Легенда о Вавилоне

ФИКСАЦИЯ МИФА

Гибель Иудеи должна была стать страшным ударом для депортированной еврейской интеллектуальной элиты, тем более сильным, что эту группу составляли не просто истые патриоты, но и искренне верующие люди. Падение Иудеи в соответствии с тогдашними понятиями должно было означать поражение Бога Израильского. Полностью перевернулась не только внешняя жизнь этих талантливых и образованных людей, но и их духовные воззрения подверглись полной переоценке. Ни оставшиеся в Иудее, ни те, кто вопреки предостережениям Иеремии эмигрировали в Египет, не оставили культурного следа в мировой истории. Сделать это выпало на долю вавилонской диаспоры.

Потому ли, что в ее составе были самые лучшие, самые изобретательные, самые верующие? Нет ли указаний на то, что прямое соприкосновение с шумеро-аккадской цивилизацией стало источником, освежившим еврейскую религиозную философию, дав ей возможность переоткрыть самое себя?

Эту теологическую революцию традиция связывает с именем пророка Иезекииля (Йехезке'ела), молодого священника, который в 598 г. до н.э. попал в первую группу депортированных в Месопотамию иудеев. Иезекииль в течение некоторого времени занимал главенствующее положение в религиозном мире диаспоры, по крайней мере, сохранились сведения о том, что старейшины приходили к нему за советом^{126}. Больше о жизни пророка почти ничего не известно, а время его служения определяется только из текста Книги Иезекииля: 593–571 гг. до н.э. Однако не подлежит сомнению решающее воздействие его идей на иудаизм нового образца. Концепция Иезекииля была необычна, но в целом очень стройна. Бог, говорил он, вовсе не оставил евреев, а строго наказал их за многочисленные прегрешения. Наказание это полностью заслуженно, но не будет продолжаться вечно, если народ вернется к Господу. С теологической точки зрения, принципиально необычным событием стал факт видений Иезекииля — до того Господь являлся к пророкам только на земле Израильской. Образный ряд видений также был нов и впечатляющ. Эти знамения и вытекавшая из них новая концепция религиозной истории: народ, нарушивший завет с Господом, наказывается за это нарушение — и являются главным вкладом Иезекииля в Священную Историю[456].

В подобных воззрениях отчетливо заметен аккадский след. Важно, что в диаспоре оставались люди (пусть немногие), которых по-прежнему волновали философские проблемы и которые смогли преобразовать еврейское религиозное учение и привести его в классический вид. Иезекииля часто называют основоположником собственно иудаизма. И логично, что именно в вавилонской, точнее, шумеро-аккадской традиции мыслители-переселенцы нашли силы для сопротивления вавилонскому духовному влиянию. Эти заимствования колоссально укрепили еврейскую цивилизацию — во всех отношениях.

Не подлежит сомнению культурное воздействие Вавилона на изгнанников. К нему возводят приведение в порядок древнееврейской хронологии и составление вошедшей в Ветхий Завет сводной израильско-иудейской летописи (по образцу аккадских анналов), общий упор на письменную традицию вообще[457], концепцию божественного возмездия за грехи, которое может настичь город, страну или весь народ[458], даже названия месяцев (которым евреи до того давали просто порядковые номера). Возможно, в этот список нужно включить еще многое, в том числе саму идею «личного» бога, или же личного обращения ко Всевышнему. Прямые сведения об этих вавилонских дарах были потом тщательно удалены из официальной истории, чтобы сохранить ее «чистоту» и «антивавилонскость», может быть, без всякого злого умысла, ибо в те времена ученые мужи не видели необходимости ссылаться на источники своих познаний. Так или иначе, успех интеллектуального «вавилонского забвения» оказался полнее полного. Не вавилоняне, а евреи передали все означенные достижения поздним цивилизациям и навсегда связали с ними свое имя. Теперь уже Вавилон оказался в роли забытой или, по крайней мере, полузабытой культуры[459].

В любом случае ядро иудейской философской и религиозной культуры находится в VI веке до н.э. и в Вавилоне. Потому излучаемый Городом свет, будучи преломлен Священным Писанием, по-прежнему доходит до нас, несмотря на все усилия поздних редакторов и комментаторов. Интересно заметить, что большинство произведений аккадской литературы анонимны и что из пометок писцов часто неясно, выступали ли они в роли авторов или простых переписчиков. Насколько сильно эта традиция повлияла на еврейских книжников, которые с той поры присоединяют свои творения к более старым произведениям или скрываются под именами древних пророков? Отчего они это делают — из соображений конспирации или для придания своему тексту большего веса? Нет ли и здесь отражения исконной месопотамской традиции: чем весомее текст, тем он должен быть древнее, чем древнее, тем маловероятнее, что у него может быть автор, тем вернее этот текст может восходить к началу времен и быть в какой-то степени богоданным, или сакральным. Ведь именно боги подарили людям письменность, а потом сообщили им все наиважнейшие сведения и установления. Добавим: чем важнее текст, тем менее важно имя автора. Может быть, древние знали и об этой закономерности.

Созданием новой философии и впитыванием вавилонской мудрости занималось меньшинство депортированных — обычная в истории практика. Культура, как мы уже говорили, является разговором меньшинства с меньшинством в течение долгого времени. Имена великих реформаторов, философов и филологов, к сожалению, почти неизвестны. Большинство же переселенцев хорошо жили и без духовных потрясений, что тоже не является исключением из правила. Дискриминации по национальному или религиозному признаку в Вавилонии не было, и евреи постепенно начали процветать на своей новой родине, занимаясь сельским хозяйством, скотоводством и даже рыбной ловлей^{127}. Появились у иудеев и чисто вавилонские имена — даже среди тех, кто принадлежал к царскому дому[460]. Несмотря на отсутствие лобового историзма в Книге Даниила, невозможно оспорить ее сообщение, что иноземцы могли сделать в Вавилоне неплохую придворную карьеру[461]. И домой, в Иудею, потом вернулись отнюдь не все, а от оставшихся сохранились документы, свидетельствующие о создании ими торговых домов, причем очень успешных. Вот здесь евреи переняли у вавилонян еще одно достижение.

Торгово-экономические отношения были издревле хорошо развиты в аккадском обществе вообще и в вавилонском в частности. Разбогатевший же Вавилон времен царствования Навуходоносора должен был стать крупнейшим денежным (и, увы, ростовщическим) центром своего времени. Ремесло финансовых операций тоже было успешно заимствовано переселенцами — так произошел скачок в товаро-денежном развитии иудейской нации, последствия которого отменно и не всегда справедливо отражены в произведениях мировой литературы[462]. В дальнейшем приобретенные в Вавилоне экономические навыки не раз позволяли евреям выживать в тяжелых исторических условиях и раз за разом вызывали гнев более молодых народов, не столь искусных в обращении с деньгами. Так что эта часть вавилонского наследства была, по меньшей мере, амбивалентна. В то же время многие законы денежного обращения и первичные понятия о роли денег в экономике (без которых человечеству еще долго будет сложно обходиться) исходят из вавилонской финансовой традиции, которую евреи сохранили для человечества, особенно в тяжелейшую для западно-средиземноморского мира эпоху гибели античной культуры.

Значение вавилонского изгнания для возникновения «еврейского делового духа» было понятно уже М. Веберу (на основании относительно небольшого числа известных ему надписей). Ученый решительно отвергал мысль о врожденной предрасположенности какой-либо нации к конкретному ремеслу. «Можно считать установленным, что самый факт переезда на работу в другую страну является одним из наиболее мощных средств повышения производительности труда… Основная причина заключается здесь отнюдь не в воспитательном воздействии более высокой по своему уровню “культурной среды”. “Воспитующим” здесь является самый факт работы в новых условиях». Очевидными примерами этого для одного из основоположников социологии являлись иммигранты в США и евреи в Вавилоне^{128}. Данная закономерность находит немало подтверждений в истории, и с ней хочется согласиться. В связи с тем что евреям не раз приходилось быть субъектами миграции (в большинстве случаев — вынужденной), производительность их труда на протяжении многих тысячелетий продолжала оставаться высокой. В раннеевропейском же обществе труд этот по необходимости был связан с теми сферами, которые были запретны для христиан, и потому оказывался вдвойне выгоден, а доходы от него оказывались вдвойне ненавистны окружающим — ведь они были получены «презренным путем»[463].

Напомним, что зачаточная экономика средневековой Европы в немалой мере основывалась на иудейских торговых домах, связывавших отдаленные города не хуже разрушавшихся римских дорог. Кроме того, синтез раннехристианской морали и полупервобытных установлений европейских варваров накладывал разнообразные табу на денежные операции, особенно связанные с выдачей кредита^{129}. Это привело к тому, что осуществление последних было монополизировано евреями, особенно в сфере повседневной экономики, что, в свою очередь, обусловило возникновение «народного» антисемитизма.

Вплоть до XVII в. (до победы Реформации в северной Европе и возникновения протестантской деловой этики, носители которой смогли нарушить банковскую монополию евреев в западном мире) в христианстве велись серьезные дискуссии о греховности отдачи денег в рост^{130}.[464] При этом символом «исчадия мирового капитализма» служил мифический Вавилон, где все покупалось и продавалось. Именно зловещий образ первого «города Желтого Дьявола» использовали те законодатели общественных нравов, которые стояли на позиции полного неприятия концепции «получения денег из денег».

В философском смысле данная дискуссия отнюдь не закончена, и ее предмет по сей день вызывает сильные эмоции. Ранннехристианская логика не так уж примитивна: человек в своей деятельности должен брать пример с Господа, ибо сотворен по Его «образу и подобию», а потому должен и сам заниматься «творением», т. е. производством материальных или каких-либо осязаемых благ. Деятельность же непроизводительная, например, торговля или финансовые операции, одобрены быть не могут. Такой образ мысли нельзя считать ни целиком архаичным, ни полностью ложным. Однако существование свободной экономики предусматривает социальную плату — наличия институтов, которые будут заняты извлечением денежной выгоды, не заботясь о какой-либо морали. Запретить подобную деятельность можно только в несвободном обществе, а чужую мораль осуждать не стоит — надо заботиться о своей собственной.

