Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США

Введение

Древние осознавали важность слов. В Книге Бытия говорится, что Бог, после того как «образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных», перво-наперво привел их к Адаму, «чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым»5. Давать вещам имена — важное занятие. Эта книга — о наименовании вещей, о символах и ярлыках, о важности слов, о силе их воздействия и о том, почему люди борются за слова. В частности, это исследование особенного слова — «либеральный».

В современной американской политической и правовой истории либеральный ярлык оказался очень важным символом. И на протяжении большей части ее настоящего периода6, когда мы говорим о либеральных судьях, об американской либеральной традиции, о либеральных политиках, это прилагательное имеет положительную окраску. Как известно, не далее как в 1950-е годы покойный сенатор Роберт Тафт утверждал, что в действительности он является либералом: ярлыку консерватизма Тафт предпочел слово, которое тогда имело более привлекательные коннотации.

Похоже, что в 1980-х либерализм пребывает в замешательстве, и многие политики, прежде прикрывавшиеся ярлыком «либерализма», сегодня хотят его отбросить. На президентских выборах 1964 года, когда республиканская партия выставила Барри Голдуотера — очевидно консервативного кандидата, — ему противостоял действующий президент Линдон Джонсон, выступавший как либеральный кандидат. Тогда Джонсон и его «Великое общество» одержали оглушительную победу. Но всего два десятилетия спустя, на своих повторных выборах, не смущающийся собственного консерватизма Рональд Рейган одержал столь же оглушительную победу над кандидатом от либералов Уолтером Мондейлом.

За 20 лет изменилось многое. Фактически, изменилось больше, чем люди себе представляют, поскольку в большинстве своем не помнят, что в американской политике «либерализм» — относительно новый термин. Британские либералы давно остались в прошлом, но когда в начале этого века7 Либеральная партия доминировала на политической арене Великобритании, американских политиков, которые называли бы себя либеральными, не существовало. До тех пор, пока благодаря Франклину Рузвельту, победившему Герберта Гувера, либеральный ярлык не сделался важным словом в американском лексиконе; в то время оба, и Гувер и Рузвельт, объявляли себя истинными либералами, и борьба за это слово во многом определила содержание интеллектуального спора вокруг Нового курса. Оба политика старались завладеть им, чувствуя, насколько выигрышными являются связанные с ним положительные коннотации. Победил Ф. Д. Рузвельт, и с тех пор определение «либеральный» стало употребляться для характеристики представителей таких разных групп, как политики, судьи и богословы определенного толка.

Увлекательный рассказ о взлете и падении либерального ярлыка — это не только исследование, относящееся к интеллектуальной истории; это также рассказ о важности использования любых символов — о том, как они отражают и формируют наш образ мыслей и действий. Это также рассказ о границах могущества и употребления символов.

Важность символов

При изучении политики и права фундаментальное значение имеют «символы правления»8. Может быть, потому, что 1984 год миновал благополучно, мы часто игнорируем значение новояза Джорджа Оруэлла9. Но правительства разбираются в этом лучше. В крупных государствах античности — например, в империи Александра Македонского, в монархии Селевкидов и в Римской империи — лояльность подданных обеспечивалась политическими, правовыми и религиозными символами. Шелдон Уолин заметил, что «использование символизма было особенно важно, потому что показывало, как ценны могут быть символы в “наведении мостов” через огромные расстояния. Символы служат тому, чтобы вызывать ощущение присутствия власти, несмотря на удаленность физической реальности»10. В Средние века, чтобы подтвердить законность своего правления, правители также обращались к символам, иногда древним11.

Символы используются для обеспечения политической лояльности и в современных государствах. Профессор Мюррей Эдельман проницательно заметил, что «в значительной мере самые видные институты демократии выполняют символическую и экспрессивную функцию»12. Английский историк Уолтер Беджхот показал, насколько важны были для Британии символы монархии и конституции. Член Верховного суда США Франкфуртер признавал, что государство должно использовать символы, чтобы внушать необходимые чувства к органам власти, потому что «символизм неизбежен. Даже самые тонкие умы живут символами»13.

