Лейтенант Шмидт

XV. Адмирал и барон

Революционное пламя 1905 года то там, то тут пробивалось сквозь толщу трехсотлетнего режима. Вся страна от Вислы до Тихого океана, «от финских хладных скал до пламенной Колхиды» была в брожении. Но события в Севастополе особенно волновали.

Четырнадцатого ноября Петербургский Совет рабочих депутатов послал на имя лейтенанта Шмидта телеграмму со словами горячего привета и с выражением уверенности в том, что союз революционного пролетариата и революционного войска положит конец всем остаткам самодержавия и водворит на развалинах его свободный демократический строй.

Телеграмма не была доставлена Шмидту, но из газет о ней узнала вся страна. Московский Совет рабочих депутатов тоже обратился с приветствием к солдатам и матросам Севастополя. В обращении Московского комитета РСДРП к рабочим и солдатам о грозном восстании в Севастополе говорилось: «Свершилось то, чего мы ждали с таким горячим нетерпением».

На Урале, в Екатеринбурге, на одном из старейших заводов — Верх-Исетском — собрался митинг рабочих, и товарищ Андрей, то есть Яков Михайлович Свердлов, с энтузиазмом говорил, что на сторону рабочего класса начинают переходить армия и флот.

Тридцатипятилетний Ленин писал 14 ноября: «Восстание в Севастополе все разрастается… Командование «Очаковом» принял лейтенант в отставке Шмидт… Севастопольские события знаменуют полный крах старого рабского порядка в войсках, того порядка, который превращал солдат в вооруженные машины, делал их орудиями подавления малейших стремлений к свободе.

…Теперь армия бесповоротно отпала от самодержавия. Она еще не вся стала революционной. Политическая сознательность солдат и матросов еще очень низка. Но важно то, что сознание уже проснулось, что среди солдат и матросов началось свое движение, что дух свободы проник в казармы везде и повсюду».

Выстрелы Петрова, который ранил адмирала Писаревского и убил штабс-капитана Штейна, привели Чухнина в отчаяние. Все рушилось, как при землетрясении. Никто не желал слушать начальство. Более того: опасаясь насмешек, а то и, ареста, офицеры не осмеливались появляться на улицах. По городу разъезжал верхом (!) какой-то матрос и открыто агитировал против начальства. И его нельзя схватить, потому что симпатии черни на его стороне! Удалось только узнать, что фамилия его Родионов и что это он передал командиру Белостокского полка требования матросов и солдат.

Да что там Родионов! Чуть не на каждом перекрестке митинга, агитация в пользу матросов, призывы к неподчинению начальству. А он, командующий, вице-адмирал, гроза всего Черноморского флота, Причерноморья, его портов и городов, беспомощен, как нищенка на церковной паперти.

Начальник жандармского управления сообщал, что даже его агенты, перепуганные грозными событиями, отказываются выполнять приказы. Жуть!

Чухнин бессильно скрежетал зубами.

Уговаривая матросов и выступая с умильными речами, Чухнин в строгой тайне готовился применить более действенные средства, которые, по его мнению, должны были сразу образумить бунтующую чернь. Секретным приказом он отдал распоряжение, чтобы миноносец «Завидный» держал наготове боевые мины — в подходящий момент ими следовало взорвать «Очаков» со всей его мятежной командой. Но вскоре выяснилось, что команда «Завидного», считавшаяся до сих пор вполне надежной, заколебалась. План покончить с «Очаковом» одним ударом пришлось отставить.

Почерневший от злобы и гнетущего беспокойства, Чухнин телеграфировал морскому министру: «Боевые роты отказались стрелять. Есть сведения, что войска сухопутные тоже не будут стрелять. Положение безвыходное. Матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот»..

Разумеется, подобные телеграммы не вызывали в Петербурге восторга. Правда, в усердии Чухнина там не сомневались, но флот был явно ненадежен. События в Кронштадте подтвердили это. Поэтому командующим войсками, которые должны усмирить мятежный черноморцев, был назначен генерал-лейтенант барон Меллер-Закомельский.

