3

* * *


Виктор и Виктор… Два Виктора — так думал шестьдесят лет спустя Иоаким, сидя в кресле у психотерапевта на Нарвавеген и глядя в окно на гранитную часовню церкви Святого Оскара. Цепь ассоциаций, приведшая его к этому глубокомысленному заключению, была гораздо сложней, чем могла показаться на первый взгляд, и к отцу его имела лишь косвенное отношение. В эту цепь входили, как ни странно, «солёные крендели», «крашеная восточноевропейская блондинка» и даже «острое отравление диоксинами, но, скорее всего, тяжёлый алкоголизм». Один Виктор выиграл, другой проиграл, констатировал он, сгибая и разгибая пальцы ног в войлочных тапках, которые, как всегда, предложил ему психотерапевт, и оба носят то же имя, что и мой непогрешимый папаша, который невидимым катализатором наверняка присутствует в этой цепочке. Один Виктор, Ющенко, хороший, а его противник, другой Виктор, Янукович, — лузер, жулик, шпион и обманщик. Этот последний, судя по всему, был похож на самого Иоакима во всём своём ничтожестве. Надо сказать, что ни один из вышеприведённых выводов ни за что не пришёл бы ему в голову (и уж точно не запомнил бы он замысловатые фамилии антагонистов), если бы не некая Юлия Тимошенко. Он видел её накануне в вечернем выпуске новостей о беспокойных выборах в Киеве, и эта дама вызвала у него живейший сексуальный интерес.

— Юлия Тимошенко напоминает мне женщину, которую, как мне кажется, я люблю! — заявил он прямо.

Эрлинг Момсен исподтишка поглядел на наручные часы:

— Кто?

— Эта хорошенькая блондинка с силиконовой грудью она стоит во главе «Отпора».

Эрлинг непонимающе уставился на него.

— «Отпор». Оппозиционное движение на Украине. Я видел её вчера по ТВ. Говорят, она миллиардер, то ли на нефти, то ли на газе. Потрясающая женщина! Она напоминает мне Сесилию, если бы Сесилии вдруг вздумалось вымыть голову перекисью водорода… но на наших широтах женщины так не делают, почему-то это считается безвкусным… а почему? Человек ведь имеет право выглядеть, как ему хочется.

Эрлинг Момсен терпеливо ждал, когда же его пациент доберётся до сути, но Иоакиму вовсе этого не хотелось, он даже не особенно хорошо контролировал, что за слова формировались у него на губах, они возникали словно бы независимо от сознания. Ему очень хотелось немного пофантазировать об этой блондинистой секс-бомбе из Киева… Вчера в выпуске, между информацией о предстоящих похоронах Ясира Арафата и репортажем о бесстыдном, но в высшей степени ловком жонглирований «Скандией»[53] деньгами акционеров, она появилась в расстёгнутом горностаевом манто (в Киеве шёл снег), под которым было сильно декольтированное оранжевое платье цвета украинской революции… Она надувала силиконовые губы и выпячивала не менее силиконовую грудь — Иоаким даже представить себе не мог, что такая грудь может быть настоящей. Глядя на эту даму, он ощутил внезапную горечь — до того она напоминала ему ту, которая больше не хотела иметь с ним дела. Он уже мысленно прислушивался к наступающей медленной, с примесью печали, эрекции, но тут горделивый орган съёжился и обмяк: камеру перевели на жутковатого героя политической драмы к востоку от Днепра. Виктор «the good guy» Ющенко с гневом обличал фальсификаторов результатов выборов. Более всего он был похож на только что выкопанный труп.

— Говорят, его отравили, — сказал Иоаким, успешно избегая проницательного взгляда Эрлинга Момсена — тот, по-видимому, пытался заглянуть в мусорный контейнер его души. — Отравили диоксином. Скорее всего, исполнителем был похожий на Карелина русский из КГБ — ему было поручено убрать Ющенко, чтобы победил ставленник Москвы — Виктор «the bad guy» Янукович. Это всё из-за нефти. Колоссальное количество нефти.

— Должен сказать, я не понимаю, о чём ты… Давай-ка прокрутим ленту немного назад, чтобы не потерять нить. Значит, так… ты не хочешь себя связывать, но всё же рисуешь себе чуть не открыточную идиллию: Сесилия и ты, счастливая пара… ты даже что-то о детях говорил…

Неужели он и в самом деле говорил о детях? Дети? Счастье? Бог знает, какой бред может налипнуть на сознание, если сидишь слишком долго наедине с Эрлингом. Оставалось ещё четверть часа тейлористски[54] отмеренного времени сеанса психотерапии (семьсот крон за сорок пять минут), после чего он может двинуться прямо к офису Сесилии Хаммар и начать… да что там, другого слова не подыщешь: начать за ней слежку. В кризисной ситуации на правила хорошего тона можно и наплевать. В конце концов, у него же просто нет возможности с ней встретиться! Она без всяких объяснений вдруг сделалась недоступной — не брала трубку, не отвечала на мейлы, а когда он попытался дозвониться к ней на работу (шикарно обставленная редакция в Васастане), телефонистка вежливо сказала, что Сесилия Хаммар на важном совещании.

— К тому же совещание продолжится не меньше часа, и таких совещаний от двенадцати до пятнадцати штук ежедневно, в конторе и в городе, причём одновременно, — не удержался он от язвительного комментария в последний раз, — плюс обычная работа с девяти до пяти. Вы, должно быть, ввели хронологию Стивена Хокинга[55] в неизвестном мне измерении… или, может быть, мы вообще живём на разных планетах?

— Очень сожалею, — сказала бессердечная телефонистка, — но не знаю, чем могу вам помочь. Попробуйте связаться с ней по прямому телефону.

Что он и сделал, но на дисплее её рабочего телефона наверняка высвечивались номера звонивших, причём подозрительные звонки сопровождались ядовитым подмигиванием, и она поднимала трубку, только когда была уверена, что звонят по делу: Иоаким в этом убедился, набирая номер с чужих мобильников и из вестибюлей нескольких гостиниц — безрезультатно. Она ввела одностороннее радиомолчание. И с каждой новой попыткой поговорить с Сесилией он всё более и более выходил из себя. Он даже решил подкараулить её у конторы — а почему нет? Она же бросила его на произвол судьбы, а такие решительные действия предполагали не менее решительный ответ.

— О чём ты думаешь, Иоаким?

— Карелин. Или Сергей. Его так зовут, как выяснилось. — Сергей. Я кое-что разузнал — у неё роман с этим типом. Это тревожная новость. Я за него боюсь.

— Теперь я тебя совсем не понимаю.

По правде, Иоаким и сам себя не понимал. Но информация, раздобытая не особо честными путями, подтверждала его опасения.

— Карелин — это моя кличка в последнем романе Сесилии, — вздохнул он, рассеянно скользя взглядом по четырём маленьким картинам, висевшим за спиной у Эрлинга. — Я вчера вёл себя не особенно красиво… мне бы не хотелось об этом говорить.

Картины ничего ему не говорили, кроме совсем маленького полотна, изображающего лисье семейство в гостиной. Картина была подписана «Эрнст Бильгрен». Неужели Эрлинг разбогател и стал интересоваться искусством? Довольно любопытный вопрос!

— А сегодня вечером я собираюсь за ней следить. Посмотрю, куда она пойдёт после работы. Узнаю, где они встречаются. Попытаюсь подслушать, о чём говорят. Чем занимаются… Нет, конечно, ничего этого я делать не буду. Это немыслимо. Ни за что!

С Нарвавеген с её образцово вымытыми тротуарами доносился весёлый лай карликовых пуделей, гуляющих с до абсурда состоятельными дамами. Эстермальм — terra incognita для людей с интеллектуальными запросами вроде Иоакима. Но кто его знает, может быть, репутация скучного района и преувеличена. На самом деле здесь живут настоящие оригиналы, решил он и тут же нарушил золотое правило, гласящее, что во время психотерапевтического сеанса пациент должен сидеть совершенно спокойно. Вместо этого он встал и подошёл к маленькое лисьему семейству Эрнста Бильгрена. Богатство порождает безделье, безделье, в свою очередь, порождает скуку а скука — декаданс. Эстермальм в Стокгольме… где ещё в этой продолговатой стране люди красят своих пуделей в антично-розовый цвет и отводят к маникюрше, а сами в ожидании выхлюпывают устрицу за устрицей в местном ресторанчике?

— Много заплатил? — спросил он, разглядывая полотно. Мама-лиса нянчится с маленьким лисёнком, а папа-лис смотрит телевизор.

— Как посмотреть… Очень трудно оценивать в деньгах вещи, которые нравятся.

— А тебе нравится Буше?

— Кто?

— Французский живописец эпохи рококо… А Кройер? Поэт Скагена? Впрочем, ладно… забудь.

На юго-востоке клубились грузные ноябрьские облака. Наверное, тот же самый циклон, что вчера посетил Украину, но там была настоящая снежная буря, а здесь бурю предлагали в более умеренном, социал-демократическом издании.

— О чём мы говорили? — спросил психотерапевт. — А, да… о смерти твоего отца. Ты знаешь, о чём я подумал? Может быть, ты похож на него больше, чем хочешь признать…

— Никакого сходства. Мой отец был… — «немецкий педераст и фальсификатор», чуть не сказал Иоаким, но в последнюю секунду решил сделать финт в стиле Златана Ибрагимовича: — Мой отец был достойный человек, а я — нет.

— Значит, у тебя есть возможности для роста.

— Отец, например, не ел свои сопли, — к собственное удивлению, брякнул Иоаким, направляясь к стулу.

— Вот как? А ты ешь?

— Я этого не говорил. А если бы и ел — ты стал бы плохо обо мне думать?

— В мою задачу не входит ставить тебе оценки, Йокке, я не расцениваю твои мысли и поступки по шкале «хорошо — плохо». Важно, что ты чувствуешь сам. Речь идёт о том, чтобы ты разобрался в самом себе. Это же твои чувства и поведение, не мои.

— Нет, положа руку на сердце — что бы ты сказал, если бы узнал, что я начал поедать козы из собственного носа, как когда-то в детстве? Представь, душевное отчаяние дошло до такой степени, что я выковыриваю лакомства из носа и устраиваю пиршество… не правда ли, мерзко? Признайся…

— Как я уже сказал, в мою задачу не входит осуждать твои действия в личном плане…

У него здесь тихо, как в церкви, подумал Иоаким. Ему так и не удалось разобраться, живёт Эрлинг в этой квартире или арендует её для приёма обитающих в центральных районах Стокгольма миллионеров-невротиков. Если вдуматься, он вообще ничего не знает об Эрлинге — есть ли у него дети, женат он или одинок, болеет за футбол или предпочитает театр. Напротив него сидит человек, знающий про него всё, каждую неделю вынимающий у него из кармана тысячу крон за то, что копается в его жизненных ошибках, в скопившемся на дне сознания мусоре, внедряется в его душу… человек, настаивающий, чтобы Иоаким открывал перед ним всё свои секреты, и ни словом не объявившийся о своих собственных. Это несправедливо.

Ты что, собираешься отправить это в рот? — спросил внутренний голос, посещавший Иоакима в последнее время всё чаще. — Фу, какая гадость! Поросёнок!

— В таком случае рискну предположить, что это новый вид злоупотребления, — сказал Эрлинг, — ты же злоупотребляешь порнографией. Это всё явления одного рода, попытка убежать от настоящих чувств. Как только настоящие чувства дают о себе знать, ты стараешься избегать их с помощью временного возбуждения… так и рождается зависимость.

Иоаким не сразу понял связь между понятиями «порнография» и «злоупотребление», хотя это словосочетание подвело опасно близко к намёкам его приятеля Андерса Сервина три недели назад. Речь тогда шла о его доме на Готланде. В настоящий момент Иоаким временно сдавал его одному из деловых знакомых Андерса, и ему сейчас во все не хотелось об этом вспоминать, а вернее сказать, вообще не хотелось думать об этой затее, хотя она и приносила деньги. Но он понимал, что очень скоро будет просто вынужден думать, а может быть, далее что-то решать, потому что в том самом доме на Готланде меньше чем через двое суток он должен встретиться с сестрой и свояком. По-видимому, в связи с воспоминанием о Юлии Тимошенко и распутыванием одного из самых отдалённых узелков Сети в голове его возник некий семантический беспорядок. Узелок этот был вот какой: в Интернете обнаружился постоянно пополняемый удивительный подраздел наиболее типичных извращений — он немедленно нарисовался, как только порносёрфингист-любитель Иоаким, в попытке найти похожую на Юлию Тимошенко голую красавицу, написал два ключевых понятия: «секс плюс причёска кренделем»… и тут же выяснилось, что есть целый сайт, посвящённый так называемому прецельсексу, то есть сексуальному общению с солёными кренделями. Иоаким до этого и понятия не имел, что можно делать с солёными кренделями, он-то думал, что они предназначены для еды. Оказывается, не только.

Дрожащая серо-зелёная протоплазма, она уже по пути к твоему благородному языку, — с совершенно новой, писклявой и испуганной интонацией произнёс внутренний голос. — И тебе не стыдно?

— Конечно, тебе не повезло, — участливо сказал Эрлинг. — отец ушёл как раз тогда, когда мы начали приближаться к сердцевине твоих проблем. Может быть, в довершение сеанса поговорим немного о скорби, прежде чем двигаться дальше… У нас есть ещё несколько минут.

С кренделями можно делать что угодно, мысленно ускользнул Иоаким от темы, поскольку никакую скорбь сейчас он просто не мог себе позволить. А крендели… Можно, к примеру, засунуть полумягкий член в одну из этих пустот, а другие пусть объедают самые вкусные участки. Можно также надеть несколько крендельков на солёную палочку, и они будут работать как сухой и солёный буфер между двумя половыми органами. Можно предоставить солёным кренделям исследовать женские отверстия и полости… Эти изделия настолько прочны, что годятся почти на всё.

— Мои проблемы не в том, что папа умер.

— А в чём же, Иоаким?

— В каком порядке? По мере уменьшения или по мере нарастания?

— В каком хочешь, Иоаким.

— Женщина, которую я люблю, ушла от меня к русскому борцу и не отвечает на мои мейлы. Это раз: меня бросили. Второй пункт: я собираюсь за ней следить. Начну сегодня же. Меньше чем через час, как только отсюда выйду. Пункт третий: моё финансовое положение чуть лучше, чем весной, но в перспективе не выдерживает никакой критики. Пункт четвёртый: в моём летнем доме происходит что-то весьма сомнительное с моральной точки зрения. Пункт пятый: моя сестра собирается туда приехать…

Он продолжал механически перечислять запутанный список неудач последних месяцев, в то время как его истинное «я» не могло оторваться от утреннего стыдного происшествия, о котором въедливо напоминал ему внутренний голос. Определённо, если быть честным (вообще-то честность не являлась его сильной стороной) — это происшествие должно было бы занять первое место в горестном списке, а вслед за ним сразу следовал бы взлом электронной почты Сесилии, совершённый им накануне вечером. Но он не стал бы об этом рассказывать своему психотерапевту даже под угрозой смерти. Забыв время и пространство, в девять утра он сидел на изрисованном сиденье в метро — и вдруг очнулся, почувствовав, что на него смотрят. Если бы он сам находился среди публики, особенно в то время, когда был студентом в институте кино, он дал бы следующую раскадровку: какой-то несчастный входит в метро в час пик, садится и впадает в постмодернистское забытьё… но быстро очухивается, потому что вокруг наступает полная тишина. Смена кадра: герой глазами пассажиров (маловыразительная китчевая музыка по восходящей секвенции, бросается в глаза эстетика Русса Майера[56]). Аристократически выпрямленный указательный палец направляется в полуоткрытый влажный рот (крупный план рождает эротические ассоциации)… и тут несчастный внезапно осознаёт, чем занимается, — на пальце балансирует нечто трудноопределимое… что же это такое?.. Наезд, и теперь видят все: реальная порция носового содержимого по пути в жадную пасть… Стоп: — кричит кто-то (оператор? Бог?), а оскандалившийся герой выскакивает из вагона, благо поезд задержался на Уденплане из-за сбоя сигнализации.

Он вздрогнул и попытался не думать об этом, принудь воспоминание к ретираде… хуже всего было, что среди пассажиров затесалась одна из сотрудниц Сесилии, которая смотрела на него с нескрываемым отвращением.

Вот, значит, как низко он пал… и самое главное — перестал контролировать свои действия. И как долго это продолжается? А может быть, это не единственный случай? Может быть, он в подобном же трансе проделывал это не раз? В городе? В ресторане? На встрече с Андерсом Сервином?

Очень может быть, — пропищал внутренний голос. — Ничто мня не удивит… но ты ведь ещё и сын жулика.

— Наше время кончилось, — солидно констатировал Эрлинг Момсен и закрыл переплетённый в кожу блокнот, где содержалась вся история духовного падения Иоакима Кунцельманна. — Увидимся на следующей неделе… Я бы тебя попросил подумать, чем ты похож на своего отца.