Символ может иметь огромное значение для индивида. Этот символ становится для него более значимым в случае, когда имеет особое значение для большого числа людей. Хотя некоторые недооценивают спор просто о словах, следует понимать, что слова редко являются безобидными, ибо они — наша главная форма общения. В оттенках значений часто скрываются ключевые понятия. В конце 1965-х годов разногласия по поводу выражения «власть черных»14 были во многом спором об определении. Например, на одном из слушаний в подкомиссии Сената сенатор Эйбрахам Рибикофф предостерегал главу КРР15 и защитника «власти черных» Флойда Маккиссика: «Вы делаете нашу задачу очень трудной, выставляя перед нами такой лозунг». Маккиссик ответил, что лозунг изменен не будет. Тогда сенатор Роберт Кеннеди заметил, что «если люди не могут соответствовать вашему определению, вы исключаете их из движения». Маккиссик возразил, что он никого не исключает из движения и надеется, «власть черных» будет воспринята точно так же, как была воспринята «власть ирландцев». Два маленьких слова, но на некоторое время они оказались способны расколоть движение за гражданские права, в одних кругах привлекая все больше сторонников, в других — создавая новых врагов из бывших друзей!

Символы также позволяют политическим лидерам создавать видимость деятельности. Им весьма на руку, особенно в нашем демократическом обществе, то, что они могут хотя бы создавать впечатление, будто действуют. Людям нравится думать, что для решения их проблем что-то предпринимается; а для достижения популярности в короткий срок нет большой разницы, делается или нет что-то на самом деле. Значительная часть истории антимонопольного законодательства дает прекрасный пример способности символов замещать реальность.

В 1890 г. под давлением общественного мнения Конгресс принял половинчатый закон, направленный против монополий. По словам автора этого закона16, Шермана (который тогда был сенатором), цель состояла в том, чтобы внести «некий билль под названием “Билль о наказании трестов” и идти с ним на выборы»17. Позже, в 1914 г., Конгресс принял антитрестовский закон Клейтона18, который Сэмюэл Гомперс приветствовал как «Великую хартию вольностей для рабочих»19, поскольку полагал, что билль Клейтона выводит профсоюзы из-под действия антитрестовских законов. В действительности закон Клейтона на протяжении большей части своей истории использовался скорее против труда, чем против капитала20. Термонд Арнольд в «Фольклоре капитализма» очень точно подметил, что символические законы против трестов убедили среднего гражданина, что дело сделано. Неважно, что в первые 40 лет ХХ в. законы были беззубыми, что средства контроля, которые существовали, часто не использовались и что суды всякий раз, когда это было возможно, толковали законы в пользу трестов. Обычные люди не были равнодушны к проблеме: они искренне думали, что эта проблема уже решена21.

Еще одна причина, по которой символы правления важны, состоит в том, что они отражают идеи людей, их восприятие мира и иногда их сокровенные мысли. Например, уроженец о-ва Барбадос, учитель средней школы из Бруклина Кит Бэрд выразил свое понимание борьбы за гражданские права посредством собственного использования символа. Когда в 1966 г. на национальном совещании Американской федерации учителей Бэрд предложил резолюцию, в которой настаивал на проведении кампании по замене термина «негр» на «афро-американец», он ясно показал свое понимание движения за гражданские права: он доказывал, что «уже давно пора повысить статус негров, называя их — через дефис — американцами, подобно итало-американцам и другим группам меньшинств». Слово «негр», с его точки зрения, исторически употреблялось «только чтобы описать порабощенного и позволяющего себя порабощать»22.

Исторически слову «негр» не было присуще ничего неприятного. Оно не имело уничижительных коннотаций. Точно так же никто не считает, что называться американцем с указанием страны происхождения предков — значит обладать высоким статусом. Более того, если бы в течение двухсот лет негров называли афроамериканцами, сегодня Бэрд мог бы с таким же успехом настаивать, чтобы это слово заменили словом «негр». Как бы то ни было, резолюция Бэрда была выражением его позиции по вопросу гражданских прав, его глубокой озабоченности всеми проявлениями расизма и нетерпимости. А сегодня, по настоянию современных лидеров движения за гражданские права, «негр» обычно заменяется термином «черный».

