Лавина

ГЛАВА 13

И вот словно не было того сокрушающего бурана, сверкающий день среди льдов, снега и скал. Над головой плотная синева и близкие кроткие облачка — барашки, пасущиеся в синих лугах. Тени их лениво плетутся через ледник, неожиданно быстро всплывают по кручам, подолгу задерживаются, отдыхая, на вершинах, нехотя скользят вниз и бредут себе дальше.

Горы радуются солнцу, теплу, покою после тревог снежной бури и, как если бы то был лишь дурной сон, который прошел, безмятежно и счастливо купаются в солнечных лучах. Все залито, залеплено, забито светом. Ослепительный, феерически праздничный свет съел полутона и оттенки. Снег и синева неба, синева теней, и ничего более в целом мире. А вскинешь на минуту защитные очки, присмотришься, сжав в щелку глаза, и сквозь слепящую яркость начинаешь различать: снег в тени не просто синий, тончайшие разливы лилового, теплые отсветы розового и золотого объединены в синем тоне. Теневые части скал, припорошенные снегом, насыщены массой оттенков и отблесков, они тонко лепят, мягко выявляют форму. На солнце же, рядом и повсюду — блеск, яркость и свет, свет. Отполированные сумасшедшим ветром до зеркального сияния фирн и лед; близкие и дальние выходы скал, кое-где уже обтаявшие на жарком солнце, курящиеся парком; и наконец, сама стена, величественная и неприступная стена, с резко обозначенными под наметенным снегом, словно на контрастно проявленном негативе, мельчайшими неровностями, щедро демонстрирующая их теперь, когда уже несколько часов четверо альпинистов пробиваются, дальше и дальше отходя от нее (шуршание, шипение вдруг, внезапные, тут же тающие облачка обозначают пути крохотных лавинок) — весь этот снежный и синий мир вибрирует, разгорается и пригасает и снова, вспыхивая, разгорается и пригасает в яростном, полуденном солнце.

Шероховатая поверхность скал ласкает пальцы, лужицы натекли на солнечной стороне, капель. Но едва вступаешь в тень, иная совсем картина. Снег и не думает таять, руки мерзнут, — надевай перчатки. А сколько приходится расчищать снег, покуда выищется подходящее место ногу поставить. Смотришь, вроде бы шик-блеск, а подобрался ближе, распихал снег — увы, не зацепишься, и с охранением непонятно как, где и каким образом налаживать. Через крюк? Трещин не видно, снег запорошил. Шлямбуром дыру бить? Прав Воронов, когда утром начал про трудности занесенной снегом стены, — если штурмовать, так минимум на сутки запастись терпением придется, дабы сошел основной снег, и навряд за сутки сойдет, стена-то на северо-восток смотрит, солнце только самый краешек трогает; а прогнозы, вон как с прогнозами… В общем, Воронов с присущей ему осторожностью и стремлением максимально исключить риск решил отказаться от стены.

Худо-бедно, а дело идет. С иным, конечно, напором, чем если бы стену штурмовали, а все-таки пробиваются, траверсируя в обход крутые, занесенные снегом скалы. Метр за метром остаются позади, метр за метром продвигаются кверху.

Сергей Невраев в какой-то степени рад, что так все повернулось. И как не радоваться, когда такая красотища кругом, такой завораживающий покой!.. Странно, но, казалось бы, совершенно неуместная исповедь Паши Кокарекина нет-нет возникает в памяти. Некоторое как бы утешение находит Сергей, пережевывая вчерашние Пашины сентенции. Одно непременное условие необходимо — чтобы Жора Бардошин не маячил перед глазами.

Тут еще — как подарок ему: обдутый, без снежинки участок льда между грядами скал — из чистейшего хрусталя отлит, а ударил слегка ледорубом — рубится отлично, ноздреватый, мягкий. Самая его, Невраева, стихия такой лед, крутой, опасный, но без коварства. У каждого альпиниста свои пристрастия: иного хлебом не корми, подавай ему отвесные скалы, другой день-деньской будет пробиваться где-нибудь на семи тысячах по пояс в снегу, и ничего, только покряхтывает, Сергею же люб крутяк ледяной. Никакого сосания под ложечкой и прочей чепухи. Напротив, бодрит, увлекает и отвлекает.

Вспыхивают осколки льда из-под ледоруба, несутся, звеня и подскакивая, вниз и где-то там, далеко, исчезают, сорвавшись незнамо куда. Рот часто и жадно хватает разреженный воздух — легкий, прозрачный, он пахнет снегом и солнцем. Мышцы, нервы — все до последней жилки в работе, трудной и желанной (желанной еще и потому, что отжимает и вытесняет всяческую скверну из мыслей, из сердца). В краткие минуты роздыха, пока поднимается по вырубленным тобою ступеням твой верный товарищ, ты, вполглаза следя за его манипуляциями и выбирая веревку, нет-нет посматриваешь вокруг, и снова вопреки недавним настроениям восхитительное чувство полноты жизни овладевает. Не хочешь, но живешь полной мерой, всякой секундой, каждым дыханием. И всякая секунда, раня красотой и неодолимостью бытия, неисчезающим отпечатком остается глубоко внутри. Ты словно бы навсегда, на веки вечные вырвался из глухих мрачных стен, за которыми позабыл, что существует такая ширь и ясность, и свободен, свободен! Слит с холодным и прекрасным миром и свободен…

