Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Глава 3. Бал подстриженных тисовых деревьев

В феврале 1745 года дофина женили на испанской инфанте Марии-Терезе-Рафаэле, сестре некогда отвергнутой невесты короля Людовика XV. Дофин вступал в брак вторым из детей короля, к этому времени старшая королевская дочь стала женой второго сына короля Испании, инфанта Филиппа, и была известна как мадам инфанта.

Свадьба дофина была отмечена целой чередой празднеств. Сам жених и его сестры не любили балов, но зато их отец очень любил, а потому заявил, что в их возрасте полезно танцевать, и весь февраль они могли предаваться этому занятию чуть ли не ежевечерне. Балы устраивались то в апартаментах принцесс, то в дворцовом манеже, то в соседнем городке Версале. Король танцевал без устали и всегда с одной и той же дамой. Ее лицо скрывала маска, однако молва утверждала, что это прелестная мадам д’Этиоль. Вершиной празднеств стали роскошный бал в Версальском дворце и еще один бал в парижской ратуше.

За несколько дней до дворцового бала, когда все только о нем и говорили, президент Эно встретил мадам д’Этиоль и спросил, собирается ли она пойти на этот бал. Она сказала, что собирается. Тогда старый волокита с отеческой заботливостью заметил, что она, надо надеяться, побеспокоилась заранее о жилье, ведь, как он слышал, вокруг Версаля расхватали все комнаты до единой. Она скромно отвечала, что о ней позаботится ее кузен месье Бине.

Бал по случаю свадьбы дофина был, вероятно, самым великолепным в истории Версаля. Дворец сиял огнями внутри и снаружи. Он громадным костром полыхал в конце Авеню де Пари — дороги, соединявшей дворец со столицей, которая и сама превратилась в реку света из-за двойной вереницы битком набитых экипажей, везших парижских гостей. Свечи, факелы, шутихи отбрасывали теплый, трепещущий свет куда красивее, чем от электрических фонарей и прожекторов. Гости проезжали через большой двор к южному крылу дворца и выходили из карет у подножия мраморной лестницы. Ни на одном из балов еще не бывало такого столпотворения, ведь буквально каждая хорошенькая парижанка приехала попытать счастья с королем. Обычно те из версальских балов, что давались в парадных залах, были открытыми для публики, и чтобы лопасть на них, достаточно было прилично одеться. Мужчинам полагалось быть при шпаге, но и это правило нетрудно было исполнить — все знали, что дворцовый привратник наладил бойкую выдачу шпаг напрокат. Наверху лестницы один представитель каждой компании гостей должен был снять маску и назвать себя, а других требований к гостям не предъявляли и даже не печатали пригласительных билетов. На балу, о котором идет речь, бедняга, записывавший имена, скоро сдался в неравной борьбе. Толпа хлынула мимо него в громадные приемные, через покои королевы, в том числе и спальню, прямо в Зеркальную галерею. В каждой из комнат по пути имелся буфет и играли музыканты, что было устроено в надежде избежать слишком сильной давки в галерее. Но гости, всю ночь державшиеся весьма свободно и непринужденно и поражавшие придворных дурными манерами, лишь на минуту задерживались у буфетов, чтобы прихватить чего-нибудь вкусненького (был пост, поэтому угощение предлагалось рыбное: свежая лососина, палтус, паштет из форели), и неслись дальше с тарелками и бокалами в руках. Пророчеством Нострадамуса, гласившим, что пол во дворце проломится и уцелеет только король и тридцать человек вокруг него, храбро пренебрегли.