Джордж Кеннан, пытаясь понять восприятие мира жителями азиатских стран, исходил из анализа их политических символов. Сделанный им вывод, согласно которому жители Азии боятся коммунизма меньше, чем нам бы того хотелось, основан на двух аргументах. Во-первых, говорит Кеннан, «влияние таких семантических символов, как [коммунизм, империализм и колониализм], в Азии является совершенно другим, нежели в Европе». Империализма и колониализма, против которых они боролись лет двести, азиаты боятся больше, чем коммунизма. Во-вторых, жители Азии не осознают потери «свободы» при коммунизме. Во многих азиатских и африканских странах свободы, как понимаем ее мы, сегодня не существует. «В китайском языке есть только одно слово, отдаленно напоминающее наше слово “свобода”, и оно выражает ощущение вольности или скорее мятежное неподчинение порядку»23.

Неудивительно, что Лассвел писал: «Очевидно, что изменение широты и частоты проявления ключевых знаков есть весьма показательный признак глубоких социальных процессов. Распространение вековых или священных культов можно проследить, изучая тенденции в географическом распространении икон и других важных знаков, существующих в едином комплексе. Подобным же образом, исходя из частотности знаков, можно установить вероятные интеграционные или дезинтеграционные тенденции внутри любого общества»24.

Притом что символы важны потому, что люди инстинктивно верят в их важность; потому, что символы могут заменять политическую деятельность; и потому, что отражают сокровенные мысли и идеи, они также важны и потому, что определяют самый образ мысли людей. Символы не только отражают: они формируют.

Судебным адвокатам издавна известно, что то, как человек задает вопрос, может предопределить, какой будет получен ответ25. Соответствующие слова и символы могут предопределить не только ответ на вопрос, но и образ мысли человека и возможность определенным образом задавать свои вопросы. Например, на II съезде РСДРП, состоявшемся в июле-августе 1903 г., В. И. Ленин получил возможность утвердить новое название для своей фракции. Часть делегатов, неудовлетворенная ходом съезда, покинула его, оставив Ленина с незначительным большинством. Название, которое утвердил тогда Ленин, было «большинство», или «большевики»: «Хотя только вчера… он был в меньшинстве, и в будущем мог бы чаще находиться в меньшинстве, чем в большинстве, он бы никогда не упустил психологического преимущества этого названия. Он понимал, что название — это программа, самая суть, более мощная в своем воздействии на неискушенный ум, чем любой пропагандистский лозунг. Какую гордость могло внушить фракции ее собственное имя! Насколько бы она ни уменьшилась, ее члены всегда могли называть себя “большевиками”. Какую убежденность, какую видимость законности и поддержки демократического большинства это могло дать при обращении к рядовым членам партии и к беспартийным массам! Если бы Ленин остался в меньшинстве, он, возможно, выбрал бы какое-нибудь другое звонкое название — вроде “истинные искровцы”, или “ортодоксальные марксисты”, или “революционное крыло русской социал-демократии”. Но то, что его оппоненты неизменно соглашались с обозначением их группы как “меньшевиков”, свидетельствует об их некомпетентности» (курсив мой. — Р. Р.)26.

В России, как и в США, важно уметь «запрыгнуть в первый вагон», или «попасть в струю». Завладев ярлыком «большевики», Ленин определил восприятие аудитории: теперь о ленинской фракции думали как о фракции, поддерживаемой большинством.

Неслучайно во время войны во Вьетнаме27 администрация США называла бомбардировки Северного Вьетнама рейдами «защитного возмездия». Такой глагол, как «защищать», имеет более благоприятные коннотации, чем более грубый «бомбить». Ввод войск США в Лаос28 был «вступлением» — слово, звучащее гораздо более сдержанно, чем традиционное понятие «вторжение». Отступление стало «мобильным маневром», и подразумеваемое значение поражения, таким образом, отчасти потерялось. Поскольку термин «военные советники» начал приобретать негативные коннотации, имиджмейкеры поменяли этот ярлык на «команду доставки наблюдателей»29. Убить вражеского шпиона стало звучать более аккуратно — «ликвидировать с исключительными ограничениями ущербом»30. А дефолиация31 была названа более нейтрально — «программой контроля ресурсов»32. В 1968 г. журнал «Ами дайджест», цитируя начальника Военно-судебного управления, утверждал, что противостояние во Вьетнаме представляет собой «международный вооруженный конфликт», а не войну33.