Покуда Эрлинг провожал его к двери, Иоаким лихорадочно подыскивал слова, подходящие для сооружения ловушки интересующемуся искусством идиоту с хорошими деньгами. Ему, однако, мешало неотвязное чувство стыда, он никак не мог сосредоточиться и подобрать соответствующие фонемы, но произошло невероятное — Эрлинг Момсен его опередил. Может быть, это знак, что скоро всё повернётся к лучшему?

— Конечно же я знаю, кто такой Буше, — сказал психотерапевт. — Что, твой отец и в самом деле оставил работы Буше?

— Мелки по цветной бумаге. Чёрный аргилит, красный и белый натуральные мелки, зелёный фон. В отличном состоянии…

— Они же, должно быть, дико дороги?

Иоаким быстро прикинул, не стоит ли продать своему психотерапевту неизвестное масло Кройера или, скажем, итальянский ренессанс… Нет, Буше — самый безопасный ход.

— Если хочешь получить полную рыночную стоимость надо долго возиться, — сказал он. — Вопрос в том, стоит ли игра свеч. Можно, конечно, поискать покупателей за границей. Или обратиться в музей, у них есть закупочный бюджет на рококо. Аукционам в Стокгольме я не верю… Дорогой Эрлинг, я не ем собственные сопли. Если тебе это скажут, не верь.

— Разумеется! Но как ты думаешь… может частное лицо заполучить Буше? Небольшой рисунок, скажем….

Одна из проблем в его нескончаемом списке неурядиц — он должен Эрлингу деньги. Может быть, это можно использовать? Они уже разработали схему выплат долга, чтобы не отказываться от лечения, но тут как раз и содержалась наживка.

— Почему же нет? — сказал он. — Я же у тебя в долгу, так что ты идёшь вне конкурса. Только мне надо сначала поговорить с сестрой. Мы решаем вместе.

— Я понимаю… очень хорошо понимаю! Позвони, как надумаешь. Мне всё равно нужно время, чтобы раздобыть деньги.

* * *


На следующий день после разговора с Георгом Хаманом Иоаким рассказал сестре всё, что он узнал о Викторе. Она не хотела верить… как и следовало ожидать. Она прожила всю жизнь в уверенности, что её папа — благородный гетеросексуальный мужчина, а оказалось — всё наоборот. Чтобы не быть голословным, он отвёз её в ателье на берегу и показал следы отцовской деятельности.

— Не знаю, что и думать, — сказала она, увидев две подделки Кройера, итальянский ренессанс, наполовину готовый пастиш Дюрера, а также пачку листов aux trois crayons в стиле Буше. — У меня такое чувство, что мне нужно как минимум пару лет, чтобы всё это переварить.

Она с трудом сдерживала слёзы, но тут подал голос Эрланд:

— А откуда ты знаешь, что этот человек говорит правду? Эти картины, на мой взгляд, вполне подлинные.

— Но не на мой… И то, что он рассказал Иоакиму, всё разъясняет. Как он мог собрать такую коллекцию, не имея состояния? Почему так много различных стилей и манер? Почему он всё уничтожил перед смертью? Почему его никто и никогда не видел с женщиной?.. — Жанетт брезгливо взяла с мольберта панно Дюрера, отнесла к мусорной корзине и бросила. Со стуком.

— Ну-ка погоди, — сказал Эрланд тоном, по которому Иоаким понял, что приобрёл в свояке неожиданного союзника. — Что общего между одним и другим? Ну, предположим, он иногда подделывал картины. Или копировал чтобы заработать. Или ему просто было интересно, или его просили — какая разница почему?.. Но я совершенно уверен, что часть его коллекции — самые что ни на есть подлинники и лежат они в надёжном месте. В банковском хранилище, если я правильно понял.

— Не будь так уверен, — сказала Жанетт. — Его клерк будет на работе в понедельник. У меня такое чувство, что нам ещё предстоят печальные неожиданности.

Она села прямо на пол, словно из неё вышел весь воздух.

— О боже… Значит, папа сидел в лагере во время войны…

— Как фальшивомонетчик, — сказал Иоаким, обдумывая, как сказать сестре о Кройере, которого отец продал Семборну, хотя интуиция подсказывала, что лучше промолчать. — Если верить этому Георгу Хаману…

— А что он рассказал о маме? Расскажи ещё раз, у меня сразу всё не умещается в голове.

Иоаким попытался кратко пересказать всё, что ему ещё более кратко сообщил Хаман, стоя на пронизывающем ветру на фалькенбергском вокзале в ожидании поезда на Мальмё, откуда он заказал билет на Берлин. Что-то насчёт того, что мать их была художницей, но иногда зарабатывала проституцией… Хаман и сам знал немного может быть, не хотел рассказывать.

— Но почему они рожали детей, если он был гомосексуалом?

— Этого я не понял, — честно сказал Иоаким, — полагаю, что гомики в те времена рассуждали так же, как и сегодня, — заводили ребёнка с подходящей лесбнянкой… Понимаешь, тогда, на вокзале, старик не успел всё объяснить, — подошёл его поезд.

Жанетт встала с таким трудом, как будто на это ушли её последние силы. Она подошла к полотнам Кройера, прислонённым к сейфу.

— Не знаю, что со всем этим делать… Первое, что приходит в голову, — надо всё уничтожить.

— Решительно против, — сказал Эрланд. — Надо сначала внести полную ясность в вопрос о подлинности.

Но Жанетт его не слышала, она была поглощена другой мыслью.

— Ты должен был взять адрес, вдруг понадобится его найти.

— Жанетт, дорогая, я был в таком же шоке, как и ты. И старик же сам жулик; он не из тех, кто разбрасывается визитными карточками. Да какая, в конце концов, разница, папа же всё равно умер! Сейчас уже поздно задавать вопросы…

Жанетт издала тяжёлый вздох. Иоакиму показалось, что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так тяжело вздыхал.

— Тогда ничего не остаётся, кроме как попытаться каким-то образом оправдать всё это…

И, произнеся эти слова, она в тот же вечер вернулась в Гётеборг.

К счастью, размышлял Иоаким, стоя под маркизой магазинчика на Санкт-Эриксплане, откуда ему была видна контора Сесилии Хаммар на другой стороне площади, к счастью. Эрланд оказался в моральном плане вполне сомнительным субъектом, что, впрочем, Иоаким всегда подозревал. Через два дня после той поездки в ателье позвонил клерк из банка и сообщил, что все произведения искусства, которые они считали подлинными, Виктор незадолго до смерти снял с сохранения (и, как они догадывались, уничтожил). Ещё он сказал, что отец умер чуть ли не нищим — все деньги, накопившиеся за годы на его счетах, он жертвовал различным художественным фондам. Даже ателье заложил, чтобы переводить деньги фонды помощи молодым художникам, как в Швеции, та и за рубежом.

Удивительную новость, что фотографии Виктора британской форме сделаны с мастерством профессионала, играющего совсем в другой лиге, чем любители, фотошоперы, посылающие рождественские открытки с собственными портретами в костюмах разных эпох, — эту новость даже Жанетт переварила сравнительно легко (они предполагали, что Виктор сделал их в конце войны, может быть, это было как-то связано с его статусом беженца, с какой-нибудь клеточкой в иммиграционной анкете, которую надо было заполнить хорошо подкреплённой ложью). Но смириться с мыслью, что она открывала свою галерею премьерным вернисажем из фальшивок, она просто не могла.

— Наиболее вероятно, что все до одной картины вышли из его мастерской, — сказала Жанетт. — Папа продолжает портить мне жизнь и из могилы… если всё это выйдет на свет божий, я буду опозорена. Хорошую репутацию зарабатывают годами, а рушится она за секунду.

К счастью, тут бразды правления взял Эрланд. Он разыграл свою партию с мастерством профессионального наперсточника. Ему, например, удалось волшебным образом погасить импульс Жанетт: она собиралась разыскать всех заказчиков, купивших на премьерном вернисаже русских супрематистов из собрания Виктора, поведать им всё, как есть, и попытаться вернуть деньги. Он еле-еле уговорил её не обзванивать подруг, чтобы поделиться ужасной правдой, не привлекать полицию. Когда банковский клерк открыл им глаза, что Виктор не только опустошил своё хранилище, но и жертвовал кучу денег на стипендиальные фонды, взбеленился Эрланд, а не Жанетт.

— Это ваше наследство он растратил, — прорычал он в телефон. Было слышно, как где-то в комнате всхлипывает Жанетт. — Он не имел на это никакого права, что за разница, какими путями ему достались эти деньги.

Именно Эрланд хитростью и увещеваниями отговорил Жанетт сжечь все оставшиеся подделки. А месяц назад он начал агитационную кампанию — а что, если продать их на голубом глазу, будто бы они никогда ничего не знали о преступной деятельности отца?

Как раз об этом они и собирались поговорить на Готланде, во всяком случае, Иоаким на это надеялся. Эрланду как раз подвернулась конференция в Висбю, так что им представился идеальный случай выкурить трубку мира и объединить усилия на будущее.

Оставалось решить одну маленькую проблему: ещё до того, как они решились провести этот военный совет, Иоаким подписал контракт с некоей кинокомпанией. Он сдал им свой дом в аренду, и по целому ряду причин ничего изменить было нельзя. Итак, решил он, вполглаза наблюдая за подъездом, где располагался офис Сесилии, остаётся только одно: как можно быстрее разделаться с добровольным шпионажем, поспешить на Готланд и позаботиться, чтобы кинокомпания собрала манатки до приезда Эрланда.

Он прислонился к стене дома и начал обдумывать вопросы, которые он должен поднять за столом переговоров: может ли Жанетт подключить свои контакты? Есть ли среди её клиентов достаточно доверчивые коллекционеры? Или, может быть, стоит обнаглеть и обратиться к интересующемуся Кройером адвокату Семборну, чья доверчивость, если можно так сказать, подтверждена документально? К тому же психотерапевт Эрлинг Момсен заинтересовался Буше — это хороший признак.

Постепенно темнело. Видимость ухудшилась. Он проявил предусмотрительность и захватил с собой маленький театральный бинокль. Сейчас он пытался через большие витринные окна в офисе Сесилии разглядеть, что там происходит. На нижнем этаже стояли несколько кожаных диванов, сгруппированных вокруг роскошной, в стиле арт-деко, стойки администратора. Он узнал женщину, которая сейчас разговаривала с дежурной, — это была одна из тех, кто присутствовал при его утреннем позоре. Ударил гейзер стыда, но со своей кунцельманновской привычкой к катастрофам он его игнорировал. Никого, кроме этих двух женщин, в приёмной не было, а в сам офис, где работала Сесилия, заглянуть было невозможно.

На объектив бинокля упали капли дождя. Иоаким снял их бумажным носовым платком. Когда он вновь поднял бинокль, в приёмной появились двое парней из редакции мод — пришли выпить кофе из шикарной эспрессо-машины. Сорокалетние оболтусы в кедах и джинсах «Cheap Monday» напомнили ему Андерса Сервина и всё поколение, родившееся в шестидесятые, — они отказывались взрослеть.



Месяцы, прошедшие после похорон Виктора, дали ему некоторую финансовую передышку. После отца осталось кое-какое имущество, хотя стоимость пары стульев от Альвара Аальто[57] даже близко не стояла к тем деньгам, что Иоаким рассчитывал получить от продажи произведений знаменитых художников. Продав мебель и незаложенную часть дома, где помещалось ателье, он выплатил кое-какие из самых неотложных долгов. У «торпед» на мотоциклах, похоже, нашёлся другой, более перспективный клиент. Но в октябре его слабая надежда на экономическое процветание приказала долго жить. Поэтому он и нашёл Андерса Сервина. Повышение процентной ставки, которым его огорошили полутеневые банки, где он, радуясь собственной изворотливости, брал кредиты, никак не укладывалось в теперь уже куда более скромные планы.

Его соученик по высшей школе, казалось, даже слыхом не слыхивал о проблемах такого рода. Сервин принял его в шикарном офисе рядом с Карлаплан. Он только что вернулся из двухнедельного отпуска в каком-то резервате для миллионеров в Вест-Индии. Его плейбойский загар был выше всяких похвал. Он простецки треснул приятеля по спине. Бессмертен он, что ли, подумал Иоаким.

— Старик! Как я рад тебя видеть! Честно говоря, мне казалось, твои моральные принципы слегка высоковаты для нашей отрасли!

— Я пришёл не от хорошей жизни… В такой шторм где ещё искать спасительную гавань, как не у старых друзей.

Моложавый командарм провёл его через открытые просторы генерального штаба на двухсотметровую конторскую поляну и усадил на диван рядом с превосходно оснащённым баром:

— Что выпьешь? Старый добрый виски? «Ред Булл» с водкой?

— Без водки, спасибо.

Толстяк, похожий на Адама Альсинга[58], при ближайшем рассмотрении оказался Адамом Альсингом. Он весело помахал Андерсу из-за стеклянной перегородки. На периферии пейзажа продефилировали две красивые женщины.

— Мы расширяемся, — сказал Андерс. — Прикупили офис рядом и пробили стену. Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как простор. Мы же занимаемся фантазиями, стараемся мечту сделать реальностью.

Он достал антиастматический ингалятор из карман молодёжных джинсов в стиле хип-хоп и сделал два быстрых вдоха.

— Как ты знаешь, мы разрабатываем концепты для телевидения. Творческая фантазия — это главное. И нам нужны толковые ребята… но, может быть, чуть менее толковые, чем ты. Боже мой, Йокке, ты же один из самых умных людей, каких я только встречал! Я помню твою работу в киноинституте о гомосексуальной тематике у позднего Пазолини. Блистательно! Просто гениально!

Грубое преувеличение, подумал Иоаким. Его самый большой и, возможно, единственный талант в студенческие годы заключался в поразительном нюхе — он всегда чувствовал, что актуально, а что нет. Из упомянутой Андерсом курсовой работы он помнил только кучу цитат из «Проблем пола» Джудит Батлер и сконструированное им вербальное прокрустово ложе, куда он загнал Пазолини чуть ли не кувалдой. Но он ещё и помнил, что на курсе Андерс Сервин считался безнадёжным тупицей… то, что он сейчас сидел перед ним, загорелый, богатый и преуспевающий, казалось в высшей степени несправедливым.

— Не знаю, — скромно сказал он. — В то время можно было рассматривать всё на свете под углом половых проблем.

— Грандиозно, старик. Ты был грандиозен. Правду сказать, твоя квалификация слишком высока для любой практической области. Такой парень, как ты, должен быть профессором…

Зазвонил один из прямых телефонов, но Андерс его отключил, бросив раздражённый взгляд на дисплей.

— Ты не представляешь, сколько искателей счастья сюда заносит. В основном девицы. Я мог бы трахать их сутки напролёт. Нет, серьёзно! Трахать и трахать. У нас есть такие люди, они-то всегда готовы использовать некоторый дефицит этики. Один парень соорудил у себя в офисе специальную комнату, зеркала на потолке и всё такое прочее… Собирается пережарить как можно больше помешавшихся на известности провинциалок, пока у него ещё стоит…

Андерс жадно покосился на ингалятор.

— О чём я бишь? Да… мы занимаемся разработкой формата телевизионных программ. Но не только. Мы создаём платформу будущего… подготавливаем пути интерактивных наслаждений — Интернет, мобильные телефоны…

Он по-мальчишески плюхнулся на диван и протянул своему единственному слушателю банку «Ред Булл». Джинсы сползли до середины зада, и на их законном месте оказались белые трусы. На глазах Иоакима разыгрывалась чудовищная битва во всех четырёх измерениях бытия: истинный возраст никак не хотел подчиняться представлению Андерса о том, на сколько лет он выглядит… Хозяин достал мобильный телефон. На дисплее невероятно толстая женщина двигалась в ритме, который должен был представлять африканский танец.

— Один из наших пилотных проектов, — сказал он бодро, но с одышкой. — Эта девушка входит в новую концепцию реалити-шоу. Она и ещё десять толстух будут соревноваться в похудании… вернее, в липосакции. Выигрывает тот, кто предоставит для отсоса больше сала. Ты даже не догадываешься, как далеко они готовы идти! У нас будет постоянно присутствовать реаниматор, и это вовсе не перестраховка.

— Может что-то случиться?

Андерс зажмурил один глаз, вытаращив при этом другой.

— Определённый риск есть, но зрителей мы не посвящаем. Этот формат призван иметь исключительно позитивный характер. Формат «feelgood», благоденствие слёзы радости не только у участниц, но и у зрителей. Новое тело, новые перспективы в будущем. Мы хотим людям только добра.

Он снова включил видеопросмотр на мобильнике и дал Иоакиму ещё раз полюбоваться на трясущиеся телеса.

— Что скажешь?

— Да… Захватывает.

— Причём за конкурсом можно будет следить по мобильнику. И в Сети! Мы поставили у этих девушек дома веб-камеры, так что за их жизнью можно будет, если захочешь, следить от и до. Так сказать, килограмм за килограммом. То же и в клиниках, где их лечат; везде камеры, даже в операционных… ну, ты знаешь, для эндоскопической хирургии.

— Это, наверное, недёшево — оплатить время крупной клинике.

