Лавина

ГЛАВА 1

Ущелье темно и молчаливо. Поток, укрытый туманом, успокоенный ночью, глухо ворчит, пробираясь между камней. На высоком обрывистом берегу сереют палатки да два-три домика угадываются среди деревьев. Дальше все тонет в лесной кромешной тьме. Людей не видно, люди спят.

Неширокий просвет неба сплошь усыпан звездами. Тихо сияют они над землей, далекие, безразлично покойные. Горы подняли в фиолетовую бездну свои остроконечные вершины. Туманно светящийся шар луны с четко вырезанным слева золотым серпиком коснулся одной из вершин и медленно скрывается за нею. Звезды, кажется, наклоняются ниже, шепчут о чем-то… Окованные холодом вершины мерцают в ответ зеленоватым призрачным светом.

Дежурный распахнул палатку. Луч карманного фонарика скользнул по раздутым от поклажи рюкзакам, спинкам кроватей, мотку оранжевой альпинистской веревки на табурете, заиграл на лезвиях ледорубов. Дежурный включил лампочку на коньке палатки.

— Как погода? — Сергей Невраев разлепил склеенные сном веки, подержал открытыми, не давая себе уснуть снова. Начал одеваться.

— Вставай, вставай, нечего разлеживаться! — Дежурный воевал с Пашей Кокарекиным.

— Погоди, сейчас… — И с головой юркнул под одеяло. Предутренний сон сладок, так не хочется расставаться с теплом постели.

Дежурный свои обязанности исполнял всерьез. Не новичок в горах и не так чтобы совершенный керосинщик, как по старинке называют тех, кому одна забота — приятно время провести. Вынашивает в сладких грезах некие чрезвычайные штурмы и небывалые траверсы. Только где физию успел сжечь, третьего дня приехал, а разволдырявился, будто в горных высях на каком-нибудь распрекрасном снежном плато пол-отпуска на лыжах провертухался. «Может, на Черном море?» — переводил ближе к делу смекалистый Паша — и прямо в точку. Одесское солнышко на одесском пляже пусть не чета горному, а все равно рыжие тотчас подгорают. Только дальше, увы, ничего занимательного. По крайней мере, для постороннего человека. Всего-навсего на симпозиуме был; о разных биологических знаменитостях взахлеб, о докладе, сделанном таким-то, и содокладе такого-то. Паше, которого, несмотря на молодые годы, чаще зовут по имени-отчеству, Павлу Ревмировичу, может, и к чему — журналист, хотя и по спортивной тематике больше, да ведь кто знает, куда еще фортуна повернет. «Забурели в своих «ящиках»! — помнится, ораторствовал Рыжий. — А наука наша, молекулярная биология, еще шажок всего — и никакие эволюции, никакие искусственные, а тем более естественные отборы не понадобятся!..» В пояснение швырял столь заковыристыми словами и предложениями, что на трезвую голову нипочем не понять.

«Чудак Жорка! — заметив притупившееся внимание слушателей, вернулся Рыжий на землю. — Встретил его, когда торжественное открытие было, и всё. Исчез! Стоило ли приезжать из-за одного дня? Самые интересные выступления дальше были. Теперь-то ясно: испугался небось, что Воронов из своей группы вытурит. Восхождение — уснуть, умереть и проснуться в слезах! Да ради такой горочки можно, я не знаю, и любую герлу побоку, не то что симпозиум. Скэл-Тау!..»

Паша, он же Павел Ревмирович, подсчитывал дни и убеждался, что Жорик, похоже, туману напустил с Одессой-мамой, наверняка где-то еще пофилонил. Спорить кинулся с Рыжим. Тот уперся, ни в какую: «День всего был Жорка на симпозиуме. Искал его на следующее утро, расспрашивал всех и каждого, позарез сотняга требовалась, не хватало, приглядел кое-что, а Жорка денежный, у него всегда перехватить можно. Потом уже сказали, что видели Жорку в первый день, вернее, ночь, на аэродроме, ночным рейсом умотал. А что? Что ты так прицепился?»

Вот и теперь тоже воевал Павел Ревмирович с Рыжим:

— Пусти! Пусти, тебе говорят! — силился он перетянуть одеяло. — Встаю, не видишь, что ли, кошки-мышки! Иди вон Жорку, дружка своего, буди. Он тебе выдаст. Будешь знать, как с горными асами обращаться. — И, смирившись, понимая, что поспать больше не удастся, Паша, длинно зевая и ежась от утренней свежести, потянулся за штормовым комбинезоном.