Впрочем, о пользе вавилонского наследия речь поначалу еще не шла — и от иудейских переселенцев трудно было ждать лояльности по отношению к империи. Другие подданные вавилонян тоже не испытывали теплых чувств к своим разложившимся повелителям. Богатых вообще не любят, а развратившихся и изнеженных к тому же не уважают. А в описываемую эпоху жители Великого города сильно зажрались: не иметь в Вавилоне раба считалось признаком бедности! Удивительное дело. Как можно было деградировать так быстро — от победы над величайшей империей перейти к ее весьма недолговечной имитации?

Интересно, что армия вавилонская после победы при Каркемише, судя по всему, воевала не очень активно — и после неудачного вторжения в Египет (601 г. до н.э.), вступала в дело довольно редко. Не подлежит сомнению, что халдейско-вавилонское войско свободных граждан, одержавшее верх над Ассирией, постепенно (а возможно — и быстро) уступило место профессиональному войску ассирийского образца[465]. Когда в стране есть излишек денег, служить хотят немногие. По-видимому, наемников некоторое время можно было кормить за счет казны, не водя их в регулярные походы за тридевять земель, особенно начиная с благоденствия 580-х гг. до н.э., наступившего после окончательного покорения Финикии и Палестины. Конечно, ассирийские грабительские экспедиции трудно признать образцом государственного строительства, но верно и обратное — если предложенная нами схема верна, то вряд ли боевой дух вавилонской армии сильно поднимался от оплачиваемого безделья.

Деньги приходили в город, тратились и приходили снова — кажется, что без особого труда. Чем занималась служилая элита — исполняла свой долг или всеми средствами старалась не упустить возможности разбогатеть? Хоть мы ничего в точности не знаем о Вавилоне, иные эпохи свидетельствуют в пользу последней возможности. Подобная мозаика складывается в картину весьма неустойчивого государства. Но до тех пор, пока во главе его стоял талантливый монарх, дела шли прекрасно.

Два поколения город процветал — и как! Все знаменитые сооружения Вавилона, в том числе и поражавшие воображение древних висячие сады — одно из семи чудес света — были построены тогда же, в первой половине VI в. до н.э. Предание связывало их с именем легендарной Семирамиды — Шаммурамат, бывшей в реальности ассирийской царицей, жившей в IX в. до н.э.

Легенда о Семирамиде в настоящее время сильно потускнела, а в XVIII — первой половине XIX в. образ царицы был весьма знаменит, к нему в той или иной мере обращались многочисленные творческие личности, и отнюдь не последние — достаточно вспомнить Вивальди, Глюка, Россини, Вольтера и Дега. Основывалась эта, отчасти тоже вавилонская легенда, на длинном фрагменте из «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского — античного писателя рубежа эр, посвятившего древней царице неприкрыто сказочный дискурс[466]. Когда же стало ясно, что историческая роль реальной Шаммурамат много скромнее традиционно приписываемого Семирамиде, то интерес к легендарной властительнице заметно упал, хотя она действительно в течение нескольких лет была единоличной повелительницей империи. Подобное возвышение женщины — случай для Древнего Востока (и не только для него) уникальный и потому оставивший след в памяти многих поколений^{131}.

Другая версия, более близкая к истине, объясняла происхождение садов нежными чувствами, которые Навуходоносор питал к своей жене — мидийской царевне: раскинувшиеся в вышине сады должны были напоминать ей горные пейзажи далекой родины. При этом они не были «висячими» в прямом смысле слова, а представляли собой вознесенные над городом террасы, к которым с помощью хитроумного механизма была подведена вода, орошавшая помещенные наверх растения.

Интересно, кстати, что не существует никаких прямых доказательств реального существования этой легендарной и почти самой знаменитой вавилонской постройки. Поэтому легенду в какой-то момент поставили под сомнение, причем не совсем несправедливо. Садов не упоминает ни один клинописный текст и почему-то забывает Геродот (или его информаторы). Все сведения о них исходят от поздних грекоязычных авторов. Наиболее достоверными сообщениями считаются цитаты из Бероса, приводимые Иосифом Флавием. Прочие же сочинители (Страбон, Диодор, Квинт Курций Руф) в Вавилоне не бывали и передают чужие сведения. Впрочем, за отсутствием доказательств обратного, принято считать, что сады все же существовали, хотя есть мнение, что, подобно тому как ассириянка Шаммурамат стала в культурной памяти вавилонянкой, так и легенда о висячих садах восходит к плантациям, созданных Синаххерибом в Ниневии. Если так, то это является хорошей иллюстрацией к тезису о поглощении «вавилонским мифом» реальной ассирийской истории^{132}.[467]

Заметим, что Навуходоносор не имел свойственного его месопотамским предшественникам пристрастия оповещать потомков о своих достижениях путем длинных хвалебных надписей[468]. «Надписями» властителя Вавилона стали многочисленные сооружения, построенные во время его правления и по его повелению. Оказалось, что такая деятельность, быть может, даже в культурно-историческом смысле прочнее и интереснее для потомков, чем бесконечные царские анналы. Отмечают и явный контраст между планировкой и украшениями тронного зала Навуходоносора и ассирийского дворца Саргона II в Дур-Шаррукине (Хорсабаде): вавилонский государственно-архитектурный дизайн был более открытым, распахнутым и, похоже, в значительно меньшей степени ставил своей целью подавить или испугать удостоенных аудиенции подданных^{133}.

Строительные работы той эпохи не поддаются описанию: и все они были очень трудоемкими, выполненными с помощью одного только обожженного кирпича (каменоломен-то поблизости не было).

Общеизвестная по музейным репродукциям синяя глазурованная плитка является отличительной чертой вавилонской архитектуры — если человек хочет «сделать красиво», то ему все равно, какие у него будут подручные средства, можно сделать чудо и из кирпичей. Камень в Городе был использован только при постройке одной из крепостных стен и висячих садов. Поэтому, когда первооткрыватель Вавилона Роберт Кольдевей в начале XX в. откопал развалины какого-то каменного сооружения, то посчитал его основанием садов Навуходоносора[469].

Город наполнился храмами. Вавилоняне, в отличие от ассирийцев, возводивших своим правителям один дворец величественнее другого, всегда делали самым большим зданием города главный храм (что соответствовало общей южномесопотамской традиции). Город обнесли толстенной двойной стеной, которую основатель географии Страбон считал отдельным чудом света, ничуть не уступающим висячим садам[470]. Набережные Евфрата были облицованы (!), а через реку навели каменный мост с деревянным настилом (с одного из пролетов доски на ночь снимали, чтоб не бегал кто ни попадя)^{134}. Без сомнения, город представлял собой потрясающее зрелище, частицу которого легче всего узреть в Переднеазиатском музее в центре Берлина[471].

Кстати, Навуходоносор создал у себя во дворце один из первых музеев, в котором собрал немало старинных редкостей. При этом повелитель Города основывался на задокументированной традиции: вавилонцы очень уважали древнюю историю. Так, при обновлении храмов обязательно отыскивали старинные закладные камни, на которых значилось время постройки храма и имя царственного спонсора. Более того, в подобных целях иногда проводились настоящие многолетние раскопки. Музей Навуходоносора пережил Нововавилонскую империю и существовал, как минимум, еще в царствование великого персидского царя Дария I.

Излишне говорить, что в мире тогда не существовало ничего подобного Городу ни по размерам, ни по красоте. От Вавилона остался подробный топографический план, благодаря которому известен его размер — примерно 850 га. Город пересекали широкие улицы, многие из которых спускались к Евфрату — главной транспортной артерии страны; было в столице немало храмов, дворцов, каналов и мостов. Уже разрушенная к тому моменту Ниневия даже в лучшие времена уступала Вавилону; Афины классического периода тоже были меньше, величины Карфагена мы не знаем. Из древних городов Запада только Рим и Александрия периода своего расцвета — в позднеимперское время — могли сравниться с Вавилоном. Но до этого было еще лет 600.

Знаменитейший многоступенчатый зиккурат был немного старше: он начал сооружаться еще после первого разрушения города ассирийцами и, по-видимому, пережил второе, хотя Набопалассар в своих надписях упоминает о том, что получил от богов просьбу о восстановлении и приведении святилища в должный вид. Работы по ремонту, расширению и совершенствованию зиккурата велись несколько десятков лет — почти до конца царствования Навуходоносора. Поражает сохранившееся подробное описание планов башни, проекта укрепления ее фундамента, защиты всего храмового комплекса от подтопления и т. п. И не в царях дело, а в тех безымянных архитекторах — гениальных художниках, чьи творения многие века спустя производили колоссальное впечатление на понимавших в этом деле греков[472].

Иудейские переселенцы наблюдали за работами по возведению зиккурата еще задолго до их окончания — первая депортация произошла в 598 г. до н.э. И для многих из них строительство святилища действительно представлялось бесконечным: непонятно было, когда оно началось, и было неясно, когда и чем оно может закончиться. На этих работах были заняты тысячи людей, ее общий масштаб был гигантским, особенно если учесть, что реконструкции подвергался весь храмовый комплекс. Благодаря этому библейская «легенда о Башне» наконец стала прочным компонентом иудейской культурной памяти, ибо ошеломленные изгнанники наяву увидели ее подтверждение. Нельзя исключить и того, о чем мы уже говорили: тогда же Башня священного текста стала именно не какой-нибудь, а «вавилонской», и 9-й стих 11-й главы Книги Бытия принял известную нам форму, связывающую слово «Вавилон» со смешением языков.

