Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Глава 20. Конец грез

Здоровье мадам де Помпадур все ухудшалось, и она совсем пала духом. Недавно ее и короля опечалили две смерти в королевском семействе, которое она считала теперь все равно что собственной семьей. В 1759 году с возгласом: «В рай, галопом, да побыстрей!» умерла мадам инфанта, а в 1761 году они потеряли десятилетнего герцога бургундского. Он с необыкновенной выдержкой перенес мучительные страдания. Этот ребенок оставлял незабываемое впечатление у всех, кто его видел, а его мать, дофина, хорошо понимала, что остальные ее сыновья совсем из другого теста — похуже.

Семилетняя война, принесшая столько поражений и позора, была для маркизы сущей пыткой. Она делала бравый вид, ни придворные, ни король никогда не видели ее мрачной. Она смеялась и шутила, как всегда, и окружающим нередко казалось, что ей все нипочем. Но ее камеристка рассказывает совсем другое. Маркиза плохо спала, часто плакала, оставшись в одиночестве. Она переживала происходящее куда острее, чем король. Его нервы были покрепче, каждый день благодаря охоте он на несколько часов отвлекался от политических проблем, а по ночам спал здоровым сном. А мадам де Помпадур сидела в четырех стенах, писала письма или погружалась в мрачные раздумья, и это было для нее очень вредно. Она так жаждала, чтобы Франция и ее король вышли из войны, покрытые славой, а кончилось все крахом и позором. «Если я умру, — говорила она, — то умру от горя».

Чтобы подбодрить ее, король задумал осуществить то, над чем они уже давно размышляли, — построить маленький загородный дом в садах Трианона. Его решили назвать Малым Трианоном и предназначали использовать вместо Эрмитажа, чтобы можно было там переночевать и заняться фермой, которая доставляла им все больше удовольствия. Подсобные строения, загоны для коров, курятники и другие сооружения были уже готовы. Но сам Трианонский дворец для их целей не годился, так как по придворному обычаю слишком много людей имели право отправляться туда вместе с королем, и пребывание в Трианоне требовало слишком строгого соблюдения этикета. Между тем планы Габриэля для постройки нового дома были совершенно готовы, и в 1762 году он приступил к строительству. Дело пошло быстро, однако маркиза успела увидеть только наружные стены.

В 1763 году мадам де Помпадур, кажется, раздумывала, не уехать ли ей от двора в замок Менар. Она дважды съездила туда без короля — подобных отлучек еще никогда не бывало, и о них много судачили. Может быть, ей показалось, что она не в силах долее бороться за привязанность короля. «Я живу, как ранние христиане — в непрерывной борьбе».

В это время король завел новую связь, внушавшую больше опасений, чем его обыкновенные шашни с юными девицами из Парк-о-Серф. Его любовницей стала прелестная молодая женщина с длинными черными кудрями по имени мадемуазель Ромэн, дочь адвоката из Гренобля. Впервые король заметил ее, когда она гуляла в садах Марли. Она отказалась поселиться в Парк-о-Серф, и тогда он купил ей маленький домик в Пасси, где она и родила сына. Мадам де Помпадур ездила переодетая взглянуть на молодую мать, когда та сидела и кормила своего младенца в Булонском лесу. Оба утопали в великолепных кружевах, а в ее черных волосах сверкал алмазный гребень. Маркиза сильно приуныла после этой вылазки.

— Надо признать, — сказала она с грустью, — что и мать, и дитя очаровательны. — Но мадам де Ми- репуа со своей обычной рассудительностью утешила маркизу:

— Короля совершенно не интересуют его дети, их у него слишком много, и он не станет беспокоиться ради этой матери с сыном. Он же ни малейшего внимания не обращает на графа де Люка, а ведь тот — вылитый отец; никогда о нем не заговаривает, и я уверена, что пальцем не пошевелит ради него. Повторяю, пора вам понять, что мы живем не при Людовике XIV.

