Маскарад лжецов

24 РЫЦАРЬ ЛЕБЕДЬ

Мы оставили хижину с первыми солнечными лучами. На полях появились прогалины, с веток капало. Сугробы еще высились у стен овечьих загонов, но дороги уже превратились в густую вязкую жижу. Мы брели рядом с повозкой, и грязь из-под лошадиных копыт облепила нас с ног до головы. Всяк, кому довелось побродить по дорогам, знает, что путешествовать в оттепель — сущее наказание. Ноги вязнут в грязи, а снег скрывает от глаз камни и выбоины — того и гляди, угодишь в яму ногой или, того хуже, у повозки согнется колесная ось. Однако оставаться в хижине мы больше не могли.

Прошлую ночь Осмонд, Адела и Карвин провели в повозке. Адела боялась, что мстительный дух Зофиила покинет тело, зарытое под полом. Говорят, что младенцев нельзя оставлять в одной комнате с покойником. Дух умершего может войти в ребенка через открытый рот и завладеть его душой.

Прочие остались ночевать в хижине. Мы присыпали могилу солью, зажгли в углах четыре свечи и приготовились бодрствовать. Лишнюю землю мы равномерно распределили по всему полу. Если нам повезет, пастухи никогда не узнают, что спят на могиле. Все мы, возможно, спим на костях и не догадываемся об этом.

Всю ночь мы не смыкали глаз. Разговаривать не хотелось, мы осмеливались лишь украдкой бросать друг на друга осторожные взгляды. Каждого мучил вопрос: кто убил Зофиила? Неужели он? Или он? Не хотелось верить, что в смерти фокусника виновен кто-то из нас. Гораздо спокойнее было думать, что жертву настиг епископский волк.

Вспыльчивый Осмонд грозился убить фокусника и вполне мог ударить Зофиила, но никогда бы не напал сзади, и уж точно ему бы не хватило духу отсечь мертвому руки.

Родриго? Меньше всего мне хотелось думать на него, но ведь и он дважды набрасывался на Зофиила с кулаками. Мне вспомнился день, когда Родриго высек Жофре — чего-чего, а решительности ему было не занимать. Но почему сейчас? Если Родриго считал Зофиила виновным в смерти Жофре, у него была возможность отомстить раньше.

Если у кого и был настоящий повод для ненависти, так это у Сигнуса. Жажда мщения, питаемая постоянными унижениями, могла долго тлеть в душе юноши, пока не вспыхнула ярким пламенем. Одно неосторожное слово насмешника — и гнев Сигнуса мог выплеснуться на Зофиила. Возможно, кровь на одежде юноши принадлежала не только зарезанной овце? А Плезанс и убитая девочка? Мы до сих пор не знали, причастен ли Сигнус к этим смертям. Присяжные приговаривали к повешению, имея для этого гораздо меньше оснований. И все же мне не верилось, что кроткий Сигнус способен на хладнокровное убийство.

Нет, спокойнее было думать, что во всем виноват волк. И, словно в подтверждение моих мыслей, звук, которого мы страшились больше всего на свете, снова прорезал ночную тишину. Сигнус вздрогнул, со страхом уставился на могилу и вскочил на ноги так поспешно, что врезался в стену спиной. Огоньки свечей, плававшие в восковых озерах, еле чадили, но Сигнуса испугали не они. В центре могилы появился крошечный сгусток голубого пламени.

— Т-т-трупное свечение, — заикаясь, пробормотал Сигнус. — Зофиил... это его дух.

Он бросился к двери и распахнул ее. В хижину ворвался холодный воздух. Огонек пропал, погасли и свечи.

Что-то заставило меня обернуться к Наригорм. Ее бледная кожа светилась в лунном луче, проникшем в хижину из раскрытой двери. Свернувшись в клубок, Наригорм неотрывно смотрела в то место, где недавно возник голубой огонь. Растопырив пальцы, девочка протягивала руку к могиле, словно хотела схватить пламя. Мне был знаком этот жест: ночью в овраге у знахаркиной хижины Наригорм так же двигала рукой, а волк выводил свою бесконечную песнь.