— Операции будут делать в Риге… это вдесятеро дешевле, чем здесь у нас. Замечательный город! Я там был уже раз пятнадцать… ну, в связи с проектом. Полно красивых женщин. Пять сотен — и трепи её, сколько хочешь!

Последняя фраза, очевидно, давала понять, какую лакомую перспективу сулит работа в команде Андерса Сервина. Иоакиму вдруг очень захотелось устроиться на такую работу.

— Самое забавное в этой катавасии, что мы начали с проверки идеи в виде мобильного сервиса. Дали кругам разойтись по воде. Будет успех — доведём формат до следующего уровня: коммерческое телевидение. Пятый канал уже участвует в финансировании!

В остеклённом конференц-зале закончилось совещание. Адам Альсинг и ещё четверо асов тележурналистики с внешностью конокрадов вывалились из дверей, с гоготом пожимая друг другу руки. Секретарша подошла к Андерсу и передала ему бумаги, поставив крестик в записной книжке. В её одежде обращала на себя внимание привлекательная симметрия: ультракороткая юбка и ультраглубокое декольте.

— Распишись в самом низу, — сказала она. — И не забудь: в четырнадцать часов у тебя встреча со «Стриксом».

Она улыбнулась и исчезла где-то на просторах необъятного офиса. Улыбка явно носила следы ботокса.

— Вот тебе пример, как они не должны выглядеть, если хотят получить у нас работу, — задумчиво сказал Андерс, подождав, пока секретарша отойдёт на достаточное расстояние. — Но всё равно — проходит пара месяцев, и все становятся вот такими. Титьки почему-то растут. Юбки садятся в стирке. С ними происходит метаморфоза — словно бы они годами хотели выглядеть именно так и вот наконец получили свой шанс.

— Всё это замечательно, — сказал Иоаким, — особенно если у тебя есть для меня какая-то работёнка… Ты оставил сообщение на ответчике…

Андерс Сервин на какой-то момент изобразил непонимание, потом отрицательно помахал ладонью.

— Честно говоря, мы в последнее время сделали несколько неверных ставок. И не только мы. Все в отрасли наделали ошибок. Надо было больше сотрудничать и меньше конкурировать. Нельзя, чтобы третий канал показал «Невероятную пятёрку»[59], а четвёртый — «Приёмный покой стилиста». Первый канал не должен ставить «Идеальную форму» одновременно с «Островом толстяков» на пятом. Или «Холостяк» и «Любовь или деньги» — одновременно, в прайм-тайм, на двух каналах одного и того же хозяина… Как это может пройти в стране с девятью миллионами жителей? Я уж не говорю обо всех этих мудацких фабриках попсовых звёзд…

— Конкуренция, похоже, убийственная, — машинально сказал Иоаким, провожая взглядом ещё одну секретаршу с пачкой бумаг под мышкой — её юбка была ничуть не длиннее, чем у предыдущей. Ему ещё сильнее захотелось получить здесь работу.

— Мы недооценили, насколько зрители влюблены в программу «Домашний мастер». Мы недоучли взрывную силу кулинарных шоу. А ещё воскресные приложения вечерних газет! Читаешь — будто мы в какой-нибудь Тоскане! Фабричные рабочие начали на завтрак жрать ослиную салями. «Консум»[60] превратился в прилавок с деликатесами. Спрашиваешь фалунскую колбасу[61], над тобой смеются. Если бы ты знал, что таскают с собой на ланч в каких-нибудь Бенгтсфорсе или Брумёлле! Всем подавай Карла Яна и Мат-Тину![62] Традиционное документальное мыло дышит на ладан… Всё больше интерес к драматическим сериалам… И что же мы, лапки кверху? Нет, малыш, не дождутся! Сейчас будущее за программой «Сделай меня другой». Человек должен иметь тело, вписывающееся в наше время, внешность, с которой не стыдно войти в обставленную Тимелли или Кирштайгером квартиру… Чтобы есть пасту с трюфелями по Карлу-Яну Гранквисту, нужен стиль!

Андерс Сервин раздражённо потряс мобильником, поднёс ко рту ингалятор и сделал три глубоких вдоха.

— Короче говоря, надо отсасывать у народа жир, пока он не влезет в стандарт! Тут мы и появляемся на горизонте! Мы отсосём у этих баб весь жир, их никто не узнает! Мы сделаем их народными героинями! А знаешь ли, сколько в стране толстяков?

— Много…

— Миллионы! Двадцать процентов населения страдает ожирением! И эта группа всё растёт. А почему она растёт? Потому что люди несчастны. А люди, когда они несчастны, утешаются чем? Они утешаются жратвой. Ты разве не видишь логики? Не видишь, как наш формат влезает в современность, как рука в перчатку? Мы не можем без конца унижать людей, они от этого устают. Мы хотим показать счастье! Счастье отсосанных, когда они станут изящными и свежими…

Андерс Сервин уставился на него взглядом полководца.

— Надо найти общую точку, — пробормотал он. — Эти женщины будут представлять нас всех. Несчастные, пожелавшие стать счастливыми…

— А ведущий выступает в роли верховного жреца, — попытался подыграть Иоаким. — Он проводит участниц, этих толстух, через Великий Жертвенный Ритуал. Я имею в виду, в жертву приносится излишний вес, отсосанные килограммы выкладываем на алтарь телевидения для интерактивного общественного ознакомления. Я думаю про Бодрияра[63]: симуляция… гиперреализм, имплозия масс…

Но все попытки продемонстрировать остроту и парадоксальность мышления были бессмысленны, если не смехотворны. Он понял это по скучающей мине Андерса — тот поднялся и подошёл к стойке, чтобы налить себе новую порцию «Ред Булла» с водкой. Зазвонил его мобильник, и, как показалось Иоакиму, он ухватился за него с видимым облегчением.

— Сервин слушает… Привет, Калле! — Он поднял ладонь: мол, немного терпения, Йокке. — Нет, нет, никаких препятствий, во всяком случае юридических… Сомнительно? Знаешь, мы здесь, в конторе, не особенно охотно употребляем это слово. Да-да, разумеется. Накачаем их спиртом, и они гарантированно поведут себя как свиньи… Петер Вальбек[64] за джокера? Why not!.. Или Торстен! Ещё лучше! Он ведь нищий или бездомный или и то и другое… Мы предлагаем ему квартиру и за это снимаем там круглые сутки…

Иоаким мысленно продолжал тему, которую он так не удачно начал развивать: страдания замещённых, распятие в веке цифровых технологий, интерактивная травля. Демократизация телевидения. Низший класс похищает мультимедийный дискурс. Медиадарвинизм. Жизнь как борьба и состязание. Но тут его внимание отвлекла третья секретарша (или это была опять первая?): она наклонилась, чтобы выкатить тумбочку из-под стола, и, насколько ой мог оценить на расстоянии, трусов под коротенькой юбкой не было.

— Ингрид Сведе? — орал в трубку Андерс. — Ты об этой эротической старлетке? Трах-бах-Ингрид?.. Тут мы сталкиваемся с демографической проблемой… ей ведь уже за сорок?.. Может, Бинго Ример предложит кого-нибудь посвежее… ну вот та, например, с титьками… как её, Наташа Пейре?.. Конечно, конечно, сбрось мне этот файл… на неделе поговорим.

Андерс сложил мобильник и небрежно нацарапал что-то на бумажке.

— Если Брокенйельм мог реабилитировать Билли Ватта в «Баре», почему бы нам не пригласить Торстена Флинка… — Вид у него был такой, как будто он только что сделал трудный моральный выбор.

— Разумеется! Мне нравится Торстен… К тому же ему надо помочь… Мы же говорим о большом художнике сцены, а сейчас у него трудная полоса в жизни… Это будет очень благородно — предоставить ему крышу над головой, карманные деньги… В благодарность он может сделать что-то вроде театрального шоу онлайн…

— Не мели чепуху, — сказал Андерс, — нашему контингенту насрать с высокой горы на Торстена как актёра. Они хотят видеть алкоголика, наркомана… в общем, лузера! Неудачника!

Он снял кроссовки «Конверс» и начал сильно массировать правый голеностоп.

— Ты когда-нибудь замечал, Йокке… самые крупные деятели в отрасли… Шерман, Вайсе, Ашберг… они все евреи!

— Ты что, подался в антисемиты на старости лет?

— Я просто констатирую, что у евреев гениальный нюх на эту комбинацию — деньги и клубничка… о дьявол, как болит нога! Мой врач утверждает, это потому, что у меня неверно поставлен свинг в гольфе. Ты слышал когда-нибудь что-то подобное? Неверно поставлен свинг!

— Звучит вполне антисемитски, если хочешь знать моё мнение…

— Дорогой Иоаким… Я голосую за левых. Мне нравится эта страна, мне нравится система, я охотно плачу наши запредельные налоги… но годы в отрасли научили меня ненависти к политкорректности… где есть политкорректность, там нет телевидения… Слушай, ты зачем пришёл? Евреев защищать?

— Ты написал, что у тебя есть для меня работа.

Андерс соорудил горестную гримасу:

— Честно говоря, я не думаю, что ты именно тот человек, который нам нужен…

— Но у меня на автоответчике…

— Уже нет! Мы работаем под прессом, Йокке… Мы сейчас наняли людей, пробили стену… отрасль трясёт. — Андерс угрожающе помахал ингалятором, очевидно, чтобы сделать образ трясущейся отрасли более доходчивым. — У меня астма развилась от всех этих стрессов. Нет ни малейшей свободы манёвра, даже смешно… Если мы не введём пару новых форматов, ничего хорошего нас не ждёт…

— У меня полный пролёт, Андерс. И у меня было ощущение, что…

— Sorry. Ты умный парень. Но в нашем деле погибнешь. Для твоего же блага, Иоаким, я вынужден тебе отказать.

В конференц-зале клонированные секретарши собрались вместе, чтобы продемонстрировать свою неотразимую женственность пожилым дядькам, одетым как подростки. Иоакиму вдруг стало очень грустно, что ему никогда не представится возможность узнать их поближе.

— Я мог бы помочь тебе быстро заработать… — вдруг сказал Андерс. — Ты ещё не продал свой дом на Готланде?

— А что?

— Не мог бы ты его сдать на пару недель? Тебе хорошо заплатят, куда лучше, чем через бюро. Очень хорошо заплатят!

— А зачем им мой дом?

— Киносъёмка. Один мой знакомый ищет экзотическую натуру. Я мог бы направить его к тебе.

— Ничего противозаконного?

— С чего ты взял? Он снимает фильм, и ему нужна подходящая натура. Вот и всё. Я позвоню тебе на неделе. Держись…



В самом начале восьмого Сесилия вышла из конторы. Она осторожно огляделась по сторонам, словно почувствовала слежку. В дождевике, яхтсменских башмаках и забавной зюйдвестке она напомнила Иоакиму ночного сторожа на парковке. Она глянула на часы и прогулочным шагом двинулась вверх но Уденгатан. Он пошёл за ней. держась поближе к парку Васа, чтобы в случае чего успеть туда юркнуть. Как в кино, подумал он.

Жалкий тип, — весомо произнёс внутренний голос, — ну и трус! Ты не стоишь даже тени этой женщины! Иди домой и ляг… пора начать жить по-человечески!

Она остановилась у ресторана «Васахоф» и зашла купить сигарет. Этот ресторан… когда-то здесь разыгрывался символический пролог их любви, за тарелкой с омаром и устрицами и бутылкой шампанского (Альфред Гратьен, Брют Миллесме 1997, 1200 крон за бутылку)… А здесь, под дождём, качество жизни всё ухудшалось. В это время года у него всегда появлялась мысль — не эмигрировать ли куда-нибудь в тёплые края? Но сейчас эта тяга была заметно слабее, чем обычно: ни мокрые носки, ни всё ухудшающееся настроение, ни сгущающаяся над городом тьма — всё это было неважно по сравнению с женщиной, вышедшей из ресторана с сигаретой «Мальборо» в углу рта и без малейших сомнений, чуть ли не прыжками, изящными, впрочем, как у газели, взявшей курс на Уденплан. Ради Сесилии, подумал Иоаким, он согласился бы и на ещё более мерзкий климат, на ещё более непроглядную тьму, ещё более пронизывающий ветер… он согласился бы на жизнь у ещё более холодного моря, лишь бы чувствовать её тело рядом со своим.

Они миновали рощу у Обсерватории и Высшую торговую школу. Дождь всё усиливался. Мрачные пешеходы горбились под зонтиками, обмениваясь мёртвыми взглядами в свете уличных фонарей.

Как же ты мог так низко пасть, это просто невероятно… ты не можешь даже набраться мужества и посмотреть ей в глаза… вместо этого ты тащишься за ней, как третьеразрядный сталкер… просто блевать хочется.

Но на этот раз внутренний голос, подавляемый неукротимым либидо и осознанием важности предприятия, звучал не так уверенно, как обычно. Вся энергия Иоакима уходила на то, чтобы не быть обнаруженным. Он прятался за случайными прохожими, следил за сигналами светофоров и огибая гигантские лужи… и проклинал себя, что не догадался взять дождевик или хотя бы непромокаемые башмаки. На невидимом поводке он следовал за своей судьбой… а судьба его шла и шла впереди, на первый взгляд без всякой разумной цели и перспективы. За недостатком драматизма в погоне мысли скользили по обледенелым скатам сознания… вот сейчас он вспомнил про дом на Готланде.

Что там происходит? Экзотический фильм в экзотическом месте? Что бы это могло значить на новоязе Андерса Сервина?

До самого последнего времени он был уверен, что там снимается какое-то документальное мыло. Скорее всего, с эротическим подтекстом. На это указывало всё… почти всё… во всяком случае, не так уж мало. Кинокомпания «Роллер Коустер фильм» работала в его доме уже десять дней, и если он правильно понял, сейчас они доснимали недостающие кадры. То же самое говорил неделю назад и Андерс Сервин, когда Иоаким пытался выжать из него хоть какую-то информацию в связи с вручением очень уместного чека на двадцать тысяч крон.

— Расслабься, Йокке, — сказал Андерс, — речь идёт о профессионалах. Я не знаю точно, чем они там занимаются но беспокоиться не о чем. Какой-то реалити-эксперимент — я так думаю. Вот-вот закончат. У тебя же нет там соседей? Или как?

Иоаким так и не понял, какое отношение имеет ко всему этому наличие или отсутствие соседей, но при его хроническом безденежье в сочетании с желанием жить, как директор «Скандии», двадцать тысяч были весьма и весьма желанны. Поэтому он и не стал продолжать расспросы, а подписал путано сформулированный контракт, дававший кинокомпании «Роллер Коустер фильм» право без всяких условий и без помех использовать его дом для интерьерных и экстерьерных съёмок четыре недели в ноябре, а если понадобится, ещё одну неделю в любое время. Название компании прожёвывалось с трудом, и Иоаким воздержался от поисков загадочной киностудии в «Google»… скорее всего, по причинам, тесно связанным с его давно уже ставшей притчей во языцех двойной моралью.

— So what, — сказал он вслух самому себе, когда Сесилия свернула на Кунгсгатан и направилась к Стуреплану. — Можете снимать что хотите, эротику-хренотику, какое мне дело? Только сделайте перерыв на приезд моей чопорной сестрицы, вот и всё…



Оказывается, конечной целью вечерней прогулки был ресторан «Риш» на Биргер Ярлсгатан, и в связи с этим возникли новые проблемы. Дело в том, что в «Риш» работал один из его кредиторов, бармен, чьё имя растворилось в алкогольном тумане. За полгода до описываемых событий тот допустил ошибку, позволив некоему Йокке Кунцельманну развлекаться в соответствии со своими гедонистическими наклонностями.

Перед входом стояла мрачная, пропитанная уксусом обманутых надежд очередь метров в двадцать. Сесилия подгоняемая ветерком собственного совершенства, обошла очередь, как будто её и не было, а Иоакима одолели сомнения. Ещё несколько месяцев назад он сам пользовался привилегиями по части очередей, но неоплаченный счёт на две тысячи крон… такие слухи бегут на десять километров впереди задолжавшего, распространяясь от барменов к вышибалам и обратно. Он остановился. Надо было что-то придумать.

Два волкодава в униформе у входа перебрасывались короткими фразами. Они игнорировали его с хладнокровием дипломированных палачей.

Ну придумай же что-нибудь, — сказал внутренний голос. — Прояви инициативу. Предложи им соплю пожевать. Заболтай их до обморока!

— Йокке, старичок, что ты тут делаешь? — воскликнул голос у него за спиной. Он обомлел.

Второй раз за короткий срок Провидение послало ему Андерса Сервина.

— Мне повезло, что ты появился, — сказал Иоаким. — У меня есть одно дело там, в ресторане… причём неотложное. У тебя же везде связи… помоги мне пройти.

Андерс был в сопровождении двоих парней, словно вырезанных из еженедельника «Дела недели»: тёмные костюмы от Армани, ботинки «Чёрч».

— О боже, Йокке, у тебя такой вид, словно ты продал масло, а деньги потерял. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось… Мне просто нужна помощь… я должен пройти внутрь. Ты тоже сюда?

