГКЧП, в руках которого были армия, МВД и спецслужбы. Он подписывал один указ за другим, которые мгновенно распространялись по стране.

Ельцин своими указами объявил членов ГКЧП уголовными преступниками и объяснил, что исполнение их приказов равносильно соучастию в преступлениях:

«1. Считать объявление Комитета-антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот, являющийся ничем иным, как государственным преступлением.

2. Все решения, принимаемые от имени так называемого комитета по чрезвычайному положению, считать незаконными и не имеющими силы на территории РСФСР. На территории Российской Федерации действует законно избранная власть в лице президента, Верховного Совета и председателя Совета Министров, всех государственными местных органов власти и управления РСФСР.

3. Действия должностных лиц, исполняющих решения указанного комитета, подпадают под действие Уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону».

В тот момент, естественно, никто не собирался исполнять указы Ельцина, но их твердость и откровенность создавали новую реальность. Местные руководители, как минимум, сохраняли нейтралитет и не спешили исполнять указания путчистов. А Ельцин прямо требовал задержать руководителей переворота:

«Совершив государственный переворот и отстранив насильственным путем от должности Президента СССР — Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР, вице-президент СССР — Янаев Г.И., премьер-министр СССР — Павлов B.C., председатель КГБ СССР — Крючков В.А., министр внутренних дел СССР — Пуго Б.К., министр обороны СССР — Язов Д.Т., председатель Крестьянского союза — Стародубцев В.Л., первый заместитель председателя Государственного комитета по обороне — Бакланов О.Д., президент ассоциации промышленности, строительства и связи — Тизяков А.И. и их сообщники совершили тягчайшее государственное преступление, нарушив статью 62 Конституции СССР, статьи 64, 69, 70, 71-прим, 72 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующие статьи Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик. Изменив народу, Отчизне и Конституции, они поставили себя вне закона.

На основании вышеизложенного постановляю: сотрудникам органов прокуратуры, государственной безопасности, внутренних дел СССР и РСФСР, военнослужащим, осознающим ответственность за судьбы народа и государства, не желающим наступления диктатуры, гражданской войны, кровопролития, дается право действовать на основании Конституции и законов СССР и РСФСР. Как Президент России от имени избравшего меня народа гарантирую вам правовую защиту и моральную поддержку...»

Своим указом Ельцин подчинил себе армейские части, органы МВД и КГБ, расположенные на территории России. Это предоставляло ему формальный повод отдавать им распоряжения.

«1. До созыва очередного Съезда народных депутатов СССР все органы исполнительной власти СССР, включая КГБ СССР, МВД СССР, Министерство обороны СССР, действующие на территории РСФСР, переходят в непосредственное подчинение избранного народом Президента РСФСР.

2. КГБ РСФСР, Министерству внутренних дел РСФСР, Государственному комитету РСФСР по оборонным вопросам временно осуществлять функции соответствующих органов СССР на территории РСФСР.

Все территориальные и иные органы МВД, КГБ, министерства обороны на территории РСФСР обязаны немедленно исполнять Указы и Распоряжения Президента РСФСР, Совета Министров РСФСР, приказы МВД РСФСР, КГБ РСФСР, Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам...

Должностные лица, выполняющие решения антиконституционного комитета по чрезвычайному положению, отстраняются от выполнения своих обязанностей в соответствии с Конституцией РСФСР. Органам прокуратуры РСФСР немедленно принимать меры для привлечения указанных лиц к уголовной ответственности».

Отдельным указом Борис Николаевич принял на себя командование Вооруженными силами Союза ССР на территории РСФСР:

«1. До восстановления в полном объеме деятельности конституционных органов и институтов государственной власти и управления Союза ССР командование Вооруженными Силами СССР на территории РСФСР с 17 часов 00 минут московского времени 20 августа 1991 года принимаю на себя.

2. Всем воинским частям и подразделениям Вооруженных Сил СССР, войскам КГБ СССР, расположенным на территории РСФСР, впредь до особого моего распоряжения оставаться в местах постоянной дислокации.

Выдвинутым частям и подразделениям вернуться в места постоянной дислокации.

3. В связи с участием министра обороны СССР Д.Т. Язова в государственном перевороте все изданные им 18 августа 1991 года приказы и другие решения отменяются.

Впредь приказы и другие решения, подписанные Д.Т. Язовым и В.А. Крючковым, к исполнению не принимать.

4. Командующему Московским военным округом генерал-полковнику Н.В. Калинину возвратить части Московского военного округа в места постоянной дислокации.

5. Высший командный состав, офицеры и другие военнослужащие Вооруженных Сил СССР на территории РСФСР, верные Конституции СССР и военной присяге, принесенной нашей многонациональной Родине, поступают в подчинение Президента РСФСР и исполняют свой воинский долг в соответствии с Конституцией СССР и законами СССР.

6. Мои полномочия командующего Вооруженными Силами СССР на территории РСФСР прекращаются при возвращении к исполнению обязанностей Президента СССР, Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР, либо при формировании в соответствии с Конституцией СССР и законами СССР нового состава органов управления Вооруженными Силами СССР.

7. Вице-президенту РСФСР A.B. Руцкому подготовить предложения по созданию национальной гвардии РСФСР.

8. Совету Министров РСФСР поставить на вещевое и денежное довольствие части и подразделения Вооруженных Сил СССР, дислоцированные на территории РСФСР...»

ГКЧП, разумеется, в ответ объявил все указы Ельцина и российской власти недействительными. Но слова путчистов не имели значения. Главное, что все пытались понять: решатся ли люди, засевшие в Кремле, действовать, то есть взять штурмом Белый дом, силой подавить главный очаг сопротивления, арестовать Ельцина и его окружение?

Потом участники путча будут говорить, что они ничего, собственно, не сделали. Но в реальности действия ГКЧП были вполне серьезными.

Они отстранили от власти законного президента и посадили его под домашний арест, ввели в столицу войска, приостановили деятельность политических партий и движений, которые мешали «нормализации обстановки», приостановили выпуск всех газет, кроме «Правды», «Известий», «Труда» и «Советской России», и объявили в Москве комендантский час. Увидев, что в столице у них ничего не получается, они просто не решились на военную акцию. Но надо помнить, что эти же люди в том же 1991-м пустили в ход оружие, когда приказали оперативникам КГБ и армейскому спецназу навести порядок в Прибалтике.

19 августа 1991 года ГКЧП подготовил документ, определив судьбу российского руководства:

«1. Для обеспечения порядка и безусловного выполнения решений Государственного Комитета по Чрезвычайному положению предпринять меры по оперативному интернированию лиц из числа руководства РСФСР в соответствии с оформленными Прокуратурой СССР документами...»

В этом списке, который открывался именем Ельцина, были перечислены все люди из его ближайшего окружения. Это распоряжение не было реализовано, потому что, к счастью для страны, путчисты оказались ни на что не годными организаторами.

Ельцин позвонил вице-президенту Геннадию Янаеву, пытаясь понять, насколько решительно он настроен:

«Я сказал ему, что их заявление о здоровье Горбачева — ложь. Потребовал медицинского заключения или заявления президента.

— Будет заключение, — хрипло ответил он.

Мне стало страшно. Только потом я понял: на такой жестокий цинизм они не способны. Не хватит решимости. Это ведь все же обычные, заурядные советские люди, хоть и большие начальники. Нет, не нашлось среди них «гения злодейства».

В свое время люди из окружения Янаева пытались наладить контакты с Ельциным. Об этом расскажет позднее Павел Вощанов, тогдашний пресс-секретарь Ельцина: «Ко мне обратилось одно из доверенных лиц союзного вице-президента с предложением: надо организовать конфиденциальную встречу Ельцина и Янаева. Мол, Горбачев ни на что не способен... Страна гибнет... Надо спасать... Доложив об этом и получив отказ, тем же путем довел наше решение до адресата. Ответная реакция не заставила долго ждать:

— А вы, ребята, не ошибаетесь? Смотрите, не пришлось бы жалеть. И очень скоро...»

Генерал Калинин, назначенный комендантом Москвы, подписал приказ № 2 о разделении Москвы на комендантские районы и ввел комендантский час с 23 часов 20 августа.

Генерал Варенников, находившийся в Киеве и недовольный медлительностью ГКЧП, прислал возмущенную шифротелеграмму:

«Взоры всего народа, всех воинов обращены сейчас к Москве. Мы убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б.Н., здание правительства РСФСР необходимо немедленно надежно блокировать, лишить его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи...»

Варенников не только требовал жестких мер, но и приказал усилить охрану аэропорта Бельбек. Рота морских пехотинцев и противотанковый дивизион получили приказ уничтожать любые самолеты, которые попытаются сесть без разрешения, чтобы никто не пришел на помощь Горбачеву.

Если бы путч возглавляли такие люди, как Варенников, история могла бы пойти иным, кровавым путем.

Но и 19-го, и 20 августа исход дела еще был неясен.

Председатель Верховного Совета Башкирии Муртаза Рахимов вечером 19 августа вернулся в Уфу из Москвы. Он рассказал, что группа представителей автономий побывала у Янаева. На вопрос, что происходит, вице-президент рассказал, что руководители страны обратились к находящемуся на отдыхе Горбачеву: в стране необходимо срочно наводить порядок. И Горбачев будто бы ответил: «У меня есть заместитель Янаев, пусть он и наводит порядок». Представители автономий сказали Янаеву, что поддержат ГКЧП, если реформы пойдут в русле демократии, и категорически откажут ему в поддержке, если возникнет опасность военной диктатуры...

Какой была реакция союзных республик? Парламенты Прибалтийских республик и Молдавии сразу же поддержали Ельцина и активно выступили против ГКЧП. Другие республики исходили из того, что раз их не трогают, то и они ни во что не вмешиваются. Но к исходу второго дня президент Казахстана Назарбаев и глава Украины Кравчук, увидев, что ГКЧП ни на что не способен, а Ельцин держится, изменили свою позицию и признали ГКЧП антиконституционным органом.

Армения держалась крайне осторожно. Белоруссия скорее готова была поддержать ГКЧП. Среднеазиатские республики просто молчали. Тогдашние руководители Азербайджана и Грузии из ненависти к Горбачеву поддержали ГКЧП.

Внутри самого руководства Верховного Совета России не было единства. 19 августа на экстренном заседании президиума мнения разделились. Оппоненты Ельцина считали происходящее закономерным.

Заместитель председателя Верховного Совета Борис Исаев говорил:

— Сегодня призывать к забастовке — равносильно призыву к гражданской войне. В стране ситуация, которая вышла полностью из-под контроля. Хлеб не сдается, народ его прячет, впереди нас ждет голод. Я не против самостоятельности России. Однако Союзный договор взрывает все общество.

Его поддержал Владимир Исаков, председатель Совета Республики:

— Сегодняшняя ситуация — это ответ на тот переворот, который подготавливался 20 августа, я имею в виду подписание Союзного договора. Союзный договор, по моему мнению, антиконституционный. Я считаю преступлением выводить людей на улицы. Члены президиума призывают созвать сессию Верховного Совета 21 августа. Сессия неправомочна решать многие вопросы. Президиум не предлагает созвать полномочный съезд, так как я не уверен, что российский съезд поддержит российского президента, который довел Россию до такой ситуации.

На стороне Ельцина, как обычно в те годы, твердо стоял только Руслан Хасбулатов, исполняющий обязанности председателя Верховного Совета:

— Вы же сами принимали участие в выработке Союзного договора, а теперь он, по-вашему, антиконституционен? Союзный договор — это политическая декларация, на этой основе должна быть сформулирована новая Конституция. Многие возражения Исакова и Исаева повторяют слова путчистов. Какая же должна быть ситуация в стране, чтобы президиум был единодушен, если даже сегодня мы имеем двоих против? Сегодня срочно необходимо обсудить путчистский переворот и собрать сессию Верховного Совета...

Какой была роль КПСС? К осени 1991 года партия фактически начала распадаться.