Не так недавно противники дискриминации по признаку пола признали, что для того, чтобы изменить отношение людей к женщинам и роли женщин в обществе, необходимо изменить используемые слова: председатель комитета (chairman) — это «председательствующее лицо» (chairperson), секретарь больше не «девушка». На первых порах изменение слов может быть только симптомом нового отношения к дискриминации по признаку пола. Но цель этой словесной игры — повлиять на будущее отношение к гендерным стереотипам.

Современные лингвистические исследования поддерживают эту теорию: язык вообще и символы в частности формируют способ мышления людей. Люди думают и говорят, используя слова, и даже когда они думают без использования слов, используя лишь «идеи», язык все равно структурирует их мысли. Изучив языковые модели хопи (язык американских индейцев) и некоторых современных европейских языков (главным образом английского, французского и немецкого), Бенджамин Уорф пришел к выводу, что даже такие весьма абстрактные понятия, как «материя» и «время», «не даны в субстанционально одинаковой форме посредством опыта всем людям, а зависят от природы языка или языков, через которые развились»34. Другой лингвист, Эдвард Сепир, по сути, приходит к такому же выводу: «Хотя те, кто изучает социальные науки, обычно считают, что язык не имеет существенного значения, он властно обусловливает все наши мысли о социальных проблемах и процессах»35.

Важность символа «либеральный»

Все широко распространенные термины важны, однако в определенные моменты времени некоторые символы приобретают особую значимость. Значительную часть политической истории США можно рассматривать как конкурентную борьбу за обладание некоторыми словами. На заре нашей республики гамильтонианцы — те, кто выступал за сильное правительство, — называли себя федералистами, хотя в то время «федерация» означала то, что сегодня означает «конфедерация»36. «Истинные федералисты» оказались в тактически невыгодном положении: они были вынуждены вести полемику против федерализма, поскольку приняли ярлык «антифедералистов»37.

Вскоре после 1800 г. ценность символа «федералист» упала. Отчасти это произошло потому, что исчез предмет для дискуссии: федеральная конституция была принята, и мало кто ратовал за ее отмену. Термин утратил ценность также и потому, что приобрел отрицательные коннотации: из-за жесткости федералистской партии термин «федералист» стал ассоциироваться с ее негибкостью.

Затем полезным словом-символом стала «демократия», потому что следующим на повестке дня был вопрос о демократии. Например, в период «позолоченного века», наступившего после Гражданской войны <1861—1865>, некоторые политики указывали, что при истинной демократии основные экономические решения должно принимать правительство, а не большой бизнес, тогда как сторонники принципа laissez faire38 утверждали, что истинная демократия представлена в их экономических доктринах39. Поскольку сегодня в США практически все верят в демократию, и сторонники как республиканской, так и демократической партии считаются истинными демократами, в том, чтобы объявлять себя демократом, больше нет никакой политической выгоды.

Если в нашей стране демократия больше не является основанием для политического соперничества, то в остальном мире она не является всеобщим предметом веры. Там слова «демократия», а также «социализм», «коммунизм» и «либерализм» «суть ярлыки, к которым сводятся базисные термины политического спора XIX—XX вв.», — утверждает Джованни Сартори40. Однако в США обладание символом «демократия» не дает его владельцам больших преимуществ, поскольку здесь ее владельцем демократии является каждый. В США социализм и коммунизм являются уничижительными ярлыками и выпадают из американской традиции41. Единственный из современных символов мирового значения, который стал значимым и в нашей стране, — это «либеральный», или «либерализм».

Как показывает исследование, слово «либеральный» представляет собой важный пример, служащий для иллюстрации истории употребления политических слов-символов — того, как они возникают и исчезают, — потому что это особенно сильное слово. Хотя в нашей стране слово «либерализм» не имеет точного значения, люди часто старались ему это значение придать, всякий раз вкладывая в определение — или в «истинное определение»42 — свое собственное понимание: по крайней мере до недавнего времени, когда гораздо более модным стало слово «консервативный»43. Что бы ни означало слово «либерализм», никто в Соединенных Штатах не хочет, чтобы его считали нелиберальным (illiberal). По утверждению Адама Улама, «на Западе каждый, кто не объявляет себя фашистом, претендует на то, что он либерал; типы этих либералов и программы, защищаемые под именем «либерализма», колеблются здесь от крайнего консерватизма до коммунизма»44. Помимо множества других политиков, о своей принадлежности к либералам решительно заявляли Герберт Гувер, Франклин Рузвельт и Роберт Тафт45. Гувер и Тафт были настолько же уверены, что Новый курс не представлял собой либерализма, насколько Рузвельт был уверен в обратном. Хотя со временем более популярным стал термин «консервативный», а термин «либеральный» пришел к закату, новые консерваторы часто называют себя либертарианцами46.