— Вообще-то мы собирались пропустить по рюмочке в «Стурехоф», но… жизнь стала бы скучной, если бы планы не менялись. Ты что, в самом деле собирался встать в очередь? В такую погоду это вредно для здоровья…

— Рабская христианская мораль, ну ты знаешь, об этом Ницше много написал, — выдавил из себя Иоаким, глядя на вышибал — похоже, они его узнали… хорошая это новость дли плохая, определить пока не удавалось. — Эта мораль въелась в наши провинциальные души довольно прочно…

— Ха-ха-ха! — засмеялся Андерс, похоже, что искренне. — На такое только Йокке Кунцельманн и способен! Рабская христианская мораль! Ницше! Провинциальные души! Откуда ты всё это берёшь?

Есть люди, перед которыми ты почему-то всё время в долгу, подумал Иоаким, когда вышибалы пропустили компанию в ресторан… придётся отблагодарить их в следующей жизни. Он двигался в кильватере Андерса и его приятелей в прикиде от Армани. Эти люди знают, чего хотят, подумал он, три авантюриста, они не боятся рисков, они прутся вперёд, направо и налево обмениваясь приветствиями с другими миллионерами. Впрочем, его очень устраивала возможность затесаться между ними и спрятаться в их тени. Он не собирался подходить к Сесилии прежде, чем подготовит небольшую лекцию… И, навострив все пять чувств, слегка пригибаясь, с поднятым воротником, как эксгибиционист, убегающий от возмущённой толпы, он прошёл незамеченным до дальнего столика и сел на место, где мог бы прятаться за абажуром настольной лампы, пока официанты приводят в порядок столик, великолепный обзор, решил он, осмотревшись. Он видит всех, а его никто. Раньше или позже Сесилия подойдёт к бару, и тут-то и произойдёт случайная встреча… Вопрос только в том — что делать дальше?



Накануне, пока Юлия Тимошенко красовалась перед заснеженной украинской телекамерой, он совершил поступок, за который ему было немного стыдно. Собственно говоря, это именно Юлия своей речью о праве человека на самореализацию и свободный обмен информацией вдохновила его проверить этот тезис на практике. Он, так сказать, проникся идеей самореализации и права на информацию и, словно бы походя (разрешив, однако, сначала свои сомнения по поводу солёных кренделей), двинулся дальше, на стартовый сайт хотмейла, где в бесплатном почтовом ящике в графе «имя пользователя» написал мейл-адрес Сесилии Хаммар.

Подстрекаемый несправедливостью её молчания, он начал пробовать различные сочетания букв в графе «пароль». Чисто случайно он вспомнил, как они однажды провели ночь в её конторе… После затяжного акта любви на письменном столе рядом с её компьютером она призналась, что, во-первых, из лени, а во-вторых, потому, что вечно забывает пароли, она почти всегда пользуется соединёнными в одно слово именами отца и матери. Скорее всего, и в своём личном почтовом ящике она тоже пользуется этим паролем.

Почти машинально, словно бы одна рука, нажимая клавиши, не очень точно знала, что делает вторая, он залез в её переписку. Ему было немного стыдно, он даже символически обругал себя за этот взлом, но всё произошло так просто, что он вдруг понял, почему крупные предприятия вкладывают миллиарды в безопасность своих компьютеров. Понадобились всего две попытки. Он влез в её почтовый ящик и с удивлением смотрел на экран.

В папке для черновиков он нашёл незаконченное письмо ему самому. Что она собиралась ему написать, так и осталось загадкой, поскольку письмо содержало всего два слова и один восклицательный знак: Дорогой Иоаким!» Больше ничего, будто её внезапно отвлекло какое-то очень важное дело. По дате выходило, что письмо начато в первых числах июля, то есть всего через пару недель поле смерти Виктора. Может быть, она хотела принести соболезнования, но не нашла достойных слов?

В ещё четырёх сохранённых набросках не было ничего интересного. Деловая переписка, которую она почему-то вела с домашнего компьютера. Обзор собрания редакции, раздражённое письмо какому-то фотографу-фрилансеру — ему якобы было поручено сделать фоторепортаж с выставки мебели, а представленный материал оказался ниже всякой критики. Ещё одно письмо — запрос о твёрдых абонентских ценах в энергетической компании «Фортум».

Входящие и отосланные письма были куда интереснее.

Он начал с отосланных. Одиннадцать штук, остальные вычищены. Он прочитал всё, но так и не нашёл объяснения её внезапному молчанию.

Как кот у блюдца с чересчур горячим молоком, он сделал круг и заглянул в корзину. Корзина пуста, за исключением откровенного спама. Он вернулся в папку с входящими, здесь содержались главные ценности.

Шпион несчастный… Инфильтратор! — заклеймил он самого себя, улыбаясь и оглядывая содержимое папки. Интересно, что случится, если Сесилии именно в этот самый момент вздумается войти в свою почту. Получит ли она сообщение о взломе? Заподозрит ли что-то, получив сообщение, что пароль уже введён? И если да, то не подумает ли она на него?

Он прокрутил список. Тридцать семь писем. Тридцать три, если не считать непрочитанные. Он начал снизу, с письма, озаглавленного «Осенний праздник журнала «Кафе». Пожалуйста, сообщите о вашем участии не позднеe…».

За четверть часа он просмотрел половину корреспонденции, не найдя никаких улик, объясняющих, почему она его бросила. Но, может быть, она тут же выкидывает такую информацию или ведёт любовную переписку по другому адресу? Во всяком случае, ни одно из его десятков, как бы не сотен, отчаянных писем не было сохранено. С хладнокровием мясника она разделывалась со всеми его страстными попытками вернуть её назад, с его проникнутыми душевной болью мольбами о примирении, любовными излияниями, объяснениями, просьбами, жалкими попытками исповедаться… он даже пытался использовать смерть Виктора, чтобы вызвать к себе жалость. Его писем не было даже в корзине для мусора. Что за чудовищное существо! С каким эмоциональным айсбергом столкнулся его корабль!

Минуточку… нет, одно письмо сохранено, обнаружил он, скользя взглядом по списку. Как раз то, которое ему меньше всего хотелось бы, чтобы она прочитала. Лучше было бы, если бы он вообще его не посылал.

Он открыл письмо, и его окатила волна стыда и брезгливости. Как он только мог послать такое! Неужели это он сам формулировал эти невыносимо пошлые фразы? Слова вроде «моя богиня» или «соблазнительная еврейская шалунья»… Этот бред не просто отвратителен, он наверняка вызвал у такой женщины, как Сесилия, безграничное презрение к автору — но его в тот день несло безостановочно. Он читал дальше. Поэтические банальности… «хочу прижать голову к твоим подушечкам», сопровождаемые полубезумными ревнивыми восклицаниями типа «дьявольская измена» или «кто был этот уголовный паяц в самолёте?» и невыносимым пустозвонством… «твой навсегда»… а это что? «Аминь» в конце письма — это же клинический случай! К своему ужасу, Иоаким обнаружил и приложенное фото. Он даже не хотел его открывать, потому что прекрасно помнил происхождений этого снимка… Поздно ночью в сентябре, когда осеннюю тьму можно было вынести, только куря один за одним джойнты величиной с гаванскую сигару и запивая их несчётным количеством красного вина, после шестичасовой тяжёлой работы на сайте «sexxplanet.com», чёрт дёрнул его сделать собственный портрет с автоспуском и тут же послать его Сесилии. Нет, он вовсе не хотел открывать этот снимок, это было бы прямым поводом к самоубийству, но сволочной указательный палец словно бы сам по себе щёлкнул по кнопке мышки, и на экране возник голый человек, а именно он сам… У него даже слёзы на глаза навернулись. На голове у портретируемого подаренная когда-то её кузеном кипа, вспышка немилосердно выставила на свет божий все холостяцкие жировые валики. Он истерически хохочет в камеру, держа в руке полувставший член, головка влажно поблёскивает в мертвенном потустороннем свете. На заднем плане виден дисплей компьютера, где на картинке 1,2 мегабайта порнозвезда Сильвия Сан предаётся сомнительным развлечениям с бананом. В свободной руке у него лист бумаги, на котором крупно написано: «ТВОЙ ВЕЧНЫЙ СЛУГА. УМОЛЯЮ, ПОЗВОНИ!»

Новый девятый вал стыда. Она сохранила эту почту наверняка с одной-единственной целью — как самопредупрежденне и зарок: никогда не иметь ничего общего с этим психопатом…

Сделав над собой усилие, он заставил себя прочитать оставшиеся письма, превозмогая стыд. Он решил не дать стыду помешать его свободному падению в бездну бесстыдства. И наконец его усилия были вознаграждены. В самом конце списка он нашёл письмо от подозрительного адресата: sergej202@foi.se. Это был ответ на какое-то её сообщение под рубрикой «скоро встретимся, моя милая».

Одна проблема: сообщение не открыто. После коротких сомнений его ненасытная жажда правды взяла верх над страхом быть разоблачённым. Он откинулся на стуле, щёлкнул мышкой и прочитал следующее:

«Надеюсь на новую встречу. Выходные, правда, ничего хорошего не обещают, но начало недели посветлее. Напишу, когда разберусь с рабочей схемой. С».

Сергей?

Насколько Иоаким помнил, Сесилия никогда не упоминала никакого Сергея в числе своих знакомых. Но в чём тут можно сомневаться? Неужели не ясно, что это именно тот славянского вида мафиози с самолёта?



Сейчас, сидя в «Риш» в обществе Андерса Сервина и его деловых знакомых, он вдруг подумал, что ход его мыслей накануне, когда он, как ему казалось, был в состоянии решить любую наисложнейшую интеллектуальную задачу, был не так уж безупречен. Его фантазия подогревалась ревностью… с какого перепугу он, например, связал русское имя Сергей с тем типом с самолёта, которого он окрестил Карелиным? Он же о нём ровным счётом ничего не знал… Короче говоря, сделанные им выводы следует признать преждевременными. Здесь, среди реальных людей, его рассуждения выглядели куда менее убедительными, чем накануне. И тем не менее все его нелепые поступки были основаны именно на давешних догадках.

Он, например, взял и ответил «сергею202» от имени Сесилии. Как он мог не ответить на закамуфлированное любовное письмо этого русского подонка с предложением нового «тет-а-тет»? Иоаким сочинил текст, который накануне показался ему безупречным. «Я не хочу больше тебя видеть» и «Пожалуйста, никогда больше не звони и не пиши», «Я ставлю точку»… все эти фразы подвели его к ещё более энергичному финалу: «Пошёл в жопу!» — и он подписал всё это именем Сесилии Хаммар.

Сейчас все эти казавшиеся накануне само собой разумеющимися действия уже не выглядели такими непогрешимыми. Полный идиотизм, признался он себе. К счастью, вспомнил он, сжимая в кулаке стакан с грогом, предложенный Андерсом, к счастью, у него хватило ума выкинуть это письмо из папки «отправленные», а само письмо «сергея202» вновь отметить как непрочитанное. Короче, сделал всё, чтобы замести следы своей подлости. Но всё же надо признать — это была настоящая подлость.

— Ты ведь ещё не промотал свои двадцать кусков? — весело спросил Андерс, выглядывая из-за бутылки водки в ведёрке со льдом, батареи стаканов с грогом и полуторалитровой бутыли шампанского. — Да, тысяча крон теперь не то, что когда-то. В Риге, мои дорогие, та же самая водка, что стоит перед вами, стоит сотню, и русская шипучка примерно столько же. Но главная проблема — латыши хотят поженить свой дикий капитализм с импортом нашего вульгарного стиля жизни… Да что там, двойные чаевые… бутылка скоро будет стоить двести. Там, в Прибалтике, мы копаем себе экономическую могилу. Через десять лет глобализации все вернутся на исходную позицию. Кроме самых бедных, естественно.

Приятели Андерса, не отрываясь от меню, вдумчиво кивали, подтверждая его слова.

— Как у тебя там, на даче?

— Не знаю. И скорее всего, не хочу знать…

— Моя секретарша сегодня говорила с «Роллер Коустер фильм». Похоже, они хотят использовать этот пунктик о лишней неделе, если понадобится провести дополнительные съёмки. Начнут завтра…

— Не знаю, возможно ли это…

— Контракт есть контракт. Йокке. Они заплатили двадцать тысяч, чтобы пользоваться твоим шале как съёмочным павильоном… А вообще они очень довольны. Готланд оказался именно тем, что им нужно. В меру экзотично, но всё же Швеция. И главное, никто не мешает.

За стойкой стоял его лысый кредитор… В тот вечер идея пригласить пятнадцать штук светских алкоголиков на выпивку в кредит показалась ему гениальной. Минут пять назад лысый глянул своим козлиным глазом на их столик, и определить, что именно этот взгляд означает, было не так легко.

— Мне плевать, что они там делают… и ты прав, денег уже нет. Сейчас у меня другие проблемы.

— Я ему помогаю, а он сидит и ворчит, — сказал Андерс, повернувшись к своим дружкам, — и самое замечательное, мне это нравится! Мне нравится, когда Йокке огрызается. Странно, но это придаёт мне бодрости.

Иоаким слушал вполуха. В баре, как ему показалось, появилась женщина, ради которой он здесь оказался.

— …плевать, что они там делают, — передразнил Андерс Иоакима. — А вы знаете Карстена Хамрелля? Таинственный мужичок! Раньше работал в рекламе. А Йокке, мой приятель по университету, сдал упомянутому Хамреллю дачу, а теперь боится, что они там снимают какую-то пакость… А может быть, и так. Откуда мне знать? Я не из тех, кто много спрашивает. А двадцать тысяч — вполне приличный пластырь, если оказался в дыре…

Парни в костюмах «Армани» засмеялись деловым смехом. Но Иоаким их не слушал, хотя тема была ему небезынтересна… Та, в баре, и в самом деле оказалась Сесилией, она была с незнакомой ему женщиной. Дамы заказали по бокалу белого вина и исчезли на застеклённой веранде выходящей на улицу. К его удивлению, они держались за руки.

— Прошу меня простить, — услышал он собственный голос. Ноги нащупали опору и подняли его со стула, а дистанционно управляемая рука задвинула этот самый стул под стол. И ноги его, абсолютно лишённые какой-либо связи с мозгом, тронулись в путь.

Он вовсе не собирался к ней подходить. Смысл его действий (если он вообще имелся, если в жизни вообще есть какой-нибудь смысл) заключался в том, чтобы следить за ней, быть от неё поблизости, попробовать разузнать что-то, может быть, подслушать случайный разговор, узнать, наконец, не встречается ли она с кем-то ещё. Да, в конце концов, просто бросить взгляд на её вырез и тугие бёдра. Но получилось всё не так. Она заметила его, когда он обогнул компанию изрядно подвыпивших женщин.

— Иоаким, что ты тут делаешь?

Он уже несколько месяцев не стоял так близко от неё, и у него перехватило дыхание.

— Мы здесь с Андерсом Сервином, — выдавил он. — Ну, ты знаешь, мой приятель ещё со студенчества. Деловая встреча. Придумываем фильм… А ты что здесь делаешь?

Сесилия, по-видимому, не чувствовала никаких угрызений совести из-за своей измены, она выглядела так, как будто не чувствовала угрызений вообще ни за один из совершённых ею в жизни поступков. Чуть поодаль, у окна, её приятельница устраивалась за столиком, поглядывая на них с едва заметным удивлением.

— Мне нужно кое-что выяснить с Саскией… — В тоне её звучала странная приподнятость. Она помахала подруге — Дескать, я сейчас, это не займёт много времени — и продолжила: — Понимаешь, кто-то написал ей мейл от моего имени… или, может быть, её мужу, по тексту не поймёшь. В общем, мистика какая-то. Мы решили встретиться и постараться понять, что это всё значит.

Сукин сын, — сказал внутренний голос со всей возможной серьёзностью. — Чёрт бы тебя побрал с твоими блестящими идеями!

— Полный бред. Кто это сделал, зачем — ничего не понять. Наш компьютерщик говорит, что кто-то влез в мой почтовый ящик. В принципе это очень легко, если знаешь пароль. Хотя вычислить хакера всё равно можно, надо только понять, как искать.

— Наверное, — сказал Иоаким. Ничего более разумного в голову не пришло.

— Мы сейчас проверяем IP-адреса, пробуем узнать, с чьего компьютера пришло сообщение. Подумай только, даже это можно узнать… это просто потрясающе, не правда ли?

Лысый бармен нагнулся к напарнику и доверительно что-то сказал, показывая в сторону Иоакима. В воздухе начали проскакивать пока ещё неслышные грозовые разряды.

— Саския просто убита… ты понимаешь, это сообщение пришло на компьютер её мужа… она им иногда пользуется, хотя это и запрещено. Сергей работает в засекреченном до идиотизма оборонном институте, и даже его домашний компьютер огорожен частоколом всяких виртуальных заборов…

— И что вы хотите выяснить? Саския пишет записки на суперсекретном компьютере мужа? И туда же получает ответы?

Ну да, что-то вроде этого. Может быть, придёте! подключить СЭПО[65]. Подумай, а вдруг речь идёт о терроризме.

До Иоакима начала медленно доходить ситуация, в которую он вляпался. Всякие термины, вроде «шифровка», «SSL[66]-связь» начали всплывать в памяти, требуя уважения. Ладони вспотели, свидетельствуя о растущей нервозности, поскольку он вспомнил, что именно содержало его сообщение.