Валерий Легостаев, бывший сотрудник Лигачева, вспоминает:

«Некогда оживленные длинные коридоры здания ЦК опустели. Появились признаки небрежности, неаккуратности в работе комендатуры ЦК. В буфетах исчезли ножи, чайные ложки. Что касается продуктов, то они исчезли гораздо раньше. Гибельным отчаянием повеяло от сообщений о начавшихся в здании хищениях. Срезали, как правило, кнопочные телефонные аппараты в кабинетах сотрудников, пользовавшиеся повышенным спросом на рынке. Случалось несколько раз, что вскрывали служебные сейфы работников. Несмотря на усиленную охрану здания, никто из воров задержан не был».

Но за пределами Москвы все еще существовало двоевластие, шла борьба новой демократически избранной власти и партийных структур.

Анатолий Собчак вспоминал:

«Смольный оставался в руках коммунистов, и эти люди обладали реальным влиянием, связями, деньгами, вследствие чего многие вопросы продолжали решаться не в структурах городской власти, избранных населением, не в Мариинском дворце, где была резиденция мэра и Ленсовета, а в Смольном, где продолжали работать областной и городской комитеты партии...»

17 апреля 1991 года Верховный Совет РСФСР принял закон «О милиции», в котором говорилось: «В милиции не допускается создание и деятельность политических партий и их организаций». За месяц до путча, 20 июля, Ельцин выпустил указ «О прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в государственных органах, учреждениях и организациях». Целью указа было ликвидировать парткомы на предприятиях, контролировавшие администрацию.

Пленум ЦК КПСС назвал указ антидемократическим. Ельцин эти обвинения опроверг:

«Указ направлен на предотвращение возможной политической конфронтации различных партий и общественных движений в трудовых коллективах.

На работе надо работать без политических помех, а вот заявление ЦК КПСС, призывы не подчиняться указу провоцируют конфликтную ситуацию между центром и республикой, между президентами страны и России. Подписанный указ ограничивает не гражданские права и свободы, а монополию одной партии, а точнее — партократии, на участие в выработке политики государства».

Андрей Грачев, который еще работал в международном отделе ЦК КПСС, пишет, что во время путча на Старой площади царила боязливая тишина. Приехал с дачи секретарь ЦК КПСС Валентин Фалин.

Грачев сказал Фалину:

— Ведь это же авантюра! И что будет с Горбачевым?

Фалин нехотя ответил:

— Он сам виноват. Мы его предупреждали, что он спровоцирует военных, да и партию он уже ни во что не ставил. А авантюра или нет, в ближайшие дни увидим.

В те дни многие люди открылись с неожиданной стороны.

Утром 19 августа председатель Совета Союза Иван Лаптев соединился с Лукьяновым:

— Что с Горбачевым? Что вы задумали?

— А я тут ни при чем. Лежит, говорят, ни на что не реагирует. Вчера у нему летали...

— Пусть не вешают тебе лапшу на уши! — закричал Лаптев. — Я только что разговаривал с Вольским, Бакатиным, Ревенко — все они еще вчера общались с президентом. Никакой болезни у него нет, чуть спина побаливает, и только. Давай срочно собирать сессию Верховного Совета.

— Ну, не знаю, не знаю, — нехотя ответил Лукьянов. — Про Горбачева я, конечно, выясню и, если что не так, все сделаю, ты же понимаешь. А сессию мы можем созвать только по регламенту, через семь дней, двадцать шестого.

Другим, менее осведомленным депутатам Верховного Совета Лукьянов убежденно говорил, что своими глазами читал медицинское заключение о состоянии здоровья Горбачева и что у него есть само заключение...

Анатолий Иванович был куда умнее тех, кто вошел в ГКЧП, действовал крайне осторожно, но тут же составил проект постановления президиума Верховного Совета СССР об утверждении документов ГКЧП. То есть он пытался с помощью Верховного Совета одобрить введение чрезвычайного положения и другие шаги путчистов.

Тогдашний секретарь ЦК КПСС и будущий президент Молдавии Петр Лучинский отдыхал в санатории «Южный» неподалеку от Фороса, где был блокирован Горбачев:

«Компания подобралась замечательная: член Совета безопасности Евгений Примаков с внуком, министр внутренних дел Пуго с женой, невесткой и внучкой...

Наш генсек и на отдыхе любил обзванивать секретарей ЦК и других руководящих работников. Внутренне к такому звонку я был готов всегда. Но шли дни, и никого из нашей компании Горбачев ни разу не потревожил. Даже министра внутренних дел. Всегда невозмутимый и юморной Евгений Примаков однажды даже сказал мне весьма озабоченно:

— Не пойму, что случилось. Михаил Сергеевич почему-то не звонит...

Примаков волновался. Пока Рафик Нишанов (председатель Совета Национальностей Верховного Совета СССР. — Л.М.) не порадовал нас рассказом о телефонной беседе с Горбачевым: он решил посоветоваться с ним по процедуре подписания Союзного договора. В конце разговора даже смеялись, шутили...

Утром 19 августа жена включила радио, и мы не поверили своим ушам: Государственный комитет по чрезвычайному положению берет на себя всю полноту власти!.. Горбачев тяжело болен, Янаев его замещает. Взялся за трубку ВЧ, но правительственная связь уже не работала. Позвонил Примакову по внутреннему телефону, тот тоже ничего не понимает. Решили встретиться на берегу. Там, под тихий шелест волн, уже волновался народ. Получил известие: к Горбачеву никого не пускают, он изолирован КГБ. Вот так фокус!..

Среди членов ГКЧП назвали Бориса Пуго. Но ведь еще вчера утром мы всей своей пляжной компанией провожали его с семейством в Москву. Пригубили по рюмке, пожелали удачной дороги. На прощанье невестка Пуго и Рафик Нишанов нас всех сфотографировали. Моему сыну Кириллу тоже потребовалось срочно в Москву, и я попросил Бориса Карловича прихватить его, если можно, с собой. Он с радостью согласился. Самолет «Ту-134», служебный спецрейс, мест на всех хватит.

В полете, как рассказывал позже Кирилл, перекусили. Министр пригласил к столу людей из охраны. Немного выпили, шутили... Валентина Ивановна, жена его, также чувствовала себя неплохо. Страшно было через несколько дней узнать, что они оба застрелились...

До сих пор не верю, что Пуго был заговорщиком. Две последние недели перед выступлением Янаева и компании мы были вместе. Борис Карлович, человек исключительной деликатности и добросердечия, был спокоен, приветлив, весел. Озабоченным я увидел его лишь в тот момент, когда немного занемогла жена. Но через несколько дней она поправилась, и лицо генерала вновь засияло мягкой улыбкой...

Разумеется, в тот же день мы поспешили в Москву. Примаков сокрушался:

— Зачем они использовали мнимую болезнь президента? Что за глупый предлог менять власть? Кто за всем этим стоит? Кто все это подготовил? Разве они не понимают, что настало время гласности и придется все объяснять...»

Во второй половине дня Примаков, старший советник президента Вадим Медведев и секретарь ЦК Петр Лучинский вылетели из Симферополя в Москву. Настроение у всех было неважное. Не знали, что ждет их во Внукове у трапа.

Примаков, который отдыхал вместе с внуком Женей, позвонил в Москву своему другу, известному хирургу Владимиру Бураковскому, попросил на всякий случай приехать в аэропорт — если что-то случится, чтобы было кому позаботиться о внуке.

На следующий день, 20 августа, в кремлевском кабинете члена Совета безопасности Примакова собрались Вадим Бакатин, президент Научно-промыщленного союза Аркадий Вольский, Вениамин Ярин, который работал в аппарате президента, и Вадим Медведев.

Решили прежде всего сделать заявление по поводу происходящего и передать по каналам ТАСС.

Составили текст:

«Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М.С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М.С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».

Примаков позвонил министру иностранных дел Бессмертных, тоже члену Совета безопасности:

— Саша, мы тут с Бакатиным такое заявление написали. Давай я тебе его прочитаю... Как ты на это дело смотришь?

Бессмертных сказал, что ему подписывать это заявление не стоит, он должен руководить министерством.

Примаков позвонил в ТАСС. Ему ответили, что подобный документ они сейчас распространить не могут. Вольский забрал заявление и передал в Интерфакс.

Примаков позвонил председателю Верховного Совета Анатолию Ивановичу Лукьянову. Прочитал ему заявление, составленное вместе с Бакатиным. Лукьянов выслушал и твердо сказал:

— Публиковать это не надо.

Примаков ответил:

— Заявление уже опубликовано.

20 августа пять часов шел митинг перед Белым домом. Выступали Ельцин, Руцкой, Александр Яковлев, Шеварднадзе, Геннадий Хазанов.

У Белого дома стояли самые разные люди. Были совсем странные, искавшие приключений, и пьяные, и полууголовники. Но абсолютное большинство составляли люди, которые искренне не хотели поворота назад и были возмущены попыткой решить их судьбу без их участия. Сюда стянулось немало людей с оружием — омоновцы, милиционеры, бывшие афганцы.

В дни событий в здании находилось примерно двести сорок депутатов и с ними две сотни сотрудников аппарата Верховного Совета. Они выступали, писали и раздавали листовки. Их развозили по аэродромам и просили летчиков взять с собой. Депутаты звонили в свои округа и рассказывали, что происходит. Часть депутатов разъехалась по воинским частям — в училище имени Верховного Совета РСФСР, дивизию имени Дзержинского, батальон и полк связи в Сокольниках, в спецназ, стоявший в Теплом Стане.

При этом Ельцин знал, что в любую минуту Белый дом может быть захвачен. Подготовка к штурму Белого дома действительно шла.

Крючков и Язов приказали своим заместителям Ачалову и Агееву подготовить к концу дня 20 августа план захвата Белого дома — операция под кодовым названием «Гром». Штурм назначили на три часа ночи 21 августа.

Варенников, вернувшийся из Киева, приказал выделить для атаки Белого дома три танковые роты и эскадрилью боевых вертолетов. Войска должны были рассеять толпу, подавить сопротивление, а бойцы «Альфы» захватить здание.

Заместитель командира «Альфы» Сергей Генералов потом рассказал: «20 августа в 11:00 состоялось совещание у Крючкова. Здесь впервые открытым текстом прозвучала команда: «Захватить Белый дом, интернировать правительство и руководство России»...»

Пятый этаж забаррикадировали. Когда Сергей Филатов шел, его остановил бдительный охранник с пистолетом:

— Стой, кто идет?

Приемная Ельцина была полна людей, некоторые депутаты обзавелись оружием. Филатов встал у окна, ему тут же посоветовали отойти: в окне он прекрасная мишень для снайперов, засевших на крыше гостиницы «Украина».

Вдруг звук выстрела, всех охватил ужас. Неужели началось? Из одной из комнат раздался голос:

— Не волнуйтесь! Это ошибка. Просто один из охранников нечаянно спустил курок автомата.

В шесть вечера по громкой связи Белого дома передали, что ночью возможен штурм Белого дома. Всех женщин попросили покинуть здание. Однако люди не расходились. Некоторые из участников тех событий теперь испытывают разочарование: все пошло иначе, не так, как думали в те дни. Но многие по-прежнему считают, что нельзя было поступить иначе.

— Я участвовал в этих событиях, — вспоминал десять лет спустя замечательный артист Лев Дуров. — Горжусь медалью «Защитник Отечества», а главное — дюралевым крестиком, который мне вручили чуть ли не сразу в конце августа. И сегодня я не отказываюсь от этого, одного из важнейших поступков в моей жизни.

— Это был искренний порыв души, — считает известный литературовед Людмила Сараскина. — Мы боялись, что завоевания перестройки — личностная свобода, свобода слова, гласность — будут у нас отобраны. Помню, как стояла, прижавшись к боку танка, и вглядывалась в лица солдат, пытаясь уловить малейший намек на улыбку, увидеть проблеск хоть какого-то расположения к нам, думала, что, если это увижу, значит, он стрелять не будет...

В зале Совета Национальностей разгорелась дискуссия: что делать безоружным — оставаться в здании или выйти к людям. Сергей Филатов сказал, что лучше быть среди защитников Белого дома. Вице-президент Александр Руцкой предупредил, что нельзя делать резких движений и засовывать руки в карманы, потому что охране дано право стрелять без предупреждения. В штабе обороны решили строить пять полос заграждения, чтобы военная техника не могла подойти к Белому дому: на Калининском проспекте, на мосту, на Кутузовском проспекте и у станций метро «Улица 1905 года» и «Баррикадная».