Кто бы мог подумать, что для олицетворения тайных слабостей этого мощнейшего государства очень скоро понадобится создать еще один замечательный геополитический миф? Что величественный Вавилон — единственный мегаполис тогдашнего мира, великолепие построек которого должно было свидетельствовать о его несравненном могуществе, будет столицей еще совсем немного времени? Скажем больше: пристальное внимание Навуходоносора к защитным сооружениям (возведение особо прочных стен в уязвимых из-за топографии Евфрата местах и даже отведение русла реки в сторону от города, многочисленные фортификационные сооружения, не только окружавшие Вавилон, но возведенные на севере, в районе Сиппара, там, где сближаются Тигр и Евфрат) свидетельствует о том, что самый могущественный из вавилонских царей, навсегда оставшийся в памяти человечества как величайший владыка доримского мира, жил и правил богатейшими областями Плодородного Полумесяца, все время опасаясь какой-то страшной катастрофы. Не пытался ли он предупредить события, спасти свой город от ниневийской судьбы? Наверное, он понимал, что вавилонские богатства рано или поздно сделают Город уязвимым. Не будем отказывать такому искусному и успешному политику в подобного рода чутье. И если такие мысли приходили в голову Навуходоносору, то он был прав, ибо время существования независимого Вавилона подходило к концу.

Религиозная концепция Иезекииля, оформившаяся приблизительно к 570 г. до н.э., по-видимому, нашла себе достаточно адептов и окончательно укрепилась в результате событий вавилонской истории, имевших место всего через несколько лет. Как мы видели, Вавилон во многих смыслах стал «Нео-Ассирией», что должно было проявиться при первой же передаче престола. Таким водоразделом стала смерть Навуходоносора. Его наследники с калейдоскопической скоростью сменяли друг друга и в конце концов оказались полностью уничтоженными. Халдейская династия пала жертвой своего же могущества[473]. Последний вавилонский владыка — Набонид — пришел в город извне и, судя по всему, его не очень любил. Государство шаталось.

И сами вавилоняне, и обладавшие к тому моменту серьезным историческим опытом лидеры еврейской диаспоры понимали, что не за горами самые серьезные потрясения.

Еврейская община Вавилона и прилежавших к нему городов не была гомогенной. Да и вопросы сущности бытия, как обычно, волновали отнюдь не всех. Но было еще одно разделение, которое касалось политического руководства диаспоры. С одной стороны, очень долго считалось, что переживший длительный плен Иехония является законным наследником иерусалимского престола. С другой — правление последних Давидидов принесло Иудее не так много хорошего. Альтернативная группа лидеров, по-видимому, происходившая из священничества, могла даже добиться какого-то полуофициального признания вавилонских властей. Маловероятно, что последние согласились бы на какую-то роль представителей царственного дома: это было бы слишком политически наивно. Также вполне возможно, что у евреев появились и новые, неформальные лидеры (опять же сошлемся на косвенные свидетельства Книги Даниила), но и в этом случае они должны были оказаться ближе к священническим кругам, чем к монархическим. Как известно из дальнейшей истории, противостояние этих групп завершилось торжеством священничества. Бескровность данной победы позволяет заключить, что традиционалисты-монархисты полностью утратили поддержку масс, особенно среди той их части, которая желала вернуться в Иерусалим и заняться его возрождением. Значит, они не смогли предложить никакой идеи, способной конкурировать с реформированной иудейской теологией[474].

Ко времени правления Набонида относится создание наиболее важных ветхозаветных текстов, имеющих отношение к вавилонской легенде. Возможно, тогда была осуществлена окончательная редакция соответствующих фрагментов Книги Иеремии[475] (сходной операции подверглись и творения Иезекииля). Но это даже не самое главное, поскольку в те же годы в диаспоре и, скорее всего, именно в Вавилоне, работал еще один замечательный писатель, чье имя до нас, увы, не дошло. Речь идет о так называемом Второ-Исайе, перу которого принадлежат главы 40–55 первой из пророческих книг[476]. Появление его произведений вкупе с оформлением канонической версии Книги Иеремии и отчасти Книги Иезекииля свидетельствуют о том, что община вавилонских изгнанников жила в атмосфере серьезной политической и идеологической борьбы. Аккадское культурное наследство не просто позволяло себя «усвоить» и тем самым укрепить иудаизм. Оно могло очаровать и увлечь за собой — при том, что никаких усилий по обращению евреев и прочих народов вавилоняне не предпринимали. Но их религии (и культуре вообще) были присущи несколько черт, являвшихся для посторонних чрезвычайно заманчивыми. И именно на эти реалии месопотамского общества обрушились новые иудейские пророки. Город был осужден ими уже не с политических, а с религиозно-моральных позиций. Так было завершено создание легенды о Вавилоне.

Речь идет о сексуальных аспектах вавилонского религиозного культа. Вавилон, как это известно всем и каждому, является символом не только гордыни и алчности, но и самого премерзкого разврата. Впрочем, доказательств последнего в Ветхом Завете не так уж много. Насколько они прямые, а насколько метафорические? Насколько обязан месопотамскому опыту образ, который постоянно использует Книга Иезекииля для описания прошлых грехов Иерусалима-Иудеи, образ, который укрепился среди одной из религиозно-философских партий изгнанников и постепенно стал каноническим? «И пришли к ней сыны Вавилона на любовное ложе и осквернили ее блудодейством своим, и она осквернила себя ими; и отвратилась от них душа ее»^{135}.

Наказание нации как расплата за прелюбодеяние — великолепный образ и сильнейшая философская идея одновременно. Слово «блуд» несет двойной смысл и может быть использовано как в прямом, так и в переносном значении[477]. Данная традиция закономерно дошла до нашего времени. Уже говорилось о поэтической силе метафор пророческих книг — произведений, пронизавших века и тысячелетия. Поэтому вряд ли случайно русский автор в 1918 г. утверждал, что тексты библейских пророков намного современнее газетных и рассматривал судьбу своей страны в иезекиилевских терминах:

Публичное произнесение этих строк в самый разгар русской революции вызвало значимую реакцию у потомков вавилонских изгнанников, оказавшихся тогда в южном Крыму. Они, по свидетельству автора, поднялись с мест и пропели «хором торжественную и унылую песнь на древнееврейском языке», после чего разъяснили ему, что услышали в его стихах «подлинный голос древнего иудейского пророка и потому» приветствовали его «как равви». Также вполне логично, что стихи эти были запрещены как белыми, так и красными, при том что в частном порядке некоторые громкогласые вожди непримиримых партий ими искренне восхищались. После чего за естественное для политических деятелей лицемерие в их отношении было со скрупулезной точностью исполнено сказанное в древнем тексте: «И положу на вас поношение вечное и бесславие вечное, которое не забудется»[479].

Но вернемся в Междуречье VI в. до н.э. — в круг сподвижников третьего из «великих пророков». Хотя существуют разногласия насчет того, какому в точности времени принадлежит тот или иной фрагмент Книги Иезекииля, в данном случае важно общее направление, общая образная, мифологическая культура подобных картин[480]. О чем говорят такие фразы, переходящие из одной пророческой книги в другую? Попробуем вглядеться чуть пристальней в оставленные свидетельства.

Многие древние религии включали в себя сексуальный компонент: известия об этом, в основном, исходят из Междуречья, но подтверждаются и данными по истории других культур. Например, на ежегодном празднике плодородия властителю города полагалось совершить известные манипуляции со жрицей соответствующего культа, что должно было гарантировать народу хороший урожай. Это было одной из главных обязанностей носителя верховной власти, из чего мы, с одной стороны, видим, что наши далекие предки вовсе не питали уважения к геронтократии, а с другой — что традиция совмещения власти политической и сексуальной восходит к самой древней древности и что, возможно, первичной в этом симбиозе была сила отнюдь не политическая (социальная), а биологическая. Ныне же подобная биологическая сила индивидуума, жаждущего в той или иной форме получить от сограждан мандат на правление государством, называется харизмой, а обсуждать ее сексуальную коннотацию считается в материалистическом обществе некорректным.

В данном случае ход мыслей наших месопотамских пращуров понятен и объясним. Им было ясно и то, что плодородие является категорией всеобщей (охватывающей не только самую почву), и то, каким образом его нужно обеспечивать. Сложнее установить те побуждения, которые послужили отправной точкой рождения «тайных» эротических культов или ставших таковыми со временем, во многом из-за государственного давления на их позднейших последователей или переоткрывателей в более близкую нам антисексуальную эпоху Средневековья.

Обычно такие учения называют эзотерическими, т. е. доступными лишь избранным (в отличие от экзотерических, открытых для всех желающих). Естественно, эти тайные (или почитавшиеся тайными) сексуальные культы Древнего Востока удостоились пристального внимания мифологического сознания, которое до сих пор продолжает обращаться к ним в невысокого пошиба научно-фантастической литературе и кинематографии. Возникновение же особого интереса к учениям и ритуалам такого рода связано с крайней ограниченностью имеющихся достоверных сведений и с тем, что некоторые из означенных обрядов были явно связаны с чем-то очень плотским, даже животным и потому особенно запретным для непосвященных. Также важно, что донесших до нас сообщения об этих учениях иудеев греков и наследовавших им римлян объединяло цивилизационное непонимание подобных процедур, отсутствовавших и в иудейской, и в классической эллинской традиции. Греки считали их глупыми и позорными (варварскими), а евреи — преступными.

Образованный читатель тут встрепенется: как, у греков этого не было? Конечно было, поскольку за полторы тысячи лет древнегреческой цивилизации случалось всякое. Но упоминания о широкой распространенности подобных культов относятся либо к архаическим временам (что логично, ибо их происхождение возводят к эпохе неолита), либо, наоборот, к поздней античности. В последнем случае надо сказать о том, что они пришли в находившийся на грани духовного кризиса греко-римский мир именно из Месопотамии. У классической Эллады Эсхила и Аристотеля были другие ценности, и религия тогдашняя была, главным образом, публичной, полисной, объединявшей жителей города в своих ритуалах (мы говорим о наиболее образованной части общества — так называемых лидерах, тех, кто сохранял эти ценности и спустя многие века).