— Но Саския рассвирепела главным образом по личным причинам, — сказала Сесилия. — Мы постоянно переписываемся — надо решить вопрос о лэй-ауте в газете… она недавно работает с нами. Мы даже успели подружиться. И вдруг, ни с того ни с сего, вчера вечером она получает письмо, якобы написанное мной. И в этом письме я предлагаю её мужу идти в жопу, предлагаю не звонить и не писать и сообщаю, что ставлю точку, словно бы у меня с ним когда-то что-то было!

— А было?

— Что?

— С её мужем…

— С ума сошёл! Но ясное дело, она волнуется. Письмо угрожающее… а муж её — шишка в оборонном институте!

Сесилия помахала сидящей за столиком Саскии; та тоже подняла руку. У них роман, решил Иоаким.

— И Сергей начал ревновать, он решил, что письмо адресовано Саскии и что это не у него, а у неё роман на стороне. Вот мы и решили поговорить и всё выяснить… и самое странное, что опасения Сергея, похоже, сбываются… у нас чуть ли не любовь! Подумай только, я начинаю западать на женщин!

Он не верил своим ушам. Он и глазам своим не хотел верить: лысый бармен со своим напарником шушукались с вышибалой, со злостью указывая в его сторону.

— Сесилия, — сказал он, — я хочу знать только одно. У тебя есть кто-то? Я тебя видел в самолёте из Висбю несколько месяцев назад. И с тех пор, как я тебя видел в обществе этого… человека, от тебя ни звука.

— Ты словно бы меня и не слушаешь… Я хочу сказать что я, возможно… как это дико ни звучит… в общем, я лесбиянка. Или, может быть, бисексуальна. Я ничего подобного не испытывала, и Саския тоже… Этот хакер оказал мне потрясающую услугу: только сегодня, вот сейчас, вечером, мы поняли, какие чувства питаем друг к другу…

Она буквально сияла, он никогда не видел её такой: чистая наивная радость, как у ребёнка в Диснейленде.

— Прости, Иоаким. Саския ждёт.

— Я тебе не верю… но ты так и не ответила на вопрос…

Она серьёзно поглядела на него. Чуть ли не с сожалением, как ему показалось. И этот взгляд причинил ему куда больше страдания, чем любые заслуженные им упрёки.

— У нас же с тобой ничего не получилось, — сказала она. — Я не могу решить твои проблемы, и, думаю, никто не может…

— Мои проблемы в счёт не идут… Всё это мелочи. Что касается денег, я сейчас на нуле. Но, как ты знаешь, папа оставил наследство… Я прекрасно помню, что должен тебе десять тысяч…

— Оставь их себе, Иоаким. Мне плевать на деньги. А твоя главная проблема, что ты на них помешался. Я очень сожалею, что отец умер, в самом деле сожалею… нет, дай мне закончить. Ты хороший человек, Йокке. Но ты не можешь сам с собой разобраться. Прежде чем найти кого-то, ты должен найти самого себя. Ты мне и в самом деле нравился. Ты и сейчас мне нравишься. Нам было хорошо, но это не работает… и знаешь, твой… портрет, что ты мне послал… давай сделаем вид, что этого не было.

Изображение его самого в формате jpg появилось где-то на краю внутреннего поля зрения и начало кривляться как гном… с этой смешной кипой на макушке и с цилиндрическим предметом органического происхождения в руке. И ещё одно изображение возникло на этом экране: он сам в метро этим утром, и сотрудница Сесилии, наблюдавшая его позор… да, на этом фоне всё, что бы она ни сказала, будет справедливым.

— Ты, наверное, желаешь только добра, Йокке… Но я… впрочем, скорее всего, не только я, любая женщина просто не может принимать тебя всерьёз. Мне искренне жаль. Желаю счастья!

Она повернулась и пошла к своему столику, успев передать эстафетную палочку катастрофы следующим участникам: двое здоровенных вышибал приближались к нему с двух сторон с не терпящим возражений видом. Он стоически ожидал и этого удара судьбы.

— А ты пойдёшь с нами, — сказал один из них, орангутан, который всего полгода назад низко кланялся, открывая перед ним дверь с приниженностью дрессированной обезьяны. — Поговорим на свежем воздухе.

Он, не возражая, пошёл за ними, а в голове без всякой связи вертелись такие понятия, как террорист, FOI[67], лесбиянки… и он никак не мог додумать ни одну из в изобилии возникающих мыслей до конца. Он машинально отметил своё отражение в огромных витринных окнах ресторана… Он видел, как двое вышибал ведут его, как овцу на заклание, видел свои бодро переступающие ноги, идиотскую улыбку (боже, по какому поводу?!), весь его нелепый облик, повадку щенка, который вот-вот начнёт вилять хвостом… И к ужасу своему, обнаружил, что указательный палец его правой руки направляется к носу, триумфально пенетрирует ноздрю и шарит в глубинах органа обоняния в поисках сочной добычи… Отражение в окне было почти непостижимой, неземной резкости: палец добрался наконец до великолепной, роскошной козы, достигшей за этот вечер, покуда он выполнял своё шпионское задание, идеального размера и консистенции…



Очень чётко, словно под лампой в операционной (или, может быть, в свете кинопрожектора на съёмке), он увидел, как открывается его дебильный рот, как физиономия оттаивает, словно у наркомана перед утренней дозой… Но сейчас он был начеку. Он был готов к борьбе со своей нелепой привычкой, он непоколебимо решил противостоять соблазну. Иоаким, подбадриваемый пульсирующей в нём волей к сопротивлению, с брезгливой миной достал носовой платок и вытер непокорный палец. Жизнь, подумал он, покидая зал в сопровождении вышибал, вошла в новый, неизведанный поворот.

* * *


Пассажирский паром «Висбю» осторожно выбрался из скалистых лабиринтов южного архипелага и взял курс на величественный известняковый остров в ста морских милях к юго-востоку. Если посмотреть сверху, паром напоминал сигарообразный космический корабль, ритмично подминающий трёхметровые волны. Дул резкий, почти штормовой ледяной ветер, но пассажиры его почти не замечали. Работа восьми колоссальных двигателей «Вертсиле» угадывалась разве что по лёгкой вибрации. Корпус аккуратно разламывал воду. Когда глубина под килем достигла шести метров, корабль вышел на глиссирование, он шёл со скоростью двадцати восьми узлов, резал пополам гигантские косяки салаки, кромсал неводы, насмерть перепугал стаю чаек. Балтийский тюлень, державший путь на Утё, чудом избежал кровавой судьбы… В кембрийских расщелинах на дне изготовились к атаке едкие химикалии. Свинец и азот тяжело оседали на силурийских плато и вскармливали новые поколения ядовитых водорослей, а те медленно всплывали на поверхность, приурочив свой выход ко времени летних отпусков. Водоизмещение корабля составляло тридцать семь тысяч тонн, при таких размерах ему нечего было опасаться. Так же, впрочем, как и пассажирам. На светлых, остеклённых палубах передвигались тысяча четыреста человек, нимало не заботясь об умирающем море. Они пили пиво, восхищались видами, читали газеты сплетничали, усаживались в кресла или шли полежать в каютах. Среди них были владельцы четырёхсот пятидесяти автомобилей и водители тридцати грузовиков, мрачно притаившихся в самом низу парома, на грузовой палубе.

Но некоторые всё-таки были настроены критически, а многие из самых критичных даже заплатили деньги, чтобы высказать свои критические взгляды перед критически настроенной публикой в салоне — не успел паром выйти в море, как открылась очередная Балтийская конференция, проходившая, без сомнения, при поддержке WEF и WSF[68]. Правые встретились с левыми в море, а потом дискуссию решено было продолжить в Высшей школе в Висбю. Всемирный экономический форум собирался дать бой очернителям из Всемирного социального форума, очередная конференция которого должна была состояться уже через пару месяцев в Порто Алегре. Давос, где они предпочитали обычно собираться, отказал — из соображений безопасности. Поэтому тема утреннего заседания в последнюю минуту была изменена — «Между Давосом и радостью» заменили на «Балтийское море и глобализация: критический взгляд». Даже тени не осталось от первичного замысла.

— …сегодня международную политику диктуют межнациональные крупные корпорации, — доносилось из репродуктора на палубе. — Горстка влиятельных боссов устанавливает правила глобальной экономики. Но лояльность в их сознании даже не ночевала. Некий малопримечательный субъект мужского пола — должна заметить, почти всегда мужского пола, — прошедший путь от курьера до руководителя финансовой империи, напоминает футболиста, который меняет клубы в зависимости от того, где больше платят…

Участники слонялись по залу в поисках свободных стульев — молодые люди с бейджиками «Права животных», приколотыми к немецким флисовым курткам с капюшонами, девочки-подростки в палестинских шалях, защитники прав сексуальных меньшинств, надутые академические бройлеры с неясной сексуальной ориентацией, молодые люди в костюмах, с макроэкономическими ухмылками. Президиум заученно-демократически поглядывал на публику. Дебатами руководил погрязший в долгах телеведущий, всегда готовый на любую халтуру. Кроме него, на подиуме сидели: представительница движения «АТТАК», многообещающее молодое дарование из Тимбру, известный социолог, кормящийся на стыке сразу нескольких, на первый взгляд несоединимых, наук, доцент с кафедры мультимедийной коммуникации, национал-эконом и ещё несколько личностей неясного происхождения.

— Думаю, нам следует чаще использовать понятие «Наша планета», — в осторожной позитивистской манере вставил философ. — Или слово «Теллус»[69]. Чтобы пережить глобализацию, надо вернуться к видовому мышлению. Мы обязаны стать теллусианцами и внушить самим себе, насколько одиноки мы в универсуме.

— А мне лично хотелось бы вернуться в Европейском союзе к патриархальной сельскохозяйственной политике, — сказала представительница «АТТАК», уже успевшая возмутиться дискриминационным с половой точки зрения распределением мест за столом президиума. — Наверняка здесь на корабле есть фермеры, — обратилась она к публике — честные готландские фермеры? (Ответа она не получила: честные готландские фермеры предпочли традиционно промолчать.) КАП, Совместная аграрная политика, ежегодно выделяет 400 миллиардов крон субсидий сельскому хозяйству. Но что ещё хуже — переизбыток мяса и зерна продают за бесценок. Это ведёт к катастрофический последствиям для крестьян в небогатых странах… не лучше ли, если европейские фермеры… это касается и вас, с Готланда… получат гражданское пособие? Чтобы не делать ничего! Сидите и наслаждайтесь вашим прекрасным островом! А мы будем импортировать сельскохозяйственную продукцию из развивающихся стран. Это обойдётся налогоплательщикам намного дешевле и к тому же будет способствовать глобальной справедливости!

— Мы полностью согласны, — сказало молодое дарование из Тимбру, — хотя и по прямо противоположной причине. Я согласен, что КАП отжила свой век, это ценовые манипуляции, и больше ничего, в современную экономику они не вписываются. Есть и другие организации, которые надо было бы потихоньку, без лишнего шума отправить в небытие. Международный валютный фонд, например, или Мировая торговая организация… исключительно для блага глобальной экономики.

— Что вы имеете в виду под глобальной экономикой? — перебила его прыщавая девушка из публики. — Девяносто процентов мировой торговли состоит из финансовых трансферов, сотни миллиардов летают между биржами в Токио и Нью-Йорке, достаточно щёлкнуть мышкой. Реальная торговля товарами составляет не более пяти процентов!

— Поэтому мы и предлагаем налог Тобина[70]! — мгновенно отреагировала представительница «АТТАК». — Даже пять сотых процента налога на валютные операции укротят этих близоруких спекулянтов. И к тому же такой налог даст вдвое больше, чем все ежегодные вспомоществования, а значит, можно будет создать фонд развития и хоть как-то уменьшить всю эту несправедливость.

— Бреттон-Вудская система[71] давно мертва, — сказал национал-эконом, потягивая минеральную воду, — а Тобин внёс своё предложение в 1972 году, когда она ещё шевелилась. После чего он успел не один и не два раза отказаться от своей идеи, особенно после того, как она была присвоена антиглобалистами.

— Мы не противники глобализации, — раздражённо сказала дама из «АТТАК». — Мы против того, как она проводится, а это большая разница.

— Когда я начинаю критиковать МВФ, все думают, что я левый, — продолжило взятый курс молодое дарование, — но я выступаю с классических либеральных позиций. С какого перепугу Международный валютный фонд должен спасать нежизнеспособные экономические формации, почему надо на деньги западных налогоплательщиков выручать биржевиков, скупивших никчёмные государственные облигации в Парагвае? Или вложивших деньги в добывающую промышленность в Того? Перманентный кризисный пакет способствует только тому, что эти люди идут на неразумный риск, они знают: в случае чего МВФ всегда прибежит с подтиркой. И в конечном итоге всё идёт к чёрту. Посмотрите, что было в прошлом году в Аргентине.

— Уважаемый господин, по-видимому, начитался Эрнандо де Сото[72], — заметил межотраслевой социолог. — Но проблема Латинской Америки как раз и заключается в новом либерализме и ни в чём ином!

— А вы — сторонник Рауля Пребиша[73], I presumel[74]?

— Можете быть уверены!

От этого заявления у молодого дарования загорелись глаза, и оно перешло в прямую атаку:

— Для непосвящённых: мы говорим о самом яростном фехтовальщике за честь так называемой теории зависимости[75], ещё и сегодня обожаемой левыми интеллектуалами… и без таких адептов-психопатов, как этот аргентинский антиглобалист Пребиш, марксистская зараза не пережила бы падение Берлинской стены ни на секунду. Создатель теории зависимости — это Ленин сегодня, такой же интеллектуальный карлик и экономический халтурщик. Это просто удивительно, как много во всём остальном умных и образованных людей на Западе клюнули на эту ленинскую наживку, — он презрительно усмехнулся в сторону межотраслевого социолога. — В своём знаменитом памфлете «Империализм как высшая стадия капитализма», написанном в 1914 году, Ленин пытается теоретически опровергнуть факт, что рабочий класс в Европе, вопреки теории Маркса, по мере развития капитализма живёт всё лучше и лучше… Владимир Ильич понял, что без шельмовства не обойтись, и схватился за первую же соломинку: дескать, капитализм всего лишь выигрывает время, оттягивает свой конец, перенося эксплуатацию рабочего класса в колонии! Натужно до крайности! А в Латинской Америке люди вроде Пребиша продолжают валить все несчастья сначала на колониализм, потом на постколониализм, потом на неолиберализм, а теперь, наконец, на глобализацию… вот как, например, присутствующий здесь Эрланд Роос.

— Но разве не о том же писал Гегель? — встрял в разговор философ. Воспитанная публика продолжала притворяться, что внимательно слушает. — Демократия — одна из форм секулярного христианства! Гегель, не вкладывая в эти слова негативный смысл, хотел сказать, что христианство — идеология рабов. И равенство всех перед законом — не что иное, как воплощение христианского идеала о равенстве всех верующих в Иисуса — жизнь раба не менее ценна, чем жизнь господина.

Никто не понял, что он хотел сказать, но ему хорошо заплатили, поэтому просто молчать он не мог.

— Так почему же экономика растёт в Юго-Восточной Азии, а в Латинской Америке не растёт? — продолжило молодое дарование из Тимбру. — Думаю, потому, что у азиатов хватило ума отпустить рынок, а латиноамериканцы, за исключением Чили, пытаются его регулировать. Капитализм в некоторых странах не работает по той простой причине, что он там и не ночевал. Простыни не смяты…

— Хорошо бы нам попробовать вернуться к дискуссии о Балтийском море и глобализации, — робко сказал растерявшийся председатель и посмотрел на часы. — В Висбю, как вы помните, к нам присоединятся делегации из России и Балтийских стран. У них, разумеется, есть своя точка зрения…



Во втором классе, на той же палубе, но ближе к корме, разбушевавшиеся на конференции страсти были не особенно заметны. Здесь люди предавались более простым удовольствиям — играли в карты, решали судоку, перебранивались из-за тесноты. Пили кофе и читали газеты. Публика состояла в основном из одетых по-туристски пенсионеров и школьников с пустыми взглядами, увлечённых компьютерными играми. Насколько Иоаким Кунцельманн успел заметить, красивых женщин среди публики не было, зато был явный перебор девочек в паранджах.

В кормовом салоне он нашёл место, на которое, похоже, никто не претендовал. Прошли времена, когда он мог позволить себе летать в Висбю. Надо выстоять. Он никак не мог переварить сказанное ему Сесилией — с этим начинающимся на букву «л» словцом. Она не может быть лесбиянкой. Скорее всего, у неё какое-то временное расстройство рассудка, наверное, на сексуальной почве — такое объяснение вполне укладывалось в представление о Сесилии и нисколько бы его не удивило. Вчерашние события вообще казались маловероятными… на них словно была наброшена тонкая плёнка выморочной, невзаправдашней столичной жизни — декорации детектива, декорации рекламного фильма… и сам Иоаким в маленькой, но трагичной роли. Подумав, он решил дисквалифицировать её признание насчёт лесбийских склонностей. Этого не может быть. Хуже обстояло дело с его хакерским подвигом. Он пытался убедить себя, что всё дело в скверной системе компьютерной безопасности в оборонной отрасли и никому не придёт в голову его в этом взломе обвинить.