Признание силы этого политического символа становится очевидным и «из тех уточняющих прилагательных, которые обычно стараются использовать те, кто атакует “либералов”», — пишет Чарльз Фрэнкел47. Даже в 1958 г., когда президент Эйзенхауэр поддерживал весьма консервативного Уильяма Ноулэнда из Калифорнии, Айк48 нападал на «самозваных либералов… [за их] непреодолимое влечение… к проматыванию денег — ваших денег» (курсив мой. — Р. Р.)49. Нападкам подвергаются только самозваные либералы, истинные же либералы, как предполагается, — замечательные люди. Один комментатор подробно описал это специфически американское обыкновение атаковать только «определенных» либералов: «Сенаторы от южных штатов, гордившиеся тем, что их считают консерваторами, обычно атакуют не “либералов”, а “северных либералов”. Иногда они добавляют, что сами они столь же либеральны в вопросах внешней политики или социального обеспечения, как и любой другой. Даже покойный сенатор Маккарти осторожно обращался с этим словом. В своих памятно выразительных высказываниях он обычно то и дело ронял выражение “дутые либералы”, тем самым как бы подразумевая, что, уж будьте уверены, все либералы — дутые. Но это же позволяло ему намекать, что он ничего не имеет против истинных либералов, если бы только он мог отыскать хоть одного такого»50.

Конечно, тот факт, что в США слово «либеральный» — выгодный политический символ, не означает, что человек находится здесь в выигрышном положении, если его называют слишком либеральным. Например, будучи вице-президентом, Спиро Агню нападал на «радикальных либералов»51. Для большинства американцев экстремизм — порок, а не добродетель. Но сам по себе символ «либеральный» имеет, как считают многие политики, некоторую политическую привлекательность.

Если посмотреть на опросы общественного мнения середины 1960-х годов, когда либеральный ярлык был очень популярен, то можно увидеть, что политики учитывали привлекательность либерализма. Согласно одному из опросов, из 20 546 студентов, зарегистрированных в кампусе Университета штата Мичиган, 42% объявили, что они демократы или склонны причислять себя к таковым, а 51% сказали, что являются республиканцами или к этому склоняются. Но, несмотря на то что этот университет — являющийся, по общему мнению, типичным крупным университетом Среднего Запада — был в большей степени республиканским, чем демократическим, 53% студентов объявили себя весьма или умеренно либеральными52. Кандидаты, подчеркивавшие свою либеральность, могли набрать здесь больше голосов, чем те, кто старался привлечь только избирателей — сторонников Демократической партии.

Более ранние опросы также демонстрировали привлекательность либерального символа. Проведя положенные процедуры по отбору мест проведения опроса, проинтервьюировав 3068 респондентов в Калифорнии, Иллинойсе и Нью-Мексико, отобрав для рассмотрения данные голосований только за 1944, 1946 и 1948 годы и исходя из того, как — либералами или консерваторами — квалифицируют себя сами избиратели, исследователи заключили: «[Сама дилемма] “либерализм—консерватизм” объясняет, по крайней мере отчасти, и отказ респондентов от голосования, и их неудовлетворенность предпочитаемой ими партией. Таким образом, исходя из наших данных, можно сделать вывод, что либеральный республиканец и консервативный демократ чувствовали себя в своих партиях неуютно, в отличие от консервативных республиканцев и либеральных демократов, и выражали свое недовольство меньшей явкой на выборы и тем, что реже голосовали за своих партийных кандидатов»53.

