Маскарад лжецов

25 РУСАЛКА И ЗЕРКАЛО

Мы искали Сигнуса всю ночь, но обнаружили только перед рассветом, в полумиле вниз по течению, лицом в воде. Рукав рубашки зацепился за камыши и удерживал тело на плаву, иначе его давно бы унесла река. Голову закрывал пурпурный плащ. По тому, как течение болтало тело, мы поняли, что надежды нет, но Родриго бесстрашно бросился в воду, как будто еще мог спасти Сигнуса. Мы помогли ему вытащить тело на берег, где Родриго принялся встряхивать и тормошить утопленника. Наконец Осмонд не выдержал.

— Хватит, Родриго. Он мертв. Мертв уже несколько часов. Скорее всего, упал в реку еще вчера, а плащ утянул его под воду.

Родриго обнял Сигнуса, словно уснувшего ребенка.

— Не пойму, почему мы не слышали крика и всплеска, — пожал плечами Осмонд. — Должно быть, он забрался далеко от лагеря.

Родриго поднял осунувшееся лицо.

— Он не хотел, чтобы мы услышали.

Осмонд расширил глаза.

— Ты хочешь сказать, что он сам бросился в реку? Но ведь еще вчера вечером он спокойно сидел с нами у костра и рассказывал свою историю! А потом взял да утопился? Почему он так с нами поступил? Мы были его друзьями, никогда его не обижали! Только Зофиил был груб с ним, но Зофиил мертв!

На память пришли слова Осмонда, которые он в сердцах выкрикнул Сигнусу, когда тот не смог найти повитуху для Аделы. Как быстро мы забываем собственную жестокость!

— Зофиил мертв, — повторил Родриго, и по щекам его потекли слезы.

— О чем ты, Родриго?

— Он говорит, что Сигнуса замучило чувство вины.

Осмонд опустился на траву, недоверчиво качая головой.

— Выходит, Наригорм права, и не волк убил Зофиила, а Сигнус? Видит Бог, я не осуждаю его, но зачем убивать себя? Боялся, что мы его выдадим?

— Нет! — воскликнул Родриго. — Сигнус не убивал Зофиила. Il sangue di Dio! Разве ты не слышал, что он сказал вчера вечером? Забыл его последние слова? Именно он должен был это сделать. Сигнус не вынес, что мне пришлось стать убийцей, потому что он оказался трусом. Зофиил обвинял его в том, что он не способен за себя постоять, и Сигнус решил, что я тоже так думаю.

Глаза Осмонда изумленно расширились. Мне захотелось обнять Родриго и утешить.

— Но ведь Сигнус ошибался? Ты не убивал Зофиила. Это все волк.

О, как мне хотелось, чтобы это и вправду было так!

Родриго опустил голову. Глаза его были закрыты, на лице застыли спокойствие и отрешенность, словно все тревоги прошедших недель внезапно отступили.

— Его убил я.

Непонятно было, о ком говорит Родриго: о Сигнусе или о Зофииле.

— Нет, Родриго, никого ты не убивал!

— Когда Зофиил вышел из хижины, я последовал за ним, — тихим, монотонным голосом начал Родриго, не сводя глаз с мертвого лица Сигнуса. — Я просил Зофиила, чтобы он отвязался от Сигнуса, если не хочет довести его до могилы, как довел Плезанс и Жофре. Он отвечал, что они сами навлекли на себя смерть. Содомитам нет прощения ни в этой жизни, ни в будущей. Смерть Жофре — Божья кара за его распущенность. Сказав так, он развернулся и побрел прочь, и тут я бросил нож.

Внезапно мне вспомнились прокаженные в ущелье, забившие прохожего до смерти и готовые наброситься на Осмонда. Родриго кидает нож — прокаженный кричит и падает замертво. У меня заныло в груди.

— А руки? — Голос Осмонда дрогнул. — Ты отрубил ему руки?

— Да, его собственным ножом. Чтобы подумали, будто волк наказал Зофиила за воровство. Во всяком случае, так я говорил себе сам, но в глубине души хотел показать Зофиилу, каково приходилось тем, кого он унижал.

Воды реки блестели в рассветных лучах, словно полированная сталь. Где-то на дне лежал нож Зофиила.