Довольно долго гости тщетно пытались отыскать короля и других царственных особ, но никто из них все не появлялся. Наконец распахнулась одна из зеркальных дверей и вошла королева без маски, в платье, усыпанном гроздьями жемчужин, а на голове у нее сверкали два знаменитых алмаза, Регент и Санси. За ней следовали дофин с молодой супругой, одетые садовником и цветочницей, и герцог Шартрский с герцогиней. Все остальные члены королевской семьи были в масках, в их числе находился принц Карл Эдуард Английский, которому предстояло вскоре его неудачное приключение с захватом британского престола. Время шло, а о короле не было ни слуху ни духу. Вскоре юная чета Шартров поспешила улизнуть с бала: они испытывали такой восторг от взаимной близости, что не терпели никаких перерывов в этом занятии, и если обедали вне дворца, то обыкновенно просили у хозяйки разрешения воспользоваться ее ложем во время трапезы; в Версале же они располагали собственной спальней. Принцесса де Конти, матушка герцогини Шартрской, сняла в столовой маску, воображая, будто кто-нибудь сейчас же вскочит, чтобы уступить ей стул, но ее не узнали и никто даже не подумал сдвинуться с места. Она в гневе заковыляла прочь, бормоча, что за всю свою долгую жизнь не видывала такой отвратительной публики.

Молодая дофина танцевала с испанским грандом, который знал все мадридские сплетни и явно принадлежал к высшей знати, но как она ни просила его открыться, он отказался назвать свое имя. Потом маркиз де Тессе, сам испанский гранд, долго с ним беседовал, был совершенно очарован и пригласил к обеду. Испанец так и не снял маски и наконец исчез. На следующий день маркизов повар-испанец сознался, что он и есть таинственный идальго. История обошла весь Версаль и показалась особенно забавной потому, что известен был нрав инфанты. Подобно всем членам испанской королевской семьи, она отличалась великой чопорностью и была преисполнена сознания своего царственного достоинства. Французы ее никогда не любили. Она нисколько не скрывала, что считает многие их обычаи слишком вульгарными, например, привычку пользоваться румянами или пристрастие к шуткам. Никому не случалось видеть, чтобы она рассмеялась какой-нибудь остроте в дружеской беседе или на спектакле. Она также дала понять, что не потерпит шуток от своих фрейлин. Король самым трогательным образом изо всех сил старался, чтобы она чувствовала себя как дома, но она держалась с ним крайне неприветливо — возможно, стеснялась, но скорее не одобряла его поведения. Господин де Люинь, на всякую королевскую особу смотревший сквозь розовые очки, все-таки сообщает мало утешительного о ее внешности: она была бы красива, если бы не рыжие волосы, не белые ресницы и не огромный нос, росший, казалось, прямо изо лба без всякого перехода. Впрочем, она была изящна и хорошо танцевала. Дофин же, унаследовавший семейную черту влюбляться без памяти в собственных жен, немедленно воспылал к ней нежными чувствами.

И вот наконец отворились двери, ведущие в переднюю апартаментов короля, комнату, известную как «Бычий глаз». Толпа сгрудилась поближе к дверям. В бальный зал входила, тяжело раскачиваясь, самая странная процессия: шли восемь тисовых деревьев, подстриженных, как их садовые собратья, в форме столбика с вазой наверху. Костюмы придумал король в надежде, что на этот раз его не узнают. На гравюре Кошена, изображающей сцену в Зеркальной галерее, озаренной восемью тысячами свечей, можно явственно рассмотреть множество причудливых нарядов, видны в толпе и «тисовые деревца». Вскоре одно из них удалилось с хорошенькой президентшей Портайль в темный уединенный уголок дворца. Она думала, что это король, и радостно упала в объятия тисовых ветвей. Каково же было негодование дамы, когда, вернувшись в зал, она увидела настоящего короля — он снял с головы тисовый убор и увлекся веселой беседой с мадам д’Этиоль. Та была наряжена Дианой и тоже сняла маску. «Платок брошен», — сказали придворные. Им стало совершенно ясно, что начинается новый роман. Прежде чем расстаться с мадам д’Этиоль король условился встретиться с ней в ближайшее воскресенье на балу в Париже. Кареты последних гостей версальского бала все еще стояли у дворца до восьми утра следующего дня.