Она оказалась не совсем права. Королю действительно очень скоро надоела мадемуазель Ромэн, как и все другие девицы, но ее сына он признал своим. Ребенок рос под присмотром принцесс, получил имя аббата де Бурбон, и умер от оспы, прожив немногим больше двадцати лет.

Заключение мира ознаменовали открытием площади Людовика XV (ныне площадь Согласия). Еще в 1748 году король, рассмотрев более шестидесяти проектов этой площади и основательно поразмыслив над тем, где именно в Париже ее разместить, остановил свой выбор на пустыре между Сеной, садами Тюильри и Елисейскими полями. Он поручил Габриэлю разработать план площади и построить два квартала великолепных зданий, среди которых теперь министерство военно-морского флота и отель «Крийон». В Версале не смолкали разговоры об этих планах, которые показывали всем гостям. Старый король Станислав был о них не высокого мнения. Как-то ночью, лежа в постели, он задумал разбить в Нанси площадь Станислава, и уже к следующему полудню двадцать рабочих трудились над ней. Так что он с насмешкой смотрел, как его зять годами копается со своей площадью. Бушардон создал для площади конную статую короля с постаментом работы Пигаля, по углам которого стояли четыре аллегорические фигуры — Сила, Терпение, Правосудие и Мир. Статуя погибла во время революции, но в Версале сохранилась ее небольшая бронзовая копия.

В июне 1763 года эту статую вытащили из мастерской скульптора и поставили посреди площади Людовика XV под звуки целого хора типично парижских приветственных и насмешливых воплей. Парижане, как всегда, не могли воздержаться от зубоскальства, но при этом радовались случаю повеселиться и попраздновать. Платформа, на которой везли статую короля, застряла напротив Елисейского дворца: «Им в жизни не оттащить его от отеля Помпадур!» Когда толпа рассмотрела пьедестал с четырьмя женскими фигурами по углам, раздались крики: «Это же Вентимиль, Майи, Шатору и Помпадур!» Звучали стишки: «Он тут, как и в Версале, — ни сердца, ни души», — и многие другие.

Тем не менее процессии, фейерверки, сражение потешных судов на Сене и пляски на улицах, с бесплатным вином и мясом, пользовались большим успехом у толпы. Большой концерт в саду Тюильри сорвался из-за грозы и настоящего тропического ливня, но на следующий вечер фейерверк и иллюминация на новой площади удались блестяще. На берегу реки, перед Бурбонским дворцом, резиденцией принца Конде, построили девятнадцать лож для короля и его приближенных. Они представляли собой палатки из красного холста, подбитого алой камкой, и каждая освещалась красивым канделябром. В одной из этих лож сидела мадам де Помпадур с братом. Когда фейерверк окончился, она устроила другой, еще лучше, у своего Елисейского дворца. В результате образовалась чудовищная пробка из экипажей, которую следовало бы предвидеть, ведь тогда не существовало моста через Сену между Королевским и Севрским мостами. Многие экипажи выбрались из затора только к утру.

Это было последнее появление мадам де Помпадур на людях.

В январе 1764 года кардинал де Берни ненадолго наведался в Версаль. Его хорошо приняло королевское семейство, и король сумел преодолеть неловкость настолько, чтобы возложить на него сан архиепископа Альби. Маркиза держалась ласково и дружелюбно, и, казалось, совсем забыла, что когда-то он до того ее раздражал, что она не могла находиться с ним в одной комнате. Больше никого из них Берни уже не видел, пока мадам Аделаида и мадам Виктория не приехали в Рим беглянками из собственной страны, после начала революции.

В это время маркизу навестил и еще один давний друг, мадам де Ла Фертэ д’Эмбо. Мадам де Помпадур часто просила ее перебраться на жительство в Версаль, но та терпеть не могла двор и ни за что не соглашалась. Теперь же она приехала благодарить за возвращение из ссылки кардинала де Берни, так как долго просила об этой милости.