Речь идет не обо всех эзотерических ритуалах («мистериях» в прямом греческом смысле слова), а только о тех, которые, несомненно, включали в себя сексуальные символы или обряды. Для эллинского мира это достаточно достоверно засвидетельствовано только в отношении культа Диониса и тоже в относительно позднее время (вероятно, что в противоположность распространенному мнению знаменитые Элевсинские мистерии не включали каких-либо эротических аллюзий, не говоря уж о большем). При этом и позднеантичные авторы, такие как Апулей и Лукиан и оставивший подробное описание древнеримских репрессий по отношению к участникам вакханалий чуть более ранний Тит Ливий, не дают усомниться в своем негативном отношении к «руководителям тайных ночных обрядов»^{136}.[481]

Данных о сокровенных культах древних эллинов у нас очень немного, но вот о личной жизни жителей Афин или Рима известно гораздо больше. Некоторые изложенные классическими авторами подробности заставляют усомниться в том, что людям европейской античности требовались еще какие-то специальные обряды для пущего упражнения плоти. В противоположность этому шумеро-аккадская цивилизация не оставила прямых и детальных указаний на то, какое место занимали в ней сексуальные отношения. Это вряд ли можно посчитать неожиданным. Тем не менее ученые считают, что имеющихся в их распоряжении косвенных улик достаточно, чтобы сделать следующие выводы^{137}.

Во-первых, священные сексуальные обряды (помимо «священного брака») существовали на протяжении тысячелетий и занимали весьма важное место в месопотамской религии. Ни о каком ограничении числа избранных и допущенных к участию в фестивалях во славу плодородия речи не велось. Празднества, в ходе которых происходило массовое совокупление желающих, эзотерическими назвать сложно. Во-вторых, существуют ясные сообщения о классах священнослужителей (и священнослужительниц), связанных с эротическими культами, и эпитеты в их отношении употребляются вполне определенные: «Дева сладостная стоит на улице, Дева-блудница, дочерь Инанны… Масло и сладкие сливки она, Телица могучей Инанны она»^{138}. В-третьих, как остроумно заключают ассириологи, тщательно разработанные аспекты сексуальных обрядов еще со времен древних шумеров почитались за высокое культурное достижение. То, что мы знаем об отношении месопотамцев к традициям, позволяет заключить, что они не должны были отринуть эту часть шумерского наследия. Ведь ничего другого они тоже не отвергли, а только преобразовывали, перерабатывали и развивали.

Расскажем вкратце, как обосновывается данный тезис. Его доказательство опирается на хорошо известный шумерологам текст о хождении богини Инанны (много позже приобретшей гораздо более знаменитое семитское имя Иштар) к богу-создателю Энки. Целью богини являлось изъятие у подпоенного ею Энки различных культурных ценностей и перенесение их в город Урук, находившийся под ее покровительством. Приводимый список достижений тогдашнего человечества достаточно значим. Его дословное цитирование займет слишком много места, поэтому обратим внимание только на интересующие нас детали. Между первыми орудиями труда («кинжалом и дубинкой») и первыми его продуктами («одеяния черные и пестрые») значится «блудодеев храмовых действо», и вообще разнообразные сексуально-религиозные атрибуты занимают в данном реестре исключительно важное место. Например «улещивание», «любовнослужение», «ночлежища культовые», «блудилища прихрамовые» и «блудодейство жреческое небесное» предшествуют «струн громкогласию», «голосов благозвучию»[482], «старчеству», «доблести» и «могучести». Выходит, шумеры почитали весь комплекс сексуальной активности одним из главных достижений своей цивилизации и, более того, неотъемлемой чертой культуры вообще.

Другим, несколько более известным примером сексуально-культурного единства, существовавшего в месопотамском духовном мире, является один из эпизодов великого эпоса о Гильгамеше. Чтобы покорить «дикого человека» Энкиду, Гильгамеш подсылает к нему городскую проститутку Шамхат, которая сначала самим любовным актом отделяет «дикаря-человека» от животного мира:

После чего Энкиду взамен утраченной части своих физических (звериных) сил становится «умней, разуменьем глубже». Шамхат же, приобретя над дикарем известную власть («Блуднице в лицо он смотрит, и что скажет блудница — его слушают уши»), постепенно обучает того причесываться, умываться, одеваться и вообще вести себя, как нормальные, цивилизованные люди (в частности «питаться хлебом и пить сикеру»)[484].

И когда в свой смертный час Энкиду проклинает изменившую его судьбу Шамхат («над чистым мною ты обман совершила»), услышавший это бог солнца Шамаш возражает герою, который после этого великодушно снимает свое заклятье и назначает блуднице гораздо лучшую долю.. Эти два довольно длинных списка печалей и радостей, возвещенных первой блуднице мировой литературы, отражают двойственность положения жриц любви в древнемесопотамском обществе: с одной стороны, они были обречены на отсутствие семьи, дома, подвержены тяготам бесприютной и беззащитной жизни — «Отдыха пусть твои ноги не знают, // По щекам пусть бьют калека и пьяный, // пусть кричит на тебя жена верного мужа», а с другой, — фортуна их иногда баловала: «Государи, цари и владыки пусть тебя полюбят… Герой для тебя пусть встряхнет кудрями… В храм богов заклинатель пусть тебя приводит, // Для тебя пусть покинут мать семерых, супругу!»[485]

Можно заключить, что женщины этой профессии, хоть и проживали на самой границе тогдашнего общества, ни в коем случае не подвергались организованному государственному давлению или преследованию — они были специфической частью социума. Их не привечали, но и не гнали, ими пользовались, но не слишком публично, и пусть читатель решает сам, были ли древние вавилоняне двуличнее его современников?

Подобные институты отражают первые попытки человечества решить проблему избыточной сексуальности отдельных особей в условиях организованного общества, не желавшего, чтобы его субъекты били в подобных случаях друг друга дубинками по голове, и при этом понимавшего необходимость заботы о потомстве и, следовательно, защищавшего интересы матерей. Асимметричность месопотамского решения данного вопроса не должна казаться удачной борцам за женское равноправие: мужчинам было позволено сбрасывать излишки своей энергии в общении с девами определенной социальной группы, но не с матерями-производительницами. Последние же не могли войти в группу жриц любви, куда попадали те, кто по воле богов оказывался лишенным потомства. Не могли жены-матери и вернуться к состоянию полной сексуальной свободы — на определенной стадии развития месопотамского общества незамужние девушки ею пользовались (хотя развод при этом существовал еще с хаммурапиевских времен).

Двойственность места женщины в мире отразилась в знаменитом образе Инанны-Иштар. Традиционно считают, что исходно Иштар являлась исключительно богиней любви, но с веками и, по-видимому, с подачи ассирийцев, получила дополнительные функции покровительницы войн и раздоров. Согласно распространенному мнению, культ Инанны-Иштар был очень могуч и постепенно ее образ подмял другие женские божества. Это, в свою очередь, выразилось в расширении сферы деятельности самой известной из месопотамских богинь. Однако более вероятно, что осознание подобного совмещения обязанностей женщины не является столь уж поздним приобретением человечества. Поэтому существуют и альтернативные точки зрения на причины такой двойственности, заложенной в одном и том же персонаже пантеона — одновременно являющейся пассивной женщиной-супругой (матерью) и агрессивной девой-воительницей^{139}.

Нам близко мнение тех, кто полагает, что это обстоятельство отражает существование в обществе различных групп женских особей, отличающихся в том числе и по возрасту (хотя и не только). Уже в предысторическое время, как и ныне, одни женщины побуждали мужчин к агрессии (соревнованию) и таким образом отбирали лучших производителей и защитников, а другие должны были следить за сохранностью очага и потомства. С эволюционной точки зрения можно сказать, что первые являются фактором внутривидовой борьбы, а вторые — межвидовой. Поэтому не стоит выяснять, какие из них нужней или полезней. К тому же из обыденного опыта хорошо известно, что та же самая женщина может с течением времени переходить из группы побудительниц к внутривидовой конкуренции в сообщество заботливых матерей (и реже — в обратном направлении). Также не является секретом то, что среди самок Homo sapiens'a есть склонные к одной из этих ролей, но не к другой.

Нечего и говорить, что и по сей день совмещение и временное сбалансирование этих функций является непростой задачей, которую по ходу жизни приходится решать каждой женщине — и не всегда успешно, особенно в нашу эпоху повсеместной специализации. Например, распространенное в неозападной цивилизации принятие женщиной отдельных мужских функций искусственно задерживает ее на стадии «воительницы», после чего она начинает воспринимать возможность перехода к статусу «хранительницы очага» как понижение в чине и навсегда лишается психологического комфорта.

Насколько хорош был вавилонский способ регулировки общественной сексуальности? Неизвестно. Конечно, он не мог отменить всех возможных конфликтов, но безусловно, с точки зрения социальной конкуренции, заболевшей (или беременной) жене было легче от того, что ее самец мог направиться на окраину города заглянуть в соответствующее заведение (часто совмещенное с питейным) и вступить там в краткосрочный контакт с женщиной, которая никак в дальнейшем не могла претендовать на статус жены и тем более матери (в месопотамском, как и в любом древнем обществе, то и другое было крепко связано). О дискомфорте психологическом и экономическом мы можем только догадываться. Рискнем предположить, что он имел место и стал в дальнейшем побудительным фактором к грядущему усовершенствованию нравов.

Только усовершенствованию ли? Нравы значительной части человечества последние две тысячи лет формировались под прямым влиянием иудейской традиции, а она-то все вавилонские достижения напрочь отвергла. Это привело к большому количеству разнообразных проблем, о некоторых из которых мы еще упомянем. А наиболее стабильные и свободные из нынешних развитых государств не вернулись ли к слегка модифицированному вавилонскому варианту общественной сексуальности?