Теперь настала очередь городских властей Парижа не ударить в грязь лицом. Брачный союз с Испанией был очень популярен. Все ждали, что Пиренеи превратятся из яблока раздора в чертог любви (хотя при дворе считали, что это сущий вздор) и поэтому ослабеет угроза войны с Испанией. Все знали, что дофин влюблен — как это очаровательно и романтично! К тому же король, этот обожаемый кумир, находился на таком интересном жизненном перепутье. Словом, в столице царило добродушное и веселое расположение к королевской семье. Праздник, состоявшийся тем воскресным вечером, должно быть, очень напоминал теперешние празднования 14 июля — Дня взятия Бастилии, только куда причудливее, с бесплатным угощением и реками вина. Поскольку стояла зима и невозможно было танцевать на улицах, соорудили семь залов для танцев: в ратуше, где перекрыли крышей внутренний двор, на площади Дофин, два на Вандомской площади, на площади Каррузель, на улице Севр и на площади Бастилии. Бальные залы были убраны с таким вниманием к деталям, какое только в XVIII веке уделялось сооружениям, рассчитанными всего на один вечер. Они были похожи на огромные беседки в китайском стиле, со стенами из розового мрамора и решеток, оплетенных цветами, виноградными лозами и гроздьями. Места, где располагались буфеты, окружали настоящие пальмы, стволы которых обвивали гирлянды роз, а между деревьями были протянуты драпировки розового бархата с золотой бахромой. Столы ломились от индеек, кабаньих голов и прочих яств. Люстры свешивались с цветочных гирлянд, а снаружи, на стенах и на крышах танцевальных залов, были прикреплены тысячи зажженных свечей. Повсюду виднелись портреты и скульптуры королевской семьи, из мраморных фонтанов било вино. За исключением ратуши, все эти залы были открыты для публики, беднейшие из бедных шли сюда с женами, семействами, даже с собаками, поесть, попить, потанцевать — словом, повеселиться до утра. В Опере, кроме того, происходил бал по подписке. Дофину предстояло явиться на маскарад в ратуше без отца и там поблагодарить парижан за их доброе расположение. Ожидалось, что король заглянет попозже, также в маскарадном костюме. На этот бал допускали только приглашенных, но устроители не избежали многих упущений, разослали вдвое больше билетов, чем следовало, и набежала такая гигантская толпа, что дело стало принимать опасный оборот. Несмотря на то, что во дворе имелся дополнительный бальный зал, гости теснились, как сельди в бочке, едва могли пошевелиться, а чтобы протолкаться вверх или вниз по лестнице, надо было потратить чуть ли не час; в этой давке женские наряды рвались в клочья. Словом, вышел сущий скандал, как судачили потом парижане еще не одну неделю спустя после всех событий. Говорили, что все угощение кончилось к трем часам ночи и что несколько человек умерли — от жары, от мороза, от утомления, от удушья.

Король с герцогом д’Айеном, верным товарищем развлечений, в черных домино покинули Версаль сразу после церемонии королевского отхода ко сну. Сначала отправились убить пару часов на балу в соседнем городке, а потом пустились в Париж. Эта скачка, благодаря резвости особой королевской упряжки лошадей, которых прозвали «бешеными», заняла всего час с четвертью. В Севре им повстречался дофин, возвращавшийся домой к обожаемой молодой женушке. Он очень учтиво и изысканно поблагодарил парижан за их восторженность, после чего еле-еле выбрался из толпы в ратуше при помощи гвардейцев, расчищавших ему дорогу. Оба экипажа остановились, и дофин перешел через дорогу, чтобы рассказать отцу, что творится в ратуше, причем от души советовал туда не ездить. Этот ленивый святоша и домосед никогда не одобрял отцовского пристрастия к веселому обществу. Несомненно, он считал папашу слишком старым, чтобы отплясывать ночи напролет. Но у короля было назначено свидание, которого он никак не желал пропустить.