— Когда вчера ты увидел в руке Наригорм нож, ты сказал, что на нем кровь Зофиила. Но тебя не было с нами, когда мы обнаружили тело! Это понял Сигнус и решил, что ты убил Зофиила вместо него, ради него. Он узнал правду, как Беатриса, и, как Беатрису, правда сгубила его...

Родриго зажмурил глаза, словно в приступе мучительной боли.

Завернув труп в плащ, мы крепко привязали его к спине Ксанф. Никто не знал, что делать дальше и куда идти. Хотелось убраться подальше от реки — видеть и слышать ее было невыносимо. Родриго брел по дороге, словно в забытьи, чуждый всему на свете. Даже Ксанф, казалось, понимала, что привязано у нее к спине, и ступала торжественно и грустно. Вел лошадь Осмонд. Мы позволили Аделе думать, будто Сигнус утонул по неосторожности, но сомневаюсь, что нам удалось обмануть Наригорм. Она знала, что Сигнус добровольно расстался с жизнью, знала и о том, кто убил Зофиила. Не было нужды что-либо ей объяснять.

Мы издали заметили мужчину и мальчика, которые возились в торфянике. Как же нужно бедствовать, чтобы вырезать из промерзшей земли торфяные глыбы! Бруски торфа окружали впадину в земле, еще несколько громоздились на санках. Местность вокруг выглядела пустынной и дикой. Наверняка беднякам предстоял еще долгий путь домой, но без топлива — чтобы приготовить то малое, что удастся добыть охотой, — им было не выжить.

Босоногий мальчишка заметил нас и предупредил отца. Они стояли с лопатами в руках, беспокойно дожидаясь нашего приближения. На мили вокруг простирались болота. Крестьяне веками добывали в здешних местах торф. Канава, в которой копались отец с сыном, быстро наполнялась водой. Даже если дождя не будет до середины лета, земля не скоро впитает в себя всю выпавшую влагу.

Когда мы приблизились, глаза мужчины остановились на закутанном в плащ трупе, который везла Ксанф. Он трижды перекрестился и отпрянул назад, потянув за собой сына. Нетрудно было догадаться, о чем он думает. Мы успокоили крестьянина.

— Не бойся, господин, это не чума. Он утонул.

Крестьянин еще раз смущенно перекрестился и подошел на пару шагов.

— Храни Господь его душу. Вон дорога мертвецов. Там кресты, сами увидите.

Впереди действительно виднелись темные каменные кресты, которые издалека можно было принять за череду одиноких кустов. Неудивительно, что крестьянин решил, будто мы держим путь на кладбище.

— А церковь там есть?

— Святого Николая Гасторпского. Только ходить туда незачем. Все равно викария больше нет.

— Чума?

Крестьянин снова перекрестился, словно простое упоминание о чуме было заразным.

— Наш викарий не стал дожидаться... ну, ее. Несколько лет подряд случались неурожаи, да и овцы почти все полегли. Многим в наших краях пришлось потуже затянуть пояса. А скоро и запасы подошли к концу. Куда там платить десятину! А если колодец пересох, можешь грозить ему вечным проклятьем хоть до Михайлова дня, все одно ни капли не выжмешь. Вот викарий и был таков — только его и видели. А когда пришла... она, ну... сами понимаете, так повымерла вся деревня, по крайней мере, те, кто сидел сиднем в своих домах.

Крестьянин снова перекрестился. Лишний раз не помешает, а рука не отсохнет.

Затем снова бросил взгляд на покойника.

— Вряд ли вам удастся найти в округе викария.

Крестьянин придвинулся поближе, словно боялся, что и у болота есть уши.

— Говорят, нориджский епископ разрешил отпускать грехи любому, если рядом не окажется священника. Я сам зарыл своих младшеньких на церковном погосте. Никто мне и слова не сказал, а все ж таки теперь они лежат в освященной земле. Кто вам мешает поступить так же?

Крестьянин заговорщически подмигнул.

— Мертвым все едино. По крайней мере те, кого уже зарыли, не жалуются.

Затем удивленно покачал головой.

— Кто бы мог подумать? Раньше и до ветру не сходишь без поповского благословения! А теперь Том, Дик или Гарри, да что там, любая баба тебя окрестит, обвенчает, отпустит грехи да похоронит. Сам епископ так сказал. Справляйтесь сами, священники вам ни к чему. И зачем мы платили им десятину все эти годы, а, добрые люди?

