Любовь в отсутствие любви

Глава 11

Не то чтобы Уигмор-Холл славился своими исполнителями, но Саймону здесь нравилось. В первом отделении звучали небольшие произведения, в том числе Чайковский и струнный квартет Равеля. Исполнение наводило на размышления — выходило, что композитор может трудиться не покладая рук, чтобы создать музыкальное произведение, но в конце концов публика услышит лишь профессионально извлекаемые звуки. Великие произведения рождаются в недрах сознания и касаются некоей струны в нашей душе. Во всяком случае, именно так казалось Саймону. Пока звучала музыка, он позволял рассудку отдыхать, но это не значило, что ему в голову не приходили никакие мысли. Напротив, самые разные идеи мелькали в его мозгу, переплетаясь причудливым образом. К примеру, он понимал, что необходимо как-то решать проблему с тещей. У него перед глазами все еще стояла сцена, которую Мадж устроила в Рокингем-кресент. В ухудшении состояния Мадж Саймон почему-то винил Бартла, как-то упуская из виду, что именно из-за этого ухудшения Бартл вообще с ней поселился. Чарующие звуки Чайковского отвлекли его от мрачных мыслей, но ненадолго. Он вдруг обозлился на жену. Это она предложила ему поехать в Патни, хотя он мог провести время с куда большей пользой. Почему он должен выполнять за Ричелдис ее противные обязанности? Мадж — ее мать! И нечего прикрываться Маркусом. Сын уже ходит в детский сад, кроме того, есть миссис Тербот. Но размышления о Бедфордшире также растаяли под звуками музыки. Он снова оказался в прошлом, когда Мадж еще находилась в зените славы. В первый раз Саймон увидел ее на одной из вечеринок, где собирались всякие знаменитости. Он ощущал себя невероятно странно: рожденный, как говаривала Мадж, «королем коммерции», он переступил порог комнаты и оказался среди тех, чьи имена были у всех на устах. Здесь были актеры, писатели и, конечно, обязательная часть любой вечеринки, центр сплетен и внимания — Тео Горманн, вечный паяц.

— Мистер Элиот, еще самогона?

Да, в те дни еще были живы гиганты. Он помнил, как Мадж наполняла стакан великого человека. Поэт казался очень хрупким и мало говорил.

Внезапно сердце Саймона, окутанное дымкой мечтательной задумчивости, пронзила невыносимая боль. Перед его мысленным взором предстала вдруг теперешняя Мадж — сигарета, стакан виски в руке, волосы с какой-то грязно-серой, а не благородно белой сединой. А рядом с ней Саймон снова увидел робкое и в то же время ироничное лицо женщины, которую так отчаянно любил.

Еще одно воспоминание: тот же офис Розена и Стармера в отсутствие гостей. Они с Ричелдис заехали пригласить Мадж на ланч, но попали не вовремя. Она метала громы и молнии, размахивая у них перед носом экземпляром какой-то книги, как мечом.

— Тэтти Корэм, ты абсолютно безнадежна!

Ба-бах! Стопка бумаги, тщательно скрепленная резиновой манжеткой, хлопнула о стол Моники.

— Все это нужно переделать! У тебя там четыре разных варианта написания имени Монтегю! Ты что, напрочь забыла правило Харта? Если ты считаешь, что это можно назвать пунктуацией, позволю себе сослаться на страницу сто семьдесят девять. Невероятно увлекательно! Но я, черт побери, не нахожу увлекательным то, что мне приходится читать каждую издаваемую нами книгу! Молодежь, что, совсем разучилась читать? Поколение наркоманов!