Так чувствовал я «среди снега и скал», когда далеко позади оказывалась торопливая моя жизнь с опостылевшими суетными заботами и несбывшимися надеждами, а вокруг — первозданность, чистота, холод и незыблемость, которую невольно отождествляешь с верностью. Так же, разве только еще острее, трепетнее, невыразимее воспринимал горный пейзаж и себя в нем Сергей Невраев в те немногие минуты, когда удавалось отвлечься от своих, высасывающих душу сложностей. Впрочем, о том и идет наш рассказ, хоть и со многими пояснительными отступлениями и экивоками, и попытками как-то упростить в целях более ясного восприятия происходившее тогда между Сергеем и его спутниками.

Вдуматься: горы, сложное восхождение, требующее полного напряжения сил, душевных и физических, и его запутавшаяся любовь, сомнения, гордость, химеры, которые рождала сжигавшая его ревность, еще неудача или удача, откуда посмотреть, связанная с отказом Воронова штурмовать стену… Ведь, казалось бы, решился на ужасную свою месть, уже детали, подробности проносились во взлихорадоченном воображении. Гнал прочь любую иную вероятность, гнал, не позволяя себе думать, потому что не сомнения даже, но отвращение сторожило близко, не логика — но внутренний свет слепил. Утром… поднялись, только-только сереть начало небо, а ночью тишина, звезды; завтракали — Сергей, ни на кого не глядя, с гудящей головой, поглотал что-то, — принялись снимать лагерь, укладывать рюкзаки, распределять «слесарню», крючья там, карабины, прочую амуницию, необходимую для штурма стены; Воронов, до того момента вообще ни гугу о стене и восхождении, тысячу раз говорено-переговорено, поглядывал только, да и темно, толком не разглядеть, тут как-то между прочим, словно бы дело касалось, ну там банку сгущенки куда положить, подчеркнуто обычным, в меру скрипучим голосом изрек, к Жоре Бардошину обращаясь: крючья шлямбурные на дно рюкзака, не понадобятся. И в виде краткого пояснения добавил, что стена занесена снегом и отменяется. Так-таки просто отменяется, и они пойдут в обход.

Не хуже разорвавшейся бомбы на Сергея подействовало. Возмущение, негодование, горечь, а в глубине, неосознанная, взметнулась и тотчас же и пропала радость. Или нет: облегчение, радость потом. Но превыше всего бурное возмущение. Все те силы, что вели тайную войну против него или за — кто знает, — обратились в возмущение. Тогда-то и выдал себя. Ведь не он, но Бардошин быт самым ревностным приверженцем штурма стены, Бардошину стеночка более, чем кому-либо, требовалась, Бардошину, и пристало слова разные произносить, но он молчал и с прескверным любопытством взглядывал на разбушевавшегося Сергея.

— Ты что же, — не выдержал обвинений Воронов, — хочешь, чтобы я сказал «сорок веков смотрят на нас с высоты этой стены», — переиначил он, — и послал на верную гибель Бардошина? Пусть и первоклассный скалолаз, но и он не вытянет. И ты, тебя, допустим, в штурмовую двойку… В лучшем случае на угрызения. Горше которых… Врагу не пожелаю испытать их. — И оборвал, быть может, готовое вырваться признание. А жаль, оно-то, возможно, и расставило бы по местам. — Полноценное охранение разве организуешь? — продолжал не в объяснение уже, чего объяснять, и без того ясно и понятно, но вуалируя и уводя в сторону (так, по крайней мере, воспринял Сергей).

— Посмотри, как запорошена! Ни единой трещинки не углядишь. — И повел и повел про недостаточность их слесарного оборудования при сложившихся условиях, про время, потерянное из-за непогоды и так далее, методически и настырно выдавая общеизвестные истины.

Да, ударом неожиданным оказался для Сергея столь однозначно высказанный Вороновым приговор. Разумеется, следовало ожидать нечто в этом роде, но Сергей, повторяю, в плену переживаний и тайных помыслов, нервные силы целиком направлены на них, не просто было ему выйти из тягостной этой сосредоточенности. И вот — крушение и освобождение.

А там еще пунктик обозначился немаловажный — Павел Ревмирович, его реакция. Не за советом, само собой, обращался к нему Сергей Невраев в напряженнейшие эти минуты и не оценок себе искал, но настрой Пашин меняющийся пытался почувствовать. И вот вроде бы разочарован Павел Ревмирович и рад одновременно. Рад, безусловно рад, что стену побоку. А спустя время, когда вник поглубже, как-то весь сжался, скукожился, погрустнел, и обычная веселость, шутки-прибаутки, стремление поддразнить оставили его.

— Дай еще!

Сергей разжал пальцы, веревка заструилась. Паша скрылся за стеной. Веревка раскачивалась. И вытягивалась. Скалы несложные, Паша шел быстро. Потом веревка остановилась. Сергей выбрал излишек. Стоя на охранении, ждал своей очереди идти. Нога упирается в выступ каменный, другая слегка согнута; веревка перекинута через левое плечо, огибает правую руку, поднятую в сторону возможного рывка…

— Иди, охраняю! — донесся голос Кокарекина.