Неприметную тропу к кладбищу отмечали гранитные кресты, поставленные для тех, кому приходилось нести покойников из дальних мест, где не было своих погостов. Мы дошли по тропе до деревенской окраины. Крестьянин оказался прав: деревня обезлюдела. С виду ближний дом пустовал уже несколько месяцев, а огород зарос бурьяном. Осмонд привязал Ксанф к дереву.

— Лучше Аделе с ребенком и Наригорм подождать тут. В деревне могут быть мертвецы.

— А ты, Осмонд? — воскликнула Адела. — Зачем тебе рисковать жизнью?

Родриго начал снимать завернутое тело со спины Ксанф.

— Она права, Осмонд, останься с ними. Я смогу нести его в одиночку. И могилу сам выкопаю. Незачем идти туда всем.

— Я должен, — твердо возразил Осмонд, слегка покраснев. — Я говорил ему то, чего на самом деле не думал, и даже не потрудился извиниться. Раньше я не верил в историю про башмачника, убившего девочку, — ну, вы помните? Теперь верю, верю давно, а так и не удосужился сказать Сигнусу. Я слишком много ему задолжал, особенно после того, что он сделал для Аделы и малыша.

Родриго кивнул и сжал плечо Осмонда. Мне пришло в голову, что не только Осмонд — никто из нас так и не сказал Сигнусу, что мы ему верим. Осмонд взял лопаты, а Родриго перебросил покойника через плечо.

Мне в голову пришла неожиданная мысль.

— Стойте. Давайте похороним здесь русалку. Почему бы и ей не лежать на церковном погосте?

— Зачем? — вскинулся Осмонд. — Она же не человек! Нельзя хоронить ее в освященной земле...

— Урода? Калеку? Разве не так называл Сигнуса Зофиил?

Осмонд покраснел и отвернулся.

И вот впервые за долгое время мы добровольно вошли в чумную деревню — не за едой для живых, а чтобы похоронить мертвого товарища. Главная улица заросла травой, ставни и двери в домах болтались на петлях — наверняка их сорвали мародеры, искавшие дрова и еду. Еще страшнее были дома с заколоченными ставнями и черными крестами на окнах и дверях. Сколько мертвых гнило внутри, совсем рядом с кладбищем, где всем хватило бы места!

Внезапно мне почудилось, что за нами кто-то наблюдает. Темная тень метнулась за стену хлева. Родриго и Осмонд тоже вертели головами, явно что-то заметив. Неестественная тишина, висевшая над деревней, вгоняла в дрожь. Мы вздохнули почти с облегчением, когда костлявая дворняга выскочила из-за угла и зарычала на нас, по привычке охраняя дом, хозяева которого давно уже отдали Богу душу. Осмонд швырял в собаку камнями, пока та не отстала, но мы еще долго слышали ее возмущенный лай.

В углу одной из заколоченных дверей торчали расщепленные доски, словно кто-то живой отчаянно пытался выбраться из дома, набитого мертвецами. Дверь устояла. Страшно подумать, в каких муках умирал этот человек. Настигла ли его болезнь, поразившая родных, или добрые соседи уморили несчастного голодом?

Заколоченная церковь возвышалась над погостом. Перед бегством викарий позаботился, чтобы прихожане, не платящие десятину, лишились доступа к Всевышнему. Впрочем, возможно, он просто боялся, что голодная паства разнесет церковь по камушку.

Давно не кошенная трава пробивалась между дощечками, обозначавшими места захоронений. Было и несколько каменных плит на могилах селян побогаче. Лиса, вырывшая нору под одной из них, выволокла наружу пожелтевшие кости и череп. Надо бы прихватить их на обратном пути. Думаю, владелец костей не будет возражать, если его останки чудесным образом превратятся в мощи праведника. Все лучше, чем быть оскверненными зубами падалыциков.

Мы нашли место у самой стены, где дощечки сгнили от времени. Родриго и Осмонд взялись за лопаты. Вырыв кости, они аккуратно отложили их в сторону, намереваясь потом снова засыпать землей.

В нескольких ярдах от могилы Сигнуса, между двумя сгнившими деревянными крестами, нашло успокоение русалочье дитя. В ноздри ударил знакомый запах смирны, алоэ и сушеных водорослей. Предавать русалку земле было все равно что снова хоронить брата.