Нам было не впервой месить грязь по проселкам, но слякоть оказалась еще коварнее. Лошадь вел Сигнус. Ксанф, словно чувствуя недоброе, вертела головой, закатывала глаза и рыла копытом землю. Все попытки Сигнуса успокоить животное оказались тщетны. После бессонной ночи нервы юноши были на пределе, и упрямство лошади довело его до слез. Сигнус не сердился на упрямую кобылу, но то, что Ксанф скучала по хозяину, смущало его и расстраивало. Он так заботился о ней, так обихаживал — и вот благодарность.

Потяни за уздечку заупрямившуюся лошадку — и той ничего не останется, как подчиниться, но Ксанф оказалось не так-то легко сдвинуть с места. Наконец Осмонд был вынужден взять в руки хлыст, на что не мог решиться Сигнус. И вот Ксанф нехотя двинулась с места, все еще пытаясь вырвать вожжи из рук юноши.

Ящики по-прежнему лежали в повозке. Волк не явился за своей добычей. Возможно, он, как думал Зофиил, не хотел оставлять следов. Мне, как и всем, не терпелось расстаться с проклятыми Зофииловыми сокровищами, но мы не хотели рисковать. Рядом с хижиной не было укрытия, где волк мог бы спрятаться, а значит, он должен был двинуться в путь до рассвета. Если пастухи обнаружат в хижине церковную утварь до того, как волк доберется до нее, они поймут, что вещи украдены. Это вам не пара монет, которые можно потихоньку сунуть в карман. Пойдут слухи, а вскоре и наши приятели у камней вспомнят о фургоне. Мы были уверены, что волк наблюдает за нами, поэтому вынуждены были прихватить ящики с собой.

Временами дорога сворачивала к дальним деревушкам, но мы упрямо держались большака. Поля зарастали сорняками. Однажды издали мы увидели ребенка, который скорчился на пороге дома, закрыв руками лицо. Если он и слышал скрип нашей повозки, то головы не поднял, а значит, вряд ли поднимет вновь.

Чтобы понять, кто пал от чумы, а кто от голода, необязательно было подходить вплотную. Птицы кружили над трупами умерших голодной смертью. Первыми появлялись вороны. Они приземлялись и важно прогуливались рядом с телом, долго косясь и примеряясь к первому удару. За воронами следовали коршуны — они кружили и кружили в вышине, а их перья отливали на солнце цветом бычьей крови. Стоило воронам вскрыть труп, как коршуны пикировали вниз и выдирали кусок мяса, чтобы тут же взмыть вверх и продолжить трапезу в полете.

Однако и вороны, и коршуны обходили тела чумных стороной. Звери бежали от них, как бы ни были голодны. Чумные трупы истлевали и гнили без помощи падальщиков, в ожидании времени, когда солнце, дожди и ветра выбелят кости, даровав им хоть какое-то посмертное достоинство. Если хочешь выжить — смотри в оба и не зевай. Гляди под ноги, не доверяй самому безобидному сугробу, под которым может скрываться труп, иначе отправишься гнить вместе с ним.

Вероятно, птиц и зверей отпугивала вонь. Казалось, что тела чумных начинали разлагаться еще до того, как несчастные жертвы болезни падали замертво. Но вонь не могла уберечь нас, ибо пропитала все вокруг. Милю за милей она наполняла ноздри, пока нам не начинало казаться, что воняет даже еда, которую мы подносим ко рту. Мерзкий запах уже не был предупреждением. Вся Англия гнила заживо.

Вечером мы разбили лагерь у подножия полуразрушенной круглой башни. Место для ночевки выбрала Ксанф. Словно предчувствуя новые снегопады, лошадь хотела наесться до отвала. Снег вокруг башни подтаял, и под солнечными лучами из земли полезла буйная зелень. Адела, Осмонд и Карвин снова ночевали в повозке, мы спали снаружи, в последний раз используя повозку как укрытие. На следующее утро мы оставили ее за башней, чтобы не бросалась в глаза с дороги. Мы не сомневались, волк найдет свою добычу. Нашел же он нас! Прошлой ночью мы опять слышали вой. Даже на открытой местности волку удавалось оставаться незамеченным. И отступаться он не собирался.

