Настоящая радуга

1

К началу девяностых годов в Бирме наступило спокойствие — спокойствие сломленной страны. Пути назад уже не было, возвращение к прошлому стало немыслимым, так как монархия как знамя изжила себя, а д. А национально-освободительного движения в новых, демократических формах еще не настало время, еще не созрели те силы — национальная буржуазия, интеллигенция, рабочий класс, которые позднее, уже в XX веке, стали во главе борьбы за освобождение.

Конец прошлого века знаменовался усилением интереса в Европе к экзотике, к путешествиям в тропические страны. С одной стороны, возникшая колониальная литература создавала пусть не всегда правдивую, ни зато занимательную картину таинственного Востока, с другой стороны, развитие транспорта привело к облегчению самой процедуры путешествия. Регулярные пароходные рейсы и железные дороги, прорезавшие Индию, Бирму и Французский Индокитай, в несколько лет превратили в воспоминание былые подвиги путешественников, избиравших средством передвижения лошадей, а то и собственные ноги. Теперь в Бирму и Нидерландскую Индию, в Сингапур и Макао мог попасть любой состоятельный господин (или даже дама) со склонностями к перемене мест: везде, и в Сайгоне и в Рангуне, можно было рассчитывать на европейскую гостиницу, колониальный сервис и — при наличии связей — на место и клубе или гостиной местной знати.

И таких путешественников на рубеже веков появляется множество. Они спешили разглядеть достопримечательности, они склонны были видеть тайны и ужасы в том, в чем их не было, и полностью игнорировать их там, где их можно было бы увидеть. Среди них были и русские путешественники, не оставившие никаких следов своего пребывания на Востоке.

Рассказывать здесь о них и неинтересно и не нужно. Но среди в общем немногочисленных русских, посетивших Бирму после покорения ее англичанами, были и фигуры любопытные, встречались зоркие наблюдатели или неплохие литераторы.

Например, князь Константин Вяземский.

Его портреты появлялись время от времени в разделах светской хроники или на обложке журнала «Вокруг света». Обычно князь, англизированный, элегантный, стоял, опершись рукой на гриву ручного льва, или целился в оленя. Князь был красив, образован и честолюбив. Склонность к путешествиям и охота к перемене мест отлично уживались в нем с искренней любовью к комфорту, страсть охотника и авантюристические порывы соперничали со светскими причудами и спесью.

И все-таки к зауряд-путешественникам отнести князя никак нельзя. Странное смешение черт характера привело его к весьма нестандартным поступкам. И большая часть их отражена в его дневниках. Двенадцать тетрадей дневника Вяземский опубликовал, тридцать девять остались в рукописном фонде Библиотеки имени И И. Ленина. Всего — ни мало ни много —5000 страниц, вносящихся лишь к его второму путешествию.

Первое путешествие Вяземский совершил еще в 1883–1884 годах вокруг Средиземного моря. И уже тогда, хоть путешествие это было свадебным, Вяземский совершил его именно так, как совершит и второе — верхом.

В век пароходов и железных дорог Вяземский был оригиналом и анахронизмом. Это был снобизм, спорт, но и снобизм, и спорт полезного свойства: с коня путешественник видел куда больше, чем из окна вагона.

Вяземский и его жена путешествовали почти год. Они выехали из Стамбула, пересекли Турцию, а затем проехали в Египет через Сирию, Палестину и Синайскую пустыню. Добрались до Марокко, потом повернули обратно, проникли в Судан и в июне 1884 года вернулись на Кавказ. Нельзя сказать, что путешествие было легким, но молодая княгиня выдержала все трудности пути. Хотя в следующее, еще более амбициозное путешествие ехать уже не решилась.

Была у Вяземского мечта — проехать в седле через всю Африку от Египта до мыса Доброй Надежды. Этот план, который мог бы выдвинуть его в число самых и известных путешественников, не удался. Тогда им овладела другая мечта: Индия — Китай — Тибет… Вяземского влекли рекорды. Рекорды, правда, могли стать лишь условными: ведь сравнивать было не с чем. Тем не менее, если бы ему удалось пройти верхом всю Азию он стал бы единственным в мире человеком, сделавшим это.

Вяземский обратился за содействием к Географическому обществу. Географическое общество в поддержке и покровительстве отказало. И не потому, что что члены общества — крупнейшие географы России — были некомпетентны в таких вопросах, — наоборот, именно потому, что они отлично понимали цену рекордам Вяземского. В научную ценность путешествия они не верили: ведь им известны были достижения молодой четы Вяземских и известно было, что путешествие для Вяземского, по его же собственным словам, «как бы не прекращающееся театральное зрелище, и притом самое фантастическое».

Сам же Вяземский в дневниках выдвинул другую, куда менее правдоподобную причину отказа. Он пишет, что Географическое общество попросту не поверило в возможный успех такого грандиозного замысла.

Итак, 6 июля 1891 года князь Вяземский попрощался с женой и в сопровождении повара, переводчика и слуг отправился поездом в Нижний Новгород. Там он пересел на пароход и поплыл по Волге и Каме. От Перми до Тюмени он вновь добирался поездом, а дальше на тройке в почтовой бричке поехал через Томск и Иркутск в Кяхту. Здесь он получил в сопровождение несколько казаков, и небольшой конный отряд пустился в путь через пустыню Гоби.

Стоит повторить, что путешествие Вяземского, хоть и отдававшее причудой богача, не было легким и простым. Ведь за последовавшие годы он проехал более сорока тысяч верст верхом.

Осень и зиму 1891 и весну 1892 года Вяземский провел в Китае, пересекши его с северо-запада на юго-восток. Затем начался Индокитай. Путешественник побывал в Аннаме, Камбодже, Тонкине и Кохинхине. Оттуда поправился в Сиам. В Бангкоке он повернул на запад и 5 декабря 1892 года пересек бирмано-тайскую границу в районе деревни Меа. Уже полтора года Вяземский в пути, но до конца путешествия далеко, и он не поддается усталости.