Барон командовал на юге корпусом и уже успел завоевать себе славу искоренителя смуты и беспорядков. Кроне того, были особые причины, побудившие барона с охотой взяться за новое поручение. В последнее время возникло, э-э, неприятное дельце. Барон продал майоратское[4] имение Господарис. В купчей крепости была указана цена, несколько отличавшаяся от действительной. Эта маленькая разница принесла барону чистый выигрыш в двести десять тысяч рублей. Нашлись законники, которые донесли о сем в Петербург. Теперь под угрозой находилось не только доблестное имя генерал-лейтенанта, изобличенного в незаконных коммерческих операциях, но и двести тысяч, которые по закону, должны были остаться в неприкосновенном майоратском фонде. Барон надеялся, что шум севастопольских событий и его, генеральские, подвиги помогут заглушить то неприятное эхо, которое достигло ушей высокопоставленных чиновников в министерстве юстиции.

Едва прибыв в Севастополь, Меллер, поторопился передать царю телеграмму, заверяя, что он и находящиеся в его ведений части «глубоко осчастливлены милостивым вниманием» его величества к их верной и честной службе и что он употребит «все силы, чтобы оправдать высокое доверие».

Опытный делец и знаток великосветского обхождения, Меллер-Закомельский сообразил, что ему важно не столько разгромить безоружных и почти неорганизованных матросов, сколько представить эту операцию в должном свете.

И барон, не жалея красок, изображал положение на флоте в самом худшем виде. «У большинства броненосцев, — телеграфировал он царю, — сняты ударники, и орудия лишены возможности стрелять. Часть этих принадлежностей, по оплошности морского начальства, была сложена в порту, где ею овладели мятежники».

Барон не ограничивался одними намеками на нераспорядительность морского начальства. В предвкушении грядущей славы и наград он повел атаку на самого Чухнина: «Главного командира флота не слушают, офицеры и командиры его ненавидят, жалуются на плохое довольствие, обмундирование и обкрадывание портового начальства».

Коварный барон не преминул воспользоваться недовольством среди части морского офицерства. 14 ноября на броненосце «Ростислав», собралось около двухсот офицеров с разных кораблей практической черноморской эскадры! Офицерам было ясно, что готовится, кровавая расправа с восставшими матросами. Многие из них не скрывали от себя, что корень зла отнюдь не в злой воле восставших! И в час, когда трагедия должна была вот-вот разразиться, более восьмидесяти офицеров подписали протокол, в котором говорилось: «1. Офицеры флота не желают кровопролития. 2. Вследствие непоследовательной и неискренней политики высшего местного морского начальства и игнорирования офицеров подорвано доверие команд к офицерам. 3. Сейчас же пойти на удовлетворение через собрание офицеров приемлемых экономических требований матросов».

Чухнин был взбешен, когда узнал об этом собрании. Вот куда проник дух крамолы! Офицеры осмеливаются что-то предлагать! Они дерзают открыто выступать против него, главного командира!..

Но не только это возмутило Чухнина. Как посмели морские офицеры направить протокол Меллеру-Закомельскому в обход его, главного командира флота?

Едва справившись с приступом удушья, вызванного страхом и негодованием, Чухнин закричал, что решительно запрещает посылать какие бы то ни было депутации к Меллеру-Закомельскому и безусловно запрещает офицерам собираться.