Скалы хорошие, обтаяли основательно, что значит, на юго-восток смотрят, с удобными захватами, частыми трещинами. Полки встречаются, расщелины. Солнце печет. Набегающие снизу, с ледника, волны холодного воздуха приятно освежают разгоряченное лицо, грудь сквозь распахнутый ворот штормовки.

Когда еще до бурана взбирались на гребень, Паша Кокарекин нет-нет, бывало, и зацепит Бардошина: «Мех подстриг бы на грудях, чего париться!» Нынче отворачивается, молчит, будто вовсе не замечает его. Воронов тоже выдержан, внимателен, терпелив. Словно и не было утренней сцены и перед тем нескончаемых суток борьбы с собой и с каждым из них.

— Дай веревку! Веревку еще!..

Не сразу и сообразил, к кому относится и о чем. Вдруг понял: веревка, что связывает с Пашей Кокарекиным, соскочила с плеча, пальцы теребят ее, перебирают… дальше, то есть метрах в двух выше над головой, веревка и вовсе заклинилась в узкой расщелине. Случись в эти мгновения Паше сорваться — не миновать несчастья. Сергей пустил сильную волну по веревке и высвободил из узкости, выдал сколько нужно, забросил себе на плечо, обернул через руку, огляделся. Связка Воронова уже много выше, не видно их. «Ходко идут», — подумал механически.

Опять веревка натянулась, Сергей отпустил, прикинул, сколько осталось. «Надо бы мне первому идти, — всколыхнулись привычные опасения. Сергей не слишком доверял другим, хотел все делать сам. — Крикнуть, чтобы остановился? — Удерживала боязнь обидеть Пашу. — Пускай еще пару веревок пройдет первым. Скалы несложные. Дальше?.. — Он прислушался. Доносились удары и звук забиваемого в трещину крюка. Неровный сперва, дребезжащий; затем тонкий и певучий. — Труднее дальше. Дальше я пойду».

Вокруг свет и воздух, океан воздуха. Простор, какого не сыщешь ни в степи, ни на море: во все стороны и вниз — в глубину. Горы широко и привольно высятся тут и там, волнами уходят в безбрежную даль. С каждым часом открываются новые. То вырастая из-за ближней вершины, то выдвигаясь сбоку. Одних приветствуешь как старых знакомцев. Другие впервые видишь воочию, дивишься неожиданным формам, узнаешь запомнившиеся по фотографиям черты. Небо… Не бывает оно таким, когда находишься внизу. Небо не только как-то по-новому красиво и лучезарно, оно поднимает, оно наполняет сто раз изведанным и всегда новым чувством…

Где-то тенькает капель.

Синие тени…

Незадолго перед ее отпуском, впрочем, тогда еще не было известно про отпуск, к гастролям готовилась, да неважно, важно то, что все у них как будто бы наладилось. Стоило заставить себя быть сдержаннее, не реагировать чересчур на разные ее фокусы, шпильки и постоянные опоздания, безразличие к хозяйственным заботам, о которых мама напоминает — согласен, согласен — в самое неурочное время, их постоянные с матерью столкновения да по любому пустячному поводу (что правда, то правда, все силы и нервные тоже сполна — театру), стоило не переживать так уж слишком и не воображать разные разности, — и воцарился мир, даже, пожалуй, давно не испытанная и оттого еще глубже захватывающая гармония.

В тот вечер с особенно радостным нетерпением ждал он ее. Страсть хотелось похвастаться. Не все же ей ронять ненароком, как нечто само собой разумеющееся про свои успехи, pas de trois в таком-то балете и grand pas de deux в таком-то и что позволили разучивать новую партию. Так вот, и на его улице праздник. Включили в сборник докладов его выступление, связанное с водным режимом Онеги, а если по сути, так резко противостоящее вдруг возникшей идее переброски вод Онеги на юг. Удовлетворение огромное.

Нарочно заехал в «Дары природы», и — о, счастье! — шампиньоны. Нажарил с луком, немного коньяку в соус — вкуснота! Мама — противница поздних ужинов (конечно, рекомендаций журнала «Здоровье»), так что все сам. Сыру натер, банку португальских сардин открыл и очень симпатично разукрасил тонко нарезанными кружочками лука. По дороге, в метро, прихватил букетик фиалок — скромны, конечно, тут его романтизм терпел фиаско, наталкиваясь на гордость.

Встречать к театру не поехал. Давно не ездил, хоть и хотелось, и трудно бывало с собой совладать. К тому же боялся разминуться. Придумывая шутливый нагоняй, ждал у накрытого стола. Хотелось есть. Часы пробили одиннадцать. Опаздывает, обещала к половине. Раскрыл книгу. Прислушиваясь к лифту, не останавливается ли на их площадке, пытался читать. Меньше и меньше понимая прочитанное. Часы пробили один раз — половина двенадцатого. Что за несчастное правило, сколько раз замечал: ждет если с нетерпением, ну там событие какое-нибудь, новость животрепещущая, скорее бы поделиться, да и просто соскучился очень, — непременно, обязательно опоздает. Как испытание устраивает его терпению и выдержке. Да, конечно, уверена: никуда не денется. Отчего не помучить, не заставить поволноваться — поклонники, льстивый, пустой треск, букеты… не чета его фиалкам. Мама что-то высказала. — буря оскорбленного достоинства в ответ. С тех пор мама ни звука, но воду в вазах не меняет, так что роскошные цветы в их доме не живут.