Сейчас приходится лишь жалеть, что замечательный спортсмен и неутомимый кавалерист оказался плохим наблюдателем и слабым литератором. Он добросовестно исписывал тетрадь за тетрадью, но видел он удивительно немного, хотя побывал в весьма труднодоступных местах и должен был бы на основе виденного создать интереснейшее описание Азии.

И все-таки Вяземский оказался первым русским путешественником, побывавшим на окраинах Бирмы, и местах, где даже англичан видели лишь во время карательных экспедиций.

Вяземский был аристократом и, как таковой, отлично ощущал свое родство с британскими лордами и пэрами Франции. Поэтому покорение европейцами стран Азии его никак не смущало, было в порядке вещей. Но — удивительное дело — стоило ему пересечь бирманскую границу, как настроение его начало заметно меняться.

Прежде всего он заметил любопытную вещь: бирманцы не уступали дороги белому человеку. Казалось бы, аристократическая натура Вяземского должна была возмутиться. Но не тут-то было. Независимость и гордость бирманцев понравились путешественнику. В то те время приняли гостей в деревне очень радушно, хоть никто и не приказывал крестьянам этого делать. Путешественников разместили, накормили и притом отказались взять с них деньги.

И вот, может быть частично и под влиянием первой встречи на бирманской земле, Вяземский проникается к Бирме и бирманцам сочувствием и симпатией. Его поражает все — и архитектура страны, и ее пейзажи, и одежда, и быт людей. Англоман и аристократ постепенно все больше становится на сторону бирманцев, и в дневнике его появляются довольно резкие высказывания о новых хозяевах Бирмы.

От деревни Меа путешественники отправились на юг, к портовому городу Моулмейн. Часть пути Вяземский для экономии времени проделал на небольшим пароходе. Уже здесь он весьма критически отметил порядки, введенные англичанами в Бирме. Так, обнаружилось, что бирманцам ехать в первом классе запрещено, а в то же время цена билета второго класса, значительно уступавшего первому и отведенного бирманцам, ни на анну меньше, чем первого, европейского. «Это вполне по-английски», — вырывается у Вяземского.

Моулмейн, первый крупный бирманский город, поразил Вяземского. «Перенесите человека прямо из Европы разом сюда, и он вообразит себя в каком-то волшебном царстве, не от мира сего, так тут все мило, красиво, поэтично устроено. Даже я, проехавший Китай, Вьетнам, Сиам и видевший там множество разнообразных xрамов буддийской архитектуры, даже я был поражен и и нескольку часов гулял среди здешних изящных храмиков, восторгаясь на каждом шагу новыми, не виданными еще мною постройками… Архитектура бирманская совершенно своеобразная… Это надо посмотреть самому, никакой даже самый тщательный и искусный пересказ не даст понятия об этих прелестях, это нужно высмотреть самому, и, увидев хоть раз, на всю жизнь сохраняется неизгладимое впечатление».

В Рангун Вяземский, объехав Южную Бирму, попал в конце декабря 1892 года. К тому времени он уже многое узнал об обстоятельствах последней англо-бирмайской войны. И составил свое собственное, далеко расходящееся с официальным английским мнение о причинах и ходе завоевания Бирмы. «Англичане напали на Тибо втихомолку, — пишет он в дневнике, — без объявления войны». Дальше в речи князя появляется явная ирония. Он рассказывает о том, как английский командующий собрал бирманских министров и сказал, что любвеобильное сердце великой королевы Виктории болело, видя, как Бирма дурно управляется и как народ бедствует, а потому с нынешнего дня все подати, увеличенные вдвое, они должны передавать своевременно английским чиновникам». А для того чтобы бирманцам стало ясно, что теперь не до шуток, тех, кто не сразу отозвался на отеческий призыв, казнили.

В Верхней Бирме было все еще неспокойно; И, возможно, поэтому, а возможно, подозревая в Вяземской русского разведчика, командующий английскими войсками в Бирме отказал ему в разрешении отправиться на север страны. Лишь нажав как следует на губернатора Бирмы и воспользовавшись, очевидно, крупными связями в вице-королевстве индийском, Вяземский все-таки добился разрешения продолжить путешествие на север.

Следующим важным пунктом на пути Вяземского оказался Мандалай. Здесь он остановился в самой лучшей гостинице, принадлежавшей французам. Немедленно исчезла усталость. Были рады и хозяева: представился случай сорвать с русского барина солидный куш за услуги. Знакомство с Вяземским началось с воспоминания, как за год до того в этих номерах гостиницы отдыхал такой же славный путешественник из России, как и он. Вот только беда, запамятовали, как его звали. Кажется, Голицын, князь Голицын. Вяземский, по-видимому, не очень-то обрадовался этому известию. В дневнике он лишь скупо зафиксировал рассказ хозяина гостиницы о том, что здесь год тому назад останавливался русский, некий князь Голицын, прибывший в Мандалай из Индии после путешествия по Кашмиру и Непалу. Это даже немного испортило настроение Вяземскому: ведь он был убежден, что он первый русский князь в этой экзотической и неведомой стране. Досадно и нам, что мы ничего не знаем о пребывании Голицына в Бирме в 1891 году, в том году, когда там был и Григорий де-Воллан. Неведомо также, куда Голицын направился из Бирмы и какие от этого остались следы в письменных свидетельствах. Возникает и другой вопрос: был ли вообще кто-нибудь из Голицыных там? Может быть, выдумали Голицына хозяева гостиницы, чтобы заставить Вяземского раскошелиться? Но не будем гадать. Важно другое — то, что Бирма и бирманцы покорили Вяземского. На всю жизнь запомнился ему Мандалай. «Это поистине оригинальнейший город всей Бирмы и прелестнейший на всем Крайнем Востоке» — решил Вяземский. Он много времени провел и Мандалае и с горечью писал о том, что английские власти не проявляют никакой заботы о разрушающихся памятниках бирманской старины. Отдал должное Вяземский и искусству мандалайских ремесленников и художников. Он часто бывал в ремесленных кварталах.