Чухнин почуял в самоуверенном бароне конкурента, который пытается не только оттеснить его, но и скомпрометировать. Он немедленно предпринял контрманевр. В секретном рапорте морскому министру, описывая силы, работающие для «разрушения государства», Чухнин сделал особый нажим на «страшной расшатанности понятий даже среди офицерства». В качестве примера он приводил следующий факт: 14 ноября, когда «напряженное состояние достигло высокой степени», командир 7-го корпуса, то есть Меллер-Закомельский, прислал ему, Чухнину, проект приказа по флоту, в котором предлагалось: узнать нужды команд, собрать выборных от кают-компаний и немедленно установить «приемлемые нужды и способ их удовлетворения, возложив таковой на особо-выбранную самими же офицерами из своей среды комиссию», представить все сие «на санкцию его превосходительства командующего 7-го корпуса генерал-лейтенанта Меллера-Закомельского», объявить команде «Очакова» о принятых пунктах, разрешить собрания офицеров по их желанию.

Тщательно, обдумывая выражения, чтобы возможно тоньше и неотразимее нанести удар, Чухнин писал министру: «Я не мог себе уяснить, как можно было предположить, что я мог бы сделать подобное приказание. Оно означало бы полную сдачу на милость врага».

Намекнув, что собрание офицеров на «Ростиславе» и требование Меллера-Закомельского разрешить офицерам и дальше собираться по их усмотрению находятся в непосредственной связи, Чухнин нанес решительный лобовой удар: «Такое действие есть сходка и заговор против действий своего начальника… Я считаю такое состояние умопомрачением».

Николай II и его министры во всяких предложениях о собраниях, матросских требованиях и переговорах видели такое же умопомрачение, как Чухнин. Извечно существовал такой порядок: царь царствовал, министры управляли, помещики хозяйничали, мужики и прочий простой народ работали. Этот порядок вполне устраивал царя и его министров. Все иное — от лукавого.

Когда Николаю II доложили, что севастопольская городская дума приняла от восставших какую-то петицию, он изволил собственноручно начертать карандашом следующую резолюцию: «Удивлен вмешательством думы не в свое дело. Приведение восставших к покорности возложено на военную власть. О принятии каких-то требований, предъявляемых мятежниками, речи быть не может… С ними будет поступлено, как с клятвопреступниками и изменниками. Н.»

И военная власть, несмотря на взаимные подкопы ее высших представителей, продолжала действовать. Дух протеста и возмущения глубоко проник в толщу армии и флота, коснулся даже младших и старших офицеров, но огромные слои спрессованной веками косности оставались пока не тронутыми. Военная машина действовала могучей силой инерции. К Севастополю направлялись войска из Симферополя и Одессы, из Екатеринослава и Кишинева, из Феодосии, Павлограда и других городов империи.

Петербург торопил. Военный министр Редигер телеграфировал: «С большим нетерпением жду для доклада его величеству сведений о силах, посылаемых в Севастополь».

Войска высаживались в двадцати верстах от города и направлялись к нему пешком. Рабочие и служащие железнодорожной станции Севастополь бастовали. Кроме того, Меллер-Закомельский и Чухнин опасались, как бы матросы, заметив движение подходящих войск, не встретили их огоньком. И царские батальоны продвигались к Севастополю, как по неприятельской территории, маскируясь по глубоким балкам. Солдатам говорили, что матросы взбунтовались против царя, грабят население, насилуют женщин. Чтобы доводы звучали убедительней, начальство не скупилось на водку.

Комендант Севастополя генерал Неплюев, тот самый, которого освободили из-под ареста добродушные матросы, развил дьявольскую энергию, мобилизуя части, оставшиеся верными правительству. На некоторые корабли, в том числе на «Ростислав» и «Три святителя», заявившие о покорности, были возвращены ударники от орудий.

Особое внимание комендант обращал на крепостные батареи. Всех сколько-нибудь подозрительных артиллеристов так напоили вином, что они не заметили, как оказались запертыми в погребах и казематах. К орудиям стали офицеры.

К 15 ноября в распоряжении. Меллера-Закомельского было уже восемнадцать батальонов, восемь батарей, четырнадцать пулеметов, эскадрон и сотня. Штабы, обнаружившие такую бездарность в войне с японцами, сейчас проявляли неслыханную распорядительность и настойчивость.

Меллер-Закомельский решил, что пора начинать.