«Я нашла маркизу красивой и серьезной, она хорошо выглядела, хотя и жаловалась на бессонницу, несварение и одышку при подъеме по лестнице. Она начала с того, что я, должно быть, довольна ею, потому что она устроила столь блестящее возвращение для моего друга. И прибавила, что он честно сделал все, что мог, но из-за несчастий, постигших страну, впал в уныние и начал наводить тоску на окружающих, так что им с королем стало не по себе от его присутствия. Она в ярких и выразительных словах рассказала мне, как удручают ее плачевное состояние королевства, мятежные настроения парламента и все, что происходит наверху (и подняла полные слез глаза к потолку, указывая на покои короля)». В это время короля снова одолевали заботы из-за разногласий между церковью и парламентом, приведшие к изгнанию иезуитов из Франции в конце 1764 года. Вину за него приписывали маркизе, но нет никаких свидетельств ее причастности к делу иезуитов. «Она, — продолжает мемуаристка, — уверяла меня, что остается с королем лишь из-за глубокой преданности ему и что была бы в тысячу раз счастливее, спокойно живя в Менаре, но он без нее пропадет. А потом она открыла мне свое сердце, как, по ее словам, никому не открывала, и рассказала обо всем, что ей приходится выносить, причем говорила горячее и красноречивее, чем когда-либо на моей памяти. Словом, мне показалось, что она взбешена, даже безумна; это была настоящая исповедь в тех несчастьях, которые неотступно следуют за честолюбием. Она казалась такой несчастной, такой гордой, до того жестоко потрясенной и задушенной собственной же чудовищной властью, что через час этого разговора я вышла от нее с мыслью, что смерть — для нее единственное спасение».

И смерть была недалеко. В один из вечеров в Шуази у маркизы так жестоко разболелась голова, что у несчастной потемнело в глазах и пришлось просить Шампло, королевского слугу, проводить ее к ней в комнату. У нее обнаружился застой в легких, и несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Король отложил свое возвращение в Версаль и остался с маркизой. Через некоторое время ей стало немного получше, и у некоторых людей отлегло от сердца. Кошен в честь ее выздоровления сделал гравюру, обрамляющую стихи Фавара:

Случилося на небесах затменье.

И Помпадур как раз больна.

Но это было лишь мгновенье,

Светило вышло, и маркиза спасена...

(Как раз произошло солнечное затмение.) Но король не питал иллюзий. Он писал своему зятю, инфанту: «Я тревожусь, как всегда. Должен признаться, что не слишком надеюсь на настоящее выздоровление и даже чувствую, что, быть может, конец близок. Почти двадцатилетний долг признательности, непоколебимая дружба! Однако Господь всемогущ, и мы должны склониться перед Его волей. Господин де Рошуар узнал, что его жена скончалась после долгих страданий. Если он ее любил, то мне жаль его».

Вопреки правилу, согласно которому умирать в Версале не полагалось никому, кроме особ королевской крови, король привез мадам де Помпадур обратно во дворец. Погода стояла ужасная, такой холодной, темной, сырой и удручающей весны не было много лет, это отражалось на состоянии маркизы, и ей снова стало хуже. «Зима ко мне жестока», — сказала она. Приказала позвать Коллена с ее завещанием и внесла различные дополнения в свою последнюю волю — оставила королю свой дом в Париже с почтительным предположением, что он мог бы стать резиденцией графа Прованского, и коллекцию камей, которая теперь находится в национальной библиотеке.

Кроме того, она завещала всем своим слугам доходы с денежных сумм, размеры которых зависели от длительности их службы маркизе, а трем камеристкам сверх того одежду, белье и кружева. Новые часы с бриллиантами оставила маршальше де Мирепуа, портрет Александрины в бриллиантовой оправе — мадам дю Рур, серебряную шкатулку с алмазами — герцогине де Шуазель, кольцо из розовых и белых бриллиантов, скрепляющее зеленый бант, и «сердоликовую коробочку, которой он так часто восхищался», — герцогу де Гонто, алмаз цвета аквамарина — герцогу де Шуазелю, изумрудное ожерелье — мадам д’Амблимон, свою собачку, попугая и обезьянку — господину де Бюффону. Она оставила ежегодную ренту в 4000 ливров доктору Кене и в 6000 ливров Кол- лену. Душеприказчиком был принц де Субиз, которому она завещала два кольца и свою нежную любовь. Все остальное отходило ее брату, маркизу де Мариньи, а после него, в случае, если бы он умер бездетным (как и произошло), — родственнику, господину Пуассон де Мальвуазену. У этого господина Пуассона было две дочери, которые жили в Менаре уже в XIX веке и умерли без наследников.

