Мемуары учёной дамы

Прощание с Алтаем

Все мы, приехав по собственному выбору или независимо от него, что-то отдав Горно-Алтайску и что-то приобретя взамен, покидали его ради более «столичных» мест: уехали Образцовы, Бочаровы, не задержалась семейная пара экономистов Вальтухов, перебрались в Новосибирск Зарибко с Голубчиковым, в Академгородок — Демидовы, почему-то прошел мимо меня отъезд семьи И. Е. Семина, но именно он выразил то общее настроение, которое оставлял в наших сердцах и памяти Горный Алтай. В повседневном течении дней, преисполненных семейных и трудовых забот, эмоциональным всплеском отозвалось его письмо. «Любезнейшая Людмила Павловна», — со старомодным изыском писал он, что не резало уши, ибо так органично сопрягалось с неординарной натурой моего бывшего коллеги. Писал же он о том, как часто на новом месте предается невольным воспоминаниям о работе, людях, природе Горного Алтая и что издали он действительно видится голубым и как живой родник памяти сливается с любимым мотивом о невозвратимости прожитых там лет: «Помните?

Но тогда еще ничего, кажется, не предвещало больших перемен в повседневном течении моей жизни. Я уже так впряглась в учебно-педагогический процесс и управление семейными делами, что боялась самой мысли о возможном нарушении достигнутого равновесия. Муж придавал семье полноту и гармонию. Он был признанный и неоспоримый глава семьи, но управляющим семейными делами была я. Свободы отдаться делу, карьере, общественному долгу у него всегда было больше, чем у меня, по определению. Став матерью уже профессионально состоявшимся человеком, я никогда не сомневалась в том, что имею возможность работать с полной отдачей, любовью и интересом к делу лишь благодаря здоровью детей. Свою онтологическую предназначенность к их взращиванию и воспитанию я осознавала спокойно, без каких-либо колебаний, сомнений и переживаний. В этом отношении и свой карьерный рост соразмеряла с интересами семьи.

Работая на филфаке, я мало интересовалась кадровыми перестановками, а они происходили: кого-то смещали, повышали, переизбирали, кто-то уезжал, появлялись новые преподаватели. Когда пригласили в ректорат, не придала значения; войдя в кабинет, удивилась только присутствию кого-то из областной администрации. Предложение возглавить кафедру русского языка и литературы было полной неожиданностью, к такому повороту своей биографии готова я не была, поэтому, как могла, пыталась защититься весомыми аргументами: учебная нагрузка у меня и без того огромная; часто болеет и буквально перегружен делами муж, так что ответственность за семью в основном несу я; бытовые условия по-прежнему оставляют желать лучшего: вода, дрова, печь; и, в конце концов, я еще не кандидат наук и мой статус не отвечает должным требованиям. Но административный напор был так силен, что, ощутив бессилие дальнейшего сопротивления, я уже едва сдерживала слезы, и тут нечаянно сорвалось: «И что я буду делать с этими старыми девами?!»

Отказа моего не приняли, аргументы сочли неубедительными: утверждение в степени кандидата наук — дело, мол, недалекого будущего, а в остальном сломили обещаниями — и квартирные условия улучшить, и с устройством детей помочь, и в столичных командировках не отказывать, и… А на другой день остановила меня Д. «Позвольте заметить, Людмила Павловна, — сказала она, — я, может быть, и старая, но не дева… Примите это на всякий случай к сведению…»

Моя работа в новой должности заведующего кафедрой — настоящая круговерть, «без сна и отдыха»: распределение нагрузок, программы, планы, совещания, школьная практика, заочное отделение, кадровые проблемы, профессиональный рост работников кафедры, научная и кружковая работа студентов, необходимость реагировать на всякого рода циркуляры и инструкции сверху… Нельзя сказать, что с кафедральной работой я была совсем не знакома, все-таки росла и формировалась я в этой среде многие годы, но взгляд на нее со стороны существенно отличается от целинной вспашки собственными силами. Сохранился дневник этого года: в нем, как говорится, «ничего личного»: планы, списки неотложных дел, где рядом с пунктом «а» — «лекция по С. Ш., у историков, 2-я пара» — пункт «б»: «отнести в мастерскую ботинки Е.» и на равных с «заседанием кафедры» значится: «взять справку в детской консультации». Никто не отменял ни плотного потока моих лекций и семинаров, ни обязанностей добродетельной супруги и заботливой матери. И была еще серьезная общественная работа: я возглавляла общество «Знание», вела литературный календарь, читала лекции для населения, выступала на радио… И я еще была очень молода, мне исполнилось 33 года, и я не утратила девичьей внешности, и мне все еще нравилось нравиться людям. Я испытывала род какого-то опьянения от этой обманчивости моего внешнего облика, от игры контрастов между «видом» и «сутью», «формой» и «содержанием». Когда приехала в Москву на совещание заведующих кафедрами, проходившее в пединституте им. Ленина, гардеробщик отказался принять мое пальто: «У студентов своя раздевалка. Сегодня даже аспирантов не раздеваю, потому как всесоюзное собрание заведующих…»