Жора Бардошин спал сном праведника. Шум, разговоры, а он себе посапывает безмятежно, причмокивая пухлыми розовыми губами, казавшимися особенно розовыми из-под угольно-черных усов. Верхняя, правда, несколько не в порядке: свежий рубец бросается в глаза; но где заполучил, в какой битве — предпочитает не распространяться. Во всяком случае, первые его объяснения были темны, непонятны, противоречивы. Ну да рубцы мужчину украшают, как отметил тот же Павел Ревмирович, перефразируя славного не только стихами, но и лихими подвигами на разнообразных поприщах поэта.

Дежурный постоял еще с минуту, приглядываясь. Группка подобралась что надо. Сиятельнейший Воронов и Сергей, Пашуня Кокарекин и ухарь-пекарь Жорка Бардошин… Только уж больно спать здоров. Дежурный принялся еще расталкивать его и за уши теребить. Куда там, в одеяло закатался, не сообразишь, что с ним и делать. Здоров поспать. В Казани в общежитии через комнату жили, знает. А еще знает, что уже в те поры Жорка зарекомендовал себя неисправимым донжуаном. И тут его осеняет: что-то в их конюшне неладно. Что-то такое этакое-растакое. Впрочем, лучше сего предмета не касаться, кто их разберет, что у них можно, чего нельзя.

Эх, задним умом крепок человек, сожалеет теперь Рыжий, приметил Жорку в Одессе, надо было мигом сюда. Глядишь, и уговорил бы, и взяли б вместо него. И теперь ухарь-купец слюни бы пускал да завтрак для нас готовил. Конечно, скалолаз Жорка милостью божией, в прошлом году на показательных всех обскакал. Да ведь и он тоже хоть и за первыми местами не гоняется, а ходит по скалам вполне на уровне. Только невезучий, нету, как бы сказать, нюха настоящего.

Воронов делал зарядку. Согнул свое длинное туловище, на обнаженной спине выпукло заиграли мускулы; выпрямился; плавно перегнулся назад; снова вперед, укладывая ладони на пол. Р-раз, два-а, три! Р-раз! два-а, три! Присел на одной ноге, вытянув почти горизонтально другую. Еще. Еще, еще…

Павел Ревмирович едва оделся, в голове шалости.

— Устроим ему фитиль? — подмигнул на сладко посапывавшего Жору Бардошина. — Газета есть, зажжем…

— Будет пустяками заниматься! — сдерживая улыбку, сказал Сергей. Он перекладывал свой рюкзак, стараясь втиснуть аптечку, хотя места не оставалось и для коробка спичек. Возбуждающе-радостное чувство одолевало его: наконец-то выходят на траверс давно облюбованной вершины, к которому готовились чуть не год целый, спорили и тщательнейшим образом изучали материалы других восходителей, фотографии — где лучше, надежнее проложить маршрут и чтобы никем не сделанное, неординарное было. А сколько возникало препятствий, сторожило незадач, на волоске оказывалась сама идея траверса, когда стену захотели присовокупить. Спасибо Воронову: его спокойная уверенность, умение передать другим, заразить этой своей уверенностью, внушить и добиться решили дело.

С Жорой история: десять дней до выхода, а он сорвался в Одессу. Какие-то доклады необходимо ему прослушать. Покупаться в море ему необходимо, а не доклады, смеялся Паша Кокарекин, он же Павел Ревмирович. И вправду, перед другими неловко, все честно водят группы на занятия, на зачетные восхождения, все тренируются, а этот прохиндей… И ведь сумел: на что Михал Михалыч формалист, каких поискать, поди же, убедил и его. Но недаром начлагеря славен и своим талантом устраивать разнообразные дела — не прошло и пары дней, сунулся какого-то вместо Жоры предлагать. И Воронов едва не согласился. Хотя кандидатура!.. Конечно, Регина потом сочла бы, что это он, Сергей, пользуясь случаем, изгнал бедного Жорика. На ее взгляд, он только и знает, что придираться ко всякому, кому она благоволит. Ревную, подозреваю в самых непотребных намерениях… Но Воронов, он-то с чего? Регина ни в какие сложности наши, надо полагать, кузена своего не посвящает. А Жора Бардошин скалолаз прирожденный. И все же, если бы не Регина, отделался бы раз и навсегда от этого ловеласа.

Жора чихнул, снова чихнул. Сел. Протирая заспанные глаза и чихая, взглядывал на посмеивающегося Пашу Кокарекина. Ухитрился-таки сунуть ему под нос щепоть табаку.

— Крючья ледовые уложил? — спросил Воронов, обрывая веселье.

— Да на что они нам, кошки-мышки? Говорили, льда там в помине нет. Без них железа хватает.

— Уложил крючья? — По тону слышно, Воронов шутить не склонен.