Ночью в Белом доме возле кабинета президента стоял автоматчик, а сам он в этот момент спал в небольшой комнатке.

«Каждую ночь Ельцин проводил на разных этажах — от третьего до пятого, — вспоминает Александр Коржаков. — С 19-го на 20-е Борис Николаевич спал в кабинете врача — туда поставили кровать, окна кабинета выходили во внутренний двор, поэтому в случае перестрелки не стоило опасаться случайной пули или осколка... На пятом, президентском этаже около каждой двери выстроили целую систему баррикад — мы их называли «полосой препятствий».

Впрочем, если бы штурм состоялся, эти баррикады никого бы не остановили. Захватить Белый дом было не так сложно, мешали люди, которые дежурили возле здания день и ночь. Чтобы добраться до Ельцина, их надо было перестрелять — на это ГКЧП не решался.

На соседних крышах обнаружили снайперов, поэтому перенесли выступление Ельцина с балкона Белого дома на другую сторону.

Самой страшной была вторая ночь, с 20-го на 21 августа, когда со всех сторон приходили сообщения о готовящемся штурме. Коржаков, думая о том, что предстоит спасать Ельцина, заказал для него в гримерной Театра на Таганке бороду, парик, усы...

Планов эвакуации было несколько. Один — загримировать Ельцина и по подземным коммуникациям выйти в город в районе гостиницы «Украина», где его уже ждала машина.

Второй — доставить его в расположенное по соседству американское посольство. Американцы были готовы принять Ельцина и его окружение — в посольство можно было въехать через задние ворота, которые специально держали открытыми.

Когда раздались выстрелы и в Белом доме решили, что штурм начался, Коржаков приказал:

— Едем в посольство!

Освободили проход для машины, и Коржаков пошел будить президента. Ельцин спал в одежде и не сразу понял, куда его ведут.

Когда уже сели в машину, спросил:

— Подождите, а куда мы едем?

Коржаков удивился:

— Как куда? В американское посольство. Двести метров, и мы там.

— Возвращаемся назад, — твердо заявил Ельцин.

«С точки зрения безопасности этот вариант, конечно, был стопроцентно правильным, — вспоминал потом Ельцин, — а с точки зрения политики — стопроцентно провальным... Это фактически эмиграция в миниатюре. Значит, сам перебрался в безопасное место, а нас всех поставил под пули...»

Он был готов скорее погибнуть, чем струсить и сбежать к американцам. Безошибочный инстинкт не подвел Ельцина.

Охрана увела его вниз, в бункер. Под Белым домом располагался подвал — скорее бомбоубежище с запасом воды и заботливо припасенными противогазами. И бункер, в котором на случай войны устроены были кабинеты председателя Верховного Совета, его заместителя и секретаря Совета.

Вентиляция принудительная, надежная.

Лев Суханов:

«Мы спустились в подземные этажи, о которых я даже не подозревал. На каждом шагу встречались вооруженные люди. Мы долго шли лабиринтами коридоров и переходов, пока не оказались в просторном помещении с большими коваными дверями, похожими на створки шлюза. В этом помещении мы увидели нашего президента, там же были вице-мэр Москвы Лужков и мэр Попов. Борис Николаевич был без пиджака, имел рабочий вид...

На экстренный случай рассматривался уход через один из тоннелей, который выходил на пустырь, недалеко от Краснопресненской набережной. По нему уже прошли телохранители Ельцина, выяснили, что делается наверху, и установили постоянное дежурство. Это был наиболее вероятный вариант на случай катастрофы...»

Ночью стали поступать сообщения, что к зданию выдвигаются танки и танкисты отказываются разговаривать с депутатами. В половине второго ночи Сергей Филатов стал звонить президенту Казахстана Назарбаеву. Назарбаев был дома. Его подняли с постели.

Филатов сказал ему, что стреляют уже рядом и что он должен вмешаться. Назарбаев подробно расспрашивал его, что происходит и где Ельцин. Обещал связаться с Кремлем. И действительно через некоторое время перезвонил: Янаев дал ему клятвенное обещание, что крови не будет.

Никто Янаеву не поверил. Но к утру стало ясно, что штурма не будет. Сидеть в бункере стало невмоготу, поднялись наверх. 21 августа был день рождения Елены, старшей дочери Бориса Николаевича. Он позвонил ей в пять утра, поздравил, сказал виновато:

— Извини, на этот раз не подарил тебе никакого подарка.

В Ленинграде 20 августа на Дворцовой и Исаакиевской площадях прошла самая большая в истории города манифестация — около миллиона человек. Выступали мэр Ленинграда Собчак, депутат Юрий Болдырев, академик Дмитрий Лихачев... Собчак говорил: «Никогда — ни раньше, ни потом — я не видел таких просветленных, гордых и счастливых лиц».

Крючков и заместитель министра обороны Ачалов еще настаивали на штурме Белого дома, но желающих исполнить указание становилось все меньше. Отказалась «Альфа».

Грачев не спешил выполнять приказы министра обороны, но и боялся слишком рано переходить на другую сторону. Он занял выжидательную позицию, и это было одной из причин провала путча. Маршал Шапошников тоже не спешил поднимать в воздух военно-транспортную авиацию, чтобы перебросить дополнительные десантные части, ссылался на плохую погоду. Шапошников и Грачев договорились не участвовать в действиях ГКЧП.

Вечером 20 августа на заседании ГКЧП его участники пришли к выводу, что события развиваются неудачно. Хотя был подготовлен проект указа Янаева «О введении временного президентского правления в республиках Прибалтики, Молдове, Армении, Грузии, отдельных областях РСФСР и Украинской ССР (Свердловской, Львовской, Ивано-Франковской, Тернопольской, городах Ленинграде и Свердловске)».

Янаев огорченно сказал, что их никто не поддерживает. Крючков тут же возразил:

— Не все так плохо.

Янаев с удивлением посмотрел на председателя КГБ:

— Мне докладывают так, как есть.

Крючков улыбнулся:

— Вот и неправильно делают. Надо докладывать то, что надо, а не то, что есть...

Но умелец он был только по части докладов начальству.

Главная проблема ГКЧП состояла в полной бездарности его руководителей. Штаб заговорщиков действовал чисто по-советски, то есть из рук вон плохо. Если бы в Кремле сидели другие, более решительные люди, они бы ни перед чем не остановились...

Утром 21 августа вице-президент Геннадий Янаев, пребывавший в мрачном состоянии, позвонил Примакову:

— Надо встретиться. Зайди на пять минут.

Уже было ясно, что путч провалился.

Примаков пошел к вице-президенту. Янаев сидел за письменным столом и читал газету «Правда». На первой полосе — подписанные им указы.

Янаев стал говорить Примакову, что именно он ночью отговорил членов ГКЧП от штурма Белого дома и утром дал указание выводить войска из города.

Примаков сказал Янаеву, что ему надо немедленно поехать на телевидение, в прямом эфире распустить ГКЧП, осудить путч и покаяться. Это единственное, что может его спасти.

Янаев не нашел что сказать, кроме сакраментального:

— Надо подумать.

В Москве 21 августа в Белом доме открылась чрезвычайная сессия Верховного Совета РСФСР. Телохранители продолжали охранять Ельцина даже на сессии. Ребята с автоматами встали лицом к залу, не понимая, что перед ними не толпа, а высший орган власти.

Филатов подошел к Коржакову:

— Саша, немедленно уберите своих ребят. Разве так можно?

Часть охранников ушла, часть встала в стороне, положив оружие на пол.

С докладом выступил Хасбулатов. Ельцин говорил о том, что было несколько попыток государственного переворота. Об одной предупреждал Эдуард Шеварднадзе. Верховный Совет России проголосовал за смещение со своих постов всех руководителей регионов, поддержавших преступную группу ГКЧП.

В последнюю ночь, когда стало ясно, что ГКЧП проиграл, на Садовом кольце, пытаясь помешать движению колонны боевых машин пехоты, погибли трое молодых ребят: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский, Владимир Усов.

Олег Попцов, глава Российского радио и телевидения, вспоминает, что, когда стало известно об их гибели, Геннадий Бурбулис позвонил военному коменданту Москвы. Тот равнодушно ответил, что жертв нет и напрасно российское руководство разжигает страсти.

«Я никогда не видел таким Бурбулиса. Он буквально вжался в кресло, как если бы приготовился к прыжку. Рассудочная манера, столь характерная для этого человека, мгновенно пропала, он говорил сквозь стиснутые зубы:

— Послушайте, генерал. Если вы немедленно не прекратите свои преступные действия, мы обещаем вам скверную жизнь. По сравнению с ней военный трибунал покажется вам раем. Погибло три человека. Я вам клянусь, мы достанем вас...»

21 августа Вольский и Примаков провели пресс-конференцию и сразу же уехали на аэродром — лететь к Горбачеву в Форос. Они полетели в самолете российского руководства. Там были вице-президент России Александр Владимирович Руцкой, глава российского правительства Иван Степанович Силаев, министр юстиции России Николай Васильевич Федоров и тридцать шесть офицеров милиции с оружием.

Маршал Язов приказал вывести войска из города. Членам ГКЧП обреченно сказал:

— Мы проиграли. Умели нашкодить, надо уметь и отвечать. Полечу к Михаилу Сергеевичу виниться.

Члены ГКЧП и председатель Верховного Совета Лукьянов прилетели первыми, но их власть закончилась. Горбачев с ними разговаривать не стал. Лукьянов, увидев', что дело ГКЧП проиграно, стал всем говорить, что с самого начала был против этой авантюры, что он прилетел освобождать Михаила Сергеевича, с которым связан сорок лет...

Но Горбачев публично назвал Лукьянова предателем:

— Если ты не мог сразу собрать Верховный Совет, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?

Лукьянов стал оправдываться. Горбачев оборвал его и показал на дверь:

— Посиди там. Тебе скажут, в каком самолете полетишь.

У Ивана Силаева потом допытывались, может быть, все-таки Горбачев был в сговоре с путчистами.

— Однозначно нет, — ответил тогдашний глава российского правительства. — Я в этом лично убедился, когда мы с Руцким летали за ним в Форос 21 августа. Он ведь не принял команду гэкачепистов, которая прилетела к нему раньше нас. Они сидели в «ЗИЛах» с закрытыми шторами и наблюдали за нами. Охрана провела нас к Горбачеву, и он встретил нас как родных. Обнялись, расцеловались, и тут Горбачев говорит:

— Я вот собираюсь вечером в Москву лететь, за мной тут ребята приехали:

— Да вы что, Михаил Сергеевич? — возразил Силаев. — Вы полетите только с нами. И не вечером, а прямо сейчас, немедленно.

Российские руководители опасались, что путчисты в последний момент попытаются ликвидировать Горбачева.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Горбачев и дал команду жене и внучке собираться в дорогу.

Когда привели Раису Максимовну, Силаев окончательно убедился в том, что путч был полной неожиданностью и для нее, и для президента. Она выглядела совершенно больной, одна рука висела как плеть — ее тогда парализовало, и взгляд какой-то растеряннобезумный. Сначала она даже не узнала Силаева, хотя до этого они не раз встречались...

Погубившая Раису Максимовну Горбачеву болезнь — острый лейкоз — возможно, была следствием этих невыносимо страшных для нее дней.

Крючкова, Язова и Бакланова назад в Москву привезли под конвоем. Плеханов, который начинал секретарем у Андропова, сказал своему заместителю Генералову:

— Собрались трусливые старики, которые ни на что не способны. Попал как кур во щи.

Генералов потом рассказывал следователям, что путчисты выглядели «как нашкодившие пацаны». Маршал Язов напоминал «прапорщика в повисшем кителе».

Крючкова и Язова арестовали прямо в аэропорту. Бакланова, народного депутата СССР, задержали после получения санкции Верховного Совета.