Ждал, невольно припоминая другие подобные вечера, и как, увидев ее, забывал и недовольство, и горечь, и обиду. Ждал, накаляясь негодованием, посылая на ее голову всевозможные кары… Но нет, во что бы то ни стало выдержать характер! Ни признака радости, когда придет. Бранить бесполезно, к тому же тотчас сама кинется обвинять, ну не опоздания, так другое что-нибудь. Нужно… дать, ей понять, что подобное отношение не-мыс-ли-мо! За полночь негромко щелкнул замок входной двери. (Как-то так случилось, что пропустил лифт.) Замер, чувствуя, что вопреки всем благим намерениям рад безмерно, а заготовленные в избытке колкие замечания или, что было бы куда значительнее, исполненное достоинства молчаливое неприятие подобного поведения — все отлетело, и он да просто, не в состоянии сидеть сложа руки, ну то есть с книгой в руках, изображая… бог знает, какую чушь и фальшь изображая. Сорвался с места, поспешил в прихожую.

Она стояла перед зеркалом и старательно подкрашивала губы…

Нагромождение каменных столбов и башен, пирамид и разорванных на куски поверженных стен — вот она, трудность номер один теперь, когда отказались штурмовать стену. Непонятно, что и как, и где удастся пройти, тем более едва ли не все кругом снегом укрыто. А если подтаял, там уже лед. Натечный лед на скалах — что угодно, но поменьше бы подобных сюрпризов. Одно утешение: дальше выход на гребень, честный, надежный… Пусть свои незадачи, и все-таки гребень.

…Не остатки ли бастионов с боевыми машикулями поверху угадываются там? А беспорядочно набросанные огромные глыбы среди башен? Не они ли служили кладкой некогда возвышавшихся здесь стен? Куда баальбекские квадры, приводящие в недоумение изобретательные головы.

Воображение рисует грандиозные батальные сцены, куски скал, летящие в воздухе, с тяжким грохотом скатывающиеся в пропасть. Трубоподобные вопли звериной ненависти, усилия циклопических мускулов… Потом тяжкие вздохи и предостерегающее клокотание уставшей терпеть Земли. И ее гнев, ее восстание на чад своих, нарушивших ее закон, и как, мешая недра с небом, восстанавливает первобытный хаос и гармонию.

Трещин почти не видно. Не везде удается забить крюк. Уступы, расщелины, годные, чтобы использовать для охранения, встречаются отнюдь не на каждом шагу, не говоря уже, что снегом основательно занесены. Скалы трудные. И очень хорошо.

«И отлично, — рассуждал Жора Бардошин. — Участочки встречаются — безо всяких скидок и накидок не уступят стене. Дурак я, утром малость того, подрастерялся. Вылез из палатки — Воронов, зануда, разбудил — темно, холодно, поглядел — ёмаё! — чистейший белый отвес! Наверху облачко прилепилось. То есть какой-нибудь двадцатиэтажный домик на улицах Москвы перед этой штуковиной — семечки. Там, пожалуйста, углы оконных проемов имеются, балконы, швы — зацепиться всегда можно; тут… Ни фига себе, думаю. А начали собираться, Воронов и выдал свое здоровое решение. Напрямую: опасно, ящиком пахнет. Доктор физмат наук, наперед просчитывать приучился. Но малость того, перестраховщик. От занудства. Но Серега!.. Что он все-таки задумал? Или рассчитывал, что я на стене откажусь сам, и тогда можно будет звонить повсюду, что Бардошин скис, Бардошина мандраж одолел. Сообразил про Регину, да с перебором. И очень хорошо. Замечательно, что я не признался, как оно было в натуре. А ведь совсем-совсем, еще бы немного и… на языке вертелось. Пускай попереживает. Ему полезно. Надо при случае еще поразжечь».

Жора Бардошин после своей лихой победы над Фросей, понемногу, казалось ему, освобождался от той истории. Только рассеченная губа кровянила. Из-за высоты скорее всего. На высоте любые царапины дают о себе знать. И зубы шатались. Но злоба на неудачу не оставляла его. Объектом ее оказывался Сергей.

«Ну и тип! До чего взбеленился, когда Воронов принял запасный вариант. Еще бы немного и — ей-ей — по шее родственничку своему съездил. Эх!.. Я бы ему тогда вложил ума…»

«В общем, я бы ее сделал, стену. Ну, не сразу, с места в карьер. Поспали бы еще часок-другой в палатке, подождали б, пока развиднеется как следует… Сейчас бы как славно со стеночкой любовь крутил!» — хвастался Жора Бардошин перед самим собой. И было с чего.

Техника скалолазания, несмотря на сравнительно небольшой опыт, прочно вошла в подсознание Жоры Бардошина, стала неотъемлемой его частью. Добрую роль сыграло юношеское увлечение акробатикой, ну и, конечно, привычка к риску. Никогда не знал травм серьезных, а то, что случалось с другими, не слишком задевало, сам себе казался неуязвимым. И со стороны нервов — полный ажур. Еще, такая уж счастливая особенность организма, быстро, без внутреннего сопротивления приспосабливается к новому виду деятельности, ищет новизны и радуется ей.