— Да, да, видишь, к самой спине кладу. Чтобы тепленькие были, — съязвил Павел Ревмирович. Потом уже добавил: — Тебя не переспоришь.

В длинной, с окнами на обе стороны столовой тихо и пусто. Вечером танцевали, столы с опрокинутыми на них стульями составлены в дальний угол. Один накрыт у прохода на кухню. Голая лампочка, о которую бьется мошкара, освещает его.

Есть не хочется. Сергей Невраев и Жора пьют чай. Воронов, конечно, памятуя, что предстоит большая трата сил, положил себе котлету и вилкой отделяет от нее по кусочку. Павел Ревмирович уписывает за обе щеки что ни подаст на стол смешливая обычно, лихо вступающая в перебранки, тут притихшая, смущенно краснеющая Фрося.

— А что, братцы, — дожевав пирожок и протягивая руку за следующим, говорит Павел Ревмирович, — жаль, нынче духи в горах перевелись. Жора на восхождении свел бы знакомство с какой-нибудь высокогорной феей, вот как наша Фрося, ему хорошо, и нам, глядишь, на холодной ночевке кошель пирожков перепал бы.

Жора молчит. Придумывать ответы на выпады Павла Ревмировича лень. Жевать лень. Выпил кружку крепчайшего чая и все одно через силу таращит осоловелые глаза, не уснуть бы.

— Ты эту тему оставь, — заставляет себя вступить в разговор Сергей Невраев. — Не то явится, не дай бог, Алибекская дева да и вытворит… очередную штучку. Репертуар у нее обширный.

— Жора к любому женскому сердцу ключи подберет. Что ему Алибекская дева! — не унимается Павел Ревмирович. — Забрось его хоть на Эверест, сей же час наладит отношения с симпатяжечкой из племени йети. Отмоет ее, побреет — они, говорят, сильно заросшие — и пойдет приобщать к цивилизации. Ему бы в космонавты, полетел бы на Марс отношения налаживать.

Насмешник Павел Ревмирович, озорник первостатейный, а только что-то уж слишком на Жорика последние дни нападает. Не иначе Жорин талант по части женских сердец тому причиной. Фрося не знает, как угодить, взглядом провожает каждое движение своего кумира. И когда только успел? Вроде бы и внимания особенно не обращал, и такой пассаж. Чудеса! Вечно сонный, с бараньими невыразительными глазами, разве только ресницы — мечта красоток записных. Правда, на скалах откуда что берется: четкость необычайная, плавность, какое-то скрытое, неведомое иным-прочим чувство скал. И во всей его повадке появляются тогда мягкость кошачья, пружинистость и… хищность. Если сравнивать, так уж с барсом, с ловким, бесстрашным, безжалостным снежным барсом, обитающим на самых недоступных кручах.

— Слушай, смени пластинку, — вяло отбрыкивается Жора. И Фросе, облокотившейся сзади на спинку стула и растерянно перебирающей его шевелюру: — Болтает разные глупости. Так устроен.

— Я так устроен? Угу. Допустим. Ты мне вот что скажи, как ты с марсианскими дамами будешь обращаться, если они, понимаешь, устроены не как наши, а?

…Золотисто-смуглый от горного загара, черногривый, черноусый красавец Жора Бардошин (свежие шрамы, повторяем, лишь сообщают некую новую черту мужественности его облику, без которой, пожалуй, сладковатым выглядел, чуть-чуть как бы на парикмахерский манер), в роскошной оранжевой штормовке из немыслимой ткани, разумеется, ветронепроницаемой, устойчивой супротив любых разрушительных воздействий, да еще с резким металлическим отливом, карманов с десяток, сплошь на «молниях», нашивки цветные и чертовски элегантная черная строчка! Фрося, разодевшаяся в пух и прах, глаза размалеваны, несмотря на раннюю рань, щедро залепленные тушью ресницы, пожалуй, по длине не уступят Жориковым, белокурые, густые и волнистые волосы распущены по плечам, и вся она покорная, тихая, а уж хороша, слов нет, что та, на финском сыре «Виола», которую Жорик, было время, клеил на ветровое стекло своего «Жигуля»! Контрастом ко всей этой неге демонстративная собранность Воронова, еще подчеркнутая холодным блеском выпуклых очков, — он руководитель группы, на нем ответственность за успех восхождения и за многое другое; да ему не привыкать, успел сжиться и с этой ролью, и с куда более престижными. Еще Паша, Павел Ревмирович, — живчик и слегка обормот, но верный товарищ, а уж весельчак каких поискать, что при его новой литературной профессии ему же и на руку. И Сергей… Взволнованный, возбужденный, полный неясных, невразумительных надежд, ожидания, бог знает чего еще… Если бы дано было заглянуть в душу его, в самое-самое, где вечная война между, казалось бы, совершенно и начисто взаимоисключающими свойствами его характера, вполне можно было бы сделать такой примерно вывод: одолеть вершину, совершить трудный этот стеновой маршрут — значит одолеть и что-то непростое, несчастливое в себе, свое неумение быть последовательным до конца, твердо исполнять однажды решенное — так, по крайней мере, надеется он сам и уверяет себя (не оттого ли и вечные осложнения в служебных делах и нелады с женой, боль, которую она, наверняка не желая того, причиняет, ведь он всей душой любит ее?)…