Осмонд хотел выгрузить ящики, а повозку забрать с собой, но мы не решились. Волк должен знать, что мы оставляем ему все. Он мог не заметить брошенных ящиков и решить, что они по-прежнему в фургоне. К тому же без повозки мы были вольны выбирать узкие тропы, ведущие не к чумным деревням и городам, а в забытые уголки, куда болезнь еще не добралась. Теперь, передвигаясь на своих двоих, мы наконец-то могли повернуть на север.

Впрочем, дарить волку Ксанф мы не собирались. Возможно, он передвигался верхом, но в любом случае облегчать ему жизнь не входило в наши намерения.

Было еще кое-что, с чем мне не хотелось расставаться. Вряд ли церковь станет предъявлять права на русалку. Наверняка наемник просто выбросит ее или продаст другому бродячему чародею для показа толпе идиотов на ярмарках. Если когда-нибудь соберется такая толпа. Наверняка остальные сочли, что у меня не в порядке с головой. Кому нужен такой бесполезный и громоздкий предмет? Разве можно было объяснить им, что всякий раз при запахе смирны и алоэ передо мной вставала картина: отец держит в руках голову брата. Его тело лежит под Акрой, разрубленное на куски, а голова, отсеченная сарацинским мечом, торчит на пике для показа улюлюкающей толпе. Рискуя жизнью, под покровом ночи слуги выкрали голову. Дни и ночи загоняли они коней, чтобы доставить в родной дом то, что осталось от их господина.

Наконец Родриго просто забрал у меня ящик и навьючил его на спину Ксанф. Он единственный не стал ни о чем спрашивать.

Мы приторочили наши пожитки к лошадиной спине и двинулись в путь, молясь, чтобы волк не последовал за нами. Передвигаться без фургона оказалось не в пример легче. Пожалуй, лишь Аделе на первых порах пришлось туго. Она привязала Карвина к спине и честно старалась поспевать за остальными. Из-за Аделы нам приходилось чаще останавливаться, но эти задержки радовали всех, даже Ксанф, которая набрасывалась на траву с такой жадностью, словно не чаяла увидеть ее вновь.

Наригорм тоже пришлось топать на своих двоих. Она и раньше иногда шла рядом с повозкой, однако лишь когда сама того хотела. На охоте Наригорм легко поспевала за Осмондом, но теперь, лишившись своей крысиной норки, с хмурым видом тащилась сзади, прислушиваясь к нашим голосам, но редко вступая в разговор.

Бросив повозку волку, мы словно оставили позади мысли о Зофииле. Теперь зрелище трупа на окровавленном снегу все реже являлось в наших мыслях, да и волк уже не казался таким опасным. Вскоре компания заметно приободрилась. Нам больше не нужно было толкать тяжелую повозку по непролазной грязи. Мы могли свернуть, куда захотим, и ощущали себя словно Сизиф, который избавился от надоевшего камня. Волк получил, что хотел. Отныне мы были свободны.

К обеду мы вышли к широкой полноводной реке. Мост смыло, и до наступления темноты нам пришлось следовать за прихотливыми извивами речного русла. Мы разбили лагерь недалеко от воды в березовой рощице. Осмонд и Наригорм поймали несколько уток, и мы уселись у костра, голодными глазами поглядывая на булькающий котел.

Утолив голод, мы развеселились, словно школьники, которых раньше срока распустили на каникулы. На мгновение мы поверили, что все наши тревоги позади. И все же меня не покидала мысль о брошенной повозке. В конечном счете она стала для нас обузой, но долгое время служила нам домом, и в мире, который рушился на глазах, мы могли положиться только на крепость ее стен. Оставалось лишь удивляться, что после стольких лет, проведенных в пути, меня еще трогали такие вещи.

Меня испугало, когда течение реки снова повернуло нас на восток. Как зверь нюхом чует ловушку, так и меня одолевали предчувствия. С тех пор как мы двигались в этом направлении, мы потеряли троих.