«Здесь, — писал он, — кипит непрестанная деятельность. Прядут, шьют, вырезают по дереву, рисуют, и очень талантливо. Бирманцы в высшей степени одарены воображением. Я с наслаждением рассматривал их работу».

Прощаясь с Мандалаем, Вяземский поднялся на холм, господствующий над городом. «Да, поистине можно сказать, что человек, хоть раз в жизни увидевший подобную картину, уже не может называться несчастным, что бы потом с ним ни случилось».

После Мандалая Вяземский совершил поездки по другим древним городам Бирмы, побывал в бывших столицах — Аве, Амарапуре, Сагайне. Чувствовал он себя прескверно — сказывались усталость и болезни, приобретенные в джунглях Индокитая. Но Вяземский, в чем ему отказать нельзя, был упрям и настойчив. Он и дальнейший путь избрал трудный — через горы северо-западной границы Бирмы.

От Мандалая Вяземский спустился на пароходе к месту впадения в Иравади ее крупнейшего притока реки Чиндвин, а затем поднялся по Чиндвину. Пароход шел медленно. Он был гружен боеприпасами: покорение Бирмы еще не закончилось. Навстречу, тоже медленно, шел другой пароход, с ранеными карателями, подавлявшими восстание чинов.

Снова городок. Спутники по пароходу, английские офицеры, отговаривают путешественника: вас обязательно пристрелят в горах. Вяземский только улыбается: Он верит, что с ним в Бирме ничего плохого не случится. Он прощается с попутчиками и, купив лошадей, продолжает путь по горным тропам, по джунглям, мимо последних бирманских горных деревушек, в Манипур. В Индию.

В феврале 1893 года Вяземский добрался до Калькутты. Три месяца провел в путешествии по Индии, оттуда проник через Гималаи в Тибет. И дальше — через Памир, Бухару, Персию, Кавказ — на родину, куда он прибыл уже в 1894 году.

Через двадцать лет после неудачного путешествии Петра Ивановича Пашино Вяземский смог проделать тот маршрут, который Пашино мечтал пройти. Но Пашино был инвалидом, без денег, без помощников, Вяземский же был здоров, окружен охраной и мог не думать о деньгах. Но главное — не в этом. Главное в том, что за двадцать лет обстановка в тех местах настолько изменилась, что ни религиозные суды фанатиков, ни местные властители не угрожали путешественнику. Границы колониальных держав России и Англии уже почти сомкнулись в Центральной Азии — раздел Азии подходил к концу. И Вяземский практически не покидал земель, попавших под власть той или иной европейской короны.

Так и закончилось это почти фантастическое по масштабам путешествие. И было забыто, причем заслуженно. Соверши его человек типа Пашино или Минаева, оно вошло бы во все хрестоматии. Но совершил его спортсмен, который соревновался лишь сам с собой, хоть и не лишен он был искренних движений души и умения находить и оценивать прекрасное, если оно встречалось в пути.

2

А вот другой русский путешественник, побывавший в Бирме в те годы, относился совсем к иному типу людей. И путешествие его интересно с иных позиций, нежели путешествие Вяземского. Это не князь-спортсмен, но — царский дипломат, российский чиновник, следующий к месту своей службы, человек наблюдательный, образованный и весьма критически настроенный к англичанам, хотя вряд ли его можно отнести к числу прогрессивно мыслящих людей. Он воспринимает колониализм вообще как благо для азиатских народов, но к колониализму британскому относится весьма отрицательно, скорее из патриотических, нежели из социальных соображений.

Имя этого дипломата — Григорий де-Воллан, и его путешествие по Азии также пришлось на начало девяностых годов прошлого века. Григорий де-Воллан не только объехал Египет, Индию, Бирму, Индонезию, Сиам, Индокитай, но и оставил интересные заметки об этом путешествии.

Если сравнивать его записки с дневником Вяземского, — а всегда хочется сравнить впечатления людей, увидевших какую-либо страну в одно и то же время, — то кажется, что этих путешественников различает в первую очередь отношение к виденному, обусловленное разными задачами, которые они себе ставили. Вяземский, несмотря на свой титул и средства, всегда оставался просто туристом, де-Воллан был государственным деятелем, представителем правительства, не бог весть каким по чину, но все-таки представителем. Если же сравнивать его, например, с Минаевым, то и здесь мы усмотрим очевидную разницу. Ведь Минаев был типичным русским интеллигентом, сочувствовавшим страданиям Бирмы, ценившим ее цивилизацию и относившимся к стране как лицо объективное и весьма благожелательное. Де-Воллан был продолжателем линии Бирса и Бирчакова, советовавших в свое время погодить с признанием Бирмы, не вмешиваться, отсидеться, не рисковать, не защищать… Правда, за несколько лет, прошедших со дня гибели бирманского королевства, позиции русский дипломатии изменились, и записки де-Воллана, особенно в той их части, которая касается путешествия по Индии, отражают эти перемены. Именно в Индии, центре британской колониальной империи, наиболее ярко были видны антигуманные черты английского колониализма и там более всего ощущалась атмосфера незримого присутствия России, — пугающего для одних и исполненного надежды для других.