О чем, как не о Вавилоне, может вспомнить чужеземец (свои туда обычно не ходят), неспешно гуляющий по амстердамскому кварталу красных фонарей? Эта часть города, так же как в оные годы в городе на Евфрате, отчетливо отделена от остальной территории. Каста работниц этого района, с одной стороны, защищена законодательно, а с другой — их ремесло не является заманчивым примером для подражания. Так же как и три тысячи лет назад, им может повезти в жизни, а может и нет. Они даже могут, в отличие от давних времен, сменить свой статус, хотя, опять же, удается это немногим. Печальные одинокие мужчины могут минут за 30 избавиться в тех местах от избытка своей агрессивности, но не от самой печали (для этого существуют расположенные неподалеку, прямо-таки как в Вавилоне, пивные, и не только пивные).

При этом семейно-этические ценности голландского общества не понесли особого урона от принятия нововавилонской доктрины организованной проституции (которая, впрочем, потеряла свой священный характер, кажется, навсегда). Надо, впрочем, признать, что социум, сексуальная мораль которого восходит к библейской традиции, должен естественным образом дорасти до того, чтобы с легкостью переносить существование такой эротической отдушины, и даже ее в общем-то и не замечать. Неслучайно подавляющее большинство посетителей цитадели голландского свободолюбия составляют иностранцы, а уж встреченный там ненароком под утро гражданин с остекленелыми глазами, обкурившийся гашиша или переевший туземных «пирожных», наверняка окажется русским или американцем.

Не станем идеализировать вавилонскую жизнь, тем более что мы имеем о ней не так много сведений. Но кажется, дело было не только в том, что вавилонская религия включала множество сексуальных обрядов. Месопотамская культура и месопотамское общество в целом рассматривали «свободную любовь» как интегральную часть бытия, как нечто совершенно нормальное и само собой разумеющееся (почти для всех мужчин и женщин определенных категорий, а также, возможно, и половозрелых девушек добрачного возраста). Не забудем, что свобода сексуальных отношений существовала постольку, поскольку не нарушала моногамного вавилонского брака — соблазнять чужую жену или свободную девицу было нельзя (последнее верно в отношении женатого мужчины, но не бессемейного юноши). А пользоваться рабами или проститутками, а тем более специально выделенными жрицами — пожалуйста, потому что на прочность семьи это, как казалось тогда, не должно было влиять. И вот с этой культурой, возможно, находившейся в самом расцвете, столкнулись еврейские переселенцы.

Отметим две интересные детали возникшего цивилизационного конфликта. Во-первых, вавилонский брак, как уже сказано, являлся строго моногамным, что соответствовало еврейским установлениям. Внешне большой разницы здесь не было: существуй у жителей Города обширные гаремы, контраст между ними и изгнанниками был бы сильнее, а точек соприкосновения — гораздо меньше. Но в том-то и дело, что вавилонские верные мужья могли почти беспрепятственно ходить в известные кварталы, а потом спокойно возвращаться домой. Не исключено, что некоторые иудеи (как и люди иных национальностей и эпох) такому обстоятельству могли позавидовать и вскоре попытались его использовать. Во-вторых же, многие жрицы любви были по совместительству настоящими жрицами — представительницами иных культов. Таким образом, для попытавшегося интегрироваться в новое общество переселенца пьянка в компании вавилонских приятелей могла обернуться вполне реальным приношением (умолчим, в какой именно форме) чуждому аккадскому богу (скорее, богине). И сколько иудеев с остекленевшим взглядом оказалось тогда в злачных кварталах — намного ли меньше, чем ныне иноземцев в Амстердаме?

Поэтому совсем не случайно кажущееся чересчур метафорическим библейское совмещение физической измены и религиозного отступничества — индивидуального проступка и цивилизационного преступления. Одно действительно было связано с другим. Стоило уже слегка вавилонизировавшемуся еврею немного отбиться от семейного очага, как он с некоторой закономерностью переходил под покровительство Иштар и прочих местных идолов. Потому вавилонский образ жизни, а особенно вавилонский разврат, был подробно проклят в письменном виде, что сделало эти проклятия одновременно действенными и долгоживущими.

Более того, на протяжении многих веков данные о любовных культах Вавилона были чуть ли единственными верными (точнее, частично верными) сведениями о Городе, которыми располагал европейский образованный человек. Имелось подробное и достоверное подтверждение очень уважаемого и популярного источника, автор которого повествовал следующее: «Самый же позорный обычай у вавилонян вот какой. Каждая вавилонянка однажды в жизни должна садиться в святилище Афродиты и отдаваться [за деньги] чужестранцу»^{140}.[486] Библейские свидетельства подкреплял не кто иной, как отец истории, досточтимый Геродот.

Древнегреческим классикам в определенные времена не только верили — их читали и даже изучали в школах. Это продолжалось и тогда, когда стало ясно, что отнюдь не все сообщаемые ими сведения достоверны. Не хотелось бы, чтобы нас обвинили в неуважении к Геродоту, который внес громадный вклад и в начальную географию, и этнографию, и в историю. Мы его, конечно, ценим и чтим, но с одной очень важной поправкой. Его работа в отличие от чуть более позднего труда Фукидида не является чисто научным произведением, а представляет собой смесь занимательного чтения и ученого сочинения.

Первым великим историком человечества является, таким образом, именно Фукидид — но не забудем и Девторономиста, хотя он все-таки прежде всего историко-философ, нежели «чистый» историк. Скажем еще, что оба великих древних автора стали основоположниками сочинения собственно национальной истории — они оставили нам в наследство перспективы: соответственно древнеиудейскую и афинскую, мнения израильтян, финикийцев, спартанцев и коринфян их интересовали значительно меньше. Такая понятная односторонность — оборотная сторона того, что мы ранее называли индивидуализированной, субъективной, аналитической историей. Центром исторического сочинения по понятным причинам становился город или народ автора, и так было почти до самого последнего времени. Когда-то такая позиция была очевидным спутником историографического прогресса, но с тех пор многое изменилось. Традиция национальной истории, в которой иные народы, в лучшем случае, занимают роль чужаков, а в худшем — врагов, сыграла заметную роль в разжигании националистических настроений XIX–XX вв., которые в итоге привели к страшным человеческим жертвам. Однако этот урок человечеству впрок не пошел. До сих пор подобный тип исторических работ причиняет несомненный духовный вред обитателям самых разных стран и цивилизаций, разобщая народы, иногда даже специально раздражая их друг против друга. Поэтому стоит наверно, модифицировать данную нами Геродоту характеристику и признать, что он первым попробовал заглянуть в будущее и создать синтетическую, многостороннюю историю известных ему земель[487].

При этом количество переданных Геродотом недостоверных легенд огромно, потому, что, как он сам заявлял, критическая проверка сообщаемых сведений вовсе не значилась среди его авторских задач: «Мне в продолжении всего моего повествования приходится ограничиваться лишь передачей того, что я слышал»^{141}.[488] И вот результат: вплоть до сегодняшнего дня многие из легенд Геродота живы, их продолжают переписывать и пересказывать. Почему? Галикарнасец был очень хорошим писателем. И первым познакомил греческий мир с многочисленными преданиями его восточных и южных соседей, сделав это необыкновенно искусно.

Яркие образы Геродота навсегда западали в душу читателям: кто не помнит рассказ о счастливце Крезе, начавшем на костре кричать: «Солон, Солон!» Или про отрубленную голову персидского царя Кира, которую кочевники-массагеты окунули в мешок с кровью, дабы великий завоеватель смог наконец ею вдоволь напиться? Именно художественная сила обеспечила означенным мифам бессмертие и превратила их в культурное событие, поскольку на все эти темы было создано немало превосходных картин и бесконечное количество назидательных детских книжек. От этого, впрочем, мифы не стали фактами, а образы — документами. Впрочем, Геродот мифологизировал и многие реальные события: например, битву при Фермопилах. Вообще, историческое событие получает статус мифа только в преображенном виде, когда становится частью культурной памяти нации или цивилизации. И хотя механизмы этого преображения могут быть различными, роль письменной фиксации является определяющей. Но зафиксированный факт не всегда становится мифом — факт должен быть или ярким или ярко описанным (предпочтительней и то и другое, чему полностью отвечает повесть о 300 спартанцах, потрясающая сама по себе, но и изложенная Геродотом с большим мастерством, что вкупе сделало ее одной из наиболее известных исторических новелл).

Ученые давно знают о том, каким фрагментам Геродота можно, а каким нельзя доверять. Однако у мифологической истории свои законы — она красивей реальной и потому живет сама по себе. В разделе, который ученый грек посвятил Вавилону, очень немного точных сведений (кроме приведенного выше искаженного сообщения о культе Иштар). Неверно указаны размеры самого города, его главного святилища, высота зиккурата. У Геродота зиккурат действительно достигает библейских размеров, потому что, согласно ему, только первая ступень (из восьми) уже достигала одного стадия (192 м) в высоту[489]. Даже врачей — и тех у вавилонян, оказывается, не было. В общем, все это малодостоверно, и даже закрадывается сомнение, а посещал ли отец истории Вавилон, как то обычно считается? Не получил ли он все свои сведения от различных торговцев или персидских эмигрантов?[490]Добавим, что в упомянутом пассаже содержится и моральная оценка: обычай священной проституции, дескать, «самый позорный».

В силу того, что европейское Средневековье использовало античное наследие достаточно односторонне, а значительную его часть попросту уничтожило, в культурной памяти накрепко отпечаталось, что вавилонский разврат гораздо хуже эллинского (о последнем старались не упоминать, хотя отвертеться от Платона довольно трудно). Безусловно, у образованного эллина классической эпохи сексуальные культы не пользовались большим авторитетом, но все-таки не стоило делать вид, что эти «позорные» обычаи свойственны только далекому Востоку. Впрочем, не исключено, что, критикуя нравы иных земель, некоторые авторы могли намекать и на своих соотечественников[491].