— Многие мультинациональные предприятия вернулись к методам эксплуатации рабочего класса, место которым в девятнадцатом веке, — вдруг донёсся из репродуктора знакомый голос — техник в радиоузле по ошибке нажал не ту кнопку. — Они находят внешние ресурсы, как это у некрасиво называется. То есть продают производство какую-то страну с дешёвой рабочей силой и умывают руки: дескать, это не на наших фабриках люди работают, как рабы на галерах. Вот так выглядит глобализация для миллионов людей, которые получают за свой труд всё меньше, а условия работы становятся всё хуже…

Насколько было известно Иоакиму, его свояк-социалист должен был приехать сразу в Висбю. Но, как видно, наш пострел везде поспел. Он оторвался от размышлений и пошёл искать первоисточник радиомонолога.

Повсюду встречались стайки левых активисток, если и достигших половой зрелости, то совсем недавно; шестнадцатилетних девочек, источающих сладкий запах пота от небритых подмышек под майками с портретами Че Гевары… По мере продвижения к конференц-залу их становились всё больше, пробиться было почти невозможно. Над входом в зал висел плакат: «Справедливость сегодня!» Только сейчас он вспомнил, что Эрланд собирался принять участие в дискуссии на пароме перед началом весьма представительного семинара на Готланде.

— Я должен информировать публику, что я не экономист и не философ и ни в какой мере не являюсь экспертом в обсуждаемой области, так что я даже не совсем понимаю, почему меня сюда пригласили! — Кокетство удалось, многие в публике одобрительно засмеялись. — Я доцент в такой малосексуальной области, как социология, к тому же балуюсь искусствоведением. Но в первую очередь и в любой области для меня важны ответственность и мораль, если удобно так говорить про самого себя. Я был в Сиэтле на Мировом экономическом форуме, был и в Гётеборге пару лет назад, когда полиция попыталась сокрушить нашу демократию. По случайности я живу трёхстах метрах от Йернторгет, где триста человек были окружены полицией и не имели возможности даже справить нужду. И всё это потому, что они попытались критиковать так называемую глобализацию.

— Здесь не место для благоглупостей в духе Наоми Клейн[76]! — громыхнул посланец Тимбру с интонацией Спасителя. — У нас серьёзное обсуждение глобальной экономики! Своё «No Logo» ей следовало бы переименовать в «No Logic»[77]!

— Или «Non Logos»[78], — брякнул философ, явно довольный каламбуром. — Мысли Клейн о брендах надо было бы рассматривать в куда более широкой языковой перспективе. Почему бы нам не обсудить понятие подлинности…

В самом конце зала Иоакиму удалось найти свободный стул. Он почему-то покрылся потом, словно бы совершил что-то неподобающее.

— …Адорно[79] считает, что речь тут идёт о безнадёжно устаревшем представлении о преимуществе исходного над производным. Вся художественная философия с её притворным презрением к действительности — не что иное, как сублимация варварского культа власти. Что-то, появившееся первым — неважно, идея или произведение искусства, — имеет больше прав на почести, чем последующие. Подлинность — начало всему. Семя творца уникально. И чтобы защитить творца от выродков и плагиаторов, превозносится девственность. Но теперь мы так не думаем! Во всяком случае, с тех пор, как Дюшан[80] выставил свой писсуар и заставил нас осознать, что между новаторством и репродукцией можно поставить знак равенства. В мире, где искусство сосуществует с фотографией и реди-мейд[81], уже нет никаких оригиналов. Идея, что подлинное неповторимо, абсурдна. Скажу, как знаток искусства Ларс О. Эрикссон: мы живём в устаревшей культуре оригиналов, утонувших в океане репродукций…

— Я считаю, мы непозволительно удалились от Балтийского моря, — горестно сказал председатель, покусав карандаш. — В компендиуме, который я получил, указано, что годовой прирост в Балтийском регионе должен составлять не менее восьми процентов. И Российская Федерация — важная часть глобальной экономики, в первую очередь благодаря её нефти. Хочет ли кто-нибудь высказаться по поводу предполагаемого строительства газопровода?

Но нить была окончательно утеряна… Философ и молодое дарование из Тимбру ударились в яростную полемику. В голосе представительницы «АТТАК» появились грудные ноты. Публика, похоже, совершенно растерялась. Иоаким кивнул свояку — тот наконец его заметил и, казалось, удивился — надо признать, что с полным правом.



Иоаким и Эрланд впервые встретились пятнадцать лет назад. Оба тут же решили, что принадлежат к разным видам Homo sapiens, поэтому не следует интересоваться друг другом сверх того, что повелевает родственный долг. Иоаким принял решение игнорировать Эрланда примерно так, как прожившая всю жизнь с хозяевами собака игнорирует появившегося в доме котёнка. Это было в ресторане «Страндбаден» в Фалькенберге, в зале, откуда открывался прелестный вид на море. Виктор пригласил обоих своих детей, желая создать иллюзию семейной спайки и представить друг другу будущих свояков… Мелкие стычки начались ещё за аперитивом. Эрланда вывело из себя, что Иоаким отослал официанта, принёсшего сухой мартини в недостаточно, по его мнению, охлаждённом стакане. Такое поведение противоречило принципам равенства, о чём Эрланд не замедлил довести до сведения Иоакима. И пошло-поехало. Они просто не выносили друг друга, а причиной тому был простой факт — хотя ни тот, ни другой никогда бы в этом не признались — по сути, они были зеркальным отражением друг друга.

На следующее утро в поезде обратно в Стокгольм Иоаким растолковывал мало что понимающей Луизе (та восприняла родственника совершенно естественно), что его до бешенства раздражает нелепая многоречивость Эрланда (в сущности, это был левоакадемический вариант болтливости самого Иоакима), его бесконечные теоретические рассуждения на любые темы, в том числе и те, в которых он ни в зуб ногой (Иоаким и здесь был ничем не лучше), его кокетливый молодёжный сленг, его плохо скрытые похотливые взгляды, которые он бросал на Луизу (Луиза их не заметила, поэтому с полным основанием сомневалась, что он их и в самом деле бросал) и, наконец, пренебрежительное обращение с Жанетт. Эрланд в свою очередь считал, что он просто отвечал на враждебную энергетику, которую его будущий свояк начал излучать буквально с момента первого рукопожатия: на его риторические засады, теоретические уколы и на его чёрно-белое восприятие мира.

— Ты пользуешься абсолютными категориями — добро и зло, — сказал Эрланд, когда они по неосторожности коснулись внешней политики, — а это никогда не способствует нормальной дискуссии. Деление мира на чёрное и белое не оставляет пространства для манёвра — ни в практике, ни в теории. Без оценки всей шкалы промежуточных оттенков мы никуда не придём.

Говорили, если Иоакиму не изменяла память, о диктаторах — Саддаме Хусейне, о тогдашнем аятолле в Тегеране… а в таких случаях, по мнению Кунцельманна-младшего, всякая нюансировка есть проявление заслуживающего сожаления морального релятивизма их поколения… Они так и продолжали находиться в состоянии пограничных войн, хотя прошло уже чуть не двадцать лет. Оба завязли в обоюдной подозрительности, никак не могли прийти к соглашению, в каком порядке следует развязывать дипломатические узлы, кому говорить первым, а кому вести протокол. Их отношения мешали и зародившейся было дружбе Луизы и Жанетт… она просто-напросто зачахла в этой тени взаимонеприязни их мужей.

Вот о чём (за вычетом элемента самокритики) думал Иоаким, покуда председатель в изысканных выражениях благодарил публику за внимание. Самое забавное, что по непредсказуемой иронии судьбы направлявшийся к нему свояк стал его союзником.

— Какая неожиданность, — сказал Эрланд. — Я думал, мы встречаемся завтра.

— Планы изменились. А где Жанетт?

— Она с утра поехала в Оскарсхамн и доберётся на пароме уже оттуда. Надеюсь, тебя заинтересовала дискуссия.

Эрланд по случаю выступления немного привёл в порядок бороду, отметил про себя Иоаким. Теперь он меньше походил на Кастро, а напоминал скорее Хавьера Солану, генерального секретаря НАТО, чей английский не понимал ни один человек на земле.

— Чересчур левацкая, на мой вкус, — признался он. — И тебе не удастся завлечь меня в подписчики на «Урд-Фронт», как ни старайся. Во всяком случае, не раньше, чем вы поместите снимок голой Наоми Клейн. И то при условии, что у неё красивая грудь.

— Очень смешно, понимаешь. К твоему поколению ничто не прилипает. Политура блестит, лак сияет, ничто не прилипает.

Иоаким сочувственно улыбнулся:

— Может быть, подождёшь с анализом поколения пару дней? У нас есть другие темы для разговора. Ты должен задержать Жанетт в Висбю до завтрашнего вечера. И ещё — очень важно, чтобы она не знала про нашу встречу. У неё не должно создаться впечатление, что мы о чём-то договариваемся за её спиной.

— Постараюсь удерживать её в хорошем настроении. А что случилось?

— Небольшая нестыковка… не буду вдаваться в детали. Просто я должен кое-что подготовить в доме. Если проблема не решится, встретимся где-нибудь ещё… ты не хочешь выпить кофе?

Они пошли к ресторану. Слегка распогодилось, на небе паслись маленькие шерстистые облака. Выглянуло солнце. Пассажиры собрались в оконных нишах и громко восхищались пейзажем. Пожилой дядька в охотничьей шапочке клялся, что он только что видел кита, но никто не принимал его всерьёз. Один столик у окна чудом оказался свободным, они поспешили его занять. За спиной у них два юных активиста горячо обсуждали закончившийся семинар.

— Жанетт, кажется, опять что-то надумала насчёт картин, — полушёпотом сказал Эрланд. — Именно поэтому мы плывём на разных паромах. Была дикая ссора. Но кто решится её осуждать? Она думает о репутации галереи.

— А что случилось?

— Внезапный припадок угрызений совести. Моральная эпилепсия. Опять бесконечные вопросы — кем же, в сущности, был ваш отец? Она пыталась даже найти этого загадочного немца через справочное бюро в Берлине, но безуспешно.

— Он же уголовник, Эрланд, а для этих ребят главное — не оставлять следов.

— Как бы там ни было, она на этом зациклилась. В худшем случае будем действовать без неё.

— Нет, Эрланд, так нельзя. И потом, она нам нужна — с её-то связями в мире искусства… А кстати, где картины?

— Я их перевёз в безопасное место, — сказал Эрланд. Вид у него был виноватый. — Сейчас они заперты в картотечном шкафу в моём служебном кабинете. Мне не хотелось, чтобы они оставались в галерее… она сейчас способна на необдуманные поступки.

За соседним столиком один из юнцов агитировал голосом обвинителя: «…а теперь Арафат как бы умер, а евреи реально ни на фиг не лучше нацистов… они, типа, делают то же, что те делали с ними… в концлагеря сажают, хотя вроде как бы и на воле… в этой… как её… Газе».

— Жанетт очень чувствительна… мягко говоря, — продолжил Эрланд. — А я не могу отделаться от мысли, что Викторовы поддельные шедевры висят в музеях по всей стране…

Иоаким мысленно согласился, но, в отличие от Эрланда, он видел в этом не только негативную сторону. Непорочная репутация Виктора, даже тот факт, что он десятилетиями помогал музеям и коллекционерам приобретать интересующие их экспонаты, — всё это работало только них.

— Откуда нам знать? — вслух сказал он. — И надо ли знать? Кстати, что конкретно ты имеешь в виду — у сестры угрызения совести? Она что, раскаивается?

— Если быть честным, не знаю, подходит ли это слово — раскаивается. Она ничего не обещала с самого начала. Я тогда сказал, что надо попытаться картины продать — мы же можем не знать… вернее, не можем знать, подлинники это или нет. Так что пусть она подумает хорошенько. Я имел в виду, что мы можем продать их безо всякой лжи. Всё, что нужно сказать, — что картины находились в ателье Виктора и что, по-видимому, речь идёт о Буше, Кройере и Бацци. И пусть другие определяют подлинность. Подумать-то она обещала, но, как только я завожу об этом речь, она уходит от разговора.

— Я-то думал, вы уже всё решили. Считал, она на нашей стороне…

— Она и была… более или менее. А потом начала сомневаться. Мне кажется, она заруливает в депрессуху. Бессонница… сидит в «Google» и ищет данные о гомосексуалах в Третьем рейхе… — Эрланд задумчиво потёр зубы костяшками пальцев. — Никак не могу поверить, что он был педерастом. Я его даже подначивал поискать себе даму в подходящем возрасте. Как-то пытался свести с пожилой секретаршей в университете… Невероятно, как можно так ошибаться.

Ошибаться можно во многом, подумал Иоаким, разглядывая катышки на лацкане пиджака собеседника. В мире ничего больше нет, остались одни подделки. Женщины с фальшивыми губами и грудью. Молодые писатели, которые пишут пастиши без ссылки на оригинал… Фальшивая, вводящая в заблуждение реклама, искусственные улыбки в кабаках, бесконечное враньё политиков на трибунах. Адорно прав: современность копает могилу подлинности, о ней можно забыть, подлинность принадлежит прошлому. Его отец просто опередил историю, стал одним из запевал в бесконечном хоре фальсификаторов и плагиаторов. А вот о том, как жилось отцу в Третьем рейхе, он думать не хотел. Так же как и о том, почему Эрланд так стремится продать поддельные картины.

Они помолчали. В дальнем углу две женщины громко спорили, какое слово вписать в кроссворд. Подростки за соседнем столиком продолжали без устали бороться за права палестинского народа. Не так уж легко определить, где же его истинное «я», подумал Иоаким, изучая Эрланда. Хорошо бы разобраться, что заставляет людей действовать против своих убеждений. Это же не кто иной, как Эрланд, сделал сомнительную попытку получить страховку за испорченные Виктором полотна. Он жульничал, потому что всячески скрывал роль Виктора в вандализме. Это же не кто иной, как Эрланд, забрал на хранение оставшиеся подделки и помешал Жанетт уничтожить их или передать полиции. И не с кем иным, как с Эрландом, он сейчас сидит и шлифует детали заговора.

— Что ты знаешь про IP-адрес? — неожиданно спросил он.

— Что?

— Как его можно вычислить?

— Операторы обычно с этим справляются. Роутер можно проследить в обратном направлении… я так полагаю. Кстати, насчёт Интернета — недавно я обнаружил, что мы можем поискать покупателей на сайте eBay… там сейчас продают массу предметов искусства — графику, живопись, антиквариат. Если решить проблему с предварительной экспертизой… человек же должен знать, что он покупает… если эту проблему решить, совсем неплохой сайт для бизнеса.

— Я предпочитаю старомодные договоры, лицом к лицу, — сказал Иоаким, скептически оглядывая Эрланда. — И подумай сам, Эрланд, какой дурак купит доселе неизвестного Кройера через Интернет? Ты лучше постарайся, чтобы Жанетт не нервничала до моего звонка. Будем надеяться, что завтра удастся собраться у меня, пообедать с хорошим вином и переночевать. А потом начнём операцию «Уговоры».

* * *


Перед домом лежали сугробы осенних листьев. Рядом с полуразвалившимся каменным сараем стоял вэн, а чуть подальше — вросший в глину джип. Царила полная тишина, как перед съёмкой, но никого не было видно.

Он поставил прокатный автомобиль на въезде и поплёлся к кухонной двери. Заглянул в окно, но ничего существенного не обнаружил — на столе блюдо с бутербродами, два кофейных термоса и переполненная пепельница. На спинке стула — махровый халат.

— Есть тут кто-нибудь?

Он оглянулся. Прислонясь к углу дома, на него смотрел его сосед, чьё имя он умудрился забыть.

— Я тебя не испугал? — спросил тот весело. — Ты же меня помнишь? Сюнессон! Проходил мимо, увидел машины — думаю, не случилось ли чего? Ты же не ездишь на джипах?

— Машины здесь стоят уже несколько недель, — сказал Иоаким, немного отступив и лихорадочно соображая, как ему побыстрее избавиться от непрошеного гостя. — Я сдаю дом…

— Знаю, знаю… Сплошная беготня. Странное время, странные люди…

— Съёмочная группа. Надеюсь, они не беспокоят?

— Нет… приходили как-то, спрашивали насчёт электричества. На прошлой неделе отключали свет. Я посоветовал позвонить электрику.

Сюнессон — вот, значит, как его зовут — жил в недостроенном деревянном доме метрах в четырёхстах отсюда. Чем он зарабатывал на жизнь — одному Богу известно, но обилие ржавых автомобильных остовов на въезде в гараж наводило на мысль о торговле металлоломом.

— Соседи в деревне должны держаться вместе, — сказал Сюнессон веско. — И держать ушки на макушке. Прошлой зимой взломали несколько дач. Это было ещё до тебя, но взломали же.

— В данном случае никаких оснований для беспокойства. Но всё равно спасибо.