Так Мадж разговаривала со своими сотрудниками. Загадка состояла в том, что если человек выдерживал несколько дней, он умудрялся как-то к этому привыкнуть. В то утро, пока Мадж изливала свой гнев, Моника смотрела в сторону. И в какой-то момент она мельком взглянула на Саймона. Сегодня, отделенный от того дня расстоянием в двадцать лет, он вдруг понял смысл этого взгляда. Он помнил его с такой ясностью, будто это случилось вчера. Рядом с ним стояла молодая беременная Ричелдис. Мадж выглядела как карикатура на саму себя. Но Монике не было никакого дела до них обеих. Этот взгляд недвусмысленно говорил о любви. Как он умудрился этого не заметить? Почему был таким слепцом? Но даже если бы он понял все раньше, что бы это изменило? В то утро двадцатилетней давности он не любил Монику. Это сейчас, когда он был без памяти от любви к ней, все детали прошлого приобретали совершенно иной оттенок. Не то чтобы Саймон хотел сознательно переписать всю историю набело. Нет, казалось, она сама себя переписывала и дополняла — без всяких усилий тех, кто ее, историю, собственно, и создавал. И поэтому ранее забытые эпизоды вдруг высвечиваются неожиданно ярко.

Еще один штрих. Моника счастливо улыбается. Довольная Мадж обнимает ее за плечи. Этот вечер они провели в Патни все вместе.

— Тэтти Корэм, я тебя обожаю! — сказала тогда Мадж. По какому поводу, Саймон не помнил. Судя по виду Моники, она не имела ничего против подобного заявления.

Равель — в довольно средненьком исполнении — вызвал гром аплодисментов. Цепочка ассоциаций прервалась, и Саймон стал пробираться к буфету. Свежие воспоминания о Мадж, хлеставшей «завтрак» и «обед» из стакана с джином, вызвали у него неожиданное отвращение к алкоголю, и он заказал апельсиновый сок. Обычно Саймон чувствовал себя довольно неловко и потерянно среди людской толпы. Но сегодня он практически не замечал, что происходит вокруг. Он смотрел на незнакомые лица, и туман любви кружил ему голову. Он не мог думать ни о чем, кроме Моники. Ни одна привязанность, ни одно прошлое увлечение не было похоже на происходящее сейчас. На этот раз все зависело от нее. Это был не дешевый роман, когда женщину легко подкупить своим обаянием и внешностью, нет. С Саймоном происходило нечто огромное, столь же величественное и губительное, как сама смерть. И он действительно ни в малейшей степени не владел ситуацией.

Когда все направились обратно в холл, он последовал за толпой. На мгновение забыв номер своего места, полез в задний карман и обнаружил там второй билет. И сам себе показался смешным. Он сел, заглянул в программу, и в этот момент жизнь выкинула с ним самую невероятную шутку. В зале стоял приглушенный шум, обычно предшествующий появлению музыкантов. Когда раздались аплодисменты и оркестранты вышли на сцену, Саймон неожиданно увидел Монику, пробирающуюся к нему через зал. Она молча села на пустующее рядом с ним место.

Саймон был уверен, что она осталась в Париже. Кроме того, никому, кроме Мадж, он не рассказывал о своих планах на этот вечер. Появление Моники на концерте казалось, по меньшей мере, чудом. Он хотел что-то сказать, но она остановила его, запечатав его губы своим длинным тонким пальцем. Никогда еще Саймон не воспринимал музыку так, как в этот вечер. От вступительных тактов, исполненных ужаса, скорби и страха, по коже у него побежали мурашки и зашевелились волосы на голове. Когда звуки Брамса хлынули в зал, по его лицу заструились слезы. Печаль обращалась силой, страсть побеждала и с триумфом изгоняла отчаяние. Каждой клеточкой своего тела он ликовал, чувствуя присутствие любимой женщины. Они не держались за руки. Не касались друг друга, не переглядывались — разве что изредка искоса поглядывали друг на друга. Но Саймон ощущал ее всю — мрамор кожи, запах волос, лучистые глаза.

Казалось, весь зал потерялся в тишине, воцарившейся за последней нотой, вершиной неистового крещендо. Раздался гром аплодисментов.

— Как ты сюда попала? — попытался он спросить, перекрикивая рукоплескания.

— Давай выберемся отсюда, — ответила она.

Публика все еще кричала «Бис!», бездарный виолончелист сиял триумфальной улыбкой, утирая со лба пот. Моника и Саймон протиснулись к выходу на Уигмор-стрит.