Троих погибших после провала путча, 24 августа, похоронили со всеми почестями. Прощались с ними на Манежной площади. С Манежной площади траурная церемония направилась к Белому дому. Там выступал Ельцин. Обращаясь к родителям Дмитрия Комаря, Владимира Усова, Ильи Кричевского, он сказал, может быть, лучшие в своей жизни слова:

— Простите меня, что не смог защитить, уберечь ваших детей...

Троим молодым людям Горбачев присвоил звание Героев Советского Союза. Эти звезды их семьям вручил вице-президент России Руцкой, когда СССР уже распался, в мае 1992 года.

Августовский путч привел к полному крушению лагеря противников реформ. Все то, чего никак не удавалось добиться сторонникам реформ, совершилось в одно мгновение. Радикально переменились настроения в обществе. Противников реформ смело с политической сцены, их сторонники были испуганы и деморализованы. КПСС и партийные структуры были распущены. Партийно-политические органы в армии, на флоте, в КГБ, МВД и железнодорожных войсках были упразднены.

24 августа Горбачев сложил с себя полномочия генерального секретаря ЦК КПСС и предложил ЦК самораспуститься.

До путча казалось, что социалистическая идеология еще сильна. Но кто именно верил в коммунистическую перспективу? Руководители и аппарат многочисленных коммунистических партий, существовавших тогда в стране (КПСС плюс республиканские компартии, а в некоторых республиках их было по две)? Да ведь не только в Прибалтике, но и на юге по инициативе местных компартий (!) из названия республик убиралось определение «социалистическая».

А та скорость, с которой — до Гайдара! — партийные функционеры по всей стране бросились коммерциализировать партийное хозяйство (здания, дома отдыха, гостиницы, машины) и партийные денежки? Поверили, значит, в рынок-то, поняли, что к развитому социализму возврата нет.

Комплекс зданий ЦК и МГК КПСС на Старой площади взял под свой контроль мэр Москвы Гавриил Попов. Он считал это символическим событием. Бурбулис как государственный секретарь подписал документ, разрешающий мэрии занять здание ЦК. Попов договорился с КГБ, что будет снята охрана здания, но чекисты останутся в подземном комплексе, куда входят бомбоубежища, узел связи и пункт управления.

Помню, как через несколько дней после путча я пришел на Старую площадь. Там было пустынно — ни одного человека. Двери закрыты, окна успели покрыться пылью. Это было странное зрелище.

Сторонники реформ обрели огромный моральный авторитет, который позволял им действовать смело и решительно.

Даже те, кто еще сомневался, решительно встали на сторону Бориса Ельцина, новой российской власти, увидев в политике Белого дома надежду на нормальную жизнь.

Но путч сокрушил и Горбачева. Он все еще считал себя человеком номер один в стране. А в общественном мнении фигура Ельцина безвозвратно оттеснила Горбачева на второй план. Самое печальное для Михаила Сергеевича состояло в том, что он этого не понял.

Он был поглощен собственными переживаниями и поэтому вновь и вновь во всех деталях рассказывал о том, что происходило с ним и его семьей в Форосе. Он произносил вещи, которые заставляли людей морщиться: о том, что Горбачевы боялись есть, потому что их могли отравить, и о том, что его внучку не пускали плавать в Черном море.

Понять его, конечно, можно: повернись события иначе, и путчисты доказали бы всему миру, что Горбачев физически не способен управлять страной. Способы известны... Но Горбачев не понимал, что в значительной степени по его вине вся страна оказалась в тяжелейшем положении.

Вернувшись из Фороса, Михаил Сергеевич не видел, что механизмы управления страной разрушились, что республиканская и местная власть жаждет самостоятельности. А союзные республики побежали из Советского Союза, испугавшись, что такой путч — не последний.

Августовские события были одной из причин распада СССР, хотя никто из путчистов этого никогда не признает.

24 августа Верховный Совет Украинской ССР принял «Акт провозглашения независимости Украины»:

«Исходя из смертельной опасности, которая нависла над Украиной в связи с государственным переворотом в СССР 19 августа 1991 года, — продолжая тысячелетнюю традицию устройства государства на Украине, — исходя из права на самоопределение, предусмотренного Уставом ООН и другими международно-правовыми документами, — осуществляя Декларацию о государственном суверенитете Украины, Верховный Совет Украинской Советской Социалистической Республики торжественно провозглашает независимость Украины и создание самостоятельного украинского государства — Украины...»

Горбачев все еще ощущал себя полновластным президентом, который всеми руководит и всем раздает оценки. И в первые дни после провала путча совершил несколько непростительных ошибок — не участвовал в митингах, где его ждали, и не нашел слов, которые следовало произнести. Горбачев не понял, что должен первым делом выступить перед защитниками Белого дома.

Пока он был заперт в Форосе, ему сочувствовали, его судьба беспокоила людей. Когда он вернулся и попытался вести себя по-прежнему, он стал многих раздражать.

22 августа, выступая по телевидению, Горбачев сказал:

— Прежде всего я должен отметить выдающуюся роль президента России Бориса Николаевича Ельцина, который встал в центре сопротивления заговору и диктатуре...

Горбачев не сумел по-человечески поблагодарить Ельцина, зато решил присвоить ему звание Героя Советского Союза. Ельцину хватило сообразительности отказаться:

— Народ одержал победу над путчистами. Настоящие герои были на баррикадах.

Золотая Звезда была бы слишком маленькой наградой для Бориса Николаевича. И ему не хотелось принимать ее из рук Горбачева.

Российский парламент, над зданием которого 22 июня впервые подняли трехцветный флаг, пригласил к себе Горбачева. Организовать встречу Руслан Хасбулатов поручил Сергею Филатову. Тот связался с Бакатиным, который поговорил с Горбачевым. Тот немедленно согласился.

Встретили Горбачева криками «В отставку!». Для многих российских депутатов он был политическим врагом. Теперь они не считали необходимым сдерживаться. На протяжении всего выступления он чувствовал враждебное отношение зала, который кричал и шумел.

Ельцин внимательно наблюдал за ним и воспользовался ситуацией. Он фактически заставил Горбачева одобрить все указы, подписанные в эти дни президентом России.

Горбачев говорил:

— Борис Николаевич утром прислал пакет решений, что вы принимали. Я их все перелистал, и вчера, когда меня спрашивали, законны или незаконны эти указы, я сказал: в такой ситуации, в какой оказалась страна, российское руководство, другого способа и метода действия я не вижу, и все, что делал Верховный Совет, президент и правительство, было продиктовано обстоятельствами и правомерно.

Ельцин поймал его на слове и сказал:

— Я прошу это оформить указом президента страны.

Пока Горбачев продолжал говорить, Ельцин решил судьбу коммунистической партии:

— Товарищи, для разрядки. Разрешите подписать указ о приостановлении деятельности российской компартии.

В зале раздались аплодисменты.

Ельцин на глазах депутатов вывел свою подпись и довольно произнес:

— Указ подписан.

Горбачев, оказавшийся в дурацком положении, попытался возразить:

— Не вся компартия России участвовала в заговоре. Запрещать компартию — это, я вам прямо скажу, будет ошибкой для такого демократичного Верховного Совета и президента.

Ельцина это не смутило.

— Михаил Сергеевич, указ не о запрещении, а о приостановлении деятельности российской компартии до выяснения судебными органами ее причастности ко всем этим событиям. Тем более, что российская компартия до сих пор в министерстве юстиции России не зарегистрирована.

Ельцин подошел к трибуне, на которой стоял Горбачев, и, тыча в него пальцем, заставил его прочитать запись заседания кабинета министров СССР — она свидетельствовала о том, что правительство предало своего президента.

Горбачев в эту минуту выглядел растерянным. Взгляд у него был затравленный. Он пережил величайшее унижение в своей жизни. Горбачев не понимал, что он вернулся в другую страну. Но и депутаты обошлись с ним как с плохим учеником, вызванным к доске.

По мнению Андрея Грачева, последнего пресс-секретаря Горбачева, «руководивший этим политическим развенчанием Горбачева Ельцин торжествующе и мстительно брал реванш за унижение, которому четыре года назад был подвергнут сам на пленуме Московского горкома, снявшем его с должности партийного секретаря».

Грачев спросил потом Михаила Сергеевича, «почему он не ушел, а остался в зале, где его распинала толпа, и сносил оскорбления со стороны людей, не имевших в большинстве своем никакого отношения ни к победе над путчистами, ни к защите демократии. Он ответил:

— Знаешь, рассуждая по-человечески, по-мужски, надо было хлопнуть дверью и послать их всех... Но когда я вгляделся в их лица, в глаза,, где увидел только непримиримость и ненависть, я решил, что не могу оставить их наедине с самими собой».

После встречи в Верховном Совете РСФСР Горбачев прошел в кабинет Ельцина. Ельцин сказал ему:

— У нас уже есть горький опыт, август нас многому научил, поэтому, прошу вас, теперь любые кадровые изменения — только по согласованию со мной.

Ельцин вспоминал потом: «Горбачев внимательно посмотрел на меня. Это был взгляд зажатого в угол человека. Но другого выбора у меня не было. От жесткой последовательности моей позиции зависело все».

Победа над путчем поставила демократов в положение победившей стороны. Они вдруг оказались властью, но не были готовы принять на себя управление страной, не имея для этого ни механизма власти, ни программы. Они-тο готовились к долгой борьбе в роли оппозиции, которая позволила бы им подготовиться к новой роли. Но произошло иначе.

Олег Попцов вспоминает:

«Я помню, как обсуждалось, брать ли власть после августовского путча или создать среду мощной оппозиции, в которой со временем могли бы и вызреть управленческие структуры, и сложиться понимание, как надо управлять. Тогда и прозвучала эта знаменитая фраза: народ нам не простит. Дескать, все эти сомнения — глупости. Сейчас есть шанс, нельзя его упускать. Давайте строить демократическую власть...»

Они все-таки были очень наивны.

Помню, что говорила мне тогда Галина Старовойтова:

— Задача демократии сегодня — не допустить, чтобы идеи антикоммунизма совместились с идеей мести. Миллионы рядовых честных коммунистов, равно как и миллионы людей, которые сотрудничали с КГБ, не улетят на Марс, останутся жить среди нас. Надо найти форму сосуществования с ними. Сергей Ковалев во время российского съезда в момент очень острого противостояния сказал мне: «А ведь нам еще придется погибнуть, защищая коммунистов, когда толпа потребует повесить их на фонарях...»

Сергей Ковалев вспоминал потом, как сразу после путча он беседовал с Ельциным один на один. Тот спрашивал, как поступить с путчистами. Ковалев сказал, что раз президент собирается строить демократическое государство, то казнить заговорщиков нельзя.

Ельцин сказал:

— Мы их приговорим к смертной казни. Потом я их помилую, а потом подпишу указ об отмене смертной казни...

Но никакой мести за путч не было. Российская прокуратура, закончив следствие по делу ГКЧП, сообщила о результатах парламенту. Рассказывая депутатам, как происходил государственный переворот, следователь назвал значительное число генеральских имен. В «Матросскую Тишину» попали двое — маршал Язов и генерал Варенников. Маршал Ахромеев покончил с собой. Язов вышел по амнистии. Варенников добился оправдания.

А что произошло с остальными военачальниками, чью роль в августовских событиях изучало следствие?

Никто из них не был наказан!

Генерал Владислав Ачалов, заместитель министра обороны, а до этого командующий воздушно-десантными войсками, как утверждало следствие, готовил штурм Белого дома. Ачалов был народным депутатом РСФСР. Представление прокуратуры о привлечении Ачалова к уголовной ответственности парламент отверг. Вскоре Ачалов стал военным советником председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова.

Непосредственным исполнителем приказов ГКЧП в Москве стал генерал Николай Калинин, командующий Московским военным округом. Указом Янаева он был назначен комендантом Москвы. По просьбе КГБ подписал чистые бланки ордеров на арест. Он дважды выступал в программе «Время», и его мрачное лицо стало символом нового порядка. После провала путча сдал округ и был назначен начальником Академии бронетанковых войск.

Неудачливый кандидат в президенты России генерал Альберт Макашов, командующий Приволжско-Уральским военным округом, восторженно встретил весть о создании ГКЧП. Получив от маршала Язова сообщение о введении чрезвычайного положения, приказал начать патрулирование в городах.