Прибыв в Париж, он отправился в Оперу, протанцевал пару танцев, а потом отпустил свою карету и в наемном экипаже поехал в ратушу. Там он скоро отыскал мадам д’Этиоль, к тому времени порядком растрепанную, как и все женщины, но от этого не менее очаровательную. Они сумели пробраться в отдельную комнату и немного перекусили, после чего король решил, что толпа слишком велика для приятного вечера, и вызвался отвезти даму домой. Д’Айен пошел за каретой, в которую все трое и уселись. На улицах народу было не меньше, чем на балу, так что карету один раз даже задержала городская полиция. Король начал нервничать и сказал: «Дайте им луидор». «Нет-нет, сир, — отвечал д’Айен, — нас тогда сразу узнают, и завтра ваша эскапада попадет в полицейские донесения». Король очень любил почитать о похождениях других людей в полицейских донесениях, но вовсе не хотел, чтобы его собственное приключение стало достоянием всего города, и потому откинулся подальше в глубь кареты, а д’Айен сунул вознице в руку экю. Тот вытянул лошадей кнутом, они вскачь преодолели полицейский кордон, и мадам д’Этиоль была благополучно доставлена домой, в отель де Жевр. Король добрался до Версаля в девять утра, переменил камзол и проследовал к утренней мессе, чтобы лишнего греха не брать на душу, а потом проспал до пяти часов вечера. Выражаясь придворным языком, «в покоях короля заря встала в пять часов».

Кстати, языки уже работали вовсю. Те, кто видел, как король с мадам д’Этиоль вместе выходили из ратуши, решили, что она отправилась с ним в Версаль. В самом Версале придворные гадали, скоро ли увидят ее вновь и что происходит — мимолетное увлечение или серьезный роман. Люди, хорошо знавшие короля, бились об заклад, что это лишь интрижка. Никогда в жизни, говорили они, он не приведет в Версаль на роль фаворитки какую-то мещанку. В анналах истории французских королей таких случаев не значилось и стало бы совершенно неслыханным скандалом. В конце концов фаворитка короля играла при дворе важнейшую роль, с которой могла справиться только особа, рожденная и выросшая у подножия трока. Да и сам король, казалось, в эту минуту испытывал сомнения — возможно, оттого, что не был окончательно уверен в своих чувствах. Мадам д’Этиоль была не из тех женщин, с которыми можно поразвлечься и бросить, обойтись как с игрушкой, на несколько дней отнять у мужа и семьи, а потом вернуть по принадлежности. С ней надо было либо идти до конца, либо не начинать вообще. Конечно, манеры ее отдавали средним сословием, она говорила и даже думала совсем не так, как придворное общество, и если это забавляло короля, когда они беседовали с глазу на глаз, то он мог опасаться попасть в неловкое положение при таких вельможах, как герцог де Ришелье. Несомненно, ему хотелось завести постоянную связь; король жаловался камердинеру Бине, что устал метаться от одной женщины к другой. Тогда, сказал Бине, ему не найти лучше мадам д’Этиоль, которая от любви к королю лишилась сна и аппетита. Похоже, что Бине взялся за дело всерьез. Епископ Мирепуа, как и Бине, состоявший в окружении дофина, глава крайней католической партии при дворе, даже пригрозил ему увольнением. Бине бросился к королю, тот был разгневан этой бестактной выходкой и сказал, что ни о каком увольнении и речи быть не может. Скоро заметили, что мадам д’Этиоль частенько впархивает и выпархивает из дворца. Никто не знал, там ли она ночует, и если да, то в какой комнате, но король в этот период часто ужинал один, а ее экипаж вечерами возвращался в Париж. Бине, которого круглые сутки донимали расспросами любопытные придворные, говорил, что она хлопочет о месте откупщика для своего мужа. Однако муж понятия не имел об этих хлопотах. Господин де Турнем, из ко-торого Ренетт могла вить веревки, когда пожелает, услал его по делу в Прованс. К тому моменту, как ничего не подозревавший бедняга вернулся в Париж, дело зашло так далеко, что де Турнему осталось только объявить племяннику, что жена для него потеряна навсегда. Д’Этиоль лишился чувств, был убит горем, написал жене трогательное письмо с мольбой вернуться. Мадам д’Этиоль, по натуре крайне прямодушная и открытая, ничего не могла утаить — вечно все выкладывала напрямую, и в этом состояла часть ее обаяния; она тут же показала письмо королю, что на первый взгляд кажется шагом не слишком разумным. Но с тех пор как маркиз де Монтеспан, муж фаворитки Людовика XIV, подкатил к Версалю в карете, задрапированной черной тканью, причем на крыше покачивалась пара оленьих рогов, короли питали здравое уважение к мужьям и к возможным ответным шагам с их стороны. Людовик XV не перенес бы такого инцидента. Ему показалось, что, познакомив его с письмом, госпожа д’Этиоль поступила крайне неделикатно, в дурном вкусе, именно так, как можно ожидать от особы ее круга, и, возвращая ей письмо, холодно проговорил: «Очевидно, ваш муж очень порядочный человек, мадам».