Шофер, ведя машину по крученой разбитой дороге где-нибудь в горах, вовсе не думает, какие педали и рычаги в какой последовательности и как нажимать: глаза видят, руки, ноги действуют. Если бы, встречая препятствие, шофер пытался вспомнить и сообразить, что нажимать и насколько — не миновать ему аварии. Так и с Жорой.

Где, обхватив едва заметный выступ, прильнув, присосавшись к нему грудью, животом, бедрами и медленно перетекая червеобразными движениями; где, расперевшись спиной и ногами (рюкзак, разумеется, на веревке после), и, словно играючи, выжимая себя полусогнутыми ногами; где, просунув ладонь в трещину, сжавши пальцы в кулак и заклинив руку, подтягивал себя на этой руке; где, оседлав чуть выраженный конек, выталкиваясь коленями, — полз Жора, карабкался, взбирался по хитрым, трудным, конечно же, ненамного легче, чем стена, скалам. А уж снегом куда больше засыпаны.

Стальные пальцы — недаром товарищи морщились от его рукопожатий — впивались в камень, не оторвать! Ноги, не зная усталости, выталкивали и несли тяжесть тела. Руки и ноги и все мускулы, сообразуясь с беспрестанно меняющимися условиями, тонко отвечая им, а вместе с тем будто сами собой, бездумно, незатруднительно (так легки, быстры и непосредственны его реакции) совершали чеканно точные и сложные движения, и именно те, что остро необходимы.

Стороннему наблюдателю, окажись такой поблизости, представилось бы, верно, что Жора движется вообще без усилий или, похоже, проходил уже здесь, настолько уверенно и быстро, без пустых попыток и робких возвращений идет он — какое! — скользит легко и свободно по едва ли не отвесным, каверзным скалам. Не разглядеть снизу градины пота, что скатываются по лицу. Не услышать, с каким шумом хватает ощеренным ртом воздух. Сторонний наблюдатель, закинув голову, удивленно отметил бы: «Никогда не представлял, что скалолазание такая простая и легкая штука».

В одном месте пришлось вернуться: правильный поначалу лаз завел на отрицательный уклон, не подвешивать же стремена! Беда невелика, нашелся другой путь. И опять споро, и уверенно, и удачливо пробивается Жора. Воронов с его пристрастием к соблюдению всех правил и приемов едва поспевает за ним. И что занятно: нет чтобы нетерпеливое стремление скорее выйти на гребень и покончить с трудным лазанием руководило Бардошиным; нет чтобы понаслаждаться делом, которое идет мало сказать успешно — блистательно, артистично! Огромное, захватывающее, хотя и скрытое удовольствие доставляла Жоре Бардошину мысль, как Сергей, видя великолепное его скалолазание, поджаривается на раздутых своими же стараниями угольях зависти и разочарования. Пусть, пусть его. Пусть! И пусть наперед знает свой порядковый номер. Неудачник — всегда неудачник!

«Жаль, не в одной связке мы, я бы его помотал. На зубах, а залез и по отрицательной, только бы посмотреть, как он будет болтаться на веревке и руками размахивать. Жаль, надо бы в одной, как на стене предполагалось. То-то бы славно: Паша Кокарекин с Вороновым, а Серега со мной. Да еще вперед бы его! Как же, более опытный товарищ. Пусть прокладывает маршрут!»

А внизу, близко и глубоко, в пене снегов острые клыки скал. — Хо-хо! Ловите! — Столкнутый камень повисает в воздухе — так долго летит. Цокнул, ударившись где-то, метнулся в сторону, словно отброшенный невидимой рукой. И опять, и еще… — Цок, цок… Бух! Бух-ух-ух!.. Шшшшшш… — загрохотал глубоко внизу камнепад. Эхо с готовностью подхватило его грохот и, усиливая и перебрасывая от склона к склону, заиграло.

Воронов, за ним Сергей с Пашей Кокарекиным почти не отставали от гнавшего что было духу вверх и вперед Жоры Бардошина. Идти по подготовленному, с надежным, большею частью верхним охранением даже на весьма непростых участках куда легче, нежели самому прокладывать путь, и это отчасти уравнивало во времени с прытью Жоры. Отчасти, потому что связка, Невраев — Кокарекин все-таки отставала. Идя последним, Павел Ревмирович принужден выбивать крючья, мешкотное занятие. Время от времени Сергей выпускал его вперед, но Воронов, не желая задерживать своего ведущего, неохотно соглашался подстраховывать Пашу. Паше приходилось самому лезть от крюка к крюку, что не слишком ловко у него получалось.

…«Держи-и-и!» — зловещее, не человеком выкрикнутое слово взорвалось в ушах. И — тишина, наполненная боем собственного сердца.