Приведенные выше данные двух ранних опросов, помимо привлекательности либерального символа, указывают и на другой важный момент: несмотря на то, что либералами провозглашали себя многие политики разных убеждений, обычные люди, по крайней мере начиная с 1944 г., как правило, сходились в мнении о том, кто является либеральным политиком. Так, когда в ходе опроса, проводившегося в 1962 г. в Университете штата Мичиган, студентов спросили, кто из политиков является либералом, а кто консерватором, 64% из них выбрали Барри Голдуотера в качестве известного консерватора и 62%, недолго думая, сказали, что Джон Кеннеди — известный либерал54. Второе исследование, базировавшееся на данных о результатах выборов конца 1940-х годов, показало, что, как правило, те, кто считал себя консерваторами, — неважно, были они демократами или республиканцами, — полагали, что их партией скорее является партия Республиканская, чем Демократическая, а те, кто считал себя либералами, чувствовали, что им скорее ближе Демократическая партия. Эти сведения особенно важны, если вспомнить, что символ «либеральный» часто был призван служить противовесом очень важному фактору партийной принадлежности.

Пример использования символа «либеральный»

Тот факт, что сегодня большинство людей согласны с тем, что Герберт Гувер не был либералом, не объясняет, почему сам он до самой смерти искренне называл себя либералом. Даже если допустить, что Франклин Рузвельт был признанным либералом периода Нового курса, что можно сказать о других важных политических фигурах тех дней? Были ли они либералами? Является ли либералом Уолтер Липпман? Или губернатор Лафоллет? Или судья Блэк? Макс Лернер говорит, что эти вопросы вызывают «крайнее изумление», поскольку все эти лица, причастные к либеральному наследию, тем не менее весьма существенно отличаются друг от друга55. Рассмотрев очень разных людей, называвших себя либералами, Алан Гримс спрашивает: «Должны ли мы в таком случае отчаиваться в отношении определения? Может быть, либерал — это просто любой человек, который так сам себя называет? Или это тот, которого так называют другие?»56 Гримс дает отрицательный ответ на свой вопрос, после чего предпринимает попытку классифицировать понятия, образующие его собственное определение либерализма. Однако любое такое определение по природе своей нормативно, а не дескриптивно; оно исключает многих людей, заявляющих, что они либералы, и сумевших убедить в этом других.

Для целей данного исследования я буду употреблять очень наглядное, функциональное и работающее определение: либералом является тот, кто способен убедить других людей, что он является либералом, — которое не позволяет произвольно лишать кого-либо возможности получить либеральный ярлык. Мы можем задаться вопросом: почему Рузвельт добился того, что его стали идентифицировать как либерала, а Гувер нет. Оба называли себя либералами. Зная, что каждый из этих двоих — и Гувер, и Рузвельт — искренне считал себя либералом и что «либерал» — мощный политический символ, с которым хотели бы ассоциироваться многие политики, почему сегодня все согласны в том, что Гувер не был либералом? Почему попытки Гувера завладеть этим словом-символом не увенчались успехом?

Чтобы ответить на этот вопрос, вероятно, следует предположить, что в США использование политического символа «либеральный» в целом соответствовало британской традиции. Сделав такое предположение, можно было бы объяснить, что британский либерализм с годами изменил свое значение, особенно после того как в 1911 г. Л. Т. Хобхаус дал определение нового либерализма57. Этот новый британский либерализм старался проложить средний путь между социализмом и классическим либерализмом. Новые британские либералы, выступавшие за социальное обеспечение, говорит Томас Нил, «в противовес социалистам настаивали, что богатство производится личной инициативой, а в противовес индивидуалистам — что стоимость объекта недвижимости полностью зависит от местного сообщества и что право владения даже личной собственностью бессмысленно без социального одобрения и поддержки»58. В 1908 г. Уинстон Черчилль, бывший тогда членом Либеральной партии, совершенно в духе этого нового либерализма утверждал, что он «хотел бы видеть, как государство возьмет на себя новые функции, выступит в новых сферах деятельности, в частности в естественных монополиях»59. Новые английские либералы все еще верили в свободу, но они также считали, что право на прожиточный минимум является столь же важной свободой, как право собственности и свобода личности60. К тому же они верили, что государство может принимать законы, гарантирующие первую свободу, не отрицая последней61.