— Я увидела рядом с тобой свободное место. Вот и все. Надеюсь, это было не слишком самонадеянно с моей стороны.

— Я думал, ты в Париже.

— Это сюрприз.

Они рассмеялись.

— Тебе Мадж сказала, что я здесь? Я больше никому этого не говорил.

— Я не знала, что ты здесь будешь. Я просто люблю Брамса. Саймон, ну откуда берутся такие музыканты?

Значит, пронизавшая зал магия не коснулась ее. Внутри у Саймона что-то надломилось.

— Зачем ты приехала?

— Ты сам знаешь.

— Я ничего не знаю. После нашей последней встречи я понял, что знаю меньше, чем ничего. Знаю только то, что чувствую.

— А что чувствую я? О, Саймон…

— Это не просто чувство. Что-то случилось, но я не знал, как это воспримешь ты.

Они стояли на углу площади Портман, глядя друг другу в глаза. Пути обратно уже не было. Саймон обнял ее и поцеловал. Раньше они часто чмокали друг друга в щеку. Но сейчас он, как в первый раз, смаковал манящую мягкость ее губ, млел в страстных объятиях маленьких рук. У него заныло и сжалось сердце, когда они оторвались друг от друга. Ее улыбка была исполнена такой полней, искренней радости… На обратном пути в такси они не могли ни о чем говорить и только крепко прижимались друг к другу. Ее голова лежала у него на груди, а он обнимал ее за плечи.

Произошедшее в следующие несколько часов было неотвратимо, как судьба. Не прозвучало никаких вопросов, никаких «Стоит ли?» и «Хорошо ли это?». Задернув шторы в квартире Саймона на Сен-Питсбург-плейс, они разделись и бросились в постель. Монику будто подменили. Чопорность и сдержанность были небрежно и нетерпеливо сброшены вместе с туфлями. Девичья одежда и девичье воспитание остались аккуратно сложенными на стуле. Моника оказалась дикой, ненасытной, словно ее страстная натура, дремавшая долгие годы, наконец-то прорвалась наружу, сбросив старинные оковы предрассудков. Она низвергалась на него Ниагарой, уносила к Млечному Пути… Между нею и Саймоном происходило нечто огромное, удивительное, совершенно невероятное.

Открыв глаза и оглядевшись вокруг, любовники испытали чувство, близкое к удивлению. Казалось, пережитое за эти несколько часов наслаждение должно было заставить пространство исказиться и перенести их тела далеко-далеко отсюда. Они ожидали увидеть Вавилон, Висячие сады Семирамиды, любое из чудес света… но за окнами была видна лишь знакомая Бейзуотер-роуд. Они лежали недвижно, любуясь друг другом. Странное алхимическое таинство за сто пятьдесят минут преобразило эти два нагие тела в самые прекрасные, самые притягательные друг для друга во всей Вселенной.

Моника прижалась лицом к груди Саймона и прошептала:

— Возлюбленный мой!

Он гладил ее по голове, прикасался к шее и плечам.

— Никогда в жизни я такого не испытывал, — шепнул он в ответ.

— Не будем говорить, не будем ничего раскладывать по полочкам. Мы ведь знаем, что случилось с нами. Боже мой, Саймон, я люблю тебя.

Еще через час любовники поднялись с пола и, взявшись за руки, подошли к окну. Отдернули шторы. И время исчезло. Время теперь не имело ни малейшего значения. Единственное, что сейчас было важно, — это просто стоять у окна, смотреть на ночное небо, на верхушки деревьев, на этот милый, такой родной мир. Они побывали в таинственных Висячих садах и вернулись оттуда уже другими. Теперь изменился и этот знакомый мир за окнами, и Саймон с Моникой завороженно наблюдали за рождением новой Земли.

— Молния?

— Давай посчитаем, — сказала она. Медленно и внятно Моника досчитала до восьми, когда где-то вдали громыхнуло. — Восемь миль.

— Больше, — ответил он. — Ты медленно считаешь.

Они оба безмолвно досчитали до сорока. Сорок миль отсюда до Сэндиленда. Слышит ли эту бурю Ричелдис? Вспыхнула еще одна молния, на этот раз гром грянул быстрее и громче.