Рыжий дежурный подсел к столу, налил в свободный стакан чаю.

— Откуда пойдете? С восточного гребня?

Обо всем можно говорить в эти минуты перед выходом из лагеря, но не о восхождении. Не хочется выбалтывать сторожкое ожидание, что владеет каждым. Легко, пока строишь планы, даже когда готовишься, многое можно переиначить, а не то и вовсе (мало ли, какие причины) отменить. И совсем по-иному, когда наступает время действовать.

— С западного, — обрывая молчание, повисшее вслед за вопросом, ответил Воронов.

— Нет, правда? Куда ж по западному? Там стена…

— Закудыкал! Тебе говорят, чего переспрашиваешь? — озлился Павел Ревмирович. И нарочито будничным тоном, как если бы речь шла об обычном восхождении, каких за сезон совершается десятки: — Полный траверс Скэл-Тау будем делать. С запада.

Щебень хрустит под оковками ботинок. Из сереющей предрассветной мглы наплывает волнистая полоса кустарника. Нет-нет взблеснет влажная от росы грань камня. Четверо альпинистов, пригнувшись под рюкзаками, движутся вверх по ущелью. Идут молча, погруженные каждый в свои думы. Думы эти, как обычно бывает в начале пути, обращены к тому, что оставляют позади. Вьются вокруг лагерной жизни, цепляются за мелкие подробности ее, катятся от буден к будням, которые теперь, когда уходят от них, становятся как-то по-особому теплыми и милыми.

Сергей Невраев идет первым. В руках ледоруб, рюкзак прирос к спине, из-под клапана свешивается кольцами веревка. Мерно идет Сергей, укорачивая шаги, где круче, удлиняя на пологих участках. Нелепая мысль закрадывается в сознание: вернуться… «Сказать, что разболелись зубы, заколол аппендикс, что ни что. Вздор! Чушь! — гонит он минутную слабость. — Подвести товарищей? Сорвать восхождение, к которому столько готовились? Да что со мной?»

«Если бы хоть одно письмо, — словно оправдывается он и прибавляет шаг. — Почти месяц в Кисловодске, и только телеграмма. Перебралась в Гагру, во всяком случае, путевка у нее туда, тоже молчание, молчание…» Третьего дня была почта. Пошел встречать машину на развилку. Этот Рыжий ехал, увешан кино- и фотоаппаратурой. Накинулся с расспросами о восхождении, о Бардошине — вот уж не хотелось о нем говорить. А письма — всю почту перерыли — нет.

Ссора очередная перед ее отъездом. Так не хотелось расставаться. Фальшивил изо всех сил, демонстрируя беззаботность, едва не безразличие. «О чем писать?» — сказала она. А и в самом деле, какие события во время отдыха? Нарзанные ванны, процедуры, прогулка на какое-нибудь Малое Седло, обед, вечером фильм десятилетней давности. К тому же она действительно не любит писать писем. Взять карандаш и нацарапать несколько слов — да ей легче в трех балетах оттанцевать. Когда объявили: «Провожающим покинуть вагоны!», она слегка коснулась губами его щеки, он вышел на перрон, остановился у окна. Две женщины высунулись поверх опущенной рамы: одна, торопясь, объясняла про пеленки и тальк сердито супившемуся парню, другая подзывала мороженщицу. Регина сидела в глубине купе и поправляла прическу, глядя в маленькое зеркальце. Она так и не подошла к окну.

Понемногу, исподволь пересиливает Сергей тоскливое чувство, заставляет себя думать о восхождении, о скальном контрфорсе, который следует одолеть сегодня, о стене, не поддавшейся хитростям и отваге прежних восходителей, о том, что ожидает их завтра, через день, что начинается, что началось. Пять насыщенных до отказа дней, когда, штурмуя Скэл-Тау, они будут подниматься и спускаться, одолевать скалы и лед, высоту и непогоду; пять дней, к которым готовились, которых добивались, начали свой медленный бег.

На повороте в боковое ущелье остановились. Позади прощально светили огоньки лагеря.