Возможно, некоторую роль в подобном отношении к восточным обрядам играл существоваший во времена Геродота контраст: тогдашний дионисиискии культ, о котором он не мог не знать, стоял за пределами обыденной повседневности, был экстраординарным, в бахтинском смысле карнавальным, «праздничным» и отмечался определенной группой лиц в строго отведенные сроки и не всегда публично. Вавилонский же храмовый разврат мог предстать заезжему эллинскому туристу беспорядочным, повальным и, главное, бессмысленным. Откуда ж любознательному иноземцу было знать, что его позднеантичные потомки еще возьмут на вооружение многие, даже слишком многие достижения восточных соседей? И что размах их увлечения такими обычаями будет иметь самые долгоиграющие последствия? И что цивилизация — наследник греко-римской ойкумены — христианская Европа, породившая неозападный мир XXI в., в итоге отпустит древним грекам все прегрешения, даже реальные, и не простит вавилонянам даже мнимых? Или, еще точнее, не простит вавилонянам своих собственных прегрешений и дефектов, но чтобы добиться их отчуждения, отделить от себя в психологическом смысле, обозначить их ненужность и порочность одновременно, назовет их «вавилонскими».

Заметим, что и древнееврейская культура не совсем чуралась сексуального компонента. Не исключено, что подобные обряды закономерно становились неотъемлемой частью любой древней религии. Главным памятником соответствующего эпизода иудейского духовного развития является знаменитая книга Песни Песней Соломона. Происхождение ее — вещь запутанная и решения не имеющая. С одной стороны, считается, что Песня написана достаточно поздно и совсем не в Соломоновы времена, а имя великого царя за ней укрепилось случайно. С другой — не будь у этого текста древней и продолжительной истории, совершенно не понятно, как вообще мог возникнуть вопрос о ее включении в канон. Есть в Песне и определенные историко-филологические реалии, указывающие на раннее возникновение хотя бы некоторых ее фрагментов. Также очевидны ее эротико-любовный характер и заметный контраст, в котором она находится по сравнению с предметами других книг Писания.

Мудрецы поздней античности решили эту задачу как смогли: одни сообщили евреям, что в Песне повествуется об аллегорической любви Бога к Израилю, а другие уверили христиан в том, что речь здесь идет исключительно о любви Спасителя к Церкви. Принять эту аргументацию довольно трудно. Должен был быть серьезный резон, чтобы начать изобретать подобные доводы: значит, этот текст на протяжении достаточно долгого срока уже считался священным, и это было общепризнанно. Поэтому не исключено, что создание Песни Песней, по крайней мере ее начальной формы, воистину не так уж далеко отстоит от времени сына Давидова[492]. Здесь лишь укажем на одно интереснейшее наблюдение: существует не просто близость настроения Песни Песней и некоторых шумерских любовных текстов, возможно в каком-то смысле связанных с брачным обрядом, между ними есть «буквальные построчные совпадения»^{142}.

С одной стороны, их не так уж много, а с другой — они носят, если так можно сказать, технический характер и связаны, например, с проникновением любовника в дом возлюбленной (как в прямом, так и в переносном смысле), а также самого их положения на ложе[493]. Вместе с тем очевидно, что в месопотамских текстах царит уж очень неприкрытая эротика, насыщенная вполне конкретными плотскими образами. Песнь же гораздо больше заострена на чувствах, эмоциях ее героев, что делает ее образы более интересными, вневременными, общечеловеческими. К ним можно возвращаться снова и снова. Тексты же шумерские не вызывают желания их многократно перечитывать, они любопытны, в первую очередь, с точки зрения историко-этнографической, хотя и свидетельствуют, что уже пять тысяч лет назад «диалог любовников в разгаре страсти»^{143} мало отличался от нашего. Непреходящая литературная ценность Песни очевидна, несмотря на то что ее композиция явно смазана, и поэтому о ее конкретном содержании существует множество гипотез и версий, принадлежащих в том числе и людям очень творческим.

При этом достижения, как обычно, суть обратная сторона потерь. Кажется, что художественная высота Песни Песней (не исключено, достигнутая каким-то относительно поздним автором или редактором) призвана компенсировать утрату ее текстом фигур и мотивов плотской эротики, образов, параллельных месопотамским, а потому в какой-то момент очень нежелательных с идеологической точки зрения[494]. Если наша догадка верна, то такая потеря должна была со временем привести к определенным утратам в эротической традиции, отчего больше всего пострадали даже не евреи, а наследовавшие им в цивилизационном смысле христиане.

Когда иудейские переселенцы впрямую столкнулись с феноменом «свободной любви», занимавшим в том обществе, где им выпало жить, одно из центральных мест, то (логично заключить) именно он стал олицетворять для них все чужеродное, все «не свое». Помимо этого, принятие подобного стиля жизни стало символизировать уход от иудаизма: сначала социальный, а затем и религиозный. Поэтому основное острие новой пророческой идеологии было направлено против местного культа, оттого и объяснение вызвавших гнев Господень прегрешений Израилевых стало обсуждаться в весьма откровенных выражениях: «Так говорит Господь дщери Иерусалима: …Ты понадеялась на красоту твою, и стала блудить и расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего, отдаваясь ему»[495].

Иначе говоря, «дщерь Иерусалима» вела себя как заправская храмовая проститутка и за это была наказана Господом. И в дальнейшем Книга Иезекииля и родственные ей сочинения не раз объединят распутство религиозное и физическое. Как уже говорилось, эти образы с легкостью перетекают друг в друга. Например, наказание Господне Оголиве-Иерусалиму воспоследует «за блудодейство твое с народами, которых идолами ты осквернила себя»[496].

Давно подмечено, что во второй половине этой знаменитой главы о нарушениях культовых говорится в тех же выражениях, что и о сексуально-политических прегрешениях древнееврейских государств, перечисленных ранее^{144}. Согласно такой историко-эротической концепции Огола-Израиль сначала блудила с Ассирией (союз второй половины VIII в. до н.э., возможно в виду имеется даже более ранний альянс 842 г. до н.э.), но при этом «не переставала блудить и с Египтянами» (попытка антиассирийского мятежа в 725 г. до н.э.), за что Господь «отдал ее в руки любовников ее, в руки сынов Ассура» (гибель Израиля в конце VIII в. до н.э.). Что до Оголивы, то она «еще развращеннее была… и блужение ее превзошло блужение сестры ее». Сначала заигрывала с ассирийцами, потом с вавилонянами (непонятно, о чем идет речь — антиассирийском союзе с Мардук-апла-иддином в конце VIII в. до н.э. или неохотном подчинении империи почти 100 лет спустя), а потом вспомнила «дни молодости своей, когда блудила в земле Египетской» (последний из обреченных союзов с Египтом, приведший к разрушению Иерусалима)[497].

Комментаторы иногда готовы признать, что рассказы о давних «отступлениях от Завета» имеют под собой реальную основу и что древние иудеи и израильтяне действительно периодически начинали поклоняться Астарте-Иштар. Конечно, древний иудаизм был более чем многогранен и очень далек от известного нам монотеизма. Но бесчисленные упоминания о всевозможном блуде несут поздний отпечаток, а именно самый что ни есть контрвавилонский. Неслучайно, что тогда же было окончательно кодифицировано содержащееся в Пятикнижии древнейшее законодательство (в основном Книга Левит, не путать с частично дублирующей ее Книгой Второзакония), в котором, помимо наказаний за многочисленные сексуальные преступления (известные и в аккадском праве), попали рекомендации о том, что занимающиеся любовью люди «нечисты будут до вечера»[498].

Ради справедливости необходимо сказать, что Геродот упоминает об обычае «очищения» после полового акта, который присущ «вавилонянам и арабам». Под вопросом, однако, оказывается точность данного сообщения. Кто эти «арабы»? Настоящие ли «вавилоняне» имеются в виду? Вспомним, что Геродот именовал Синаххериба царем «арабов и ассирийцев». Поэтому многие склонны полагать, что путаница разрешается тем, что в это предложение попали сведения об истинных еврейских обычаях. Самих евреев Геродот не заметил — в «Истории» они не упоминаются. Любопытнейший период иудейского религиозного развития конца VI–V вв. до н.э. (эпоха, о которой в основном пишет Геродот) вообще освещен плохо. Было это время тихим и для самих евреев, оставивших совсем немного известий о жизни иерусалимской общины после возвращения вавилонских изгнанников. Кто бы мог предполагать, насколько те маловажные события будут интересны потомкам! Современники часто бывают слепы и, как правило, никакой их вины в этом нет. Или все-таки есть?

Сравнение ветхозаветных сексуальных табу и кар за их нарушение^{145} со сходными рекомендациями таблиц Хаммурапи не оставляет сомнений: еврейский кодекс гораздо жестче. Смертная казнь согласно ему назначается даже за секс во время менструации — и обоим любовникам^{146}. И во всех подобных случаях наказываются оба прелюбодея, например «если кто ляжет с невесткою своею»^{147}. Древний же царь-законодатель, во-первых, рекомендует казнить только свекра, а во-вторых, особо рассматривает случай, если молодая еще находится на положении невесты — тогда проступок компенсируется штрафом^{148}. И далее: вместо Моисеевых казней Таблицы Хаммурапи не раз предлагают изгнание, упоминают о возможности прощения изменившей жены и как следствие помилования и преступившего закон мужчины (но не насильника, а «нарушителя очага»), а о наказании гомосексуализма попросту молчат, что, согласно дошедшим до нас аккадским текстам и особенно скульптурным фигуркам, вовсе неудивительно^{149}.

Эти примеры приводятся вовсе не для каких-то компаративистских выводов о либерализме или консерватизме обсуждаемых цивилизаций, а чтобы обратить внимание читателя на то, что от запрещения любого ненормативного секса под страхом смертной казни за версту несет антивавилонским культурным противостоянием. В этой связи интересно, что запрещение отдавать детей «на служение Молоху»^{150} находится между запретами на все виды инцеста, сексуального общения «во время очищения нечистот», а также «с женой ближнего своего»^{151} и запрещением гомосексуализма и скотоложества^{152}. Более того, раздел наказаний открывается именно «служением Молоху», продолжается чародейством^{153}, после чего уже дело заходит о разновидностях инцеста. Очень интересный логический ряд. При чем только тут чародеи, а точнее, «вызывающие мертвых и волшебники»?