Газеты опубликовали отправленную Макашовым 20 августа шифротелеграмму в Кремль:

«Военный Совет и войска округа обеспокоены нерешительностью по отношению к Ельцину и его окружению. Промедление смерти подобно. Считаем целесообразным ввести чрезвычайное положение в городе Самаре и городе Свердловске».

Макашов был освобожден от должности командующего округом и с тех пор украшает трехзвездными генеральскими погонами митинги радикальной оппозиции.

Генерал Иван Третьяк, заместитель министра обороны и командующий войсками противовоздушной обороны страны, запретил принимать и выпускать с крымского аэродрома Бельбек любые самолеты — президента Горбачева приказано было отрезать от внешнего мира. Третьяк был отправлен в отставку.

Генерал Борис Пьянков, командующий Сибирским военным округом, 19 августа отправил в Кремль шифротелеграмму:

«Военный Совет округа выражает свое недоумение малоэффективными действиями в отношении руководства Российской республики, продолжающего обман народа, призывающего не выполнять решения ГКЧП. Большинство трудового народа требует решительных действий. Военный Совет поддерживает требования трудового народа».

После провала путча генерал Пьянков был назначен заместителем министра обороны, а потом заместителем главнокомандующего вооруженными силами СНГ...

Любой российский император разжаловал бы заговорщиков в солдаты. Борис Ельцин поступил с ними как истинный демократ. Но его великодушия генералы оценить не могли.

2 сентября 1991 года открылся пятый внеочередной съезд народных депутатов СССР. Он оказался последним съездом...

Президент Горбачев и руководители десяти республик предложили сформировать новые органы управления — Государственный совет (в составе президента СССР и высших должностных лиц союзных республик) и Межреспубликанский экономический комитет — вместо союзного правительства.

Об этом руководители республик договорились накануне ночью — все они хотели избавиться от съезда народных депутатов, который только мешал.

От имени президентов выступил Нурсултан Назарбаев. Он сказал, что руководители республик договорились подписать между всеми желающими договор о Союзе суверенных государств. С идеей федерации было покончено. Всем республикам предлагалось заключить экономический союз и соглашение в области обороны с целью сохранить единые вооруженные силы.

Президенты согласились поддержать просьбу союзных республик принять их в ООН.

Как только Назарбаев договорил, был объявлен перерыв.

Депутаты были ошеломлены, не могли прийти в себя. Через несколько часов заседание возобновилось и пошло довольно гладко. Ельцин поддержал идею экономического союза и сохранения единой армии при сохранении контроля над ядерным оружием в руках центра.

Но заметил, что каждая республика может сама решить, в чем она желает участвовать — в федерации, конфедерации или просто в экономическом союзе.

Правда, некоторые депутаты говорили о «предательстве». Тогда Горбачев взял слово и намекнул, что если съезд не хочет прекращать свою работу добром, то его можно просто разогнать.

5 сентября в половине второго дня внеочередной съезд народных депутатов закончил работу. Он утвердил все документы, представленные президентами. Съезд народных депутатов фактически упразднил сам себя и также фактически признал декларации республик о суверенитете. То есть Советский Союз в том виде, в каком он существовал, прекратил свое существование. Государственный совет первым актом признал независимость трех Прибалтийских республик.

После августовского путча Ельцин переселился в резиденцию в Барвихе.

Еще после избрания президентом России он настоял, чтобы ему предоставили резиденцию в четырнадцатом корпусе Кремля у Спасских ворот. Кабинет Бориса Николаевича находился на четвертом этаже, но там он редко бывал, предпочитал работать в Белом доме. Горбачев и его команда занимали первый корпус.

После путча Ельцин и его аппарат перебрались в бывшее здание ЦК КПСС на Старой площади. Он занял кабинет генерального секретаря.'Его помощники вспоминали, что для него это был символический шаг. Он сказал:

— Да, это тот самый кабинет, где меня отчитывали, где писали сценарии политической травли. Вам трудно понять, что я сейчас испытываю.

От Ельцина ждали быстрых и энергичных действий.

22 августа Ельцин ввел институт личных представителей президента России в краях и областях. Это была первая попытка создать президентскую вертикаль власти (столь же неудачная, как и многие последующие).

В тот же день Ельцин подписал указ «Об обеспечении экономической основы суверенитета РСФСР». Этим указом правительству Силаева поручалось принять под свое управление все предприятия союзного подчинения на территории России и сформировать республиканский золотой запас, алмазный и валютный фонды.

Для соблюдения экономических интересов России было решено создать при президенте России Комитет по защите экономических интересов РСФСР. Комитет этот так и не появился.

Ельцин уехал отдыхать в Сочи на дачу «Бочаров ручей». Это место ему давно нравилось. Удобный двухэтажный дом. Парк площадью в сорок гектаров с пальмами и фруктовыми деревьями. Пляж, бассейн с морской водой, теннисный корт. Говорят, что осенью 1991 года здесь распили не одну бутылку шампанского, отмечая победу.

Ельцин уехал на юг и словно исчез. Никто не мог понять, почему он уехал, вместо того чтобы воспользоваться плодами победы. Ходили обычные слухи, что Ельцин не способен методично работать, что он чувствует себя нормально в моменты схваток, а рутинная работа не по нем. Поэтому он отправился на юг, где пьет и гуляет...

Виктор Иваненко, который тогда был председателем КГБ РСФСР, рассказывал мне, что даже он не мог связаться с Ельциным по ВЧ в тот момент, когда это было совершенно необходимо — речь шла о проблемах, уже возникших тогда в Чечне.

А люди не могли понять: почему ничего не происходит? Почему демократы теряют время?

Так что же там, на юге, происходило на самом деле? Я спрашивал об этом Андрея Козырева, бывшего министра иностранных дел. В те годы он был достаточно близок к президенту.

— Я вместе с другими коллегами предпринимал тогда усилия для того, чтобы вывести его из этого отпуска и побудить действовать решительно, — рассказывал мне Козырев. — Мы понимали, что страна теряет время. Нужны реформы. Момент исторически выгодный, потому что оппозиция подавлена — морально, психологически, и велика была поддержка реформаторских начинаний. Мы понимали, что период этот не будет долгим.

Я не был в тот момент в Сочи, не знаю, что там делалось. Интересно, что и Геннадий Бурбулис, который был самым близким к Ельцину человеком, сам не мог толком объяснить, что с ним происходило. Или не хотел. Но он тоже разделял мнение, что надо действовать. Ну уж если Бурбулис не может выяснить, то я и подавно. Он был гораздо ближе к Ельцину в личном плане...

Наверное, точнее было бы сказать, что сам Ельцин просто не знал, что именно он должен делать. Страна разваливалась. Литва, Латвия, Эстония получили формальную независимость. Грузия, президентом которой был Звиад Гамсахурдиа, ушла де-факто. Другие республики хотя и не уходили, но демонстрировали нежелание подчиниться Москве. Пытаться сохранить единое государство — значило укреплять власть Горбачева. А вот этого не хотел Ельцин. Горбачев ему только мешал.

Если бы Борис Николаевич был союзным президентом, было бы ясно, что следует предпринять. А в роли российского лидера он — может быть, даже неосознанно — решил посмотреть, как будут развиваться события. Хотя, совершенно очевидно, ощущался и элемент растерянности: новое российское руководство, окружение Ельцина просто не знали, что делать.

Я спрашивал Андрея Козырева, насколько верны предположения о том, что Ельцин разрушил единое государство только потому, что не мог ужиться с Горбачевым, хоть и ослабшим, но все еще старшим по должности.

— А с Горбачевым в те месяцы невозможно было работать, — говорил мне Козырев. — Это был период, когда Ельцин уехал на юг, сидел там длительное время — тихо, и нельзя сказать, что российская группировка, как волки, стала перехватывать власть у союзного руководства. Мы ничего не могли перехватывать, потому что многие этого не хотели, да и не могли без Ельцина...

Как раз был длительный момент, когда российская часть руководства полностью была парализована отсутствием Ельцина. А Горбачев-то присутствовал. Почему же союзное руководство не действовало?

— Это не мы упустили, — говорит Козырев, — а они упустили. Мы включились потом, и нам оставалось только зарегистрировать распад государства.

Горбачев и союзное правительство за эти месяцы ничего не сделали, чтобы спасти положение. У них не было концепции экономических реформ. Между прочим, если бы Ельцин попытался тогда действовать, его бы стали во всем винить. Может быть, этого он хотел избежать — не брать на себя ответственность за перехват власти.

— Он не мог тогда заменить Горбачева, мы не могли подменить союзное правительство, — считает Андрей Козырев. — Единственный выход был отступить назад и дать им возможность действовать. Но они не справились со своей задачей...

Когда Ельцин уехал, у Горбачева возникло обманчивое ощущение, что все встало на свои места. Он продолжал выступать, подписывать указы, принимать решения, которые никого не интересовали. Реальная власть перешла к республиканским лидерам. Они чрезвычайно раздражались, сталкиваясь с активностью Горбачева. Они уже почувствовали вкус власти и не хотели подчиняться Кремлю.

Горбачев пригласил к себе Ивана Степановича Силаева и предложил ему руководить союзным правительством. Силаев стал отказываться. Но Горбачев сказал, что с Ельциным это согласовано. Иван Степанович согласился.

Горбачев пытался вернуть себе прежнее положение в обществе; восстановить отношения с демократическими силами. Но было поздно. К нему относились с недоверием. Он пытался самоутвердиться в постоянных встречах с иностранными гостями.

Андрей Грачев вспоминает:

«Отсутствие Ельцина в Москве позволяло избежать протокольной и политической двусмысленности, когда зарубежные гости, путаясь в расписании, наносили визиты поочередно обоим президентам, а протокол с трудом освобождал единственный подходящий для официальных встреч величественный Екатерининский зал...

Причем это отсутствие помогало и Горбачеву, и его зарубежным партнерам закреплять представление о том, что в формулу «высший уровень» вовсе не обязательно включать российского президента, как это было в первые дни и недели после провала путча».

Можно представить себе, как это «нравилось» окружению Ельцина!

Всем хотелось знать, что намеревается предпринять Борис Ельцин.

«В сентябре, — пишет бывший помощник союзного президента Анатолий Черняев, — все иностранные партнерй спрашивали Горбачева о Ельцине. 5 сентября канцлер Германии Гельмут Коль задал Михаилу Сергеевичу откровенный вопрос:

— Как у тебя с Ельциным?

— Сейчас лучше, намного лучше.

— А он тоже так считает?

— Полагаю, что да.

9 сентября с теми же вопросами появился министр иностранных дел Германии Ганс Дитрих Геншер:

— Что вы думаете о Ельцине?

— Я думаю, что все постепенно встанет на свои места, суждения становятся все взвешеннее. Исчезают крайности. Борис Николаевич проявляет больше рассудительности. В целом все становится гораздо лучше... Да, и Ельцину потребовался Горбачев...»

А Запад уже стремился к прямым контактам с Ельциным. 26 сентября американский президент Буш прислал Горбачеву письмо:

«Дорогой Михаил! Я хотел, чтобы ты знал, что 25-го я позвонил Борису Ельцину, чтобы справиться о его здоровье... В разговоре он также упомянул о том, как хорошо у вас с ним идет совместная работа».

Западные лидеры получали рекомендации своих специалистов, из которых следовало, что ставка на Горбачева — ошибка, сохранение Советского Союза в прежнем виде невозможно. Американцы предпочли бы по-прежнему иметь дело с Советским Союзом, а не с пятнадцатью новыми государствами, но ни они, ни Горбачев ничего не могли поделать.

У Горбачева было примерно полтора месяца — Ельцин вернулся из Сочи после отдыха 10 октября. К его возвращению ситуация в стране ухудшилась.

Ельцин словно пробудился после летаргии и активно принялся задело. Он объявил о программе экономических реформ, о шоковой терапии, о повышении цен и приватизации мелких и средних предприятий. Ему уже стало ясно, что союзный центр только мешает. Он предупредил:

— Через месяц мы закрываем счета всех союзных министерств, услугами которых не пользуемся.