— Иди сюда. — Саймон подошел к ней с одеялом в руках.

Укрывшись им, они обнялись, с детским восторгом любуясь грозой. Грохотало так, словно сейчас рухнет небо. Гроза билась в комнате, как огромная пойманная бабочка. Лондон со своими расползающимися улицами, заваленными мусором, был залит оранжевым светом. Стихия бесновалась над городом, будто празднуя свое долгожданное освобождение. Молнии и раскаты грома уже не расходились во времени; комната, освещенная электрическими вспышками, содрогалась от громовых раскатов.

— С тобой мне не страшно, — сказала Моника. — Пусть в нас ударит. Я хотела бы сейчас умереть.

— Я не могу передать словами свои чувства к тебе.

— И не надо.

— И все-таки я попробую. Хотя, наверно, буду очень глупо выглядеть. Как старый волокита.

— Ты и есть старый волокита.

— Нет, неправда. Моника, прошу тебя…

— Слова тут не нужны. — Ее голос звучал одновременно твердо, нежно и иронически. Сильнейший удар грома громыхнул прямо у них над головами. — Если бы слова что-то значили, я смогла бы рассказать тебе, каково это — после стольких лет понять, что я на самом деле всем сердцем люблю тебя. Когда в Фонтенбло я увидела, что ты всего лишь старый волокита, я такое пережила… Если бы слова что-то значили, я донесла бы до тебя и эту свою боль, и невероятную радость, когда узнала, что ты не любишь ту женщину.

— Не надо об этом.

— Почему же? Именно мисс Джолли мы обязаны тем, что сейчас мы вместе. — Она нашла его руку под одеялом, погладила ее. Потом звонко чмокнула его в ухо. — Когда мы расстались в Париже, я боялась, что ты исчезнешь. Я бы тебя не винила. Я сама хотела исчезнуть. До сегодняшнего вечера я, в общем-то, не хотела, чтобы все получилось так.

— Если бы ты знала, как я тосковал по тебе.

Она снисходительно улыбнулась.

— Я приехала в Лондон не для того, чтобы гоняться за тобой, Саймон Лонгворт. Я приехала, чтобы проверить свои чувства. Мне хотелось понять, каково это — быть в Англии, знать, что происходит с тобой, что творится со мной…

— Творилось немало. И как ты себя чувствовала?

— Саймон, я сказала Белинде.

— Зачем?

— Мне нужно было кому-то рассказать, чтобы все это стало реальностью. Понимаешь?

— Боже!

— Она никому… никому не расскажет. Она кажется сплетницей, но я-то знаю, она хороший, надежный друг. Она любит… — Моника заколебалась. — Она всех нас слишком любит, чтобы кому-то причинить вред.

— Мне все равно, знает кто-то или нет. Сейчас мне все равно, — сказал он.

— А мне нет. Я так боюсь того, что будет дальше.

Ее последние слова утонули в грозовых раскатах. Вспыхнула молния, и по оконному стеклу застучали крупные капли дождя.