Наригорм сидела чуть в стороне от костра, обгладывая утиную кость. Нет уж, на этот раз у нее не получится. Больше я не позволю рунам управлять нашими судьбами. Мы повернем на север, чего бы мне это ни стоило. Только дорога на север уведет нас от чумы. Надежда слабая, но все ж лучше, чем уверенность, что мы направляемся прямо в пасть смерти. Мне пришлось придвинуться к костру, чтобы Наригорм не услышала.

— Волк отстал, пришло время принять решение. Нам нужны еда, дрова и кров. Ночи становятся теплее, но сейчас только начало февраля, и снегопады еще будут. Никому не ведомо, сколько продлится чума. Мы должны повернуть на север и найти местечко вдалеке от проезжих дорог, чтобы переждать худшее.

Осмонд поднял глаза от миски.

— Почему бы не двинуться прямо к морю? На побережье мы сможем не только ловить птиц, но и рыбачить. Там многие этим живут. Морю чума не страшна.

— Но на берегу есть порты и рыбацкие деревушки, а их-то чума поразила первыми. Если же идти на север...

— Нет, не смей! — раздался резкий окрик Родриго.

Наригорм ножом подцепила кусок мяса из котелка. Услыхав окрик, она обернулась.

— Это нож Зофиила, — рявкнул Родриго. — Где ты его взяла?

— Нашла. Ему он больше не пригодится, а мой притупился.

— Выбрось сейчас же!

— Зачем это? Смотрите, какой хороший ножик. — И Наригорм снова окунула его в котелок.

— Выбрось, я сказал! — Голос Родриго сорвался на крик. — На нем кровь Зофиила!

Наригорм демонстративно окунула нож в похлебку.

— Вот, кровь я смыла, теперь он снова чистый.

Сигнус встал и ловко выхватил нож из рук Наригорм.

— Родриго прав, — сказал он тихо. — Ты не должна была так делать.

Он резко зашвырнул нож за кусты, и мгновение спустя мы услышали всплеск. Некоторое время Сигнус молча смотрел на Родриго, затем отвернулся и уставился в темноту.

Адела бросилась к котелку и выплеснула остатки похлебки в кусты, затем тщательно вытерла руки о юбку.

— Ты же знаешь, пользоваться ножом убитого — плохая примета, — укорила она Наригорм. — Мало нам бед, хочешь накликать еще?

Она отвесила Наригорм легкий подзатыльник, словно расшалившемуся ребенку. Девочка спокойно уселась на свое место. Казалось, она совсем не обижена, а, напротив, довольна своей выходкой. Почему-то это меня насторожило.

Темнело, и мы все ближе придвигались к костру. Ветер шевелил тростник, вода на отмели плескалась о берег. Иногда тишину прорезали крики хищника, настигшего жертву, или жертвы, настигнутой хищником. Облака закрывали звезды. Такой темной ночи не было с самого Рождества. Только свет от костра освещал наши лица. И хоть мы уверяли друг друга, что теперь волка бояться нечего, с наступлением тьмы старые страхи вернулись и мы напряженно вслушивались в шорохи ночи, опасаясь услышать знакомый звук.

— Родриго, ты бы сыграл нам что-нибудь, — не выдержал Осмонд. — Ночь будет долгой, а так хоть время скоротаем.

— Если хотите, я расскажу вам историю, — подал голос Сигнус.

Все удивленно обернулись к нему. Хороший знак. Возможно, теперь, когда некому стало изводить юношу постоянными придирками, его печаль развеется?

— Только подлиннее и чтобы в ней не было про волков, — пошутил Осмонд.

— Никаких волков, история о лебедях.

— И лебедей не надо, незачем ворошить прошлое...

Сигнус улыбнулся.

— Я не про своих лебедей, камлот. Это история Рыцаря Лебедя, деда великого Годфрида Бульонского, героя крестовых походов. Она пришла из песен менестрелей и деревенских сказителей. Наверняка Родриго ее слышал.

Родриго нахмурился, но промолчал. Сигнус запахнул плащ и начал рассказ.