Де-Воллан умел смотреть, замечать, умел выразить свои мысли достаточно кратко и толково. Характерны главы его книги, посвященные первой части путешествия — через Египет в Индию, описание парохода, вернее, пассажиров его — англичан, голландцев, французов, немцев, стремившихся в колонии, к славе, богатств власти. Как уже говорилось выше, де-Воллан, оставаясь в принципе сторонником колонизации, оказывается ее противником на практике, так как полагает, что колонизация должна осуществляться для блага азиатских народов, а не для выгоды метрополий. Взгляд этот лишенный связи с реальностью (ибо никто никогда не захватывал другие страны ради их блага), тем не менее оказался благотворным для книги де-Воллана, поскольку, давая примеры «неправильной» колонизации и разоблачая «плохих» колонизаторов, автор неизбежно критиковал колонизацию вообще, вступая в явное, хотя и незаметное для самого себя противоречие с собственной теорией. Его общая позиция довольно четко выражена в следующих фразах: «И не туземным администраторам изменить вековое зло, присущее восточным монархиям. Это могут сделать только европейцы, но, конечно, не те, которыми кишит сейчас Египет (высказывание де-Воллана относится к началу его путешествия, когда он был в Египте. — Авт.). Эти жадные, бесшабашные и беспринципные рыцари наживы должны исчезнуть пред людьми другого нравственного закала, и только благодаря последним Египет узнает, на что способна христианская цивилизация».

Но чем дальше продвигается де-Воллан по азиатским странам, тем меньше остается у него надежд увидеть идеальных рыцарей «христианской цивилизации». Их нет. И неоткуда им взяться.

Вместо них в книге проходят десятки людей — краткие, выразительные портреты, написанные холодной и умелой рукой, портреты реалистические и беспощадные. Портреты ведут к обобщениям, порой скороспелым и противоречивым, порой точным и современным. Вот, например, немецкий торговец и его соотечественники: «Это уже не мечтатели и добродушные ребята, над которыми так смеялись предыдущие поколения. Это пионеры, высматривающие позиции, чтобы в один прекрасный день усесться прочно и воспользоваться наследием других народов… Если делать сравнение, то англичане представляются мне богатым дядюшкой, дрожащим за гнои сокровища, а немцы бодрым и уверенным в своих силах наследником чужого богатства».

В другом месте книги, заканчивая большой рассказ и путешествии по Индии, де-Воллан приводит спор между двумя англичанами. Один из них ратует за то, чтобы вообще не пускать в Индию туристов, даже английских, ибо по возвращении домой они пишут не то, что хотелось бы увидеть англичанам в колониях. Другой англичанин, возражая ему, говорит слова, которыми де-Воллан завершает описание Индии: «Англия — первая грабительница в мире… нам довериться нельзя. Сначала мы явимся торговать, займем кусочек земли, и затем пойдут недоразумения и мы прибегаем к силе. Так было в Индии. Так теперь в Бирме. Чем виноват бедный Тибау, бирманский король? За что мы лишили его наследственных владений? За что? За то, что нам не было позволено торговать в Бирме. А чем это кончилось — присоединением громадной территории. А вы еще говорите о нравственности…» И де-Воллан, комментируя эти слова, с которыми полностью согласен, вынужден заметить: «Эти люди составляют меньшинство. Большинство, наоборот… дружно стоят против всякой меры, которая могла бы удовлетворить туземцев».

Возвращаясь к этой мысли уже во время пребывания в Малайе, де-Воллан пишет: «Англичанин в припадке игривости мазнул своей ложкой по лицу китайца, прислуживавшего нам за столом. Надо было после этой милой шутки видеть обиженное лицо китайца, покрасневшего до корней волос. Вообще англичане на Востоке не церемонятся с туземцами и очень часто прибегают к пинкам и палке. Такое обращение не может нравиться туземцам. Если подумаешь, что англичан в Пенанге какая-нибудь горсть, то просто страшно за них делается».

Дальше к востоку де-Воллан столкнулся и с колонизаторами-голландцами. Вот идет званый обед на Яве. «Сервировка роскошная, обилие цветов, тонкого хрусталя, фарфора, серебра… тут опять повторили, что туземцы не должны говорить по-голландски. Это нужно для престижа. Если малаец выучится по-голландски, оденет сапоги, он почувствует себя таким же человеком, как и его господин. Это наши рабы, пояснила очень полная дама, которая задыхалась в корсете. — Не рабы, — поправил ее муж, — а люди низшей расы, которых следует держать на почтительной дистанции.

— Да и что говорить, — сказал один из гостей, в городах престиж исчезает! Надо поехать в глубь страны, чтобы увидеть, какой ореол окружает белого; туземец при виде европейца приседает на корточки и отворачивает от него свое лицо, показывая, что он, недостойный раб, не может смотреть на такую важную персону. А в Батавии (нынешняя Джакарта. — Авт.) где туземцы видят европейскую голь и зачастую пьяных матросов, почтение к европейцу исчезает. Исчезнет престиж, исчезнет и наша власть. Ведь власть наша держится на ниточке. Подумайте, двадцать миллионов и горсть европейцев!»

Можно отыскать в книге де-Воллана и критические замечания по адресу колонизаторов-французов, хотя следует отметить, что, возможно в силу своего происхождения, де-Воллан относится к французским колонизаторам не в пример мягче, чем к прочим, полагая, в частности, что они куда более демократичны и куда менее подвержены расистским настроениям.

В книге де-Воллана большое место занимают описания архитектуры, обычаев, искусства, религии, фольклора стран, в которых он побывал. Не гнушается он и сухих цифр, когда речь заходит об экономике. И все-гаки более всего его занимают проблемы современности — кастовые, религиозные, социальные — такие, например, как судьба метисов в английских и португальских колониях. Он любит поговорить со случайным собеседником в поезде, на пароходе, в гостинице и (правда, прося за это извинения у торопливого читателя) подробно передает эти разговоры, интересные живыми деталями и яркими характеристиками попутчиков, отчего картина жизни азиатских стран становится живой и непосредственной.

Любопытно, что де-Воллан находит теплые слова по отношению к национальным героям азиатских стран. Надо сказать, — пишет он, к примеру, — что Танджор еще недавно принадлежал одному из потомков Сивараджи Сиваджи, этого Ильи Муромца индусов, славного вождя маратхов и основателя одного из могущественных государств в Индии».