— Я надеялся, может, какие знаменитости приедут. Всё же съёмки… Но нет, никого из тех, кого я знаю.

— Очень сожалею, — сказал Иоаким, направляясь к выходу в надежде увлечь за собой назойливого соседа. Он краем глаза заметил, что к окну чердака приставлена лестница.

— Хотя здесь у нас и так полно знаменитостей… И с каждым годом всё больше… Старый миссионерский дом продали месяц назад… ну этому, как его зовут, смешной такой в «Парламенте». Выложили с женой два лимона и глазом не моргнули, и ещё столько же на ремонт… Народ неплохо зарабатывает на кривлянье…

— Про это мне ничего не известно, — сухо сказал Иоаким, бросая выразительный взгляд на прислонённый к сараю велосипед Сюнессона.

— Что ещё нового… драка была две недели назад в клубе… а один наш сосед угодил в кутузку. Контрабанда спиртного.

— Печально слышать.

— Печально? Трагедия!

Иоаким попытался сообразить, каким образом это событие может достигнуть масштаба трагедии, но, не придя ни к какому выводу, на всякий случай многозначительно покивал головой.

— Хочу пойти в тепло и посмотреть, чем там занимаются мои гости, — сказал он. — Я бы пригласил тебя на кофе, но ты же сам знаешь, как это со съёмками… «Тишина, мотор!..» Они не любят, когда им мешают.

— Ещё бы! Это же не совсем обычный фильм, насколько я понимаю.

А вот это Иоакиму уже не понравилось. Сосед, очевидно, соображал куда больше, чем делал вид.

— Ты может, и сам снимешься?

— Где?

— Да в фильме… Статистом или там что…

— Я приехал посмотреть, всё ли в порядке. А теперь извини меня, пошёл дождь, и я бы с удовольствием…

Сюнессон посмотрел на него скептически, покачал головой и укатил на своём велосипеде.



В гостиной на диване с обивкой от Маримекко полулежала совершенно голая женщина и смотрела телевизор. Похоже, она не заметила, что он вошёл, а может, просто не придала этому значения. Даже глаз не подняла. Поскольку Иоаким не имел чёткой стратегии, как вести себя в подобных ситуациях, он остановился на пороге. Высокая и полная грудь, явно противоречащая закону всемирного тяготения, наводила на мысль об её искусственном происхождении. Все места, где женщинам досаждают растущие волосы, тщательно выбриты.

— Хамрелль наверху, — сказала она, переключая канал.

— Я — хозяин дома. — Его взгляд автоматически перескочил с груди на лобок — что там прячется между бёдрами?

— Экономические проблемы, да? Тут вырубился свет на прошлой неделе, Хамрелль позвонил, а ему сказали, что электричество отключено за неуплату. Пришлось ему ехать в банк и платить наличными, чтобы дали свет в тот же день. Батареи были ледяные. Можешь себе представить, каково сниматься при десяти градусах.

Всё ясно, подумал он. Вполне логичное наказание за его грехи. Ногти на пальцах ног у дамы были покрыты ярко-синим лаком. Она была красива особой увядающей красотой тридцатипятилетней женщины.

— Слушай, принеси-ка мне бутерброд из кухни.

Он выполнил её просьбу и двинулся дальше — обследовать собственный дом.

С каждой ступенькой лестницы на второй этаж признаки сексуальной активности были всё более явными. На полу в прихожей лежал перевёрнутый чемодан, из него высыпались в высшей степени греховные игрушки. Ему пришлось перешагивать через ярко раскрашенные дилдо и ещё какие-то заводные игрушки исключительно эротического вида, но не сразу понятного назначения.

Из комнатушки, когда-то предназначенной для прислуги, послышались звуки техно. Как настоящий, хорошо воспитанный интеллигент из провинции, он вежливо постучал. Музыка оборвалась, и дверь открылась.

— Не прерывайтесь! — заорал открывший, стоя к нему спиной. — Мне нравится эта поза. Давайте, давайте, девушки!

В гостевой постели Иоакима, выкрашенной в розовый цвет, две женщины занимались чем-то откровенно непристойным. У одной из них на поясе висел циклопических размеров желейно-прозрачный фаллос. Со стены на всё это смотрела голова лося. К дымоходу было прислонено колоссальное зеркало. Молодой человек в тренировочном костюме согнулся за видеокамерой. А чуть подальше, у окна, стоял голый мужик примерно в возрасте Иоакима и лениво почёсывал в паху.

— Ты из «Кейтеринга»[85]? — спросил, повернувшись наконец к Иоакиму, здоровенный мужик под два метра. Он-то, слава богу, был одет. — Ты должен был быть здесь час назад!

— Я хозяин дома — Иоаким Кунцельманн.

Гигант перешагнул порог.

— Продолжайте, продолжайте! — крикнул он в комнату. — Тильде, о чём ты думаешь? Весь смысл в том, чтобы ты получала наслаждение, ты приближаешься к оргазму… Вот оно что, Кунцельманн! Так это ты и есть Кунцельманн! В чём дело? В контракте, по-моему, написано, что нас никто не будет беспокоить! Тильде, сделай мне одолжение и попробуй постонать! Нет-нет, весь смысл в том, что Дженни пока не снимает свой хомут… погоди… твоя ориентация ещё не ясна. Ты пока ещё кобель, но тебя постепенно обращают в иную веру…

Профессиональный дегустатор Иоаким Кунцельманн понял, что снимается обычная клубничка для ТВ-1000, хотя и с налётом юмористического ретро семидесятых: две девушки, у которых долго не было мужчин, развлекаются друг с дружкой. Надевают пояс с дилдо и чередуются, кому быть альфа-самцом. Но тут совершенно случайно появляется слесарь-водопроводчик (как он сюда попал? через окно?) — оказывается, надо поменять подтекающую прокладку. И вот удача — он с удовольствием включается в игру.

На амбале была белая футболка с надписью «No Fun» на груди.

— Слушая, Йонни, или как там тебя называют. Почему бы тебе не пойти в кухню и не сожрать бутерброд с сыром, пока мы закончим. Ты же сам знаешь: время — деньги. И передай девушке внизу, её зовут Кайза, что я её жду не позже чем через пять минут — мы от треугольника переходим к четырёхугольнику. А потом поговорим. За кофе.

Он со стуком захлопнул дверь, пахнуло потом. Тут же загрохотала музыка.



Некоторые слова в некоторых смыслах довольно нелепы, подумал Иоаким, спустившись вниз. Бутерброд с сыром, к примеру… неисповедимыми путями он наводит на мысль о четырёхугольнике…

В гостиной Кайза, положа ноги на подлокотник дивана и шевеля пальцами с синим педикюром, читала приложение к вечерней газете. Она с добродушной непосредственностью раздвинула ноги, давая Иоакиму возможность полюбоваться на идеально выбритую промежность. Он полюбовался и удивился, что не чувствует ни малейшего возбуждения. Это порно, решил он. Порно сделало меня невосприимчивым к реальному телу.

Всё ещё недоумевая по поводу собственного сексуального нейтралитета, он сел в кресло напротив и посмотрел на вытатуированного на одной из грудей скорпиона.

— Куда ты уставился? — спросила она.

— Никуда…

— То-то. Тебе небось и невдомёк, какие трудности в нашей профессии. Всем до нас дело: тётки из социальных служб, политики, феминистки…

— Могу себе представить.

— Не думаю, чтобы ты мог себе что-то представить… Мне, например, нравится трахаться… но мне не должно это нравиться. По крайней мере, за плату. — Она отложила газету и строго посмотрела на Иоакима. — У некоторых типов ты не укладываешься в картину мира, если ты не жертва. Для таких законодателей порнозвезды обязаны быть жертвами.

— Законодателей?

— Не притворяйся! Ты же знаешь, о чём я говорю. Эти, кто провёл закон о запрете на покупку сексуальных услуг… Эта самая Сегерстрём[86] и другие… Честно говоря, не понимаю, почему они заодно не запретили эротические фильмы. Это что, разве не одно и то же? Этот парень, Хамрелль, он же платит за то, что меня дерут перед камерой.

Иоаким машинально кивал, якобы одобряя ход её мыслей, а на самом деле размышляя: как ему поскорее выставить этих людей из дома… как ему вообще заставить их одеться? Как замести все следы их пребывания до приезда сестры и начала операции «Уговоры»?..

— Так что не понимаю, почему бы не запретить и этот вид покупки секса… Разница только в том, что Хамрелль хотя и платит, но не ебёт меня лично… Ханжество редкостное… Ты пойми, в каком-нибудь японском сверххудожественном фильме… или эти, в «Догме»… там они трахаются по-настоящему, недолго, правда, секунд десять, но по-настоящему, чтобы возбудить средний класс, — и никаких проблем. Или в искусстве… Что будет, если запретить порно в искусстве? Конфликт, понимаешь! Покупать секс — отвратительно. А покупать секс для фильмов «Догмы» — верх изящества.

— Может быть, не верх изящества, — вставил Иоаким, — но, как бы сказать… менее отвратительно.

— Или представь себе ситуацию… думаю, такое никогда не придёт в голову этим псевдохристианским феминисткам, когда они пишут свои дурацкие законы. Представь, мужик… да скажем для простоты, ты сам… вот ты на Реерингсгатан в Стокгольме, в кармане у тебя тысяча спенн[87] и цифровая камера… И вот ты приглашаешь девушку в машину, привозишь домой и снимаешь всю эту тряхомудию. Я хочу сказать, что, если тебя за этим делом накроет полиция, ты всегда можешь сказать, что у тебя съёмки. Ты даже можешь сказать, что снимаешь порно с собой самим в главной роли, а девушку нанял на работу. Или что это догма-фильм. И они ничего не могут сделать! — Женщина прикурила сигарету, затянулась и выпустила дым тонкой струйкой. — А знаешь, в чём тут дело?

— По правде сказать, нет.

— Так я тебе расскажу! Когда я работаю на Хамрелля, я не угрожаю трахнуть мужа этой самой Сегерстрём. Я продаю своё тело в определённых границах. Самое большее, что может себе позволить её драгоценная половина, — включить в гостинице платное ТВ и дрочить, глядя на мою работу. А если я выйду на улицу, сразу стану уличной блядью. Блядь как блядь. И лох как лох…

Женщина по имени Кайза поднялась, сделала три шага по направлению к Иоакиму и указала на него сигаретой:

— Выгляжу я как жертва?

— Нет… не сказал бы.

— То-то и оно! Никакая я не грёбаная жертва! Мне это нравится! Это моё дело… и это куда лучше, чем, скажем, ухаживать за хрониками. Мне больше нравится прыгать в койке, чем подтирать кому-то жопу и выносить утки. И получать за свою работу в десять раз больше. Но нашим фарисеям это и в башку не приходит! Это, видишь ли, не укладывается в их мировоззрение. Ясное дело, если поискать, можно найти несчастненьких, и жертвы найдутся, а они ищут, не волнуйся… можно и девочек найти, которым это дело не по душе — давать за плату, вот они их и находят и выставляют на свет божий… а как ты думаешь, станут они брать интервью у меня?

— Скорее всего, нет…

— Вот именно! Я в их клише не влезаю… В их представлении мир гетеросексуален и моногамен, и трахаются все в миссионерской позе. Они меня боятся, эти тётки! Им-то не надо выбирать между больницей для хроников и Хамреллем! Они чересчур изысканны, им не приходится вычищать дерьмо за больными, они не понимают, что это такое, а ещё меньше они понимают, как это можно — лечь под незнакомого и получить за это деньги. Они считают, это омерзительно…

Она потыкала сигаретой в доисторическую раковину, когда-то найденную Иоакимом на берегу, и надела халат.

— Пусть они возьмут этот закон о сексуальных услугах и подотрут им жопу. Теперь они пытаются продать этот закон в ЕС, потому что этой стране и гордиться больше нечем, кроме ветхозаветной секс-морали. Раньше нам всё удавалось… Весь мир к нам прислушивался — благосостояние, разоружение… А теперь у нас «Лиля навсегда»[88] и целая толпа моралистов в ЕС, которые истошно верещат, что вся Европа должна учиться у нашей замечательной страны, особенно по части законов о сексуальных услугах. Но это не пройдёт, — и знаешь почему? Потому что они забыли про мать-природу! Здесь же речь не о том, что хорошие девушки указывают не таким хорошим девушкам, чем и как им заниматься. Речь идёт о самом основном инстинкте в мире! И всегда и везде найдутся люди, готовые за это заплатить…

Необычная лекция закончилась. Женщина повязала кушак, взяла блюдо с бутербродами и, жуя, поднялась наверх.



Через пять минут послышался такой топот, словно по лестнице спускался гиппопотам. Хамрелль вытеснил из комнаты как минимум два кубометра воздуха.

— Из «Кейтеринга» не приезжали? — спросил он. — Забыли, что ли… а ты всё ещё здесь?

За окном медленно смеркалось. У Иоакима было такое ощущение, что сейчас раннее утро, мистический час, когда не знаешь, спишь ты или нет, но человек перед ним был в высшей степени реален.

— Дело в том, что дом мне нужен. Завтра во второй половине дня приезжает моя сестра.

— Слышь, приятель, в контракте большими буквами написано, что на время его действия в доме распоряжаюсь я. К тому же там ещё сказано, что дом должен быть пригоден для съёмок, а когда на прошлой неделе вырубили свет, вряд ли можно считать, что условие выполнено… Ты должен радоваться, что я не потребовал вернуть задаток. Но я добрый. Я закрываю глаза на обесточку. Я закрываю глаза, что мы два дня сидели здесь, как сычи, в темноте, потому что у тебя не хватило ума оплатить счёт за электричество. Я даже не буду требовать с тебя компенсацию, хотя имею на это все права…

За окном почудилось какое-то движение… дверь в сарай приоткрыта… три новые черепицы свалились с крыши, повинуясь законам хаоса, в мощном юридическом поле которых вот уже давно существовал человек по имени Иоаким Кунцельманн. Уж не Сюнессон ли шпионит? Странно, но ему почему-то было всё равно.

— В нашей отрасли людям верить нельзя, — горько поведал Хамрелль, доставая из холодильника банку кока-колы. — Говорят, что приедут — и не появляются. Говорят, что местечко у них — хоть куда, а приезжаешь — даже света нет… и никакой гигиены, девушкам помыться негде. Говорят, у них встаёт в пол секунды, а потом оказывается, и виагра не помогает… — Он громко вздохнул. — Особенно эти новые парни — совершенно ненадёжны. Молодёжь… надумали стать звёздами за одну ночь. Сидят дома и смотрят, как Рокко Зиффреди или Петер Норт[89] тянут красивых девчонок чохом и по одиночке… А у девчонок сиськи новёхонькие, только что из мастерской… Вот они и думают: а мы что, хуже? И мы так можем, никаких проблем! Они мне звонят, присылают фотографии своих здоровенных приборов… А когда предлагаешь им работу, думаешь, они что то могут?

Хамрелль сделал глоток кока-колы и звучно рыгнул.

— Ньет! — воскликнул он почему-то по-русски. — В одном случае из десяти. Они думают: они здесь появятся, поучаствуют в оргиях, а в кулисах будут сидеть девочки и отсасывать им из чистой благотворительности, как в каком-нибудь свингер-клубе… А на самом деле им нужно выпить таблетку, чуть-чуть облегчиться собственными силами, а когда встанет, заняться работой в пяти, ну максимум шести позициях. А что происходит? Как только до них доходит, что девушки относятся к этому делу как к работе, а не к идиотской оргии для собственного удовольствия, их начинает колотить. Ничего похожего, всё не как у Рокко или Питера Норта. Камеры, осветители и девушки со свежим номером «Только что случилось» в ожидании выхода. Некоторые даже начинают плакать. А другие наоборот, мы ещё и камеру не успели установить, а они уже все покончали. Смущаются, просят прощения, но больше у них не встаёт. И отсылаешь их по домам, а в довершение ко всему ещё и поездку надо оплатить. И где же справедливость?

Гигант Хамрелль плюхнулся на стул и достал пачку антиникотиновой жвачки.

— Вчера один такой был, — сказал он и достал сразу две пластинки. — Его сразу начал бить озноб, и мы отослали его домой. А сегодня я звонил одному парню из Сконе, у того-то встаёт по команде… знаешь, артист старой школы — полностью сконцентрирован на своём приборе. Уж он-то, упаси бог, никогда не кончит раньше, чем положено по сценарию. И как ты думаешь, что произошло?

— Откуда мне знать… Виагра кончилась?

— Не-а, — хмуро глянул на него Хамрелль, — он позвонил двадцать минут назад и сообщил, что не приедет! Он, видишь ли, заделался гомо! И теперь если и будет сниматься, то исключительно в гомосексуальных сюжетах! Как тебе это понравится? Стал гомиком за одну ночь!

— Мне такой феномен знаком…

Хамрелль вскочил со стула — неожиданно легко для его телосложения.

— У тебя такой вид, будто тебе нужны деньги.