— Король Ориант из Лиллефорта был молод, красив и доблестен в искусствах воинских, но более всего на свете любил он свой лук и стрелы. Не зная сна, выслеживал Ориант дичь. Однажды зимней ночью, охотясь в одиночку на озерном берегу, услыхал король, как звенят в морозном воздухе птичьи перья. Подняв глаза, увидал Ориант лебедя. На крыльях сильных и свободных парила птица-лебедь по иссиня-черному небу, готовясь опуститься на серебристую озерную гладь. И захотел тогда Ориант добыть прекрасную птицу, больше жизни захотел. Натянул он свой верный лук, но не успел выпустить стрелу, а лебедь возьми да и вскрикни по-человечьему. Глянул король — выходит из вод озерных не лебедь, а красавица с глазами цвета полночного неба, с волосами, будто сотканными из лунных лучей. В волосах красавицы запуталось перышко. И полюбил король птицу-лебедь, обнял ее и поцеловал и незаметно вытащил перышко из волос. И взмолилась красавица, прося короля вернуть перышко, ибо без него не стать ей снова лебедью. Но непреклонен был король Ориант, не желал возвращать он перышко, пока не согласится красавица стать его женой.

И привел Ориант невесту в свой замок, и запер он перышко в сундук, и схоронил тот сундук в высокой башне, в дремучем лесу, на острове, где никто не мог его отыскать. И в брачную ночь снова взмолилась птица-лебедь, и снова не пожелал король возвращать перышко, пока не согласится красавица родить ему сына. И пришлось сильфиде остаться с Ориантом и родить ему пятерых сыновей. И всякий раз умоляла она короля вернуть ей перышко, но снова и снова отказывал ей Ориант, обещая вернуть перышко после того, как родит она еще сына.

Но сыновья смертного и сильфиды не чета обычным людям. Унаследовали они от матери дар обращаться лебедями. Мать повесила им на шеи золотые ожерелья, с которых свисали серебряные луны. Днем юноши оставались людьми, а ночью, сняв ожерелья, втайне от отца, лебедями взмывали в сияющее звездами небо. Мать велела им никогда не расставаться с золотыми ожерельями, ибо навсегда утратят они способность снова превращаться в людей. Умолила их мать отыскать в лебедином обличье ее перышко, и после долгих поисков нашли сыновья остров, на котором рос дремучий лес, а в лесу том стояла высокая башня, а в башне хранился сундук, в котором лежало перышко. И принесли сыновья матери перышко. Воткнула она перышко в волосы и, поцеловав сыновей на прощанье, взмахнула крылом и была такова.

Долго горевал король Ориант, но время шло, и вскоре советники убедили его жениться снова. Избранница короля была молода и хороша собой, но разве сравниться красоте смертной женщины с красой сильфиды? Всякий раз, взирая на красавцев сыновей, глядя в их глаза цвета полночного неба, любуясь волосами, будто сотканными из лунного света, король вздыхал. И тогда преисполнилась мачеха ревности и стала искать способ извести королевских детей, ибо знала, что, покуда живы братья, никогда не забыть королю птицу-лебедь.

Стала мачеха выслеживать пасынков и вскоре раскрыла их секрет. И когда ночью обратились братья лебедями, украла она ожерелья — все, кроме того, что принадлежало старшему брату Гелиасу, ибо прятал он ожерелье в мышиной норе. Затянул паук вход в нору паутиной, вот и не нашла мачеха ожерелья. Перед рассветом влетели лебеди в комнату, но только Гелиас смог снова обрести человечье обличье, остальные же братья снова вылетели в окно.

Семь долгих лет обшаривал Гелиас замок, семь долгих лет на закате возвращались домой лебеди, семь долгих лет на рассвете улетали вновь. И вот в седьмой день седьмого месяца седьмого года Гелиас нашел ожерелья. Сломя голову бросился он к братьям, которые плавали в пруду, и накинул ожерелья им на шеи, но в радости своей не заметил, что одно из ожерелий порвалось. И упало ожерелье на самое дно глубокого озера, и навсегда остался лебедем самый младший из королевских сыновей, до скончания века призванный служить братьям в лебедином обличье.