В этих обстоятельствах, чтобы убедить людей принять его определение либерализма как политики laissez faire, принадлежавшее ХХ в., Герберт Гувер должен был ниспровергнуть мнение целого поколения. Таким образом, нет ничего неожиданного в том, что ему не удалось захватить этот выигрышный политический ярлык.

Однако этот ответ основан на весьма важных, но неверных допущениях, согласно которым: США следовали британскому употреблению политического символа «либеральный»; к 1930-м годам огромное большинство американцев знало, что означает «либеральный»; и следовательно, Гувер и его консервативные современники пытались присвоить этот важный символ Нового курса. Кроме того, имеющиеся данные показывают, что до 1930-х годов в США слово «либеральный» не было важным политическим символом. Это не значит, что до Нового курса оно никогда не употреблялось; скорее до Нового курса оно не было важным символом. Но для огромного большинства американцев слово «либеральный» буквально появилось на свет в начальный период Нового курса.

До этого времени термин «либеральный» не был в Америке популярным политическим ярлыком. Это показывает анализ политических символов, использовавшихся в политической литературе начала ХХ в. Одной из таких книг, безусловно, является «Обетование американской жизни» («The Promise of American Life») Герберта Кроули. Впервые она была опубликована в ноябре 1909 г. и затем переиздавалась в июне 1910 и апреле 1911 г. Хотя в то время было продано не более 7500 экземпляров, Артур Шлезингер-мл. утверждает, что книга «оказала непосредственное колоссальное влияние на то, что историки назвали эпохой прогрессизма»62. Портрет Кроули как либерала дополняется тем фактом, что он был основателем журнала «Нью рипаблик». Тем не менее Сэмюэл Бир, проанализировав символы, использованные в «Обетовании», пришел к следующему выводу: «Автор использует термины “либеральный” или “либерализм” лишь эпизодически. Не чаще он использует и термин “консерватизм”, причем консерватизм он противопоставляет не либерализму, а радикализму. Термином, с которым он, как и его герой, Теодор Рузвельт, отождествлял себя и свои взгляды, был, конечно, “прогрессизм”»63.

На фоне указанного выше нечастого употребления Кроули термина «либеральный» поворот демократа Ф. Рузвельта к использованию этого термина выглядит особенно резким. В предметном указателе к первому тому рузвельтовских публицистических статей, относящихся к 1928—1932 гг., термин “либерализм” отсутствует. Но всего несколькими годами позже мы обнаруживаем, что седьмой том, охватывающий статьи 1938 г., ФДР озаглавил «Продолжение борьбы за либерализм» («The Continuing Struggle for Liberalism»)64. В лексиконе ФДР произошел резкий сдвиг — сдвиг, который не просматривается в политической терминологии «Обетования» Кроули.

Бир замечает, что задолго до эпохи Кроули, еще в XVIII в., «родовые термины — вроде слова “демократический” — использовались в качестве дополнения к партийным ярлыкам и служили для обозначения важных точек зрения. Но термина “либеральный” среди них нет»65. Нельзя сказать, что слово «либеральный» не использовалось вообще никогда, скорее речь идет о том, что частота его использования была незначительной. Анализ частоты появления политических символов в популярных журналах66 и газетах67 также показывает, что участившееся использование либерального ярлыка совпадает с началом Нового курса.

Некоторые из наиболее видных деятелей начала Нового курса вспоминают, что именно в этот период слово «либеральный» стало важным политическим символом. Реймонд Моли пишет, что 8 марта 1933 г. он подготовил для Рузвельта текст послания, с которым тот выступил в Конгрессе 10 марта. В этой речи, вспоминает Моли, он использовал выражение «либеральный»68. Слово «либеральный» в его сегодняшнем значении тогда только начинало вытеснять старое слово «прогрессивный»69. Обозреватель «Нью-Йорк таймс» Артур Крок, политически весьма осведомленный деятель эпохи Нового курса, говорил, что согласен с Моли в том, что слово «прогрессизм» начало заменяться словом «либерализм» около 1933 г.70 Чрезвычайно влиятельный член «мозгового треста» Рексфорд Тагвелл тоже вспоминает, а именно что «либерализм» как важный политический символ возник во времена Франклина Рузвельта71. Тагвелл пишет, что Новый курс и впрямь был временем «терминологической путаницы, временем попыток организовать дела на коллективистских началах, используя индивидуалистические лозунги»72.