Можно ответить и на этот вопрос, поскольку к Вавилону восходит еще один ныне здравствующий миф об астрологии и о способности расположения звезд определить человеческую (и не только человеческую) судьбу[499]. Оттуда же появилось слово «халдей» и поныне обозначающее посвященного в «звездную» мудрость. Ведь поначалу оно было лишь названием народа, составлявшего костяк вавилонского населения VIII–V вв. до н.э.

Как известно, в шумеро-аккадской культуре астрономия была развита очень хорошо. Наблюдения звезд велись с незапамятных времен, и к середине VIII в. до н.э. древневосточный уровень науки о движении небесных тел был весьма впечатляющ. Месопотамская наука во всех смыслах пережила вавилонскую цивилизацию, став единственной частью аккадского наследия, воспринятой греками: последние великие астрономы Междуречья работали в IV в. до н.э., после политического заката великого города. Но и много веков спустя их наследники продолжали вести наблюдения за небесными светилами и фиксировать их результаты. Самые свежие записи в месопотамских астрономических анналах датированы концом I в., а начаты они были в правление царя Набонассара (747–733 гг. до н.э.), что делает вавилонских ученых участниками самого длительного научного проекта в истории человечества. Александрийский астроном Птолемей, автор знаменитого «Канона», на котором во многом основывается античная хронология, по-видимому, использовал данные вавилонян для датировки событий VIII–VII вв. до н.э., начав отсчет известных ему дат правления древних царей («Царский список») с 26 февраля 747 г. до н.э. (по нашему календарю), т. е. с момента вступления Набонассара на престол[500].

Датировка астрономических событий (затмений и проч.) «Каноном», древнеегипетским 365-дневным календарем[501] и вавилонянами, использовавшими лунный год, полностью совпадает, а также поддерживается многими другими источниками, например, элефантинскими папирусами, которые иногда использовали вавилонский и египетский календари одновременно, параллельным отсчетом сроков правления персидских царей конца VI–V вв. до н.э. вавилонянами, египтянами и «Каноном» и еще некоторыми астрономическими документами[502]. Знакомство иудеев с вавилонской хронологией и традиционными месопотамскими «царскими списками» привело и к упорядочению древнееврейской истории, девторономические даты которой, как мы видели, совпадают, например, с ассирийскими. Хотя невозможно определить, когда именно произошла хронологическая организация Книги Царств — до изгнания или после[503].

В связи с вышеприведенным стоит подчеркнуть, что для датировки исторических событий вплоть до середины VII в. до н.э. или даже чуть ранее существует жесткая и многократно проверенная система (события более ранние датируются с помощью других методов, тоже частично астрономических, но несколько менее точных в связи с малым количеством материала). Поэтому у сведущих людей могут вызвать лишь улыбку составленные непрофессионалами «новые хронологии», появляющиеся иногда как в России, так и на Западе, авторы которых обвиняют ученых то в некомпетентности, то в каком-то заговоре и все время переписывают мировую историю в совершенно сказочном духе. Впрочем, спрос на такие книги доказывает лишь то, о чем мы не раз говорили при случае: если ученые мужи не будут делиться с широкой публикой результатами своих работ и таким образом повышать ее культурный уровень и культурный уровень человечества в целом, то они не имеют права на оную публику пенять[504].

Другое дело, что от пренебрежения научными данными или нежелания обучиться чему-то новому плохо бывает и самой публике, но это уже отдельная история.

Так или иначе, а астрономия (как и связанная с ней математика) находилась в шумеро-аккадской, а особенно — в поздневавилонской цивилизации на невероятной для своего времени высоте. Не уступало ей и искусство предсказания, достигшее статуса науки, что не мудрено, поскольку занимались предсказаниями те же самые основатели современной астрономии и хронологии. Древних шумеров и их наследников положение небесных светил само по себе волновало только во вторую очередь — главным образом их интересовала воля богов, и они изо всех сил старались ее разглядеть. Вообще, желания небожителей занимали уже первобытных людей с тех пор, как они решили, будто все происходящее на земле настолько непредсказуемо и несообразно, что наверняка зависит от прихоти каких-то высших существ. Поэтому повлиять на будущее можно было только путем обращения к богам, их задабривания и упрашивания. Однако для начала надо было понять речь всемогущих.

То, что боги управляют жизнью на земле, людям было очевидно давно. Также само собой разумеется, что первые боги были весьма антропоморфны: они напивались, безобразничали, ревновали и сражались друг с другом за власть[505]. Все это приводило к мысли о том, что небожителей, находящихся в дурном настроении, можно умилостивить и тем самым избежать всяких неприятных последствий. А как узнать, в каком расположении духа находятся бессмертные и вообще что они думают по тому или иному поводу? Каким языком они разговаривают с человеческими существами? Ясно, что божественным. Но может и должен ли человек его понимать? И где искать ключ к этому языку? Нежелание принимать реальность, попытка изменить ее даже при том, что тогдашние люди не меньше, чем мы, осознавали свое бессилие перед лицом непознаваемой судьбы и ее властителей, стала одной из главных вех на пути духовной эволюции человечества — и во многом привела к рождению современной науки (и не только). Так что это большой вопрос, удалось ли древним месопотамцам изменить мир? Возможно, что на него стоит дать положительный ответ. Как обычно, любая творческая человеческая деятельность, даже при всей ограниченности возможностей отдельного индивидуума, не может не привести к значимым результатам, и наоборот[506].

Как же, по мнению наших предков, небожители общались со смертными? Очень просто: подавали сотворенным ими для своих нужд слугам-людям знамения — то солнце ненадолго погасят, то грозу в середине зимы устроят, то звезду новую зажгут где-нибудь в уголке небесного покрывала. Интересно поразмыслить, а как в человеческом сознании возникла идея о знамениях — от его «неразвитости» или «примитивности»? Или, наоборот, от чересчур больших раздумий древних об открывшихся им судьбах мира? Вторая гипотеза выглядит предпочтительнее.

Как известно, тот давнишний период истории человечества обозначил переход от циклического времени к линейному. Не то чтобы линейного времени никогда «не было» — поначалу оно не являлось столь ощущаемым, столь важным. Более того, цикличность очень долго воспринималась как нечто нормальное. А уникальные и неповторяемые события, начавшие постепенно выстраиваться в историю, казались невероятными и требовавшими обязательного божественного вмешательства. И такого рода отношение продолжало существовать очень долго и в каком-то смысле существует по сей день. И какие же проявления внешнего мира были цикличны и повторяемы, а какие иногда неожиданно отступали от размеренного течения? И какие из них могли передать волю богов и выступить в роли знамений? Самое легкое и очевидное из подобных явлений — астрономический год, причем в климатическом проявлении. Первобытные люди были не в состоянии зафиксировать положение звезд, но зато знали, что сначала бывает холодно, потом — теплее, потом — еще теплее, а потом — снова холодней, и т. д. Все серьезные отступления от утвержденного цикла явно связаны с божественной волей и должны рассматриваться как таковые.

Цивилизация внесла в эту несколько примитивную точку зрения серьезные коррективы. Человек стал подолгу глядеть на небо и даже его зарисовывать. Далее стало возможным фиксировать положение звезд на протяжении многих поколений и сверяться с этими записями. Бескрайнее черное полотно с множеством светящихся точек было похоже на бесконечную доску для письма, посредством которой ее жители общались с землянами. И земляне изо всех сил старались эти письмена расшифровать. К первым попыткам подобной декодировки восходят длиннющие шумерские таблицы, привязывающие тот или иной астрономический феномен к конкретному явлению политической или природной жизни, причем на строгой причинно-следственной основе. Первые месопотамские ученые обобщали многие десятилетия наблюдений и пытались сделать из них какие-то выводы[507]. Как стояли планеты и звезды в годы засушливые и года неурожайные? В годы мирные и военные? В год болезни царя и в год его здравия? И как стоят они сейчас? Так рождалась наука, так она родилась — из наблюдений за внешним миром и попыток на основании их анализа объяснить движения миропорядка.

Отдельным видом предсказаний было гадание по внутренностям жертвенных животных, намного позже через Малую Азию дошедшее до древних этрусков, а потом римлян. Понятно, что концепция жертвы исходит из желания задобрить Бога, принести ему дань. Бог является властелином, значит, с ним надо обращаться соответственно. Инциденты, происходившие во время жертвоприношений, постепенно стали фиксироваться: уже говорилось о желании первых обладателей письменности запротоколировать все, что попадалось им на глаза. После того как накопилось достаточно сведений, начался их анализ (ведь собралось и много известий о событиях, последовавших за тем или иным жертвоприношением). Снова устанавливались причинно-следственные связи и т. п. Добавим, что печень (самый популярный из гадательных органов тела) наиболее вариабелен с анатомической точки зрения. Поэтому ее внешний вид мог наилучшим образом послужить для истолкования бесконечного многообразия мировых явлений. Впрочем, в первой половине I тыс. до н.э. происходит явный отход от гадания на печени в пользу более прогрессивного метода — наблюдения за звездами, предтечи астрологии.

Как часто бывает в истории науки, не вполне верные посылки, помноженные на упорную работу, привели к очень интересным результатам, хотя совсем не к таким, на которые рассчитывали авторы. Гораздо позже, в начале XX в., крупный ученый Алексис Каррель изо всех сил пытался пришить одной собаке лапу, взятую от другой, считая, что предыдущие неудачи подобных экспериментов связаны с несовершенством тогдашней хирургии. Как известно, силы отторжения не позволяют провести операцию по пересадке органов без дополнительной терапии, и талантливый француз был вынужден в конце концов признать свое поражение. Однако в процессе работы он настолько усовершенствовал хирургическую технику сшивания сосудов, что это само по себе стало крупным медицинским достижением, спасшим жизнь десяткам и сотням тысяч людей. И в данном случае мы можем посмеиваться над астрологическими идеями, но несомненно, что именно представители месопотамской культуры были основоположниками астрономии[508]. Астрономо-астрологические знания от халдеев перешли к персам и поздним грекам, а затем к арабам и средневековым европейцам. Многие века астроном и астролог были едины в одном лице, и только недавно первый из них постепенно стал ученым (гороскопы для императоров составляли еще основоположники астрономии Т. Браге и И. Кеплер), а второй навсегда превратился в халдейского псевдомудреца^{154}.