Гроза бушевала и в Бедфордшире. Сын Саймона проснулся от страха. Маркуса пугало все огромное. Он ненавидел сказки о великанах-людоедах и не любил высоких взрослых. Гораздо больше ему нравились маленькие люди, вроде бабушки. Ему снился огромный Жюль, в два раза больше настоящего, облаченный в кожаные доспехи, весь всклокоченный. Одной рукой он держал маму, другой крушил все вокруг. Маркус проснулся, крича от ужаса. Ричелдис прижала его к себе, но было бы легче утихомирить бурю, чем его слезы. Как всегда, пронзительный плач сына причинял ей невыносимые муки. Ей было так больно, что хотелось перестать дышать. Когда рыдания перешли в редкие всхлипы, Маркус что-то пролепетал про свой сон, так сильно его испугавший. Мать отнесла его обратно в постель и прилегла рядом. Через некоторое время он провалился в мирный сон, уткнувшись в материнскую грудь. Однако Ричелдис не могла уснуть. Гроза растревожила ее. Лежа в постели, она думала о саде и о баньяновом поле, о земле, которую она любила с самого детства. Деревья корчились под порывами ветра и хлестали друг друга ветвями. В шелестящих кронах, пропитанных дождевой водой, прятались гнезда и взъерошенные птицы. Ричелдис представляла, как шлепает по тропинкам и глинистым полям вода, думала о животных, съежившихся в своих норках. Какой ужасный грохот, сырость, как гибельна гроза для всех этих полевок, горностаев, барсуков, лис, кроликов. Кто-то прячется глубоко под землей, кого-то буря застала среди ночного странствия. Гроза ярится на много миль вокруг, в мире людском и зверином; стучит по крышам, под которыми люди умирают, хлещет в окна, за которыми рождаются дети. Но грозе не добраться до нее и ее милого мальчика. Под стеганым одеялом тепло и уютно, здесь разлит мягкий свет и их согревает любовь. И тут ей в голову пришла ужасная мысль. Пожалуй, хорошо, что Саймона здесь нет. В последнее время, без всякой явной причины, он вел себя, как последняя свинья. Из-за отсутствия мужа — и из-за яростной грозы за стенами дома — теплый маленький человечек, лежащий рядом с ней, казался еще более родным и любимым.

Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик»,[57] якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.

Ба-бах! Тарарам!

— Кто же это, — сказал Бартл вслух, — что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?

Проповедуя свой «спокойный тихий глас», он упустил из виду, что сила Господня больше, чем все стихии, Им созданные. Спокойный тихий глас не давал права быть слабым. Теперь Бартл понимал: голос этот лишь утверждал, что люди могут слышать — и говорить — с Владыкой, неизмеримо более великим, нежели они сами, Владыкой превыше бури и грома. В первый раз в жизни он на самом деле слышал этот тихий спокойный голос. Благоговея, он обретал уверенность, что кажущаяся человеку неукротимой сила природы — это творение Личности. Любящее начало призвало мир из пустоты — эти вспышки огней, этот грохочущий гром. Это начало не могло быть ничем, кроме Любви, ибо ничто, кроме Любви, не обладает властью над солнцем и звездами. Купаясь в восхитительном ощущении присутствия Бога во всей Его неизмеримой мощи и восхитительной силе, Бартл улыбнулся. Как будто выйдя за границы собственного тела, он видел себя таким, каким был прежде. Прежний Бартл читал проповедь об усмирении ветров: «Наши предки искали сверхъестественных объяснений для природных явлений. Кто бывал на Ближнем Востоке, знает, что грозы там внезапно налетают и так же внезапно исчезают в никуда. Возможно, Христос с единомышленниками был застигнут именно такой бурей. А вернувшись на берег, один из них мог сказать: „Рядом с тобой, Господи, я всегда чувствую себя в безопасности“. Итак, когда на заре христианства создавалось учение Керигма,[58] сама история предстала как прототип, образец истинной заботы Бога о людях, застигнутых природным бедствием. Существуют грозы и пострашнее природных, не правда ли? Политические беспорядки, расовая напряженность…»

Неужели он и в самом деле проповедовал нечто подобное? Да-да, это правда. Бартл содрогался всем своим худым, костлявым телом каждый раз, когда раздавался раскат грома. Он закрыл глаза, чтобы не видеть молний, но его все еще трясло от хохота над собственным толкованием библейской притчи. Бартлу открылось ужасающее величие бури, ее абсолютная отстраненность от земного мира. И в разгар такой же грозы кто-то спросил: «Кто же это, что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?» В те времена люди не пытались объяснить природные явления. Окружающая их тайна бытия была огромна и лишь увеличивалась. И сам вопрос был задан лишь потому, что они считали Иисуса сильнее и ужаснее бури. В конце бессонной, радостной ночи Бартл понял, что раньше не понимал ничего. Бесполезно пытаться понять то, что непостижимо в принципе.