Союзное правительство полностью зависело от российского. Своих денег у союзной власти уже не было. Министерства и ведомства финансировал Ельцин.

28 октября Ельцин на съезде народных депутатов рассказал, что Россия начинает радикальные экономические реформы и он берет на себя обязанности главы правительства. Президент потребовал для себя чрезвычайных полномочий.

Он говорил, что придется перейти к свободным ценам, предсказывая, что цены станут расти примерно раз в полгода и увеличатся от трех до шести раз:

— Другого выхода не вижу. Мы провалили программу «500 дней» и потеряли два года.

Его беспокоила возможность перехода других республик на свою валюту:

— Украинцы уже переходят на купоны. А если учредят свою валюту, придется принимать встречные меры... С республиками, не подписавшими Союзный договор, с 1 января перейдем на торговлю по мировым ценам, снизим поставки нефти...

Съезд поддержал президента.

Экономические преобразования в России начались 1 ноября 1991 года, когда съезд народных депутатов РСФСР принял постановление «О правовом обеспечении экономических реформ».

Ельцин получил право самостоятельно определять структуру высших органов исполнительной власти, назначать и смещать глав местной администрации, приостанавливать действие любых распоряжений и указов союзного президента Горбачева, если они противоречат конституции и законам России и мешают проведению экономической реформы.

Страна была на грани голода. Парламент не успевал принимать нужные законы. И Ельцину была дана возможность принимать указы, противоречащие устаревшим законам РСФСР. Депутат Юрий Нестеров предложил поправку, которую съезд принял: проект указа президент отправляет в Верховный Совет, если в течение недели депутаты его не отклонили, указ вступает в действие. Особые полномочия президенту дали на год, но фактически они действовали до осени 1993 года.

15 ноября 1991 года Ельцин подписал два принципиально важных документа, которые меняли экономическую реальность в стране: указ «Об отмене ограничений на заработную плату и на прирост средств, направляемых на потребление» и указ «О либерализации внешнеэкономической деятельности на территории РСФСР», который разрешал торговать с заграницей всем предприятиям, зарегистрированным на территории России.

По словам Андрея Грачева, Горбачев даже поддержал Ельцина. Прочитав его речь, сказал:

— Главное — он набрался смелости занять позицию ускорения реформ. Это нелегко, и важно, что он решился на это.

В словах Горбачева сквозила едва прикрытая зависть — то ли к способности Ельцина принимать те решения, на которые он сам долгое время не мог отважиться, то ли к той очевидной для него популярности Ельцина, которому общество готово было позволить делать с собой то, чего не разрешало и не позволяло Горбачеву.

Анатолий Черняев записал в дневник:

«Эти дни наконец-то все-таки решающие. Проснувшийся и проспавшийся, как следует попивший в отпуске Ельцин показал себя в полном объеме. И это похоже на него и следовало ожидать... Только Михаил Сергеевич не ожидал, все думал, что уговорами и хорошим отношением можно, по его любимому выражению, «канализировать» Ельцина в нужное русло.

Доклад Ельцина на съезде РСФСР — это прорыв к новой стране, к новому обществу... Порвав с прошлым, он окружил себя людьми разных мотиваций — карьеристами, наглецами, прохвостами, искренними демократами, новыми хозяйственниками (и старыми тоже, но перестроившимися) — и сумел «употребить» их, нацеливая на беспощадный разрыв с эпохой 17-го года.

Его доклад — это «грудь в крестах или голова в кустах». Но в России обычно так и делались большие дела. Думаю, кончится все-таки первым вариантом...

Он бросил народу надежду... Это признак харизмы, при всей примитивности его как личности... Как личность — он посредственность и серость, но как «вождь» в данной конкретной ситуации — то что надо...

Когда раньше в Москве не хватало хлеба и молока, люди орали на Горбачева. В эти дни ни того, ни другого совсем почти нет, а люди объединяются вокруг Ельцина».

Горбачев предпринимал отчаянные усилия для того, чтобы сохранить хотя бы остатки союзного государства. Для него это был единственный шанс остаться и в политике, и в Кремле. Пытаясь уговорить Ельцина подписать Союзный договор, Михаил Сергеевич шел на любые уступки. Но было уже поздно.

Черняев вспоминает, как иногда Горбачев жаловался:

— Поговоришь с Борисом Николаевичем, все вроде нормально, все уладили, условились, определились. А уйдет он к себе, и на другой день, оказывается, все наоборот и ни о чем, получается, не договорились.

Горбачев рассказал Шахназарову о встрече с Ельциным, когда они беседовали очень откровенно:

— Я сказал Борису: «Давай говорить по-мужски. Ты меняешь политику, уходишь от всего, о чем условились. А раз так — теряют смысл и Госсовет, и экономическое сообщество. Я подаю в отставку. Бери вожжи в руки, раз тебе этого хочется, правь в одиночку. Я в этой кутерьме участвовать не буду. Скажу всем так: вот друзья, лидеры пятнадцати республик, я вас подвел к независимости, теперь, похоже, вам Союз больше не нужен. Что же, живите дальше как заблагорассудится, а меня увольте».

Ельцин стал горячо доказывать, что политики менять не собирается, верен обязательству, слово у него твердое... Он по всем пунктам отступил, обещал действовать согласованно.

Горбачев был уверен, что победил, сумел переубедить Ельцина. Но тот оставался при своем мнении. Михаил Сергеевич грешил на окружение Ельцина:

— Когда с ним встречаешься один на один, почти обо всем можно договориться. Правда, это может рассыпаться, как только он выйдет из комнаты и подпадет под влияние своего окружения.

Горбачев ошибался. Дело было в другом.

Михаил Сергеевич пускал в ход все свое ораторское искусство. Ельцину трудновато было соревноваться с быстрым на язык Горбачевым, он не так легко находил аргументы в споре. И он никак не мог найти верный тон во взаимоотношениях. Он вроде бы уже и сильнее Горбачева, но вместе с тем формально тот выше. На общих совещаниях Ельцин часто молчал. Это позволяло Горбачеву единолично пользоваться ролью лидера.

Но Ельцин конечно же решил избавиться от Горбачева, но только не хотел говорить об этом в глаза.

25 ноября на заседании Госсовета Горбачев предполагал парафировать Союзный договор. Ельцин отказался это сделать, объяснив, что нужно не конфедеративное государство, а конфедерация государств. Иначе Верховный Совет России документ не ратифицирует.

— Но тогда это уже не единое государство, — возразил Горбачев.

Борис Ельцин ответил очень просто: без Украины Союза в любом случае не будет. Она ведь может принять решение, которое сразу развалит Союз. Ей достаточно для этого обзавестись своей валютой.

Разумеется, была альтернатива. Горбачев предлагал подписать Союзный договор и сразу провести выборы президента единого государства. Ельцин бы без труда победил на этих выборах. Но он не хотел становиться вторым Горбачевым и каждый день уговаривать непокорные республики.

Геннадий Бурбулис объяснил горбачевским помощникам, что республики уже все равно разбежались, поэтому надо спасать Россию, укреплять ее независимость, отделяясь от остальных. Когда Россия встанет на ноги, тогда другие республики к ней потянутся...

Если бы для того, чтобы выставить Горбачева из Кремля, нужно было окончательно разрушить Советский Союз, Ельцин бы на это пошел. И дело не только в мести. Хотя Борис Николаевич очевидно ненавидел Михаила Сергеевича за то, что с ним сделали в 1987 году, главное состояло в том, что Горбачев просто мешал ему получить всю полноту власти. В Кремле есть место только для одного президента. Горбачев стал лишним.

Известный историк Михаил Геллер сформулировал это столкновение так: «Созданный Горбачевым, он взбунтовался против своего творца. Как Голем — чудовище Франкенштейна. Взбунтовался, но остался тем, кем был — партийным функционером, который покинул свою родную мать — партию, найдя вместо нее опору в массах».

Андрей Грачев, с близкого расстояния наблюдавший за схватками двух лидеров, считает, что «натура брала верх над разумом и даже расчетом. Обычно предельно сдержанный и способный быть при необходимости иезуитски обходительным и неотразимым, Горбачев срывался и допускал грубейшие просчеты, имея дело с Ельциным. Он не захотел предложить ему союз против консерваторов и националистов внутри партии, выставил против него кандидатом в спикеры российского парламента Полозкова. После же выигранных Ельциным выборов не смог заставить себя поздравить его с победой...

Так же вел себя и Ельцин, угрюмо и ревниво ждавший своего часа, не столько для того, чтобы предложить России альтернативный путь реформ, сколько для сведения, наконец, счетов с обидчиками — сначала с Лигачевым, потом с Горбачевым, заявившим, что «больше не пустит его в политику».

По мнению Георгия Шахназарова, «Горбачев был невысокого мнения о своем сопернике и поплатился за это...

Власть и идеология не любят конкурентов. Великие правители умышленно или побуждаемые инстинктом самосохранения вытаптывают почву вокруг себя, дабы никто не подобрался к ним врасплох. Вступая в противоборство со своими антагонистами, они смотрят на последних свысока, не как на достойных, равных соперников, а как на бандитов и злоумышленников».

Писатель Анатолий Рыбаков в своих мемуарах писал, что Горбачев столкнулся с «технарем, в котором сохранился мальчишеский рабоче-крестьянский гонор, ревность к «шибко грамотному» удачливому говоруну.

Как и Горбачев, Ельцин сделал карьеру в аппарате, но отличался от Горбачева решительным характером. Обоим партия служила лишь лестницей для подъема вверх — единственная такая лестница в стране. Взобравшись по ней на крышу, Горбачев занял место под солнцем, нежился в лучах славы, но лестницу не трогал, вдруг пригодится. Ельцин, взобравшись на крышу, оттолкнул лестницу ногой, она упала и разлетелась на мелкие кусочки. Остался Горбачев один на один с Ельциным.

В юности Михаил Сергеевич участвовал в художественной самодеятельности, выступал со сцены, декламировал, Борис Николаевич занимался спортом — волейбол, лыжи, бокс. Бывший технарь одолел бывшего гуманитария...

У Горбачева был еще один недостаток. Главный. Он не имел качеств лидера...»

1 декабря на Украине состоялся референдум. 90 процентов опрошенных высказались за независимость Украины. Это был удар по Советскому Союзу. На следующий день российское правительство заявило, что признает независимость Украины.

Президентом Украины избрали Леонида Кравчука, которому надоело подчиняться Москве. Ему хотелось быть главой независимого государства. Кравчук заявил, что не станет участвовать в ново-огаревском процессе.

2 декабря вечером, пишет Черняев, Горбачев разговаривал с Ельциным.

«Тот куда-то ехал. Был уже пьян. Михаил Сергеевич уговаривал его встретиться вдвоем, втроем — плюс Кравчук, вчетвером — плюс Назарбаев. Тот пьяно не соглашался:

— Все равно ничего не выйдет. Украина независимая.

— А ты, Россия? — возражал Михаил Сергеевич.

— Я что! Я — Россия. Обойдемся. Ничего не выйдет с Союзом.:. Вот если вернуться к идее четверного союза: Россия плюс Украина плюс Белоруссия плюс Казахстан?

— А мне где там место? Если так, я ухожу. Не буду болтаться, как говно в проруби. Я — не за себя. Но пойми: без Союза все провалитесь и погубите все реформы.

— Да как же без вас, Михаил Сергеевич! — пьяно «уговаривал» Ельцин.

— Ну а что же я, где... если нет Союза?

— Ничего... Вы оставайтесь, — милостиво соглашался Ельцин...»

Ельцин предупредил Горбачева, что едет в Минск разговаривать с председателем Верховного Совета Белоруссии Станиславом Станиславовичем Шушкевичем и что неплохо бы заодно поговорить с Кравчуком, узнать, что он думает о будущем Советского Союза.

Перед отъездом Ельцин сказал журналистам, что «надо будет все сделать, чтобы убедить украинцев присоединиться к Союзному договору». Правда, он сделал оговорку, которая в тот день не привлекла особого внимания: «Если этого не получится, надо будет подумать о других вариантах».