Помню, когда сдвинули плиту гробницы, чтобы положить туда голову, воздух наполнил тяжелый смрад, который не могли заглушить ароматы ладана и горящего воска. Помню рыдания матери и стиснутые зубы отца. Помню, что из глаз моих не пролилось ни слезинки. Все слезы были выплаканы в тот день, когда отец сказал: «Уж лучше увидеть моего сына на щите, чем среди трусов». И в тот же миг брат был обречен, и горькие слезы текли из моих глаз, пока не иссякли вовсе. Но в день похорон глаза мои даже не увлажнились, а веки саднило от нестерпимой сухости.

Замок клетки поддался не сразу — пришлось несколько раз подковырнуть его острым камнем. Крошечное тельце высохло и напоминало куклу из кожи. Как давно она умерла? Месяцы, годы назад? У меня с собой не было ничего, чтобы завернуть русалочье дитя, поэтому пришлось класть сморщенное тельце прямо в холодную землю. Рядом легла куколка.

Оставалось опустить в могилу зеркало. И вот передо мной впервые за долгие годы предстал мой чудовищный лик. Пальцы едва не разжались. Говорят, зеркала не лгут. Поистине, они глаголют жестокую и беспощадную правду. О, этот бугорчатый шрам, эта сморщенная пустая глазница! Внезапно меня затопили воспоминания о том дне, когда слуги впервые принесли мне зеркало. Они умоляли меня не настаивать, но безуспешно. Так вот почему, разговаривая со мной, все спешили отвести глаза, вот почему отворачивались мои сыновья!

Все эти годы перед моим мысленным взором вставало юное лицо, которого давно не существовало. Ныне вместо него предо мной предстал сморщенный, словно печеное яблоко, лик, пересеченный уродливым шрамом. Волосы поседели, синева здорового глаза подернулась блеклой голубизной. Губы, к которым некогда припадали с такой страстью, истончились, нежную кожу выдубили солнце и ветра. По цвету она напоминала высохшее русалочье тельце. Говорят, заглянув в зеркало, можно увидеть свою душу. Моя одряхлела и озлобилась.

На вес зеркало оказалось тяжелее, чем с виду. Так и есть — между круглой рамой и задней стенкой помещался тайник! Внутри лежал граненый кристалл, обрамленный широким серебряным кольцом. Кольцо испещряли эмблемы и усеивали жемчужины. Внутри кристалла прятался крошечный кусок кости. Передо мной были мощи, и, судя по оправе, не последнего из праведников. Услышав мой удивленный возглас, подошел Осмонд.

— Смотри, это реликварий. Он все время был в русалочьей клетке.

— А я думал, это простое зеркало.

— Зеркало и есть, реликварий сзади.

Как говорила та знахарка — хочешь что-то спрятать, оставь на самом видном месте.

— Чьи это мощи? — спросил Осмонд.

— Хм, разбитый потир и змея. Если эта птица — ворон, стало быть, мощи святого Бенедикта. Говорят, однажды завистливый священник перед тем, как подать вино и хлеб святому, отравил их. Змея означает яд. Когда Бенедикт благословил потир, тот рассыпался на куски. Тогда святой велел ворону унести отравленную облатку. Епископский посох — символ аббатской власти. А вот книга... Книга может означать устав, который святой Бенедикт создал для монахов.

— А это что за растение?

— Терновник. Колючками и крапивой монахи усмиряют плоть. А это, по-моему, розги, которыми выбивают порок и распутство.

— Неудивительно, что Зофиил так дорожил этими мощами! Как только он не завел себе настоящую розгу!

— Жемчужины означают чистоту и непорочность. Да, никаких сомнений, это мощи святого Бенедикта! Приход, лишившийся такой реликвии, много потерял! Обычно святого Бенедикта просят о безболезненной и мирной кончине. Наверняка мощи привлекали немало паломников.

— Значит, Зофиил украл мощи в Линкольне!

— Не сомневаюсь, что они краденые. Иначе зачем прятать святыню в русалочьей клетке? Хотя, может, украл их не Зофиил. Зависит от того, купил он русалку отдельно или вместе с клеткой. Три французских аббатства спорят о том, у кого хранятся настоящие мощи святого Бенедикта. Не знаю, кто из них прав, но, так или иначе, похищены мощи из аббатства в Монте-Кассино. Если Зофиил купил запертую клетку у торговца или рыцаря, возвращавшегося из Франции, он мог и не знать, что хранится внутри. На теле Зофиила ключей от ящиков не было. Впрочем, он мог прятать их в повозке.