Записывая эти пункты завещания, Коллен так плакал, что на документе остались расплывшиеся следы его слез.

Последние несколько дней король почти не покидал ее комнаты. Маркиза не могла дышать лежа, а потому сидела в кресле, одетая в халат поверх нижней юбки из белой тафты. Она была слегка подрумянена и беспрестанно всем улыбалась. Ни одного слова жалобы не сорвалось с ее уст. Когда доктора объявили, что она умирает, она спросила короля, должна ли она исповедаться. Ей не очень этого хотелось, потому что это означало бы, что она уже больше не увидится с королем. Но он сказал, что она должна это сделать, потом в последний раз простился с ней и поднялся к себе.

Пришел священник и сказал, что надо послать за д’Этиолем. Она послушалась, но муж прислал свои извинения, так как плохо себя чувствовал. Затем она исповедалась и причастилась. Назавтра было вербное воскресенье, и король весь день провел в церкви. Верные Гонто, Субиз и Шуазель оставались рядом с маркизой, пока она не сказала: «Она уже приближается, друзья мои, теперь оставьте меня наедине с моей душой, моими женщинами и священником». Она не велела женщинам переодевать ее, так как это было слишком утомительно, да уже и незачем. Священник сделал движение, собираясь выйти из комнаты, но маркиза проговорила: «Одну минуту, господин кюре, отправимся вместе», — и скончалась.

Темнело. Герцогиня де Праслен случайно поглядела в окно и увидела, как двое мужчин несут носилки, на которых покоится женское тело, прикрытое легкой простыней. Она ясно различала очертания головы, груди, живота, ног. В испуге герцогиня послала слугу узнать, что все это значит, и услыхав, что она в последний раз видела мадам де Помпадур, залилась слезами. Существовал железный закон — мертвое тело не могло оставаться во дворце, и слуги не решились дожидаться экипажа. Впрочем, нести было всего два шага — вниз по склону, к особняку Резервуар. Здесь, в траурном зале, она и пролежала два дня до похорон.

Дофин, старый враг маркизы, написал епископу Верденскому: «Она умирает с мужеством, редким среди обоих полов. Легкие ее полны воды или гноя, а сердце переполнено кровью или расширено, и смерть эта невероятно жестока и мучительна. Что же сказать Вам о ее душе? В Шуази она пожелала уехать умирать в Париж и, как говорят, по-прежнему просит ее туда отвезти. Вчера вечером ее причащали, кюре из церкви Магдалины, из Билль Эвек, не отходит от нее — и по этим причинам можно надеяться, что она получит прощение».

Той же почтой дофина писала: «Мы потеряли бедняжку маркизу. Бесконечна милость Господня, и мы должны надеяться, что она распространится на нее, ибо Он дал ей время исповедаться, собороваться и воспользоваться своими последними часами во благо. Говорят, что она раскаялась во всем зле, содеянном ею, и возненавидела его. Теперь мы можем лишь молиться за нее... Король в глубоком горе, хотя он сдерживается при нас и при всех остальных. Наше величайшее желание — чтобы он обратился к своим детям и любил их больше всех на свете, чтобы Господь коснулся его сердца, приблизил к нам и освятил его. Прощайте, дорогой епископ, и будьте добры, сожгите мое письмо и не отвечайте на него. Никогда не пишите ко мне о маркизе, если не будет под рукой совершенно надежного посланца».