В Рангун де-Воллан попал из Калькутты. Остановка была не очень длительной, всего несколько дней. «Сюда редко заглядывают путешественники, — размышляет де-Воллан, — и мне хотелось бы посвятить Бирме больше времени, поехать в Мандалай — столицу Верхней Бирмы, оттуда на китайскую границу, но от такого заманчивого знакомства с новою страною надо отказаться. Впереди еще далекий путь на Яву, Китай и другие интересные места». А жаль. Побудь де-Воллан в Бирме подольше, увидь он здесь районы, лишь недавно покоренные англичанами и не лишившиеся еще многих, уже утерянных в Рангуне национальных черт, мы имели бы важное свидетельство наблюдательного очевидца о Бирме конца прошлого века.

Как всегда, еще на пароходе де-Воллан достает и прочитывает все, что может узнать о истории и особенностях страны, в которую намерен попасть. Так и теперь: он излагает в своей книге историю Бирмы, а затем, когда письменные источники информации исчерпаны, принимается за изучение попутчиков.

«Интересного на пароходе мало, публика несимпатичная. Всё молодые полицейские, едущие просвещай новый край и водворять в нем порядок. Посмотришь ни одного — ему лет двадцать, а он уже получает несколько сот рупий в месяц. Это не исключение, а скорее общее правило. Послушаешь этих господ и убедишься, что такое крупное жалованье — сущий пустяк в сравнении с крупными кушами, которые получают высшие чиновники… все это возьмется с населения покоренной провинции».

Де-Воллан наблюдает за молодыми хозяевами Бирмы с заинтересованностью биолога. И коллективный портрет, нарисованный им, настолько выразителен, что стоит того, чтобы привести его целиком: «Будущие администраторы — бодрый, веселый народ, любители спорта, поглощающие умеренное количество брэнди с содой, поклонники комфорта, во время обеда не отказывают себе в бутылочке холодненького. Шовинисты они страшные, патриоты самой чистой воды. Русских хотели бы изжарить и уничтожить вконец, но это не мешает им быть очень порядочными людьми. Посмотришь на них и подумаешь, как они не похожи на нашу молодежь; всё это практики, здравого смысла много, но идей очень мало, порывов, колебаний тоже не имеется, а есть одна торная дорожка, с которой они не собьются. Все они обзаведутся семьей, воспитают детей в том же духе добропорядочности, джентельменства, приучат их к труду, к исполнению долга, но не знаю, согласитесь ли вы со мной, — в таком обществе очень скучно и тоскливо».

Лишь два маленьких разъяснения стоит сделать к этому портрету. Слово «патриот» в те годы в русском языке имело несколько иной, чем сейчас, оттенок, употребляясь чаще всего в значении «ура-патриот». И второе слово, «порядочность», также не совсем совпадало по значению с сегодняшним: оно относилось скорее к хорошему воспитанию, манерам и следованию правилам хорошего тона.

Часть своего рассказа де-Воллан посвятил Рангуну — быстрому развитию этого колониального центра, его хозяйству, экономике и социальным отношениям в нем. Он оставил яркое, красочное описание пагоды Шведагон, рассказал про обычаи бирманцев, нарисовал уличные картинки. Его заинтересовала проблема просвещения в Бирме. «Не надо думать, — говорит он, — что страна погрязла в невежестве. Напротив, туземных школ очень много в Бирме, и в Бирме, как мне говорили, редко встретишь неграмотного».

Но тут же неприятная черта резанула глаз. «На станции мне выдали рукописный билет. Новость: на некоторых вагонах красуется надпись: «Только для европейцев». Туземцы, значит, и здесь должны знать свое место».

Глядя в окно неспешного поезда, отмечая все — и как обрабатывают поля, и как живут крестьяне, — де-Воллан вспоминает разговор с богатым индийским помещиком в Рангуне. Разговор он вспоминает не без иронии — не в пользу индуса: «Взять бы хоть коров, говорит индус, бирманец даже не умеет доить их. Он ест мясо, всякую гадость и не гнушается даже змеями. О кастах нет и помину, и женщины работают в поле голые по самый пояс. А затем, статочное ли дело, туземец садится обедать с женой из одного блюда, тогда как в Индии жена подождет, пока муж кончит обед, и тогда поест из другого блюда…»

На станции в Пегу де-Воллану повезло. Пока он в растерянности оглядывался, разыскивая кого-нибудь, кто говорил бы по-английски, к нему подошел человек, оказавшийся местным врачом. Он был метисом, англо-бирманцем, и принадлежал таким образом к той неустроенной и страдающей прослойке колониального общества, о которой де-Воллан много рассуждал, будучи и Индии. Метисы не были приняты в английском обществе и довольствовались в нем вторыми ролями. Одновременно их не признавали те, к кому они сами часто относились свысока, — коренные индийцы или бирманцы. Вот и оказывались метисы обособленной, неполноценной группой.

Врач пригласил русского путешественника к себе. По дороге они зашли в госпиталь, где работал врач: ему надо было осмотреть пациента. Пациентом оказался раненый дакойт, которого захватили в плен в бою. (Обратите внимание: идут девяностые годы, а партизанское движение еще далеко не подавлено.) «Бедняга, — сказал неожиданно доктор, осматривая избитого, израненного дакойта, — как они его обработали, околыш у него ран, да и то сказать — это ужасный народ, живым не дастся в руки англичан. Англичане называют их разбойниками, но в сущности это защитники отечества, ведущие партизанскую войну с англичанами».

Потом де-Воллан возвращается к вопросу о дакойтах и пытается обобщить все, что слышал о них. При этом получается двойственная картина, потому что, с одной стороны, как ни говори, де-Воллан был сторонником «законности и порядка», но, с другой стороны, человеком достаточно объективным, чтобы понять истинную сущность дакойтов. Он пишет о том, что «с дакойтами и разными неудобствами нынешнего положении англичане справятся очень скоро и страна вознаградит их сторицей за потраченный труд» (не надо понимать де-Воллана в том смысле, что Бирма будет благодарить англичанам, — нет, как раз перед этим он много пишет о богатствах Бирмы, которые эксплуатируют англичане, и о неудобствах в вывозе их, чинимых дакойтами; де-Воллан хочет сказать тем самым, что англичане от усмирения Бирмы получат материальные выгоды). Но наряду с этим де-Воллан пишет, что дакойты — «народные войска» и «мстители за короля», т. е. никак не согласен признать их разбойниками и грабителями согласно официальной английской версии, утверждающей, что в стране давно уже достигнут порядок и полное умиротворение.