Гром и молния умирали где-то на севере. Вокруг стояла тьма, дождь стучал в окно. Постепенно чернота рассеялась, рассвело. Бартл по-прежнему стоял на коленях, прижавшись головой к оконному стеклу. Спать не хотелось. Он чувствовал себя так, будто заново родился. Медитация принесла свои благодатные плоды. Бартл открыл для себя бесполезность слов, избитых, заученных фраз. Мощь и величие грозы невозможно описать, их можно только почувствовать. Да и нужно ли тратить слова?

За стеной спала Мадж Круден. Взрывы бомб и огонь тяжелой артиллерии не тревожили ее сон. Нет, ее пугали саперы, пробравшиеся в дом, чтобы подложить мины. Эти мины разрушат не только Рокингем-кресент, но и весь мир. Шур-шур, топ, бум. Шум исходил из радиаторов. Радиация их не минует, это всего лишь вопрос времени. Компьютер уже установлен. Ну и дурой же она оказалась — разрешила Тэтти Корэм его включить! Еще хуже было, что Тэтти Корэм продалась-таки Умным Крошкам. Кончен бал, да, похоже на то. Нет смысла созывать войска — Джонатан Кейп,[59] «Фейбер энд Гвайер»,[60] Мартин Секер, только что разграбивший Константинополь, бравые констебли из Констебля… Все безнадежно. Надо попытаться выбраться из дома, иначе удушающие испарения отравляющих газов доберутся и до нее. Без сомнения, они отравили весь дом — воду, ткани, мебель. Надо только вылезти из постели, не опуская ноги на ковер. Ковер мало того что отравленный, был еще и обжигающе горяч.

У нее было полно дел. Вот только сил таскать уголь вверх и вниз по лестнице не хватало. Эти радиаторы поначалу казались такими удобными. И она сама позволила им это сделать! Горе ей, горе. Она утопала в работе, и в это время они обшарили каждую комнату в доме, прокладывая сеть отопительных труб под самыми половицами. Теперь система находилась в состоянии боевой готовности. Мадж слышала, как из батарей доносится гортанное пение. «Marchons, citoyens!»[61]

Казалось, что комната каким-то невероятным образом ожила. Значит, они хотят, чтобы она включила свет. И получила удар током? Что они о ней думают? Что она — дура, как и сами они? И куда это запропастился этот чертов Эрик со своим пойлом? Мир на самом деле может из-за него взорваться. Чтобы предотвратить катастрофу, придется пройти испытание огнем и пересечь ковер.

К Умным Крошкам в радиаторе присоединился Антон Долин. Он просто сочился злобой. «Она только прикидывалась коммунисткой! Прятала в нижнем белье грязные деньги. C’est vrai, citoyens,[62] она была фашистской шлюхой. Она спала с Гиммлером. Она продала Францию…»

Если бы Мадж не слышала все собственными ушами, она бы решила, что это выдумки Движения Сопротивления. Бездарная клевета была встречена восторженными аплодисментами.

Они, ясное дело, окружили дом. Может быть, удастся спуститься по водосточной трубе. Мадж вдруг поняла, что настоящий Антон Долин не мог сказать о ней такого. Нет, Антон был просто душка. Это его двойник, его специально подослали, чтобы запугать ее. Как того мужчину… как же его звали?.. Он еще вел немецкие радиопередачи во время последней войны. Да, правильно, лорд Хор-Белиша.[63]

Оставалось надеяться только на разницу во времени. Они вполне могут забыть добавить пять часов и приедут слишком поздно. Тогда она, во всяком случае, успеет вылезти из окна и отправиться в путь. Необходимо было выбраться отсюда. Мадж не могла думать ни о чем другом. Это самое главное. Надо действовать! Долой эти чертовы тряпки! Она уселась в постели на корточках и стянула с себя кофту и ночную рубашку. Пояс с вшитыми дипломатическими документами уже был застегнут на талии. Что еще? Да, конечно, ножницы.

Эту пробежку по отравленному ковру можно было смело назвать подвигом. Окно спальни Мадж открывалось на крошечный балкон, смотревший на улицу. Дрожащими руками она подняла оконную раму, что потребовало огромного напряжения сил. Теперь щель стала достаточно большой, чтобы протиснуться на улицу. Она успела как раз вовремя. Внизу вдоль Рокингем-кресент шел Умный Детка в униформе с мешком взрывчатки на плече. Он раскладывал собачье дерьмо по ящикам для писем. Остановить его Мадж не успевала, но у нее вполне была минутка, чтобы выразить свое осуждение.