Хотя с последним заявлением значительная часть человечества (а может быть и его большинство) по сей день не согласна. Ибо, положа руку на сердце, сколько людей, покупая газету или журнал, первым делом ищут опубликованный там гороскоп? Самое интересное, что, проверяя свое будущее на предстоящие семь дней, они следуют парадигме вовсе не вавилонской, а древнегреческой, которая, на наш взгляд, в данном случае выглядит отнюдь не самой прогрессивной.

Греки, донесшие искусство познания будущего по положению небесных светил до современной цивилизации, переняли астрологические познания у вавилонян и начали это делать довольно поздно, уже в эпоху эллинизма, после смерти Александра Македонского, на границе IV–III вв. Первый известный типичный вавилонский гороскоп датируется чуть раньше — 410 г. до н.э.[509] К тому моменту месопотамской астрологии было уже не меньше полутора тысяч лет.

Особого расцвета в государственном смысле астрология достигла во времена последних ассирийских правителей — Асархадцона и Ашшурбанапала, эпохи шаткого могущества и неминуемого заката первой мировой империи, хотя и ранее одной из главнейших целей астрологии было информирование политического руководства о воле небес[510]. Поэтому сохранившаяся обильная корреспонденция великих царей и их астрономических советников, по указаниям которых повелители не раз и не два принимали те или иные геополитические решения, лучше каких-либо конкретных данных свидетельствует о непрочности ассирийского могущества и о неуверенности ее властителей. Такая же неуверенность продолжала преследовать некоторых монархов иных народов и эпох: вплоть до самого недавнего времени правители деспотические или невротические обязательно прибегали (и наверняка прибегают) к подобной помощи.

Лучше всего асархаддоновское состояние духа отразил русский автор XX в., при этом пусть неосознанно, но чрезвычайно точно описав одного современного ему тирана: «И вот вчера ночью я увидел, что звезды расположились ужасно и зловеще для эмира, а именно: звезда Аль-Кальб, означающая жало, стала напротив звезды Аш-Шу-ала, которое означает сердце; далее увидел я три звезды Аль-Рафр, означающие покрывало женщины, два звезды Аль-Иклиль, означающие корону, и две звезды Аш-Шаратан, означающие рога. И было это во вторник — день планеты Марса, а день этот, в противоположность четвергу, указывает на смерть великих людей. Сопоставив все эти признаки, понял я, ничтожный звездочет, что жало смерти угрожает сердцу носящего корону, если он коснется покрывала женщины… — О всемогущий аллах! — произнес пораженный эмир. — Неужели нам действительно угрожала такая страшная опасность!»^{155} Есть ли разница с полученной ассирийским владыкой вполне реальной рекомендацией, судить читателю: «Его Величество спрашивает, как истолковать то, что Марс отступил, покинув созвездие Скорпиона, но потом опять в него возвратился. Отвечаю: этот знак означает — будь осторожен! Под страхом бедствия, Его Величество не должен покидать Город через Великие Ворота, не приняв надлежащих мер предосторожности»^{156}.

Приведенная цитата, помимо прочего, указывает и на упомянутое выше радикальное различие астрологии месопотамской и нынешней, восходящей к древним эллинам. Ассирийцы и вавилоняне знали, что небесные письмена есть не более чем отражение текущей воли богов, их настроения в данный момент времени. Если оно неблагоприятно, то богов можно задобрить или даже обмануть[511]. Именно такую «предосторожность», вероятно означающую специальный очистительный обряд, имел в виду астролог его ассирийского величества[512]. Сколь же отличны от такой позиции верования наших современников, совмещающих науку о положении звезд в пространстве с абсолютным обожествлением небесных тел и приданием их движению по вселенной законов неумолимого рока — чисто, заметим здесь, древнегреческих!

Таким образом, каждый любитель гороскопов в той или иной мере вмещает в себя три источника, три составные части дохристианского сознания: от месопотамцев при этом берется наиболее безобидное — сама концепция небесных «письмен Божиих». От европейских первобытных варваров — обожествление небесных тел и придание их силам верховной власти (согласно таким воззрениям, от того, в каком положении планеты и звезды находились в момент рождения человека, его судьба зависит целиком и полностью). А от древних греков заимствуется вера во власть Рока, неумолимого и непознаваемого, силу которого лучше всего изобразил Софокл в «Царе Эдипе».

Как любит человек легкие решения! Как хочется ему быть в чьей-то власти! Как желает он не нести ни за что ответственности и просто подчиняться чему-то (или кому-то) всесильному и незнаемому! При этом повседневное бытие дает немало доказательств противного, и опыт двухтысячелетней христианской цивилизации давно должен был вразумить желающих строить жизнь по небесным знакам, а не по собственным поступкам. Один великий автор несколько столетий назад сумел ответить даже Софоклу (не говоря уж о мыслителях меньшего масштаба). От Воли Господней, показывает он, конечно же, уйти невозможно. Но исполнение любых предсказаний, как и совершение любых деяний (дурных ли, добрых) есть прерогатива рук человеческих:

Сохранение астрологических верований в веках тем удивительнее, что борьба с ними ведется со времен вавилонских изгнанников. Ведь понятно, что весь комплекс прорицательской деятельности находился в руках жреческого сословия. Поэтому библейское объединение «чародеев» и «блудодеев» есть еще одно отражение борьбы с вавилонскими верованиями, еще одно предостережение против чуждой культуры. И это единство не поверхностно. Ведь культы Иштар были обращены к плоти, к сексуальному началу человеческой природы. Привлекали они тех людей, для которых физическая сторона бытия могла заслонить все остальное. Интеллектуальные же культы, основывавшиеся на «иной» божественности, на ином, неиудейском, божественном откровении, соблазняли другую часть «детей Израилевых». Тех, кто алкал не чувственных удовольствий, а мудрости. Его бы не смогли соблазнить храмовые проститутки, и он вовсе не был заинтересован в посещении вавилонских злачных мест. Но был готов припасть к чужому источнику знаний, совершив таким образом акт интеллектуального разврата. И Библейское «чародейство» олицетворяет именно такую «чуждую мудрость», что кстати, верно и поныне.

Вавилонская культурная опасность грозила с обеих сторон: как обычно, имели место соблазны тела и духа. Учения, завлекавшие этими приманками, были стары и могучи. Борьба с ними могла вестись только бескомпромиссно. Заметим, что известия о данных культах в Ветхом Завете весьма поверхностны и неточны. Но иными они и не могли быть, ибо основоположники иудаизма вовсе не занимались изучением чуждых религий и их подробным описанием в назидание современникам и потомкам. В контрпропаганде главное не сказать о противнике слишком много, чтобы неожиданно не выступить на его стороне. Не исключено, что те из иудеев, которые приблизились к этим учениям, знали о них больше других, в итоге попросту стали их адептами и покинули культуру отцов. А затем перестали быть евреями и постепенно пропали из мировой истории. Потому что вавилонской цивилизации было в очень скором времени суждено умереть, а еврейской выжить и произвести обильное потомство.

Еще раз скажем, что не имеется следов государственного давления на иудеев с целью отвратить их от религии предков. Это, кстати, одно из замечательных достижений вавилонской цивилизации — веротерпимость, которую отмечали многие пристальные наблюдатели. Не стоит недооценивать важности этого явления, ибо совершенно неизвестно, выдержали бы переселенцы подобную борьбу? Страшно подумать, что бы случилось, не создай они того учения, наследием которого мы пользуемся до сих пор! Очень многие открытия, например изобретение алфавита, человечество делало только один раз. Нематериальный бог, заключающий с человеком этический договор, — великая духовная концепция, оказавшее колоссальное влияние на всю историю мировой культуры и на множество беззащитных душ людских. Выработали и отстаивали эту концепцию в Вавилоне VI века до н.э. всего несколько человек, одним из которых, быть может самым главным, впервые обратившим взгляд людской в обещаемое Господом будущее, был человек, которого условно называют Второ-Исайей[514]. «Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, — через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли чрез огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя»[515]. Так всегда: великие идеи создаются единицами, а оцениваются потомками.

И конечно старые, иноземные, сильные, загадочные и очень плотские боги были главными врагами создателей нормативного иудаизма. Поэтому во второй, более поздней вавилонской части Книги Исайи начинается объединение идеологических противников: они становятся и развратниками, и волшебниками одновременно. Это обобщение весьма показательно, в дальнейшем его содержимое навсегда прилипло к вавилонскому образу: «Вы, сыновья чародейки, семя прелюбодея и блудницы!»[516] Безусловно, с течением времени, когда община изгнанников укрепилась и идеологически обособилась от месопотамского мира, наибольшую опасность представляли «псевдомудрецы». Традиционное воспитание позволяло свести к минимуму переход от иудаизма к плотским культам, и в любом случае потеря таких людей не могла серьезно ослабить еврейское сообщество. А вот чуждая мудрость могла пленить лучших, соблазнить лидеров. Именно их стоило оберегать, именно их нужно было предостеречь.

Когда Второ-Исайя, совершенно в конкретных, геополитически точных выражениях предсказывает гибель «дочери Вавилона, дочери Халдеев», его самые острые стрелы направлены в адрес интеллектуальной части вавилонского религиозного истеблишмента: «Оставайся же с твоими волшебствами и с множеством чародейств твоих, которыми ты занималась от юности твоей; может быть, пособишь себе; может быть, устоишь… Пусть же выступят наблюдатели небес и звездочеты и предвещатели по новолуниям, и спасут тебя от того, что должно приключиться тебе»[517]. И действительно, скрытому под именем первого из великих пророков замечательному политическому памфлетисту, религиозному философу и поэту[518] было очевидно, что в мире происходят невероятные сдвиги и что падение последней Вавилонской империи может оказаться не за горами.