Узнал де-Воллан многое и о захвате англичанами Мандалая в 1885 году. Его рассказ об этом никак ни прибавляет колонизаторам лавров. Он говорит о том, как город и дворец были преданы грабежу, как «масса драгоценностей, золотых статуй, редких вещей, книг и рукописей очутилось в руках солдат и простой челяди и продавалось ими за бесценок».

Вернувшись в Рангун и проведя там еще несколько дней, де-Воллан направился дальше — в Китай, Малайю, Индокитай, Индонезию.

3

Если русские путешественники бывали в Бирме на рубеже нашего века, то они не оставили о том сообщений. Ближайшее российское консульство было в Сингапуре, англичане не любили допускать в Бирму русских, и поэтому Бирма исчезает практически даже из дипломатической переписки. Она — провинция Британской Индии, причем провинция глухая, малодоступная. Если же туда, в Моулмейн или в Рангун, и заходили за тиком или рисом русские корабли, то их моряки обычно не вели дневников и не писали книг.

Вопрос об учреждении русского консульства в Рангуне в XIX веке так и не был решен. Только на самом пороге XX века, в 1899 году, Англия дала понять, что не будет возражать против открытия консульских пунктов России в Бомбее и Рангуне, если будут учреждены английские консульства в Иркутске и Самарканде. Было ясно, что Англия добивается для себя наибольшей выгоды, и царское правительство не стало настаивать на консульстве в Рангуне, где очень редко показывались корабли с русским флагом.

После русско-японской войны и первой русской революции 1905–1907 годов наступило потепление в англо-русских отношениях. Родилась Антанта. Надвигалась мировая война.

Мы не знаем, посетил ли какой-нибудь русский Бирму в первом десятилетии нашего века. Нам лишь известно, что в 1911 году там побывали русский генеральный консул в Калькутте Б. К. Арсеньев и генерал-лейтенант Н. С. Ермолов, сменивший генерала Горлова в Лондоне. Поездка в Бирму была для них служебной командировкой. Дело в том, что Англия находилась на волосок от войны с Китаем и война могла начаться именно здесь, на бирмано-китайской границе. Неизвестно, чем бы кончился англо-китайский конфликт, если бы не революция в самом Китае.

Арсеньев приехал в Рангун в самом начале 1911 гола и за короткое время успел съездить в Мандалай и многое увидеть. Он выявил и то, что в рядах китайской армии у границ Бирмы есть «японские офицеры с косами», и то, что Англия сосредоточивает свои силы в районе Мьитчины. Но самое главное его наблюдение Заключалось в том, что к англичанам были враждебно настроены качины, шаны и другие горные народности Бирмы. Арсеньев пришел к выводу о непрочности британской власти во всей Бирме, и в его донесении и министерство иностранных дел России 17 февраля (2 марта) 1911 года мы читаем, что «в стране мирных и кротких бирманцев, которыми англичанам до сих пор было так легко управлять, началось брожение умов, иногда принимающее форму серьезных народных волнений». Арсеньев был свидетелем того, как всего в 40 милях к западу от Мандалая жители целого обширного округа «отказались повиноваться английской власти, разогнали полицейские патрули и провозгласили своим королем главного руководителя движения». Восстание было подавлено, когда из Мандалая прибыли английские войска. Арсеньев был удивлен тогда тем, что «англо-индийская печать — добровольно или по принуждению ни одним словом не обмолвилась об этом факте, красноречиво свидетельствующем об опасном ослаблении британского авторитета в провинции, где вчера еще он казался утвержденным прочнее, чем где бы то ни было в Индийской империи».

Генерал Ермолов был в Бирме летом 1911 году и посетил северные районы страны, останавливаясь в Мандалае, Мьитчине и Бамо. Он также убедился в непрочности английских позиций в районах, населенных качинами и шанами, и даже считал целесообразным предоставить кашинам автономию. Мы здесь вспомнили донесения Ермолова и потому, что они представляют исключительную ценность для исследователей антианглийского движения горных народностей Бирмы, свидетельствуя о том, что спустя много лет после официального присоединения Бирмы к британским владениям в Индии антиколониальное движение не прекратилось. И позднее, уже накануне первой мировой войны, в донесении министерству иностранных дел России от 12(25) апреля 1913 года из Симлы русский дипломат Набоков писал, что в Качинском крае «еще очень далеко до умиротворения и фактического водворения власти англичан».

С иных позиций описывал Бирму последний русский путешественник, побывавший там до начала первой мировой войны. Он не был востоковедом, как Минаев или Пашино, не был и знающим скрытые пружины колониальной политики дипломатом, как де-Воллан. Это был молодой геолог Александр Жирмунский.

В 1911–1912 годах Жирмунский совершил путешествие по Азии, побывав в Японии, Бирме, Индии и Египте. Геологу не хотелось быть рядовым туристом — его интересовала проблема возрождения Азии. Сам он ее сформулировал следующим образом: «Азия далеко еще не сказала своего последнего слова. Характерно, что ни одна азиатская страна не покорилась европейцам вполне и что между азиатскими народами замечается редкое единодушие в стремлении к возрождению и вытеснению европейцев». Подобное высказывание, подобная установка перед путешествием могла родиться уже только в начале нашего века.