Глаза Сергея метнулись на крик, пальцы плотно охватили веревку, все существо его пружинно изготовилось к рывку, мучительно отсчитывая мгновенья. Паша — раскинув руки, весь в воздухе — падал. Сергей как раз собирался крикнуть, чтобы поторапливался. И вот — запрокинувшись назад, хватая руками пустой воздух, падал. Рывок. Хлопающий удар (головой, рюкзаком?), шипение стравливаемой веревки. Еще удары. Цоканье камней…

И это все — с тобой. Это ты сорвался и стремительно падаешь в пасть бездны. Это ты! С тобой случилось. Потому спазм отвратительный сводит горло, не дает слово произнести. Ты смотришь, стискивая обожженными пальцами веревку, и не веришь: жив товарищ. Двигается! Вон елозит по уступу, стараясь подальше убраться от края. Живой! Молодец, Пашуня! Браво, сукин ты сын!

— Как там? Очень разбился? — доносится сверху сильнейший вороновский скрип. — Тебе видно, Сережа? Благополучен? Пусть на крюк перестегнется ближайший. Есть там поблизости? — Спустя минуту, в которую так никто ему и не ответил: — Помощь требуется? Спуститься мне? Я не вижу отсюда.

А Сергей по-прежнему: одна нога полностью выпрямлена, другая согнута, лицом повернут к Паше, и туда же, только вверх, к верхнему крюку тянется оранжевая альпинистская веревка, подрагивая, как тетива.

Штормовка на спине Сергея задралась, открыв голое тело. Веревки осталось всего ничего: порядочно стравил. Но это все ерунда, и ушибы Пашины ерунда — если только ушибы — и обожженная веревкой кожа на руке.

— Хорошо сработано, Сергей! — констатирует Воронов без малейшей аффектации, с обычной степенью скрипа в голосе. — Правильно действовал. За исключением… Что у тебя с рукой? Рукавица где? Снял? Ну-ну, впредь наука.

А было так. Связка Воронов — Бардошин ушла значительно вперед. Сергею с Пашей приходилось поторапливаться, иначе первая связка могла оказаться точно над их головами, Воронов заставил бы пережидать — нельзя же двигаться друг под другом — и уж раззуделся бы на законном основании. Сергей энергично прошел почти на всю длину веревки, ближе не было места для охранения, дождался Пашу, выпустил его вперед (площадка мала, чтобы принять еще одного). Паша Кокарекин оказался без верхнего охранения, почти в положении первопроходца (если бы не крюки, забитые Жорой довольно редко). Несколькими метрами выше обозначился небольшой уступ. Решил добраться до него. Крутая, хотя и короткая стенка, и ни трещинки, ни зацепа. Снег, а не то изморозь делали ее скользкой. Заглянул за перегиб справа, и вроде бы показалось ему, получше там, не столь круто, и расщелина отличная виднелась. Хотел крикнуть Сергею, что рюкзак, может, потом на веревке вытянуть? И постеснялся. Сергей следил за ним молча. Когда Паша начал уходить за угол, тоже ни слова.

Паша как-то очень быстро устал. Одолевая усталость, цеплялся за мелкие неровности, выбоины в камне, полегоньку траверсировал вправо. Прощелкнул веревку через карабин на лепестковом крюке, забитом в еле различимую волосяную трещину, — подивился, что же Воронов, как проглядел такое легкомыслие? Полз, корячился, лишь бы на десяток еще сантиметров приблизиться к расщелине. Она хорошо видна, хотя все еще несколько в стороне, просторная, удобная. Там он передохнет, дождется Сергея.

Подтянувшись на пальцах, Паша вслепую возил ботинками по скользкому камню, не находя, на что опереться. Мышцы сводило, и, что самое противное, начало трясти. Сперва ноги, потом всего. Отведя голову, поглядел вниз. Внизу было очень пусто. Скальные зубцы и в мглистой глубине — ледник. Глубина эта и зубцы словно гипнотизируют его. Он чувствует их алчное нетерпение, и, не выдержав, отводит взгляд. Опять перед глазами камень, припорошенный снегом, кое-где в ледяных потеках. Камень впереди, камень сверху, с боков. До спасительной расщелины немногим более метра. Но он не в состоянии преодолеть и четверти этого расстояния — совершенно гладкая, скользкая стена. Ноги, руки, все тело отвратительно трясет. Крикнуть? Что толку!

Так, распятый на почти отвесной скале, он удерживался, не понимая, что делать дальше, как подтянуться к расщелине или спуститься; ничего не понимая и не зная, удерживался сведенными болью и ужасом трясущимися руками; удерживался и когда почувствовал, что нет больше ни дыхания, ни сил; удерживался, удерживался, пока скала сама не начала отходить от него и он понял, что валится навзничь. Закричал, в уме продолжая цепляться за скалу, за последнюю опору на свете, и в памяти скользнуло: оттолкнуться, отпрыгнуть, чтобы не на голову падать…

Паша пролетел, вырвав первый слабо державший крюк; на втором же, лепестковом — рывок, который притянул и с маху ударил о скалу. Каской, кажется, потому что оглоушило, а может, потерял сознание.

Но уже через несколько коротких секунд — время, в которое его бесчувственное тело проскальзывало по скале, отлетало и, притягиваемое веревкой, наподобие маятника, ударялось снова, а веревка неслась вдоль спины и через руки Сергея, и Сергей гасил бешеный ее потяг, гасил, задерживая, прихватывая веревку кричащими от боли пальцами, гасил, тело Паши падало уже медленнее, цеплялось о разные выступы и все более замедляло падение, пока не свалилось на неширокий уступ, задержалось было на краю и, проскользив еще сколько-то, повисло, раскачиваясь, — после этих долгих и стремительных секунд Паша пришел в себя. Избитый, если не поуродованный, взобрался на уступ, с которого только что соскользнул. И замер, прижимаясь спиной к скале. Словно стараясь уйти, втиснуться в нее. Не чувствуя боли и ничего толком не понимая.