Тем временем император Оттон держал свой двор в Нимвегене. Вдовствующая герцогиня Бульонская умолила правителя рассудить ее спор с саксонским герцогом Ренье, обвинявшим ее в прелюбодеянии, когда муж герцогини был еще жив. Приходясь покойному герцогу братом, Ренье хотел унаследовать его земли. Женщине высокого происхождения за прелюбодеяние грозила смерть, вот император и рассудил, что герцогиня должна доказать свою невиновность на турнире. И если ее защитник проиграет, герцогиню ждет смерть, а земли отойдут Ренье. Но так грозен был в бою Ренье, так беспощаден к поверженным врагам, что никто не решался вступиться за честь герцогини.

И вот спустя три дня император повелел своим стражникам схватить герцогиню и предать позорной смерти. Но стоило стражникам поднять руку на рыдающую женщину, как со стороны реки раздался крик. Оглянулись люди — и пред ними предстал незнакомый рыцарь в челне, а челн тот тянул за собой лебедь. Гелиас, старший из братьев, ступил на берег и объявил себя защитником вдовствующей герцогини. Долгой и кровавой была их битва с Ренье, обоим было не занимать мужества и умения, но правда была на стороне безвинной герцогини, посему Гелиасу удалось повергнуть противника.

В награду герцогиня предложила Гелиасу руку дочери — прекрасной Беатрисы, а к ней земли и богатство в придачу. Гелиас согласился, только просил, чтобы ни герцогиня, ни ее дочь никогда не допытывались о том, какого он роду-племени. Женщины не стали возражать. Вскоре и свадьбу сыграли.

Однако придворные позавидовали богатству и счастью Гелиаса и Беатрисы. «Откуда взялся этот рыцарь? — ворчали они. — Разве будет муж благородной крови стыдиться своего происхождения, если только не стал позором своего семейства?»

Долго ли, коротко, а вскоре слухи достигли ушей Беатрисы. Даже ее служанки шептались меж собой, что муж их госпожи и не рыцарь вовсе, а человек простой и незнатный. И вот однажды ночью, не в силах выносить пересудов, Беатриса обратилась к мужу с вопросом, который поклялась никогда не задавать.

Рыцарская галантность не позволила Гелиасу оставить вопрос дамы без ответа, но стоило ему произнести слово, как на реке появился челн, который тянул его брат-лебедь. Гелиас ступил на борт. Только его и видели.

Темноглазая дочь Гелиаса и Беатрисы Ида стала женой Евстахия, графа Булонского, а сын Иды Годфрид Бульонский возглавил первый крестовый поход, стал защитником Гроба Господня и первым королем Иерусалима.

Бедная Беатриса никогда больше не видела своего возлюбленного мужа. Рыцарь Лебедь исчез навсегда. До конца своих дней искала его прекрасная Беатриса и, не найдя, умерла с горя, ибо предала она самого доблестного и галантного рыцаря во всем христианском мире, когда вопреки данному слову захотела узнать правду, которая и сгубила их обоих.

Некоторое время все молчали. Наконец Адела не выдержала. Она удовлетворенно вздохнула и робко коснулась руки рассказчика.

— Замечательно, Сигнус!

Однако Сигнус не смотрел на Аделу. Юноша не сводил глаз с Родриго. Долгое время они рассматривали друг друга, пока в глазах музыканта не затеплилось понимание, сменившееся испугом. Он отвернулся и спрятал лицо в ладонях. Спустя мгновение Родриго отнял руки от лица и открыл рот, однако Сигнус покачал головой.

— Нет, Родриго, молчи. Я во всем виноват. Это я оказался трусом. Прав был Зофиил: я не человек и не птица. Не видать мне вечной жизни в мире ином, как нет от меня проку здесь. Я, только я должен был это сделать. Прости меня, Родриго.

Сигнус поправил плащ и стремительно шагнул в темноту. Откуда-то сверху раздалось пение — три лебедя летели по направлению к реке. Шелестя белоснежными крылами, они скользнули над нашими головами и пропали из виду.