Именно с этих позиций благожелательного отношения к национальному возрождению Азии Жирмунский пытался подойти к описанию виденных им стран. Но, к сожалению, его молодость и оторванность от проблем изучения Азии привели к тому, что, рассказывая о Бирме, он искренне считал себя первооткрывателем. «Я отвожу сравнительно много места Бирме отчасти потому, — писал он, — что в русской литературе, насколько я знаю, не было еще непереводных описаний ее». Впрочем, вряд ли можно винить путешественника в незнании трудов Минаева, Пашино, де-Воллана и других: ведь дневники Минаева и Вяземского не были опубликованы, статьи Пашино затерялись на страницах газет, та же судьба была уготована очеркам Дмитриева и других путешественников. Жирмунский и познакомился с переводными и английскими трудами по Бирме и постарался дать читателям как можно более полную и объективную картину этой страны.

Нет нужды еще раз повторять, что Жирмунский, как в его предшественники, был быстро очарован Бирмой — в ее красотой, и ее народом. И нет нужды повторять, что он вскоре проникся антиколониальными настроениями, ибо в Бирме, как нигде, ощущалась ненормальность, неестественность управления этой страной пришедшими сюда европейцами.

«Приехав в Бирму для ознакомления со страной и народом, я, конечно, всего охотнее поселился бы именно среди этого народа. Но на месте убеждаешься в наивности подобных желаний. Англичане в своих азиатских владениях поставили себя так по отношению к туземцам, что последние, хотя и беспрекословно повинуются им во всем, ненавидят их как своих врагов в угнетателей. Причиной этому не столько материальный, — сколько нравственный гнет. Англичанин в Азии обычно считает себя неизмеримо выше туземца и выказывает это ему при каждом удобном случае. Туземец не имеет возможности по своему правовому положению отвечать тем же, но в его взгляде, когда он смотрит на белого, чувствуется многовековая обида…»

Жирмунский был вынужден остановиться в английской семье, остаться в «мире белых», как ни печалью это было. И в результате он, при всей своей добросовестности, упустил некоторые детали, которые понял бы совершенно иначе, имей в качестве проводника по Бирме местного жителя. Характерно, например, что, подробно описывая бирманские пагоды, рассказывая о религии и архитектуре бирманцев, Жирмунский подмечает: «Бирманцы настолько веротерпимы, что допускают белых в свои храмы, даже в обуви, в то время как сами всегда ходят босые». А ведь как раз в эти дни Бирма бурлила, оживленно обсуждая именно «башмачный вопрос»: то, что европейцы входят в бирманские пагоды не снимая обуви, оскорбляло бирманцев, было для них лишним напоминанием об их рабском состоянии. Пройдет несколько лет, бирманцы добьются отмены этой позорной привилегии для европейцев, и это будет один из первых побед национально-освободительного движения в Бирме.

Но, вернее всего, эта буря не затрагивала спокойной глади чиновничьего дома, где жил Жирмунский. Английский колониальный мирок в Бирме к этому времени уже установился, оброс традициями, замкнулся в себе, а национальная борьба была еще приглушена и не видна приезжему, не имевшему ни знакомых, ни связей, ни специальных знаний, позволяющих свободно общаться с бирманцами. И русский геолог, столь ярко и подробно рассказывающий об архитектуре и религии, о скульптурах и художниках, о природе Бирмы, становится лишь посторонним наблюдателем, когда сталкивается с социальной действительностью. Тем не менее видит он значительно больше, чем привыкший к порядкам колониальной империи англичанин. «Поезд, — пишет Жирманский, вторя де-Воллану и Вяземскому, — как обычно содержит великолепные вагоны 1 и 2 класса для англичан и грязные, решетчатые, маленькие вагоны для туземцев, к тому же битком набивающих их». Дискриминация, скрытая в других местах, но очевидная на железной дороге, сразу бросалась в глаза русским путешественникам. Она была дика для их глаза, она напоминала о том, что бирманцы низведены на положение людей второго сорта». И, несмотря на определенную «идеологическую обработку» гостя, которую провели его английские хозяева, Жирмунский после путешествия по Бирме смог сказать с уверенностью: «Теперь же, — увы! эти богатства высасываются англичанами, отправляющими их к себе на родину. Англия освободила бирманский народ от исключительной тирании ее царей (о тирании Тибо Жирмунский, конечно же, слышал от англичан. — Авт.), но зато прильнула к самому сердцу Бирмы и пьет ее кровь».

Жирмунскому удалось побывать в бирманских джунглях и даже отправиться на охоту с местным торговцем шкурами диких зверей. Он оставил нам единственное, пожалуй, в русской литературе описание бирманского леса и животного мира. Затем путешествие привело геолога в мертвый город Сагайн — бывшую столицу Бирмы, оставленную жителями (современный город того же названия построен несколько в стороне от руин столицы).

«Дальше, дальше, в глубь страны…»

Поезд останавливается на маленьких станциях, Жирмунский выходит на тихие перроны, над которыми нависают кроны манговых деревьев, бродит по улицам бирманских городков и деревень и старается понять, разобраться и передать будущему читателю все очарование и полноту бирманской жизни. И опять — как только Жирмунский описывает то, что видел, и делает обобщения и заключения именно на основе этого, его наблюдения и выводы интересны и даже сегодня не потеряли своего значения. Но порой вдруг слышишь голос англичанина, разъясняющий этому наивному русскому, что к чему.

«У этой женщины было белое лицо — совершенно белое, точно маска клоуна. Это объясняется привычкой бирманок употреблять едкую пудру таннака из тертого сандалового дерева, обладающую сильным и приятным ароматом, но сильно портящую кожу на лице». Конечно, относительно пудры просветила его англичанка. Не могла же она признать, что пудра таннака, столь некрасиво для ее европейского глаза ложащаяся толстым слоем на лица бирманок, на самом деле смягчает кожу и уничтожает морщины — лица даже пожилых бирманок гладкие, молодые.