Чудесная ровная тишина, в которой никто не падает и все снова живы!

Радостное удовлетворение затопляет Сергея. Давно не испытывал ничего подобного, разве что когда удалось окоротить леспромхозовских деятелей; совсем, помнится, собирался отбой трубить и подфортунило. Заодно, пока они там в головах чесали, добился включения в план лесовосстановительных мероприятий. Но сейчас — другое. Куда полнее, пронзительнее довольство собой. А еще почти любовное чувство к Паше. К Павлу Ревмировичу. Вот он, живехонек, Паша, возится со своим рюкзаком. (В глазах снова, теперь уже призраком, проносится его беспомощное тело. Это так просто. Хотя в реальность до конца не веришь.)

— Это… — Паша роется в рюкзаке, перекладывает что-то. — Как его…

«Индивидуальный пакет ищет», — решает Сергей. И спускается к Паше.

— Сейчас я тебе помогу. У меня снаружи в кармане. — Сергей высвобождается из рюкзачных лямок.

— Да нет, варенье… — заикаясь старается объяснить Паша. — Варенье, наверное, разбилось. — Вытаскивает из глубины рюкзака действительно разбившуюся банку варенья в полиэтиленовом пакете. Пакет тоже прорвался, и темно-фиолетовое варенье капает из него. — Хотел на вершине угостить. Светлана Максимовна… Из лесной черники, с травами разными. День рождения…

Голос Воронова:

— Что у вас там? Цел Кокарекин и может идти, надо поторапливаться. Нечего время по пустякам терять.

Сергей вдвинулся плечом в вертикальную узкость, смотрит на Пашу, слегка подмигивая ему, хоть и не видно из-за темных стекол, и улыбается. Достал тюбик с ланолином. Смазал ссадины на Пашином лице и свои руки тоже.

— Что? Может, в самом деле двинемся?

— Подожди.

Паша сидел, забившись в углубление, подальше от края. Губы подергивались, кровоточила ободранная скула. Он как-то обмяк весь. Клапан с кармана оторван, на каске основательная вмятина; рюкзак перемазан вареньем, — вот, пожалуй, и все потери, не считая ушибов и ссадин. Ну да тело заплывчато, память забывчива. Тело и вправду зарастает быстро, а вот с памятью…

— Что, пробирает? — посмеивается вверху Жора Бардошин. Ему не терпится лезть дальше, но дальше, если по наклонной полочке, так навальчик камней, заденет какой — вполне возможно, что шандарахнет в тех, что развлекаются внизу на уступе. Жора приглядел другой вариант, влево, но посложнее, и Воронов ни в какую. «Дух коллективизма обуял Воронова», — ухмыляется Жора. Подумаешь, поболтался немножко Кокарекин в воздухе, нет, должны ждать, покуда полностью оклемается, чтобы, значит, всем хором, смело, товарищи, в ногу.

— Я маленечко сорвался, сейчас Пашка, — рассуждает Жора. — Третьему не миновать. Чья очередь? Пусть готовится. Эй, Пашок! Скоро ты?

Сергею вспомнилось, как в первый год занятий альпинизмом, еще студентом, провалился в трещину на леднике. Неглубоко, задержала снежная пробка. Все очень удачно, через считанные минуты его вытащили, и тоже никаких повреждений, ни даже ушибов. Но когда очутился наверху, среди своих, поразило, что все по-прежнему, ничто вокруг не изменилось. Горы и занесенная мокнущим снегом гладь ледника, легкий ветерок — как до падения в трещину, и совсем такими же оставались ребята и девушки, окружившие его, разве только физиономии оживленно-тревожные. Совсем так же светило солнце, накатывался, освежая, ветерок и высились горы все такие же величественные, холодные, ясные, как несколько минут назад, когда он шел, увязая в разбрякшем снегу, и впереди мерно покачивалась спина инструктора, желая сократить (инструктор обошел пятно более светлого снега), шагнул напрямик и внезапно оказался один в темноте. Лишь его испуганное дыхание и синее полымя неба в пробитой им дыре. Он в эти несколько секунд пережил нечто, о чем не расскажешь, живописуя любые подробности падения. Вывод? Пожалуйста. Гулкая тишина трещины пригасила наивную веру в беспредельность собственного бытия, и в обрадовавшуюся пустоту не пришло еще ничего другого.

Старательно маскируя свое состояние, шел Сергей в цепочке людей, от которых чувствовал себя бесконечно отделением своим новым знанием, шел, чужой всему. Ночью воображение с въедливой натуральностью заставляло вновь и вновь переживать падение. И — как если бы спасительной снежной пробки не было и не было веревки, что так мешала при ходьбе и благодаря которой его вытащили в две минуты, — зеленая глубина головокружительно разверзалась, он падал, падал…

В том первом его сезоне ледники нагоняли острое нервное напряжение. Повсюду чудились трещины. Чуть иного оттенка снег, ступаешь, и кажется — сейчас, вот сейчас…

Это вспомнил Сергей, глядя, как Паша подвинулся было к краю, заглянул вниз и прижался к скале опять, вспомнил и мысленно произнес словно некое заклинание обет, едва ли не символ веры, произнес горячо, страстно, как никогда не решился бы вслух: «Великое дело — помочь человеку в страшную его минуту!.. — И все-таки поспешил низвести ближе к действительности, к насущным, так сказать, заботам. — Великое дело — страховочная веревка!»