5 декабря президент Леонид Кравчук заявил, что Украина выходит из договора 1922 года, которым был образован Союз Советских Социалистических Республик.

Министр иностранных дел России Андрей Козырев ездил в Беловежскую Пущу вместе с Борисом Ельциным.

Я спросил его:

— То, что произошло в Беловежской Пуще, — это была импровизация или хорошо продуманная заготовка?

— К тому моменту было абсолютно ясно, что Советский Союз не сохранится как единое государство. В сентябре были все возможности его сохранить. И в октябре еще была возможность сохранить единое государство. Но ее упустили.

Механизм реализации, по существу, сложился в Беловежской Пуще. Не думаю, что кто-то имел в портфеле готовый вариант, который потом и реализовался. У нас у всех было несколько вариантов. Было много кубиков, которые потом складывали. Но еще утром этого дня никто не знал, что сложится именно так, закончится именно так.

Для меня вопрос был один: не будет ли это повторением югославского варианта? Ведь рядом с нами распалось федеративное государство, но оно распалось в крови. Это была главная задача — избежать повторения трагических событий. Меня, например, югославский сценарий просто по ночам преследовал. Их судьба чрезвычайно близка к нашей. Мы стояли на краю той же пропасти. Чуть шаг в сторону — и...

Главная заслуга Ельцина — избежали повторения этой драмы, распад Советского Союза произошел в цивилизованной форме, мирно. Избежали войны и заложили идею сотрудничества на этом пространстве в форме СНГ.

О том же позднее скажет Строуб Тэлбот, заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов в администрации Билла Клинтона:

«Я часто думаю о том, каким бедствием был бы распад Советского Союза по югославскому образцу — представьте, что Балканские войны распространились на территорию одиннадцати часовых поясов с тридцатью тысячами ядерных боеголовок. Вот почему я считаю, что ваш народ и народы соседних с вами стран заслужили глубокую благодарность всего остального мира за то, как прекратил свое существование Советский Союз».

Белоруссия, вспоминает Козырев, больше других должна была стремиться к сохранению Союза. Но и здесь были очевидны настроения в пользу независимости и полного суверенитета. Из Минска российскую делегацию повезли в Беловежскую Пущу. Ельцин оказался там вечером. Кравчук приехал раньше и отправился на охоту. Он старался держаться в стороне.

Его и заманили в Беловежскую Пущу обещанием хорошей охоты. Кравчуку уже ничего не было нужно, он не мог слышать слово «Союз» и не хотел приезжать в Москву.

Когда три лидера встретились, они еще не знали, чем закончится встреча.

Российская делегация появилась в Беловежской Пуще во второй половине дня, сразу сели ужинать. Ельцин и Бурбулис завели разговор о том, что, как бы ни развивались дальше события, три славянские республики должны держаться вместе...

Украинские делегаты в кулуарах подошли к Гайдару, Шахраю и Козыреву: ребята, с чем вы приехали? Если собираетесь давить в пользу Союза, то Кравчук уедет, потому что Верховный Совет Украины требует независимости. Разумнее идти по пути объединения независимых государств, но без подчинения единому центру.

Борис Николаевич положил на стол предложенный Горбачевым проект нового Союзного договора и передал слова Михаила Сергеевича: Украина может внести любые изменения, хоть переписать текст заново, главное, чтобы подписала. Ельцин добавил, что, если Украина согласна, он тоже поставит свою подпись. Все зависело от Леонида Макаровича Кравчука, бывшего секретаря ЦК компартии Украины по идеологии.

Кравчук сказал, что Украина Союзный договор не подпишет, и добавил:

— Даже если мы сейчас о чем-то договоримся, приедем в Москву и расскажем это Михаилу Сергеевичу, вы уверены, что он нас поддержит, поймет и не обманет?

Никто не возразил Кравчуку.

«Кравчук ожидал, что Ельцин будет угрожать, выдвинет какой-то силовой ультиматум с требованием подчиниться Москве, — вспоминает Андрей Козырев. — В таком случае сама идея трехсторонних переговоров потерпела бы крах и дело кончилось бы разрывом между Москвой и Киевом... За этим маячили хаотический распад Союза, рост взаимного недоверия, а может быть, даже и ненависти».

Ельцин предложил поручить экспертам за ночь разработать идею такого союза братских стран.

Гайдар, Шахрай и Козырев уединились в отведенном для российской делегации особняке и начали думать над основными элементами возможного проекта соглашения. В основу легли некоторые принципы Европейского сообщества, последние варианты Союзного договора, обсуждавшиеся в' Ново-Огареве.

Ночью и возник главный вопрос: как три союзные республики могут заключить договор без участия других республик? Выход нашел Сергей Шахрай.

«Именно ему, — вспоминает Андрей Козырев, — принадлежит следующий аргумент: СССР создавался в 1918—1921 годах четырьмя независимыми государствами — РСФСР, Украиной, Белоруссией и Закавказской Федерацией. Поскольку ЗСФСР перестала существовать, остались три субъекта, некогда образовавшие Союз, причем их право на самоопределение неизменно сохранялось и в вариантах союзных договоров, и в Конституции СССР.

Таким образом, с чисто юридической точки зрения в Беловежской Пуще собрались полноправные руководители трех полноправных же субъектов объединения, называвшегося СССР. Поэтому они были вправе принять решение о расторжении связывавших их до сих пор уз».

Для Гайдара и Козырева идеи Шахрая стали неожиданными, но всем понравились. К российской делегации присоединились белорусы. Украинцы, пока шла работа, прогуливались на улице. Они сели за стол, когда работа уже шла к концу.

Утром проект документа представили президентам и премьерам. Рядом с Ельциным сидел Бурбулис, позднее к ним присоединился Гайдар.

Президентам понравилась формула: Содружество Независимых Государств. Им очень дорого было слово «независимых», хотя в таком документе оно и не имело смысла.

8 декабря Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали Минское (Беловежское) соглашение об образовании СНГ. Они заявили, что «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование».

Горбачев остался без государства.

— Как выглядел Борис Николаевич после подписания документов в Беловежской Пуще? — спросил я у Козырева.

— После подписания были речи, было, как положено, шампанское. Говорили, что сохранить Союз не удалось, но главное, мы остались вместе, образовали содружество. Все были удовлетворены. Рассказывают нелепую историю, будто американскому президенту Бушу звонили советоваться, можно это делать или нельзя. Его потом ставили в известность о том, что произошло. Бушу обязательно нужно было позвонить. Я, как профессионал, и тогда это советовал, и сейчас считаю, что это было правильно. Хотя бы в силу ядерного параметра наших отношений мы обязаны друг друга информировать о подобных ситуациях. Это проявление ответственности в политике — объяснить логику происходящего, успокоить, что ядерная кнопка под контролем.

— Горбачев обиделся, что не ему позвонили первому.

— Напрасно он обиделся. С ним попытались связаться первым, но не получилось. Это абсолютно точно.

Ельцин позвонил министру обороны маршалу Евгению Шапошникову, информировал его и сказал, что принято решение назначить его главнокомандующим объединенными вооруженными силами СНГ. Шапошников назначение принял, и это лишило Горбачева единственной возможности сорвать договоренность трех лидеров.

До Горбачева быстро дошло, что собравшиеся в Беловежской Пуще звонят министру обороны Шапошникову и министру внутренних дел Виктору Баранникову, дабы убедиться в их лояльности. Затем связались с президентом США Бушем. И только потом Шушкевич соединился с Горбачевым. Тот попросил передать трубку Ельцину и выговорил ему:

— То, что вы сделали за моей спиной, согласовав с президентом Соединенных Штатов, — это позор, стыдобища.

В этот момент президент Казахстана Нурсултан Назарбаев летел в Москву. Связались с ним, когда он уже был в правительственном аэропорту Внуково. Ельцин по телефону прочитал ему подписанные в Пуще документы, пригласил Казахстан поставить свою подпись.

— Я поддерживаю идею создания СНГ, — сказал Назарбаев. — Ждите меня, скоро к вам вылечу.

Но не прилетел.

Назарбаев не спешил присоединиться к тройственному соглашению. Не потому, что обиделся — почему не позвали сразу, — он хотел посмотреть: что из этого выйдет? Какой будет реакция? Отпугивало и то, что это было соглашение только славянских республик.

После Беловежской Пущи ни Шушкевич, ни Кравчук не захотели встречаться с Горбачевым. В Кремль пришел один Ельцин. Горбачев рассказывал Андрею Грачеву:

— Ельцин перезвонил и сказал, что опасается за свою безопасность. Боится, что его здесь арестуют. Я ему сказал: «Ты что, с ума сошел?» Он говорит: «Может, не я, а кто-то еще».

Вопрос о том, что Горбачев запросто мог арестовать участников встречи в Беловежской Пуще и объявить их заговорщиками, возникал не раз. Но сам Михаил Сергеевич понимал, что если это и выполнимо технически, то невозможно политически: его в стране уже никто не поддерживал. Доверие России к Ельцину было в тот момент огромным. Советский Союз разрушался на глазах. Горбачев ничего не мог предложить для спасения разваливавшейся и впадавшей в нищету страны. Все его шаги воспринимались как попытка сохранить свое место.

Когда Ельцин в полдень пришел к Горбачеву, там уже сидел Назарбаев. Ельцин остался недоволен: он рассчитывал поговорить с глазу на глаз, а Горбачев с Назарбаевым устроили ему допрос. Разговор был тяжелым. Горбачев говорил Ельцину:

— Вы встретились в лесу и «закрыли» Советский Союз. Речь идет о своего рода политическом перевороте, совершенном за спиной Верховных Советов республик.

В половине пятого Горбачев созвал своих помощников и советников. Пересказал свою беседу с Ельциным:

«Ельцин оправдывался, что он предлагал несколько вариантов, а Кравчук все их отклонил — и заключение договора на четыре-пять лет, и ассоциированное членство Украины, и славянский союз... Начал упрекать меня за то, что трижды в день переговариваюсь с Руцким. Я возразил, что это обычный разговор у нас внутри. А вот президент России несколько раз в день переговаривается с американским президентом.

Он вспылил: «Будете так продолжать, я ухожу!» От государства не уйдешь, сказал я ему. Вы собрались втроем. А кто вам дал такие полномочия? Госсовет не поручал, Верховный Совет не поручал, народ окончательно запутали. «Ничего, — сказал Ельцин, — Содружество будет работать. А вот вы всем недовольны...»

10 декабря в половине шестого вечера Горбачев вновь собрал свое окружение. Он получил распоряжение о переходе управления правительственной связи под юрисдикцию России.

Президент СССР сказал:

— Со мной об этом ни слова. И вот пришло мне в голову: может быть, действительно мы теперь встали на пути какой-то неумолимой тенденции, мешаем хоть в такой форме стабилизировать положение?

И все же Горбачев сражался до последнего.

10 декабря появилось его заявление:

«Судьба многонационального государства не может быть определена волей руководителей трех республик. Вопрос этот должен решаться только конституционным путем с участием всех суверенных государств и с учетом воли их народов. Неправомерно и опасно также заявление о прекращении действия общесоюзных правовых норм, что может лишь усилить хаос и анархию в обществе. Вызывает недоумение скоропалительность появления документа. Он не был обсужден ни населением, ни Верховными Советами республик, от имени которых подписан...»

Но заявление Горбачева едва ли было вообще кем-то замечено.

12 декабря после выступления Ельцина Верховный Совет России утвердил Беловежское соглашение. «Против» было только шесть депутатов, коммунисты голосовали «за». Горбачев утверждал потом, что по просьбе Хасбулатова Геннадий Зюганов уговаривал коммунистов поддержать соглашение.

Депутат-коммунист Виталий Севастьянов говорил на сессии:

— Слабый документ, несомненно. И тем не менее мы должны его, наверное, сегодня принимать... Мы должны в проект постановления вписать несомненное обязательство решить этот вопрос конституционным путем. Вопрос главный — ликвидация Союза. Мы должны потребовать созыва съезда народных депутатов РСФСР для рассмотрения этого вопроса. На этом я хотел бы рассмотрение этого вопроса и закончить, но есть позитивный момент. Слава богу, эпоха Горбачева на этом закончилась.