Важным политическим символом слово «либеральный» сделалось не раньше начала 1930-х годов. Этот символ использовался в американской истории и прежде, но никогда в сколько-нибудь серьезном смысле. Затем неожиданно политики, публицисты и вообще публичные фигуры начали изъясняться и мыслить, используя этот новый ярлык. В 1930-е годы в Америке шел великий спор о том, кому именно, Гуверу или Рузвельту, этот символ принадлежит в действительности. Даже спустя много лет после Нового курса крайне консервативный по своим взглядам Джон Флинн, отказываясь признать поражение, отстаивал гуверовским языком гуверовский довод, заявляя, что «коммунист, фашист и приверженец планирования, в действительности являющийся фашистом, перевернули все с ног на голову. [До этого централизованное государство было врагом либерализма. — Р. Р.] Они намереваются сделать государство более чем когда-либо могущественным с помощью арсенала его экономического оружия. И называют это мечтой о либерализме. Я утверждаю, что они украли величественное старое слово и эта похищенная собственность сводит их с ума» (курсив мой. — Р. Р.)73.

Для периода Нового курса символ «либеральный» особенно важен, во-первых, потому, что при появлении этого символа казалось, что он представлял собой нечто новое. Новый символ предполагал новую деятельность. Во-вторых, новый символ и спор, который он вызвал, отражали интеллектуальное смятение нации, пытающейся решить, следует ей принять или отвергнуть новый курс в экономической политике. В-третьих, этот новый символ, в отличие от географических терминов, позволял людям рассуждать с точки зрения классов, а не регионов страны, т.е. рассуждать, пользуясь дихотомией «либералы—консерваторы», а не «Север—Юг». В конечном счете, этот символ оказался особенно важен для людей, живших во времена Нового курса, поскольку они считали важным спор о том, кому принадлежит новый либеральный ярлык.

Действительно, в 1936 г. «Нью-Йорк таймс», отражая озабоченность общества, имела право писать в редакционной статье, что борьба за либеральный ярлык «выходит на передний план как вопрос национальной кампании. И те и другие, и сторонники Нового курса, и противники политики, проводимой нынешней администрацией, декларируют свою приверженность либеральному идеалу свободы и демократии; обе стороны атакуют друг друга как противников истинного либерализма»74.

Можно согласиться с тем, что символы важны; что в США особенно важен символ «либеральный»; и что к концу 1930-х «либеральный» стал жизнеспособным символом, использовавшимся для идентификации программы Нового курса. Однако рождение и развитие либерального ярлыка ставит более трудные вопросы. Как и почему этот политический символ получил в США столь широкое распространение и за столь короткое время? Почему этот символ остался жизнеспособен, тогда как другие слова-символы, такие как «новая свобода», «новый курс», «нормальное состояние» и более современные, такие как «справедливая сделка» и «новые рубежи»75, выглядят сегодня устаревшими? Действительно ли Рузвельт выбрал символ «либеральный», чтобы обозначить свою программу? Насколько осознанно он сделал свой выбор? Если он выбрал этот ярлык, то почему именно его, а не какое-нибудь другое слово-символ, например «прогрессивный»? Каким образом Рузвельт сумел убедить общество в том, что именно он, а не Гувер, является «истинным либералом»? До какой степени публика была сбита с толку в тот период, когда оба кандидата, и Гувер, и Рузвельт, провозглашали, что каждый из них — либерал? И почему в последнее время либералы свели на нет важность либерального символа, так что все больше политиков, не смущаясь, начали называть себя консервативными?

В данном исследовании мы попытаемся выяснить, как и почему этот жизнеспособный символ появился на свет, каково было отношение к нему общества и насколько влиятельным был этот символ во время Нового курса. Почему выросла важность именно этого символа и почему он пришел в упадок? Ответы на эти вопросы поможет дать изучение британской версии этого слова, предпосылок, имевшихся в Америке до великой дискуссии 1930-х годов и самой этой дискуссии, а также исследование эволюции отношения к либерализму после 1940-х годов. Благодаря этому мы сможем понять значение и пользу символов для правовой и политической сфер вообще.