Осмонд нахмурился.

— Деву Марию называют «чистым зерцалом». Святому Бенедикту понравилось бы, что его мощи заключены в зеркале.

— К тому же зеркало сохраняет силу и святость мощей и отражает черную душу демонов, которые хотят в него заглянуть. — При воспоминании о собственном отражении горестный вздох вырвался у меня из груди.

— Не стал бы Зофиил укрывать мощи в русалочьей клетке. Уж он-то никогда не допустил бы кощунства! — возразил Осмонд.

— Зофиил мог думать иначе. Жила когда-то русалка, которая стала святой. Смертной женщине Мургине было даровано тело лосося, и она не утонула. Святой Комгал из Бангора крестил ее. Говорят, хотел, чтобы его похоронили с ней в одном гробу. После смерти русалка совершила множество чудес. Мургину почитают как одну из святых дев. Зофиил мог рассудить, что русалочья клетка — лучшее место для того, чтобы скрыть мощи святого, который проповедовал целомудрие. Возможно, сказалась его любовь к магическим трюкам. Ему наверняка понравилось бы, что толпа, глазея на русалку, не замечает реликвария.

Осмонд посмотрел на сморщенное русалочье тельце.

— Еще вернее, что Зофиил намеренно спрятал мощи в клетке, рассудив, что волк вряд ли польстится на это чудище.

— А мне приятно думать, что нашелся ловкач, одурачивший бедного хитроумного Зофиила, который так трясся над своими сокровищами, а самого ценного не разглядел!

— Бедного! — возмутился Осмонд. — Тебе и вправду жаль этого негодяя?

— Мне жаль любого, кто, страстно желая заполучить что-то, не осознает, что уже давно этим владеет. Такая реликвия могла принести Зофиилу все, к чему он стремился, — славу, деньги, уважение. С мощами святого Бенедикта любой монастырь принял бы его с распростертыми объятиями!

— Может быть, он и собирался обосноваться в каком-нибудь ирландском монастыре, когда избавится от волка. — Осмонд взглянул на Родриго, который медленно и методично орудовал лопатой. — Если Зофиил украл мощи в Линкольне, волк вскоре снова нас нагонит. Думаю, епископ сказал ему, что искать.

Взгляд мой упал на крошечный обломок кости. Кости святого, по чьему уставу живут тысячи монахов и монахинь во всем христианском мире. Никогда еще мне не приходилось держать в руках подлинные мощи, если, конечно, они действительно подлинные. Ведь прошло столько лет!

Говорят, от настоящих мощей идет сила, словно тебя омывает струя теплой воды, или горячий источник начинает бить прямо из пальцев, а тело охватывает трепет. Еще говорят о многоцветном пламени, что танцует перед глазами, а кожу покалывает, будто от ожога крапивой. Люди, которым я продавал свои жалкие реликвии, клялись, что испытывают именно эти ощущения, потому что хотели верить. Хочу ли этого я? Есть ли во мне вера, которая позволит мне ощутить то, что столько лет моими усилиями чувствовали другие? Палец медлил, не решаясь прикоснуться к реликварию. Нет, не стану. Не хочу.

— Осмонд, видишь ли, я не думаю, что нас преследовал епископский наемник.

В глазах Осмонда появилось недоверчивое выражение.

— Теперь мы знаем, что он не убивал Зофиила.

Осмонд бросил одобрительный взгляд в сторону Родриго.

— Но Зофиил сам утверждал, что за ним гонится волк!

— Он также не раз говорил, как тяжело в наше время добывать пищу в глуши, даже с собаками. Зачем волку так рисковать? Он мог напасть на Зофиила в ту ночь, когда убили Жофре. Зофиила тогда тоже не было в часовне!

— Но ты слышал вой, камлот! Все слышали! Кто-то преследовал нас, и если не епископский волк, то кто? Волк настоящий?

— Почему ты решил, что это именно волк? Будь он даже полуволком-полусобакой, мы бы заметили, как он рыщет вокруг лагеря!