Начальство выполнило свое обещание: квартиру мы получили в доме по улице Социалистической, в нижнем этаже которого размещался магазин «Продукты», и по жилищным условиям Горно-Алтайска она превзошла наши ожидания. Три большие комнаты располагались вдоль длинного коридора. Из необходимых удобств не было только горячей воды, разумеется, телефона, но без этих изнеживающих благ цивилизации жил весь город. Зарабатывали мы уже прилично и не без удовольствия предались квартирному благоустройству: купили спальный гарнитур, заказали книжные стеллажи, в доме появились предметы, проходившие по разряду бытовых излишеств, — ковры, сервизы. Было где разгуляться детям: в просторном коридоре можно было разъезжать на велосипеде. Рядом, буквально через забор, находился детсад, куда определили Лизу, Дима же выговорил себе право, соблюдая условия домашнего договора, в детсад не ходить, а со следующего года должна была начаться его школьная жизнь. Теперь мы могли произвести на вновь прибывающих в Горно-Алтайск впечатление благоустроенных старожилов. Но это не освобождало мое сознание от мыслей о сохраняющемся в стране квартирном вопросе: собственные переживания квартирной неустроенности еще не заросли травой забвения.

Как-то в сибирской командировке оказался один из старших друзей Евгения. Имя Валентина Каманкина я неоднократно слышала от мужа при его воспоминаниях о годах учебы в МГУ: фронтовик, он был членом партбюро экономического факультета и курировал их студенческую группу. После окончания университета он остался в Москве, а тут из командировки в Барнаул специально завернул в Горно-Алтайск, чтобы встретиться с младшим коллегой, помня, очевидно, мятежную юность, не всегда укладывавшуюся в рамки комсомольско-партийной благонамеренности.

Что ожидал он увидеть в провинциальной жизни своего подопечного, к каким впечатлениям его горно-алтайского бытия себя готовил, трудно сказать, но что все пошло не по сценарию, не заметить было нельзя. С наголо бритой головой, в очках, с портфелем, в мятом с дороги костюме швейпромовского производства, галстуке с раз и навсегда повязанным узлом, он готовился, очевидно, к роли строгого наставника-ревизора, а тут — бьющее в окна солнце, гуляющий по комнатам горный сквозняк, говорливые, не прячущиеся за спины родителей дети, так и норовящие перехватить у взрослых инициативу общения… С нескрываемой завистью задержавшись у книжных стеллажей, согласился «попить чайку» и ревниво обронил: «Так жить можно. И детей заводить». Так и сказал: «заводить». Уходя, вздохнув, добавил: «Пожили бы как я…»

Это «как я» мы с Евгением имели возможность наблюдать, побывав в гостях у его сокурсника, когда остановились в Москве по пути в Горький. Удачно устроившись в гостинице «Бухарест», в которой как-то раз жила я еще в аспирантские годы, мы отдались визитам и прочим столичным вольностям-соблазнам — походам по магазинам, кино, театрам… Сокурсник Евгения был коренной москвич, единственный сын одинокой мамы, что, очевидно, и послужило одним из аргументов для его распределения в Москву. Он работал в журнале «Вопросы экономики», что было весьма престижно, привлекал внимание броской внешностью, но женат не был по той лишь простой, как мычание, причине, что жену было привести некуда. Жили они с мамой в однокомнатной квартирке, уютной и красиво, как бонбоньерка, убранной, где присутствие сына обнаруживал лишь письменный стол, задвинутый в угол, и примостившаяся рядом книжная этажерка.

Наш визит совпал с приходом двух московских барышень «на выданье», подруг хозяина. Я уверенно входила в роль замужней дамы, очень скучала по оставленному на целый бесконечный год сыну и не без иронии наблюдала за стараниями девиц казаться беспечными и беззаботными, всецело поглощенными игрой с хозяйским котенком. Судя по напряженной позе хозяйки, ни их наигранная шаловливость, ни кокетливые вскрики от соприкосновения с кошачьими коготками не умаляли ее подозрений в серьезности их посягательств на свободу сына.

Каждый раз, бывая в Москве, Евгений встречался с сокурсником, я интересовалась его судьбой. При жизни мамы он оставался холостяком, когда же ее не стало, жениться оказалось поздно. Квартирный вопрос многим испортил жизнь. Но ловя ревниво-завистливый взгляд В. Каманкина на наше квартирное раздолье, мне хотелось сказать: «Перебирайтесь, дорогой, из Москвы в Горно-Алтайск. Здесь вас встретят с распростертыми объятьями, не пройдет и десяти лет, как будете вы обладателем такой же квартиры».