И тем не менее это письмо означало, что д’Этиоль в Париже, что он все знает, и заставило короля задуматься. Очевидно, настал момент, когда ему следовало решить, возвести ли мадам д’Этиоль в ранг официальной фаворитки или отпустить ее к мужу, который все еще готов принять ее, но неизвестно, надолго ли хватит его терпения. Король был влюблен. Он уже успел понять, что она никогда ему не наскучит и что нетрудно придать ей недостающий светский лоск, чтобы не испытывать за нее смущения. «Будет забавно заняться ее воспитанием», — сказал король. К тому же она готова была целовать его следы, а какой мужчина может остаться к этому равнодушным? Кончилось тем, что мадам д’Этиоль окончательно осталась в Версале, в маленькой квартирке, некогда принадлежавшей мадам де Майи и соединенной потайной лестницей с покоями короля. Первое ее публичное появление при дворе состоялось 3 апреля во дворцовом театре, где давали итальянскую комедию.

Король и королева сидели каждый в своей ложе, которые располагались одна над другой. Мадам д’Этколь заняла ложу с противоположной стороны от сцены и была хорошо видна обоим. Конечно, все глаза обратились на нее, и герцог де Люинь, состоявший при особе королевы, вынужден был признать, что она на редкость хороша и прекрасно одета. После спектакля король отужинал с двумя ближайшими своими друзьями, герцогом д’Айеном и графом де Куаньи, а четвертой была мадам д’Этиоль. Она стала появляться за ужином, на маленьких вечерних приемах, которые король устраивал для своих приближенных. В это время по ее адресу высказывалось на удивление мало язвительных замечаний, так как все были согласны в том, что они с королем страстно любят друг друга.

От Вольтера пришло льстивое письмо — он явно надеялся на большие выгоды от нового положения своей приятельницы. Ее родители были на седьмом небе, как и дядюшка де Турнем. Только муж был безутешен, но кто же о нем вспоминал? Людовик XV оказался совершенно прав, говоря, что Ленорман д’Этиоль очень порядочный малый: он не пытался воспользоваться фавором своей жены ради постов и наживы, а всякий раз, как ей было угодно написать ему, отвечал с безукоризненной вежливостью. Остальные члены его семьи сохранили с ней прекрасные отношения. Сестра мужа, мадам де Баши, всегда была в числе ближайших друзей мадам д’Этиоль. Кузину мужа, мадам д’Эстрад, она взяла с собой в Версаль в качестве неофициальной фрейлины. И никогда она не переставала заботиться о семье Ленорман. Когда умер отец мужа, она горевала по нему как пристало невестке и даже отменила прием, на который был зван весь двор. Д’Этиоль с Абелем Пуассоном остались друзьями на всю жизнь и в Париже их частенько видели вместе. Но никогда больше он не встречался со своей женой.