— Так, ради всего святого, скажи, если это был не человек и не зверь, то кто же?

Внезапно сзади раздался пронзительный визг. Мы резко обернулись. В нескольких ярдах от нас на земле скорчилась женщина: нагая, колени расставлены, пальцы хищно протянуты к нам. Ей было не больше двадцати. Растрепанные волосы, тело, с головы до ног облепленное грязью, обвисшие груди, болезненно торчащие ребра, ручки-веревочки — и громадный раздутый яшвот. Кровь Господня, пусть в ее утробе окажутся черви, а не младенец!

Женщина уставила в меня грязный когтистый палец.

— А я тебя знаю. Ты — смерть, ты пришла меня мучить.

Она изо всей силы залепила рукой по собственной голове, словно пыталась вытряхнуть что-то из уха.

— Осмонд, только тихо. Быстро засыпь могилку, чтобы она не заметила. Я сам с ней разберусь.

Женщина встала на четвереньки.

— Не тронь меня, не тронь! — взвизгнула она.

— Я не за тобой. Как тебя звать?

Хитрая улыбка появилась на чумазом лице.

— Никогда не называй им своего имени, иначе они возьмут над тобой власть. Пока они не знают твоего имени, они не смогут тебя забрать. О, они всегда спрашивают мое имя, только не на такую напали, меня не проведешь.

Несчастная прижала ладошки ко рту, словно боялась проболтаться.

— Ты и раньше разговаривала со смертью?

Бедная дурочка задрала голову, провожая глазами шумную стайку грачей.

— Она хитрая, хочет меня надуть. Говорит разными голосами: то как птицы, то как дождь.

— Скажи мне: смерть, она большая?

Безумная снова стукнула себя по уху, затем подняла обе руки, соединила большие и указательные пальцы и, глядя на меня в образовавшиеся окружности, ответила:

— Ма-а-ленькая, как хрен собачий.

— В следующий раз, когда смерть придет за тобой, поймай и посади ее в эту клетку.

Дурочка склонила голову набок, затем осмелилась подползти ближе и сморщила нос, вдыхая незнакомый аромат:

— Как это?

— Чуешь запах? Смерть без ума от этого запаха. Как только она заползет внутрь, захлопни дверцу, и больше она тебя не потревожит.

Схватив клетку, женщина отползла на безопасное расстояние и принялась что-то тихонько напевать, ощупывая и обнюхивая подарок. На мое плечо легла чья-то рука.

— Не стоит кликать смерть без нужды, камлот, — сказал Родриго. — Она и так подобралась слишком близко.

— С клеткой бедняжке будет не так страшно. Пусть хоть это утешит дурочку.

Родриго улыбнулся, заставляя меня гадать, увижу ли я когда-нибудь снова его улыбку.

Мы оставили безумную с клеткой на кладбище и вернулись той же дорогой. По пути мы не разговаривали и не оборачивались, стремясь как можно скорее оставить позади страшное место.

Когда-то в этих опустевших домах со слепыми окнами играли и смеялись дети. Внезапно мне мучительно захотелось узнать, что сталось с моими детьми. Пережили они нынешнюю напасть? Сейчас сыновья уже взрослые и наверняка сами успели обзавестись потомством. Встретят меня на дороге — и не признают. Только бы они были живы! Почему все на этом свете так хрупко, так ненадежно? Перед глазами вставали окна и двери моего дома — с заколоченными ставнями и черными крестами. Если они умерли, есть ли где-нибудь на белом свете их могилы? Неужели Господь допустит, чтобы мои сыновья остались непогребенными?

Когда мы достигли последнего дома, чумазая кладбищенская дурочка на четвереньках выскочила на дорогу и остановилась прямо перед нами. В руке она держала половину окровавленной кроличьей тушки.

— Еда, — сказала она и протянула мясо. Затем положила его прямо в грязь на дорогу — как прежде я клетку — и отползла назад.

— Еда, — снова повторила она, — пусть смерть поест.

Осмонд схватил мою руку, словно и впрямь испугался, что я польщусь на угощение.

— Спасибо, но у нас хватает еды. Ешь сама.

Сквозь нечесаные космы дурочка бросила на меня лукавый взгляд, метнулась к подарку, одним движением содрала с кролика шкуру с мехом и жадно вонзила зубы в сырое окровавленное мясо.