— Эх, не успел сфотографировать! — веселился Жора Бардошин. — Классная фотография получилась бы. Специально для альбома Нахал Нахалыча. «На данном снимке, дорогие товарищи, наш выдающийся альпинист, Павел Ревмирович Кокарекин совершает разработанный лично им способ спуска «на спине по воздуху».

«Бардошину что, — подумал Сергей, — чужая беда не беда. У африканцев поговорка есть, он же и приводил: чем выше взбирается обезьяна на дерево, тем больше видна ее задница».

Воронов протирал очки замшей. Неровные, торопливые движения. Само занятие, такое мирное, житейское, не от мелькнувшей близко беды, выдавало тем не менее трудное, долго сдерживаемое смятение. Очень близорукие глаза полны не то что мягкости — беззащитности даже. И весь он в эти минуты был ненападающий, непротиворечащий) не стремящийся ни к какому диктату… Но таким его могли видеть только горы.

— Паша, ты как? Не пора ли? — Он надел очки, опустил защитные фильтры и превратился в обычного Воронова. Сильного, цельного, без единого изъяна. — Будем подниматься? — повторил свой вопрос.

— Сейчас. Погоди немножко.

— Ты скажи толком, что у тебя?

Кокарекин отвечал, что все в порядке. Нога чуть-чуть…

— Помощь требуется?

— Нет, нет. Не надо. Я сейчас.

— Скис окончательно, — не унимался Бардошин. — Долго собираешься отдыхать?

— Жора, прекрати! — резко остановил его Воронов. Перевесился вниз, чтобы видеть Кокарекина. — Кости целы? Сгоряча, бывает, не заметишь.

— Пустяки, — благодарно отвечал тот. И снова как бы между прочим: — Чуточку еще отдохнем, хорошо?

— Ха! Ничего себе «сгоряча»! — опять дал себе волю Бардошин. — Полчаса уже болтаемся тут.

Павел Ревмирович явно оттягивал время. Все в нем противилось необходимости лезть по тем же самым скалам…

— …Идем. Пора, — сказал Сергей. Надел рукавицы, перекинул веревку через плечо, приготовился охранять. — Вставай, Паша. Рюкзак не надо, оставь. Потом вытащим. Подвяжи вот репшнур, сейчас я тебе кину. Поднимешься к полочке, с которой я тебя охранял, дальше я.

Трудно было Паше Кокарекину отлепиться от спасительного уступа. Трудно преодолеть сковывающее недоверие к скалам, что только что сбросили его, к себе…

Руки в багровых ссадинах, грудь ломит, больно вздохнуть, может быть, сломаны ребра? Под мышками дерет невыносимо, наверняка веревкой сорвало кожу. Ноет ушибленная нога. Но главное — то, что наполняет его, делает деревянными мышцы, сотрясает, кажется, еще сильнейшей дрожью, всякое препятствие превращая в тот самый заледенелый отвес.

Воронову с Бардошиным поневоле приходилось ждать: связка Невраев — Кокарекин едва подвигалась.

И так и сяк опробуя каждый выступ, прежде чем поставить ногу; неестественно приникая к скале, хотя можно и должно идти открыто; без конца останавливаясь не для отдыха, а так, неизвестно зачем; не веря скалам, не веря себе; не обращая внимания ни на подбадривания Сергея, ни на язвительные замечания Бардошина, не слушая уверенных советов Воронова, Паша Кокарекин не шел — тащился едва-едва. Но — вверх. Но — вперед. И вместе со всеми.

Вот и теперь никак не хватало решимости пересечь короткий крутой участок по достаточно выраженной полке. Травмировала разверзающаяся под ногами глубина. А не смотреть не мог. Глаза завороженно тянулись к пропасти, воображение лихорадочно мерило ее.

— Как черепаха ползет, — смеялся Жора. — Эй, может, тебя в спальный мешок упаковать, и раз-два взяли?

Сергея передернуло: «Насмешки эти!.. Или не знает, что трупы транспортируют в спальном мешке?»

— Снимай рюкзак! — приказал Сергей.

— Почему снимай? Я только надел. И я вполне в силах, — заспорил Паша.

— Снимай сейчас же! — Высвободив руки от страховочной веревки, Сергей принялся разматывать репшнур.

Да не тут-то было. Паша, торопясь (Сергей едва успел ухватить страховочную веревку) и лишь чуть-чуть, самую малость опираясь рукой о стену, взял и пошел, тесно, одну к одной ставя ступни по узкой, сантиметра в четыре всего, полочке.

— А то ворчат, ворчат, не дадут человеку покейфовать в удовольствие, благо оправдание имеется. Ну, чего ты? Что уставился? То понукаешь, теперь сам же задерживаешь. Сейчас вот как обгоню!