— Саймон?

— Да.

— Ты спал?

— Ты позвонила, чтобы меня об этом спросить?

На плече Саймона покоилась голова Моники. Голос Ричелдис в трубке раздражал его как никогда раньше. Он взглянул на часы. Начало девятого. Светает.

— У нас была гроза.

— И у нас.

— У вас?

— В Лондоне.

— Милый, ты здесь? Кажется, нас прервали.

— Здесь.

— Послушай, Саймон, ты съездил к маме?

— Да.

— Как она?

— Пьяна.

— Звонил Бартл, он просил меня приехать.

— Она жива?

— Да, но он говорит, у нее кризис. Она выгнала почтальона. Может, все обойдется, но врача он уже вызвал. Они, кажется, считают, что мне нужно быть с ней.

— Ч-черт!

— Я попросила миссис Тербот переночевать сегодня с Маркусом, а сама поеду в Лондон.

— В Лондон? В квартиру?

— Не знаю пока… Скорее всего, я поеду прямо в Патни. Если дела плохи, тебе придется поехать домой и помочь миссис Тербот.

— Но у меня столько дел…

— А что делать? У нее, похоже, обострение. Ладно, скоро увидимся. Счастливо, милый.

Голос жены прозвучал непривычно резко, и это ему не понравилось.

— Ты все слышала?

Моника поцеловала его сосок.

— Оказывается, слушать, как ты с ней говоришь, очень больно. Жаль.

— У Мадж кризис.

— Я слышала.

— Судя по всему, до этого довел Бартл. С ним проблем больше, чем с самой Мадж. Он живет там, чтобы присматривать за ней… — Саймон легонько поцеловал Монику в лоб.

— Если твоя жена поедет в Патни, — продолжила Моника, — она запросто может заглянуть сюда.

— Может, это было бы наилучшим выходом?

— Не говори так. У бедной Ричелдис и так хлопот полон рот, не хватало ей еще нас с тобой.

— Я не хочу, чтобы ты уходила. Я хочу провести с тобой весь день.

— И я хочу провести с тобой весь день.

— В десять у меня встреча с брокером. Но около половины двенадцатого я должен освободиться. Если ты не против, мы могли бы…

— Саймон, нас увидят. — Моника села, обхватив колени.

Он гладил ее чудную гладкую, ссутулившуюся спину, будто изваянную из белого мрамора.

— Где-нибудь в Лондоне кто-нибудь нас увидит, — повторила она.

— И что? В последние двадцать лет нас нередко видели вместе.

— Сейчас все иначе.

— Это знаем только мы.

— Саймон, люди всегда это чувствуют.

Он вздохнул:

— Да, я знаю.

— У нас есть время, — загадочно сказала Моника. — Не будем совершать опрометчивых поступков. Будущее принадлежит нам, главное — до него дожить. Однажды кто-нибудь обязательно расскажет все Ричелдис, и нам придется что-то с этим сделать. Нам троим. Миром тут ничего не решить. Нам придется стать жестокими. Но, по крайней мере, мы можем сами ей это сказать. Нельзя допустить, чтобы она узнала все от посторонних. Мы не будем прикасаться друг к другу на людях. Мы не будем даже смотреть друг на друга.

— Тебе не кажется, что ты несколько драматизируешь ситуацию?

— Нет. Наш долг рассказать ей все самим. Чтобы прекратить все эти недомолвки и покончить с неопределенностью.

— Моника, не будем ничего откладывать на завтра. Давай просто исчезнем отсюда. Улетим обратно в Париж, оставим все это позади. Объясним все в письме.

Возможно, если бы Саймон предложил это до разговора с Ричелдис, она еще могла бы рискнуть и поймать его на слове. Но…

— Нет, — ответила Моника, — не сейчас. Нельзя бросать Мадж в таком состоянии.