Переселение в благоустроенную по горно-алтайским понятиям квартиру сняло множество бытовых проблем, позволило полнее отдаться кафедральным делам и проблемам. Ко времени моего заведования — по причине отъезда многих специалистов и обнаружившегося дефицита кадров — кафедра существенным образом поменяла свой профиль: она стала комплексной и называлась теперь кафедрой русского языка, русской и зарубежной литературы. Под одним началом оказались и «язычники», и русисты, и зарубежники. К тому же ее пополнили новые люди, среди которых были молодые специалисты, что актуализировало проблему их профессионального роста, организации их научной работы. Мне пришлось впервые столкнуться и с организацией педагогической практики студентов. Тут разверзлась такая бездна проблем, что трудно было не впасть в отчаяние.

Однако мои жизненные планы мало что стоили сами по себе, в отрыве от того, как складывались профессионально-служебные перспективы мужа. Его работа преподавателя политической экономии, склонного к тому же к активной исследовательской деятельности, даже более, чем моя, была связана с общественными сдвигами и поворотами. Так сложилось, что ко времени нашего профессионального возмужания парадигма господствовавшего целые десятилетия отношения человека к природе обнаружила полную свою несостоятельность, в духовный оборот общества вошло понятие экологии, ориентирующей не на борьбу и противостояние природе, а на ее сбережение и гармоническое сосуществование с ней.

В литературе провозвестником этого животворящего процесса стал Леонид Леонов с его «Русским лесом», эстафету дружно подхватили многие — В. Распутин, В. Чивилихин, В. Солоухин, с экологической проблематикой непосредственно на материале Алтая в литературу вошел С. Залыгин. В силу уникальности природы Горного Алтая экологическое движение обернулось здесь острым противостоянием взглядов, обрело даже форму общественной борьбы, как и на Байкале. И смысловая направленность лекционного курса преподавателя политической экономии Е. Д. Малинина, и исследовательские выводы его научных статей с течением времени вошли в глубокое противоречие с хозяйственной политикой областного руководства Горного Алтая. Партийным деятелям, находившимся тогда у руля, недоступным оказалось понимание того, что превращением Горного Алтая в рядовой промышленный район они покушаются на его уникальное природное своеобразие — то самое богатство, которое при разумном использовании и способно обеспечить его будущее.

Искренняя человеческая убежденность Евгения Дмитриевича в том, что проводимая властями политика безоглядной экономической интенсификации области вредна, опасна, по существу — антинародна, что широковещательные планы строительства гидроэлектростанций, добычи ископаемых, открытия ртутных и прочих рудников необходимо строго соотносить с охраной природных и исторических реликтов Алтая, столкнулась с непробиваемостью партийной ортодоксии, подавляющей силой промышленно-экономической прагматики. В ответ на его докладные записки в высокие инстанции последовали обвинения в пропаганде антимарксистских взглядов, идейной слепоте, предательстве народных интересов и т. д., сопровождающиеся вызовами в партийные органы, проработками на партбюро, угрозами изгнания из партии. Не было понимания и на родной кафедре, которой бессменно руководил Я. И. Бражников, коммунист еще ленинского призыва.

С некоторых пор невозможно было не почувствовать углубляющегося различия в характере наших профессиональных связей с Горно-Алтайском, прежде всего — с институтом. В той степени, в какой институтское руководство беспокоила возможность моего отъезда и, следовательно, опасность оставить одну из ведущих кафедр без зава, в той же мере не возражало оно против мирного расставания с преподавателем, порождающим атмосферу опасной дискуссионности.

Далеко не случайны были частые и долгие отлучки Евгения Дмитриевича в новосибирский Академгородок: там проходили годы его заочной аспирантуры, состоялась защита кандидатской диссертации, сложились добрые отношения с научным руководителем Л. В. Стародубским, так что предложение трудоустройства в Институте экономики и организации промышленного производства СО АН СССР последовало логично и принято было с готовностью: растущий научный центр манил своими и профессионально-карьерными, и бытовыми перспективами.

Разум наступал на чувства: мои внутренние сомнения были бы, наверное, острее и упрямее, если бы не видела я, как близко к сердцу принимает их Евгений, если бы не чувствовала, как внутренне обременен он ответственностью передо мной, как глубоко небезразличен ни к моему душевному состоянию, ни к моим профессиональным интересам.

Прибытие новых специалистов, отъезды-расставания с уже поработавшими здесь воспринимались как имманентное свойство кадровой системы Горно-Алтайского пединститута. Настало и наше время отъезда из Горно-Алтайска.

Стояло такое же яркое, лучезарное и радостное лето, город по-прежнему вольно дышал воздухом горного разнотравья, как и тогда, десять лет назад, когда я ступила на его дощатый тротуар… Но теперь я была не одна: по одну руку был муж, по другую — в предвкушении интересного путешествия нетерпеливо прыгали дети…

Что-то потеряно, но сколько приобретено…

После отъезда мне всего лишь дважды довелось побывать в Горно-Алтайске, еще до того как успели затронуть его послеперестроечные перемены, и это было связано с участием в научных конференциях. Поразило тогда несчетное множество встреч с людьми, знавшими и помнящими меня, и это были не обязательно выпускники литфака! И как светились их глаза, как живо вспоминали они подробности: помнили интонации голоса, выступления по радио, мои приезды в горные аймаки с лекциями по линии общества «Знание», мою работу с заочниками…