Когда парламенты России, Украины и Белоруссии ратифицировали Беловежское соглашение, Советский Союз перестал существовать. Депутатам Верховного Совета СССР объяснили, что заседаний больше не будет.

Государственный секретарь РСФСР Геннадий Бурбулис доказывал, что Россия — единственная республика, которая могла бы и должна стать правопреемником Союза и всех его структур. И эта идея была принята мировым сообществом.

24 декабря Россия получила место в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций. Над российскими посольствами по всему миру взвился трехцветный флаг. Советские послы были признаны послами России без повторного вручения верительных грамот.

Какой была реакция военных на распад Советского Союза? Потом многие из них называли это предательством, почему же в декабре 1991 года они ничего не попытались предпринять?

«После 8 декабря и вплоть до 25-го, когда Горбачев объявил о своей отставке, он обзванивал командующих военными округами, звонил Шапошникову и просил его поддержать, — рассказывал Сергей Шахрай. — Но все ему отказали».

Маршал Шапошников меньше всего был готов помогать Горбачеву. В своих воспоминаниях он пишет:

«Горбачев позвонил мне и сказал, что у него имеется телеграмма, авторами которой являются три полковника, проходящие службу в ракетных войсках стратегического назначения. В ней говорится, что если Горбачев не сохранит Союз, то стратегические ракеты будут перенацелены на столицы союзных республик и превратят одну шестую часть земной суши в безжизненную пустыню.

Я довольно долго объяснял Горбачеву, что никто не сможет сделать этого без участия президента и министра обороны, поэтому такого рода телеграмму можно смело считать или бредом, или примитивным шантажом.

Тем не менее, решив провести расследование, я попросил Горбачева эту телеграмму, или фамилии полковников, или хотя бы адрес части, из которой она поступила. Ничего не получил. Думаю, вообще не было в природе этой телеграммы, а инициатива с подобного рода играми исходила, по всей вероятности, из окружения Горбачева».

Горбачев пригласил Шапошникова для разговора по душам, угостил коньяком, расспросил о семье, а потом завел речь о главном: сохранить единый Советский Союз — нет задачи важнее. Горбачев сказал, что мысленно перебрал тысячу вариантов выхода из кризиса, приемлем только один:

— Вы, военные, министерство обороны, командующие округами, берете власть в свои руки, стабилизируете обстановку, страна успокаивается, потом создаете удобное для вас правительство и уходите в сторону.

— И отправляемся прямиком в «Матросскую Тишину», — продолжил Шапошников.

— Почему? — спросил Горбачев.

— Потому что в августе уже делали такую попытку, и что из нее вышло? А сейчас демократические настроения на подъеме, у Ельцина рейтинг — выше не бывает. Люди выйдут на улицы — что с ними делать? Стрелять в них? Я не стану.

— Ты что, Женя? — вроде как удивился Горбачев. — Я тебе ничего такого не предлагаю. Я просто рассуждаю вслух.

На сем разговор окончился.

После этой беседы один из общих знакомых передал Шапошникову мнение Михаила Сергеевича: «Шапошников — неплохой парень, но для министра обороны слишком интеллигентен».

Такие же предложения Шапошникову делали и некоторые другие крупные политики. Маршал решительно отказывался.

— Неужели у вас никогда не возникало желания взять управление страной в свои руки, стать хозяином страны? — спросил я маршала.

— Никогда! — отрезал маршал. — А зачем? Чтобы пролить кровь?

Я спросил генерала армии Андрея Николаева, который потом

станет первым заместителем начальника Генерального штаба Вооруженных сил России:

— Какими были настроения военных в 1991 году? Могла армия поднять восстание против того, что происходило?

— Я думаю, что это был абсолютный миф. Я командовал тогда армией на Украине — даже не было такой темы для обсуждений.

— А если бы нашелся такой генерал, который бы воскликнул! «Нет, мы этого не допустим!» — вы бы присоединились к нему?

— А чего не надо было допускать?

— Распада Советского Союза.

— Дело в том, что армия оказалась на территории разных республик, ставших самостоятельными. Моя дивизия располагалась на территории Украины, а уже 24 августа Украина провозгласила свою «незалежность». И все командующие округами и армиями присягнули на верность Украине. Кроме меня.

Нас приводили к присяге в здании нынешней Верховной Рады, а я сказал, что уже присягал на верность Украине, когда присягал Советскому Союзу. Когда большинство генералов и офицеров присягнули на верность Украине, закончились разговоры об СССР.

— Как тогда относились к Ельцину? Он нравился военным?

— Ельцин не женщина, любить — не любить — это не самое корректное отношение. В то время Ельцин как верховный главнокомандующий, как президент страны говорил о том, что мы будем иметь мощные вооруженные силы в рамках СНГ.

При создании СНГ была провозглашена идея единого оборонного пространства, единых вооруженных сил. Имелось в виду сохранить и единую систему охраны государственной границы, и единое гражданство, что давало возможность спокойно перемещаться по территории всех государств.

Словом, были провозглашены .неплохие идеи. Значительная часть офицерского состава видела в тот момент в Ельцине человека, который после абсолютно безвольного Горбачева способен будет поднять вооруженные силы.

Горбачев не торопился уходить в отставку. Он еще надеялся на решения руководителей республик, которые собрались в Алма-Ате 21 декабря.

Но в полдень 21 декабря одиннадцать республиканских лидеров договорились о прекращении существования СССР. В Содружество Независимых Государств вошли все республики, кроме Прибалтики и Грузии.

Лидеры одиннадцати республик приняли обращение к президенту Горбачеву, в котором уведомили его о прекращении существования Советского Союза и института президентства СССР.

В Алма-Ате на пресс-конференции Ельцин говорил о судьбе Горбачева: поступим как в цивилизованном государстве — определим его материальное содержание и положение после отставки. Горбачеву дали пенсию, государственную дачу «Москва-река-5» с обслуживающим персоналом, автомобиль «ЗИЛ», семнадцать человек охраны — все это до конца жизни. Пенсия равнялась президентскому окладу — четыре тысячи рублей.

Но «ЗИЛ» потом отобрали, предложили «Волгу», охрану сократили, с дачи убрали садовника, а пенсия превратилась в гроши. В 1994-м установили новую.

Ельцин подписал указ о выделении помещения для Фонда социально-экономических и политологических исследований, который станут именовать просто «Горбачев-фонд». Михаил Сергеевич получил здание бывшего Института общественных наук при ЦК КПСС, который по привычке называли просто «Ленинской школой» — там обучали активистов братских партий. Осенью 1992 года здание отобрали. Горбачеву разрешили арендовать несколько комнат. Со временем он построил здание для своего фонда — на деньги, заработанные выступлениями по всему миру.

Ельцин не был снисходителен к поверженному сопернику. Он отверг предложение сохранить за бывшим президентом статус неприкосновенности. На пресс-конференции Борис Николаевич жестко сказал:

— Если Горбачев что-то хочет сказать и в чем-то признаться, пусть делает это сейчас.

Когда через восемь лет, в такие же декабрьские дни 1999-го сам Ельцин уйдет в отставку, он позаботится о том, чтобы получить эту самую неприкосновенность и многое другое, чего сам некогда лишил Горбачева.

Начальнику охраны Горбачева на всякий случай сказали, что он поступает в подчинение российского начальства.

23 декабря, в понедельник, состоялась прощальная встреча Горбачева и Ельцина. Журналисты хотели ее снять. Ельцин запретил:

— Ни в коем случае, никаких съемок, иначе встречи не будет.

Беседа шла десять часов. Во время обеда к двум президентам

присоединился Александр Яковлев. Горбачев передал Ельцину некоторые особо секретные документы, которые хранились в президентском архиве — среди них подлинник секретного протокола к советско-германскому договору 1939 года и материалы о расстреле поляков в Катыни.

24 декабря в зале, где раньше заседало политбюро, Горбачев прощался со своим аппаратом. Пришло человек пятьдесят. Горбачев всех поблагодарил, сказал, что 29 декабря аппарат прекращает свою работу, всех постараются трудоустроить, а сам он будет работать в фонде, который предстоит создать.

25 декабря Горбачев подписал указ о сложении с себя полномочий президента СССР и выступил с телеобращением-к народу. Он сказал, что прекращает свою деятельность на посту президента СССР «в силу сложившейся ситуации».

До выступления Горбачев позвонил Джорджу Бушу. Чего, спрашивается, он негодовал, что трое в Беловежской Пуще сразу позвонили американскому президенту, если сам сделал практически то же самое? Польстил Бушу:

— Ради нашего разговора специально тянул время, когда выступить по телевидению с кратким заявлением. Сделаю это через полтора часа...

После прощального выступления Горбачева над Кремлем спустили государственный флаг СССР и подняли российский, но, как оказалось, не той стороной, и пришлось поднимать еще раз.

В этот же день РСФСР стала называться Российской Федерацией (Россией).

Вечером Горбачев должен был передать Ельцину полномочия Верховного главнокомандующего. Церемонию намеревались провести в кабинете Горбачева. Но Ельцину не понравилось телеобращение Горбачева. Он предложил провести церемонию на нейтральной территории — в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, где проходят переговоры с иностранными гостями. Но на это не согласился Горбачев. Так они и не встретились.

Михаил Сергеевич подписал указ о передаче президенту России полномочий Верховного главнокомандующего и вручил ядерный чемоданчик министру обороны Шапошникову.

25 декабря днем Горбачеву позвонила Раиса Максимовна. Пришли люди из службы охраны и попросили в три дня съехать с дачи в Барвихе-4, потому что туда проведены средства связи, положенные Верховному главнокомандующему. Другой такой дачи в Подмосковье нет. Президентскую квартиру на улице Косыгина потребовали освободить немедленно.

Горбачев позвонил начальнику службы охраны Владимиру Редкобородому, который отвечал за безопасность союзного президента и его семьи:

— Перестаньте хамить, ведь это же квартира, там люди живут. Что мне, в прессу сообщить об этом?

Договорились, что Горбачевы освободят дачу за три дня. У человека, который только что руководил огромным государством, возникли проблемы с транспортом: управление делами российского президента отказало Михаилу Сергеевичу в машине для перевозки вещей и книг на дачу, выделенную бывшему президенту.

Старательность Редкобородого не помогла ему сохранить должность. Став хозяином Кремля, Ельцин сразу же его сменил. Верный Коржаков посоветовал поставить во главе службы правительственной охраны своего старого друга и сослуживца Михаила Барсукова. Тот стал комендантом Кремля и одновременно начальником Главного управления охраны.

Вадим Медведев, который был советником бывшего президента, вспоминает:

«27 декабря, в полдень, я позвонил в приемную, чтобы, как обычно, перед тем, как поднять трубку прямой связи с президентом, узнать у ребят в приемной, на месте ли он и кто у него.

Ответил незнакомый голос: «Горбачева в кабинете нет и не будет». Я был немало удивлен. И лишь после этого узнал, что в тот день произошло».

Утром Горбачев приехал к себе в кабинет, чтобы дать интервью японским журналистам, но там уже осваивалось российское руководство. В приемной сидели ельцинские секретари. В половине девятого утра Борис Николаевич пришел в президентский кабинет вместе с Хасбулатовым, Силаевым и Бурбулисом, и они даже выпили по рюмке, отметив такое событие. Вещи Горбачева перетащили в комнату охраны.

Анатолий Черняев записал в дневник:

«Конечно, нам отвратителен вид этой интеллигентской банды вокруг Ельцина (всякие бурбулисы, Козыревы и т. п.), подобно тому как были отвратительны интеллигентным кадетам, эсерам и меньшевикам, не говоря о монархистах, интеллигентные большевики в 1917—1920 годах».

Григорий Явлинский весьма критически оценил экономическую программу Ельцина, сказав: вам хватит ресурсов только до февраля, потом крах, и народ выйдет на улицы.

В окружении Горбачева были полны дурных предчувствий. Эдуард Шеварднадзе тоже предполагал, что все быстро закончится социальным взрывом, бунтом. Александр Яковлев предсказывал, что Ельцин продержится максимум до весны.