Мадам де Ла Тур Франквиль написала Жан-Жаку Руссо: «Весь месяц стояла такая ужасающая погода, что мадам де Помпадур, наверное, было не так грустно покидать этот мир. В последние свои минуты она показала, что в ее душе сила смешана со слабостью, что в женщине неудивительно. Не удивляет меня и то, что теперь о ней так же горюют, как раньше презирали и ненавидели. Французы, первые во всем, держат первенство и в непоследовательности».

Вот что написал Вольтер: «Я очень опечален смертью мадам де Помпадур. Я был в долгу перед ней и скорблю по ней из благодарности. Какой абсурд, что дряхлый бумагомаратель, который едва держится на ногах, все еще жив, а красивая женщина в разгаре сказочной карьеры должна умереть в сорокалетием возрасте. Возможно, если бы она способна была вести спокойную жизнь, как я, то она до сих пор была бы жива». «Рожденная искренней, она любила короля ради него самого; она обладала ясным умом и справедливым сердцем, а эти качества встречаются не каждый день». «Вот и кончилась греза».

Королева написала к президенту Эно: «Никто здесь не говорит о том, чего больше нет, и кажется, что она никогда не существовала. Таков наш мир, в самом деле, есть за что его любить!»

Дидро: «Мадам Помпадур мертва. И что же осталось от этой женщины, которая обошлась нам в такое множество жизней и денег, лишила нас чести и сил, перевернула вверх дном всю политическую систему в Европе? Это Версальский договор, который продержится ровно столько, сколько продержится; «Амур» Бушардона, которым будут восхищаться вечно; несколько камней, гравированных Юэ, которые восхитят будущих антикваров; миленькая картинка Ван Лоо, на которую иногда кто-нибудь поглядит, и горстка праха».

Лорд Хартфорд, английский посол: «Мадам де Помпадур скончалась вечером в воскресенье около семи часов после долгой болезни. Она с большим мужеством наблюдала за приближением смерти, нежно простилась с друзьями, и, я полагаю, все сожалеют о ней. Она умерла бедной, что очищает ее от обвинений в стяжательстве, возводимых на нее молвой».

Подобно всем домам маркизы, даже церковь, где ее похоронили рядом с Александриной, исчезла с лица земли. Она стояла на Вандомской площади, там, где теперь в нее впадает Рю де ля Пэ.

На следующий день после ее похорон Мариньи пришел к королю и сложил с себя все свои должно- ста и полномочия. Король тут же вернул их ему и более того, сказал, что ему угодно, чтобы Мариньи взял себе Елисейский особняк. Со временем король обменял его на другой дом в Париже.

А что же король? Такой мастер скрывать свои чувства, он, однако, был очень несчастен, как видели те, кто хорошо его знал. Шампло, чья кровать стояла в спальне короля, говорил, что он почта не спал много ночей подряд. Он написал инфанту Филиппу: «Тревоги мои окончились самым жестоким образом. Можете догадаться, о чем я». Подошел день похорон. Вокруг дворца завывал ледяной ветер. «В плохую погоду маркиза отправляется в путь», — заметил король. В шесть часов вечера кортеж должен был тронуться в Париж. Слуги задернули шторы в надежде уберечь короля от этого зрелища. Но король, который сам распорядился похоронами, взял под руку Шампло и вышел с ним на балкон угловой комнаты. Он смотрел, как маркиза возвращается назад по длинной авеню де Пари. Король стоял на свирепом ветру без камзола и шляпы, пока процессия не скрылась из глаз. Только тогда он отвернулся, по его щекам текли слезы. «Вот единственная дань, которую я могу ей воздать».

После этого великая печаль окутала Версальский дворец.

Перевод с английского Н. Л. Лужецкой

Митфорд Нэнси

М68 Мадам де Помпадур / Пер. с англ. Лужецкой Н. Л. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1998. — 352 с.

ISBN 5-222-00292-6 ББК 85.143(3)

© Изд-во «Феникс», 1998