Англичане рассказывали Жирмунскому и о покорении Бирмы. Если бы он побывал в ней вместе с де-Волланом, он, конечно бы, скептически встретил рассказ такого рода: «Вместо того чтобы отстаивать свою независимость, бирманцы, наоборот, радушно встретили английские войска, давали им приют в монастырях и поставляли необходимое продовольствие. Объясняется это тем, что простой народ в Бирме исстари строго соблюдает заповеди Будды, который запрещает убивать людей, вести войны и вообще обижать иностранцев, а придворные круги были заняты в это время распрями из-за порядка престолонаследия».

Но чем дольше путешествует Жирмунский по Бирме (а он пробыл там долго и объехал многие города, стараясь как можно больше узнать о жизни страны), тем реже он берет на веру рассказы англичан, тем теплее он относится к бирманцам, тем более восхищается он красотой бирманского искусства, преклоняется перед замечательным прошлым страны и душой ее народа. Он случайно попадает на праздник в монастыре среди развалин другой древней столицы — Амарапуры. И уходя с праздника, не может удержаться от восклицания: «Щедрости и великодушию бирманцев нет пределов».

Специальные главы в книге Жирмунского посвящены бирманскому театру, который произвел на него большое впечатление. Он подробно рассказывает о представлениях, на которых побывал, сравнивает театр в Бирме с китайским и находит образные выразительные слова для того, чтобы передать свои впечатления. «Здесь были хорошо. Беспрерывным потоком, все удалее, все беззаботнее лилась веселая песня; вот мелкие барабанчики и флейты перекликаются на разные лады, точно птицы в лесу, потом дружно начинают подъем, экстатически завершаемый гонгами и большими барабанами… Весело смотреть на бирманцев во время представления…»

Много рассказывает Жирмунский и о положении женщины в Бирме. И это понятно: ведь Жирмунский был первым русским путешественником, который приехал в Бирму с целью изучить ее в комплексе и жил там, не ограничивая себя какой-нибудь одной темой, а более детально описывая те стороны бирманской жизни, которые произвели на него наибольшее впечатление. К их числу относится и вопрос об особенном, почти уникальном в Азии положении женщин в этой стране.

Еще де-Воллан приводил слова недовольного бирманцами индуса о том, что бирманская женщина осмеливается есть с мужем из одной чашки. Жирмунский не пожалел времени, чтобы составить как можно более полное представление о роли женщины в бирманском обществе; наблюдения и сведения, сообщаемые им, и основном точны и представляют большую историческую и этнографическую ценность. Он сообщает и о том, что бирманский закон не признает правовых различий между мужчиной и женщиной, и о том, что «по отношению к женитьбе, наследству, частной собственности, а также в уголовных и бракоразводных делах обе стороны считаются совершенно равными». Данные, почерпнутые в литературе и из расспросов, он дополняет своими собственными наблюдениями. И как бы опасаясь, что ревнители подчиненного положения женщины на родине, в России, с опаской примут гимн эмансипации, звучащий в его записках, он отвечает на возможные возражения: «Лишена ли бирманка той тонкой женственности, в погоне за которой наши антифеминисты готовы бросить женщину в темницу духовного рабства? Безусловно, бирманка не то тепличное растение… рассыпающееся от неосторожного прикосновения. Каждая бирманка богата жизненным опытом, вполне самостоятельна, имеет собственную инициативу… в то же время в бирманке… нельзя отрицать бесспорного тонкого изящества».

Здесь Жирмунский покинул чисто бирманскую почву — Россия, откуда он приехал, была в этом отношении далеко не идеальной страной. Рассуждая о Бирме, он не мог забывать о своей родине, где женщины были лишены многих прав. И так уж получилось, что последняя глава нашей книги начнется именно с этой проблемы, с положения женщины в России.

Покидая Бирму, Жирмунский не скрывал любви к ее народу. И последние слова его как бы подытоживают все, что написал и сказал он за недели, проведенные там: «Стесненное положение Бирмы среди Сиама, Китая и Индии под игом англичан наложило сильную печать на ее быт. Но в чувстве бирманец… остался свободным… Бирманец не признает никаких стеснения. «Легко прийти, легко и уйти» — его любимая поговорка. Он делает лишь то, что считает сам необходимым, убежден, что каждый поступает так же, и потому он когда не вмешивается в посторонние занятия. Но, если вы к нему обратитесь за помощью, он проявляет необычайное гостеприимство, готов отдать все, что имеет. Поэтому нигде странник не чувствует себя так хорошо, как в Бирме».

4

Александр Жирмунский был последним русским путешественником, заставшим «классическую» колониальную Бирму. Надвигалась первая мировая война, которая должна была расшатать здание колониализма. Первые бирманские национальные организации, вначале такие робкие и законопослушные, уже перед войной приобрели силу, и путь от «башмачного вопроса» к требованию независимости, который они проделали всего за несколько лет, показался уверенным в непоколебимости своего господства англичанам до удивления коротким. Известие о победе Октябрьской революции в России, добравшись до Бирмы, способствовало зарождению первых ростков социалистического учения. Объединение национально-освободительного движения с социалистической идеологией и стало той силой, которая перевела в новое качество борьбу бирманцев за национальны освобождение и позднее привела его к победе.

Опасность Великой Октябрьской социалистической революции была в должной мере оценена колониальной администрацией. С 1917 года любой путешественник из России становится персоной нон-грата в английских владениях. Он источник заразной и опасной для существующего порядка вещей болезни. Его никак нельзя допускать в отверженный, «туземный» мир, о котором писал Жирмунский.

Но так получилось, что последние русские путешественники, покинувшие Россию еще до начала первой мировой войны, добрались до Бирмы уже в переломный момент. Один из них жил в Бирме перед самой революцией и вернулся оттуда уже после ее победы. Двое других попали туда в 1918 году. И первый и вторые были людьми удивительной судьбы и редкого таланта. Рассказ о них кажется порой приключенческим романом, порой трагедией. Рассказы о них — это повествование о двух одиссеях, начало которых лежит в одной эпохе, завершение — в другой. Это рассказы о людях, уехавших из царской России и вернувшихся в Россию Советскую.