— Нет… не очень…

— А я прошу позволения напомнить об этих неоплаченных счетах… и вообще обо всех пунктах нашего контракта, прочитай-ка внимательно…

— Дело не в этом…

— Сдаваемая недвижимость должна быть пригодна для съёмки, и особо там оговорено гарантированное электроснабжение, это входит в сумму контракта, в противном случае вся сумма возвращается в «Роллер Коустер фильм», который в настоящую минуту стоит перед тобой.

— Послушай…

— Ты меня не понял. Я всего-навсего хочу, чтобы ты встал перед камерой, голый до пояса, и притворился, что это ты и есть главный ёбарь. Всё остальное сделает Кларенс. Ты будешь дублёром — от пояса и выше. Нам нужна новая физиономия… придать немного правдоподобия, что ли… Ничего сложного тут нет, я тебе всё подскажу… мне же всё видно на мониторе.

— Как я уже сказал, моя сестра…

— О’кей, о’кей, проблему понял. Давай сделаем так: ты оказываешь услугу мне, я оказываю услугу тебе. Как только выполнишь мою просьбу, мы пакуем наше барахло и уезжаем. Самое позднее завтра утром дом опять твой… Нам не хватает сносного финала. И чем быстрей мы это сделаем, тем быстрее умотаем, и ты получишь назад свою хибару.



Через двенадцать часов ничто не напоминало о событиях, разыгравшихся в кунцельманновском доме этим ноябрьским утром в середине первого десятилетия двадцать первого века. Все комнаты были вымыты и проветрены, исчезли камеры, прожектора и чемоданы с эротическими игрушками. После неожиданного соглашения с Кунцельманном-младшим Хамрелль уехал, уехала и диссидентка Кайза, и все остальные.

Когда утром Иоаким убирал лестницу, воспоминание о его соседе Сюнессоне, свалившемся накануне вместе с этой лестницей с четырёхметровой высоты и сломавшем ногу, уже успело поблёкнуть. Осталось только эхо его страдальческого голоса, взывающего о помощи, и ещё след колёс «скорой помощи», похожий на примитивную наскальную живопись. И так же смутно вспоминал он сцены моральной катастрофы в мансарде, отпечатавшиеся, как моментальные снимки, в его ненадёжном мозгу… В этих сценах он, увидевший самого себя в гигантском позолоченном зеркале кинокомпании «Роллер Коустер фильм», играл главную роль.

Комичен был и отбор этих кадров, инкапсулированных в запрятанной где-то в лимбусе эпизодической памяти. Комичны были и позы, которые он принимал, не участвуя собственно в играх. Комичны были гримасы, которые огромный Хамрелль просил его примерить, — гримасы, долженствующие представлять момент истины: «Выпяти подбородок, Йонни, выпяти подбородок! Потребители любят, когда мужики при оргазме выпячивают подбородок, есть статистика… это как бы придаёт им звериный колорит».

Да что там говорить, курьёзна была сама его роль дублёра профессионала Кларенса, а самое странное, конечно, — находиться в змеином клубке голых тел без всяких намерений во всём этом поучаствовать, смотреть, не трогая, или вдруг прекратить творческий процесс по той причине, что Тильде надо выйти пописать… Была в этом, конечно, и неприятная сторона — не попадут ли эти кадры на глаза знакомым? Хотя Хамрелль и уверял, что фильмы будут сразу продублированы на немецкий и поступят в продажу исключительно в Австрии и Германии и что он лично проследит, чтобы крупные планы кунцельманновского торса и физиономии, сросшихся с половыми роскошествами Кларенса, никогда не попали в руки посторонних.

Рабочее название серии фильмов было «Лоси и груди», что проливало некоторый свет на лосиную голову на стене. Непрерывно жуя антиникотиновую жвачку, Хамрелль пояснил, что они через неделю должны кое-что доснять в Смоланде, где деятельные туристические бюро создали нечто вроде лосиного зоопарка в Чевшё, куда немецкие туристы, желая набраться экзотических впечатлений, приезжали на так называемые лосиные сафари.

— Нам нужны снимки лосихи в период гона, — сказал он без намёка на иронию. — В нашей отрасли очень важны неожиданные детали.

«Я поменял прокладку в кране с горячей водой, а теперь хочу ебаться». Произнести эти слова совершенно естественно, стоя перед камерой, по мнению Иоакима, не смог бы ни один человек на земле. Но он догадывался, что здесь и заключена какая-то недоступная его пониманию эротическая фишка. Он был немало удивлён своей собственной способностью к адаптации, хотя смутно понимал, что вызвана она глубокой растерянностью… Сесилия бросила его ради женщины, его умерший отец — фальсификатор, ему необходимо как можно скорее освободить дом от этих людей… может быть, сыграло роль и содержимое бутылки виски «Баллантайн», выпитое им, чтобы отпустить тормоза… Ему вполне удалось усилием воли обуздать первичные ферментные реакции. Лихорадочно склеивающиеся тромбоциты в яростном конфликте с половыми сигнальными веществами словно бы спрятались куда-то, пока он имитировал движения в стиле Рокко и на расстоянии меньше метра, под лосиной башкой, созерцал апофеоз шведского греха. Поступающие в кровь моноамины не трогали его, он издевательски посмеивался над серотонином, допамином и даже над резким повышением уровня адреналина в крови. Короче говоря, это был закалённый горькой судьбой Иоаким Кунцельманн во всей своей красе…

Работу нельзя было называть чересчур напряжённой, если не обращать внимания на жар прожекторов и непривычные, иногда довольно замысловатые позы. Спустившись через час в кухню выпить кофе, он попытался убедить себя, что это всего-навсего работа, такая же, как и любая другая, такое же кофепитие, как и в любом другом месте, в обществе легко… ну, может быть, слишком одетых сотрудников, болтающих о вещах, о которых болтает во время перерывов на кофе вся нация: погода, розыгрыш лотереи, последний сериал…

— А ты меня не узнаёшь? — ободряюще спросил Кларенс, жуя бутерброд с ветчиной. — Ты не видел «Скольжение в Оре»? А «Щёлки под лупой» или «Школу верховой езды»? А «Ян Орган зачищает город»? Особенно интересен второй, я там играю все мужские роли…

Слегка притопленная в виски память услужливо подсказала и другие забавные детали, например разговоры, в которые никто бы не поверил: о барахлящих вибраторах, пирсинге клитора, наиболее эффективных смазках… И сплетни об актёрах-конкурентах — Самсоне, Янне Хедине… о функционере коммунистической партии Иоране Эурениусе, который начал было делать карьеру в начале тысячелетия, но его смешала с грязью пресса, якобы из морально-политических соображений.

— У него всё равно не стоял, — неожиданно заключил Кларенс. — Ему надо было заниматься только политикой, а порнуху пустить побоку. Я-то вначале был вышибалой в «Ша Нуар» в Стокгольме… Тогда владельцем был Карл Серунг[90], он-то и предложил мне первую роль, а потом всё покатилось как по рельсам. Не у Серунга, ясное дело, тот законченный псих. У Сандберга, Макса, Хамрелля…

Чего только не узнаешь, подумал Иоаким, надо просто оказаться в нужном месте в нужное время. Диссидентка Кайза продолжала нудить что-то о возмутившем её законе про секс-услуги, почёсывая при этом какой-то прыщик на бедре, но её никто не слушал — очевидно, у неё это была больная тема, которая всем уже успела надоесть.

Дженни, с наполовину покрытым татуировкой торсом, рассказывала о предстоящей поездке в Таиланд со своим бойфрендом.

— Мы с моим парнем хотим открыть там ресторан для веганов, — пояснила она — надо только ещё немного подзаработать.

Насколько Иоаким понял, речь шла о совершенно обычной деловой задумке — люди знают, чего хотят.

Тильде была самой молчаливой из всех. Она села на краешек стула и, к немалому удивлению Иоакима, достала из сумки вязанье.

— Свитерок для племянницы, — застенчиво объяснила она и больше не произнесла ни слова, пока Хамрелль не хлопнул в ладони и не громыхнул, что пора, дескать, браться за работу.



В самом необычном киноэпизоде своей жизни Иоаким появлялся с ключом Бако номер восемь в руке. В следующем кадре этот инструмент должен был послужить Тильде в качестве экзотического фаллоимитатора. К тому моменту, когда слесарь-сантехник, альтер эго Иоакима, появился в комнате, там уже успел образоваться змеиный клубок из тел трёх расшалившихся немецких студенток…

Хамрелль наскоро растолковал сценарный план последнего из декалогии порнофильмов — почему-то для окупаемости имело значение, чтобы их было именно десять. Тильде, Дженни и Кайза изображали трёх изучающих сексологию немецких девушек, приехавших в Швецию, чтобы в спокойной обстановке подготовиться к экзаменам. Дома у них, естественно, возможностей для серьёзных академических занятий не было, поскольку все три страдали тяжёлой формой нимфомании и при виде первого же попавшегося мужчины немедленно теряли голову. Короче говоря, в домашней обстановке они в основном занимались сексом, а не наукой. Но на шведском хуторе, где они поселились, тут же возник ряд проблем. Если верить натужной выдумке Хамрелля, Швеция была настоящим третьим миром — протекающие трубы, обесточки, лоси, похотливые аборигены… Когда свет и в самом деле выключили, они позвонили сексуально озабоченному электрику, который пришёл и всё наладил (эпизод с неоплаченными счетами Иоакима они с изобретательностью истинных документалистов ввели в сценарий, извлекая, таким образом, выгоду из необходимости). Важной движущей силой сюжета был тот факт, что студентки-сексологини обменяли слишком мало валюты, поэтому за услуги электрика (его роль исполнял Кларенс в наклеенной бороде) пришлось платить натурой. Электрические кабели тоже пошли в дело — их использовали в садомазохистских сценах. Ручка паяльника сыграла важную роль в последующей оргии, а в ящике с инструментами они обнаружили старые шведские порножурналы и листали их, пока не приходило время отсосать следующему работнику коммунального сервиса. Так и продолжалось, всё шло по сценарию, изобретательности которого мог бы позавидовать любой научный фантаст. На хутор, например, забрёл лось (зверя предстояло доснять позже в Смоланде), и девушкам, естественно, пришлось вызвать егеря. Потолок протекает — кровельщик тут как тут. Все эти роли исполнялись Кларенсом, обладающим впечатляющей способностью изменять голос, выражение лица и сексуальные предпочтения в зависимости от наличия или отсутствия накладной бороды. А когда наконец потёк кран (и возникла опасность, что потенциальным зрителям Кларенс уже поднадоел), тут и появился Иоаким Кунцельманн со своим многофункциональным ключом Бако и выпяченным подбородком.

Из-за осветительных приборов температура в комнате перевалила за тридцать. Пот тёк с Иоакима ручьями, и он всё более и более подвергал сомнению мотивы своего участия в этом проекте, вписывавшемся, впрочем, с потрясающей естественностью в мучительный абсурд его существования. Он только что подкрепился очередным стаканом виски и притворялся, что его волнуют интимные ласки женщины Кайзы, но тут его внимание внезапно привлёк донёсшийся с улицы звук. Прямо перед окном на приставной лестнице стоял, выпучив глаза, его сосед Сюнессон. Он был похож в вечерней темноте на Бестера Китона в роли канатоходца из немого фильма. Его, похоже, даже не пугал риск быть обнаруженным… В ту же секунду его увидела Тильде. И словно бы вся эта сцена была заранее вписана в сценарий, она издала пронзительный театральный визг, от которого задрожали стёкла. В этот момент Сюнессон и свалился, в ультрарапиде, продолжая стоять на падающей лестнице, он был похож на персонажа комикса.

Инцидент прервал съёмки почти на час, и именно в этот роковой час все перспективы на будущее переменились для Иоакима радикальнейшим образом. Случайно поблизости оказалась машина «Скорой помощи», Сюнессона погрузили на носилки и вкололи болеутоляющий препарат. Он выглядел почти счастливым. Может быть, подумал Иоаким, это вполне разумная цена за его звёздные минуты на лестнице. Может быть, на его месте человек готов отдать ногу за удовольствие увидеть такое…

Когда «скорая» уехала, без сирены, но с голубой мигалкой, он проскользнул в спальню и набрал номер мобильника Эрланда — сообщить, что всё в порядке и дом с завтрашнего утра в их полном распоряжении.

— Мне очень жаль, — сказал свояк замогильным голосом. — Планы изменились.

— Как — изменились?

— Мы не приедем. Жанетт уехала вечерним паромом. Считай, что проект похоронен. Она даже обсуждать ничего не хочет.

— Что случилось? — спросил Иоаким и выглянул в окно. На газоне, с сигаретой в руке, стоял погруженный в размышления Кларенс.

— Ничего она не хочет продавать. И знаешь, я даже не понимаю, как мы могли даже вообразить, что она на это пойдёт.

В трубке был слышен говор множества людей, очевидно, Эрланд был на конференции; кто-то произнёс что-то в микрофон.

— А ты, Эрланд?

— Я не хочу рисковать семьёй ради нескольких сомнительных картин.

— И почему она переменила решение? Что её на это подвигло?

— Ничего она не меняла. Она утверждает, что с самого начала даже не думала их продавать. Говорит, что ненавидит отца. Честно говоря, она немного не в себе…

— Сохрани картины.

— Я обещал их уничтожить.

— А вот этого ты не сделаешь ни при каких обстоятельствах. Пошли их мне в Стокгольм, и побыстрее. Или я приеду в Гётеборг и сам их захвачу. А потом можешь придумать какую-нибудь сказку для сестры…

— А я что буду от этого иметь? — спросил Эрланд.

— Скажем так: ты получишь свою долю, если картины удастся продать. Хорошую долю. При этом тебе ровным счётом ничего не нужно делать. Можешь продолжать играть роль свободомыслящего, критически настроенного учёного и преданного мужа. А я начну всё сначала. Обойдусь без сестриных связей.

— Я посмотрю, что могу сделать. Но если твоя сестра об этом узнает, жизнь превратится в ад.

— Можешь быть спокоен — не узнает, — сказал Иоаким. — Проследи только, чтобы картины были в надёжном месте, а я позабочусь об остальном.



Иоаким вернулся в кухню. Хамрелль, раскорячившись, сидел на табуретке и стриг ногти на ногах. Остальные готовились к последней сцене. Иоакиму уже незачем было во всём этом участвовать, но он ничего не сказал. Вместо этого он в тот же вечер исповедался Хамреллю.

Рассказал обо всём, что произошло за последние полгода, всю трагическую историю отца, об ужасах, которые пришлось тому пережить, о своей трусости, не давшей расспросить как следует этого загадочного Георга Хамана, о параличе воли, помешавшем ему разобраться во всём самому, нежелании узнать, кем же была мать… и вообще о своей неспособности к глубоким чувствам и неумению ни из чего делать выводы. Он рассказал о неудачах на всех фронтах, о писательских провалах, о несостоявшейся научной работе, о фиаско в роли любовника Сесилии Хаммар, о её переходе в лагерь лесбиянок… Рассказал об экономических проблемах, в результате которых он, по-видимому, скоро лишится и этого дома, и стокгольмской квартиры, о хакерском взломе оборонного компьютера, за который он вполне может поплатиться, пожаловался на Андерса Сервина, который обещал ему несуществующую работу… Он поведал о слабой надежде, которая была у него последние недели, что его сестра всё же склонится на его увещевания продать немногие сохранившиеся подделки Виктора, и как эта надежда только что рассыпалась в прах. Она была просто растоптана Богом-садистом, наметившим Иоакима Кунцельманна своей жертвой, чтобы подвергнуть испытаниям, сходным с испытаниями Иова.

Он рассказал обо всём этом без всяких задних мыслей, просто потому, что должен был кому-то исповедаться, он боялся, что болото, в которое он угодил, затянет его с головой. Короче, он рассказал всю неприглядную правду не столько для Хамрелля, сколько для самого себя, мысленно грозя при этом небесам сжатым до побеления кулаком. Ему было совершенно всё равно, как отнесётся к его рассказу Хамрелль, и он был приятно поражён сочувствием и неприкрытой симпатией этого верзилы.

— Звучит интересно, — неопределённо сказал гигант, когда Иоаким закончил свою литанию.

— Что именно? Здесь, можно сказать, целый шведский стол различных неудач.

Хамрелль почесал макушку и осторожно понюхал пальцы.

— Воняет сексом, — сообщил он с брезгливой гримасой. — Теперь уже всё, до чего ни дотронешься, воняет сексом. Даже волосы… Эта работа и в самом деле отнимает все силы… А подумай, каково находить всё новые названия! Что за убожество: «Скольжение в Оре»… «Лоси и груди»! По-моему, только у парикмахеров и встретишь такую бессмыслицу… «у вас волос сеченый»…

Он поднялся с табуретки:

— А вот насчёт картин… это интересно.

— В каком смысле?

— Может быть, нам стоит сотрудничать. Положа руку на сердце, я начинаю уставать от этой работёнки. Запахи меня доконают… — Он снова озабоченно понюхал кончики пальцев. — И все эти блядские искатели счастья. Моя деятельная натура требует чего-то нового. И кое-какие связи у меня тоже есть…

Он бросил в рот пару пластинок антиникотиновой жвачки и театрально закатил глаза:

— Последний кадр, и с этим покончено!

Загрузка...